Семку доняли комары, и он проснулся. В кухне, за перегорокой ходила мать, и половицы под Семкой шевелились - от жары он спал на полу, на раскинутой шубе.
- Комаров-то напустила, - глухо сказал Семка в овчину и перекатился на прохладный пол.
В окне, за черемухой, было ясное утро, в избе - темновато. Семка корябал голяшки, отмахиваясь, таращился в потолок.
- Ждал вчера, ждал, - грубо сказал он. - Уж и электро погасло... Обратно две смены работала?
- Две... - откликнулась мать.
И тут Семка вспомнил, что сегодня он убежит на войну. Ему стало жалко мать, и суровым голосом он соврал:
- А я батю во сне видел. У него автомат!
- Ой, да что ты! Ну и что? - по-девичьи воскликнула мать, вставая в дверях.
Семке сделалось совестно.
- Забыл... - пробормотал он и принялся натягивать рубаху.
- Ничего в тебе, Семка, толку нет! - с сердцем сказала мать. - Есть иди!
Они молча ели холодные картошки с чаем и малосольными огурцами. Мать рассеянно отгоняла комаров и, казалось, глядела на Семку. А спроси: 'Ты чего смотришь?' - 'Я не смотрю - я думаю', - скажет она.
'Писать ей буду', - решил Семка. Ему представились затертые письма, какие присылает отец. Они даже не заклеены, а свернуты угольничками. А один раз было зашито письмо крепкой зеленой ниткой, и мать раскусывала ее.
Семка ел, лупил на себе комаров, а мать прошла в сенки, весело озаренные через щели и приоткрытую дверь, разулась, с глухим стуком кинула ботинки под лавку... Шатко стояла на одной ноге, мыла другую из умывальника, то и дело придерживаясь рукой о стену, и Семка смотрел, как солнце двигалось у нее в волосах и на руке.
Потом она раздевалась в комнате, разбирала постель.
- Хлеб выкупи, - сказала она, зевая. - На комоде карточки... Под скатеркой.
- Знаю, - буркнул Семка, а сам подумал: 'Теперича отходил я за хлебом', - и еще пуще зажалел мать.
Он услышал, как она легла, заскрипев сеткой.
'Ставень прикрою, - догадался он. - В темноте спать вольготно!' И так метнулся через сенки, что только ведра на лавке брякнули.
Вчера они с Женькой эвакуированным окончательно подготовились в дорогу.
В тех же сенях, распахнув для свету двери и стоя на коленках перед лавкой, насыпали в четушку черного охотничьего пороху сразу стала заметна волнистость и толщина заголубевших стенок бутылки, -заткнули ее. А пробку вырезали из балберы - тополевой коры. Несчетный раз переложили, перещупали остальной запас, и Семка ничего не давал делать Жене.
- Дай-кось, дай! - быстро говорил он, вырывая спички, высыпал на ладонь и придирчиво пересчитывал их. Потом срывался в кухню, стукался возле кухонного стола на колени, распихивал на его полках стаканы, блюдца, отыскивал соль, драл из прошлогодней тетрадки листы, заворачивал. И уже бормотал в сенках:
- Стой-ка, стой! - хватал у Жени таловую, в засохшей коре палочку и быстро мотал на нее 'снасть' - нитку со ржавым рыбацким крючком. За комодом, в хлопьях пыли, в облетевшей известке, находил мешочек, в котором таскал зимой пузырек с чернилами, вытряхивал на ходу, совал Жене:
- Держи!
Сыпал из надколотого грязного стакана разнокалиберную дробь и, когда она просыпалась, закричал:
- Ну, вот!
Женя ползал по щелястому полу, собирал, а Семка уже был под крыльцом и лез, пробирался дальше, под сенки, но ни дробинки не отыскал в колючем, сухом мусоре, в потемках. Под крыльцо же спрятали они свой запас и накрыли проржавевшим тазом. Только поджигало с коротким стволом сунул Семка в поленницу.
Потом они вышли за ворота. Начинался тихий вечер. Солнце светило вдоль проулка, из-за дома Неупокоевых. А на улице, в дальнем конце, гомонили ребята, затевали местную игру - догонялки по дереву.
