Поросюк-младший же ничего не ведал о наполеоновских планах своей вдохновительницы и продолжал посильно совершенствоваться.
В школе у нашего героя по рисованию была "гос. оценка", вследствие чего рисовал он, чуть лучше известного сына неизвестного турецко-подданного.
Но это совсем не помешало, только помогло новой звезде отечественного формализма в изображении окружающей действительности.
Не имея никакого представления о перспективе, колорите, и вообще о том, зачем люди рисуют, Поросюк выстраивал на холсте такие поразительные композиции, что тетя Клава, как-то украдкой заглянув в сыновью "мастерскую", решила, что сын сошел с ума. Благо, что еще многострадальная мать никогда не внедрялась в Славины диалоги с новой обитательницей жилплощади.
А диалоги были богаты смыслом.
- Дина, а Бальмонт - француз? - спрашивал Поросюк, с грустью наблюдая, как потолстевшая "муза" расправляется с фаршированными биточками.
- Конечно, - довольно нехотя отозвалась Дина, - разве на этой почве может произрасти благоуханье строк?
"Чтоб я, скользнув чуть видимым сияньем,
В тебя проник дробящейся мечтой, -
Чтоб ты, моим блеснув очарованьем,
Жила своей подвижной красотой." -
заунывно процитировала Дина из "Ангелов опальных".
При этом она зачем-то нарочито гнусавила и нервно раскачивалась, точно старый еврей во время молитвы.
- Тогда почему он - Константин Дмитриевич? - не унимался заинтригованный Поросюк, параллельно пытаясь понять, каким образом можно проникнуть в кого-либо "дробящейся мечтой".
Дина с некоторым раздражением отставила на подоконник пустую тарелку и тоном, могущим убедить даже Сфинкса, произнесла:
Вот Александр Дюма - он что, по-твоему, тоже не француз, только потому, что он - Александр, а не Борух Лейбович?! Или Александр Блок. . . Он, по-твоему, кто?!
И Поросюк пристыжено заткнулся:
Дина слыла образованной девушкой. . .
. . . В тот вечер к ним пришло человек шесть "противистов" и тете Клаве пришлось в спешном порядке удирать к соседям.
Собратья по искусству приволокли замотанный изолентой магнитофон и, судя по его печальному облику, аппаратура также принимала участие в извечных арбатских баталиях.
- Все-таки, сколько в БГ тоски по утраченному, - не без трепета произнесла одна из "противисток". То была дочка профессора филологии, пропившая в свое время многотомный словарь Брокгауза и Эфрона . . .
Поросюк же сидел на уголке дивана и сосредоточенно разглядывал носы своих тапочек: ни взглядом, ни жестом не хотел он выдать своего непонятия гребенщиковской ностальгии. . .
Сегодня тут собралось много колоритных личностей, вроде близнецов Блювштейнов, которых некогда приглашали на роли "Электроников". Но кто-то "наверху" проявил известное недовольство и чернявых, юрких Блювштейнов срочно заменили Володей и Юрочкой Торсуевыми. Они-то и вошли в отечественную историю восьмидесятых в качестве кумиров неизбалованной кинопродукцией детворы.
После этого разочарованные Блювштейны чем только не занимались - и телефонные будки жгли; и милицию петардами пугали; и даже, говорят, писали похабные стихи про Политбюро и расклеивали их по всему району.
Постсоветская эпоха разочаровала Блювштейнов окончательно - еще больше чем "номенклатурный" субъект, некогда перечеркнувший столь возможную кинокарьеру.
В нынешней ситуации никому не было дела до сожженных будок и затюканной милиции, а правительство теперь не ругал только ленивый. Стойкие в своем нонконформизме, Блювштейны даже решили податься к Баркашову, но их там почему-то побили, не став разговаривать. В связи с этим, неудавшиеся "электроники" и "баркашовцы" затесались в компанию "противистов", потому что всю свою жизнь были вынуждены "быть против". . .
. . . Первое поросюковское полотно - "Спор мироздания с параболоидами" удивило не только самого Поросюка, но и внезапно проснувшуюся Дину.
Новый автор модернистских концепций абсолютно не умел разводить краски, благодаря чему, его творения приобрели характер невиданной доселе новизны и свежести. Дина не поленилась и звякнула одному из своих сотоварищей по привнесению искусства в массы.
"Сейчас приедет Петя," - констатировала Дина, положив трубку на аппарат.
Пете было около пятидесяти, но он упорно не хотел называть себя иначе,
чем немало смутил тетю Клаву.
