Опубликовано в журнале "Полдень XXI век", N 5-2005
КРИТИЧЕСКАЯ МАССА
Марсельеза Петровна проснулась и заплакала. Вечером, запивая лекарство, она рукавом смахнула на пол чашку из сервиза "Мадонна" - пришлось достать для участкового геронтолога. Та и в дом не вошла, не то что чай пить, да так Марсельеза Петровна про чашку и забыла. А потом чашка упала на пол, и хотя не вдребезги, но надвое все же раскололась. Вот Марсельеза Петровна и заплакала.
С резью в глазах Марсельеза Петровна заснула опять, но тут же подсмотрела, как Вовчик запустил руки в свои тренировочные штаны и что-то ими туда-сюда делает. Марсельеза Петровна схватила с плиты ведро и окатила Вовчика водой. Вовчик вскричал и Марсельеза Петровна опять проснулась. Она снова вспомнила про чашку и заплакала, и опять уснула и всю ночь простояла в очереди за чем-то, вызывающим слюну.
С утра Марсельеза Петровна поплакала еще немного, а потом связала черепки розовой лентой. Получилось очень красиво и очень похоже на подарок, который в их доме на Георгиу-Деж делали уборщице подъезда: чашка, а в ней большие шоколадные конфеты, и все бантиком схвачены - чтоб не выпали, и чтобы Вовчик с Аликом не украли.
Марсельеза Петровна поставила чашку в шкаф со стеклянными дверцами и полками, который она лет сорок назад, вместе с ночной очередью за шкафами стала называть "хельгой". Сначала чашка заняла прежнее место, отмеченное на полке ободком мути. Но потом Марсельеза Петровна одумалась и поставила забинтованную чашку в угол, а ее место на ободке заняла такая же, целая.
Просыпаясь по утрам, Марсельеза Петровна видела теперь прежде всего концы ленточки, торчавшие из темной утробы шкафа. Она снова переживала свое горе и снова плакала. Иногда Марсельеза Петровна доставала связанные черепки и проверяла, не срослись ли они чудесным образом, а потом ставила их обратно и часами добивалась сходства с целой чашкой.
Целыми днями Марсельеза Петровна ходила по квартире, смахивая пыль с вещей. Их было так много, что Вовчик, раз в год прилетавший из своего Анкориджа, никогда не искал старые удлиннители, переходники, адаптеры, степлеры - он покупал новые, а затем Марсельеза Петровна раскладывала их в чулане по жестяным коробкам с надписями "Жако и компания", "Монпасье ВСХВ", "40 лет Великому Октябрю", "Белка и Стрелка".
Со временем чулан заполнился до отказа и Марсельеза Петровна стала укладывать вещи в комнатах, благо возле мусорных контейнеров во дворе всегда белели горы возмутительно новых коробок.
В дни, когда у Марсельезы Петровны не болели спина и ноги, она замечала, что жизнь не так уж плоха: кто верит, тот всегда найдет, а кто ищет, тот добьется. Мурлыкая под нос эти слова, Марсельеза Петровна начинала перебирать вещи.
Прежде всего она обтачивала ногти напильником: там, внутри, всегда можно было встретить что-нибудь неожиданное. Коробки, привезенные еще Вовчиком, открывались особенно трудно. Он накладывал их картонные уши одно на другое, по спирали, и открывать их надо было все вместе, сразу, рывком. Да и делались эти коробки непросто. Их вырезали из одного листа, а потом какой-то фокусник изгибал картон так, что внутри получались ячейки неметрических размеров и пропорций. Фокусник вел картонные края дальше, заводил их друг за друга с такой же иезуитской или гарвардской хитростью, вопреки законам геометрии, и вдруг, в подтверждение законов, складывал их в обычную с виду коробку - и она без всякого клея держалась чудовищно прочно, но и ногти своими нерусскими краями ломала тоже будь здоров, особенно изнутри.
