Аннотация: Интересный роман. Друзья говорят чистый постмодернизм.
ОТРАЖЕНИЕ
1
Актер
Я зашел в гримерную и удивился. Мои вещи были разбросаны, сумка раскрыта, в ней кто-то рылся, и я думаю, рылся очень долго. Я огляделся по сторонам. Никого не было. Мне захотелось курить. Я полез в сумку за сигаретами, но те пропали. Кто-то украл у меня сигареты. Можно было пойти и попросить у Гамлета, но тот еще находился на сцене. Джульетты сегодня нет, она не выступает. Кстати, она же заболела гриппом. Давно уже. Странно. А как будто совсем недавно с ней произошел занимательный случай. Так весело получилось. Она уже почти отыграла свою роль, и когда нужно было упасть замертво, отравившись ядом, она по-настоящему потеряла сознание и с грохотом завалилась на склеп, который дрогнул и развалился. Только она после этого не смеялась в отличие от других. Жаль, не такая уж она и толстая эта наша сорока двух летняя Джульетта, да и Ромео не стар, как никак всего лишь пятьдесят вот-вот стукнет. Но, несмотря на это, они профессионалы, которых так мало в нашем "Глобусе". Я продолжал думать, у кого бы это одолжить сигарет, но из курящих только я уже был свободен. Я покрутил во рту карандаш, понимая, что сигареты он мне не заменит. После долгих раздумий я решил сходить на сцену и попросить сигарет у кого-то из актеров. Конечно, они рассердятся, я ведь помешаю им рассказывать накатанную роль, но мне хотелось курить, а это уважительная причина.
По коридору, ведущему на сцену, я почти бежал, меня всегда охватывал страх, когда я вынужден был идти из гримерки к сцене или наоборот. В коридоре никто не убирал, и мне казалось, что я передвигаюсь по внутренностям червя. Темнота и запах затхлости, запустения и одиночества витал в нем, смешиваясь с запахом моего тела. Я фактически выскочил на сцену. Гамлет твердил свое "быть или не быть", и я видел в его глазах дремоту. Он по памяти продолжал читать заученный текст, но мысли его были очень далеки от сцены. Я не одобрял такого отношения к великой пьесе. К тому же белая в прошлом рубаха Гамлета превратилась в серые лохмотья. Никто не стирал ее и не зашивал с тех самых пор, как умерла Соня. Хорошая была женщина, всегда помогала нам и всегда бесплатно. Она любила театр, не представляла себя без него, была благодарным зрителем, даже смеялась и плакала, когда нужно. А перед смертью попросила, чтобы ее похоронили на территории театра. Жаль, очень жаль.
Гамлет только посмотрел на меня искоса, когда я обратился к нему с просьбой дать пару-тройку сигарет. Он не сбился, а продолжал читать свой длинный монолог, об исполнении которого мечтал сорок лет назад. Неторопливо извлекши из кармана джинсов пачку, он протянул ее мне. Я вытащил последние пять сигарет, а пустую пачку отдал Гамлету. Я думал, что тот никак не отреагирует на это, ведь он выступает на сцене. Мое же поведение всегда оставляло желать лучшего, никто уже не удивлялся моей прирожденной наглости и полному отсутствию совести. На этот раз Гамлет вспылил. Он бросил мне в лицо пустую пачку и заорал благим матом. Я удивился. Как он мог? Он же на сцене. А его роль? Правда, прокричавшись, он таки продолжил, продолжил именно с того места, на котором остановился.
Я вернулся в гримерную, сел, подкурил себе сигарету и начал наслаждаться тяжелым воздухом, оседающим у меня в легких. Мне стало тоскливо. Мои роли всегда были малы и неинтересны. А я ведь пошел в театр, чтобы играть по-настоящему. Мои родители долго были против моего выбора, но потом смирились. Я был бездельником, пил, гулял, ловил все мгновения, которые только попадались на пути. У меня не было другой страсти, кроме страсти к самовыражению, а только в театре я и смог бы ее реализовать.
Когда я покончил со всеми сигаретами, на меня опять наползла скука. А нет ничего более противного, чем видеть меня скучающим. Я решил прогуляться на свежем воздухе. Выйдя из театра через запасной выход, я наткнулся на Офелию, которая тайком пила водку. В ее маленьких раскосых глазах я увидел неприкрытую жадность. С ненавистью взглянув на меня, она убежала за угол. Я услышал, как она споткнулась и упала. Во дворе эхом разнеслась ругань, потом были слышны только всхлипывания. Я пошел к ней, мне тоже хотелось выпить, и я бы не погнушался воспользоваться моментом и даже силой отнял бы у нее водку. Картинка была комичной. Офелия лежала на боку, ее руки вцепились в выступ на стене, и она изо всех сил декламировала партию Койны из мною написанной пьесы. Я вырвал у нее из рук бутылку, между прочим, наполовину полную, как говорят оптимисты, приложился пару раз и начал слушать хриплый и заплетающийся голос Койны.
- Не оставляй меня здесь! Здесь сумерки и нет надежды! Забудь все то, что я тебе наговорила! Мы еще сможем быть вместе! Это наш мир, в нем нет других призраков, что ютятся там. Только здесь мы свои, там мы враги, мы потеряли значение для них. Мы им равнодушны.
Я позвал ее:
- Койна! А почему я должен остаться? Здесь мне холодно, я хочу есть, мне надоело вечное похмелье. Когда здесь не светит солнце, цветы не цветут, а птицы не поют.
- Но это наш мир, Айн. В другом мы умрем от излишеств...
Дальше слушать не было смысла. Офелия-Койна заснула.
Моя скука потихоньку развеялась. Хотя стало грустно. "Койна" - моя последняя пьеса, а написал я ее три года назад. Да, три года назад. В январе. А сейчас апрель. Но солнца все нет и нет. Я допил остатки водки и огорчился еще больше. Это ведь была последняя бутылка в театре. Мы ее держали на черный день. Но Офелия не выдержала первой. Удивительно, что не я. Сейчас прояснилось и то, что сигарет в театре тоже больше нет. Вот беда! Почему же так? Офелия громко всхрапнула. Я ее немного любил. Больше всех остальных. Она была такой же наглой, как и я. Сегодня она это показала. Она даже была красивой. У нее было худое лицо с тонкими чертами. Она слегка сутулилась, но этого не было заметно, потому что она носила просторные платья. Морщин у нее тоже было меньше чем у остальных актрис. С голубыми глазами, когда-то у нее было много шансов удачно выскочить замуж. Но она предпочла на веки обручиться с театром. Она была наделена невероятным нахальством и неимоверным упрямством. Все считали ее поверхностной, а я, честно говоря, только из-за нее и пошел в "Глобус". Восемь лет назад в нем редко были аншлаги, да и актерский состав не блистал. Сейчас же только "Глобус" и остался на плаву. А Офелия была бы одной из последних, если не последней, кто его покинул бы. Я снял пиджак и накрыл им женщину, ради которой восемь лет назад отдался работе в этом убогом месте.
Я слегка окосел. В голове загудело, а в желудке заурчало. Мне захотелось спать. Лечь рядом с Офелией значило замерзнуть и умереть. Совесть подсказывала мне, что женщину надо перенести в помещение. Я заметил, как слеза в уголке ее глаза превратилась в крохотную льдинку. Но беда была в том, что поднять я ее не смог. Не то, чтобы она была тяжелой, просто я ослаб, сказалось недоедание и чрезмерное курение, которое доктор запретил мне шесть лет назад. Сейчас бы он очень удивился, узнав, что я еще жив, причем кашляю только по ночам. Правда, здоровый образ жизни в моем нынешнем положении пугал меня еще больше, чем болезнь. Единственное, что могло помочь моему состоянию, так это возврат домой. Но он претил моим принципам, которые не позволяли мне сидеть на шее у других людей. По сути, проблема эта касалась всех наших театралов, у которых тоже вот-вот закончатся средства для существования. Я смотрел на храпящую Офелию и решил, что ее средства уже давно пришли к логическому завершению. Эта кража водки, которая должна была заменить ей пищу и воду, была ярким примером того, что наша славная коллега скоро отбросит коньки. Мне не хотелось этого. Ей ведь только тридцать семь. Передо мной стояла дилемма: оставить ее здесь умирать на холоде или перенести в тепло, но и там ее ждет голодная смерть. Я наклонился над ней, порылся в карманах платья, сигарет в них не было, только немного табачных крошек, которые я развеял по ветру. Храп Офелии стал стихать, она не шевелилась. Я усиленно думал. Думал над тем, могу ли я распоряжаться чужой жизнью. Как я могу решать то, что решать может только один бог. Но я не был верующим, поэтому аргумент в пользу Господа нашего пришелся мне не по душе. Тогда, чтобы облегчить свою совесть я лег рядом с женщиной, оставив свой пиджак укрывать ее, подложив под голову валявшийся рядом кирпич, и блаженно закрыл глаза.
