--- Дети, поднимите руки вверх и взгляните на свои пальцы. Так, добре. У вас на обеих руках десять пальцев. На одной руке пять, и на другой - пять. А сейчас, мы будем загибать по одному пальчику, и вслух, повторяя за мной, считать их.
-- Один, два, три, четыре...
С недавних пор у Баси появилось, как сказала пани Эльжбета, странное увлечение. Дети батраков, которых нанимал пан Матэуш обрабатывать поля и огород, целыми днями болтались под окнами дома, или бегали по саду, ковыряясь в земле, вытаптывая молодую траву. Они, как стая саранчи, сгрызали все, что встречали на своем пути: цветочные головки клевера, завязь на яблонях и грушах, щавель, росший на грядках. Умудрялись забраться в собачьи миски, поедая объедки со стола Бжезинских. Как ни старалась Марыська отогнать палкой детвору подальше от хутора, сколько не колотила, ни таскала за уши, ничего не помогало. Вечно голодные, они все равно возвращались назад, чтобы поживится, пока их родители с утра до позднего вечера были в поле. Иногда, смилостивившись, служанка пани Эльжбеты выносила им горшочек пареного панцаку (перловая каша - бел.), без мяса и масла, того, что давала свиньям. Дети скопом налетали, черпая кашу грязными руками, толкая ее в рот, облизываясь и жмурясь от радости, что сегодня в животах у них будет хоть что-то лежать. После такой кормёжки никто из жителей хутора не мог пройтись вдоль плетеной изгороди, не рискуя угодить ногами в нечто, от чего дурно пахло.
В один из дней, когда уже перевалило за полдень, но до вечера оставалось еще много времени, и ожидание встречи со Станиславом, и часы тянулись невыносимо медленно, Бася, стоя на крылечке, наблюдала, как Марыська таскает за белые вихры маленького подшивальца (вредина - бел. разворн.).
-- Во, поглядите, панна, - кричала она, тряся мальчишку, как грушу, - Убиуся (залез - бел.) у гарох. Усю завязь стручковую абъеу, паразит. Я табе так дам, што не будеш месца знать, где прысести.
На безопасном расстоянии скучились стайкой остальные детишки, с интересом, и затаенным страхом, ожидая продолжения экзекуции. Любой из них мог оказаться на месте незадачливого хулигана, ибо горох поедали хором, но попался на глаза грозной Марысе только один.
-- Оставь его, Марыся, - сказала Бася, - Вместо того, чтобы лупить и тряси, лучше б каши вынесла, или хлеба.
Пока служанка, с пеной на губах, выговаривала дитенку за его проступок, искренне радея за хозяйское добро, Бася сбегала в кладовую, где взяла большую буханку хлеба и нож, чтоб угостить батрачьи детей. В дверях она столкнулась с пани Эльжбетой, которая выносила на крыльцо половички, чтоб Марыська могла их вытрясти от песка и пыли и постелить назад, на полы.
-- Это зачем еще, - поинтересовалась она у Баси.
-- Отнесу детям, - ответила та, пробуя протиснуться меж заступившей дорогу теткой и дверным косяком.
-- С ума сошла, девка, хлебом их кормить. Это ж, прорва ненажэрная. Сколько ни дай, все мало.
Пани Эльжбета ухватила буханку за край и потянула на себя, чтоб отнять, а Бася прижала ее к груди, не выпуская из рук.
-- Ой, что вы говорите, пани. Можно подумать, вы каждый день их кормите. Не убудет с вас от одной булки. Пустите, а то я из-за вас все платье перепачкала.
Пани Эльжбета выпустила хлеб из рук, и погрозила вслед бегущей Басе:
-- Гляди мне. Чтоб больше я такого не видала. Одна буханка, и годзе (достаточно), - и еще добавила себе тихо. - Сама голь, и таких же привечает. Где тут всех накормишь.
Бася, выйдя во двор, вынесла хлеб и, отрезав тонкий ломоть, показала его детям, поманив их к себе. Долго ждать не пришлось. Грязные мордочки и босые ноги окружили ее со всех сторон, теребя за юбку, протягивая черные от песка и земли ладошки за хлебом.
-- Пресвятая Дева! Кыш пошли, - возмущенно воскликнула она, заметив на светло-зеленой ткани платья грязные разводы. - За домом стоит бадья с водой для огорода. А ну-ка, ступайте мыть руки и лица, свинтусы.
Вымытых, пусть и не совсем чисто, детей она накормила, а после думала, что далее с ними делать. Они не отходили от нее не на шаг. Куда она, туда и они следом. В курятник- за яйцами, в сад - за цветами, в погреб - за солеными огурцами. Дошло до того, что уж в дом собрались идти следом за Басей, да Марыся погнала их метелкой. Поняв, что избавится от приваженных добротой паненки детишек, так просто не удастся, служанка сказала об том хозяйке.
-- Собак на них спусти, дура. Враз разбегутся - сказала пани Эльжбета.