Отложив напильник, Марсельеза Петровна крякала и вскрывала ближайшую коробку. Если там лежали фотографии, Марсельеза Петровна ставила ее на прежнее место - не любила она таких вот, в лоб, напоминаний. Память на срезы тех времен у нее и так не слабела, потому что для каждой фотографии Марсельеза Петровна надевала особый костюм, кулон и серьги, а еще стригла заново Вовчика с Аликом и гладила галстук Николая Алексеевича. А любила Марсельеза Петровна сюрпризы. Чаще всего они попадались в коробках Николая Алексеевича, Никеля, как за глаза называли отца Вовчик и Алик.
В одной из таких коробок Марсельеза Петровна как-то нашла - да нет, не нашла, коробка от полноты просто по швам расходилась... Подняв газету с фотографией Хрущева, тыкавшего пальцем в макеты каких-то домов с покатыми, как у скворечников, крышами, Марсельеза Петровна чуть не лишилась почти не нужного ей дара речи: в коробке лежали пачки облигаций. Марсельеза Петровна вспомнила, как однажды вечером она подошла к дому на Георгиу-Деж и остолбенела: весь двор был усеян деньгами - при ближайшем рассмотрении они оказались облигациями государственного займа. Иные мальчишки уже держали в руках целые пачки - Вовчик и Алик вынимали радужные листы из черного пакета от фотобумаги (деньги любят темноту!) и раздавали их каждому желающему, а старухи у подъезда смотрели на них и посмеивались. Сейчас, вспоминая смех этих старух - самая коварная тогда же с ухмылкой протянула Марсельезе Петровне облигацию на пятьсот рублей, и она взяла - Марсельеза Петровна вскипела, но тут же она вспомнила, чем этот вечер закончился для Вовчика и Алика, и успокоилась. Недаром же тогда, увидев ее лицо, чужие мальчишки разбежались, сверкая подошвами новых кед!
Иногда в коробках Николая Алексеевича лежали минералы, куски какой-то смолы с твердыми и холодными как железо потеками, а то и камни с вкраплениями золотца - как-то за рюмочкой Николай Алексеевич проговорился глазастой даме гостя-сослуживца, что имеет дело с метеоритами (врал, подлец, с недрами он дело имел!) Встречались тут и пробирки с разноцветным песком: сколько такую пробирку ни встряхивай, песок этот ни за что не перемешается в однотонную массу, хотя с виду - Марсельеза Петровна включала люстру и надевала очки - все песчинки имели совершенно одинаковые размеры и формы.
Отдельно от песка лежали круглые колбы с пылью, тоже разноцветной и такой же странной. Лишь издалека пыль эта сохраняла цвет лежащей на прилавке тахинной халвы. Но стоило поднести колбу к очкам, каждая из пылинок приобретала собственный, неповторимый цвет, позволявший им складываться в узоры - они напоминали Марсельезе Петровне то разлитое молоко, то шахматного коня, то пряди женских волос, льва, быка, орла, а один раз - не вполне человеческий череп. Однажды Марсельеза Петровна покраснела: пыль сложилась в настоящий кукиш, багровый кукиш с дерзейшим, недвусмысленно подробным выступом.
Марсельеза Петровна швырнула колбу обратно и сунула коробку в нишу под стеной - это была единственная коробка нижнего ряда, которую ей удалось достать. В соседней коробке лежали ракушки из пионерлагеря, зловонный цилиндрик с надписью "Дуст" на обертке, лампа с абажуром из панциря броненосца, мозаика: выложенный из крыльев бабочек силуэт Южной Америки, банка из-под горчицы, а в ней земля с могилки Алика, змеи, заспиртованные китайцами в бутылках, полукруглые осколки костей вперемешку с белой пылью - бивень мамонта, он стал рассыпаться уже через месяц после того, как Николай Алексеевич принес его обрезок, а свой лак для волос на его покрытие Марсельеза Петровна не дала. Марсельеза Петровна открыла еще одну коробку и только тогда успокоилась совсем, до конца дня.
Из-за этих коробок каждая комната уже стала похожа на кратер вулкана: стоящие у стен поднимались до потолка на четыре с лишним метра, а к центру их ряды нехотя, со временем все более отвесно, снижались, оставляя пятачок пола под люстрой и узкий проход к двери.
Коробки были разного веса, размера и упругости и поэтому они стояли неровно.
