Шар в лузе - это я, образно. И не только я, но каждый, кто оказывается в том отрезке времени между жизнью и смертью, когда ничего нельзя изменить в своём существовании. Болезнь, старость, усталость, мало ли почему мы выбиты с поля игры в лунку?
Помню, трехлетняя внучка спросила у меня:
--
Бабушка, ты знаешь, что у меня всё впереди?
--
Конечно, Машенька.
--
А у тебя меньше?
--
Да, да.
--
А у бабы Оли ничего впереди нет?
Сейчас я в той ситуации, в какой была тогда моя мать, ничего впереди, лучше не скажешь. Я вроде в своём уме и о чем-то думаю, живу, радуюсь полянке влажных ландышей и ветке жасмина в моем окне, учу английский. Но завтра, если (можно сказать - когда) меня не станет, ничто в мире не затормозится, не споткнётся, не остановится.
Нет-нет, я не жалуюсь, так устроено. И думаю, этот кусочек между мирами нам дан для оглядки. Сами собой возникают лица, ушедшие с твоего пути, вспоминаются события, забытые навсегда. И приходят вопросы: почему я в этой лузе? Почему в одной сетке со мной люди, на меня не похожие? Почему не устроилась лучше, впрочем, не так и неудобно здесь, многим куда хуже. И тогда перед глазами возникает поле жизни, поле игры. И укрупняются случайные касания, а то и столкновения. Менявшие твои движения, отбрасывающие, ускоряющие, сбивающие с траектории, причиняющие боль.
И чтобы не было вопроса о первотолчке, о Том, кто направлял всю эту вакханалию случайностей, перейдем на другое понятие. От биллиарда к броунову движению. Неподвластному никому в своей хаотичности, но организующее вполне физические законы. Потому что судьба на краю жизни обнаруживает свои шаги. В направлении твоей лузы.
КАК ХОРОШО БЫТЬ ГЕНЕРАЛОМ
Ни до, ни после я не целовалась с мужчиной так...восхитительно. Он не рвал пуговиц кофточки, не лез за пазуху, не прижимал к стене. Огромный, заслонял меня от лестничного пролета, ведущего в тёткину квартиру, и целовал, целовал, целовал. Наверное, я ему всё-таки нравилась, иначе откуда такие нежности? Хотя поверить в это мне было трудно.
Вокруг него крутилось столько хорошеньких студенток, аспиранток и молодых сотрудниц пединститута, где он преподавал немецкий. Невесты на выданье липли к завидному жениху. И каждая девица, попадая в тусовку, кокетливо произносила:
- Мой генерал! Есть, генерал! Слушаюсь! - думая, что открывает вершину человеческого и женского остроумия. Дело в том, что Генерал не звание - фамилия. Ха-ха. Он криво усмехался, невежливо показывая, как ему надоел этот дурацкий слоган очередной девицы.
Я не приставала к нему с остротами. Но и девицей я не была. Разведенкой.
Трудно было выйти замуж хуже, чем я. Но не поливать же сейчас своего первого мужа, отца единственного ребенка. Скажу лишь: не могу назвать ни одного положительного свойства спутника жизни. Нет, одно есть - он прекрасно чувствовал слово. Придумать шапку к газетной полосе или сочинить очень пристойное графоманское (потому как никакими чувствами не оплаченное) четверостишье ему было раз плюнуть, все наши пивные конкурсы кончались его победой. И, конечно, о нашей любви он много чего насочинял. Плюс нагловатый игровой кураж...На это и клюнула. Впрочем, сама была ух, какой неподарок: o реальной жизни понятия не имела и в домашних делах неумеха.
Чуть больше года после рождения дочки я держалась, а дальше - не по силам.
Мы сняли крохотную комнатку в железнодорожном поселке: дом на земле, печка - дрова и уголь, удобства во дворе, вода в колонке за квартал. И безденежье, муж не держался на службе нигде, предпочитая газетной суетне неспешный полупьяный экстаз графоманства. С пузом я тоже бегала вечерами на эти посиделки местных поэтов. Стихотворный запой... Луговской, Заболоцкий, Кедрин. "Тебя укрывает от бед и нападок пуховый платок моего снегопада"... "И страшная сила пройденных дней лишает меня сна"...Что-то открывалось мне в этих стихах, читали наши маленькие поэты больших поэтов прекрасно. Но вскоре стало ни до чего. На третьем месяце после родов я уже работала и носилась с дочкой, определяя её к очередной няне. Пока могла...
Больная (фурункулёз от истощения), я отвезла больную дочку (воспаление лёгких) к маме. И та, как всегда, самоотверженно подставила плечо. Она еще сама работала, но у неё была женщина в помощь, и быт был налажен.
В наше гнездо я не вернулась, поселилась у тетки. Муж уехал к своим родителям.
...Это было как после тяжёлой болезни: мир возвращался ко мне обновлённым и ярким. Нормальная квартира, душ, вкусные обеды, крепкий сон, работа в радость. Как прекрасен этот мир, как прекрасен! Стрижи лепят своё гнездо на стыке стены и рамы. Тополь играет листвой на солнце. И еще пластинки - песни Хампердинка и Тома Джонса приносили в темноватую комнату запах перегретых прерий, размах бескрайних просторов, топот копыт неукротимых скакунов. Волна вольной ковбойской музыки отнесла меня от непосильной семейной тягомотины. Словно её и не было.
