Аннотация: Прочитайте этот рассказ и будьте внимательнее к своим близким
Валерий Коротков.
Рассказ.
И ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТОБ НЕ ЗАБЫТЬ
Больной старик сидел в инвалидной коляске в двух шагах от окна и наблюдал проносящиеся по небу разнообразные облака. Иногда они напоминали знакомые предметы, и узнавание этих предметов развлекало старого человека, но в то же время быстро утомляло его. Глаза пытались удержать знакомые очертания, но высокие ветры мчали облака, безжалостно разрывая, унося за горизонт.
Прикрыв глаза, старик отступал, вяло рассуждая о том, что он не в силах противостоять стихии. Вот, мол, помру скоро, помру, а внучка жить будет. И не останется ей от меня ничего хорошего. Ни письма там или строчки какой, чтоб говорила: это дедушкой написано, капитаном второго ранга. Чтобы внучка могла показать сынишке такую строчку или письмишко, разъяснила бы малышу, что был ее дедушка моряком, боевым, так сказать, офицером.
А вещи? Что вещи? Он не нажил ничего такого, так себе - хлам! Мысли скатывались в одну точку, вот, мол, помру... Он закрывал глаза и плакал. Ему хотелось, чтобы скорее пришла внучка, хотелось вцепиться в нее крепко-накрепко и умолять, чтоб не пускала его умирать одного, а чтобы вместе... Нет, нет, чур меня, чур! Не надо вместе! Пусть бы просто задержала его и не пускала как можно дольше, оставила бы жить при себе и лелеяла. Эх, что там лелеять-то? Одна рухлядь и вонь. Спасибо, что приходит раз в неделю.
Как-то в вечернем небе долго стояло облако, по форме напоминающее кинжал. Глядя на его пронзительное лезвие с отблеском вечерней зари, проткнувшее недалекий горизонт, старик вспомнил о кортике, своем офицерском кортике, атрибуте морской парадной формы, лежащем где-то на дне старого чемодана, и решил отдать его внучке. Она придет со дня на день, и я подарю ей кортик. Конечно, как помру, он все равно ей достанется, но все-таки... Я ей так и скажу, мол, дарю на память, не забывай старика. Я покажу ей кнопку на рукоятке, и она сможет вынуть из ножен игрушечное лезвие.
Когда внучка была ребенком, она играла кортиком. Это было безопасно, на его взгляд, она не знала о кнопке и лезвие вынимать не умела, а теперь вот будет знать, как и что, хотя сейчас-то это ей ни к чему. Но это позабавит ее, и она вспомнит меня лишний раз. Будь она мальчишкой, она быстро разобралась бы с кнопкой, а девчонка только глазенки таращила, когда он нажимал кнопку и клинок неожиданно слепил, как ясный день. Когда она подросла, то, гордясь, хвастала, что ее дедушка моряк и у него кортик есть.
Вот и подарю, когда придет. В среду.
В среду она не пришла и не позвонила. Обычно звонила, а тут и звонка не было. Обычно поговорит о том, о сем, а потом: "Ладно, пока. Не унывай!"
А он и не унывал. Он давно забыл, что это: унывать - не унывать. Его состояние определяли слабость и постоянная боль в груди и пояснице, и если они иногда отпускали, то настроение становилось ровным. Он многое умел. Он мог подолгу не есть, испытывая отвращение к еде, и обходиться в день одной бутылкой кефира. Пельмени сварить не штука, их полно в морозилке, только он не хотел. А кефир... Кефир, пожалуйста, еще с той недели стоит. Подкатил к холодильнику этаким чертом, взял бутылку и отпил немного. Правда, мытье бутылки - дело сложное, коляска не проходила на кухню и в туалет, а вставать ради такого пустяка он не желал. Остеохондроз скрутил его так, что стоять он мог в той же позе, что и сидеть в коляске. Так уж лучше сидя сидеть, чем сидя стоять, не чувствуя под собой опоры.
Если очень надо, он мог, правда, с трудом, встать и при помощи движимой перед собой коляски добраться до туалета. Так он и делал даже при внучке и ни за что не позволил бы ей помогать ему усесться на унитаз. Умывался он с удовольствием, а вот унитаз, будь он проклят... Но здесь здорово помогала большая дверная ручка, приделанная внучатым зятем Шурой к стенке сбоку над унитазом. Дверная ручка смотрелась дико на гладкой стене, но очень помогала садиться и вставать, особенно вставать.
