Ну, какое, какое мне дело до этой Кавказской войны? Где Грузия, где Осетия, где Россия? И где я, приехавшая доживать к дочери в Америку? Спокойно доживать, спокойно. Ну, какое, какое дело сжавшему своё биополе листку, когда на далёкой ветке грубо срывают другой листок? И я реагирую тянущим ощущением в области солнечного сплетения, животом реагирую. Мысль о замерзшем ребенке, выволоченном среди ночи на улицу или о старике, которому, как и мне, каждый день и так труден, а тут ракеты, пожар, гранаты.... После жизни в Израиле знаю, что значит быть заложником обстоятельств...
Случилась война. Русско-грузинская или грузинско-русская? Все стали спорить, кто первый начал и кто виноват. А я не думала в эту сторону. Я знала - виноваты наверху. И если завёлся там хоть один политик, добра не жди. А завёлся. И какой! Чистый тип этой породы.
Кстати, не такой уж частый среди людей. Потому что далеко не каждый из тех, кто вынесен на вершину - политик.
Кто-то попал случайно, скажем, вышел ростом: все первые секретари обкомов комсомола, которых я знала, были высокие парняги с косою саженью в плечах. Кто-то по блату. Иногда по лестнице всходили игроки, аферисты, умеющие пустить пыль в глаза, сочинить себе яркую биографию. Что от них толку? Но и беда одна - некомпетентность, так она всюду и везде.
Наверх изредка прорывались прекрасные человеческие экземпляры. Соль земли. Начальниками их сделала фанатическая преданность конкретному делу. Председатели колхозов, директора заводов и крупные хозяйственники,- их энергией жили и живём. И вожди, такие, как Ельцин. Разве назову политиком этого харизматика, с его падениями и взлётами, рисками и позорами? Нет. Для этого он слишком горяч, человечен, разнообразен.
Власть, власть. Власть - одна, но пламенная страсть; власть - одна сласть. И не знаю, то ли в самой власти, то ли в органике тех, кто рвётся навластвоваться всласть, заключено садистское: всех унизить, всех, кто не склонился в рабском поклоне, уничтожить. Только на выжженной земле бугорок-возвышенность.
Итак, мой первый политик. Первый не в иерархии, a просто первый, встреченный мною в жизни, он же и последний, если говорить о чистоте породы.
...Он был не хорош, как все политики. Видели вы красивого властолюбца? Ленин, Сталин, Гитлер, Путин.... Даже Наполеон с его медальным лицом не тянет на симпатягу, рост подвёл и какая-то рыбообразная обтекаемость фигуры
Так вот, наш новый редактор был некрасив. Правда, он не был коротышкой, но эта странная вялая вытянутость... Маленькие глазки-буравчики, подбородок, убегающий к шее, маленькие и тонкие губы сковородником, четкие носогубные складки. Я с удивлением узнала, что был он по рождению сельчанином, среди деревенских не встречаются такие сложно-несообразные лица. Да и фигура...Плечи узкие, а ноги и вовсе словно прилипли одна к другой, ровной толщины снизу доверху. В шапке он напоминал гриб, без нее картофельный росток, бесцветный и вялый. Ах, ведь знаю, что нельзя писать героя одной краской, ну что-нибудь положительное, что-нибудь.... Учился, конечно, прекрасно, но, думаю, учительница начальных классов его не любила. Эти хитрые, непонятные лучики от маленьких глаз и рука всё время поднятая вверх - всё-то он знает...И что он городит про школу мамке? А мамка-то у него парторг в колхозе. Она-то его из колхоза и вытащит, достанет паспорт, тогда паспорта не давали, прикручивали к земле всех, как крепостных. Была у него одна мамка, ни братьев, ни сестёр, ни отца. Кроме мамки его никто не любил в ту пору, когда любовь ребёнку что солнце травинке. Ну, а после всё это стало и не так важно. Он знал, что можно и без любви.