Жили мы - кровать в кровать- с двоюродной сестрой, Нюрка училась в пединституте, и я невольно вернулась в свою дорабочую, добрачную, довзрослую юность, лет на пять назад. Дочка была в руках более умелых и надежных, чем мои, Боже мой, беззаботность! Стыдно вспомнить, но я не скучала. О муже я просто забыла. Грехов за мной не было, похоть не мучила, сил маловато. Чудное было время.
А потом начались походы, и возник Генерал.
...В походы ходят многие. Пионеры и скауты с учителями географии и природоведения. Студенты, члены клубов и т.д. Но люди, работающие во всём мире, как правило, проводят викэнды индивидуально, в зависимости от настроения и обстоятельств. Но в те походы в Союзе ходили целыми цехами, отделами, конторами, редакциями. Ходили истово, ставя субботне-воскресные броски на природу в центр существования. "Бродить в полях, ничем не беспокоясь"...Убегать ото лжи, связывающей всех сверху до низу, от партсобраний, от безответственности, от тоскливого бездействия при имитации бурного движения вперед. В поход! В поход! В однообразие шагистики. В экстатическую радость добровольного - не казённого - коллективизма. В гипнотическую романтику костров.
Как бы свобода.
Мы не замечали, что походная субкультура принуждала нас совершать не свойственное. Ну, чего ради орала я песню про чужой чемоданчик дурным голосом вместо того, чтобы созерцать перелески и поляны. Нет, что-то всё же выпадало в осадок навеки. Запах розового вьюнка - граммофончика, обвившего скамейку в разрушенной дворянской усадьбе, гомон птиц на рассвете в заповеднике, загулявшая июньская заря, из вечера перешедшая в утро...
Многое зависело от группы и особенно от её руководителя. У нас был удачный вожак. Мы не ломали деревьев, не мусорили. Не пили. Не грешили. И наш Генерал был хорош собой. Круглоголовый украинский парубок, чернобровый, с хорошими правильными чертами лица. Западенец - высокий, костистый, широкий в плечах и тонкий в талии. Я им любовалась бескорыстно: зелен виноград. Когда я не могла купить шоколад, я его и не хотела вроде бы.
Я и сегодня думаю, в моём отношении не было сексуального импульса. И сон, который я запомнила, был абсолютно не сексуален. Я вхожу в вагон пригородного поезда, мы иногда начинали наши походы на электричке. Чисто. Пусто. И только на переднем сидении сидит Генерал и его младший братик Сашка - точная уменьшенная копия нашего кумира. Они сидят, прикрыв глаза, потому что солнце через окно заливает их. Жмурятся от удовольствия. Я сажусь рядом, не касаясь вожака плечом, и тоже подставляю лучам лицо, шею, руки. И через ресницы льётся свет, и сладкое тепло ласкает меня. И всё. Сон странно запомнился. И связал с Генералом.
Я наблюдала за ним невольно. Он был не разговорчив, и в общении у него были какие-то заторы. Никогда не командовал, не просил, не требовал. Но если он приносил корягу для костра, все тут же начинали собирать сушняк. Какая-то негромкая, но явная харизма...
А потом эти поцелуи...
В следующую субботу Генерал снова провожал меня. И снова целовал под лестницей. Бережно. Но что-то изменилось. Когда утром я уходила на работу, тётка бросила мне косынку: "Прикрой шею, синяк". Что говорить, в этих делах всё идёт в одном направлении...
Тут и начались события, круто менявшие наши жизни, Ко мне приехал муж устанавливать мир. Я прямо от тётки проводила его на вокзал. "Нет". Почему нет? Я не знала. Не из-за Генерала, конечно, просто та нить оборвалась и всё. Он говорил о дочке, о моём легкомыслии. Я счёта не предъявляла, а просто не могла представить себя с ним рядом. Я как-то его забыла, стёрла из сознания. Словно кто-то сменил программу, заложенную в меня. Судьбе было угодно, чтобы я не гробила себя, рожая тех постных двух дочерей, которых ему родила другая женщина. Чтобы я не восхищалась малым его талантом, как огромным. Чтобы я не бедствовала, добывая деньги, которые утекали на водку. Не билась с жизнью одна за двоих. Словом, чтобы я сохранилась и еще развилась немного.
А Генерал вдруг исчез с горизонта. Подошёл октябрь, походы прекратились - дожди. Я, конечно, ждала звонка, но сама не звонила. А после вдруг узнала "потрясающую новость": он женился. "Это из-за меня" - такая вот странная мысль была первой реакцией. Она вмещала несколько других мыслей. Что я разбудила в перезревшем двадцатипятилетнем парне то, что лучше, было не трогать. Ему нужному женщина, я, но в жёны не гожусь. Обывательский - нормальный ход мысли: зачем примерному сыну из хорошей семьи разведенка с дитём? И вообще я как-то выпадаю из окружения...