Под утро в четверг стало прохладно. Окно было приоткрыто, по полу гулял тополиный пух. Он проснулся в коляске, пошевелил затекшими ногами, выкатил на середину комнаты, кряхтя, встал с кресла и, опираясь на него, несколько раз осторожно прошелся по комнате. Еще десять лет назад он бегал трусцой и ходил на лыжах, но тогда и жена была жива, они вместе... А теперь вот только внучка.
Он подошел к окну.
День обещал быть пасмурным. Старик внимательно рассматривал небо, оно было низким. На фоне его серой подоплеки неслись близкие белесые облака-лохмотья. Но вот появилось нечто определенное, это было облако-старец. Белый старец, с бородой, в ветхих развевающихся одеждах. По небу облака неслись стремглав, но старец проплыл медленно, величаво, с мукой в глазах, и. казалось старику, стоящему у окна, проплывая мимо, он увидел его в окне, и замедлил движение, и приспустился с небес, и сделался ближе, и знак ему подал, чуть поманив пальцем. Старик у окна разволновался и подумал, что хорошо бы и ему вот так проплыть по небу мимо внучкиных окон и поманить... Он вспомнил о кортике, а вспомнив, оглянулся и подумал, где может быть этот кортик, и вновь оборотился к окну. За окном по серому фону неслись серые лохмотья. Он перегнал неуклюжую коляску к плотно закрытому стенному шкафу в коридорчике между кухней и прихожей. Напрягаясь и обмирая, едва дотянулся до плотно сидящего в петлях верхнего шпингалета и было повис, вцепившись в него, но тот неожиданно поддался, дверки шкафа приоткрылись, толкнули в грудь, и он осел в коляску, задыхаясь и обливаясь потом.
Дверки упирались в инвалидное кресло.
Чтобы полностью открыть шкаф, понадобилось вновь закрыть дверки, отогнать коляску в сторону, встать на ноги, подойти к шкафу и только теперь распахнуть створки.
Далеко внизу, под нижней полкой на полу, стоял старый чемодан. Опершись на одну из полок, старик отдышался. Нагнувшись, переместил руки на полку пониже, потом еще ниже и так до тех пор, пока, кряхтя и постанывая, не встал на колени.
Тяжелый чемодан был притиснут нижней полкой, и старик с трудом выволок его, двигая короткими рывками. По мере высвобождения из-под гнета, чемодан медленно раскрывался, переполненный барахлом. Когда-то, еще лет десять назад, старик аккуратно вытер бы его, осторожно открыл и, прежде чем найти нужную вещь, перебрал содержимое. Тогда еще каждая вещь внушала уважение, как и сам чемодан английской работы, купленный им в Порт-Артуре осенью сорок пятого года. Чемодан из желтой фибры, первая респектабельная покупка победителя.
Он знал, что кортик лежит на дне чемодана и что извлечь его не составляет труда. Но как при этом миновать семейные фотоальбомы, под которыми он лежит? Чемодан забит папками с аттестациями и переаттестациями, он забит конвертами с историями его болезней, его личными делами, почетными грамотами, ворохами поздравительных открыток, коробками с наградами, какими-то удостоверениями - свидетелями его беспокойной службы. Все это оставляло его равнодушным. Да и сами фотоальбомы, распухшие от обилия фотографий, - тоже. Но в одном из них, вот если бы точно знать в каком, хранятся те самые фотографии - страшные. Вот только бы знать, в какой из четырех альбомов вложены они, можно было бы просто не касаться его, а так... Повернешь в руках неосторожно, а оттуда выскользнет эта пачка, и он все увидит снова, во всей красе. Похоронные фотографии сына.
Со смертью жены он примирился, свыкся даже, как бы забыл о жене. Время сместилось в сознании, и казалось, что она умерла давным-давно. Но сын-то умер еще раньше, на этих фото доказательство тому. Гроб с сыном, его мертвое перебинтованное лицо, а подле - он, старик, невестка, внучка, тогда еще школьница-семиклассница. И жена рядом, уже убитая горем, но еще живая.
Сын работал авиамехаником в Ливийской Джамахирии, кое-что заработал и не просто умер, а нелепо погиб, вернувшись в Союз и разбив в лепешку только что купленные "Жигули".