Марыся так и поступила бы, но выйдя во двор, замерла, увидев смирно сидящих детей на длинной лаве, которая стояла под яблоней в саду. Перед ними взад-вперед важно расхаживала панна Барбара, в совсем уж дивном виде. На голове у нее красовалась допотопная шляпа с перьями, поля которой она пригнула к лицу, плотно прижав лентами. Сама вся замоталась, будто в кокон, простыней, а в руке держала кусок штакетника, размахивая им перед сопливыми носами мелких байстрюков, точно гусар саблей. После, она, то скакала, будто на коне, то вертелась волчком, то колола кого-то невидимого палкой, и даже раз заржала. До Марысиного слуха долетали обрывки фраз: "римляне", "Цезарь", "бритты"... Кто такие были эти "лымляне" и кто таков был "Сезар", неученая Марыська знать не знала, но даже она загляделась на представление, которое давала перед детьми Бася. Малышня тоже ни слова не понимала из того, о чем им рассказывала красивая паненка( а демонстрировала она завоевание Британии Юлием Цезарем), но все, до единого, заворожено смотрели на нее, слушали, открыв рты от восторга. Наконец, Бася ударила себя штакетником по спине, и пару раз дёрнувшись, упала на траву. Все, Цезарь умер.
Дети, как сидели в оцепенении, так и продолжали сидеть. Ни один не шелохнулся, ни пикнул.
-- Что, не понравилось? - возмущенно воскликнул мертвый император, поднимаясь с травы.
--Панночка, у вас там зук на валасах, - сказал робко, сюсюкающим голоском, один мальчик, и показал пальчиком на Басину голову. Взвизгнув, она стала вытряхивать из волос мерзко жужжащего над ухом майского жука. Бедное насекомое, запутавшись крыльями в локонах, отчаянно пробовало выбраться из пушистой ловушки, надсадно гудя и, приводя в еще большее исступление, кричащую Басю. Дети засмеялись. А тот мальчишка, что оповестил первым паненку о жуке, поднялся с лавы и, подойдя к ней, быстро вынул казявку из волос, зажав в кулаке.
-- Во, на! - протянул он ручку к Басиному лицу, но она отпрянула в ужасе от такого подарка.
-- Не надо! Как звать тебя?
-- Миколка.
-- Ну, Миколка, раз ты такой храбрец, что спас бедную панну от страшного Цмока (бел., пол. вариант Змея Гарыныча), ставлю тебя за старшего. Завтра, по утру, приходите во двор, я вам другую сказку расскажу, а после, еще чем-то интересным займемся. Но, --- Бася, выпутавшись из простыни, потянула мальца за ухо, -- если еще раз увижу, что шкодите, портите огород, да в горох бегаете, никакой сказки не будет. Ясно тебе, Миколка?! А, вам, мелочь пузатая, все ясно?!
-- Ага! - как один, закричали дети.
Этому Миколке, подумала Бася, лет семь-восемь, не больше, а остальным, и того меньше. Грязные, босоногие, одетые в рубахи да портки, грубо пошитые их серого, небеленого льна, они уже через год-другой отправятся помогать отцу или матери в поля, зарабатывать себе краюху хлеба. Многие из этих детей не доживут до взрослого возраста, сгинут от горячки, малярии, сухот, или от несчастного случая. После им на смену придут новые дети, которых нарожают селянские бабы, и все повторится сначала.
У Баси в мыслях не было четкого плана, что она собирается делать с неожиданно пригретым выводком голопятой малышни, но после, когда дети разбежались кто-куда, она пошла на задний двор, на птичник, где, под протестующий гогот и крики домашней птицы, повыдергивала у гусей из крыльев перья, а затем уж, в своем покое порвала на листки, оставшиеся после пансиона, чистые тетради в косую линейку, сложив их аккуратной стопкой на куфре. Чернило отлила в кабинете пана Матэуша. Опять сбегала во двор, на дрывотню (склад дров- бел.), где, среди поленьев и штакетника, нашла большую строганую доску и принесла ее в сенцы, поставив в углу. Вместо мела выгребла из печи кусочки угля, перепачкавшись в золе, как трубочист.
Пани Эльжбета, с подозрением наблюдавшая за Басиной суетой, сказала, дрожащим от досады голосом.
--- Что ты творишь, неразумная? Какая блажь опять тебе в голову пришла? Занимаешься невесть чем. Лучше тесто поставить помогла б Марысе. Или пасаг (приданое - бел.) готовить начала. У тебя ж ничего нема: ни подушек, ни кап, ни белья постельного, ни вышивки.
-- После, после, пани,- воскликнула Бася, раскладывая уголь в коробочки. - Еще успеется.
Она не любила ни шить, ни вязать, ни, тем более, вышивать гладью и крестиком. Стоило взять вязальные спицы или иголку, как руки становились крюками, петли слетали, нитки путались, а иголка колола пальцы до крови. Терпение и усидчивость не входили в достоинства Баси. Монотонность этих обыденных женских занятий вводила ее с состояние глухой ярости, вместо должной благости и успокоения. Потому, Бася предпочитала, при любой возможности, избегать сих неприятных для ее нрава дел.