Но уж очень неожиданным был выбор. Наверное, в невесте была своя прелесть, если присмотреться, но он не больно присматривался, не выделял её из других. Блёклость может быть привлекательной? При отсутствии грации и некоторой угловатости? Хорошая, чистая девочка из села, наверное, с большими крестьянскими руками. И - Генерал! Блестящий Генерал! При таком выборе...
Это сейчас на старости лет из нашей переписки я узнаю, что родом он был из патриархальной и очень бедной семьи колхозника, это фамилия вводила всех в заблуждение. И не ощущал себя уверенным красавчиком, по строгим крестьянским понятиям старался добиваться в жизни чего-то, поступая по правилам, взятым из дома.
А тогда...
Поражены были все. Но как бы там ни было, брак свершился.
Сказать, что мне было безразлично, не могу. До сих пор помню боль, какую испытала при встрече. Почти физическая, такая явная. Я шла по аллее нашего главного сквера, по правой его стороне. А по левой меня обогнал он. Шага на три левее. Крупные хлопья снега падали на его плащ, на круглую голову без шапки. Я увидела ботинки, такие большие, кожаные перчатки. Он прошёл мимо быстро, не поздоровавшись. Я не окликнула. И - боль.
А я ему всё-таки нравилась.
Почему бы и нет? Это тогда я себе казалась уродиной, а сейчас, разглядывая фотографии, вижу - очень даже была ничего. Почему я считала, что муж облагодетельствовал меня своим вниманием, а на Генерала и глядеть не положено? Я не походила под жёсткий стандарт красоты тех времён - курносости, сладкой миловидности а-ля Целиковская. А по нынешним временам... Во мне присутствовало то партнёрское начало, которое ценится нынче.
И всё-таки я ему нравилась!
Потому что лет через пять он позвонил в дверь моей квартиры, уже в Москве. Нашёл адрес, не поленился, узнал либо в справочном, либо у кого-то в нашем городке. Я была в полном порядке, даже при параде, квартира блестела, на плите дымилась еда. Кровать была расстелена и манила ярким и тонким бельём. Я ждала. Своего будущего мужа, он приезжал утром следующего дня.
А Генерал явился к ночи. Немая сцена. И первое, что я сказала - метро до двенадцати, а такси разорительно. Намёк был понят. Надо отдать должное: не стал паясничать. Он помрачнел, по лицу прошло облачко, другое, третье.
- Как жизнь?- спросила я, надо же было о чём-то говорить.
Пожал плечами, точнее - втянул голову в плечи.
- Дети есть?
- Дочка, скоро будет второй.
- Есть хочешь?
Нет, в бытовуху и просто дружбу он уходить не хотел. Он встал, подошёл к моему стулу и положил мне руки туда, где кончался вырез ворота у шеи. Пальцы были горячие и дрожали. Пришлось всё же сказать словами, что ничего быть не может и ему надо уйти. Он долго надевал плащ (тот самый!). Я принесла непочатые конфеты и вино.
- Заберёшь?
- Обижаешь...
- Извини.
Он спускался по пустой лестнице, мимо лифта, вниз, не оглядываясь. Нет, не боль, как тогда - печаль. Но такая глубокая, такая сильная.
И всё-таки я ему нравилась.
Впрочем, сейчас, когда мне за 70, формулировка какая-то ...безвкусная. Задела его, зацепила - точнее. Но ведь нашёл меня на краю жизни. В Америке. Позвонила дочка, работающая в Нью-Джерси, и попросила для отца мой компьютерный адрес.
Он прислал большое письмо. Сначала о жене. Какой она была ему хорошей спутницей, земля ей пухом. После о детях, трое и все очень благополучные. После о своих болезнях. Нормальное стариковское послание.
Я ответила тут же. Тоже о потерях и болезнях. В другом стиле, в другой эстетике. Чтобы не перечислять всё нудно и по порядку, послала тексты, которые полнее и точнее отражали всё, что произошло со мной в последние годы. Из напечатанного. Что-то его насторожило. Открытая эмоциональность? То, что в ответ на его "уважаемая", я настырно звала его "милый Генерал"? Именно нереальность наших отношений позволяла слегка распахнуться, сделать разговор откровенным и чистым. Мне хотелось настроить его на исповедальность. Когда всё позади и нет никакой корысти, можно успеть лишь одно - понять, кто мы, что мы. Хотелось узнать о том, с кем соприкоснулась сорок лет назад. Какой виделась я ему? Как он развивался? Что дали ему те 14 языков, которые он знал - полиглот! Язык для меня - Божий дар, Божья тайна - для него - оперативный аппарат - как это? Почему вот уже много лет в нашем городке о нём тянутся слухи - сильно пьёт, а ведь не брал в рот в походах. Когда себе позволил пить и по какому поводу? Были женщины на стороне? Не знаю, зачем, но я была вовсе непрочь узнать о его родителях. О первой любви. Словом, хотелось познать, обрести человека в той полноте, которая и возможна только в таких обстоятельствах, на краю. Как в поезде, ваш выход, скажут одному из попутчиков. Но мир второго уже расширился.