- Айда баловаться - крикнул Семка и припустил.
И точно - смешал всю игру: убегать и догонять можно было только по дереву, не ступая на землю, а он спихивал с бревен, с мостков, стаскивал с заборов виснущих, пробирающихся по ним и орал довольный:
Голи! Го-л-л-и!..
Ну, чего ты, Семка! Ну, зачем? - говорил Женя, но сегодня и ему играть не хотелось. И во всеобщей кутерьме, в веселом гаме, среди улицы, усыпанной щепой и опилками, прыгал он, босой, как все, но в чудных коротких штанах, каких не носили дети в этом сибирском поселке, прыгал на одном месте, запрокинув лицо к далекому светлому небу, и протяжно, со счастьем кричал:
- А-а-а-а!..
И светлая челка билась у него над бровями.
В теплых сумерках пришла за ним мать. Негромко позвала издали:
- Евгений, пора домой.
На прощанье Женя обернулся на Семку и кивнул.
А тот со всею оравой еще долго носился по вечерней улице. Когда осталось их мало, возле колодца напротив Семкиной избы развели курево и примолкли. Близко и далеко в траве под оградами мягко играли кузнечики. Под этими оградами, для дыма от комаров, рвали ребята прохладную траву и лопухи - заваливали огонь... И уже совсем ночью Семка сманил всех за огороды, в болото, в кусты, в сырую траву 'по смороду'. Там на них навалился комар, и Семка первый стреканул обратно. Возле курева обеими руками, всем телом отпихнул корову, вставшую на дым, сам чуть не лез в угли, ловил дым в подол рубахи, страшно скреб стриженую голову и рычал низким голосом:
- О-о-о!.. Гниды голову грызуть!
Мальчишки помирали со смеху, и тихо смеялась, и влюбленно смотрела на Семку Оля Неупокоева...
А сегодня было горячее солнце, в огороде над картошкой дрожал воздух, и вольно дышалось после избы. Калиткой, сколоченной из горбылей, Семка прошел в огород, осторожно затворил ставень и вспомнил, что вчера ни разу не искупался. Ему захотелось на Обь, на пески. 'А что там ребятни будет!' - подумал он, и ноги понесли Семку на реку.
'Поди, дрыхнет Женька', - утешился он, выскакивая за ворота, и - увидел Женю. Тот сидел в тенечке, на той стороне улицы, сидел на лавочке, покачивая худыми ногами, и Семка заметил, что сегодня Женя надел ботинки.
С отчаянным и веселым чувством, точно перед неравной дракой, Семка стал переходить улицу.
- Что? Сдрейфил? - спросил он, недобро улыбаясь.
- Что ты! Уговор дороже денег! - быстро сказал Женя. - Я и вещмешок принес и хлеб.
Он достал из-под лавки скомканный серый мешок.
- А... - сказал Семка. - Картошки нагрести надо.
Пока они переходили улицу, Женя нес мешок в опущенной руке, укрывал его между собой и Семкой
...В погребе пахло сырой землей и гнилью. Семка рылся в закроме, выбирал картошки покрепче.
- Ой, сколько у вас ее! - приглядевшись в потемках, подивился Женя.
Семке стало стыдно, что они такие богатые.
- И у вас скоро, хоть завались, будет, - ободряюще сказал он. - Вы нынче в поле сажали?
- Ага, - рассеянно сказал Женя. - Мы хлеб в лопухи завернем, ладно?
- Конево! - с готовностью подхватил Семка и заторопился наверх.
Ему все еще было неловко и хотелось поскорей закрыть погреб.
За поленницей, в глухом углу - там было прохладно - наломали они лопушиного листа, заложили им картошку в мешке и сверху поклали завернутый хлеб и припас, тот, что прятали под крыльцом.
Только поджигало, маленько поцелившись в солнце, сунул Семка в карман штанов.
- А топор возьмем? - спросил Женя.
- Ну его - он тяжелый, - отмахнулся Семка.