Так вот, каждое утро, когда солнце еще не успевало высоко подняться, разогревая воздух, когда его лучи косо скользили по ярко- зеленой листве деревьев, не успев набрать той полуденной силы, которая жарила в голову, путая мысли и склоняя ко сну, Бася рассаживала детишек на лавке под яблоней, раздавала гусиные перья, дощечки, чтоб можно было их положить на колени, бумагу и чернила, ставила, оперев о ствол дерева широкую доску, заменившую ей грифельную, и показывала селянским отрокам, как нужно выводить крючки да палочки. Вспоминала, как делали это монахини-бернардинки в Вильно, как учили счёту, письму, азбуке, и повторяла точь в точь, с той лишь разницей, что и пальцем не тронула ни одного дитенка, не ударила по рукам линейкой, ни оттаскала за волосы, что нередко практиковали невесты Господни в пансионе.
После счета всегда шло письмо. Вот и сегодня она писала, на, уже изрядно, почерневшей от сажи, доске петли прописные литер, а после подзывала по одному дитенку к себе, давала тому в руки уголь, и показывала, как нужно вести вниз косую палочку, загибая ее снизу, и закручивая в петельку.
Басино занятие было в самом разгаре, дети трудились над бумажками, что она им раздала. Высунув язычки от усилий, черкали каракули по косым линейкам, когда со стороны дороги, ведущей к хутору, донесся, и с каждой минутой все усиливался, топот конских копыт.
Бася оставила детей, и с тревогой вышла за угол дома, чтоб посмотреть, что происходит.
Двор перед домом заполонили белые парусиновые кители, успевших сменить зелень теплых мундиров, на облегченный летний вариант, жандармов. Человек десять насчитала она всадников, вооруженных карабинами и солдатскими тесаками.
--Барышня, --обратился к ней по-русски один, молодой, серьезного вида, рассмотрев затаившуюся за кустами жасмина, фигурку девушки. - Нам бы воды набрать, да коней напоить. С ночи мотаемся. Очень уж пить хочется.
Бася вышла навстречу, заложив за спину почерневшие от угля руки. Теперь, когда первый испуг миновал, она с нескрываемым интересам смотрела на них, гадая, что заставило их ночью скакать по окрестностям без воды, в потемках, вооруженных до зубов.
---Колодец, пан офицер, там, за домом, - сказала она тоже по-русски, но с мягким акцентом, льстиво обращаясь к мужчине, ибо она не сомневалась, что этот, и есть офицер, и кивнула головой туда, где находилась их студня, - Я скажу служанке, чтоб ведра вынесла и кубки.
Молодец в белоснежном кителе, низко склонился с коня, вежливо снял фуражку с красным околышем, сверкнув на солнце начищенной бляхой, с выцарапанными на ней циферками, золотым галуном на пагонах да обшлагах.
-- Позвольте представится! Штабс-капитан Рокотов, Александр Васильевич. Откомандирован уездным исправником Ходосевичем на поимку беглых преступников, из числа крестьян, что недавно сожгли усадьбу господина Даленги. Люди донесли, что поблизости видели одного из них, главаря. Вот, ищем, -- отчитался он залпом, по военному. Соскочив с коня, подошел к, смущённой своим видом, Басе, чтоб, верно, руку поцеловать такой красивой паненке, да только та ее не подала.
-- Панна Барбара Беланович, - сказала она. - Уж простите, пан офицер, руки вам не дам.
Она достала одну из-за спины, и, покраснев, как маков цвет, показала ее жандарму. Тот понимающе улыбнулся.
-- Не слышали ничего в окрестностях, барышня? - поинтересовался он. - Или на глаза вам, может, кто попадался?
-- От чего ж не слышала. Про Даленгу и станового пристава весь уезд только и говорит. На днях, холопов побитых вашими людьми, хоронили. Ну, и про раненых тоже слышала. Но встречать, не встречала. Не дай Господь!
-- Жаль, не всех на погост отправили, - сказал штабс-капитан, но заметив, как Бася недовольно поморщилась, осекся. - Прошу прощения за такие речи, сударыня, но служба обязывает.
Она милостиво кивнула, что понимает. Зоркий девичий глаз подметил, что на левой руке, где православные носят обручальное кольцо, нет ничего, окромя массивного золотого перстня, значит можно дать волю чарам, пококетничать, пока не появилась тетка. Отчего-то он располагал к себе, этот высокий, темноволосый жандарм, улыбавшийся Басе столь приветливо и очаровательно, что на щеках заиграли ямочки. Захотелось, чтоб подольше тут постоял, поговорил с ней. Верно, все дело было в правильной, чистой русской речи, которую она давно не слышала. Захотелось узнать, откуда он родом, как попал в здешние края, и где теперь живет.
Бася послала ему свою самую ослепительную улыбку, видя, как молодой мужчина вдруг густо покраснел и, запинаясь едва ли не на каждом слове, проговорил, обращаясь к подчиненным:
-- Коней на-поите. К-олодец за домом.
Жандармы спустились с седел и, переговариваясь меж собой, повели их под уздцы следом за Басей и их штабс-капитаном, на хозяйственный двор.
Из дома уже бежали пани Эльжбета и Марыська, заслышав лошадиное ржание, мужские голоса на подворье, да взволнованное кудахтанье кур, разбегавшихся в разные стороны из-под конских копыт. Разбежались и напуганные появление жандармов дети, побросав на траву дощечки, угольки да листки с писаниной, что, с немалой досадой, отметила Бася.