Как-то так вышло, что со временем старик уверовал: сын его не погиб, а живет в отдалении, в какой-то заоблачной Джамахирии, что ли, выполняя особое задание, и ждет его, старика, прибытия. Так что эти фото только путали все. Лучше не видеть эти фото.
Пытаясь обмануть себя, прикрывая глаза, как бы не глядя на них, он осторожно вынул альбомы, уложил рядом на полу, а уж потом запустил руку в чемодан и энергично сразу стал шарить там среди хлама, пока не ухватил кортик, лежащий на дне. Он давно не видел его и, вытащив на свет, разочарованно промычал что-то. Медные части: скобки, карабинчики, наконечник ножен, рукоятка - покрылись тусклым налетом. Вот только кнопка замка, тоже потускневшая, когда он коснулся ее, неожиданно легко поддалась, и лезвие открылось ему, как будто кусочек неба в щелочку.
Он закрыл глаза и сидел, скрючившись, на полу с кортиком в руках.
Когда слабые ноги, лежащие как бы отдельно, дали знать о себе тупой болью, он глаза открыл, окинул взглядом узкий полутемный коридорчик между кухней и прихожей. "Будто на дне колодца сижу. Рыл, рыл всю жизнь и вот сижу. Достиг цели, так сказать. Только какой? Рыл колодец, а вырыл могилу. Здесь и сын рядом где-то и жена где-то в гробах-альбомах. Сижу среди покойников и глазами лупаю. Надо подниматься, пока еще чувствую ноги, а то так и буду сидеть до прихода внучки".
Он осторожно уложил в чемодан громоздкие альбомы и, упершись спиной в стену, довольно легко задвинул чемодан. Не бросая кортик, он ухватился за створку двери, подтянулся, оторвав туловище от стены, нащупал нижнюю полку шкафа, вцепился в нее, перенеся туловище вперед, и, со стоном выпрямляясь, встал на колени. В глазах потемнело, переждав нахлынувшую волну удушья, он встал на одно колено и, перебирая полки в обратном порядке, снизу вверх, опираясь на них, медленно поднялся.
Добравшись до коляски, он рухнул в нее. В голове кружило, подкатила тошнота, в глазах сверкнуло и сделалось темно. Безжалостная сила подхватила его, понесла в беспамятство и забытье. Он едва успел вцепиться в подлокотники, чтобы удержаться в коляске. Кортик сполз с колен на пол.
Время шло.
Он приходил в себя и равнодушно отмечал, что не помер - жив. Потом опять забывался. Под вечер, осмысленно посмотрев вокруг, вспомнил о кортике и, чтоб все время был под рукой, пытаясь уложиться в промежуток сознания, торопливо поднял его, продернул в ушки ножен обрывок бинта и приторочил к подлокотнику кресла с левой стороны. Далее он попытался перегнать коляску на привычное место. При движении коляски кортик болтался и стукал о колесо, задевая спицы. Старику показалось, что кортик может застопорить движение коляски и она развалится под ним, а спицы выскочат из обода и пронзят его. Войдет внучка, а он лежит на груде металлолома. пронзенный спицами, как недовязанный носок. Он снял кортик с подлокотника и повязал бинт себе на пояс поверх пижамной куртки, туго затянув на боку кончики бинта. Измученный этой работой, он попытался продолжить путь к окну, но неуклюжая коляска все норовила куда-то вбок, сил не было подчинить ее, он перестал сопротивляться, коляска поехала-поехала и уперлась в дверной косяк, приперев его к стенке. Не чувствуя боли, а только слабость, он забылся и затих, словно закатился под диван.
Лучше приходить к деду с умницей Бруно, эрделем средних лет.
Деликатно просунув нос в дверную щель, он замирал на долю секунды, затем, сорвавшись с места, мгновенно обследовал квартиру, обегал вокруг кресла старика, ставил ему на колени жилистые лапы и, роняя слюну, радостно лаял. Слабой рукой старик трепал его за уши, растроганно приговаривая: живой я, живой...
Но может случиться иначе: Бруно ткнется носом в прихожую, замрет, втянет воздух чутким носом, заскулит, засуетится, закружит на месте и, припадая к полу, прижмется к ее ногам. Этого она боялась. Чтобы прийти с Бруно, надо ехать домой в пригородный район, брать его и возвращаться в центр к деду. На это не оставалось ни времени, ни сил, и если она добиралась домой, то о дедушке не могло быть и речи.
Всякий раз, подходя к его двери, она боялась застать его мертвым, поэтому шла осторожно.