Он понял всё как-то по-другому. Уж не мнилось ли ему, что заявляю права со ссылкой на былое? А то и брачные надежды с моей стороны не чудились ли? О, это мнимое мужское свободолюбие, какое так легко обойти хитростью, и которое становится маниакально подозрительным, если встречает открытость.
На просьбу рассказать, чем занимался на работе перед выходом на пенсию, прислал стандартное резюме. Пошли комплексы. На мой рассказ о поездке в Рим пришла реплика "Куда нам до неё?" (слова из песни Высоцкого). Мои впечатления об Америке, о жизни на новом месте он не дочитал - "Всё как-то некогда" (знай место). Когда переписка теряла темп, он поздравлял с очередным праздником - шахтёра, водника или пожарного. Острил. Сущностное содержание выветривалось. Стало скучно, чего бояться? Наши е-мейлы потихоньку сошли на нет.
Не судьба. Судьба тогда, сорок лет назад знала, что нам нельзя, не надо быть вместе.
На зелёном бильярдном поле столкнулись два шара, чтобы разлететься под углом в 180 градусов и лечь каждый в свою лузу. А нашу встречу она использовала не для нашего общего дела, а в интересах каждого в отдельности. Чтобы у Генерала была жена терпеливая, послушно внимающая, много вынесшая и служившая ему истово и самоотверженно. Чтобы у меня был муж,
такой не идеальный, но единственно для меня возможный. И это правильно, спасибо, судьба, идущая своими дорогами!
В ОДНО КАСАНИЕ
Время такое было - межсезонное. В Москве тепло, над асфальтом парок. А за городом по дороге на Рузу, куда нас повёз автобус Союза писателей России, по обочинам в лесу лежал снег. Осевший, серый, но лежал.
Дневную Малеевку я не помню. Жили мы, "молодые талантливые" в главном корпусе Голицинского имения,
Какое-то крыльцо, какие-то колонны, но главное - ощущение покоя и уюта. И этот запах свежих плюшек, и не голодные были: а приятно. Вечерами ходили по асфальтовой дорожке, фонари освещали её, чтобы мы не поскользнулись, лёгкий морозец иногда еще схватывал лужицы. За фонарями начиналась тьма, но дом успокаивал светящимися окнами: жильцы писательского дома творили, в лесу неяркие окна манили домашними радостями. Себя той поры я не помню, шла еще невнимательная к внешнему молодость. А внутри как почти всю первую половину жизни....Нет, не одиночество - отъединенность, неумение вжиться. Приникнуть к случайному сообществу.
Здесь я тоже была на отшибе, знакомства заводились туго. Хорошо, что встретился журналист, с которым когда-то работала несколько месяцев в молодежке. Милый парень, но тоже не из бойких. Пожалуй, к лучшему, что мы не гудели ночами в компашках, а почти по стариковски ходили вечерами по дорожке. Третьим спутником стал один из организаторов семинара, литератор не самый известный, но хорошо знавший литературную жизнь, пожилой Михаил Маркович. Мягкое лицо, мягкие руки и повадки дамского угодника. Было приятно ощущать эту мужскую поддержку - под локоть, и знать, что не более того. Информацию он давал ценную.
-За столом справа Михаил Михайлович Бахтин.
-?
-Не знаете? Его уже сто лет не печатают. Это гений. Философ, создатель карнавальной теории искусства. Исследователь Достоевского. Да так не расскажешь. Сейчас его здесь откармливает наш союз после тяжелых времен. Присмотритесь, будете гордиться, что видели.
Гений не ходил на лекции, на приветствия отвечал вяло, ни с кем не переговаривался через зал, и рассмотреть его было трудно. Он хотел есть и думать, думать и есть. Зато на всю столовую густым баритоном окликал то одного, то другого высокий красивый мужчина в толстом белоснежном свитере, и в таком же - нездешнем - была его жена, не такая громкая, но тоже очень уверенная.
-Кто это?
-Известный писатель и путешественник. Был в Канаде, Австралии, Боливии.
-Разве выпускают? (Мы жили еще за железным занавесом).
-Кого надо.
-И хорошо пишет?
-Много. А вот тот, что позади вас, вы упираетесь в спинку стула, прославит русскую литературу. Если его напечатают. Валентин Распутин.
Вокруг худенького паренька со странным старчески-несчастным лицом постоянно шла какая-то суета.
-О чём он пишет?
-Деревенщик.
-Как Лихоносов?
-Другой уровень. Классик.
На лекциях и в столовой цветниками - женские стайки. Среди ленинградцев выделялась яркая Майя Данина в платье цвета электрик. Среди москвичек Элла - фигуристая, в обтягивающем платье, напоминающем о первой весенней зелени, и вся белая, нежная, кружевная Тамара, обе из молодёжного журнала "Смена". И вот на первом же практическом занятии я оказалась рядом с ними. И с другими дамами - почему-то все писательницы и журналистки пришли в группу Анатолия Аграновского. Я тогда, впрочем, удивлялась, почему к нему не пришли остальные.
