Сани боярышни Ярославской, и литвины, что вызвались сопровождать ее маленький кортеж, в дороге были уже пятый день. Буря, которую предрекал шляхтич, так и не разразилась. Погода стояла, на диво, хорошая. Легкий морозец приносил только благо. Не давал снегу раскиснуть, но и не тиснул безжалостно, хотя приближалось Крещение.
За минувшие дни Настасья совсем привыкла к своим провожатым - ратникам, что выделила ей княжна Елена, да и с литвинами успела освоится, перестала их сторониться. Хоть и грозными, дикими казались на вид мужчины, но ничего дурного они ей и ее прислужницам не делали. Всегда готовы были кинуться на помощь по первому зову, когда женщинам что-нибудь нужно было. Радость ее была бы полной, от чувства легкости и полной свободы, что теперь сама себе была хозяйкой, если бы меж ее ратниками и литвинским почетом царил мир и согласие. Так нет же. И те, и другие на стоянках держались особняком, избегали сидеть рядом в придорожных шинках, да и в дороге ладу не было. Московиты скакали спереди и по бокам саней боярышни, а литвины - сзади, выдерживая расстояние. Вроде ничего не происходило, никто кулаками не махал, саблями и палашами не тыкал, даже словесно не перебранивались, только витало между двумя маленькими отрядами недоверие и застарелая неприязнь. Случалось, после ночи в корчме, у кого-нибудь из охранников Настасьи будто сама по себе подпруга лопалась, или взглядами они обменивались такими с литвинами, что можно было от тех взоров костер распалить.
- Не нравятся мне они, - говорила Палашка Настасье, когда наблюдала издали, как литвины меж собой шепчутся, поглядывая в сторону их саней. - Не уживутся собаки с волками в одном лесу. Только мир недавно меж державами сотворили, да и тот на ладан дышит. Не успела у этих иродов кровушка русская на мечах еще обсохнуть, ох, не успела. Ты, боярышня, только погляди, как они своими зенками зыркают. Разве ж не видно?! Как голодные волки, которые овцу обложили. А мы - на их землях! Боже, спаси и помилуй, не дай лиходейству свершится... Не приведи Господь, чтоб в их головы дурные мысли закрались.
- Что ты мелешь, глупая, - раздраженно осекла прислужницу Настасья, - Да разве посмеет кто из них нас хоть пальцем тронуть, не боясь гнева князя Литовского Александра? Мне княжна рассказывала, что мир этот, что наш Иван Васильевич подписал, литвинам как воздух был нужен, что татары Литву данью душат, а с севера тевтонский орден наседает, житья не дает.
И все же, как не храбрилась Настасья, как не гнала прочь из мыслей тревожные слова прислужницы, но взаимная глухая неприязнь, что витала меж московитами и литвинами, иной раз, просто кожей чувствовалась. И сравнение Палашки - литовского почета с волками - ей не нравилось. Невольно вспоминала то, что сказала ей в дорогу игуменья Серафима, назвав шляхтича молодого прозвищем - Волк. "У волка - волчьи законы" - как наяву слышала она тихий голос инокини. От тех слов девушку дрожь пробирала, но стоило обернуться и посмотреть на горящий красным огнем терлик, на пригожее, молодое лицо Людвига, возглавлявшего свою небольшую хоругвь, как тревога вмиг покидала ее сердце.
"Разве ж он плохое что делает? - успокаивала себя Настасья, вглядываясь в правильные черты лица мужчины, высовываясь в который раз из саней, чтоб убедиться, что он едет за ними. - Если бы ни он, мы намаялись бы в дороге".
Шестое чувство ей подсказывало, что ни милостям и любви к московитам здешнего люда, обязаны они сытной едой в шинках, и гостеприимным обхождением. Не потому ли, что ехал с ними шляхтич, ей и служанкам всегда выделяли лучший угол для ночлега, что спали они на мягких пуховых перинах, а не набитых грубой соломой тюфяках, что кони всегда были напоены и накормлены, и в дороге на их обоз никто не нападал.
Наперекор недоверию Палаши, другая прислужница, Дуся, словно нарочно, чтоб позлить свою товарку, стала заигрывать с литвинами, а иногда, к вящему неудовольствию Настасьи, осмеливалась строить глазки и их хорунжему.