Без Бруно она входила, широко распахнув двери, выжидая и прислушиваясь, будто пропуская вперед невидимого Бруно или кого-то, кто первый бы оценил, что там и как. Обнаружив едва уловимое шевеление внутри, или скрип каталки, или вздох старика или по устоявшемуся запаху определив, что все в порядке, она хлопала дверью и с наигранной бодростью кричала внутрь: - Это я! Дед, ты живой еще? И, не дождавшись ответа, сбрасывала туфли, шла к холодильнику или на кухню, оставляя влажные следы, освобождаясь от принесенных с собою пакетов и сумок.
Пришла она в четверг.
- Ну, как ты тут, дед? - Чмокнула его в щеку, положила на колени пачку газет, вынутую из ящика. Он по привычке выписывал "Красную звезду", но прежде всего принимался за "АиФ". Прикрыв рот рукою, она рассмеялась, увидев кортик на боку старика. И еще раз поцеловала его в шершавую, заросшую седой щетиной щеку. "Ну, привязал кортик и привязал... Молодость вспомнил, чего особенного"... - подумала она, привыкшая к его причудам.
- Я ненадолго, дед! - крикнула она из кухни. - Хоть и жара, а у Вовки с утра горло разнесло. Я запрещаю ему ходить на речку с пацанами, да разве за ним уследишь. Ты уж извини... я приберусь только и побегу. - Она гремит бутылками, расставляя их в раковине для мытья, и думает с жалостью, что он совсем спятил. Вот беда-то, - говорит она себе. Кортик привязал... Ребенок, хуже Вовки. Того и смотри, отмочит что-нибудь.
- Дед! - кричит она. - Завтра Шурка машину из ремонта берет. В субботу все к тебе прикатим - и Шурка, и я, и Вовка с Бруно. С машиной-то легче. Каждый день к тебе ездить будем.
- Только мамашу свою безмозглую не привози, - бормочет старик.
- Чего, чего?.. - В прихожей она стягивает с себя платье, чулки и, бросив все на холодильник, влезает в старый, еще бабушкин халат.
- Про мамку я не говорю. Она ни за что не поедет сюда! - Внучка сует ноги в растоптанные шлепанцы деда и принимается за мытье полов.
- Все прикатим, кроме мамки, конечно! - говорит она. - Шурка в "Ветеран" съездит, талоны твои отоварит, телевизор настроит, а то он совсем... Антенну направит там или что... Я окрошечки тебе привезу...
Старик читает газету или делает вид, что читает. Чуть прикрыв глаза, шелестя газетой, он следит за ней, снующей по квартире, и видит суетливую, неряшливую женщину, ее полные ноги и пухлые ступни. "Кто эта бесформенная толстуха в рваном халате?" Неужели это моя ненаглядная, моя изящная, умная, чуткая внучка - единственно близкий мне человек? Если это так, значит, нас ничто уже не спасет. Кто ее сделал такой? Ее мамаша, муж или я? Или все мы? Постойте, люди добрые, погодите! А кто этот старый хрыч, сидящий в инвалидной коляске? Этот смердящий пентюх, забытый Богом идиот с кортиком на боку? Да-да, милая парочка, ничего не скажешь, хорошее семейное фото: труп в коляске, а рядом потная кикимора с мокрой тряпкой в руке.
- Мы тебе "Огонек" свежий... Баню устроим, намоем тебя, будешь чистенький, как огурчик, я белье свежее принесу. - Глянув в его сторону, она замолкает и видит острый подбородок, судорожно сглатывающий кадык, вялую слезу из-под желтого века, застрявшую в пористых морщинах.
Ей хочется бросить тряпку, убежать в ванную и разреветься в голос.
- Потом будем чай пить, как раньше, - говорит она почти спокойно. - С вареньем... Немного вина. У меня есть бутылочка, от мамки припрятанная. Болгарское, вкусное. Я белую скатерть постелю... Хрусталь достанем... Как говорила бабушка, создадим иллюзию красивой жизни. А Шурка на гитаре, как раньше, помнишь?
Неприязнь, жалость и обида переполняли старика. "Ничего нас не спасет. Ни меня, ни ее, но я-то помру, а она жить будет. Хоть в говне, да жить. Нет, нет. Вот-те, хрен-те, а не кортик! Не дам," - зло и беспомощно думает он.