...Они пробирались огородом. Пахло разогретой ботвой. Она мешала идти по узкой меже. Было неудобно и жарко тащить мешок вдвоем, прятать его за ботвой так, чтобы со стороны не было видно. Внизу, где капуста, они повернули вдоль забора, и тени и свет замелькали на их лицах. Семка высмотрел какую надо горбылину и крепко лягнул ее. Низ горбылины отскочил. Они сдвинули ее, а когда пролезли, установили по-прежнему. Семка вскинул мешок на лямки, они зашагали глухим заулком, меж горбыльных оград. Шли по слежавшимся, упругим опилкам, их поверхность была серо-серебряная, и ни травинки не росло здесь. И, считай, весь огромный поселок, на краю которого они жили, стоял на опилках, щепе и срезке. Поселок был обведен дамбой, заросшей травой. Только одна улица лежала за валом, возле болота. На ней жили Семка и Женя. Если по какой-нибудь тропинке взбежать на вал, откроются заветренные деревянные строения и девять тонких, торопливо дымящих труб: лесозавод, электростанция, баня, пекарня. Громоздятся штабеля бревен, и из-за них не видно Оби. Там, у причалов, выложенных из загнивающей срезки, день и ночь бригады женщин грузят баржи с тесом и пакетами клепки. Из клепки, говорят ребятишки, делают в Новосибирске бочки и возят в них на войну порох.
Семка и Женя повернули прочь от дамбы и углубились в обширные картофельные поля.
...Семка поправил мешок на загорбке и сказал уважительно:
- Добрая котомка.
- Это мне мама шила, - обрадовался Женя, - когда мимо нас беженцы шли. Мы думали, что и мы беженцами станем.
- А вы?
- А нас в эшелоне увезли. И дождик бы-ы-ыл! А я залез на верхние нары и сижу!
- А мать?
- А мама говорит: 'Граждане, как не стыдно тащить шкаф, когда еще столько товарищей не вошло!'
- А вашего батю уж убило? - выпытывал Семка, хотя все давно знал.
- Ага! Нам уж тогда письмо пришло. От капитана Потапова. Папе гроб сделали. В гробах самых смелых хоронят!
- Вот гады! - злобно сказал про немцев Семка и потрогал поджигало.
Дорога, разъезженная телегами, тракторами, давно высохла. По комьям было больно идти, и Семка ступал приседая. Изредка он щупал себе макушку - короткие волосы были очень горячие. А солнце палило все сильней.
Миновали развалины сараев, кончились картофельные поля, дорога повернула к Оби, и уже засверкала в чаще кустов протока, как Семка круто остановился и крикнул:
- А гребь?! Куда ты гребь дел?!
Он был потный и злой от жары, да вдобавок резало плечи.
- Мы где-то под черемуху прятали, - сказал Женя. - Там еще телеграфный столб напротив. На нем 39 написано.
Они прошли три столба назад, и на каждом стояло 39 - год, когда прогнали линию. Семка скинул мешок, утерся рукавом так, что рукав промок, и они опять повернули. Шли, отбегая к кустам, но черемушник рос сплошняком.
Зато Семке было теперь легко, он перестал злиться и сказал рассудительно и даже с азартом:
- Ты смотри повдоль дороги, а я в кустах шнырять буду, - и вдруг заорал: - Дави ее, дави!
Он перебегал за лягушонком, заносил ногу, но в решительный миг мешкал: боялся давить босой ногой.
- Дави! Че смотришь! - погонял он Женю. Женя бегал и наступал мимо.
Наконец Семка насмелился и раздавил.
- Можа, теперь дождь будет, - сказал он, вытирая пятку о траву. - А то на одни огурцы по семь коромыслов таскаешь-таскаешь...
И тут они увидели весло. Женя поднял его. Было оно как живое. Ручка, отполированная ладонями, переходила в лопасть, тонкую и выгнутую от своей тонизны. По ней, для крепости, стекало ребрышко. А весу в греби не было вовсе. Можно было заглядеться на нее, но почитай, все греби в поселке такие. Женя просто вскинул гребь на плечо, Семка взял мешок, и они зашагали.