Его статей в аджубеевских "Известиях" ждали. После всех идеологических заморочек они ошеломляли изначальным здравомыслием. Глоток чистой воды в жажду....Но мужчины, сидящие ночами под зелеными абажурами, делали нетленку. Они пошли в группы к писателям, устанавливать связь с настоящей литературой. Как можно не посвящать себя газете, не упиваться её ритмом, её вихрями, её отчаянно-коллективным духом? - понимала я. Был момент и женского любопытства: как он, властитель дум миллионов?
Ему было слегка за сорок, хороший мужской возраст. Впрочем, и двойственный. Кто-то выглядит зрелым, пожилым даже. А кто-то еще не ушёл от юности. Он был молодым. Хотя позади была школа штурманов, война, нервная, изматывающая работа в печати. Опыт отложился (всё понимающие, насмешливые глаза, высокий лоб, уже не прикрытый волосами), но не закольцевался, не сковался. Пластика такая - движения стремительны, будто не на вершине судьбы он, а только начинает восходить, и рвётся, и полон энергии, и лёгок, и силён.
Он держал аудиторию легко, по-юношески "держал площадку", будто в своей компании. Артистичен по натуре. Как после узнала, он хорошо рисовал, писал песни на свои слова и пел хороших поэтов - Кедрина, Межирова. Захоти, он мог бы стать бардом, с Окуджавой на равных развлекал узкий круг общих знакомых.
Многие его советы, касающиеся технологии журналистской работы, засели в памяти навсегда. Если материал собран и лёг готовой статьёй в уме, радуйся, удача. Но вот он почти лёг, и только одна деталь противоречит замыслу...Хорош герой, но один, скажем, поступок некрасив. Не убирай её, эту деталь, не пытайся согнуть, всунуть в концепцию, как вталкивают в чемодан неподходящую вещь, прижимая крышку коленом. Поразмышляй над этой деталью. Очень часто именно она выведет на новую, более интересную тему. Не заезженную. И позволит не лукавить, быть правдивым.
Возник вопрос, как войти в доверие к собеседнику, расколоть, добиться той информации, какая нужна.
Ну, конечно, общих рецептов нет. Ну, конечно нужно готовиться к беседе, входить в тонкости профессии, знать что-то из биографии героя. Иногда приходится прибегать к самым неожиданным ходам. Использовать собственные умения и просто обаяние.
Если бы Анатолий Абрамович знал, на какое минное психологическое поле ступил в этот миг.
Пример? Да вот его последняя работа о Трофиме Денисовиче Лысенко, она появится в "Литературке". О "народном академике", которого научная общественность свергла с трона, прогнав с должности председателя ВАСХНИЛа, и который в последнее время начал новое восхождение к власти. Хитрый и осторожный, ломая ситуацию, в этот период Лысенко затаился, не подпускал к себе журналистов. Но он уже стал формировать вокруг себя старых и новых сторонников. Сила тупой убеждённости, харизма была, цепкий ум властолюбца, работающего под простачка, - рассчитывал всё точно.
Они встретились в какой-то компании, где Аграновский пел свои песни. Лысенко размяк и пригласил его к себе - с гитарой. И там, дома, под рюмочку-селёдочку разговорились. То, что услышал журналист, было за гранью ожидаемого. Неандертальская темнота в науке мешалась со звериной интуицией и знанием психологии государственных деятелей. И, конечно, отсутствовали хоть какие-то нравственные сдержки.
-Об этом я и написал,- сказал Аграновский.
И тут произошло неожиданное.
-У вас тоже плохо с нравственными понятиями,- бросила в лицо нашему руководителю ленинградка Милица Земская. - Я не хочу находиться с вами в одной комнате.
Вслед за ней Майя Данина:
--
Это непорядочно, добывать материал у врага, прикидываясь своим.
И еще кто-то вышел. И еще.
Почему он не остановил их? Почему не попытался доказать свою правоту? Он вежливо встал, как встают галантные мужчины при выходе дам. А после продолжил рассказ. Какие-то попытки осудить ушедших мягко оборвал:
-Их право. - Улыбнулся. - Они только выиграют, уйдя к настоящим мастерам слова.
Ох, уж эти железные принципы! Мудрость мягка и снисходительна к жизни. Откуда подростковая опьяненность своей правотой?
Я расспросила кого-то из ленинградцев о Земской. Посмотрела её книги, поэтичные и мудрые. О вечности, жизни и смерти. Узнала - человек она совестливый настолько, что не может вписаться в систему, не служит, как-то живет не пойми на что, полубогема, полудиссида.
Аграновский диссидентом не был, но не мог пройти мимо возвышения тирана, истребившего цвет советской науки, уничтожившего гениального Вавилова. Аграновский не красовался моральной чистотой, но за свою жизнь отвечал по высокому счету. И по высокому счёту платил...
Я тогда не знала, не знала и Земская, что было с материалом о "народном академике". Сейчас это можно найти в интернете.
Аграновский принес его своему главному - Аджубею.
-Ты что, хочешь поссорить меня со свёкром?- угрожающе спросил тот.