- Не плачь, дедушка, миленький, не надо, - она присела на стул. - Не плачь, хороший мой. Мне больно и стыдно за всех нас. Сил моих нет никаких. Что я могу? Что? Я ведь из кожи лезу... Я невозможного хочу: тебя с мамкой примирить... Хочу, чтоб ты с нами жил. Хочу, чтобы у Шурки все нормально было, чтобы Вовка не болел. Ведь все на мне держится, как на волоске. Не сегодня-завтра все это оборвется и кувырком полетит. Мать в запой, Вовка в очередное воспаление, а Шурка посмотрит-посмотрит, да и бросит нас, уйдет. Да, да... На кой мы ему такие?
Мать-то, она... Если б не я, не протрезвела бы ни разу после папкиной гибели. А то и вовсе бы под забором загнулась... А ты... Хоть она тебе и невестка, а все же... Она хорошая, она... Шурка, он тоже хороший, и Вовка, и ты... Только вот Шурка... Он работает, как оголтелый, а домой придет... Я думаю, он телевизор смотрит, а он в потолок уставится, да так и сидит Целый вечер. Раньше на гитаре, а теперь в потолок... А Вовка? Я измучилась совсем. Он в Шурку, он способный, вот и классная говорит... Но он отстает, все время отстает из-за болезни. То воспаление легких, то почки... Его тянуть надо... На работе тоже... сократят не сократят... У меня ведь сердце, сил нет. Иной раз так... В семье у нас самый нормальный Бруно, и тот собака. Еще его корми... Не знаю, не знаю, ты уж терпи. Что я могу? Ты же видишь, все с ума посходили.
Утершись полою халата, жалкая, она посмотрела на деда, ожидая от него хотя бы жеста или взгляда, но он молчал, закрыв глаза. Он спал, приоткрыв рот.
Глядя на него, спящего, она с досадой подумала, что хорошо бы и ей вот так: чуть что - раз и в отключку! Вот хорошо-то! Заснул, будто голову в песок зарыл, - и никаких проблем.
Он дышал ровно.
--
Дед, ты не притворяешься, нет? - громко спросила она.
Старик молчал.
- Что ж, пусть спит теперь. Каждый спасается, как может.
Она быстро закончила уборку, домыла посуду, уложила в пакеты пустые бутылки, умылась, переоделась. Чтоб старику не наклоняться к низкому столику, она прямо на подоконнике, постелив бумажную салфетку, поставила тарелку с приготовленным ею салатом из свежих, первых в этом году помидоров. Она поставила рядом бутылку "Боржоми" и стакан, положила облатку с лекарством и короткую записку: "Жди в субботу. Целую. В".
Под утро старик очнулся, пришел в себя, посмотрел в окно и увидел, что по небу опять несет белесые лохмотья. Он глядел до тех пор, пока не узнал плывущего мимо давешнего старца. "Что это? Опять он? Теперь точно за мной, - подумал он спокойно. Небесный старец заметил старика в окне, приостановил движение, завис там у себя, вверху, потом приблизился, приник к окну, заглянул и поманил перстом. В огромных зрачках его пульсировал слабый свет.
Больной старик встал с кресла, не чувствуя боли, впервые за многие годы легко и глубоко вздохнул, расправил плечи, выпрямил спину и, завороженный манящим перстом, шагнул к окну, широко распахнул его, сметая на пол оставленную внучкой еду, лекарство, бутылку "Боржоми", ее записку; лег на подоконник, уцепился за внешний его край, подтянулся, оттолкнулся от пола, скользнул по гладкой поверхности за окно и вслед удаляющемуся старцу, манящему его, воспарил, воспарил, воспарил...
Маленький, скрюченный труп старика дворник обнаружил в щели между высоким цоколем жилого дома и книжным киоском малого предприятия "Интеллект". Накануне в киоске продавали свежие помидоры и грудой ящиков забили эту щель, старик угодил как раз в промежуток между ящиками.
Дворник подрабатывал в "Интеллекте".
Утром, придя разбирать ящики, он увидел мертвого старика в пижаме. Он осмотрел труп, не прикасаясь, увидев кортик, слегка удивился и резким, коротким движением сорвал его.
- А ну, а ну... - сказал он, разглядывая блестящий предмет. Мертвец при этом шевельнулся, повел разбитой головой, будто возразить хотел.
Дворник отнес кортик в подсобку, сунул под лавку в грязный, заскорузлый сапог, прикрыл портянкой и отправился звонить в отделение милиции.