Они шли берегом протоки, по упругой глиняной тропинке, у самой воды. От реки подувал ветерок. Еще далеко им было идти, но и немало они отмахали за утро, и Женя горячо говорил:
- У нас там, знаешь, лес какой? Еще гуще тайги! - говорил он, а сам оборачивался к Семке: на тропинке не было ходу вдвоем. - Там Володя Березин и Толик - я фамилию позабыл. Они, может, уж партизанят!
Семка думал: 'Главное - на поезде доехать'. Он никогда не видел железной дороги и робел ее. 'Попартизаним, а там, глядишь, - батю встречу',- думал он.
А Женя кричал:
- Мы с папой на Черное озеро ходили. Папа плот сколотил, и мы на остров плавали. А мама испугалась - и на берегу сидит! Мы там землянку выроем...
- Отроем землянку - попробуй нас отыщи! - стал рассказывать дальше Семка. - А в отряд мы только свою ровню набирать будем. Кому десять-одиннадцатый!
Ноги сами несли их по тропинке. С обрыва над их головами срывались ласточки, носились, петляя у воды, заволакивалось знойной дымкой, тускнело небо, но они ничего не замечали. Когда сошла на нет тропинка, они, крича и рассказывая друг другу, не заметили, как вылезли на крутой берег и пошли по дороге. Как же далеко сейчас была их улица, поселок! И вдруг увидали они подымавшегося от протоки пацана с удочкой из талины, с тяжелым чайником, и узнали в нем Леху Килина. Они даже вздрогнули:
- Кила, - в голос сказали оба и остановились.
И Кила замер. Была на Киле растянутая до колен линялая майка, перехваченная по пузу красноармейским ремнем со звездой на пряжке. Этот ремень он вторую неделю носил, и никто не мог отнять или же выманить его. Кила был здоровый и осторожный. Но сегодня Семка ничего такого не думал. Просто попрощаться захотел.
- Здорово, Кила, - приветливо сказал Семка. - Много рыбы добыл?
- Сколько добыл, вся моя! - отрезал Кила, а сам пятился, закладывал круг по жесткой редкой траве, по засохшим колеям, обходил их.
- Ну, ладно... - махнул рукой Семка. - Пошли.
И Женя улыбнулся и кивнул Киле на прощанье.
Они уже далеко были, а Кила все стоял на дороге, моргая белыми ресницами, смотрел им вдогонку.
- Эй... - позвал он слабо.
Присел, достал из чайника и поднял над головой окоченелого подъязка.
- Эва! - крикнул он.
Но они уходили и не оглядывались.
Кила постоял, посмотрел, запихал подъязка назад, обдернул майку, точно гимнастерку, оглядел себя и зашагал домой.
А Женя и Семка, скинув штаны, перебредали протоку. Семка щупал дорогу веслом, чтобы не угодить в яму. Женя тащил мешок, а на шее у него болтались связанные шнурками ботинки. Вода была тихая, теплая, ноги по лодыжки уходили в холодный ил, а под ним чувствовался крепкий песок.
- По пуп всего и было! - с облегчением крикнул Семка, шумно выбегая на берег. И как был без штанов, засверкал к ветлам. Под ним вверх смолеными днищами лежали лодки-долблёнки, душегубки - по местному - обласа*. Надлежало украсть один и дальше плыть.
Он ухватил за борт самый маленький обласок и перевернул его. Семка тянул за нос, а Женя подпихивал с кормы. Они легко стащили лодку к воде.
- Да... - говорил Женя вздрагивающим голосом, сидя на дне обласка, - мы не просто взяли. Мы на фронт...
А Семка молчал, зорко оглядывал протоку и плавно гнал обласок.
Его движения были вроде вялые: гребнет - извернет весло, чтобы обласок не рыскал, гребнет - извернет весло. Но рядом плавными толчками проходил берег, и по мельканию берегового мусора можно было понять быстроту. И когда уже забелели пески на конце острова и стало открываться широкое сверкание Оби, Семка сказал привередливо:
- Руки с бортов прими. Искупаться захотел, ли че ли?