- Доиграешься, Евдокия, с огнем,- предупреждала ее, нашептывая на ухо той, Палаша, пока их хозяйка не слышала, - Выдерут тебя литвины за углом какого-нибудь сарая, как последнюю сучку. И останешься ты с дитем на руках не понятно от кого. А после и боярышня тебя вышвырнет восвояси под забор, чтоб глаза ей не мозолила своим позором. Разве не видишь, что шляхтич ей приглянулся?
- И что? - легкомысленно отвечала Дуся, - Мир, что ли, клином сошелся на боярышне? Я из княжниной челяди, вот княжне и решать, что со мной будет, коли что случится.
- Дура, никому ты не нужна будешь. Лучше бы своим уж рожи корчила. Знала бы, с кого потом сыскать должок.
Настасья сразу приметила легкомысленное поведение прислужницы, но слишком мелкой ее и незначительной считала, чтоб думать, что кто-то из литвинов ею заинтересуется. В отличие от миловидной Палаши, с ее русыми волосами и серыми глазами, Дуся напоминала собой Марью Уварову. Те же блеклые краски, невыразительные черты лица, веснушки на носу, тяжелая, как топором рубленная, фигура. Не могла она рассчитывать на внимание мужчин в их эскорте, тем паче, молодого шляхтича, самоуверенно полагала она.
Людвиг приближался к саням только во время коротких остановок по необходимости, когда отряд становился на ночлег на каком-нибудь хуторе или корчме, в остальное же время ехал впереди своего отряда, и ничем не выказывал своего особого внимания боярышне. Настасью такое его поведение удивляло и немного обижало. Она думала, что освободившись от надзора боярыни Аграфены Семёновны, вдоволь сможет с ним наговориться, расскажет ей шляхтич о своей жизни, о своем роде, и будет он скакать на своем коне, как прежде с княжеским возком, рядом с ее санями. Но мужчина, непонятно почему, не делал попытки к сближению. Изредка подъезжал вплотную, к быстро скользящим по снегу саням, в которых сидели девушки, спрашивал, не надобно ли Настасье чего, игнорируя недовольные взгляды ее охранников, и получив ответ, старался его выполнить с наибольшей быстротой, если то было в его силах. Иногда, помогал ей выйти из саней, благородно подав руку. Она чувствовала, что пальцы его, горячие и сильные; что хватка их, которой он удерживал ее ладонь, больше похожа на защёлкнувшийся капкан, чем на благородный жест. В такие моменты Людвиг улыбался ей открытой улыбкой, но в глаза смотреть избегал. Глаза его придирчиво цеплялись за дорогой головной убор из шкурки соболя, скользили вниз по жемчужной поднизи, по серьгам из бисера и яшмы, ненадолго задерживаясь на полных, розовых губах Настасьи, на локоне светлом волос, выбившемся из туго заплетенной косы, но никогда не заглядывали вглубь ее больших и чистых глаз, точно боялись обнаружить там что-то такое, отчего сердце в груди, давно закованное в панцирь, могло дрогнуть.
Так продолжалось изо дня в день, стоило литвину оказаться на расстоянии вытянутой руки от женщин в санях, зато в дороге, выглядывая из-под навеса, Настасья не раз ловила на себе его пристальный взгляд. Людвиг смотрел внимательно, точно изучал ее в самых мелких подробностях. И каждый раз, пойманный "за руку", он тут же переводил полуприкрытые, чуть раскосые глаза, на мелькающие мимо стволы сосен и елей, на заснеженный простор лугов и полей, а то и вовсе - устремлял их в небо, светлое и холодное, как и его глаза.
Третьего дня навстречу им выехал большой обоз, нагруженный разным товаром. Звучала родная Настасье речь из уст бородатых, одетых в шубы и мурмолки мужиков. Приподнявшись на ноги с сиденья, она махнула рукой, делая знак старшему ратнику - Епифану - остановиться.
- Спроси, чьи будут? - попросила она.
Тот, не раздумывая, направился к первой, вставшей посреди дороги, повозке. Вышел из нее дородный, немолодой человек в толстом кожухе, вслед за ним потянулись такие же мужики из других возков. Большинство из них подошло к Епифану и его пятерым воинам, снимая на ходу меховые шапки, прикладывая руки к груди, и о чем-то не громко переговариваясь меж собой.