Хрущёв жил тогда в Горках Ленинских на правительственной даче, а рядом было поле, на котором "народный академик" продолжал что-то выращивать в качестве простого научного сотрудника. Они встречались и подружились. Лысенко, который цинично рассказывал Аграновскому, как обвёл вокруг пальца самого Сталина, перехитрил и Никиту. Показывал урожай, выращенный на современных удобрениях с помощью самых передовых агроприёмов, и говорил, что такое возможно в любом колхозе с помощью его, Лысенко, нововведений. Вождю хотелось верить, и он верил. Лысенко стали восхвалять в прессе, пошли правительственные награды.
-Я тебе плачу деньги, -продолжал Аджубей, - чтобы ты не писал такие вот материалы.
Аграновский забрал статью и отдал в "Литературную газету". Такого Аджубей своим сотрудникам не прощал.
Аграновский уходил тихо, без демонстраций. "Прошу предоставить мне творческий отпуск на год". Через полгода, когда полетел со своего поста Хрущёв, когда сняли с должности и Аджубея, журналист вернулся на своё место.
По случайному совпадению незадолго до моей московской поездки я тоже ушла с приличной (по другим, разумеется, меркам) должности в никуда. Из областной газеты в безработицу. И это с шестилетней дочкой на руках! Я подавала заявление в аффекте, в страстях. Чисто по-женски. Так ведь именно женскую оскорблённость я, прежде всего, почувствовала, услышав от нашего недалёкого хама - главного редактора барскоё: "Вон из кабинета!". Его достала жалобщица, каждый день с утра встречавшая "опровержениями" на мой критический материал. Каяться мне было не в чем, а попытки отстоять свою правоту вызывали у нашего редакционного вождя приступы удушливого гнева. Меня подобрал редактор районки, издававшейся в Белгороде. Но ежедневные рысканья по колхозам, полосы текста, которые надо было сдавать срочно...Я мучилась и уставала. Мой новый начальник, относившийся ко мне по-доброму, отпустил на семинар "молодых и талантливых" - отдохнуть. Но это не было кардинальным решением вопроса, надо было искать работу. И помог мне в этом...Аграновский.
...Но пока жизнь в доме творчества развивалась по своим законам. Московские журналистки приходили на утренние занятия радостно-возбуждённые, прилюдно вспоминая, каким замечательным был вечер, как потрясающе пел Анатолий Абрамович. На эти посиделки собиралось довольно много народу. Почему я не напросилась? Сейчас обязательно бы примкнула, но тогда мешала стеснительность, чувство провинциальной неполноценности. Оно охватывало меня, когда несла мастеру три жалких "хвостика" - по колонке из трёх номеров областной газеты. В Белгороде я ими гордилась - публикация с продолжением. Но здесь.... Рядом с яркими глянцевыми номерами "Смены"...Рядом с нарядными журналистками, говорившими с кумиром на равных, как давние знакомые, я сникла. До меня и очередь не дойдёт...
Но он начал на следующий день с моего материала. Хвалил? Нет, это, пожалуй, громко сказано. Но назвал его единственным, который ему понятен. Почему, зачем сделан. Были это губкинские очерки. Там, в Губкине, тогда начинали разрабатывать железорудное месторождение. Новая технология, - открытым способом, новый город, новые люди.... Об этом что-то немудреное, без особого полёта, и написала. Был там один эпизод, который мне самой нравился - о рождении ребёнка в поезде. Всё в Губкине было молодое, спешащее, всё на ходу.
А моих московских коллег он не хвалил. И здесь наши оценки совпали, его точные и выверенные, и мои смутные и неуверенные. Накануне, взяв номера "Смены", оставленные перед обсуждением на столе у входа, я старательно прочла большие куски с прекрасными иллюстрациями. "Бог удачи в моей рукавице". Ух, ты! Но в чём удача, не дозналась. Огромные расстояния от Москвы до Якутии. Запредельные морозы со "звёздным шепотом" - это когда влага от дыхания замерзает и опадает со звуком. Кимберлитовые трубки, сияющие алмазы. За всеми этими подробностями ощущалась поглощенность экзотикой, доступной благодаря командировке. Не очень осмысленные детали, эмоции случайных людей, которым удалось заглянуть в чужое дело с психологической установкой восхититься.
- Но о чём это? - задал авторам мой вопрос Анатолий Абрамович. - И для чего? Впрочем, написано красиво.
Вдохновлённая Аграновским, его словами, подтвердившими мои внутренние ощущения, в Белгороде я села за материал, который назывался "Высоко, но от земли не отрываясь". О том, как ломаются жизни выпускников школ, которым сулили в классе непременно победное и розовое будущее, при столкновении с суровой реальностью. Факты у меня были, в районке всё близко, всё прослеживается легко изо дня в день. Послала Анатолию Абрамовичу. А ответили мне сотрудники отдела школ "Известий" - будем печатать. После появления большого "куска" в центральнейшей из газет, меня пригласили на работу в "Учительскую". Сделали вызов, добились прописки в Москве, и жизнь моя потекла по новому руслу, вышла на другой уровень.