В юности на короткий срок в нем вдруг проклюнулось нечто сродни обаянию, на прыщи у него не хватало сил, одно худосочие. Бледный умник, он нравился нервическим московским девушкам, среди которых были и ничего, но не для того мамка отправила его учиться в столицу, чтобы он тратил силы и деньги на изнеженных фифочек. Да и мужской мощи он в себе не ощущал. И чтобы не искушать судьбу и не наживать новых комплексов, выбрал себе такую же мертвяковую спутницу, чтобы через пару лет родить такую же слабосильную дочь.
О, женщины достанут его, но позже, когда нарастит стальные мышцы души и будет чувствовать себя красавцем-мужчиной, зная, что это не так.
А пока он стоял перед нами, блеклый и анемичный, с ногами, странно слепившимися как бы в одну тонкую ногу. И не спасал его рыжеватый пиджак от неяркости. Рядом с ним наш прежний редактор казался этаким здоровяком, хоть и старше лет на пятнадцать, хоть и фронтовик, хоть и рана, и контузия, а румянец на щеках, глаза синие, брови вразлёт и упрямый подбородок.
Как завязался тот спор между ними в момент передачи дел? Прежний не был ягненком. Настоящий могучий мужик, он сознавал свою силу. И на той прощальной вечерушке что-то сказал в ответ на высокопарные тосты нового о родине и грядущих редакционных подвигах и удачах. Мол, не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Он-то знал, как трудно держать в руках молодых шалопаев: кто-то по пьянке оказывался аж на закрытой территории местного отдела ГБ, свалившись с высокого забора, кто-то из-за девушки кидался в драку с комсомольским активистом, в газете по недосмотру тренер футболистов обзывался тараканом. И прежний отдувался, защищая, договаривался в инстанциях, чтобы не испортить судьбы молодых дураков. И предлагал тост несложный. Чтобы в радость писалось, чтобы наша писанина читалась. Новый вспыхнул, прошелся пятерней сквозь негустые волосы. И что-то, конечно, о партии. Наш прежний, подпив, прямо: ты меня не пугай, я пуганный. Умный был, перевёл разговор и чуть позже по партию тоже сказал что-то более даже весомое. Как буравил его своими глазками новый! И лицо натянулось, разогнав лучики-морщинки.
Разошлись, но не забыли. Не забыл наш политик. И стала эта история длиною в жизнь. И ценою в жизнь.
Политик пас прежнего и не успокоился, пока не вогнал в гроб. Настоящий политик не оставит за спиной непокорённого. Почему? Какой механизм требует зачистки? Не думаю, что страх, было ясно - нашему прежнему до нашего нового дела нет и не будет, занят другим - работой, семьёй, чтением русской классики, рюмочкой, друзьями. Не интригами, нет, Не шло это ему. А вот для нового злопамятство, мстительность - органика, инстинкт. Власть предполагает возвышение над прочими, не преклонились - вытоптать, вырвать. И стоять на голой вершине, чтобы всем быть видным.
Сначала наш первый был недоступен, выше по должности, был уважаем, был в почете. Не ухватишь. Семья - в полном порядке; красавица жена, любимая взрослеющая дочь. Орденоносец. Интеллигент, остроумный, доброжелательный, прямой. Имеющий доступ на самый верх.
Подловил!
В город приехал известный писатель. Столичную знаменитость встречали, как положено, хлебосольно. На сей раз организацию поручили (возможно, не без подсказки политика) Союзу журналистов, который возглавлялся нашим первым. А после в Москву полетели подмётные письма о пьянке в ресторане. Столичный гость гулял громко, с битьём посуды, и найти трудящихся, кипящих от возмущения, было не трудно. Мазок дёгтем был сделан. Нашего первого политик не свалил. Но осадок остался. И этот охотничий привкус крови, не дающий покоя политику.... А после политик карьерно перерос первого. Был моложе и сильно старался. По ступенечке, по лесенке, и проник в святая святых, стал заведующим отделом пропаганды обкома КПСС. Ну и живи, ну и радуйся. Но он помнил и не мог радоваться, пока не печалился наш первый.
Близилась круглая годовщина Великой Октябрьской. Какой повод выскочить, показать себя, прокукарекать на весь мир! Политик решил строить в областном центре Дворец искусств. К дате.