Верхние коробки давили на нижние, но те не всегда могли оказать сопротивление. Случалось, в нижних лежали тряпичные бабы для сидения на заварном чайнике, фарфоровые статуэтки (охотники и мальчики со шпагами для серсо в одной коробке, все дамы и девочки с корзинками - в другой), светящиеся в темноте тигры, обезьяны и портреты Мао Цзе-дуна (портреты тоже светились - в рамках с невинными скалистыми пейзажами, стоило только свет погасить), градусники в виде архитектурных достопримечательностей из стран народной демократии и сопутствующие сувениры. А на этих коробках громоздились связки толстых и твердых, как дубовая плоть, книг с пожелтевшими лишь у краев страницами - полные собрания сочинений. Не менее тверды были первое и второе, под редакцией О.Ю.Шмидта (ах, какой мужчина видный!) издания Большой Советской энциклопедии, а также издание третье, с ежегодными дополнительными томами.
К тому же внизу стояли еще советские, почти бумажные коробки, раздувшиеся изнутри и теперь похожие на изображения сплющенного с полюсов глобуса, а сверху - коробки новые и прочные, способные уберечь в себе бутылки при падении чуть ли не с Крестовского перевала.
И нижние коробки поддавались. Там, где рядом с хельгой спала Марсельеза Петровна, их рост прекратился на уровне форточек, но в пяти других комнатах ряды коробок уже закрывали окна. Чтобы не случился обвал, Вовчик в один из своих приездов пригнал рабочих и те укрепили стены кратеров поперечными жердями. Вовчик потом еще собственноручно сделал между коробчатыми стенами перемычки из добротно связанных поленниц Горького, Вересаева, Златовратского, Григоровича, Леонова, Демьяна Бедного, Новикова-Прибоя, Берды Кербабаева, "Трудов Института Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина" и еще каких-то книжек стандартного формата.
Теперь комнаты напоминали не кратеры, а уютную, хорошо обжитую пещеру, хотя Вовчик и сказал однажды по телефону, что это не дом, а склад в Освенциме, и бросил трубку.
Устав от перебирания вещей, Марсельеза Петровна кушала, спала, снова кушала, смотрела телевизор и наконец засыпала, а во сне она ела бесконечную веревку.
Однажды под утро она проснулась оттого, что в хельге что-то изменилось. Марсельеза Петровна даже глаза не открыла, но почувствовала эту перемену так хорошо, что ей стало страшно как в детстве, когда она не хотела доедать кашу, а мама пугала ее зеленым пауком, который ночью вылезет из-под кровати. Марсельеза Петровна на всякий случай сделала вид, что и не думала просыпаться, даже всхрапнула немного (догадалась по сухому языку, что во сне храпела), а когда сердце стало биться спокойнее, она перестала храпеть, с фальшивым стоном перевернулась на бок лицом к хельге и, полежав так еще немного, слегка приоткрыла глаза.
Уличный фонарь светил в хельгу, а та отражала голые ветви деревьев с повисшей на них тряпкой. Марсельеза Петровна включила лампу и приподняла голову: привычные розовые уши больше не торчали за чашками переднего ряда. Марсельеза Петровна встала, распахнула стеклянные дверцы: черепки лежали основаниями друг к другу, а ленточка была развязана. Именно развязана - она хорошо помнила, как продела ленточку через ручку и увязала ее в косу одинаковых узлов с узлом Геркулеса, так и быть, напоследок - как Николай Алексеевич любил.
Марсельеза Петровна дрожащими руками взяла черепки, ленточку, связала их снова. Она осторожно понесла их на место, и тут увидела, что на месте чашки в первом ряду, как раз по диагонали от разбитой.... В это невозможно было поверить: на ее месте тоже лежали два черепка.
Марсельеза Петровна от неожиданности схватила связанную чашку и прижала ее к себе. А та скользнула вниз, упала, выскочила из своей розовой упряжи, но биться дальше не стала. Марсельеза Петровна вскрикнула, подняла с ковра черепки, положила их на диван и бросилась ко второй паре осколков.
"Вовчик?! Алик?"
Марсельеза Петровна не сомневалась, что это было их рук дело: кокнуть чашку и осторожно сложить ее до лучших времен. Они и конфеты так же крали: по одной, равномерно раскладывая оставшиеся по дну коробки! Чтобы круглые лежали возле квадратных, а треугольные занимали побольше места между продолговатыми! Их повадка!