Отряд задержался не надолго. Напоили коней, напились сами, с собой набрали воды, и уже сидели верхом, дожидаясь, когда их начальник вдоволь наговорится с молодой барышней. А тот все умолкнуть не мог, рассказывал пригожей девице, что родом из Тверской губернии, где у отца небольшое поместье, что нынче службу несет в жандармерии по причине отставки с воинской службы из-за ранения, что принимал участие в Крымской компании и награду имеет. "Ты, глянь-ка на нашего. Распустил, как павлин, хвост, - говорил тихо один из жандармов другому. - Да разве ж она глянет на него. Еще, видно, не понял, что у здешних дамочек завсегда нос в гору задран для таких, как он".
Штабс-капитан откланялся, сверкнув на прощание глазами, что так и горели, когда он смотрел на Басю, пожелал всего доброго немолодой пани, что стояла рядом с девушкой, а позже, сидя в седле, вежливо осведомился у пани Эльжбеты:
--- Сударыня, хочу просить вашего разрешения для повторного визита на ваш хутор, если случится оказия мне вновь появиться в ваших местах по делам.
Тетка с недовольным лицом, не совсем поняв смысл слов пана офицера, заявила:
--- Не приведи Боже, чтоб вы к нам по делам приезжали.
Офицер, смущенно опустил глаз, отдал честь, и его отряд направился по подъездной дороге от хутора, в сторону Быстрицы, вскоре исчезнув из виду в клубах пыли.
Бася провела их глазами. Что за ерунда с ней только что приключилась, недоумевала она. Отчего она была так приветлива с абсолютно незнакомым ей мужчиной, да еще и заигрывать с ним принялась? Знала б она наперед, что симпатичный, улыбчивый жандарм, которого, как она думала, видит в первый и последний раз, сыграет в ее судьбе хоть и небольшую, но очень важную роль, разделив ее жизнь на "до" и "после".
Тем же вечером, после молитвы, которой обитатели хутора ежедневно воздавали благодарность Богу за пищу, что была на столе, после поздней трапезы, когда Марыся собрала остатки со стола, чтоб накормить ими батраков, пани Эльжбета поведала мужу о нежданном появлении жандармов на подворье, при том, расписав в мельчайших подробностях, как "ясонька", за которую он, ее Матэк, всегда горой стоит, строила глазки штабс-капитану. Пан Матэуш только рукой махнул на глупость жены, которая в своей придирчивости к племяннице, будто, совсем забыла, что когда-то была молодой и красивой панной, за которой увивался не один местный ухажер. Его беспокоили другие вещи. Во-первых: неподобающий интерес молодого Яновского к их Баське, во-вторых: ее блеск в глазах, когда она смотрела на графского сына там, в фольварке, пока он, старый олух, сидел в коляске, ну и в-третьих, не покидало тягостное предчувствие чего-то нехорошего. Подобное чувство его, обычно, терзало в преддверии надвигающейся грозы, когда свинцовые тучи обкладывали горизонт со всех сторон, доколе глаз хватало, а на земле становилось тихо-тихо, весь мир замирал в ожидании дыхания грозы. Он шкурой чувствовал беду, но понять, откуда она придет, не мог. Сидел, мрачно глядя на Басю, которая весь ужин вертелась на стуле, дергалась от резких звуков и как ему чудилось, прислушивалась к чему-то. Что он мог ей предъявить? Или Станиславу? Ведь не поймал вора за руку. Но сознание, что с Басей все же что-то происходит, а он ничего не знает и не понимает в женских делах, грызло пана Матэуша изнутри.
Он решил спросить напрямик, в лоб, что посмотреть в лицо Баси, увидеть, как она отреагирует:
-- Яновского видел недалече от хутора. Уж не к тебе ли, ясонька, ездит?
Она возблагодарила бога, что сидит далеко от дядьки, что подсвечник с тремя свечками стоит на другом краю стола, покрывая ее лицо спасительным сумраком, не позволяя ясно разглядеть дернувшуюся в нервном тике щеку. Ничего-то, ты родненький мой не знаешь. Берешь на мушку, чтоб выпытать правду. Хитрец, да только и она не так проста, как ему кажется. Бася набрала воздуха в легкие, доколе позволял корсет и, сделав бесшумный выдох, спросила спокойно:
-- Пан Богуслав?! С какой радости старый граф ко мне ездить станет?
Пану Матэушу так и не удалось разглядеть толком ее лицо, видел только, что глаза расширились, как у кошки в темноте, заиграло, заплясало в них отражение пламени свечного, скрывая чувства.
-- Не прикидывайся дурочкой, голуба моя,- ласково заговорил он, придвигая стул ближе к месту, где сидела Бася. - Я не про старого говорил, а про молодого, про Станислава Яновского.
Взлетела вверх черная изогнутая бровь, по губам скользнула улыбка.
-- Вы, дядечка, нынче за столом горькой через меру хлебнули. Оттого вам мерещится всякое.
За слова, что легко слетели с ее языка, в другой день можно было и затрещину получить, но на этот раз дядька только хлопнул ладонью по столу. Пани Эльжбета испуганно вздрогнула, а потом снова сделала вид, что вяжет крючком салфетку, сидя возле печи. Она слушала и запоминала слова мужа, и с каждым его словом ей становилось все более любопытно. Боже, как много, она, оказывается, пропустила!
