Рокотов, рану, которого, осматривал доктор, глухо застонал. Столпившиеся, вокруг него, шляхтичи, с интересом вытянули шеи, глядя на то, как местный эскулап, накладывает корпию на рану, тесно бинтуя грудную клетку, и гадая про себя, жив останется, или, скоро, представится пан жандарм.
- Рана серьезная, - с глубокомысленным видом, объявил доктор. - Легкое не задето, мне так кажется, на первый взгляд. Коль грязь не попадет..
- Ты мне, умник, скажи. Жить будет, или нет, - перебил речь доктора пан Заглоба, теряя терпение и хватая того за плечо. - Боле от вас, пан лекарь, и не требуется.
- Рана серьезная, но не смертельная, - монотонно продолжил доктор, как ни в чем не бывало, сбрасывая руку Заглобы со своего плеча. - Ясновельможные, вы мне мешаете! Его в лечебницу надо бы свести, да промыть, почистить рану, пулю извлечь, швы наложить. Ежели, делать все, как положено, да при том, обеспечить уход хороший, пан жандарм быстро на ноги встанет. Вы, мне, панове, только скажите, как могло выйти, что стрелял пан Станислав спереди, а ранение у пациента моего - сзади?
Сыростью и холодом тянуло с лугов. Над дубовыми рощицами, что росли неподалеку, кружилось, с громкими карканьем, потревоженное стрельбой, воронье. Мужчины смотрели, как воронья колония, яростно машет черными крыльями, и не собирается садится на гнезда, в которых остались, недавно вылупившиеся из яиц, птенцы. Кто-то, или что-то, потревожило птиц, распугало, не позволяя вернуться на ветви могучих дубов.
- Там, на "осторовах", кто-то есть, - обеспокоенно заметил Михал Яновский. - Вороны волнуются.
-- Почудилось или, действительно, выстрелов было два? - спросил пан Заглоба.
-- Точно, так и есть. Ты, браце, промах дал, - сказал Матиевский, кладя руку на плечо стоявшего, с угрюмым лицом, Станислава. - Коль, не его бы осечка, могло статься, что это ты, сейчас, лежал бы на земле, спелёнатый в бинты, как младенчик. После твоего выстрела, еще хлопок был со стороны дубов. Почти, одновременно с тобой стреляли в штабс-капитана.
- Отчего ж осечка вышла. Он же при нас, сам, пистолет заряжал. И кто стрелял в спину Рокотову? - со страшным подозрение, которое закралось в сознание при виде окровавленной спины офицера, спросил Станислав у собравшихся вокруг него товарищей.
- Пан Олек?! Пистолеты ваши. Что скажете?
Бельский, которого в обществе считали не слишком далеким человеком, по причине привычки говорить глупости невпопад, да, еще, и потому, что нескладной фигурой любому напоминал длинноногих аистов, которых тьма бродила по здешним лугам в поисках лягушек, хитро и зло улыбнулся, обмениваясь взглядами с другими шляхтичами, и сказал:
- Мы тут, пан Станислав, все свои. А он - чужак и злыдня редкая.
Молодой Яновский побелел, как полотно, и яростно схватил Бельского за грудки, притягивая его лицо к своему лицу.
-- Что ты сделал, пан Олек?
-- Остынь, хлопец, - вмешался Заглоба, - Что сделано, то - сделано. Порох мы ему сырой подсунули, и только. Тебя спасти хотели, дурак. А то, что дырка у него в спине, в том нашей вины нет.
-- Езус Мария! Это же жульничество! А как же честь дворянская? Элементарная порядочность, панове?! - воскликнул, шокированный услышанным, до глубины души, Станислав Яновский. Он всматривался в их суровые, серьезные лица, понимая, что, совсем, ничего не знает об этих, знакомых ему с детства, людях.
Мужчины переглянулись.
-- Честь? Порядочность, говоришь, сыне?! - отвечал за всех пан Заглоба. Его усатое, старомодное лицо, посеченное ранними морщинами, исказила саркастическая улыбка. - Она у нас есть. Только не для него, и не для таких, как он. Давить их надо, как клопов, без жалости и, как ты там сказал?..
-- Честь и порядочность, - подсказал Заглобе Михал Яновский.
-- Во, точно! Так мы их без чести и порядочности... Он бы тебя не пожалел, хлопче. Шлепнул бы, и спать поехал в мягкую постельку, и ни одна б струна в душе ни тренькнула бы.