Наконец обогнули песчаные ухвостья. Под самой косой Семка придержал веслом о дно.
- А то вниз поплывем? - мотнул головой он.
- Что ты? - изумился Женя. - Там же Северный Ледовитый океан! Ты разве в школе карту не видел? Нам в Новосибирск надо!
- Тяжело на воду-то, - сказал Семка и тоскливо окинул неприветливую ширину Оби. Тот берег виднелся, далекий и низкий.
- Далеко до города, - нерешительно прибавил он. - Поди неделю плыть.
Но Женя молчал, и Семка отпихнулся и повернул обласок против течения.
Теперь они поднимались с речной стороны острова. Течение резало берег, подмытые березы вздымали из воды пожелтелую листву. Их приходилось огибать, и тогда обласок против сильного течения подавался вершочками. Но во многих местах, возле самого берега, воду гнало против реки, и здесь их подхватывало и несло. В обласке было сухо и чисто. Женя сидел прямо на дне, осторожно шнуровал ботинки, взглядывал на реку...
А Семка греб на коленях. Ему нравилось грести, нравилось загадывать: 'Вот до той коряжины сорок гребков, а до той березы сто будет'. И после каждого взмаха быстро-быстро начинали шлепать о борт мелкие волны.
- Пароход, - бесцветно сказал Женя.
Снизу, сильно дымя, настигая, бежал рыжеватый пароход.
'20 лет РККА', - определил Семка.
- Вот бы зацепиться, - оживился Женя.
- Затопит на обласке-то, - знающе сказал Семка и пуще заработал веслом.
Пароход быстро нагонял их, и вот уже слышно, как стучат плицы, видно, как взбеливают они воду. Возле рубки, на лавочке, женщина держит книжку на коленях, а сама смотрит на реку. На прокопченной корме какой-то мужик без рубахи, худой и белый телом, катит железную тачку. Взглянул на ребят и покатил дальше. А флага на пароходе нет.
- Сейчас вал ударит, - сказал Семка и, чуть шевеля веслом, косясь через плечо, стал ожидать. На реке волна казалась не завидной, но по бережку, по глинистому крутяку, накатываясь и нехорошо шумя, настигал их мутный гребень.
Сперва подняло корму, плеснуло Семке под зад и по борту и тут же, с другой стороны, от берега, ударило и переплеснуло. Оба отклонились - выровнять обласок, он вертко лег на бок и залился.
Они умели плавать, и вода была теплая. Они вынырнули и полезли на обласок, на его блестящее под солнцем смоленое днище. Облас легко перевернулся вверх нутром и, задирая нос, стал тонуть под ними. Где-то в глубине Семка угодил ногой в борт и, ощутив, как спружинило, что есть силы отпихнулся и нырком пошел к берегу. Он встал по грудь возле невысокого яра. Скользкое дно круто уходило вглубь, и, огребаясь, чтобы не съехать, Семка обернулся. Женя плыл к берегу, но не приближался, его сносило.
- Ботинки тянут! - в ужасе подумал Семка и, оскальзываясь и падая с головой в воду, побежал под берегом. Но Женю сносило быстрее, а кинуться в реку было страшно.
- Я вéрхом догоню, - незнакомо проговорил Семка и, оглядываясь на Женю, на корточках стал вползать на сочащийся слизью крутяк. Дополз до середины и - съехал, пробороздив коленками и руками. Он поднялся в воде и снова побежал. Вдруг увидел, что Женя повернул и плывет в реку.
- Куда, дурак! - в тоске сказал Семка, а в солнечной ряби не стали взлетать брызги, темная Женина голова плавно уносилась течением. Но сейчас же возле Жени Семка заметил облас и различил, что Женя уцепился за него. И тогда Семка снова принялся выбираться, тревожась теперь о том, что течение в этом месте отворачивает к той стороне. Хватаясь за ветки и судорожно дрыгая ногами, он влез на обрыв, продрался через кусты и выскочил на тропу. Но как только заросли закрыли реку, Семке стало страшно не видеть Жени, и он ринулся назад. Ему показалось, что Женя в самом сверканье, в плескунцах, и с упавшим сердцем он стал пробираться на конец острова.