Пан Бжезинский знал, что продолжать разговор с Басей не имеет смысла. Не расскажет, даже если виновата. Вон, как улыбается, поди пойми, что у нее на уме. Раз так, надо бы приглядеть за ней, да Марыське наказ дать, чтоб на стороже была. Эх, пора ее замуж выдавать. Пора. Чтоб душа огнем не горела, чтоб по ночам спать с чистой совестью и легким сердцем. "Скажу, как есть, про Сташека. Даже если у нее в мыслях что и есть, пусть избавится от мороки. Чтоб и не мечтала даже, чтоб и не думала о нем", - решил он.
--Помнишь, что я тебе про панича говорил? Что такой, как он с тобой в костеле на одну лаву не сядет. Помнишь? Цурка (дочка - пол.), не пара ты ему. Не пара,-- жалостливо произнес дядька. - У него такие паненки были красивые, родовитые, с богатым приданым. А он ото всех нос воротил. И от нынешней невесты тоже отмахивается, да на сей раз у него не выйдет ничего. Капут. Только свадьба.
---Что вы заладили, Станислав да Станислав, - воскликнула Бася, вставая из-за стола. Ей дядькины слова были ножом в сердце. Особенно, про других паненок. - Будто кроме него в целом свете не осталось женихов. Да, хоть бы пан Кшиштофф, или тот же штабс-капитан, не помню, как его звать, или, если уж совсем плохо станет, Олек Бельский.
Пан Матэуш сумрачно смотрел на нее из-под насупленных бровей, на эту вспышку гнева, на вздрогнувшие, побелевшие костяшки на пальцах, замкнувшиеся в кулачки, и понимал, что все же проняло Басю. Есть, значит, что-то в душе у нее к молодому паничу. Охо-хо! Беда, беда, отворяй ворота. Значит, пора замуж выдавать. И точка!
В доме уж давно все затихло. Улеглись на ночь тетка с дядькой, ушла в свою каморку Марыся. Часы в гостиной пробили десять, и опять наступила тишина. Скрип оконной рамы, которую она приоткрыла, резанул по натянутым нервам, заставив внутри все сжаться от страха. Не услышали? Фу, она перевела дыхание. Кажется, все спокойно. Торопливо накинула поверх плеч темную вышитую шаль, сняла с ног туфельки, сунув их подмышки, и осторожно, на кончиках пальцев, вышла в коридор. Половицы скрипели под ногами, поэтому кралась очень медленно, останавливаясь, прислушиваясь к звукам затихшего дома. Только очутившись по ту сторону входных дверей, в сенцах, на миг прислонилась к ним спиной, чтоб успокоиться, а после, сунув ноги в туфли, вихрем понеслась через двор в сад. Благо, ночь выдалась лунная, дорогу видно было как на ладони, а то, иной раз, и глаза повыкалывать ветками можно, и ноги свернуть в ямках кротовых от той скорости, с которой она бежала.
Перед кустами, в которых ранее пряталась от Станислава, остановилась, чтоб успокоиться. Поправила за уши, выбившиеся из сетки, пряди волос, выпрямила спину, и пошла медленным шагом. Не дай бог, чтоб заподозрил, что она птицей летела к нему на встречу, боясь, что не застанет, что уехал, так и не дождавшись. Боялась показать свою слабость. Лучше пусть думает, что ни так уж она в нем и нуждается, чем позволить себе власть его над ней показать.
Зашелестела трава под ногами и, Бася едва не вскрикнула, когда руки схватили ее сзади, сжали в объятиях и тепло коснулось ее затылка. Его губы. Она закрыла глаза, слушая удары своего сердца, что забилось сильнее прежнего, когда пальцы сомкнулись вокруг ее плеч, прижимая ее спиной к твердой мужской груди. Станислав коснулся подбородком ее головы, провел губами по волосам, дыханием пощекотав мочку уха, в котором тускло блеснула в лунном свете маленькая золотая серьга. Басе стало на душе так хорошо, так покойно, от разлившейся по телу благости, что она подумала: век бы так могла стоять с ним в саду, под молодой грушей, слегка раскачиваемая его руками в стороны, будто он дитя в руках колыхал.
--- Панна сегодня припозднилась, - шепотом, над ее головой, сказал Станислав.
-- Не могла вырваться раньше. Домашние поздно легли. А просто уйти, без причины, нельзя. Дядька что-то чует. Спросил меня сегодня о вас, пан Станислав. Я думала, что тут уж, в саду, нет никого, - говорила она отрывисто в ночь, не видя его лица, но догадываясь, что он ей улыбается.
-- Зря так думала, моя слодка (моя милая - пол.). Каждый вечер буду тут, пока не дождусь. А не появишься, - сказал он, разворачивая Басю к себе лицом, - сам пойду искать. Найду везде, где б ты ни была.