- И все равно - это подло! - воскликнул возмущенный Яновский.
- У тебя своя правда, у нас - своя. Да только истина одна. Он нам чужой, как остальные, те, кто разделал нашу державу на куски, как гуся рождественского. Благодарности не ждем, да ты, пан Станислав, и не скажешь. Но, еще раз, повторю: в спину мы не стреляли. То - не наш грех.
-- А чей? - взревел Яновский, кидаясь в кулаками на Заглобу. Пся крэу, устроили из честного поединка кровавое представление!.. Схватив друг у друга за одежду на груди, они, с нескрываемым бешенством, смотрели в глаза один одному.
- Панове, - меланхоличным тоном, обратился к сцепившимся шляхтичам доктор, которому, порядком, надоело смотреть и слушать их разбирательства. Если, так и дальше пойдет, то ему еще и носы расквашенные придется пластырем заклеивать, вместо того, чтоб домой попасть пораньше, - Панове, раненого нужно вести в Соколы. А то, не ровен час, лежа на мокрой траве, еще и горячку подцепит. Тогда, дело труба.
Мужчины опомнились, Бельский вскочил на коня, и отправился в ближайшее село за подводой. Все замерли в тревожном молчании. Яновский отошел в сторону от троицы высокородных проходимцев, не зная, благодарить ли тех, за то, что устроили этот маленький заговор и спасли ему жизнь, или их презирать за то, что попрали всякие законы чести, благородства и негласного дуэльного кодекса. В голове мысли смешались.
-- Ехать тебе надо,- сказал, подошедший со спины, Михал. Его тревожила судьба брата, более остальных.
- Знаю, не первый день на свете живу, - отвечал, хмурясь, Станислав брату. - Только я не побегу.
Михал отчаянно затряс головой, не понимая, в шутку тот говорит, или в серьез.
-- Ты же знаешь, в суде поляков не жалуют. Меньшее - на шесть годков в застенке гнить оставят. Или на каторгу сошлют. Этот штабс-капитан не просто офицерик, он жандарм. Где ум был с ним связываться, браце мой!? Не уж то, та панна, того стоила, чтоб жизнь перечеркнуть?
-- Стоила, - сказал, как отрезал, брату Станислав.
Брат тяжело вздохнул, и достал из внутреннего кармана плаща толстый пакет, перевязанный льняной бечевкой.
-- На, вот, мать передала на тот случай, если обойдется. Здесь деньги, пачпорт, письма рекомендательные к ее знакомым.
- Убери, не возьму.
- Не будь благородным идиотом. Бегство - временная мера, пока отец не утрясет все с Ходосевичем и Бурминым. Проще было бы, конечно, если б, наш поскудник, невредимым остался. Но в том - твоей вины нет. И нам, сие обстоятельство , только на пользу. Все на Библии присягнут, что ты в него не стрелял. Рана то от пули в - спине.
Их беседу прервал нарастающий топот конских копыт со стороны дороги, ведущей к фольварку Яновских, и далее, до самых Сокол.
-Эге-й, - кричал всадник, махая рукой. Михал и Станислав переглянулись меж собой. Насторожились и Заглоба с Матиевским. Знакомая лошадь и знакомый силуэт человека, слились в единое целое, несясь карьером над землей через завесу тумана.
-- Жандармы, - кричал человек, указывая куда-то рукой.
- Бельский, - воскликнул Михал, хватая брата за рукав плаща, который он, только что, надел. Он тянул его за собой к лошадям, мирно пасущимся на густых луговых травах. Подскочили пан Заглоба и Кшиштофф Матиевский.
--В седло, - скомандовал Кшисек.
-- Шибче, шибче.
-- На что вы меня подбиваете, - в бешенстве воскликнул Станислав, вырываясь из рук брата. - За побег мне до двадцати лет каторги грозит, и вечный позор. Вы в своем уме? Я не смогу вернуться...
-В седло, хлопче, шибче,- орал Заглоба, едва ли не силком, запихивая упирающегося Станислава на его вороного, с помощью Михала и Кшиштоффа. - Мы позаботимся о Рокотове...
Матиевский стремительно взлетел в седло, хватая вороного Яновского за поводья. Он развернул лошадей и, наподдав шенкелей, рванул вперед по лугу, делая круг, чтоб уйти, на время, подальше от дороги. Станислав, оглушенный быстротой происходящего, и оглянуться не успел, как уже скакал галопом, вслед, за каурой лошадью Матиевского.