Он выбежал на пески и увидел Женю. Тот брел по пояс и тянул перевернутый облас. Семка замученно вскрикнул и побежал к нему.
- Как мы... выпали... - сказал Женя. Его била дрожь.
Они перевернули облас и повели его, тяжелый от воды. Когда он сел на мель, они молча принялись выплескивать из него. Еще много оставалось воды, а Семка взял его за корму и, толкая перед собой стал все глубже заходить в реку. Зашел по грудь, и - с ненавистью, с чувством освобождения - оттолкнул его. А Женя стоял в прогретой воде, прижимал к груди холодные руки, и временами его сотрясала дрожь.
- Зачем ты?.. - спросил он.
- В запони поймают, чего ему доспеется? - грубо сказал Семка.
...Давно на горячем песке высохли штаны и рубахи, обветрили на палочках, воткнутых в песок Женины ботинки, а ребята лежали и не глядели друг на друга. Чего-то стыдно было и побаливала голова.
- Мы бы сейчас где были... - сказал Женя.
- Ага, - сказал Семка. - Зря мы хлеб не съели. Ломоточек бы.
Они медленно собрались и пошли к переброду.
Теперь нечего было хорониться. И, подойдя к поселку, они направились напрямую, через лесозавод. Хорошо было идти в больших теплых тенях, между штабелями леса. Пахло преющей корой, разогретым деревом. А под ногами - слой мелкого корья.
Вот верхом на пузатой монгольской лошаденке ловко едет пацан чуть постарше их. Сидит на телогрейке - ноги на одну сторону, - и ползет за лошадью по корью высветленная тяжелая цепь. Коногон увидел их, гикнул и погнал рысью. Цепь заскользила быстрей и печально зазвенела. Но Семка и Женя не завидовали сегодня коногону.
Потом они шли по улицам, заваленным щепой, по затоптанным тротуарам. Все плахи были в давленой голубике. И у всех ребятишек на улице, и у многих взрослых от нее были синие губы, точно замерзшие. На столах старухи и ребятишки продавали ягоду, заворачивали ее в листы, вырванные из учебников и тетрадей, в капустные листья. А возле школы в колонне по четыре маршировали призывники с деревянными винтовками 'на плечо' и пели:
- Эй, эй, эй, герой, на разведку боевой!..
И один присвистывал.
У магазина на мостках, на жаре, и на крыльце, в тени, сидела очередь. Все с бутылками и бидонами - ждали, когда будут давать постное масло. А за углом в переулке мальчишки резались в пристенок. Семка и Женя сошли на дорогу, обходя народ, и в это время очередь зашевелилась, все поднялись и придвинулись к крыльцу. Мальчишки в переулке похватали копейки и посуду и кинулись занимать свои места.
- А мы жиры уже получили, - сказал Семка довольный, что не нужно давиться в очереди.
- И мы, - сказал Женя.
И на все: на волнующуюся, кричащую очередь, на поющих призывников с макетами винтовок на плечах, на казахов-трудармейцев бредущих от столовой, на Семку и Женю, на мужчин и женщин, идущих навстречу с багорками или со стегаными наплечниками, запорошенными опилками, на бегущий колесный трактор, сверкающий железными шипами, на мостки, на рябины и черемухи в палисадниках, - летели, сыпались из девяти железных труб легкие чёрные уголечки - огарки чурбаков, сгоравших в топках.
Хорошо было идти по этим улицам! И Семка беспечально сказал:
- Скажем, что мешок усть-чулымские пацаны отобрали. Идет?
- Не знаю... Когда я обманываю, мама со мной не разговаривает, - нерешительно сказал Женя, но и ему сейчас было хорошо.
А Семка свою мамку не боится! У него мамка славная! Узнает, что в школе напрокудил, всего разок и стукнет, да еще скажет:
- Ну, Семка! Добьешься - выгонят!
- За что это выгонят? - сердито спросит Семка из отдаления. - У меня кругом 'хорошо' да 'отлично'!