Пролежав минут пять, я вскочил на ноги и начал прыгать от холода. Такая смерть была явно не по мне. Я начал тормошить Офелию, изо всех сил прося не принятого мною бога вернуть ее к жизни. Женщина не шевелилась. Она уже не храпела. Я поднес руку к ее губам и понял, что она не дышит. Примерно минуту я стоял словно парализованный, потом, придя в себя, понял, что стал убийцей. Я ломал голову, почему она умерла. Ведь так быстро никто не мог окоченеть. С другой стороны, возможно, это я лежал не пять, а двадцать пять минут, возможно, я задремал после выпитой водки. Я опять дотронулся до ее приоткрытого рта. Она не дышала. Алкоголь тоже мог стать причиной ее смерти. Теперь уже я не видел для себя никакого иного выхода, кроме как лечь рядом с ней и окоченеть, как и она. Возможно это знак мне. Жить дальше все равно не на что. Я решил последовать за ней, моей юношеской мечтой, моей славной Койной. Для нее и только для нее писал я этот спектакль. Все мои грезы о жизни были сложены воедино в этой пьесе. Кроме Офелии никто не смог бы сыграть Койну, другие актрисы не подходили по возрасту, да и талантливей Офелии никого и никогда в "Глобусе" и не было. Я обнял ее. Накрываться пиджаком было бессмысленно. Холод пронизывал мое тщедушное тело. Я прижимался к мерзлой земле, чтобы как можно быстрее отдать себя ей...
Писательница
Каждое утро меня будит плач. Он доносится снизу. Это плач ребенка по умершей матери. Нет ничего более ужасного в мире, чем тоска об умершем. Я сижу и пишу статью о влиянии культа смерти на социум, и моя сухая теория разбивается об этот плач. Тихое всхлипывание вперемешку с завыванием постепенно сливаются с потоком моих мыслей, врываясь в него и оставаясь звучать, даже когда плач прекращается. Эту утреннюю скорбь ребенка я ношу с собой полдня, потом она постепенно испаряется, и я забываю о ней, но на следующее утро пробуждаюсь вновь, услышав знакомые звуки. Плач проникает сквозь стену, сквозь мой мозг, поселяется в нем и вносит свои коррективы в мое восприятие реальности, в котором так мало места для чувств. Я прерываю написание статьи и задумываюсь над тем, как избавиться от излишних переживаний, как настроить душу на ту волну, которая не приносит никаких разочарований. Такую волну нашли многие люди, но мальчик этажом ниже все еще живой. Его сердце бьется, не потому что он ест, а потому что он чувствует. Это чувство скорби и боли единственное, что держит его среди Людей.
Мне становится стыдно, потому что через пол дня я забуду о его горе, которое дает ему вследствие шанс ощутить настоящее счастье, так как только тот, кто знает боль, знает и радость, и чем больше боли, тем больше радости приносит избавление от нее.
"Метафизика Смерти не есть теория субъективности экзистенциального толка. Формулы "cogito ergo sum" и "sum ergo cogito" теряют свою базисность. Обнаруживается, что самодостаточность человека есть видимость. Предел ей устанавливает Смерть. Человеку кажется, что он сам автономно творит мир и себя самого в мире. Его уверенность в своей самодостаточности и автономности - результат со-крытости в будничном бытии "дыхания" Смерти. Но со-крытость не есть отсутствие. Смерть есть, она ждет только момента, чтобы обнаружить себя в фундаментальном переживании ужаса ускользания жизни и тем привлечь к себе внимание человека"
Терпкий вкус на языке оставляет эта ускользающая от меня фраза, прочитанная не помню уже где и переписанная аккуратным почерком на чистые листы второсортной бумаги. Я еще не проснулась полностью, а мне приходится садиться и мыслить по-философски на темы неизвестного мне фундаментализма. Хотя привычка строить сложные предложения для статей всосалась в мою манеру мыслить и избавиться от нее я не могу. Я дразню читателей, число которых неизменно уменьшается.
Мне становится интересно за собой наблюдать. Я замечаю, как мой мозг все больше и больше не слушается меня. Каждый день я живу в беспокойстве за свой рассудок. Иногда я понимаю, что думаю не я, а какой-то аппарат, который не выключается на ночь. Он работает ночью и днем, пожирая всю мою энергию, не щадя мой измотанный ежедневной суетой организм. Эта каша в мыслях, из-за который я становлюсь другой...
"Фактически она очень боялась перемен. Ей было тоскливо и одиноко среди десятков старых знакомых и закадычных друзей, но она бежала в одиночество, чтобы не быть одной. Она боялась одиночества в толпе и любила находить общество в одиночестве. Когда она оставалась одна, когда никто не мешал ей думать, она чувствовала себя как рыба в воде. Когда же ее окружало множество людей, из любезности или же из корысти не забывающих ее, она задыхалась от шума их беспорядочных мыслей, озвученных фальшивыми голосами, наполнявшими просторы ее крохотного мозга.
Нет, это вовсе не означало, что она была замкнутой особой, страдающей от маниакально-депрессивного психоза. Совсем нет. Она охотно ходила в гости, любила принимать гостей, многие люди ценили и уважали ее за умение адекватно вести себя в любой ситуации. Да и ей самой было приятно, общаться с людьми, но это была скорее хорошо замаскированная привычка, которую она сама не замечала. Она интуитивно догадывалась, что что-то с ее жизнью не в порядке, но не могла точно осознать, чем же она таки не довольна. Где-то в подсознании фрейдовский червячок намекал ей на то, что чего-то очень важного ей не достает, но она по своей наивности думала, что это лишь болезнь цивилизации, когда ты на огромной скорости несешься куда-то, заведомо зная, что этот путь заканчивается тупиком. Ты живешь, копишь деньги, покупаешь дорогие вещи, а потом понимаешь, что то, что ты считаешь счастьем всего лишь материальная основа полного бессмыслия, которое ведет к деградации, а не к совершенству. Ты восхищаешься людьми, которые не бояться остаться без гроша в кармане, а сама не можешь даже выйти на минуту из дому без кошелька. Она это осознавала и иногда стыдилась себя, но потом, вспомнив про ежедневную суету, мчалась дальше. Беда ее состояла в том, что она не хотела решать свою проблему недовольства, а просто бежала, медленно продвигаясь по служебной лестнице. Мы знаем, что деньги не приносят счастья, но все же стремимся накопить их побольше, чтобы обрести видимую независимость, в то же время, будучи порабощаемыми ими. Люди же, которые слишком легко расстаются с деньгами, у нас не пользуются успехом и не считаются достойными нашего уважения..."
Я судорожно пытаюсь анализировать себя. Каждое свое слово, каждую мысль я раскладываю на сотни составных, а потом соединяю вновь. Получается совсем другая картинка. Мне нравится играть в эту игру. Иногда выходит очень интересно. Как раз однажды, вот так играя, я обнаружила, что не в состоянии оперировать логикой. Мой мозг стал слишком объективным, чтобы подчиниться логике. Вся же моя объективность состоит в том, что я признаю то, что не признают другие: я признаю свое незнание. Я полностью отдаю себе отчет, что, сказав эту фразу, ввожу всех тех, кто читает этот бред , в новый мир, мир непонятный, и поэтому интересный. Копаться в этом мире самая большая награда для homo sapiens, потому, что этот мир - наше существо, наши чувства, наши мысли, наши идеи.