Кому, как не первому поручить? Журналист - толк в замыслах понимает. В личной беседе, лучась мелкими морщинкам у глаз, политик наставлял:
-Масштабнее, масштабнее. А мы, коммунисты, будем рядом, Мы поможем.
И когда наш первый, как человек деловой, спросил о финансировании, политик замахал руками: какие, мол, проблемы? Сроки поджимают.
И художественную галерею с изостудией можно? Разумеется! И музыкальный сектор? Конечно! И музей народных ремесел? Ну, как без него? И все под одной крышей. Дворец из светлого завтра, для народа, разумеется. Это произведёт впечатление.
Политик убил двух зайцев: посадил себя на теплое место в ЦК и посадил нашего первого в тюрьму. Политику зачелся прекрасный Дворец искусств, со вкусом и смыслом сделанный. А первому зачли в срок превышение сметы. Его ошельмовали, грубо обвинив в мошенничестве и присвоении. Все описанное имущество - два костюма и собрания сочинений из приложения к "Огоньку". У женщин нашего первого не было ни шуб, ни золота. Следствие велось так грубо, что журналистка из наших, работавшая когда-то с первым редактором и приехавшая из Москвы защитить его, сняла областного прокурора, не потрудившегося шить дело профессионально. Виктория? Нет. Первый продолжал сидеть с уголовниками. Мой коллега, работавший в "Гудке", пошёл в "Литературку", которой в ту пору было дозволено иногда защищать некоторых обиженных. Так выпускали пар. Евгений Богат, посмотрев документы, загорелся, хотя был уже смертельно болен и слаб, но через пару дней извинился: первого ведут сверху. Оттуда - и палец в небо или в потолок. Не вытащить.
Боже мой! Взойдя на вершину, наш политик продолжал гнобить человека. Издалека. Не ленился. Мелочно всматривался, чтобы пригнуть к земле того, кто когда-то на не склонил голову, не отвел взгляд.
Так ведь какая власть, если стоишь на вершине, не возвышаясь над ближними? Только выжженная ровная земля - настоящий пьедестал. Тут нет места жалости.
Как все политики, он был бездарен, талант не делится с властью, а власть с талантом. Тексты политика были серы и поучительны. Но о своих замыслах он оповещал нас торжественно, убеждая в их значимости для человечества.
-Я смотрел на костёр и вдруг пришло это: какой образ революции!
У меня мелькнуло крамольное - ну и что? И так ли уж ново? Но многозначительность, c которой это говорилось, настраивала искать смыслы. Пока не пришло: король-то голый.
Талант рядом был для политика проблемой. С одной стороны его надо использовать, а с другой уничтожить... Не возвышайся, одаренный. Не вырвать - пригодится, подравнять его, подравнять до земли.
Самого талантливого из нас он приручал старательно и методично. Он подружился....Нет, дружить он не мог. Техника ухищрений: поощрений, возвышений, наград, громких одобрений... И талант попал в сети.
То был человек яркий и стихийный. Гулёный, весь в романах, страстях, замыслах. Он не вписывался в то время, профессорский сынок, приехавший из Тарту, пишущий странные вирши и прекрасные статьи, знавший литературу серебряного века, когда мы не ведали даже этого термина. Подсидеть его ничего не стоило. Но политик оставил его для себя как источник идей, как меру уровня. Он просто решил его судьбу по-своему. Вместо тиши библиотек, университетской кафедры, искусствоведческой карьеры дал ему серый чиновничий мир. Он взял его в обком партии, когда занял там прочное место. Ничего более неподходящего... Наш коллега был умён и справился. Чиновником он был средним, ниже политика, что и требовалось доказать.
Богом быть трудно, а Его противоположностью нет. Работать на понижение, опускать - не поднимать. И если умеешь манипулировать фактами, чувствами других...