- Рязанские мы, купцы, - донёсся до девушек ответ, когда стражники спросили у мужиков, кто они такие.
Настасья, подобрав подол шубы, вышла из саней навстречу незнакомым людям. От радости, что вдали от дома повстречала на пустынной дороге своих, пусть и рязанских, (Рязанское княжество являлось самостоятельным государством вплоть до 1521 г., и только после этого было присоединено к Московскому государству) но все таки, русичей, лицо ее озарила счастливая улыбка, заблестели зеленые глаза от взгляда на привычные ей кожухи, мурмолки, обласкала слух родная речь.
- Откуда и куда путь держите, торговые люди? - звучал ее задорный, как перезвон колокольчиков под дугой, голосок.
- Из-под Вильни мы, боярышня, - довольный встречей, отвечал один из купцов, в тот же миг признав в красивой девице, землячку. - Тканями и мехами торговали. На славу торг удался. И все благодаря княжне Елене. Литвины на радостях, что московская невеста пришлась по душе их князю, весь товар за неделю расхватали.
- И давно, княжна в столицу литовскую въехала? - затаив дыхание, спросила Настасья. Много же времени она потеряла, пока отлеживалась после недуга в монастыре полоцком. Хоть гони теперь, хоть загони коней, она все равно опоздала присоединится к свите Елены до того, как ее жених встретит в Вильне.
- Седмицы две уж, как обоз ее князь Александр встретил. Шума много было, в город, почитай, полкняжества съехалось, чтоб на невесту полюбоваться.
От расстройства Настасья едва не расплакалась, сцепила руки замком, чтоб сохранить невозмутимость на лице. Какая же она невезучая, пропустила самое интересное - встречу жениха с невестой, а ведь мечтала увидеть все воочию, как Александр выедет из Вильно, чтоб в первый раз встретить ее Княжну, поглядеть, каков он на самом деле, страшненький, или таков, как на портрете юношеском, что послы литовские показывали, приезжая свататься.
- Понравилась княжна московская сильно Александру, - продолжал рассказывать купец, меж тем разглядывая внимательно и саму Настасью, и ратников ее, что окружили их, и служанок, выскочивших из саней, вслед за своей боярышней. Глаза его уперлись в кого-то, кто встал за спиной Настасьи, лицо, поросшее длинной курчавой бородой, стало суровым, и девушка невольно обернулась. В шаге от нее стоял Людвиг.
- Будь она страшнее кикиморы болотной, она и тогда пришлась бы ко двору князю. Земли в верховьях Оки, Вязьма, Дорогобуж и другие смоленские города, что принесла с собой в приданное Елена, любому мужу, если ни сердце согреют, то польстят гордости и пользы прибавят державе, - усмехнувшись, заявил шляхтич.
О том, что брак заключался по обоюдовыгодному для обеих княжеств расчету, ни для кого не было тайной: Александр получал мир, передышку после двухлетней неудачной войны с Московией, надежду защитить свою державу от агрессивных нападок Московского князя и много земель на Смоленщине, а Иван Третий мыслил укрепить влияние православной церкви в литовских землях и подчинить со временем себе соседнее государство, делая ставку на православных магнатов, которые должны были поддержать государыню-единоверку. Но никто об том открыто не говорил. Потому в словах литвина, сказанных вслух, да еще с неприкрытой ехидцей в голосе, купцам, московским ратникам, да и самой Настасье, послышался неприятный их сердцам сарказм. Они прозвучали как оскорбление. Ни красоте княжны польстил, а ее богатству.
Нахмурился купец, сдвинули брови охранники, у Епифана на челюстях желваки заиграли. Настасья, поняв, что так не долго и до первой драки, поспешно вмешалась, спросив купца:
- Сколько дней еще до Вильни ехать?
- Так, ежели этой дорогой поедете, три седмицы будет. Вам бы путь короче выбрать, боярышня. А то, что-то окольными путями пробираетесь. Мы то, дело понятное, оставшийся товар распродаем, оттого и на отшибе очутились от главного тракта. А по какой причине вы закоулками ездите, ума не приложу. Вы уж давно миновали прямой путь на стольный град.