Поэт
С шестнадцати лет я хочу повеситься. Сейчас мне уже семьдесят семь, я прожил больше полувека с желанием покончить с собой, но не сделал этого. Я уже довольно дряхлый дед, который еще хоть и бегает за юбками, но уже лишь как зритель, а не как активный участник. Иногда мне становится жаль прожитых лет, а иногда я думаю о том, что я больше не хочу делить свою жизнь с остальными. Сегодня я решил повеситься. Опять же у меня дрожит рука, пишущая эти строки, но написанное я не сожгу, я оставлю его для тех, кто сможет сделать то, что делаю я через много лет. Воплотить мечту юности.
Для начала я расскажу, почему я хочу повеситься. Я собираюсь повеситься, потому что никак по-другому завязать с жизнью я не смогу. Конечно, это довольно сложно, и физически, в моем-то возрасте, и морально. Но моя мечта уходит своими корнями глубоко в бессознательный слой грунта моего пылающего и усталого мозга. Когда мне исполнилось шестнадцать, я решил, что жизнь скучна и беспросветна: школа, родители, девушка с карими глазами и с зияющей в них пустотой. Компьютер, телевизор, холодильник, отсутствие каких-либо домашних животных, юношеские стихи о любви и не только, средства от угрей, угроза службы в армии. Все переплелось и, впервые, напившись по-настоящему, ощутив на себе зверское похмелье, я решил послать к чертям собственную жизнь и... У меня прямо перед глазами возникла снежно-белая, крепкая веревка, свисающая с потолка и образующая петлю, такую заманчивую и органичную, что я просто не мог оторвать от нее глаз. Я долго смотрел в одну точку, пока не понял, что веревка не на чем не закреплена, она висит в моем воображении, а в реальности я понятия не имею, как можно зацепить веревку за что-то на потолке, если тот не имеет никаких выступов. Пожав плечами, я занялся каким-то общественно полезным делом, пока опять не обнаружил свисающую с потолка, крепкую, совсем новую, намыленную веревку. Я даже повел перед собой рукой, чтобы просунуть ладонь в петлю, но опять воображение не смогло реализоваться в реальности. Такое происходило со мной весь день и вскоре желание просунуть голову в петлю пересилило желание совсем близко пообщаться с девушкой, у которой карие глаза и зияющая в них пустота. Сейчас я оцениваю это как победу мортидо над либидо, а тогда я лишь серьезно задумался об окончании своей, как мне казалось, довольно длинной и скучной жизни. Также как и Оскар Мацерат решил прекратить свой рост в три года, так и я решил свести счеты с жизнью в шестнадцать.
Да, это оказалось очень сложным заданием, с которым я так и не справился. Сейчас только и я надеюсь на реализацию давно задуманного и не состоявшегося, как по моей вине, так и по вине обстоятельств, самоубийства.
"Усталость. Боль стихает.
Усталый дом влачит жалкое существование.
Универсальный контейнер памяти переполнен.
Дом, сад, огород, кусты сирени.
Из пепла поднимаются горящие лучи солнца.
Они горят, как памяти отдельные частицы.
Не замечая зелени кустов сирени, их запаха и фиолета.
Идет дурак под руку с идиотом. У них экскурсия.
Село и город столкнулись у дверей маршрутки.
Ты идиот! - А ты дурак!
Я шагаю, по пути топчу следы чужих, обутых в резиновые кеды, ног.
Топчу асфальта пыльное покрытие."
Вся моя жизнь - это тяжелое бремя ответственности и несвободы. Я так решил с шестнадцати лет и продолжаю придерживаться этого мнения и по сегодняшний день. Но сегодняшний день принесет мне то облегчение, о котором я мечтал шестьдесят один год. Шестьдесят один год надо мной висит проклятие нести крест, на который взгромоздилось все мое генеалогическое дерево с сотнями ответвлений, которые местами немного прогнили. Как же это сложно жить в мире родственников, которых по роковой случайности с тобой роднит только кровная связь! Родственников, которые взваливают на тебя свои проблемы и убегают в надежде, что они как-нибудь, да и будут решены тобой. Но ты не успеваешь их решать, тебя не интересуют эти проблемы. Такая жизнь утомляет.
Я рано женился. В двадцать четыре. На той девушке с карими глазами и зияющей в них пустотой. Нет, она была очень даже ничего, даже красавица. Она была и не глупа. Просто она всегда была мне чужой, хотя намного ближе других. Наверное, потому что любила. Она, в отличие от других, хотя бы прилагала некоторые усилия, что бы понять меня. Да и я ее любил, иначе бы не женился. С желанием поскорее начать самостоятельную жизнь я покинул родительский очаг и разрешил женщине зажечь пламя уже собственного, семейного камина. Что ж такова жизнь. Мы обязаны смиряться с условностями, привыкать к ним. И поэтому я совершенно не обвиняю мою жену ни в чем, я не обижен на нее за недостаток ума и за переизбыток рассудка. Я ее любил, а она продлевала мою жизнь, наполнила ее
целым стадом родственников и выводком детей. Я не ожидал, что во время поголовной эмансипации женщина сможет родить четверых детей и воспитать их в подобающем социуму виде. Так что, старания моей супруги невольно вынуждали меня "повременить" с уходом в мир иной, в который я стремился, и который меня в одночасье страшил.
Ну а дальше у меня появились внуки, которые по природе вещей, становятся дороже детей. Я долго корпел над их воспитанием и в процессе взросления обнаружил только одно существо, которое соответствовало моим меркам и понятиям относительно ума и одаренности - мою младшенькую внучку. По воле судьбы это дитя было удивительно похоже на меня внешне, только вот в отличие от меня, живого покойника, она была воплощением жизни. Я никогда не думал, что человек может так радоваться каждому лучу света, который проникает по утрам в комнату, забиваясь под раскрывающиеся жалюзи. Кия могла. Это я дал ей такое необычное имя. Один ребенок в нашем славном роду, по моему настоянию, все же не превратился в номерной знак "Юля", "Катя", "Петя", "Даша", "Саша", "Валя". У моей внучки теперь было необычное имя, а значит, был шанс стать необычным человеком. И она использовала его.
Стала писать Кия еще в тринадцать лет. Получалось примитивно, но в эпоху погружения в прагматизм желание сделать что-то полезное для души, а не для тела, равнялось героическому поступку. Я, конечно, взяв рыбешку в свой аквариум, всецело посвятил себя ее гармоничному развитию. Родственники были против моего вмешательства в жизнь внуки, но со временем смирились. Ребенку было со мной интересно, моя угрюмость не влияла на ее жизнелюбивый настрой, поэтому все потихоньку угомонились и перестали обращать на нас внимания.
Заняв в моем сердце положенное место, Кия все-таки не смогла вытеснить из него желания броситься в пропасть, зависнув над ней, за шею обвитым в петле из снежно-белой веревки. Сердце может размякнуть под влиянием чувств, мозг поддаться уговорам рассудка, но мечта не может растаять, она будет жить, питаться грезами и снами, и сможет умереть только с душой, породившей ее.
2
Актер
Она сидела в углу. Там было очень темно. Светильник у нее на столе не горел. О том, что столик занят, можно было догадаться только по клубам дыма, которые вырывались из темноты и растворялись в воздухе. Огонек ее сигареты то, вспыхивал, то потухал. Он озарял ее морщинистые пальцы с длинными, ярко накрашенными ногтями. В эти мгновения я мог созерцать ее красиво очерченные губы и нос. Особенно запомнился мне ее нос, немного длинноватый, прямой с очень тонкими ноздрями, которые раздувались, когда она выпускала из них сигаретный дым. На правой руке у нее был браслет, думаю, из платины, а на безымянном пальце красовалось кольцо с рубином. Ее левая рука лениво располагалась на столешнице, время от времени поднося ко рту бокал с красным вином. Глаз ее я не видел. Тогда я еще не знал, кто она. Я думаю, никто не знал кто она. Будь она моложе, мужчины, сидящие в зале, проявили бы к ней интерес и докопались бы до ее сути, конечно, если бы она им это радушно позволила. Но, огражденная от мира, она мало кого интересовала. Ее узнал мой отец.