А может, Николай Алексеевич?
Марсельеза Петровна покусала губы... Может, и он. Николай Алексеевич не выносил женских слез, а тем более истерик с катаниями по ковру и откупориванием уксусной эссенции.
Марсельеза Петровна мрачно уложила черепки на диван, к первой паре, и отправилась за розовой ленточкой. К полудню она достала ее, перебрав попутно картонный короб с надписью "Ленинградская чулочно-нитяная ф-ка им. С.М.Кирова", и вернулась к дивану.
Она связала черепки и проверила чашку на прочность. Потом взяла вторую пару черепков и и связала ее - получилось похуже, потому что лента уже кончалась, а конец мотка, такого гладкого тридцать лет назад, оказался безобразно измятым от лежания в тесном центре - так и выскользал из пальцев, норовя свернуться на манер игрушки "тещин язык" (господи, почему их теперь не делают! Один секс да автоматы!)
И тут Марсельеза Петровна заметила странное: к стенкам одного черепка снаружи пристали зеленые, почти черные на белом фоне ворсинки, а другой сиял чистотой. Марсельеза Петровна наморщила лоб: неужто черепки перепутала? И точно, первая чашка оказалась связана из такой же пары - один чистый, другой грязный.
Марсельеза Петровна плюнула с досады и стала развязывать первую чашку. И вдруг, уже проткнув шпилькой узел Геркулеса, она вскрикнула, схватила вторую.... Холод, разлившийся в животе, медленно пополз вверх, к сердцу.
Марсельеза Петровна вытащила из шкатулки вторые очки, поднесла линзу к связанной чашке и усилием дрожащих пальцев чуть развела осколки. Черепки сходились с безумной точностью - до зубастого скопления белоснежных крупиц на сколах одной половины и встречной впадинки на другой, до расколотого надвое перста голой наяды, вблизи составленного из всего-то шести коричневых точек: четыре с половиной точки по эту сторону, полторы - по ту.
Марсельеза Петровна схватила вторую чашку. Та же картина: зубчик - впадинка, четыре с половиной - полторы. И так по всей линии разлома. Это были разные черепки. Черепки от разных чашек! Но они сходились!
* * *
Прошли две недели... За эти дни Марсельеза Петровна привыкла ко многому.
Она пережила запись, обнаруженную в общей тетради на секретере: "Пуговица оранжевая - 16 шт. Пуговица синяя - 1 шт."
Запись повторяла предыдущую, такую же. Но она не просто повторяла - она передразнивала почерк Марсельезы Петровны. Она возвращала беглое академическое "т" в состояние перевернутого "ш", она приделывала барочные, причудливые как перо мушкетерской шляпы завитки к перекладине начальной "П", она подводила грыжевидную петлю под бойкую, не желавшую стареть "ц" - она дрессировала и насиловала руку Марсельезы Петровны, принуждая ее к прописной дисциплине, она вызывала фантомные боли в косточках, отсиженных за партой.
Привычный шум в ушах перед сном - то прибоя, то шоссе за элеватором на Георгиу-Деж - сменился звуками, все более входившими в ритм разнузданного канкана. Марсельеза Петровна так и видела себя, задирающую ноги в ряду соседок по санаторию "Рассвет", и краснела от этой картины.
Ужаснее всего было то, что Марсельеза Петровна ни с кем не могла поделиться своими кошмарами. В юности ее брат как-то пожаловался на головные боли. А вдобавок рассказал, улыбаясь, врачу, что засыпая, не то слышит, не то вспоминает чудесную музыку в роде Бартока - но не Бартока, он эту музыку вообще никогда и нигде прежде не слышал. Врач понимающе кивал, а потом на минутку вышел и вместо него вошли два санитара и милиционер - и брат на всю жизнь остался точильщиком подвесок для люстр в больнице загородного типа, село Никольское Смоленской области, кажется.
