Кофе растворимый был, собственно, трёх видов: "наш", советский, идейный, в скромной картонной упаковке с дымящейся чашкой и непонятным словом "цикорий". "Не помню чей" в круглых металлических баночках с кириллицей, в которых так удобно было потом хранить шурупы и гайки. И, наконец, "их", кажется бразильский, "с индейцем", в красивой фигурной таре и вкусом отвратным, кислым, но зато заграничным.
Это я сейчас понимаю, что в СССР своего кофе не было, откуда же было взяться "нашему"...
Иногда неизвестными контрабандными тропами отец приносил домой кофейные зёрна в бумажном глянцевитом пакете. И тогда мама слегка обжаривала их на сковороде, кухня превращалась в какой-то совершенный Мозамбик или Анголу, а наш патрон ходил из угла в угол и, чему-то загадочно улыбаясь, вертел треснувшую ручку вечно заедающей кофемолки.
Мои родители были кофейными маньяками, но детям - ни-ни! Детям - какао, если оно есть в доме, а кофе - это напиток магический, шаманский, из басурманских стран вывезенный, да волоком через три моря, да караванами по неметчине. Сделаешь глоток - и тридцать три ночи и три дня не заснёшь потом, исходишься по дому филином, не сомкнёшь свои веки ячменные, набрякшие. Короче: "Не смотри на сварку - глаза болеть будут!"
"Так ты же с папой пьёшь и ничего!" - возмущался я.
"Так у Кузьменок Ромка же пьёт и ничего!" - ещё более возмущался я.
"А я вот щас ремень возьму!" - быстро теряла терпение мать.
На этом наш онтологический диспут обычно заканчивался.
День, когда я впервые попробовал кофе, я помню до сих пор. Дело было весной, а весна у нас, у чалдон, как и зима, понятие растяжимое. У нас, извините, и в мае ещё весна, а не то, что у вас в Москве - не пойми чего. Вот лето - оно да, мелькнёт заполошное жар-птицыным пером, запалит тайгу, отцветёт по буграм шиповником - и иди-свищи: нет его. А весна, она в Сибири, брат, весна. Обстоятельная. Иной раз уж в феврале её почуешь, на Масленницу так и совсем войдёт в свои права, ну, а кончается, как и положено - 31 мая.
Итак, дело было в мае. Сделав уроки, я пошёл помогать отцу на Донского. Мы, в это время, как раз переезжали из одного барака на улице Ленина в другой, на улице Донского. Выделило государство нам с братом вторую комнату, потому как вчетвером в однокомнатной стало со временем жить совсем неудобно. Я, конечно, своё согласие на переезд дал, но только школу свою первую, имени Белинского, менять категорически отказался. А расстояние между старым и новым жильём - километра в три, почти весь посёлок: переехали с одного конца на другой. А школы две, ну, да не столь важно.
Так вот, отец, после работы, шёл на эту квартиру приводить её в божеский вид: где подкрасить, где побелить, где арку стрельчатую приделать - он на такие финтеля большой любитель и мастер. Ну, и я помогал ему по мере возможностей.
И в тот день пошёл... Хорошо было. Снег в это время найдёшь только у кельи под елью, там он недовялился, а здесь, на просторе, земля уже талую воду впитала, только пружинит, да пылит под ногами. Все овраги в мать-и-мачехе, тротуары скрипят дощечками деревянными, просохшими. И небо вечером такое голубое, такое мягкое, каким и не бывает: задерёшь голову - замечтаешься. Простоять бы так всю свою жизнь, мечтателем, да нельзя: отец ждёт.
В общем, прихожу, а он меня и в правду на пороге ждёт, в бороде, а в то время, мой отец, достигнув тридцати лет и повинуясь какому-то неизвестному родовому инстинкту, стал отращивать бороду, весь в стружках и лаке. Отправляет на "самый ответственный участок" - окна красить. Провозились мы с ним до самых сумерек. Пора уж домой собираться, смотрю - он на сухом топливе воду кипятит в турочке, священнодействует. И мне подмигивает: "Кофе будешь?"
Я, конечно, немного ошарашен. Торжественно приношу клятву, что матери ни слова. А мне девять лет! И до сих пор ни капли кофе во рту!
Дальше всё было, почти как в древнегреческих мифах. Я присел перед отцом на корточки, и голова моя немного кружилась от уже приятного запаха олифы. За неясным окнами, по-весеннему трепеща, уносился куда-то вдаль мопед "Верховина" (марку я, конечно, узнал много позже, уже после переезда - единственный мопед на всю улицу). И тут в нашей новой и тёмной и такой пустой квартире вдруг стало как-то тесно, всё столпилось на мгновенье в ней: и голубое небо, и смех подростков, и лай собак, и треск мопеда, и талый снег, и мать-и-мачеха, и гитара, и весна. Бородатый олимпиец торжественно плеснул мне в жестяную банку бурой ароматной амброзии. "Сахар?"
Обычно я клал три куска рафинада, но теперь, глядя на отца, непреклонно отказался от третьего. Бросил. Размешал. Обжигая руки, подержал банку под самым носом, вдыхая чудодейственные, запретные пары. Сделал глоток... Обжёг язык и нёбо... О, боги! Неужели я - взрослый?!
Взрослый.
Вот так вот прошла моя инициация. А вообще, кофе я не очень люблю.