- За резвость! - гневно воскликнет мать и сама же расхохочется.
Наконец они повернули на свою улицу. Возле колодца, наискосок от Семкиной избы, гурьбились ребята, заглядывали в него.
- Мячик улетел! - оживился Женя.
- Не, бадью утопили! - весело сказал Семка.
- И от того, что они дома, что вон они - ребята, им стало радостно. Семка заложил пальцы в рот и с оттяжкой свистнул. Их увидели и побежали навстречу. Всех перегнал Кила:
- Се-е-емка!.. Се-е-е-емка! - кричал он издали. От бега голос его прерывался, и, казалось, Кила блеет. - А вам на отца похоронная пришла! - еле проговорил он, запалившись. - А ваша мать ее в колодец бросила! - И, шумно дыша, стал глядеть на Семку.
И все, кто подбегал, устало дышали и глядели на Семку. Ему сделалось неловко, и он улыбнулся. Но улыбаться, он знал, сейчас было нельзя, и он постепенно исказил улыбку, точно недоволен, точно щурится от солнца. А оно, и правда, палило в лицо. Он прошел мимо расступившихся ребят. Ноги кололо мелкой щепой, с боков шли ребята, и Оля Неупокоева говорила:
- А похоронную, Кила сказал: 'Бадьей добуду!' А сам утопил!
Семка повернул к срубу, лег грудью на его теплый сыроватый край и заглянул. И все заглянули. Срывались, звенели капли и в глубине сумрачно колыхалось и мерцало.
- Эвон, эвон гумажка прилипла, белая! - показал Кила, и колодец изменил его голос.
- Не ври! - крикнула Оля. - Похоронные - черные!
Но ничего не было видно, и Семка пошел к избе. Тихо было в избе. Только калитка не закрыта.
'Поджиг спрятать', - вспомнил он.
Поджигало зацепилось в кармане, Семка с трудом выдернул его - и карман вывернулся. И только зашвырнул поджиг под крыльцо, за спиной торкнула калитка, и на Семку налетела старуха Неупокоиха, бабка Оли Неупокоевой.
- Сиротинка ты моя-я!.. - запричитала она и землистыми руками обхватила Семку за голову, за плечи.
Семка ткнулся в ее живот, услышал запах пригона, несвежего молока и жестко вывернулся. Он взбежал на крыльцо, в сенки.
У двери в избу стояли незнакомые тетки. Семка протиснулся и увидел мать. Она сидела на сундуке, медленно катала лбом по столу и тихо выла. К ней наклонялась мать Оли Неупокоевой.
Клава... ну, Клава... - говорила она.
Мать замолчала и сказала:
- Ох, Таська... дай воды.
В это время старуха Неупокоиха переступила порог и, точно взлаивая, начала причет:
- Распорите мне утробушк-у! Там не змеи все свиваются-а!
Семка не разобрал, не понял слов, потому что закричала, забилась мать, Тася стала бороться с ней и тоже, закричала:
- Да замолчите, мама!
Семке сделалось жутко, он выскочил на улицу, в горячую тень избы. Как во сне, он увидел ребят. Женя, с бледным лицом, глухо, как через воду, говорил:
- И твоего папу убили. Не победят наши?!
Семка обошел Женю, обошел ребят, делая круг по двору. Шел по солнцу возле поленницы, по тени возле погреба и крыльца. Шел жалкий и потерянный, с вывернутым карманом, с волосами, остриженными ножницами коротко и неровно, как у овечки. А во двор входил Косицын, высокий старик без руки. Молодо улыбаясь, крепко взял Семку за плечо и сказал:
- Семка, смотри, боров весь огород сроет. Глянь, как пашет!
Подтолкнул Семку к огороду и ухватил Женю.
- Ты чей такой дохлый? - сказал он, смеясь, и подтолкнул его.
- Мы эвакуированные, - говорил Женя, а Косицын уже поднимался на крыльцо, крепко стуча сапогами о приступки, и за ремнем у него, там, где пустой рукав, поблескивал топорик.