Вышеозначенному сотоварищу картина понравилась. Он долго разглядывал ее сквозь разбитые в нескольких местах очки, после чего спросил: "А где же мироздание?" Поросюк неопределенно ткнул перепачканным пальцем куда-то в левый угол полотна.
"Интересное видение, - задумчиво булькнул Петя, подперев рукой подбородок, - хотя, конечно, существуют и более прогрессивные концепции."
(Сам Петя называл себя фаллистом, поэтому не составляло большого труда догадаться, в чем заключались "более прогрессивные концепции" в изображении "мироздания".)
Но так или иначе, картину выставили на концептуальном вернисаже, устроенном, правда, не в ЦДХ, а в каком-то полуподвале на Малой Смердунеевской (бывшая Красносортировочная). Что касается любителей, то их привалило предостаточно, а "негативисты" опять побили "противистов". . .
. . . Шел 1993 год. В октябре разгорелась мини-гражданская война, после которой подавляющее большинство московских интеллектуалов почти три месяца справляло свою победу над Хасбулатовым.
И Поросюк тоже справлял, хотя и не совсем понимал, каким образом Дина, Петя и другие мятущиеся успели спасти молодую российскую демократию от поползновений кровожадного чеченца.
Окончательная и бесповоротная демократизация всех сфер жизни не могла не сказаться на судьбах отечественного "противизма". О нем сделали телепередачу, на которую, правда, Поросюка приглашать не собирались, а лишь какие-то умствующие дяди минут двадцать рассуждали на тему "неприятия постсоветской массой модернистских традиций".
Потом на одну из выставок в Манеже завалилась ухмыляющаяся камарилья из из телепрограммы "Timeчко" и стоя перед картиной с названием "Рутина беспочвенности", выдала репортаж о кризисе абстракционизма. "Да времена Кандинского, увы, канули в Лету", - грустно, помнится, подытожил эстетствующий Лев Новозадов.
Но тем не менее, "противистам" от всего вышесказанного не взгрустнулось и они продолжили свою творьбу (твореж, творильню). . .
Иногда у Поросюка заводились деньги (из тети Клавиных сдач, которые она щедро дарила юродивому отпрыску). И тогда он водил Дину и ту, дочку профессора филологии, в чебуречную ЦПКиО им. Горького. Там, к вящей радости завсегдатаев, они горячо спорили о Бурлюке и Брюсове, и наших героев окутывал убаюкивающий аромат чебуреков, судя по всему, готовящихся на машинном масле. . .
Профессорская дочка, которую, кстати, звали Марианной, была особой не менее мятущейся, чем Дина и вся "противиствущая" братия.
В пятнадцать лет она ушла из дому в знак протеста против мытья полов в ее комнате, которые сама Марианна, естественно, не мыла, но все равно была против.
Потом были какие-то любовники из вахтеров ЦДЛ, приводы в милицию и неудачный побег в Лондон. Сейчас Марианне было уже семнадцать и она знала о жизни почти все, в связи с чем закономерно пришла в "большое искусство".
Рисовала она, по большей части, непонятное и самим "противистам", называя это - "почерпнутым из личных страданий".
Из разговоров с Марианной Поросюк очень скоро уяснил для себя учение о тупиковости синтоизма и что мат - сакрален. Из этого Слава сделал совсем уж поразительный вывод, что в таком случае, его отец - почти Далай-Лама.
В Марианне его умиляло все - даже то, что она абсолютно не понимала смысла трусов "неделька", ибо в "четверг" у Марианны бывал все еще "понедельник". . .
В начале 1994 года, когда Поросюк работал над новым своим проектом - "Маргиналы подспудного" - Дина заявилась на пороге с плохо выбритым, но брюнетом. "Мой любовник, - немного смутившись молвила темноглазая муза Поросюка-младшего, - надеюсь, ты не против, чтоб он жил вместе с нами?"
Поросюк выронил тюбик охры: при всей своей любви к "утонченности мечты", он никогда не дооценивал полигамии. . .
Некоторое время Динино место в сердце затосковавшего "концептуала" занимала Марианна, но после того, как к ним на квартиру нагрянула зареванная профессорша с милицией и собаками, ни о каких чувствах не могло быть и речи. Доказывать в 131-м отделении милиции, что он, нигде не работающий, Поросюк В. П., не совершал над Хрюкиной М. О. развратных действий было невыносимо горько.
Дядя Паша после этого ушел в запой, а вернувшись, в первой же поездке на своем "Запоре" врезался в серебристую "Мицубиси". Оба водителя остались живы, но перспектива повторного возрождения "этой груды железа" казалась угнетающей. Останки "Запорожца" сложили под окном, и они частенько навевали прохожим мысли о бренности всего земного.