Переменившись в лице, девушка повернулась к шляхтичу, испытующе вглядываясь в его лицо. Сердце у нее заколотились от подозрения, что Людвиг, который с невозмутимым видом стоял за ее плечами, по чьей указке Епифан выбирал, куда ехать , мог нарочно сбить их с пути.
- Что это значит? - грозно сдвинув темные дуги бровей, спросила она.
Повисла звенящая тишина. И в той, о многом говорящей заминке, когда слышны были только лошадиный храп да бряцанье мундштуков о конские зубы, Настасья краем глаза увидела, как напряглись лица ее ратников, как рука Епифана быстро легла на рукоять короткого меча, висящего на поясе, как выпрямились в седлах, замерли, прислушиваясь к их умолкшему вдруг разговору, литвины.
Людвиг с равнодушным видом стоял, словно его ни сколько не беспокоило повисшее меж людьми напряжение. Ни ничего в его лице не поменялось. Смахнул небрежно снежинку с рукава терлика, что ветерком сдуло с ветвей ели, росшей неподалёку, и спокойно сказал:
- Так и есть. Эта дорога длиннее, но зато опасностей меньше. Кругом хутора и вотчины магнатские. Меньше шастает по лесам татей (старо-русское название разбойников, грабителей) и прочего ворья. Безопасность панны для меня важнее быстрой езды.
Не зная, что и сказать на его правдивый ответ, Настасья отвернулась, глянув выразительно на Епифана, чтоб тот убрал руку с меча. Не дай боже им схлестнуться с пахоликами Высоцкого из-за глупого недоразумения! Судьба окажется не на их стороне. Да, и верить хотелось Людвигу, только... Вроде бы и складно говорил, как сказку сказывал, но что-то мешало принять за истину его слова безоговорочно. Глядя на его самоуверенный вид, на лихих его пахоликов, у которых при себе и ножи были, и рукавницы, и сабли, и сам их вид страх на людей нагонял, она с трудом могла вообразить, что шляхтич опасается нападения лиходеев на их поезд. Говорила же ей ранее игуменья Серафина, что он с малолетства к битвам приучен, что лучший рубака во всей Литве едва ли сыщется...
Покосившись украдкой, она заметила, что милая улыбка сползла с лица шляхтича, глаза опять скрылись за черными ресницами, утаив от людей свое выражение. Чудные и не понятные чувства он вызывает в ней, подумала Настасья. Кажется, что в шляхтиче уживаются две личины: одна привлекательная, угодливая, от которой в душе ее музыка начинает играть, а другая, та, которую он прячет от нее за обаятельной улыбкой с ямочками на щеках - страшная.
Ни разу она не видела, чтоб эта улыбка коснулась хоть мимолетно его прозрачных зеленых глаз. Всегда они оставались холодными и пустыми, может оттого и прятал он их так часто, отводя взгляд в сторону.
- Ехать нам надо, - с грустным вздохом сказала Настасья купцам. Не хотелось ей ныне расставаться с большим караваном, от которого так и веяло русским духом, родным чем-то. Жаль, что направлялся он в противоположную сторону, а то бы она с радостью пристроила свои сани меж их повозок, чтоб еще, хоть и не надолго, побыть среди своих. - Звать тебя как, купец? Может, на Москву поедете?
- Зовут меня, боярышня, Тимофеем Болотовым. И на Москве мы будем. Потому, коли чего надобно там, проси. Все выполню.
- Ты весточку батюшке моему передай, боярину Ярославскому, что жива и здорова его дочь Настя, что если даст бог, выполню его наказ и вернусь через год под отчий кров. И еще передай слово одному человеку. Стольнику Алексею Федотову, - Настасья задумчиво покрутила на среднем пальце правой руки кольцо с розовым камнем, что подарил ей жених в день прощания, раздумывая, что бы такого ему передать на словах, да только ничего не могла придумать. Спину ей жег тяжелый взгляд шляхтича, подступившего совсем близко, настолько, что дыхание теплое чувствовала краем щеки.
- Скажи ему, что уговор наш в силе остается, - наконец нашлась она.