У нее из рук выпала зажигалка, а так как мы сидели возле ее столика, отец наклонился, чтобы поднять оброненную вещь. Женщина тоже наклонилась, по ней было видно, что она не привыкла на кого-то полагаться и все делала сама, хотя в то же время ей понравилась папина галантность, она улыбнулась, обнажив свои здоровые, белые зубы. Я тогда впервые увидел ее голову. Русые волосы она повязала зеленым платком, края которого образовывали объемный узел сзади. У нее был высокий лоб и овальное лицо с выдающимися скулами, тонкие черные брови и серые глаза. Она бросила на отца гордый взгляд, в котором проступила вежливая благодарность. Папа, увидев ее лицо, только воскликнул: "Кия!" Женщина быстро отстранилась, словно это имя ужалило ее. Лицо снова пропало из виду. Я заметил вспыхнувший огонь в темном углу, который уступил место коротким мерцаниям, сопровождавшимися выталкиванием дыма. Через несколько секунд недоумения, женщина опять явила свое лицо свету. Она улыбнулась уголками губ и поздоровалась с моим отцом. У нее был глухой голос, слова звучали нечетко, хотя мне показалось, что она тихо поет, а не говорит. Словно музыка на заднем плане. Я почти не разбирал ее слов. Сейчас даже не помню, о чем она говорила с отцом. Я только замечал ее взгляд, отрешенный, скользящий по мне и матери, и по другим посетителям ресторана. Глаза ее отдавали стальной пустотой, словно ты смотришь в них, но не можешь понять, глаза ли это вообще, просто какая-то непонятная часть лица. Она смотрела сквозь тебя, но лучи ее взгляда окутывали и покалывали со всех сторон, отбиваясь от стен и возвращаясь обратно, в место их возникновения. Пронзенный ее взглядом я сидел как парализованный, а отец в это время расспрашивал женщину, которая абсолютно не слушала его болтовню. Она была выше этого банального слушанья, она не слушала голосов говорящих, она слушала голоса мыслящих, а мой отец не принадлежал к их категории. Докурив сигарету почти до фильтра, она вытянула следующую, медленно прикурила ее, обдала отца свежей струей дыма, демонстрируя полное равнодушие к нему, которое он из вежливости не заметил. Но определенного результата она все же добилась: отец отстранился от нее. От предложения подсесть к нам женщина отказалась.
Это была наша первая встреча с Кией. Для меня эта встреча оказалась переломным моментом в жизни. Я до сих пор вспоминаю лицо последней писательницы нашего века. Последним романтиком прозы оказалась женщина, слава которой отгремела в молодости, оставив на старость лишь воспоминания и эмоции прежних лет. Двадцать лет проведя на востоке, перебрав десятки религий, отказалась ото всех и вернулась в родной город, чтобы с гордостью прервать течение своей жизни.
Нет. Она не покончила жизнь самоубийством. Ее нашли мертвой в собственной постели. Врачи зафиксировали у нее остановку сердца. Позже я понял, что ей удалось остановить сердце самой. Без лекарств и каких-либо кардинально решительных поступков. Она научилась управлять собой, процессами, которые протекали в ее организме. Можно было сказать, что она достигла полной внутренней гармонии.
К сожалению о ней никто потом не написал так:
"Она принадлежала к той категории людей, которые асоциальны, но она решила быть "нормальной", захотела иметь семью, детей. Поездка на восток дала ей возможность завести и семью, и ребенка, только долго жить в условиях ограниченных социумом она не смогла. Оставив мужа, она растерялась. К тому же суд не принял ее прав на ребенка, и тогда, переезжая с одного места на другое, она забылась, пробовала писать, но листы бумаги рвала и сжигала. Для нее уже не было важно писать, высказываясь на бумаге, ей нравилось думать, делать выводы, сохранять все в своем мозгу, в котором было бы очень интересно покопаться ученым, некоторые процессы его функционирования были действительно уникальны..."
Писательница
Мой дед был редким человеком. Его самоубийство стало неожиданностью для всех. Известный поэт, философ, философствующий, сидя за компьютером, оставил нас ни с чем. Я удивилась, когда мама со слезами на глазах сообщила мне о смерти деда. Он повесился. Я приехала домой к нему, в надежде увидеть тело до увоза в морг, но не успела. Больше деда я не видела. Мне предстояла поездка за границу, которую я не могла отложить. Не думая ни о чем, кроме дедова самоубийства, я бродила широкими улицами Киева. В голове кружились его стихи, посвященные родному городу, который он, не взирая на поспешное развитие цивилизации, никогда не покидал. Выезды на природу ограничивались пригородом и рекой, делящей город пополам. Всю свою жизнь он положил на изучение истории города, даже взял себе псевдоним Хорив, в честь одного из его основателей. Его стихи, впитавшие жизнь, наверное, слишком многое забрали от него, поэтому он и не выдержал, хотя чего он не выдержал? В его жизни не было глобальных проблем, которых он не сумел бы решить. У него был смысл жизни - мы: то есть мама, ее братья и сестра, и, в конце концов, я, та, которую дед любил особенно сильно. Почему он решил бросить нас, а особенно меня, ведь мне нужно было выучить еще столько всего. Он же обещал научить меня всему тому, чем в совершенстве владел он. Дед ушел. Мне теперь даже не с кем поговорить о книге, которую я пишу. С кем мне советоваться? Неужели последний наш разговор с дедом был прощальным. Мы говорили о книгах. Для меня это был обычный разговор, для него прощание с любимой внучкой. Дед решил предоставить мне выбор, только вот насколько правильным будет он?
Последний разговор с дедом
- Почему у меня ничего не получается? То, что я пишу незрело. Эта детскость в словах, обороты-штампы, нехватка опыта. Нехватка времени и музы. Где ее найти, как вновь ощутить эту потребность высказаться на бумаге. Где мое литературное чутье, где желание читать написанное и желание исправлять ошибки?
- Ты просто растерялась. Так всегда происходит с начинающими писателями. Они вдохновляются, пишут, пишут, причем часто довольно много за какие-то полчаса, а потом читают и чувствуют, что недотягивают до той планки, которую себе поставили, бросают все на полпути. Это нормально. Просто, нужно найти в себе силы перебороть эту разочарованность, идти дальше, стараться сделать со словом то, к чему стремишься, и писать, писать и писать, тогда начнет проявляться твой стиль, отличительная манера, умение использовать слова по назначению. Понимаешь?
- Да. Понимаю.
- Я вижу, ты серьезно взялась за дело.
- Да, я собираюсь писать книгу. Книгу, которая не похожа ни на одну другую.
- Мм-да. Вижу у тебя много амбиций. Нет, думая так, никогда ничего не напишешь. Никогда не нужно планировать книгу. Она должна родиться как ребенок. Ты до сих пор не рожала, поэтому ты должна все четко представить. Весь этот процесс. Ты зачала книгу. Это этап, когда возникает замысел. Потом ты вынашиваешь книгу. Этот процесс затягивается на год, на два, даже на несколько десятков лет. Ты замечаешь, что в этот период у твоей книги появляются какие-то отклонения, патологии, все идет не так, как планируешь, соответственно, ты испытываешь радость творческой беременности, одновременно переживая и связанные с этим муки. Ты недосыпаешь, недоедаешь или же переедаешь: все зависит от того, как ты переносишь такого вида беременность. А потом ты разрешаешься от нее. И что ты видишь? Чаще всего недоноска с врожденными признаками отсталости. Да, ты недовольна, ты понимаешь, что зря потратила время и силы, но через некоторое время тебе хочется вернуться в это состояние. Ты опять против воли беременеешь. И на этот раз беременность будет трудной и болезненной, но ты втягиваешься, перестаешь замечать, что есть время, и что ты стареешь. И так всю свою оставшуюся жизнь ведь у творческой беременности нет возрастных и половых ограничений - в этом ее большое преимущество.
Поэт
Я потихоньку готовился к расставанию с этим миром, в надежде попасть в иной. Было бы очень удивительным, если бы я в данной ситуации не вспомнил одного случая, который произошел со мной, когда мне исполнилось девять. Тогда я любил погонять мяч и дико болел за "Динамо". Я любил проводить время на школьном стадионе и вовсе не интересовался тем, чем интересуюсь сейчас. Хотя не могу сказать, что сейчас не интересуюсь тем, чем интересовался тогда. Извините за тавтологию.