-- Все буде добже.., - теперь уже издалека, как из прошлого, доносился, вслед летящим коням, хриплый голос брата Михала. Сжалось от тоски сердце. Его только что обрекли на участь более страшную, чем смерть на дуэли - на изгнание, бегство, наперегонки с имперской жандармерией.
-- Письмо, - кричал, глотая холодную изморось, бьющую стеной в лицо, Станислав, - Письмо забрать надо. Мне в Вильно ехать...
Матиевский отчаянно замотал головой, не соглашаясь.
-- Без письма не поеду.
Ну что ты станешь делать с этим упрямцем... Пришлось две версты отмахать по лугам и полям, путая следы, чтоб ввернуться на дорогу к графскому фольварку. Выехали, аккурат, к хутору Бжезинского, перебравшись вброд через Быстрицу. Путь впереди был свободен. Жандармов нигде не было видно. Но, помятуя о поговорке, доверяй, но проверяй, пан Кшиштофф ускакал вперед, чтоб разведать обстановку в Мостовлянском поместье, оставив Станислава шагом ехать за ним следом.
Сад Бжезинских, застыл в призрачной туманной дымке. Каждый кустик малинника, сирени, жимолости, плетущейся по изгороди душистым ворохом листочков и цветов, был знаком в этом саду Станиславу. Он закрыл на мгновение глаза, вспоминая лунную ночь, соловья, что пел в зарослях жасмина, запах черных волос, мягко щекотавших его нос и подбородок, и ему, от нахлынувшей горечи, захотелось взвыть. Лошадь, учуяв инстинктом настроение хозяина, обеспокоенно завертелась на месте, пританцовывая вдоль забора. В глубине сада, за плетнем, среди прочих деревьев, росла та самая молодая груша, на которой он, однажды, ночью, вырезал их имена. "Почему я ни разу не сказал ей, что люблю? Столько раз говорил другим, слова так легко срывались с языка, а ей, к которой прикипел душой, по- настоящему, ни разу?! Где ты? Покажись, хоть, на мгновение. Скажи хотя бы слово, посмотри на меня своими черными глазами, и я уеду с легкой душой".
"Задай себе вопрос, как сильно ты ее любишь? На что готов ради нее?" - сказала ему этой ночью, накануне дуэли, Киштофф. Но, только, сейчас он понял всю суть его вопроса. Разлука, мысли, что возможно, больше никогда ее не увидит, обнажили истинную глубину его чувств. Когда понимаешь, что теряешь человека, ты готов ради него на все, на любое прощение, на любую боль, только бы, еще, раз увидеться, подержать за руку, услышать звучание голоса, чтоб унести эти воспоминания с собой, как бесценный дар. "Я люблю тебя больше самого себя, больше власти, и денег, больше собственной жизни, которой рискнул в это утро, защищая твою честь. У меня ничего не осталось. Даже, право умереть с честью, отняли. Больше нет ничего, кроме любви к тебе, моя дрога..."
Забыв о безопасности, Станислав, как привороженный, не мог уехать от изгороди, от хутора, где была она, не увидев ее на прощанье. Влекомый тоскливой тягой, он спустился с коня и пошел в сад, ища ту грушу.
Дерево, застывшее в туманной дымке, мирно стояло, тускло блестя влажной, изумрудной листвой. На ветках уже наливались редкие, ранние плоды. Сняв перчатки, он медленно провел ладонью по шероховатой коре, глядя на белесые раны, их с Басей, имен. Пройдут годы, думал он, сменится не одно поколение, другие люди будут жить здесь, в саду будут бегать дети и собирать эти самые груши. Дерево вырастет, с каждым годом, вытягивая свою крону, все выше и выше, к небу, поднимая ввысь их имена, и возможно, кто-то спросит, кем они были, как жили и умерли. Эта груша, надолго, сохранит память о них, потому, что ее век намного длиннее человеческой жизни. Чем выше дерево, тем дольше память.
Потревоженные, взлетели с ветвей деревьев, скворцы, хрустнула под ногой ветка, и Станислав поднял глаза. Вдалеке, за кустарниками, мелькнул тенью светлый край платья. Сердце ёкнуло от радостного и болезненно предчувствия. Провидение смилостивилось, позволив ему увидеть ее еще раз, напоследок.