С Аграновским я больше не виделась. Я даже не решилась поблагодарить его лично, только через известинских "школьников" - о, эта дурацкая зажатость. Когда в столице я слегка раскрепостилась, было поздно. Он умер рано, сдало сердце. Но за этот толчок - в одно касание - направивший меня в нужное мне русло, я ему благодарна не меньше, чем за его замечательные статьи.
ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ
Надо же! Он мне нравился больше всех мишиных друзей...Мишенька был не слишком разборчив в привязанностях. Да что там, большинство связей тянулось из военно-еврейского нищего детства. Бывшие босяки, воришки, иногда отсидевшие небольшой срок, хоть и "стали людьми", выпив, громко и неумно острили, жестикулировали, засиживались до поздней ночи. Утомительно.
А Толя был тихим, спокойным. Плавным.
Низенький, толстенький, шарик на коротких ногах. А лицо у него было значительное и красивое, и глаза горели, не вспыхивая и не угасая, ровным и сильным светом. Перенеся серьезную операцию на сердце, он был отправлен на пенсию до срока. Но на родном заводе без него - изобретателя и рационализатора, как бы сейчас сказали, креативщика, выдумщика и затевалы, обойтись не могли. Много времени он пропадал в своём конструкторском бюро, оставшиеся часы тратил на дом и друзей, на нас в частности. Он приносил всегда что-то новенькое - новый инструмент, прибор для акупунктуры, последнюю диету, краску для обновления ванной, и прочее. Это сейчас все подобные ноу-хау тиражируются для всех и каждого глянцевыми журналами, а тогда информация передавалась из уст одного умельца другому.
Я любила его визиты. Какое-то возвращение в детство.... И радовалась, когда он маленькими пухлыми руками что-то исправлял в нашем не слишком ухоженном доме. Он радовался, что я радуюсь, и искал место приложения своих умений. А в своей семье он все давно привёл в полный порядок. Порядок - мало сказано - в какое-то абсурдное совершенство. Если кто-то входил в туалет, следующего желающего предупреждал красный свет: занято. Если сковорода нагревалась до кипения масла, раздавался свисток. И т.д. У нас в доме мы с ним до таких затей не доходили. Но потолок весело белили из пылесоса, и обои весело клеили каким-то новым клеем.
И не было того серьёза, с которым я неожиданно столкнулась в его отношении к делам фамильным.
У себя дома Толя пользовался непререкаемым авторитетом. Лиза, жена, была из тех наивных умниц, которых нельзя спрашивать - как живешь? - будет рассказывать до мельчайших подробностей. Мне, живущей в отвлеченном мире, эти подробности были милы, интересны. Толстая, усатая, уже не женщина, она обожала литературу и мужа. Мудрая, мягкая, она и детей, сына и дочку, воспитала в полном почтении к отцовскому слову. У нас был дома другой стиль отношений, и очень серьезно мы с Мишей к бытованию не относились. К моим шуткам Толя быстро привык, к мишиным вроде тоже. Но однажды...
Нам было хорошо вместе, и не только Лиза и Толя приезжали к нам, но и мы ездили к ним. Жили они недалеко от Серебряного Бора на берегу Москва - реки в парковой зоне, дышалось там лучше, чем на Таганке. Гуляли. И Миша, расслабившись, в споре о каких-то юридических тонкостях употребил одно из своих присловий: "Ну, ты рассуждаешь, как директор пробкового комбината". Никакой нагрузки фраза не несла, для связки. Как полыхнул Толин взгляд! Какой силы чувство негодования пробежало по красивому лицу! Я сказала об этом Мише позже, уже дома. Может, стоит извиниться? Да что ты! Фиксироваться ни на чём, усложнять жизнь. Добряк, толстячок, пиквик....И впрямь, нам было по-прежнему хорошо с ним рядом, уютно. Мы с ним что-то спокойненько мастерили дома. У Миши "рук не было", и он, как правило, убегал или по делам или развлечься. "Трудитесь? Трудитесь, трудитесь, работа ...трудолюбивых любит". И снова по Толиному лицу пробегало что-то...
-Почему ты всё сама?- однажды спросил он.- Пусть бы остался, помог.
-Мне нравится возиться, а ему нет. Он человек легкий, бегучий, пусть носится.
-Куда он?
-Не знаю. Придёт - расскажет. Может, в консультацию поработать. Может, в бар выпить пива. Может, в библиотеку, может, к другу или подруге...
Дружба наша крепла. Мы с Мишей всё чаще по выходным приезжали побродить в толины края, оставались на вкусные и обильные лизины обеды. Они тоже любили забрести к нам. На тесной кухоньке обсуждались все проблемы - от государственных до детских, школьных и студенческих. Время подбрасывало полешки в огонь, страна поворачивалась к перестройке, к свободной рыночной экономике, и нам это нравилось. Толя в своей прежней лаборатории наладил полулегальный выпуск медицинских приборов - не те строгости, - у него пошли предпринимательские денежки.