Так вот. Моя мама, решив сделать из меня культурного человека и приобщить к искусству, устроила мне променад по всем музеям, которые только и можно было найти в городе. Это истязание длилось полторы недели. И когда, наконец, настал день моего освобождения, она повела меня на Майдан.
Когда мне было девять, ни о каких подземных торговых центрах там не было и речи. Начинали цвести каштаны, и город постепенно приобретал свое натуральное лицо. Люди глазели по сторонам, но не разглядывая выставленные на витринах товары, они наслаждались запахом весны и красотой пробудившейся природы. Мне казалось тогда, что сквозь асфальт вот-вот пробьется расточек или забрезжит ручеек. И хотя этого не происходило: город был слишком закован в бетон, чтобы что-то подобное случилось, мне все равно было очень легко на душе, которая еще не познала боли и разочарований. Я сидел на бортике фонтана, опустив в воду ноги, обутые в дешевые кроссовки. Мама этого не видела, наивно полагая, что я не понимал, как она превесело флиртовала с мужчиной, который был на десяток лет моложе ее. Мне было все равно до ее бесстыжего поведения. Я болтал ногами и не думал ни о чем. Мама забыла обо мне окончательно. Воспользовавшись случаем, я соскользнул с бортика и побрел к самому жерлу фонтана. Было довольно жарко. Фонтан был высоким, вода вырывалась наружу под сильным напором. Я боялся поскользнуться, но хорохорился и не подавал виду, что мне страшно. Вдруг я поймал на себе чей-то взгляд. Это была девочка моего возраста. Она смотрела на меня широко открытыми серыми глазами. Я замер на месте. Напор воды щекотал мои колени, края шортов намокли, а я стоял, не двигаясь, втупившись в ее огромные глаза. Я был словно под гипнозом. Девочка была одета в просторный красный сарафан, который развевался на ветру. На голове у нее была панамка, белая в зеленую точку. Позже я понял, что тень от панамки должна была падать ей на глаза. Но самое удивительное состояло в том, что глаза ее не прятались в тени, они были словно озарены солнцем. Или же оно струилось из них. Девочка не шевелилась. Ее светло русые волосы выбились из-под панамки и послушно летели по направлению, которое им указывал ветер.
Девочка моргнула, наверное, впервые. Я оступился на скользком, слегка покрытом илом, дне. Раздался всплеск. Вода не смягчила падения. Мой зад больно ударился о каменную плиту. Из-за шума фонтанов мама не услышала моего падения: она продолжала заигрывать с мужчиной. Ее роскошные длинные светлые волосы горели на солнце. Она запрокинула голову назад, подставляя лицо майскому солнцу, и провела рукой по волосам. Я поднялся, взглянул на девочку: та стояла на прежнем месте, не меняя позы, и также пристально наблюдала за мной.
Тогда я еще не понимал, что влюбился. Я разозлился. Какое право эта дура имела, так на меня пялиться? Я бойко пошел по направлению прямо противоположному ей. Мне не хотелось снова смотреть ей в глаза. На следующий день я попросил маму снова сходить к фонтанам. Она не возражала. Видимо, флирт оказался весьма удачным - мама сказала, что мы бы в любом случае пошли бы туда сегодня. Прибыв на место, я обегал весь Майдан, но девочки не нашел. Я влюбился, но тогда мне хотелось отомстить ей за унижение. Я не знал, как, но все же это желание крепло во мне день ото дня. Мы приходили к фонтанам еще около недели: мама болтала с молодым ухажером, который впоследствии стал мне неплохим отчимом, а я искал девочку с огромными серыми глазами.
Думаете, к чему я это все рассказываю? Да к тому, что я встретил эту девочку через сорок лет и узнал. По глазам. Взгляд у нее остался таким же. Она тоже вспомнила меня, упавшего в фонтан. У нее было обычное имя, обычных имен я не любил, поэтому прозвал ее Койной. Не знаю даже почему. Это имя просто возникло перед моими глазами, я услышал, как оно звучит, и мне понравилось это соединение звуков и букв.
Койна была очень странной женщиной. Еще в детстве ее ударило током. Девочка выжила, но потеряла слух. Когда я ее увидел у фонтана, она уже ничего не слышала, поэтому ее взгляд и показался мне таким пронзительным. Органами зрения она старалась заменить пропавший слух. Около десяти лет она провела в абсолютной тишине. Но потом слух начал возвращаться к ней. Из тишины она вышла в море звуков, которое начало поглощать ее целиком. Со временем она могла уже слышать то, что происходило на расстоянии тысячи метров от нее так же хорошо, как и то, что обычный человек слышит на расстоянии метра. Свои уникальные способности она тщательно скрывала.
Мне было приятно с ней. Говорил я с ней почти шепотом. Громкие звуки были ей противопоказаны. Долгое время она провела у друзей за границей. Но потом решила вернуться на родину, где провела последние семь лет своей жизни.
Койна рассказывала много историй, большинство которых невольно подслушала. Кия начала писать о ней роман. Я пересказывал ей истории Койны, а та их записывала. Получалось что-то вроде притч. Жаль, что Койна оказалась не такой живучей, как я. Жаль, что Кия не смогла встретиться с ней и поговорить.
Почему люди близкие по духу, так редко пересекаются во времени и пространстве? Наверное, они распределены по всей земле равномерно и на определенном расстоянии, так чтобы быть полностью независимыми от других, таких же, как они. Так, страдая он нехватки общения с нужными людьми, и начинает развиваться обособленный, автономный талант. Что ж быть может, так оно и есть.
"Живя, человек ценит настоящее.
Умирая, мечтает о прошлом.
Рождаясь, целится в будущее.
Я нахожусь вне времени.
Я обитаю в городе, где холмы - это сердца.
Их видимо-невидимо. Они бьются.
Мне хорошо в этом городе без будущего.
Я - душа Вселенной.
Я бесконечный поток любви, рожденный в бесконечности,
Не умирающий никогда, сгусток энергии.
Я - подобие бога, пассивно созерцающего свое творение.
Я - доказательство отсутствия дьявола.
Я - река, несущая жизнь.
Не убиваю, не рождаю, преобразую только...
... тебя в меня, меня в тебя, его в них, нас в нее.
Тебе страшно? Ты веришь в меня. Вера в меня - это вера в себя.
Рождайся, когда хочешь - умирай, когда решишься..."
3
Актер
Не знаю, как я пришел в себя. Этого процесса, во всяком случае, я не помню. Помню только, что передо мной появилось лицо мужчины в белом халате и в белом чепчике. Я догадался, что это не ангел. Это врач. Врачей я не любил с детства, и, скорее всего, потому что они ходили в белых халатах, иногда в светло-зеленых или голубых. Их вечно умиротворенный взгляд скользит по тебе, и ты понимаешь, что именно этот взгляд соответствует их представлению о тебе. Ты микроб, существо, которое не умеет думать как они, а, значит, ты вообще не склонен к мыслительной деятельности. К тому же, ты не можешь себе помочь, поэтому они ощущают себя главными, даже если еще только учатся в мединституте.
Я оказался подходящим экземпляром для опытов, если судить по лицу лекаря, которое было в меру сморщенное и выражало живейший интерес к моей персоне. Доктор склонился надо мной и очень тихо пробормотал: "Оклемались-таки, пан актер." От этих слов мне стало еще хуже. Доктор знал, что я актер, знал, что ничего хорошего и нормального от представителя моей редкой профессии ожидать не стоит. Он прекрасно понимал, что я кандидат в его заведение на постоянное место жительства в отделении для умалишенных, что у меня нет ни гроша за душой и что я для государства абсолютно бесполезен. Я же не мог пошевелиться, меня сковывала слабость и поза врача, который с любопытством навис надо мной.
- Вот уж не ожидал, что вы так долго будете валяться, - неприятно хихикая, сообщил мне врач, - Вы, видимо, решили пожить за счет государственного бюджета?
Я принципиально молчал, ожидая прослушать лекцию и сделать определенные выводы, а потом уже и встревать в разговор. К тому же я не знал, как прозвучит мой голос в палате, от этого мне было немного страшно.
- Вам трудно говорить. Понимаю. Но, уважаемый, вам надо решить, нравится вам здесь или нет. Если нравится, милости просим, если нет, просим вон.
Доктору нравилось так со мной говорить и, как мне показалось, он хочет услышать мой голос. Но я решил не доставлять ему такого удовольствия.