Бася брела, как во сне, меж сонных, затихших, в безветренном мареве, мокрых стволов яблонь и вишен. Подол пропитался влагой, да и тонкие туфли отсырели, леденя холодом ступни ног. Она не чувствовала ни сырости, окутавшей ее плотным покрывалом, ни жжения в настывших ногах. Шла, куда, и сама не знала. Пустота и бесчувственность, поглотившее ее в тот момент, когда увидела в дверях высокую фигуру Станислава, его глаза, удивленные, горящие от боли и разочарования, когда мозг пронзила мысль, что все кончено меж ними так грубо, нелепо и неожиданно, захватила ее существо опять. " Его больше нет. Я его, больше, никогда, не увижу. Никогда!" - пульсировала в голове мысль. И страшное слово "никогда", как неумолимые удары молотка по крышке гроба, всеобъемлющей безысходностью, давило на душу. Никогда не увидит его глаз, улыбки. Никогда он не скажет, нежно шепча на ухо: "моя дрога". Не будет его иронии и смеха, и той незримой силы любви, что как стена, защищала ее сознание от людской злобы. Она останется одна, с виной и раскаяньем в сердце. Только сейчас, она понимала, что он значил для нее намного больше, чем просто красивый, уверенный в себе, властный, мужчина; не просто яркая картинка, герой из романов, а живой человек. "Я хочу, что бы ты жил, чтобы дышал, пусть, даже не со мной, пусть далеко, даже, если я буду знать, что больше тебя не увижу. Мне достаточно будет, просто, знать, что ты есть на этой земле, ходишь по ней живой и здоровый. Мне больше ничего не надо. Господи, не забирай его, оставь его, пожалуйста... Прошу, прошу тебя..."
Зачастую, понимание важности и ценности того, что имеешь, приходит слишком поздно, вместе с потерей, казалось бы, простых, на первый взгляд, и привычных вещей. Бася поняла, как много не успела сделать для него, Станислава, многое сказать. Так пеклась о спокойствии собственной души, что боялась признаться, как сильно его любит. Если б он только остался, не решился на вызов , она бы горы свернула, на все бы пошла, только бы заслужить его прощение. Но, и не прощённая, она бы, все равно, благодарила бога, что он был в ее жизни, а теперь где -то существует, пускай и без нее...
Тяжелая капля воды, стекавшей по густой листве, сорвалась и упала вниз, на щеку Баси, заставив ту поднять голову. В тумане, она различила фигуру, похожую на призрачную тень, стоявшую возле ствола грушевого дерева. Подумала, что ей видится морок, слишком нереальной она показалась ей в этом, затихшем, в густой пелене ледяной мглы, золоке (утро). Широкополая серая шляпа скрывала лицо, черный, нечеткий контур, плаща окутывал фигуру, застывшую в своей неподвижности.
- Бася, - услышала она такой знакомый голос, что ей стало трудно дышать. Миллион колокольчиков зазвонили в ушах, грозя скорым обмороком. Она присела на корточки, прямо в мокрую траву, прикрыв уши ладонями, чувствуя, как голова наливается свинцовым жаром, давящим на глаза изнутри. Она крепко зажмурилась, видя в потемках порхающие разноцветные круги, и попробовала сосредоточится, отгоняя от себя слабость, дурноту, и призрака в тумане, что так настойчиво звал ее по имени.
Чьи-то теплые руки легли ей на плечи, сжали крепко-крепко, так, что ей захотелось разрыдаться от их силы и живого тепла, подняли на ноги и привлекли к себе, к груди, к шероховатой ткани плаща, пропахшего сыростью и лошадиным потом.
- Бася, посмотри на меня.
Ей не хотелось открывать глаза, чтобы не потерять этот сладкий, обманчивый морок. Но руки встряхнули ее, отрывая от земли, в лоб уткнулся твердый край фетровой шляпы, и она медленно приоткрыла смеженные веки. Синие глаза смотрели в затуманенную черноту ее глаз, спокойно, и немного грустно.
- Ты?.. Ты...