Он взялся было за скобку, да махнул рукой, сел на приступку и стал доставать кисет.
А ребята гоняли борова, носились по картошке, кричали, и ботва хлестала их по ногам. И молча бегал Семка. Визжа и сотрясая забор, боров протиснулся в дыру...
Ребята один по одному перебрались в сенки, Семка стоял возле крыльца и ковырял стену. И ничего не было слышно из избы.
На заводе глухо начал гудок. Он медленно набирал силу, потом вступил гудок электростанции, и они долго ревели вместе. Когда затихло, Косицын сказал:
- Под Воронежем Трофима-то. Коробов еще вчера извещение показывал. - Он поднялся и пошел со двора. И тетки, что были в избе, сбежали, с крыльца. Косицын подождал их, и они пошли вместе.
- Как бы не сделала что, - сказала одна.
- А что она исделает? Ничего не исделает, - проговорил вдалеке Косицын.
Семка постоял и пошел в избу. Мать и Тася сидели, обнявшись, и плакали.
Мать увидела Семку, подняла к нему руки и сказала:
- Семка!
Семка подошел к ней, она прижала его к себе и заплакала еще горше. Семка маленько подождал, потом стал шевелиться и толкать мать.
- Мамк, - сказал он, - тебе на работу пора. Гудок уже когда гудел... Мамк... Опоздаешь - в Сиблаг посадят...
И Тася сказала:
- Клав, и правда, пойдем.
Мать завыла громче и поднялась. Она умывалась и выла, а Тася ждала с полотенцем. Потом Тася сказала: 'Накройся', - и подала ей платок. Они пошли, а за ними Неупокоиха, а за ней ребята.
Мать шла в обнимку с Тасей, увидела колодец и заголосила.
Семка долго сидел один, колупал клеенку. Потом вышел на пустой, горячий двор, на пустынную в оба конца улицу. А жара была... а жара... Только щепки блестели.
Где-то за дамбой пели призывники:
- На разведку он ходил - все начальству доносил...
Чуть слышно тянул запевала.
- Эй, эй, эй, герой, на разведку боевой!
Подхватывали остальные, и один присвистывал.
Зноен был воздух и над проемом колодца. Семка отвалился от сруба и пошел прочь. Из переулка показались ребята.
- Семка, хочешь, в догонялки станем играть, - сказал Кила. - Я голить стану...
- Семка, все воют, а ты не воес? - удивился маленький - Сережка Сизых. Был он в красной новой рубахе, а свои штаны нес в руке.
- Отстань, у него папу убило, - дернула его за руку Оля.
И тогда Семка шагнул к Оле и пихнул ее.
- Не ври! - закричал он. - Он не убитый! Он живой! Я гумажку-то добыл! Там батя своей рукой подписал: 'Семка, не верь - я живой, в партизанах, в тайге!' Ты знаешь, какие тайги возле города Воронежа?! - он прокричал это и пошел к избе.
В огороде рыл боров. Семка подхватил дрынок и долго гонял борова в картошке. Загонял в угол и молча бил. Боров поворачивал и, хрюкая, мчался вдоль ограды. Семка забегал, не пуская к дыре, - снова гнал по картошке и лупил так, что у того ухало внутри. И уже два раза боров поворачивал на Семку, но Семка встречал его дрынком и снова гнал. В углу, возле капусты, боров опять повернул. Семка ударил его по рылу и сам отлетел, сбитый с ног. Он лежал в картошке, чувствовал спиной нагретую землю, в вышине голубело небо, и руки, отсушенные дрынком, мозжило.
Потом он поднялся, установил горбыль на место и прикрутил его проволокой. Когда вышел из огорода и завернул вертушку на калитке, увидел, что из-под ногтя на ноге сочится кровь, а меж пальцами застряла зеленая веточка картошки. Семка подавил ноготь, выбросил веточку и пошел в избу. Там налил себе холодного чаю, поел картошки с малосольными огурцами. Потом дослал из-под плетеной скатерки на комоде карточки и деньги, заправил карман как следует, положил карточки в карман, взял сумку и пошел за хлебом.