Новое, однако, наплывало волнами, воронками неразберих. Как черти из табакерки, выскочили аферисты-следователи Гдлян с Ивановым, задумавшие возвыситься, натравив бедноту (бедными были почти все) на богатеньких. На экране телевизора замелькали жемчуга, бриллианты, банковские, нераспечатанные пачки денег. Богатенькими были выбраны адвокаты. Все понимали: адвокат не может получать меньше уборщицы, и тарифная сетка всегда ломалась. В хорошие времена это называлось доплатой, в плохие - взяткой. Для Миши начались плохие времена. Прокуратура изъяла в консультации карточки и стала вызывать свидетелей. Давали больше, чем положено по сетке? Кем положено? Миша не был вымогателем, относился к своим клиентам свято, работал на совесть, поэтому пока никто не донёс о гонорарах, но было ясно - вопрос времени. На других адвокатов уже повесили уголовные дела. Эдика, с которым были общие клиенты, взяли под стражу. Мишу стали таскать на допросы, пока в качестве свидетеля. Утром раздавался звонок:
-Плоткина!
-Михаила Абрамовича?
Злая и властная энергия нарастала:
-Я сказал - Плоткина!
-Здравствуйте. Кто говорит? Что передать?
-В прокуратуру к четырем! - и гудки.
Ночами мы не спали. И маленький глазок входной двери в коридоре слепил и мешал. Мешал лифт. Противное ожидание обыска, чужих шагов, крушения привычного хода жизни. У меня был и свой, отдельный маленький страх - самиздат. Ну, не самый крутой, не Солженицын. Два тома Ахматовой в принтерном исполнении. Но это - статья.
Настал день, когда Миша сказал:
-Всё лишнее надо унести из дома.
Он взял небольшой мой женский, кейс. В чемоданчик вошли серебряные ложки, вилки, которые я купила на гонорар с первой книжки (долбаная аристократка, по какой-то самой непонятной причине, ненавижу нержавейку), бабушкино и мамино наследство - старинные чайные ложки, золотая дедова луковица - часы фирмы Павла Буре, и деньги, рубли в не самых крупных купюрах. Законник Миша доплату в долларах не брал, в кодексе была статья, запрещающая хождение иностранной валюты. Денег было по тогдашним понятиям немало, на "Жигули" лучшей модели. Перетянутые резиночками по тысяче в пачке, они выглядели преступно, как у Гдляна. Мои ахматовские тома не вошли. Да и только увидев их, Миша рыкнул:
-Дура, подвести Толю по монастырь? На помойку!
Так я узнала, что кейс отправится к Толе. И приобрела головную боль: выбросить стихи в мусор было трудно. И прежде, чем совершить этот варварский акт, я отправилась в Сокольники в церковь Воскресения Христова. Одна из трёх икон Богородицы, многим в Москве известно, помогает в служебных делах. Видно, хорошо я молилась за Мишеньку, потому что буквально в тот же вечер всё переменилось к лучшему. Кто-то из адвокатов сумел добраться до Лукьянова по праву студенческой дружбы. Тот в юридических делах соображал неплохо, дал правительственную команду травлю прекратить. Карточки клиентов из прокуратуры вернули в консультацию. А мы, избавившись от постыдного страха, неделю радовались, забыв обо всех житейских делах.
-Да, надо взять чемоданчик, - напомнила я.
-Давай позовём их, выпьем.
Позвонили. Позвали. И, мол, прихватите...
-Так не пойдёт. Пусть Михаил приедет.
Что-то было в голосе...
--
Не выдумывай. Боится везти в метро.
В субботу мы поехали.
Толино лицо пылало. На наше предложение побродить:
-Сначала разберёмся.
-С чем?
Толя принёс кейс. Мне:
-Ты можешь взять серебро. Я знаю, как покупала. А вот деньги. Я долго думал, считал, с зарплаты не получается.
-Толя, какое тебе дело? - резко спросил Миша.
-Не терплю, когда прикидываются. Как все, мол. Я думал, ты такой, как мы. А ты....Вроде подпольного миллионера. Мы живём открыто, честно. Что есть, всё на виду. А ты тайно копишь. Почему не сделал ремонт? Почему не купил ей шубу? - кивок в мою сторону.
-Не знаю, - устало сказал Миша. - В голову не пришло.
-Вот вызовут в милицию... В ОБХСС отнесу чемоданчик....Ну, объясняй мне...
Мы встали. По комнате металась Лиза:
-Толя, остановись! Миша, это он так...
...На другое утро позвонила Лиза.
-Приходите, заберите.
Его не было или он не вышел из дальней комнаты. Кейс казался мне тяжёлым. И было тошно.
-Уедем, - сказала я.- Из страны. Жить, где всё так вывернуто. Вытолкнем детей, а после сами. В умах, в сердцах такая прокислая каша...
А через полгода Толечка умер. Мы хоронили его на Введенском кладбище. Могила рядом с могилой доктора Гааза. На памятнике его завет: "Спешите делать добро". Толя тоже спешил, по первому звонку мчался на помощь, был умён, щедр. Земля ему пухом. Но домой на поминки мы не пошли.
Вскоре уехали в Америку на работу дети. А после рванули в Израиль и мы с Мишей. Там я прожила самые счастливые и самые трудные годы. В Израиле были свои заморочки, но зло от добра и добро от зла отличить было легче.