Был еще двоюродный брат, и жил он на соседней улице. Правда, брат давно умер, но у него остался сын - тот еще сынок, на министерской машине теперь ездит, даром, что при Брежневе за торговлю джинсами срок отсидел. Знаем мы этих родственничков! Только заикнись - скоренько упекут куда следует, на свежий воздух. И квартиру - пополам. А то отдадут замуж за молодого синещёкого брюнета, а потом ее найдут с головой, уходящей под мыльную пену в корыте - постирала носочки бабушка.
Вовчик уже давно не приезжал, только звонил из гостиницы и всегда начинал за здравие, но через пару минут кричал голосом Николая Алексеевича, привязанного к койке в ожидании дозы понтапона, задыхался от ненависти, переходил на английский язык и бросал трубку. Да и скоро ли он опять позвонит?
Марсельеза Петровна, сохранившая к восьмидесяти годам все зубы, надеялась только на единственное, надежнейшее, не подводившее ее никогда в жизни: само пройдет.
Но само не проходило. Куда там: вон по ночам кухонный стул с подлокотниками повадился отбивать чечетку. Звуки эти оживляли память о запахе нового ситцевого платья и духов "Красная Москва", они вызывали огоньки плотского желания, бегавшие от чресел к соскам Марсельезы Петровны и обратно, чтобы угаснуть лишь с исходом кишечных газов.
Продолжали биться и чашки - в порядке ходящего за плугом пахаря: сначала справа налево от первой, дальней чашки, потом во втором ряду слева направо, и наконец, в переднем ряду, опять справа налево. Марсельеза Петровна как раз сидела на диване, разглядывая последнюю чашку, и вслух уговаривала ее не биться - в этот момент она и развалилась, как на сеансе шарлатанства из журнала "Наука и религия". Марсельеза Петровна даже угадала, что чашка расколется по линии ласточкиного крыла - в лад третьей слева из среднего ряда. Той как раз не хватало пары. Теперь пару имели все.
* * *
В ночь, перед которой разбилась последняя чашка, дома стало необычно тихо. Унялся стул на кухне, прекратились поскрипывания нижних, советских коробок, не пели "Владимирский централ" за стеной, пропал даже бесстыжий шум в ушах.
Такую тишину Марсельеза Петровна слышала лишь однажды - она запомнила, что это было 30 ноября, завтра наступала зима. Марсельеза Петровна с Николаем Алексеевичем первой электричкой уехали с Ярославского вокзала и после слякотной Москвы ошалели от снега, покрывшего поля "сострадательной белой пеленой", как молвил Николаша, а до Николаши, это выяснилось позже, - кумир советских графоманов Илья Эренбург (не дай о себе знать Вовчик, да не яви твердость партком факультета, Николаша к ним бы тоже спланировал, как пить дать). Там, за полями, в застывшем как на картине Шишкина лесу, Марсельеза Петровна и услышала эту тишину - в ушах у нее тогда еще не шумело, даже после водочки, выпитой у разложенного из бересты костерка.
Марсельеза Петровна вспомнила, как приятно было пить водочку из крышечки, прикованной цепочкой к трофейной немецкой фляжке, как горячо становилось в животе, а на душе - радостно, какими красками расцвела вдруг их будущая жизнь, как грациозна показалась она себе в шароварах и лыжных ботинках брата, тогда еще строчившего что-то ночами в тетрадке вместо конспекта по "Государству и революции", "Критике Готской программы", "Анти-Дюрингу" и другим полезным книгам.
Вспомнила, встала и пошла искать фляжку.
Искать ее надо было либо в коробках с посудой, либо в коробках Николая Алексеевича. После той самой вылазки в лес она, кажется, вообще на свет божий не появлялась, с парткомом шутки плохи. Но коробки Николая Алексеевича лежали внизу. И поэтому Марсельеза Петровна решила начать с посуды.
Она перебрала всё вплоть до дюралевой терки, на которой домработница точила яблоко для Вовчика, но фляжка так и не нашлась.
Тогда Марсельеза Петровна решила достать хотя бы ближайшую коробку, торчавшую за ящиком с пробирками, песком и пылью - копают же под землей метро, и ничего, не заваливает.