Милое занятие - совратить романтичного, чистого молодого директора птицесовхоза, мечтающего об идеальном сельхозпроизводстве, сделав его обкомовским подхалимом. Индюков и кур он станет возить начальству, перерождаясь из фанатика своего дела в жалкого делягу. С подачи политика - тонкой и не навязчивой стал угождать важнякам. Политик сам не пил, не жрал индюшатину, но любил устроить на природе междусобойчик, повязав участников, поставляющих и потребляющих, общим грехом и заодно над ними возвысившись.
Из всех плотских соблазнов он был подвержен одному. Бабы. Ну, как без них? Дело природное, без женщин жить нельзя на свете, нет. И с одной, да еще похожей на картофельный росток, тоже жить нельзя.
Как ни маскировал эту сторону быта наш политик, она давала о себе знать.
Была у нас зав. редакцией Нина. Очень милая, интеллигентная, но не играющая на сексуальном поле. Короткая стрижка, полное отсутствие фигуры, красноватый цвет лица. В жены она годилась, для любовницы не хватало телесного наполнения. Начитанная и романтичная. Не с кем ей было разделить эту самую начитанность и романтичность, потому что муж по имени Вася был охранником в колонии, и больше о нем сказать нечего. Может, поэтому она и втюрилась в политика - на новенького. И пришла, принеся на подпись приказы в его кабинет, и сказала:
-Я видела вас во сне.
Лицо его натянулось, подбородок ушел к шее.
-Откройте дверь, - сказал он, - и подайте заявление об уходе.
На место Нины пришла Аля, не очень видная, не романтичная и не начитанная, но у неё была тугая грудь и крепкая попа. Через много лет она рассказала, что политик спал с ней раз в неделю много лет. Работая уже в обкоме, он её призывал раз в неделю. У него была странная фантазия. Он трахал её не в комнате отдыха, удобной и безопасной, которая примыкала к ванной и кабинету, а в переднем углу под знамёнами на неудобном диване, где обычно фотографировались почетные посетители святого места.
Аля была удобна, на любовь она не претендовала и о любви речь не шла.
Любовь его всё же настигла. В какой-то миг он даже был готов свернуть с восходящего пути ради этой бело-розовой, насмешливой, с тяжелыми прядками золотых и русых волос, c большими синими влажными глазами. Она и впрямь была хороша, залётная птица, актриса из Москвы после какого-то краха очутившаяся в областном городке. Умница, обманчиво беззащитная, поднаторевшая в остроумии, знающая свою силу, умеющая играть мужчинами... Открыл её наш талантливый коллега, иногда писавший о театре. Обычно он затевал романы-марафоны, но здесь мгновенно сделал предложение съехаться.
Они много времени проводили втроём - два друга и она. И вот в какой-то миг, дня за два до загса, политик, оставшись с актрисой наедине, вдруг упал к её ногам.
Буквально. " Не выходи за него, уедем, я добьюсь, что ни в чём не будешь иметь отказа, я знаю как". Она смеялась и трогала его носком туфельки, а он вдруг понял, что самое сладкое быть ниже всех и извиваться на земле червём.
На свадьбу он не пошел, но после взял себя в руки. Когда он забирал нашего талантливого коллегу в Москву, то думал и о том, что это возможность хотя бы изредка видеть её....Но он уже не был готов бросить все. А к пятидесяти с лишним годам чувство затихло.
К этому времени он занимал очень высокий пост. Завоевал он его в жестокой конкуренции. К пятидесяти у него окрепла интуиция. Та самая, что была с первых шагов. Ну откуда он знал, что я ему никогда не была соратником? Я не заглядывала подобострастно в лицо, но и не выступала. При первом случае он избавился от меня, хотя при тогдашнем дефиците пишущих я не была лишней.
А позже он превратился в политическое животное с потрясающим нюхом на интриги. Он бы шел и дальше, если бы не сломалось само время. Началась перестройка. Революция не смогла абсорбировать зашедших по прежнему пути столь далеко. Он стал обычным пенсионером. Вдруг оказалось, что трудно оплачивать квартиру и лекарства для жены. И никто не захотел помочь, пристроить хотя бы на среднеоплачиваемое место. Ласкавшие недавно глаза превратились в презирающие и даже ненавидящие. Политика кончилась, началась жизнь.