Яновский молчал, видя, как заструились по смуглым щекам слезы. Ему было больно, наверное, так же, как и ей, в этот момент. И, одновременно, радостно, что уедет, еще раз увидев ее, обняв. Если он и злился, когда-то, на нее, презирал, хотел возненавидеть, то сейчас это уже не имело никакого значения. Впереди, ждала неопределенность, мытарства из одного места в другое, и слабая надежда, что отец решит вопрос с поединком в его пользу. Он не мог взять ее с собой, как бы ему того не хотелось, потому что, ему нечего было ей дать, кроме любви. Жизнь жены беглеца - разве это жизнь?! Было бы слишком эгоистично с его стороны обречь ее на подобную участь. Но, и уничтожить последнюю надежду на возможное счастье быть вместе, рука не поднималась. Может, у отца, все же, получится вымолить или купить для него прощение, и он вернется сюда, в этот край, который был его родиной. Вернется к ней, только бы она его ждала...
Не, успел он спохватится, как Бася скользнула вниз, упав перед ним на колени, и обняла за ноги, прижавшись, мокрым от слез, лицом, к заляпанным грязью, бриджам. Ее тонкие плечи содрогались от безмолвных рыданий.
-- Прости меня, - глухо звучал ее голос в призрачном мире, где каждая капля влаги, стекавшая с ветвей кустов и деревьев, будто плакала вместе с ней.- Я виновата ...
Он не дал ей договорить, стремительно поставив, опять, на ноги, и прижав ладонь к ее губам.
- Я ничего не хочу слышать, моя дрога. Ни теперь, ни, впредь. Никогда. Что было, то прошло. Я не держу на тебя зла, потому что, не возможно долго сердится на взбалмошного, капризного ребенка, который, и сам, не отдает отчет своим поступкам. Я вынужден уехать, и хочу верить, что когда, однажды, сюда вернусь, то найду на этом хуторе более взрослую и серьезную панну, которая, все же, ответит мне словом "да".
Станислав попробовал усмехнуться с иронией, которая ему, всегда, так легко давалась, но, на этот раз, не получилось. Улыбка вышла горькой, губы предательски дрогнули. В глазах защипало, и он отвернулся, чтоб она не видела влаги, выступившей и скатившейся, по заросшей щетиной щеке, к подбородку. Только, расплакаться ему и не хватало в довершение всех бед! Дунув себе в глаза, и сделав глубокий вдох, он повернулся к Басе, демонстрируя самую беспечную улыбку, на которую только был способен в этот момент.
У изгороди, на дороге, стучали копыта лошади, напоминая, что пришла пора ехать. Матиевский, заскочивший в фольварок за письмом, в вкратце, расказавший, об исходе дуэли, домочадцам, и ожидающий встретить Станислава, как минимум, рядом со стеной поместья, вынужден был вернуться назад, негодуя на эгоистичную легкомысленность друга, догадавшись, что тому зачесалась крайняя точка, и он решился завернуть к Бжезинским, ради последнего tragique adieu (трагическое прощание - фр.) с панной Басей.
Он привстал в стременах, и, высмотрев пару в глубине сада, негромким голосом позвал Станислава.
-- Мне пора. Кшисек ждет, - удрученно произнес Яновский, отстраняясь от Басиного тела, приросшего к нему казалось, как виноградная лоза к своей опоре.
-- Куда? - только и смогла произнести она, осипшим, от холода и плача, голосом, тоскливо заглядывая ему в лицо в поиске ответов.
-- Я не могу сказать тебе, Бася. Рокотов ранен, и, дай бог, чтоб он остался жив. А я..., - он с усилием прижал руку ко лбу, пытаясь избавится от мучительной боли, толчками пульсирующей у него в голове. - Я не скоро сюда вернусь, ни через неделю, ни через месяц. Понимаешь меня?
Она глупо кивнула головой, что понимает, хотя, на самом деле, не понимала ничего. Почему уезжает? Куда? Когда вернется? В голове стоял такой же туман, как и в саду, в котором они стояли. Что он хочет ей сказать?
-- Я могу освободить тебя от всяких обязательств передо мной, тем более, что ты, так и не решила окончательно, какой ответ, на мое предложение, станет предпочтительным для тебя. Тебя со мной ничего более не связывает, понимаешь, панна Барбара!?
Глядя в ее глаза, затуманенные слезами, он собственными руками рванул последнюю ниточку надежды, незримо, на короткое мгновение, протянувшуюся меж ними. Он не собирался этого делать, но передумал. Жестоко давать надежду на то, во что сам теперь верил с трудом.
