Передо мною на столе - маслины в блюдце, бутылка сухого красного рядом с бутылкой коньяка, и я нахожу этот натюрморт по-своему символичным - две бутылки с напитками, которые обычно не смешивают. Точно так же мы - два человека, встретившиеся случайно спустя десять лет неведения друг о друге. Только что я играл с твоим сыном, и ты смотрела на нас без ревности, свойственной матерям-одиночкам, имеющих сыновей. И это отсутствие ревности в твоём взгляде - плохой знак. У тебя замечательный ребёнок - мальчик с мягкими светлыми волосами, глаза умные, странно, что они синие (это в отца, поясняешь ты). Кажется, я понимаю, почему ты не уложила его спать, как обычно, в девять - ты показывала его мне, а ему - меня. Он смелый мальчик, и совершенно меня не боится (даже удивительно, как он так быстро привык к тебе, обычно на это уходит много времени, он долго привыкает к чужим). Всё идёт к тому, что с сегодняшнего вечера мы станем единым целым, и это совсем не просто, если учесть, что мы не виделись уже столько лет - практически трети наших жизней. Огромный срок, если задуматься, срок.
"Не совсем так" - споришь ты, я часто видела тебя во сне, а один раз, когда была в твоём городе, видела тебя на остановке, ты стоял и ждал автобуса. Ложь, думаю я. Обычно я хожу пешком или иногда езжу трамваем, но никогда не пользуюсь автобусами, я не люблю автобусы, меня укачивает в них. Впрочем, ложь это или нет - сейчас не имеет значения. Где-то в промежутке между сегодняшним вечером и утром десятилетней давности что-то лопнуло, надломилось внутри меня, превратилось сначала в твёрдую опухоль средней величины где-то в районе солнечного сплетения, а потом и опухаль эта исчезла, размякла, растворилась в буднях, как щепотка соли в воде. Мне нравится то, что, когда время проходит, вспоминаешь только хорошее - то, чего было меньше всего, или то, чего не было вообще. Прошлое всегда более человечно, чем будущее. Странно, что везде продаются только испанские маслины, потому что я люблю греческие, такие, какие ел в Греции - большие, острые и пряные, с множеством специй в рассоле, а эти, испанские - полная дрянь.
Ты укладываешь ребёнка, я жду тебя на кухне, и, от скрытого смущения, веду себя слишком уж по-хозяйски - так мне проще скрывать свою неуверенность. Я нарезаю огурцы и зелень для салата, чищу фрукты, ребёнок не хочет спать, лежит в кровати и тихонечко хныкает. Хорошо, что у тебя оказались лимоны - в магазине их не было, а ехать за ними куда-то сейчас было бы слишком поздно. Точно так же, как поздно придумывать себе, почему я пришел сюда, а не остался допивать своё пиво с друзьями. "Уже поздно" - уговариваешь ты ребёнка, и маме надо спать (очередная ложь - подмечаю я автоматически). Есть мой коньяк, есть твоё вино, я уже давно не пью вина, впереди - много разговоров ни о чём, и я понимаю вдруг, что мне не так уж интересно, где твой муж, и почему ты переехала в этот грязный пригород, я даже не хочу, чтобы ты возвращалась на кухню из комнаты, потому что та рассосавшаяся опухоль в груди вновь начинает набухать, наливаться тоской вместе с тихой материнской колыбельной, которую ты в соседней комнате напеваешь своему сыну, приглушая стук далёких поездов.
Поезда будят ребёнка по ночам, жалуешься ты. Неудачный дом, железная дорога в двухстах метрах, но нечего было делать, ты не можешь жить с родителями, я знаю это, ты всегда была такой, ты вообще практически не изменилась. "Я не жила с ними с девятнадцати" - ты пьёшь вино осторожно, как горячий чай, отец давно не работает и временами странно себя ведёт - запирается в своей комнате и читает (ничего странного, думаю я), а мама приходит почти каждый день, она очень помогает, очень. Муж уехал от нас, когда сыну было два месяца, жил с какой-то, потом вроде бы всё восстановилось, да, когда-то он действительно неплохо зарабатывал, но связался с Шуваловым, ты же знаешь Шувалова? Естественно, ты же помнишь нашу компанию в "Парусе", в городском парке, было весело, вот-вот, у Шувалова вечно ничего не получается, и у него дурной глаз и уже третья жена, совсем девочка, говорят, он её бьёт. Да бог с ним, с Шуваловым, они вместе что-то делали, я точно не знаю, что, но прогорели, и теперь он где-то под Псковом или Калининградом, ремонтирует автомобили, нет, денег сейчас нет, пишет, что живет на тысячу в месяц, представляешь? А его мать два месяца назад приезжала, она живет там же, где и ты, и привезла курицу, худую замороженную курицу, она до сих пор лежит у меня в морозильнике, я жду, когда она приедет ещё раз, чтобы ей вернуть эту курицу, огурцы попались горькие, салат есть совершенно не возможно, я не люблю, когда вместо оливкового масла салат заправляют майонезом.