Марсельеза Петровна подошла к недавно осмотренной коробке под стеной - она в тот раз и поставила ее так, чтобы снаружи, на боку было видно сделанную рукой Вовчика надпись "Ni". Марсельеза Петровна вытащила коробку с "Ni", заглянула в оставшуюся после нее пещерку. Ни рожна не видно! Марсельеза Петровна придумала: пойти в кладовую, найти удлиннитель и принести сюда лампу. Может, хоть ножницами в ту коробку потыкать - что-нибудь да выпадет. Она разогнулась и шагнула к дверному проему.
В этот момент за ее спиной раздалось глухое "ух!" - будто морж-попрошайка из своей проруби вылез, только громче, намного громче. И тут же стало светло как днем. Марсельеза Петровна в ужасе обернулась.
Связки книг, уложенные на стены коробок, опустились, и люстра светила теперь не в щели между связками, а прямо Марсельезе Петровне в лицо. А опустились они потому, что просели коробки.
Марсельеза Петровна бросилась к вытащенной было коробке с надписью "Ni". Вот она! Тяжеленная! Марсельеза Петровна схватила ее за картонные уши и толкнула обратно, в пещерку. Но уши мягко отошли от коробки и остались в руках Марсельезы Петровны.
Никаких колб с пылью, никаких минералов и пробирок внутри уже не было - коробку заполняла светящаяся, как варенье в медном тазу, малиновая жидкость. Марсельеза Петровна вскрикнула и стала толкать коробку в бок с надписью "Ni" - причитая и не помня себя, с отчаянием бойца, пихающего кишки обратно, в развороченный осколком живот.
Но стены коробки попрыгали, попрыгали, и тоже разошлись, ритмично выплевывая через прорехи свой сироп навстречу ладоням Марсельезы Петровны. Марсельеза Петровна вскочила и понеслась на кухню, локтем тыкая в двери и выключатели. Открыть локтем кран с водой не удалось. Марсельеза Петровна крутанула кран пальцами и тут же подставила руки под струю. Сироп смывался легко, подкрашивая теплую воду в цвет газировки и оставляя на руках гигиеничный скрип.
Похватав скрутившееся в веревку полотенце, Марсельеза Петровна бросилась обратно. Еще в прихожей она заметила, как изменился свет в комнате: был желтоватый, а стал розоватым, как та самая газировка. В комнате стало по-дневному светло, потому что показался потолок - вон уже и лица купидонов по углам заулыбались, взрослые лица с псориазными пятнами (говорила же им: мыла добавить в побелку, как у мамы! Мыла!)
Постойте! Да это же... Только тут Марсельеза Петровна увидела, что половины коробок уже нет - они просто-напросто сползли вниз!
Коробки продолжали оседать, покачивая своими рядами подобно бортам тонущего корабля, роняя со своих уступчатых вершин другие коробки, связки книг, штуки шинельного сукна, сломанные кресла, сумки, чемоданы. Они оседали бесшумно, и вещи сверху падали тоже бесшумно, потому что все это плюхалось в малиновый сироп, языки которого - толстенные, по щиколотку - уже достигли коробок в прихожей. Сироп уже начал подтачивать и их: коробки в прихожей оседали, падали и таяли буквально на глазах Марсельезы Петровны, таяли со скоростью льда, перенесенного из морозилки в раковину, под струи горячей воды.
Коробки не просто оседали и падали в сироп - да они же растворялись в нем! Вон та, лежащая углом кверху коробка - длинная, с луком и стрелами за рупь восемьдесят, из "Детского мира", с логарифмическими линейками и сломанной рейсшиной, с помятыми трубами от пылесоса и вешалками от новых костюмов - уже ушла в сироп так, что остались одни буквы "...тошка" на боку, а вторая, такая же, с надписью "Русская к..." торчала кверху другим углом, а "... тошка" уже утонула. Исчезла! Сгинула!!!
Не разбирая дороги, Марсельеза Петровна бросилась в комнату. Здесь в сиропе плавали лишь уголки коробок да их крышки. Целиком на поверхности оставался лишь сине-красный мяч, вовремя отобранный после того, как Вовчик с Аликом вздумали играть им в воде, а Николай Алексеевич потом ловил его ста метрами ниже по течению и испачкал в зелени новую рубашку. Но и мяч уже ушел в сироп на палец - да куда там ушел, сироп сам к нему поднимался, да он просто всасывал его!