С каждым разом приходить сюда, в сад, становилось все труднее. Давно исчерпаны были причины для походов из дома во двор в сумерках, подозрительно смотрела Мырыська, видя как панна, вместо того, чтоб прогуливаться под окнами дома, сворачивает за угол и спешит куда-то под сень фруктовых деревьев. И Басе становилось страшно от мыслей, что близкие узнают о ее секрете, запрут в доме, может, даже дядька поколотит, но остановить себя не могла. Каждый вечер, с того раза, когда они со Станиславом стояли под липой в поместье, когда услышала его печальное "Не уходи", у нее внутри точно лопнула защитная оболочка, высвобождая загнанные вглубь души чувства, сильные, страстные, досель не ведомые, которые гнали ее в сад, заставив забывать о рамках приличий, о гордости, о собственной репутации. День за днем она жила в ожидании короткой встречи, чувствуя с каждым часом, которые тянулись невыносимо медленно, нарастающее в груди нетерпение. Временами на нее накатывало что-то. То плакать хотелось, то смеяться. Работа, что поручала пани Эльжбета, валилась из рук, потому что мысли были не о том, что делают руки, а витали в облаках. От того и детей приветила, стала учить грамоте, что голову, летающую по кругу от чувств, хотела отвлечь немного, да время убить с утра до вечера. Часами размышляла, стоя перед зеркалом, что одеть, чтоб не выглядеть в его глазах простушкой, как уложить нынче волосы. Поднять ли высоко, или собрать в узел да в сетку спрятать. Или же распустить по плечам, сверху разделив на пробор, закрутив в валики, и оплести "корзиночкой" с помощью накладных кос. Такую прическу она видела в модном журнале в фольварке Яновских. На картинке красовался портрет австрийской императрицы Елизаветы, слывшей первой красавицей Европы. Сравнив своё отражение в зеркале с портретом коронованной немки, Бася тщеславно подумала, что она ничуть не хуже той, а то и лучше. И волосы у нее темнее и гуще, и подбородок не такой тяжелый, без смешной мужской ямочки, а глаза, и подавно, выразительнее, больше и красивее. Вот только кос накладных у баварской принцессы на голове было много, а у Баси была всего одна, и это обстоятельство ее огорчало. Она поклялась, что как только пан Матэуш возьмёт ее с собой в поездку в Городню, как и обещал когда-то, она обязательно купит себе такие, чтобы быть еще лучшее, красивее даже самой Эльжбеты Австрийской. Чтоб только не сводил с нее глаз Станислав, что б только ею любовался, позабыв про тех паненок, про которых дядька сказал. Она видела, как ему нравятся ее волосы, как он трогает их руками, накручивает на палец тяжелые темные пряди, перебирает пальцами волоски, поднося к губам и целует, а иногда просто, как сейчас, нежно уткнувшись лицом, вдыхает их запах, легкий флер чабреца и шиповника, отваром которых она споласкивала после мытья голову.
Какой же он все таки красивый, восхищенно думала Бася, всматриваясь в, ставшие уже знакомыми, черты властного, чуть насмешливого лица Станислава. Холодный лунный свет серебрил завитки светлых волос, скользил по ним, делая их почти белыми, превращая в ее воображении в шлем, как у тех рыцарей, про которых она читала, обволакивал статную фигуру в темном костюме для верховой езды, широкий размах плеч. Никогда не думала, что ей понравится светловолосый и синеглазый blond (блондин - фр.), что от одного его вида дышать будет тяжело. Всегда представляла в мечтах себе темноглазого, черноволосого, смуглого, принимая выдуманный образ за свой кокон мужской привлекательности. Она не сознавала, что любит пока глазами, а не сердцем: ни за какие-то внутренние качества, ни за поступки, а за красивую картинку, что видит перед собой, как и большинство девушек ее возраста. В то же время, как Станислав, будучи старше и гораздо опытнее, разглядел в ней под соблазнительной оболочкой нечто намного большее, что и подвигло его, в памятный день у Матиевского, дать клятву себе и другу сделать, однажды, эту маленькую провинциальную вилию своей женой.
Почему он так переменился к ней в последние дни, недоумевала Бася, чувствуя, как теплые губы прикасаются к ее ладошкам. Исчезла грубость, которая выводила ее из себя, он больше не говорил со злостью о неприличных, в ее понимании, вещах, как тогда, в библиотеке, почти перестал с иронией воспринимать ее слова и колкие замечания, которые она, в силу своей несдержанности, нет-нет, да и кидала, словно испытывая его терпение. Он, точно, переступил через невидимый порог, принял для себя единственное правильное решение, оставив позади минувшее, и смотрел сейчас только вперед. Такая резкая перемена будоражила Басино любопытство, интриговала, и она не знала, радоваться ей или тревожится по этому поводу. Но, определенно, этот новый Станислав, что каждый божий вечер ждал ее в саду на хуторе, нравился ей больше прежнего, и она хотела, чтобы он оставался, по отношению к ней, таким всегда.
Короткими вечерними встречами они говорили о многом. Станислав сажал ее на траву около изгороди, постелив ей под ноги сюртук, чтобы уберечь от холодной росы, и рассказывал о себе, об учебе в Кракове, о путешествии по Европе, в то время, когда отец отправил его завершать образование, о жизни людей в других странах. Описывал подробно города и памятники, которые довелось ему повидать. Он, как неожиданно для себя обнаружила Бася, оказался прекрасным рассказчиком. Слушая его голос, она, как наяву, видела места, в которых он побывал, и понимала, что очень сильно, но по-доброму, ему завидует. Ведь, он так много видел, много куда ездил, а она - дальше Вильно нигде не была. Путешествие, которое она совершила в детстве, с Брянской губернии в Литву, не шло в расчёт, потому что детская память, затуманенная горем, почти ничего не сохранила. Только бесконечную тряску, пыль дорог, да станционные дома, в которых они останавливались, чтоб сменить лошадей.