Потом мы с ней любили друг друга, и я снова привыкал к уже забытому запаху её тела, волос, мятного от зубной пасты вкусу губ, мы занимались этим долго и по-разному, словно навёрстывая то, что упустили тогда - ранним июньским утром, после ночи выпускного бала, и ты устала зажимать рот ладонью и крикнула, ребенок проснулся и заплакал в своей кроватке, она стояла практически с нами рядом. Я почему-то отчётливо запомнил, как ты встала, неожиданно не спеша, накинула халат и успокаивала его, сама успокоенная и ещё теплая после объятий, светлое пятно ночника, неживое, как зимнее солнце, на потолке. Плохо, что он увидел нас в этот момент, я читала, что ему это кажется насилием, это правда, скажи, ты же наверняка знаешь, ты же умный, нет, милая, я не знаю, он ещё маленький, и вряд ли что-то запомнит, спи, уже совсем поздно, спасибо тебе, милый, я безумно тебя люблю, я действительно безумен, в этом ты всегда была права.
Я проснулся совсем рано, она ещё спала, ребёнок тоже спал, беспокойно, иногда постанывая во сне, я укрыл его, но он отбросил одеяло, и я укутал его повторно, вдруг резко ощутив неожиданный страх при мысли, что он сейчас откроет глаза и увидит меня, но он не проснулся, и снова луна за шторой, тени, окно дышит занавесками, в подъезде хлопнула дверь и кто-то быстро сбежал по лестнице, а я погрузился в сон.
Когда я проснулся снова, занавески были раздвинуты, и комната светилась чистым зимним светом, она уже гремела чем-то на кухне, рождая ощущение выходного дня или праздника, когда встаёшь поздно, в доме уже что-то делают, готовят завтрак, или гудит пылесос в прихожей. Ребёнок играл в кубики у кровати, ещё неумело разговаривая сам с собой, улыбался и весело посматривал на меня, я встал и оделся. Вышел на кухню, доброе утро, милая, доброе утро, милый, если бы ты мог знать, какое для меня это доброе утро, я поставила новую зубную щётку в стакан в ванной и повесила майку, она должна тебе подойти, иди, умывайся, будем завтракать. Она ещё что-то мыла и резала, когда я, покончив с моционом, не решился вернуться на кухню, и пошел в комнату. Ребенок улыбался, потом взял кубик, доверчиво подошел и протянул его мне, я улыбнулся ему в ответ, приняв его подарок. Он подошел ещё ближе, обнял мои ноги, просясь на руки. Я прижал его к груди и стал у окна, где прямо за стеклом по жидким веткам вишни прыгало несколько синиц, чирикая и радуясь, железная дорога была действительно практически под окнами, это была какая-то ведомственная дорога, одноколейка, рельсы пролегали глубоко, как в могиле, между двумя довольно крутыми скатами насыпи, за дорогой тянулась куда ни глянь унылая пасека частного сектора с похожими друг на друга серо-зелёными ульями незамысловатых домов, где-то почти на горизонте дымили трубы завода рядом с блестящими на солнце крышами далёких девятиэтажек. Ребёнок на руках смотрел на синиц, радуясь вместе с ними чему-то, непонятному мне. А я увидел зелёное туловище маневрового тепловоза, он двигался по рельсам слева направо, по направлению к автомобильной дороге, остановке автобуса и магазинам, где вчера вечером я покупал коньяк. Какое-то время я видел только его крышу, он ехал не очень быстро, машинист часто сигналил, вой сирены на мгновение заглушил все остальные звуки. Когда он поравнялся со мною так, что стали видны его массивные и грязные болванки колёс, я увидел рыжую собаку. Собака бежала перед рылом тепловоза, и я понял, что она бежит из последних сил, она уже выбилась из сил, мне показалось, что я вижу её высунутый в изнеможении язык и налитые безумным ужасом глаза, расстояние между ней и машиной сокращалось. Она не могла соскочить с рельс вправо или влево, насыпь была слишком крутой и высокой, и единственным спасением для неё было бы добежать до переезда, туда, где автомобильная дорога пересекала железную, и насыпь заканчивалась, собака видела это и бежала изо всех сил, сирена выла уже непрерывно, потом замолчала. Через несколько метров они скрылись за гравием насыпи, я снова видел только крышу тепловоза, и когда он выехал к переезду, собаки перед ним уже не было. Ребёнка развеселили синицы, он смеялся у меня на руках, а опухоль рвала мою грудь, словно младенец, карабкающийся в мир и раздирающий этим чрево матери. И я, раскачивая обороты спазм, хрипел и смеялся вместе с ним, он тоже закатывался смехом всё громче, а ты, услышав смех, выбежала к нам, и, радуясь нашему непонятному счастью, хохотала вместе с нами, прижав ладони к карманам разноцветного передника и кланяясь в такт приступам хохота. Ребёнок обнял меня за шею, мы с ним были счастливы, по-настоящему счастливы оттого, что когда ты предложишь мне спуститься в магазин - тот, что у остановки, чтобы купить молоко и ещё немного коньяка, я уже никогда не вернусь обратно.