Верно, стоило сказать, что скучает по нем, что ждет-не дождётся конца разлуки, но она, отныне, и сама толком не знала, что к Алексею чувствовала. Потому и не шли с ее языка ласковые слова. Услышав за собой насмешливое хмыканье, посмотрела на Людвига, но тот уже удалялся, торопясь сесть на коня, командуя своим пахоликам трогаться. "А тебе что за дело?" - захотелось дерзко ей крикнуть ему вдогонку, ибо его смешок задел ее за живое. Держит себя так, нахалюга, словно знает, что у нее в душе творится.
Распрощавшись с купцом, Настасья удобно уселась в сани меж своих прислужниц, и два обоза осторожно разъехались на неширокой дороге. Напоследок, она даже привстала с сиденья, провожая взглядом удаляющиеся на восход купеческие повозки, чувствуя, как в груди нарастает горечь, как на глаза невольно накатываются крупные слезы. Скоро ли она еще увидит своих земляков из русских земель? Простой торговый человек из Рязани, которого она ранее и взглядом мимолетным не одарила бы, стал для Настасьи в эти мгновения близким и почти родным, всем, что связывало ее с отчим домом, с каждой верстой становившимся все дальше и дальше.
Едва сани тронулись, к ним подъехал Епифан. Склонившись над Настасьей, он тихо сказал:
- Даниловна, не хочу беды пророчить, но сдается мне, что ты себе ни тех попутчиков выбрала. Потому, если ты дашь согласие, мы на первом же привале, едва литвины спать улягутся, покинем их и вернемся назад, на тот тракт, о котором мне купец говорил. Болотов сказал, как его сыскать.
Сказал, и стал ждать от нее ответа. Может, думал, что воспротивится, или прикажет без утайки заявить шляхтичу, что больше в его почете не нуждается, что сами они поедут своим путем не ночью, как воры, а средь бела дня. Но Настасья промолчала. Их отъезд под покровом ночи будет выглядеть как бегство, да видно, так оно и есть. Голос внутри ее подсказывал, что Людвиг так просто их не отпустит, а силой, напролом решится ехать, не выйдет. Мало ратников, настолько мало, что они и бердышами замахнуться не успеют, как полягут все. Чувствовала теперь, что для литвина князь его - не указ, что Вильно далеко, что наивностью своей и доверием загнала и себя, и людей своих, в капкан.
Настасья внимательно посмотрела на стражника. Епифан был человеком неглупым и осторожным, закаленным воином, на веку которого был не один поход на Литву. Ей о нем Палашка рассказывала. Говорила, что он, как свои пять пальцев, знает натуру жителей этих земель, что те, хоть и не задиристы и коварны, как ляхи, но своего тоже не упустят. Сильные противники, от того он им и не доверял. В иное время Настасья от его слов только отмахнулась бы, но после того, как меж ратниками усилилась подозрительность, а сама она засомневалась в честности слов шляхтича, ей не оставалось ни чего иного, как молча кивнуть, соглашаясь на его совет.
На закате дня голубое небо внезапно затянуло темными, серыми тучами и пошел крупными хлопьями снег. Снежинки были такими большими, что скорее напоминали девушкам гривны, чем легковесные, красивые кристаллики. Они шлепались с неба на покрытые шапками головы, на плечи людей в шубах и кожухах, на конские крупы, быстро укрывая собой все пространство. Снег шел настолько густо, что за несколько саженей ничего видно не было из-за густой белой пелены. Скрылись за завесой снегопада островерхие шпили костела, который недавно проехали всадники, сопровождавшие упряжку, растаяли вдалеке крытые соломой крыши домов в неизвестном московитам местечке. Опять раскинулся широкий простор, в котором земля и небо слились воедино в снежном мареве.
Настасья протянула вперед руки ладонями вверх, подхватывая налету снежинки, которые, опускаясь на ее теплые ладошки, стремительно таяли.
- А еще я умею так делать, - смеясь, говорила она, наблюдавшим за ее дурачеством, прислужницам. Открыла вдруг рот, высунула кончик языка, стараясь поймать им падающий снег. Много раз делала такую глупость, будучи дитем, за что не раз ее ругали строгие мамки, боясь , что подопечная заболеет.
- Села бы ты, Даниловна, на место,- хмуро сказала ей Палаша, видя, что шляхтич смотрит в их бок пристальным взглядом, - Не буди лихо, пока спит тихо.