-- Я бы хотела, тоже, увидеть мир, - задумчиво говорила она. - Ни как в книгах, ни с ваших слов, пан Станислав, а своими глазами. Мне хотелось бы этого больше всего на свете.
-- И всего-то? Однажды увидишь. Я обещаю тебе, - отвечал он, ласково трогая пальцами тонкие прядки ее темных волос, выбившихся на затылке из прически, там, где была ямочка у основания шеи.
Бася догадывалась, что рассказывал он ей далеко не все, только самое лучшее и самое красивое, что происходило в его жизни. Будто театральный занавес поднимал для неискушенного зрителя, демонстрируя феерию красок и блеск мишуры, заставляя за стремительным потоком слов, не замечать, что костюмы у актеров, увы, не новы, а в богатых, на первый взгляд, драпировках, зияют большие дыры. Там, в этих пустотах, он оставлял грязь кабаков и разгульную юность, кулачные бои, карты, спиртное, и женщин. Разных женщин: от размалеванных, вульгарных шлюх, стоимостью в грош, до благородных красавиц и дам полусвета, которым дарил свое внимание и деньги, и украшения. Ни чем из этого, он, понятно, не хотел делится с Басей, справедливо полагая, что юной девушке не нужно знать о грязных страницах его обширной и очень бурной биографии, как и о не самых лучших сторонах его характера. Тем более, теперь, когда он все для себя решил, когда между ними установился хрупкий мир, и Бася, капля за каплей, стала проникаться к нему доверием. Наверно, впервые в своей, далекой от идеала, жизни, он искренне стремился выглядеть в глазах девушки одним из тех чертовых романтических рыцарей "без страха и упрека", о которых она читала в нелепых дамских романах. И пусть, у него не было блестящего шлема, и турниры давно вышли из моды, а поклонение прекрасной даме переросло в пошлое слово "волочится", за один ее взгляд, за неумелый, стеснительный поцелуй, он готов был мир сложить к ее ногам, наплевав на желания своей семьи, мнение людей и обязательства, что довлели над ним.
-- Я никогда не видела море, -говорила ему мечтательно Бася, - И гор тоже не видела. Только в уме представляла, как они могут выглядеть.
-- Море бывает разное, Басенька, - отвечал он ей, распахивая широко руки, будто, стараясь передать их размахом, необъятность морской пучины. - Средиземное - очень теплое, вода в нем в солнечный день голубая-голубая и прозрачная. Можно увидеть, если наклонится, как плавают рыбки и прочие обитатели теплых вод. Но в Канале, что разделяет Британию от Европы вода иная, темно-зеленая, холодная, непрозрачная. Руку сунешь в воду по локоть, и кисти уже не видно...
Он видел, какими зачарованными, бездонными, как то море, о котором он ей рассказывал, глазами глядела вдаль Бася, и говорил себе, что обязательно отвезет ее на теплое побережье юго-востока Франции, в Йера, где однажды был он сам, чтоб она смогла увидеть ту красоту, которая когда-то поразила его. Так будет, обязательно будет, убеждал себя Станислав.
А Бася мечтала о волнах, о кораблях, о далеких, неведанных ей странах, и страстно желала хоть когда-нибудь очутиться в одном из тех мест, о которых говорил Станислав. Она знала, что если очень-очень сильно чего-нибудь захотеть, думать о том постоянно, то оно непременно случится. Ведь, исполнялись же потихоньку все ее желания!
-- Я хочу увидеть мир,- воскликнула она. - Так интересно путешествовать и видеть разные вещи, о существовании которых даже и не догадывался ранее.
Она говорила без умолку, а Станислав все слушал ее с лёгкой улыбкой, как слушал бы болтовню милого, непосредственного ребенка, выдававшего одну за другой, все свои маленькие душевные тайны. Окрыленной мечтами, Басе на ум не приходило, что иногда, збывающиеся мечты, могут искажать судьбу, и человек, в итоге, получает совсем не то, что хотел. Недаром же, один умный человек сказал "Будь осторожен в своих желаниях, ибо они имеют свойство сбываться". Что сила слова, подкрепленного эмоциями, может быть услышана в небесном эфире. Но какими путями провидение, бог или черт, поведут тебя на встречу мечте, об том, только им и ведомо.
Устав стоять на ногах, - голова кружилась от чувств, от присутствия Станислава и его прикосновений, от призрачного лунного света, заливавшего сад, -- Бася прислонилась спиной к стволу груши, обхватив ее сзади руками. Но Станислав, не позволив ей постоять в такой позе и минуты, отвел немного в сторону, и указал на ствол рукой.
-- Смотри, Басенька, чем я занимался, пока тебя ждал, - показал он, самодовольно вздернув подбородок.