- Почему вы молчите. Вам даже не интересно знать, что случилось с той дамочкой, возле которой вы примостились в десятиградусный мороз?
Да, мне было интересно, очень интересно, но я упорно молчал. Все равно врачишка не выдержит, и расскажет все как на духу.
Но доктор молчал. Я ошибся. Видимо, на моем лице проявились чувства, и белоохалатенный понял, что услышит мой голос очень скоро.
- Мне очень интересно узнать, - мой голос прозвучал хрипло и глухо.
- Представляете, она скончалась. - Врач натянул на лицо маску скорби и с выражением сожаления покачал головой.
Мне стало не по себе. Придя в себя, я понадеялся на то, что Офелия жива, что я просто напутал, но это оказалось правдой. Мне было не по себе, но я не чувствовал больше ничего: ни разочарования, ни боли, ни сожаления. Мне было все равно, а это "не по себе" оказалось реакцией на все еще параллельную моей позу врача.
- Мне так жаль, - на этот раз доктор говорил куда искреннее прежнего, даже искреннее моего "не по себе".
Я почувствовал капли его слюны на своей щеке. Мне захотелось вытереть их, но руки были очень тяжелыми и не слушались. Я вытерпел.
- Вы, милок, конечно, пришли в себя, почти ничего себе не отморозили, но женщина мертва. Я понимаю, вам сейчас трудно полностью понять, то, что я хочу вам сказать,...
На меня накатила волна парализующей скуки. Я закрыл глаза, переждал пару минут и демонстративно начал храпеть. Еще через пару минут белоохалатенный убрался, вздыхая и бурча что-то о специальном курсе лечения. Я был согласен на специальный курс лечения.
Писательница
В огромный город, выстроенный на трех морях и четырех
ветрах, на двух континентах и над зеленым стеклом Босфора, они
прибыли в начале осени.
(Милорад Павич. "Последняя любовь в Константинополе").
"Войдя в храм, он почувствовал себя как человек,
потерявшийся на огромной площади под куполом, какой показалась
ему эта церковь. Все вокруг скрывал мрак, и лишь через огромные
замочные скважины пробивался солнечный свет."
(Милорад Павич. "Последняя любовь в Константинополе")
Довольно длинная очередь рассосалась за полчаса. В это время я лениво рассматривала видневшуюся за деревьями мечеть. Присев на кайму фонтана, я опустила руку в зеленовато-голубую воду. Легкий ветер навевал волны, которые ритмично ударялись о бортик бассейна. Жара, несвойственная для мая, делала посетителей вялыми и медлительными. Туристы, борясь со сном, стремились побыстрее оказаться внутри мечети, предвкушая прохладу и пробуждение. Они держали руки на фотоаппаратах, готовых запечатлеть все красоты храма, пока еще храня в памяти последовательность посещения уже осмотренных достопримечательностей. Когда туристы шумной толпой скрылись из виду, я поднялась с насиженного места. В кассу автоматически протянула двадцать миллионов, и, оставив сдачу кассиру, побрела к храму.
Скука убивает в человеке любознательность. Сегодня не стало исключением. Недалеко от меня немецкие туристы слушали истории древних саркофагов, я лишь смотрела на них как на серые камни с узорами. Мне нравилось стоять в тени и наблюдать за туристами с фотоаппаратами. Даже незначительные камешки попадали на пленку. Долго прицеливаясь и изредка стреляя вспышкой, там, куда солнечные лучи не могли найти дорогу, посетители хотели как можно скорее убраться к себе в отели, а потом, дома, просматривая фотографии, вспоминать и хвастаться перед друзьями своими трофеями. Я видела, как люди меняются, а выражения их лиц остаются такими же.
Из дремотного состояния меня вывел знакомый служащий.
- Гюнайдын!
Я махнула головой в ответ.
- Насылсыныз?
- Ийийим, тешеккюр эдерим!
Вопросы - ответы. Я уже давно привыкла. Привыкла к тому, что служащий ходит за мной по пятам, когда я прихожу сюда по вторникам от нечего делать. Привыкла к его приятному улыбчивому лицу с темными глазами-маслинами, каких нет у моего мужа. Привыкла к тому, что он предлагает мне здесь поработать гидом, предлагает свою помощь... И я знаю, что одно мое неверно оброненное слово потянет за собой другие предложения, от которых я в нынешней ситуации вряд ли смогу отказаться.
Мне скучно, голос служащего растворяется в воздухе, меня обнимает и качает на руках жаркий ветер. Я не слушаю ничего, я сливаюсь с землей, чувствую топот копыт, крики всадников. Я слышу слова Юстиниана: "Я превзошел тебя, Соломон!". Вижу Олега, который, задумав очередной коварный план, несется завоевывать величественный православный город. Я вижу Ольгу, которая принимает православную веру. Вижу Владимира, который огнем и мечом несет эту веру на запад, к матери городов русских. Я слышу скрежет мечей о щиты, крики пронзенных точными ударами, вижу всадников с крестами на флагах. Я вижу победы смуглолицых. Вижу, как перестраивается православный храм в мечеть, как достраиваются минареты, закрашиваются фрески, изображения людей на иконах пропадают, а на их месте возникают диковинные орнаменты...
Служащий уходит.
- Хошчакалын!
- Гюле гюле!
Он уверен, что в следующий вторник я тоже буду здесь. Он ошибается. Я уеду. Я пришла попрощаться. Я бы осталась с ним, но знаю, что все начнется по-новому. Приятный улыбающийся служащий с темными глазами-маслинами. Жаль, я буду скучать по нему. Очень буду.
Пришло время навестить и Марию с херувимами. Я направляюсь к воротам, которые, как мне кажется, никогда не будут закрыты для меня. Туристы улыбаются - вот и долгожданная прохлада! Мне больно. Привычка пяти прожитых лет.
Суры Корана на круглых щитах и мозаичная икона с изображением Марии с Иисусом на потолке - ислам и христианство под одной крышей. На пандатифах треугольной формы, поддерживающих большой купол, с четырёх сторон - изображения крылатых херувимов. Мария очень далеко от меня, но сегодня впервые я увидела ее глаза. И взгляд младенца. Им там хорошо, под куполом, они все видят. Я им завидую. Я брожу по наосу . Туристов прибавилось. Они слушают резкий голос экскурсовода. Я выделяю голос экскурсовода из толпы.
- Купол, высотой 55,6 м., сложенный из особого кирпича с острова Родос, считается одним из совершеннейших не только в городе, но числится в первой пятёрке самых высоких куполов во всём мире. После землетрясений 553 года, между 558- 562 гг., купол сооружения был заново перестроен и увеличен на 6,5 м. Неполная округлость купола, носит скорее форму эллипса; размеры по первой оси 31 м, по второй 33 м.
У меня потемнело в глазах от цифр и фактов. Я опять перевела взгляд на Марию. Иуша уже не младенец. Нимб у матери всего лишь кольцо темной краски, окружающее голову. Иисус же напротив обладал светлой аурой. Я долго сравнивала их друг с другом и, не обнаружив сходства на таком расстоянии, проследовала за немецкой экскурсией.
- Прекрасно сохранилась мозаика над боковой дверью, служившей в византийский период выходной императорской дверью. На ней изображена Богоматерь с младенцем Иисусом. Справа от нее император Константин с макетом города в руках, слева - император Юстиниан, держащий в руках макет церкви.
Мне опять становится скучно. Боль проходит. С Марией я попрощалась. Знаю, что не навсегда. Слезы на глаза не наворачиваются. Пять очередных лет канули в лету. Тридцать два года разбитые на короткие периоды и прожитые как данность. Кризис средних лет. Ко многому стремилась - мало чего достигла. Надо еще многое успеть. Деду повезло, он успел все, перед тем, как уйти. Мне тоже надо все успеть. Здесь можно жить, любить и быть любимой, рожать детей, но нужно бежать, пусть даже без сына. Я долго не могла понять, почему отец здесь имеет больше прав на ребенка, чем мать и почему с годами эта традиция не исчерпала себя. Сейчас я признала то, что с отцом моему Иуше будет лучше, чем с такой матерью, как ...
... - Вы признаете то, что сами потребовали развода у своего законного мужа Оркана Л.