Поросюк же, по-прежнему, писал свои полотна. Из "противиствующей" братвы к нему теперь приходил только Петя и с жаром доказывал преимущества фрейдовского психоанализа. "Нам нужна новая сексуальная революция, - вещал вдохновенный фаллист, наливая себе и оцепеневшему Поросюку дяди Пашин самогон, - только разве что, более радикальная".
К этому времени у Поросюка накопилось достаточное количество работ. Часть из них стояла в его комнате, часть - на кухне.
За этот год Славу приглашали выставляться во всевозможные галереи, столь же "концептуальные", что и раньше. Он купил вожделенного Мандельштама, а большая часть ушла на умиротворение районного судьи в связи с делом о "растлении Марианны".
Как-то раз на выставке-продаже "инсталляций" в галерее Бельмана, к произведению нашего героя подошли двое. Они что-то балаболили по-аглицки и тыкали унизанные перстнями пальцы в пугающую непрофессионалов пачкотню Поросюка.
"Very well," - услышал он, просто оторопевший от признания за рубежом.
Потом они двинулись к дремлющей галерейной работнице и, указав на полотно, радостно затрясли перед ее носом пачкой долларов и еще какой-то неизвестной Поросюку валюты.
"Теперь куплю еще и тахту эпохи "Ар нуво", - промелькнуло в голове молодого, но уже почти гениального Славы. А потом еще - щедрые покупатели долго приглашали Поросюка в Хайфу, где ему будут предоставлены все условия для столь высокохудожественных экспериментов. Но Слава, никуда дальше Малых Вязём не выезжавший, понуро отнекивался. "Там-то уж точно загребут в армию," - подытожил Поросюк, припоминая, что в Израиле еще "более всеобщая" воинская повинность, чем в этой СНГ.
Прийдя домой в два часа ночи, Поросюк не застал своих родителей.
"Запор" реанимируют, сквалыги," - презрительно изрек Славик, вваливаясь в мастерскую. И тут его взору предстало нечто такое, чего не мог представить даже его воспаленный разум неформала: к мольберту, за которым он, Поросюк, создал столько шедеврального, была пришпилена записка, написанная аккуратным почерком тети Клавы.
"Сын! Мы с папой долго терпели. Но видит Бог, мы тоже полюбили "утонченность мечты". В связи с чем и уехали в родную нам Бутузовку, ...ской области. Твои папа и мама.
P. S. Нас лучше не ищи."
. . . Поросюк, пошатываясь, прошел на кухню, но ни щей, ни пельменей, ни компота из вкусных сухофруктов он там, как и следовало ожидать, не обнаружил. Тогда окончательно огорченный Слава, врубил телевизор в большой комнате и принялся отупело глядеть на экран.
Там похабно корячились и ныли какие-то лошадиноногие "звездочки" поп-дэнса. Для интеллектуального Поросюка, взращенного на перлах "Аквариума", все эти girls были на одно лицо, но ведущий программу патлатый детина как-то умудрялся их различать.
Одна за другой, на залитую огнями эстраду выходили эти живые подтверждения теории Дарвина. Вдруг что-то заставило вздрогнуть опечаленного всем происходящим Поросюка: юноша-ведущий оптимистично взвизгнул, приветствуя исполнительницу: "А тяперь наша беспрецедентная Лада Хренс со своим хиточком "Мой новый клёвый" ! ! !"
На сцену вылетело оч-ч-чень странного вида существо и даже прирожденный формалист - Слава - не понял в чем конкретном состоит беспрецедентность увиденной. Потом, правда, он понял, в ЧЁМ. . .
И вовсе не в опьяняющем и даже, кажется, силиконовом бюсте; не в оранжевом знойном бикини, едва прикрывавшем потную чаровницу. Не в выкрашенных нечесаных космах, и даже не в поразительной тонкости и изяществе ножек, которых давно не касался эпилятор. . .
"Это же Соня! Сонечка Гронская! - едва не вскричал Слава, - утонченность мечты, где же ты? "
А в пять утра приехал из Мневников грустный Петя и сообщил, что близнецы Блювштейны угнали МИГ-29. . .
. . . За окном разгорался новый день, не сулящий, казалось, ничего позитивного.
Поросюк-младший пессимистично воззрился на улицу: там возлежали наполовину разворованные останки дяди Пашиного "Запорожца". Как немой укор.
В голове вертелось пошленькое: "Мой новый клёвый. . . Мой новый клёвый. . ." Сосало под ложечкой. Сеять разумное, доброе, вечное не хотелось. . .
5 декабря 1995 г. - 21 ч. - 20 мин.
Дополнения от 11 октября 1996 г. - 15 ч. - 08 мин.