Широкие темные брови Баси сошлись на переносице, упрямая складка залегла меж ними, красноречиво свидетельствуя, что, так просто, она не сдастся. Особенно, теперь, когда она поняла, что Станислав ее простил.
-- Ну, нет, - воскликнула она, отрицая услышанные слова. - Я не хочу, чтоб вы, пан Станислав, меня освобождали от себя. Мне не важно, где вы будете и как долго, я, все равно, буду вас ждать каждый день, хотите вы того, или нет. Потому, что не могу без вас,- Бася беспомощно развела руками, как бы, подтверждая всю бессмысленность борьбы с собой. - Я думала, что умру сегодня, если с вами случится что-нибудь плохое по моей вине. Я, так, молила бога вас уберечь, что бы вы остались невредимы, я так горячо его просила, и мои молитвы были услышаны. Не рассчитывайте, что я отпущу вас, потому, что.., - она запнулась, покраснела, собираясь с духом, поскольку слова, которые собиралась произнести вслух, говорила впервые в жизни мужчине, при том, первая, наступая на горло гордости и женскому самолюбию, - Я так вас сильно люблю, что...
Станислав прищурился, пытаясь понять, говорит ли она всерьез, потому что, ее глаза странно блестели, как при лихорадке. Вряд ли, она отдавала себе отчет, сколь важно было для него в эти минуты услышать эти слова, пусть немного наивные, похожие на самообман, но такие прекрасные, льющиеся бальзамом на его рану.
-- Моя улюблёна панна, не стоит говорить того, о чем потом можно и пожалеть, ведь, я могу принять слова на веру. У меня больше ничего нет, - он прямо посмотрел ей в глаза, пробуя донести до ее сознания всю жестокую правду реальности. - Нет, больше, ни только майората, который, нынче, принадлежит Соболевскому, по причине долгов моего отца этому ловкому пану, и, не, только, Бельцев, моего наследства от матери, ибо хозяином там станет Михал, но я потерял, даже, свою свободу, которой всегда кичился. Очень скоро, мимо вашего хутора, по моему следу пойдут жандармы, чтобы арестовать. Я не могу этого допустить, потому что, есть одно не оконченное дело, оттого сяду на коня, и будь, что будет. Вряд ли, такую красивую, милую панну, устроит такой жених, как я.
Он ожидал чего угодно, но только не того, что она сказала.
-- Вы, пан Станислав, лучший жених, о котором я могла мечтать, - она погладила его ледяной ладошкой по шершавой щетине на щеке, радостно улыбаясь. - По крайней мере, никто не сможет заподозрить меня в корысти, когда вы вернетесь и поведете меня в костёл к алтарю.
- Панна Бася, вы только что сказали "да"?! - иронично предположил Станислав.
- Да.
- Сташек, черт побери, - кричал уже в полный голос Кшиштофф Матиевский, нервно, то и дело, вставая в стременах, чтоб посмотреть, не едет ли кто по дороге в этот ранний час, - если ты решил сдаться в руки пана Бурмина, то можешь и дальше торчать в этом проклятом саду. Я умываю руки.
- Сейчас, - рявкнул Яновский, и, схватив Басю в объятия, коротко поцеловал. - Я люблю тебя, моя маленькая глупышка. Никогда об этом не забывай. И помни, где бы я ни был, где бы ты не оказалась, я приду за тобой. Я вернусь к тебе даже из ада.
Она стояла на обочине дороги, совсем, как в тот день, когда повстречала на своем пути двух всадников. Те же кони, нетерпеливо перебирающие ногами, те же горящие взгляды, обращенные на нее. Только, вместо солнца, сиявшего, тогда, в голубых небесах - серость и мрак пасмурного утра, и редкие капли начинающегося дождя. Склонившись с седла, Станислав в последний раз обнял ту, к которой обещал вернуться, свято веря, что так и будет. Хлестнув коней, взмахнув шляпами на прощанье, всадники галопом понеслись по дороге. За спиной развивались, как крылья птиц, черные плащи, звучал удаляющийся стук лошадиных копыт. Повинуясь дуновению ветра, появившегося с зарей восходящего дня, чтобы разогнать туман, на шпиле графского особняка, повернулся Маленький трубач, указывая на северо-восток своим жестяным горном. Флюгер стал последним символом родного дома, покидая который, Станислав Яновский еще долго мог видеть под час их бешеной скачки.