- Да.
- Назовите, пожалуйста, причину развода!
- Измена!
- Чья измена?
- Я изменила своему законному мужу.
- Вы согласны с условиями раздела имущества?
- Да, полностью...
... - Вы имеете право видеть ребенка один раз в две недели, а также в случаях предусмотренных законодательством...
... Каждое утро он просыпался со звуками азана и вместо молитвы шел на кухню готовить кофе. Здешний кофе мне не нравился, но он умел приготовить его так, что аромат разносился по всей квартире и будил меня. Я шла на кухню, пила кофе, мы, не спеша, завтракали, потом он собирался на работу, а я провожала его до трамвайной остановки. По дороге ему начищали обувь до блеска (здешний культ чистоты). Он направлялся в Шишли, а я ловила такси и ехала в исторический центр или же к Бейкосу. Мне нравилось сидеть на склонах горы, на которой возможно был распят Иисус. Слушая рассказы старожил и некоторых исследователей, мне начинало казаться, что второе пришествие близится и что Мессия должен появится именно здесь, там где переплетаются религии и верования о нем. Я думала о своем кощунстве, об имени моего сына и моем сумасшедшем желании соорудить на горе шалаш и поселиться в нем втроем...
... Я улетела. Жалкий час - я дома. Если бы расстояние измерялось часами. Весь день я провела на могиле деда. На следующее утро отнесла новый роман в издательство: отдала еще одного своего ребенка. Я придала взгляду нужную уверенность и жесткость. Вспомнила кошку из своего романа. Я не похожа на нее. Я кукушка. Но кукушкой стала я не бездумно. Так было надо. Ненависть к себе захлестнула меня. Я впервые в жизни захотела умереть.
"Кошка
Кто знает, что такое кошачья ненависть? Если бы человеческие отродья хоть немного понимали наш язык, они бы давно постигли, как мы их ненавидим. Мы ненавидим их за фальшивую заботу, за показное, выдуманное ими же самими, превосходство. Они считают, что любят нас, хотя на самом деле больше любят гладить нас, и большинство из нас согласно с этим. Согласно жить в домах в утешение глупым домохозяйкам, их отпрыскам, уродливым и жестоким варварам, их мужьям, у которых на нас аллергия и которые пинают нас под зад, если мы мешаем им пройти. А потом, в конце концов, они выгоняют нас, отученных от нашей естественной жизни. Они называют нас зверями, зверями они называют также злых людей, но это они звери. Люди, которые убивают своих зародышей, себе подобных, осмеливаются называть себя людьми! Они считают себя божествами, способными распоряжаться чужими судьбами. Они повелители всего, а мы животные попали под раздачу.
Кто знает, что такое настоящая ненависть? Это моя ненависть. Я ненавижу людей за то, что они топили моих детей, который я так мучительно вынашивала. Человек, которого я должна была считать хозяином, пинал меня в отяжелевший живот, называя "жирной швалью". Женщина, которая воображала себя моей хозяйкой, брала моих детей, на усиках которых оставалось мое молоко. Она их брала одной рукой, троих - одной рукой, схватив за нежные холки, подняв над моей головой. Она приговаривала, что так будет лучше. Да, для нее так будет лучше. Но с каждым забранным у меня детенышем моя ненависть росла, я чувствовала готовность отомстить. Я была готова сделать с ними то, что она сделала с моими детьми.
Кто знает, что такое бессильная злоба? Я знаю. Я знаю, что это такое, когда ты готов вонзиться когтями в чью-то глотку, но привычка удерживает тебя. Я долго боролась с привычкой. Это противоборство длилось целых семь лет. Семь лет ада. Семь лет покорности. Другие могли бы жить так всю жизнь. Но я не могла. Что-то было во мне, что-то от моих древних предков, которые, как говорят люди, "гуляли сами по себе". Я не могла гулять. Весь мир я разглядывала с балкона шестого этажа. Я любовалась двором, другими кошками. Это были бездомные кошки. Они завидовали мне. А я завидовала им. Я хотела жить так, как живут они. Как можно продаваться за чье-то молоко, если мы испокон веков ели крыс и мышей. Но даже их у нас забрали люди. Наша живая еда затерялась в санитарии и цементе. Крысы вымирают, но единственная моя радость заключается в том, что люди вымирают тоже. Они мрут от грязного воздуха, под колесами машин (к сожалению, мы тоже), на борту самолетов, под гранатами собственного изготовления, от болезней, которые создали сами. Они дохнут так же, как и крысы. Но дали бы крысам возможность и они бы размножились с той скоростью, на которую люди не способны. Люди, придумывающие разные способы избавления от эмбрионов, гоняющиеся за таблетками ради продления ничего не стоящей жизни, отвыкли от борьбы, от естественного отбора. Но самое смешное, что вся их жизнь сосредоточена в шероховатых бумажках, которым они молятся. У них много религий, хотя все неформально объединены в одну самую главную, ту, которая поистине дает пищу и кров. Серо-зеленый оттенок и лица богов на иконах, позволяют получить необходимое. Но мы животные неприхотливые. Мы хотим только то, что нам по настоящему нужно. Люди же хотят все, что есть на свете, причем в неограниченных количествах. И чем больше они имеют, тем больше им хочется. Нам нужна пища, ночлег и объекты для размножения, больше ничего мы не хотим. Людям, по сути, нужно то же самое, но они хотят еще и роскошь, то, что блестит и сияет, показывает картинки и ездит, кричит и летает. Они вмешались в нормальный порядок и будут наказаны. Это меня и успокаивает.
Да, я ненавижу. Ненавижу. Но я спокойна. Я лежу в подворотне со своими котятами. Они такие милые, пушистые и красивые. Они меня слушаются. Я научу их жить на улице. Пусть они голодают, но я не допущу, чтобы они просили еду у людей. Я не разрешу им попасть в рабство. Они будут жить независимо, они смогут гулять с другими котами, рожать котят, тогда мы сохраним популяцию, будем существовать. Сейчас многие коты на моей стороне они поддерживают меня. Мы встанем на свою защиту. Нет завоевателям! Мои котята рядом со мной - мое будущее. И эти отродья с петардами и фейерверками не помешают им спать. Мои дети привыкнут спать под этот грохот каждой ночи. Мы будем учиться, будем учиться быть начеку даже во сне. Мы выстоим. Мы не верим ни в кого и ни во что. Это наш козырь. У нас нет и не будет богов, которые разрушат нашу волю и помутят наш рассудок. Мы будем верить в инстинкт самосохранения. Мы будем верить в собственные силы. Только в собственные силы.
Спите, котята, спите. Пока что все спокойно. Потом будет бой, решающий бой. И мы должны будем его выиграть, иначе погибнем. Для нас не будет плена, для нас не будет славы, мы пешки в этой запутанной игре. Мы запуганы, но мы будем драться с ними. А пока спите, котята. Вам нужен отдых, отдыхайте. Вы же наше будущее. Спите, малыши, спите, крошки. Набирайтесь сил, а я буду вас сторожить."
Поэт
"Фото
; Я не могу спать, мне мешает дыхание больных двумя этажами ниже.
; Это плохо, но ты же можешь засунуть в уши вату, тогда дыхание станет почти неслышным.
; Да, я знаю, но мои мысли звучат слишком громко.
; Интересно, неужели звук своих мыслей ты воспринимаешь, так же как и остальные звуки.
; Да. Не так, конечно оглушающе, но все-таки. К тому же у меня сейчас очень много времени для того, чтобы думать. А думать приходится только о том, что происходило со мной раньше, сейчас я практически вычеркнута из жизни. Она протекает мимо меня, как река, в воды которой мне никогда уже не удастся войти.
; Ну что ты! Мы с Мари сделаем все, чтобы ты смогла жить как остальные люди.
; Свен, как другие люди я уже жить не смогу. Слишком много времени прошло, я отвыкла от общества.
; Но ведь ты разговариваешь со мной. Мы нашли способ сделать мир более тихим для тебя.
; Понимаешь, раз такое произошло со мной, значит, так было надо. Я уже давно не пользуюсь ватой. Я хочу слышать каждый звук. Порой мне удается услышать очень интересные вещи. Нет, не надо возражать. Видишь, у меня нет ваты в ушах, я научилась обходиться без нее.