Бася не совсем поняла, на что он ей указывает, и, лишь наклонившись вплотную к дереву, с великим трудом, разглядела, вырезанные на коре буковки.
-- Что это? - выдохнула она, едва не прыснув со смеху.
-- Твое имя, моя дрога.
Матка Боска, что за ребячество. Он, значит, пока сидел тут один, царапал на коре груши ее имя, совсем, как дети на столах оставляют подписи или же на заборах. И это великовозрастный ясновельможный пан Станислав Яновский!
-- Решили увековечить мое скромное имя на этом непрезентабельном монументе? - с издевкой спросила Бася, но сразу же устыдилась, и добавила более мирно. - Смешно, но очень приятно. И потом, где же имя автора?
В сумраке блеснула улыбка. Станислав наклонился к несчастной груше, смиренно терпевшей издевательство человеческой руки над своим телом, и принялся ковырять опять ее кору перочинным ножиком, что носил с собой в кармане куртки, а Бася присела рядом на корточки, чтоб лучше было видно.
-- Теперь справедливо, - подвел итог Станислав, когда закончил работу, и вытер руки о носовой платок. - Наши имена рядом на дереве, останется дело за малым, записать их в церковную книгу.
Она провела пальчиком по свежим древесным ранам, повторяя каждую царапину в коре, делая вид, что совершенно ничего не слышит, будто и не прозвучал из его уст намек на то, на что она надеялась всем сердцем и о чем мечтала, лежа ночами в своей старой, уютной кровати. Я не слышу, я не слышу, я ничего не слышу, как молитву повторяла она, спиной чувствуя, что он стоит, возвышаясь над ней, и пристально смотрит. Зашелестела под сапогом примятая трава, темная тень заслонила собой свет луны, что падал на ту сторону груши, где вырезаны были надписи.
-- Злое дитя,- сказал Станислав, словно обращался к самому себе. - Долго ли еще будешь мучить меня?
Бася вспыхнула, смущенно потупив взор на траву, и желая потянуть время, чтоб дать себе возможность собраться с мыслями, перевела разговор на другую тему.
-- Это не мое настоящее имя. Знает ли, пан Станислав о том?
-- Знаю. Тебя Варварой звали по-русски. А ты, ведаешь ли, что означает оно?
-- Что по-русски, что по-польски, все едино, - усмехнулась она. -Странница, иноземная. Одним словам - чужачка. Я вот и думаю часто, зачем мать дала мне это имя. Верно на долю лихую, чтоб нигде мне места на земле не было. Не люблю я его, да менять поздно. Видно, так и придется с ним всю жизнь маяться.
-- Варь -я! Варьенька! - звучал мягко, с приятным польским акцентом, его голос. - Красиво, даже лучше чем Бася. А Барбара тебе, моя дрога, не подходит. Слишком холодное и резкая имя, как барабанный бой, для такой чаровницы, как ты.
Как давно она не слышала, чтоб кто-нибудь называл ее тем именем, что осталось в другой жизни. Именем из ее детства. Голос, звучавший в ночной тиши, приоткрыл дверцу памяти, и вот уже раскачивались со скрипом качели на липе, звучали клавикорды, опять живой стоял строгий отец, молодой и красивый, держа в руках чемоданчик с инструментами, и мама, светловолосая, в кисейном платье, гладила по голове младенчика, напевая грустную колыбельную на польском языке.
Gdy śliczna Panna Syna kołysała,
z wielkim weselem tak Jemu śpiewała:
Li-li li-li laj, moje Dzieciąteczko,
li-li li-li laj, śliczne Paniąteczko.
(Когда прелестная Панна Сына колыхала,
с большой радостью, так Ему пела:
Ли-ли, ли-ли, лай, мои Дитятко,
ли-ли, ли-ли, лай, хорошенький Паночек.)
--Боже,- взвилась, от нахлынувшей на нее образов, Бася, - Зачем вы только, пан Станислав, сказали то имя? Нет его боле, и никогда не будет.
Протянулась в груди и застыла, стиская, как удавка горло, боль. Слезы подступили к глазам, готовые в любой миг пролиться. И лунная ночь, внезапно, утратила свое очарование, превратившись в глухие потемки, укрывая душу ее плотным шатром внезапно нахлынувшего одиночества.
Горячие, большие руки, взяли ее в кольцо, прижимая тесно голову к плечу, а после, и вовсе, подхватили на руки, с силой сжав в объятиях, и медленно укачивали, утихомиривая рвущееся из груди рыдание, осторожно касаясь губами щеки, щекоча дыханием шею, мягко покалывая щетиной кожу на скулах и висках. И боль начала отступать, разжимая свои тиски, уступая напору непередаваемой нежности, с которой Станислав успокаивал ту, которой было сейчас так плохо.
-- Ты никогда не будешь одна, - звучал рядом с ее лицом голос, - Ты, моя вилия. Моя дрога. Я тебя нашел, поймал, и никуда уже не отпущу. У меня твои крылья. Вот тут, - добавил он, указывая кивком себе на грудь. И Басе опять стало хорошо на сердце, тихо и спокойно, как когда-то в детстве.
"Сыплются с неба слезы Анеловы, пойте же Господу небеса духовные. Ли-ли, ли-ли лай, ли-ли, ли-ли лай....."