От железнодорожной станции отмахано два часа, не меньше, иногда по утоптанному снегу дороги, иногда, проваливаясь, по снежной целине. Строй, сереющий шинелями, то затягивал "Как ныне сбирается вещий Олег...", то замолкал. Командование порой сбивалось в кучку, определяло направление, и строй двигался дальше, без рассуждений увязая в глубоком снегу.
- Вы чьи? - спросила, подошедшая к выстроившейся на станции колонне, старушка в ватнике и туго завязанном крест-накрест платке. - Красные или белые?
- Царская армия, - отвечает ей кто-то.
- Ох, родные, - сочувственно говорит бабушка и лезет в карман. - А вот семечки возьмите... - и сует кому-то горстку.
Станция укрылась за снегами, взъерошенными сапогами на пройденном пути, за прозрачным черным ажуром кустарника и росчерками редкого леска.
Поле, снежные дюны, где-то по краешку чернеющая древесная вязь. Цепь поднялась, прошла-пробежала вперед по целине, снова залегла, засела в своих снежных ямках как в огневых точках. Шинель вся заснежена, и внутри и снаружи, усеяна налипшими льдинками, в снегу и мои красные погоны с золотым вензелем Виктора-Эммануила Третьего и трехцветным "вольноперским" шнурком. Портупею оттягивает тяжелый пехотный тесак (так уж вышло, что пехотный, бывает), револьвер одновременно стынет в руке и греет ладонь. Раздаются одиночные выстрелы, отрывочные команды.
- Вперед, в атаку! - кричит наш штабс-ротмистр, и цепь срывается с места, окружает сложенное из снежных блоков укрепление, обходит орудия. Перестрелка, противник умело обороняется, но укрепление мы захватываем. Подбегая к снежной стенке, я опускаю револьвер. Бой ведь закончен... И тут из-за стенки выныривает фигура с хитрой веселой физиономией. В руке этот некто держит пластмассовый "бульдог". Щелкает боек.