Мало того: к потолку с пола поднимались, становясь все тоньше, струи, нет, волокна этого проклятого сиропа! Они спиралью закручивались под потолком и уходили... уходили в дырку от крючка, на котором уже не висела люстра! На котором однажды Алик...
Марсельеза Петровна схватила мяч - приставая к его дряблым, охотно дающимся в руки бокам, сироп потянулся следом... Марсельеза Петровна рванулась к выходу, едва вытаскивая ноги из сиропа, и стала падать - сначала на руки, потом на колени, на живот, подбородок. Марсельеза Петровна вдруг почувствовала, что уже ничего не соображает, совершенно ничего - говорят, отрубленная палачом голова то же самое чувствует при своей отдельной, длиной в несколько секунд, жизни. Но остатки какого-то бокового, чужого сознания все же присутствовали - и они вселяли в нее такой ужас, подобного которому Марсельеза Петровна еще не испытывала никогда, никогда, никогда, ни разу в жизни! Марсельеза Петровна закричала и заплакала. Последним, что она увидела, были клочья обоев, уходившие в дыру вместе с лизавшим их розовым туманом. Напротив зеркала, сползавшего в сироп, ползла вниз и отражалась в зеркале картина с фигурой голой девушки, кричавшей что-то неприличное...
Оконные стекла с дребезгом влетели внутрь комнаты, а вместе с ними - и спавший на карнизе голубь. Отчаянно хлопая крыльями, голубь повисел под дыркой от люстры, сделал по комнате круг и вылетел обратно, с трудом одолевая напор встречного ветра.
Свет в квартире Марсельезы Петровны погас. Через несколько минут в ее дверь позвонили. Потом позвонили еще раз, еще...
Вскоре перед решеткой, отделявшей двор от улицы, остановилась машина "скорой помощи". Из машины вышел врач и, держа возле уха мобильный телефон, стал кричать, тыча пальцем в решетку.
* * *
- Людк, дай курнуть!
Женщина в белом халате, с марлевой тиарой на голове откусила край папиросы и передала ее напарнице.
Та села рядом, затянулась, кашлянула, рукой разгоняя клубы дыма.
- Ну че, конец смене-то?
- Какой там! Только в ЛОР убралась, из реанимации позвали. Я им нанялась на одной ставке в реанимацию бегать. Я им девочка, что ли? Я им хотела сказать: я вам че, на пятнадцати сутках?
- Ну и чего? Убрала?
- Убрала... Семен Борисыч спиртяшки плеснул. Там это, слушай, Людк... Ну чего с собой молодежь делает! Чего делает! Убивать таких надо!
- А что такое?
- Да опять голую девку привезли. В бессознанке. Как в позапрошлую смену-то, помнишь? Жаль девку. Ох, жаль... Грудь вот такая вот.... Лежит на этом, на верстаке-то ихнем, а сиськи торчком стоят. Вот те крест, торчком. Да не эти, пластмассовые - свои. А волос... Матерь божья! Прям не волос, а кисть малярная для наружных работ. Черный! Густющий! Я сперва подумала: эта, с рынка девка. Да нет, руки-ноги без волос. Гладенькая такая, мягонькая. Кожа как шелк, ни пятнышка. И с лица так себе ничего.
- Тоже обкуренная?
- А хрен их разберет! Вроде обкуренная. А может, обширенная. А может, просто кирная. Семен Борисыч говорит, будет жить. Там уже и мент с протоколом: что, да как. Ее, слышь, голую так и нашли, в пустой квартрире. Там не квартира - дворец. И вся пустая, без стекол. Бомжатник, что ли? Или под ремонт? Мент ему: что сказать можете? А Семен Борисыч: я, говорит, знаю только то, что ничего не знаю.
- А-х-ха-ха!
- Я, говорит, только лечу. Рефлексеры, говорит, нормальные, жить будет. Следов насилия и запрещенных нет. Глаза только, говорит, странные - в разные стороны ходят. Не, не ходят - плавают.
- С героина заплавают...
- Да не с героина, говорят тебе. У твоей не так же было? Мой-то как вылез, две недели врозь глядел. Как раз мне швы сняли, а он прямо глянул. Мне ж, милая, кесарево делали!
|