; Тебе пора спать.
; Подожди, Свен. Не уходи. Я хочу рассказать тебе одну историю, которую подслушала позавчера. Помнишь того парня из 15 комнаты? Он рассказал ее своей подружке, которая навещала его. Она ее не поняла. Тогда я спустилась к парню, его зовут Йенс. Я долго говорила с ним о том, о сем, думала он мне расскажет эту историю снова, но он не отважился, видимо, решил, что я его не смогу понять. Но я его поняла бы. Молчи, я знаю, ты скажешь сейчас, что парень не в себе, но это история не из уст сумасшедшего. Просто люди не замечают ничего важного у себя под носом. Я называю это дальнозоркостью цивилизованного человека. Этот человек поглощен делами, он постоянно занят, у него нет времени остановиться и подумать. А это очень важно. Человек должен хоть немного заглядывать во внутрь себя, там он найдет много интересного, найдет то, о чем никогда не догадывался. Только вывернув себя наизнанку, изучив себя, человек может чего-то достичь. Ты меня понимаешь? Нет, не отвечай. Сейчас ты услышишь эту историю, и надеюсь, долго не сможешь заснуть. Послушай ее и, может, тогда ты поймешь, как важно замечать то, что тебя окружает.
Однажды примерно в 70-х один немец, преуспевающий клерк пошел в банк, чтобы снять деньги со счета, у него был сын, прекрасный белокурый мальчик, у которого через несколько дней должен был быть день рождения. Немца звали Курт Бергер, ему накануне исполнилось сорок, он очень любил свою жену и сына. Сына звали Йенсом, ему вот-вот стукнуло бы восемь. Отец хотел подарить ему велосипед, очень дорогой и яркий. Мальчик был послушный и умный и сильно любил папу с мамой, он заслуживал такой подарок.
Так вот, наш добросовестный клерк пришел в банк, чтобы снять денег на велосипед для Йенса. И вот тут-то в банк ворвались бандиты в масках, они размахивали пистолетами перед носом у людей, один требовал денег у кассирш, а другой собирал кошельки у посетителей. Не обошли они и Курта. Как человек, которому дорога жизнь, Курт протянул свой бумажник грабителю. Тот забрал его, даже не поинтересовавшись, сколько там было денег. Курт немного испугался, но не поддался всеобщей панике, и поэтому только он смог рассказать полиции, приехавшей не настолько быстро, чтобы задержать бандитов, что у одного из них не доставало двух пальцев на руке, и что он преклонного возраста, потому что голос у него был очень грубый и усталый, как у человека, который имеет достаточно опыта существования на земле. Вскоре Курт понял, что с ним что-то начало происходить. Он почувствовал себя очень одиноко, и ни жена, ни сын не могли утешить его. Он понял, что его жизнь переменилась. В метро, в автобусе, на работе он терялся, уходил в себя, не слышал, когда к нему обращались. У него появилась бессонница. Он стал недоедать, иногда напивался до беспамятства. Его жена и сын вскоре перестали обращать на него внимание.
Бедный клерк потерял работу, но так и не мог понять, что же с ним произошло. Однажды он решил купить себе новый бумажник, взамен того, что у него украли. Он долго выбирал у прилавка и вдруг увидел точно такой же, какой у него был до этого. Он попросил продавщицу показать ему бумажник, та достала вещицу и начала показывать ему, какие отделения содержит бумажник и как он удобен и вместителен. И тогда Курт понял, что с ним произошло. Он вспомнил, что в старом украденном бумажнике была фотография его сына. Там Йенсу было всего лишь пять лет, он, улыбаясь, бежал по "Unter den Linden", с маленьким рюкзачком за плечами. Курт вспомнил, как дорога была ему эта фотография. Почти три года носил он ее в верхнем левом кармане пиджака, возле сердца. Он почувствовал, как его захлестнула волна воспоминаний. Он заплакал и, не сказав ни слова, покинул магазин.
С тех пор Курт начал искать эту фотографию. Жена протягивала ему точно такую же фотографию, с таким же самым Йенсом, который бежит по "Unter den Linden", улыбаясь, с рюкзачком за спиной. Но это была не та фотография, не ее носил Курт возле сердца почти три года.
Однажды он прочитал в газете, что бандиты, грабившие тогда банк, были пойманы. Курт направился в полицию и попросился повидать того, кто украл у него бумажник. Это был пожилой человек, переживший войну, оставшийся без двух пальцев после осколочного ранения гранатой. Он посмотрел на Курта из-под кустистых бровей, сухо поздоровался и попросил закурить. Так как Курт не курил, то пожилой человек ничего ему не рассказал о бумажнике. Курт вернулся домой ни с чем, а через несколько дней он попал в автомобильную аварию и погиб.
Но на этом история фотографии не закончилась. Оказывается, обнаружив, что в бумажнике было лишь десять марок, грабитель забрал их, а по дороге выкинул бумажник.
Один нищий подобрал бумажник и решил его продать. Увидев фотографию симпатичного мальчика, нищий вспомнил своего сына, который уехал в Америку и не вернулся. Он увидел, что ребенок очень напоминает ему его сына и сохранил фотографию у себя. Он носил снимок у сердца. А через два года он умер из-за переохлаждения. Фотография выпала у него из кармана, когда его бездыханное тело забирали в морг.
Снимок лежал на тротуаре, пока его не подобрала девочка, выгуливавшая собаку. Она взглянула на фотографию и заметила, что мальчик на ней очень похож на ее братика. Она принесла фотографию домой и показала брату. Тот только хмыкнул. Он не увидел сходства. Снимок оказался в семейном альбоме, который пылился на шкафу у девочки, нашедшей его, целых десять лет назад. Потом семья девочки переехала на другую квартиру, а альбом забыла на том же месте.
Альбом нашла старушка, которая вселилась в квартиру. Она долго рассматривала фотографии. Но особое ее внимание привлек снимок мальчика, бегущего вдоль скамеек по"Unter den Linden", она заметила, что снимок довольно старый. Потому что сейчас там не было таких скамеек. Она вспомнила, что в то время она еще очень бойко передвигалась, у нее не болели ноги, она гуляла со своим мужем по "Unter den Linden"и не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас. Она поставила фотографию в рамочку и каждый день вытирала с нее пыль, вспоминая прошлое. Через четыре года она умерла.
В квартиру переехала молодая семья. Они выбросили старые вещи, принадлежавшие покойной старушке, выбросили все кроме фотографии в рамочке. Они долго рассматривали пожелтевший снимок и решили оставить его на счастье. Мальчик, бегущий по "Unter den Linden", напомнил им их детство, молодая женщина вспомнила, что мальчик, с которым она весело гуляла во дворе, потом предложил ей руку и сердце. А этот мальчик так был похож на ребенка с фотографии. Через три года у них родился сын, они назвали его Йенсом, даже не подозревая, что ребенка с фотографии звали также. Как-то раз семья гуляла по "Unter den Linden" , Йенсу было уже пять лет, он бежал очень быстро, маленький рюкзачок болтался у него за спиной, он зацепился и упал. Какой-то молодой мужчина лет тридцати засмеялся и сказал матери ребенка: "Когда-то двадцать семь лет назад я также бежал, с рюкзачком за спиной, и споткнулся на том же месте, где и ваш малыш". Женщина взглянула на незнакомца и увидела что-то знакомое в его чертах лица. Она поняла, что это тот же ребенок с фотографии в рамочке, только уже взрослый. Она попросила молодого человека подождать ее, а сама стремглав понеслась домой за снимком. Вытащив фотографию из рамки, она увидела, что на обороте было написано: "Йенс, 5 лет".
Вернувшись на то место, где она оставила молодого человека, женщина увидела его играющего с ее сыном, они были похожи друг на друга как две капли воды. Она протянула мужчине фотографию, он взглянул на нее и вспомнил, что у отца когда-то украли этот снимок, и тот долго искал его, не принимая никаких других взамен. Женщина отдала фотографию Йенсу-старшему, хотя ей очень больно было расставаться с ней.
А мальчик на фотографии, теперь уже взрослый мужчина переехал в Кельн, но все-таки продолжает хранить снимок ребенка, бегущего навстречу жизни с маленьким рюкзачком за спиной."