Но та не стала ее слушать. Ее охватил непередаваемый восторг от потоков ветра, бьющих в лицо, несущих с собой тяжелый снег, и легкости движения саней, влекомых быстрыми конями крупной рысью, от некого волшебства зимы, превратившей окружающий ее мир в сказочное видение.
- Эге-гей! - кричала она в полный голос, стоя в санях, раскинув широко руки, словно хотела обнять ими весь свет, и звонкий ее крик разносился далеко многократным эхом. Со снисходительной улыбкой за чудачеством боярышни наблюдали ратники, даже кое-кто из литвинов не смог удержаться от смеха, лица их смягчились, словно им передался детский задор, царивший в душе у Настасьи.
Настигнув сани, Людвиг держал своего дрыкганта с ними вровень, не отрываясь глядя на боярышню.
- Скоро усадьба будет, там и остановимся на ночлег, - крикнул он.
Его успело всего засыпать хлопьями снега. Даже яркий терлик побелел, только щеки алели от румянца, вызванного, как решила Настасья, холодом. Лицо, по необъяснимым причинам, оживилось, и даже в глаза его, что на этот раз пристально смотрели в глаза Настасьи, не тая больше от нее сполохов торжества, плескались золотистые искорки. "До чего же хорош", - с восхищением думала о нем Настасья, понимая, что ей жаль будет расставаться с ним.
Она упала назад на сиденье саней, когда Палашка с силой рванула ее за подол шубы.
- Кто хозяин там будет? - спросила боярышня у шляхтича.
- Мой добрый товарищ по оружию, - отвечал Людвиг, - Его сейчас нет в фольварке, но я волен располагать его домом и слугами, как своими собственными. Надо бы Епифану твоему сказать, что скоро развилка, а то, чего доброго, свернет не туда.
Кривая усмешка прорезала его лицо. Не успела Настасья спросить, отчего он датой довольный, как он круто повернул коня, стеганув его кнутом по крутым бокам, и ускакал к своим людям, крикнув главному ратнику, чтоб на распутье сворачивал налево.
До усадьбы, которую в Литве называли фольварком, добрались затемно. Кони двигались медленно, проваливаясь едва ли не по колени в снег, всадники правили ими почти вслепую в кромешной ледяной тьме. Ни один факел не горел, потому что стоило его разжечь, как тут же пламя гасло от мощных порывов ветра, усилившегося с наступлением темноты.
Настасья забралась вместе с девками под полог из медвежьего меха, накинув его поверх голов, чтоб защититься от обжигающих укусов ночной бури. Тесно прижавшись друг к другу, втроем они тихо сидели в полной темноте, отогревая озябшие руки теплым дыханием.
- Неужто, в такую погоду Епифан выдворит нас назад на дорогу, - конючила Дуся, трясясь и от холода, и предвкушения будущего расставания с литвинами. Ей приглянулся один пахолик в почете Высоцкого, и она едва ни выла в голос, что не увидит его боле. Но больше всего ей хотелось оказаться в теплом доме, где в очаге горел огонь, и упасть на любую лежанку, чтоб заснуть до утра. - Вдруг мы заблудимся, замерзнем, боярышня. Чернота какая вокруг, и снег без конца падает, и ветер только сильнее становится.
- А ты, Дуська, меньше думай, тогда и бояться перестанешь,- сказала ей сурово Настасья, чтоб прекратить нытье прислужницы.
Настасья и сама слышала отдаленный заливистый лай. Завывание ветра прорезал пронзительный звук - рев литвинского рога, в который они трубили, оповещая о своем прибытии. Девушки под пологом застыли в ожидании, прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам. Где-то недалеко забряцали запоры, видно, их снимали с петель на воротах. Остановившиеся было сани, дернулись, возница щелкнул кнутом, и они легко покатились опять по снегу, пока не послышалось "тпру, холера".
По крытому верху саней ударили чем-то твердым. Настасья откинула в сторону, ставший тяжелым от наваленного на него снега, полог, и увидела перед собой хорошо различимое в свете факелов, что держали в руках какие-то люди, лицо Епифана.
- Спать нынче не ложитесь, боярышня, - коротко бросил он, делая вид, что сметает снег с гривы коня.
Она тяжко вздохнула. Знать, все же не передумал стражник отколоться от литвинов нынче ночью.