Каждое новое утро было для нее очередной пыткой. Ей становилось невыносимо уже только от того, что она проснулась. В первые мгновения она не могла вспомнить, кто она и где находится. Она не могла заставить себя встать с кровати, потому что пространству было больно от каждого ее движения. Она проводила рукой по воздуху и он сыпался мелкими осколками по паркету. Она смотрела на полоску света от закрытой двери и свет взрывался миллиардами частиц. И ей снова приходилось подбирать свои оторванные то тут, то там куски. Поэтому она подолгу лежала в постели после пробуждения и плыла, не открывая глаз и не шевелясь. Она старалась почти не дышать и не поправлять спутанные волосы, упавшие ей на лицо. Она лежала, распластанная, на спине, и ей казалось, что единственным верным решением было не давать себя обнаружить окружавшим ее предметам.
Еще год назад она бы не поверила, что вставать с кровати могло быть так невыносимо невозможно. Раньше она жила как все. Ездила на учебу, смотрела фильмы, время от времени общалась с друзьями, проводила свободное время в интернете и каждый вечер встречала мужа после работы. Но несколько месяцев назад она проснулась и почувствовала, что произошло что-то необъяснимое. Этим необъяснимым были пропитаны стены, воздух и влажная от пота постель, оно обжигало кожу раскаленными на солнце кирпичами за окном. До всего было невозможно дотронуться - стулья, пол, дверные ручки, старая майка, в которой она спала - все болело.
С тех самых пор окружающие ее вещи, предметы и люди, все вдруг стали болеть. Поначалу она пыталась поделиться с мужем своей необъяснимо откуда взявшейся способностью чувствовать вне себя:
- Слушай, говорила она, разве ты не чувствуешь, как больно воздуху, которым мы с тобой дышим?
Муж лишь махал рукой и отвечал:
- Опять ты напридумывала себе то, чего нет. Лучше выйди, прогуляйся и все пройдет.
Она собиралась, выходила на улицу, но и там все болело. Она доходила до рынка и покупала мандарины. Снимала с них шкурки, отделяла дольки и отправляла их, одну за одной, в рот. И на мгновение жизнь снова казалась такой же яркой и сахарной как этот липкий оранжевый сироп, который она осторожно слизывала со своих обветренных пальцев и губ. Она поворачивала в сторону канала, но вскоре, ошеломленная и сломленная больными предметами и людьми, садилась на бордюр у кромки воды и кормила голубей остатками печенья, которое всегда носила с собой.
- Так она и жила, - протянул старушечий голос.
- Простите?
- Где касса, не подскажете? - спросил тот же голос.
- Какая касса? - растерялась она.
- Да вот, билеты сдать хочу - произнесла старуха и заковыляла в направлении булочной.
Голуби были единственными, кто еще не был заражен, но вскоре и они заболели. Поэтому через какое-то время она почти перестала приходить к каналу. Затем почти перестала выходить из их квартиры.
Муж казался ей привычно чужим и далеким. Он хорошо к ней относился, следил за тем, чтобы у нее никогда не кончался ее чай, совершал с ней воскресные променады. В общем, он ее любил. Он знал, что без нее у него не останется ничего. И она это знала. Она понимала, что если она уйдет - ему не о ком будет жить. В общем, она была расчленена и одинока в своем безумии. Она знала, что она обреченная женщина, которая все равно однажды уйдет. В никуда. В ничто. К никому. Уйдет от него. От его любви, заботы, покорного подобострастия, денег и, разумеется, больных вещей. Как-то вечером они сидели в комнате, и как всегда, ничего не происходило. Но все же, происходило очень многое, слишком многое, чтобы об этом можно было говорить вслух. Она вдруг подошла к мужу, и только хотела сказать, но как-то замялась, опустила голову и начала тихонько плакать:
- Я... понимаешь... чувствую, как им больно. Это невыносимо.
Ей казалось, что сейчас Вселенная разорвется от боли, и сначала муж даже как будто её понял, но почти сразу пришел в себя и решительно заявил:
- Снова тебе дурь в голову пришла! Еще немного и на юга, я уже билеты взял, не возвращать же их назад.
В тот вечер ее впервые непроизвольно вырвало. После этого она отправилась спать и больше уж не пыталась объяснять мужу, как все вокруг болит. Она продолжала ездить на занятия и писать диплом. Иногда ходила к голубям и изучала лица случайных пассажиров в метро. Она будто даже привыкла и научилась не обращать внимания на больные вещи. Лишь иногда, когда она успевала считывать со случайных прохожих их боль, она подходила к первому попавшемуся мусорному баку, наклонялась и ее начинало рвать. Ей казалось, что чем сильнее она рвала - тем меньше в мире оставалось больных людей, и что если она переставала рвать - им становилось хуже.
Некоторые из прохожих подходили к ней и спрашивали, все ли с ней впорядке и могут ли они чем-нибудь помочь? Она отвечала, что с ней все хорошо и что помощь ей не нужна, и одновременно думала - разве они не понимают, насколько они все больны?! И что помощь нужна им, а не ей. И что ее рвёт не из-за того, что ей плохо, а из-за того, что плохо им и всему миру - этим деревьям, этому осеннему теплому солнцу, этой дворняге, плетущейся за ней вот уже второй квартал и этому наивному подростку, который протягивал ей в своей пухлой ладони белую салфетку - все они были бесконечно больны.
Она, наконец, дошла до парка и легла на траву. Она чувствовала, что не может сейчас вернуться домой. Будто дома с некоторых пор стало происходить что-то запредельное и невыносимое. Муж прекратил отвлекать её югом и будто даже как если бы стал внимательнее к ее больным вещам. Будто бы даже принял, что вещи могут болеть и вынуждать ее рвать. Он не понимал только того, что он тоже болен, и что поэтому все обречено. И что она не могла больше подолгу находиться с ним в одной комнате, поскольку тогда ей приходилось в полной мере чувствовать боль окружавших ее вещей.
Поэтому она продолжала лежать в парке, на траве, и наблюдать за букашкой, ползущей по ее руке. Она чувствовала, что все было пустым и бессмысленным, кроме этой букашки, которая вдруг, то ли от боли, то ли от чего-то еще, стала разрастаться до гигантских размеров. И чтобы спасти себя и не допустить заражения от больного насекомого, она попыталась его стряхнуть. Но рука ее не слушалась, и насекомое оставалось на ней. Оно придавливало ее к земле, расплющивало своей тяжестью и она чувствовала, что бессильна перед ним. И тогда она решила - будь что будет. Она решила больше не спасать себя. Но разве она могла остаться здесь, на этой траве и никуда не идти? Разве она не была должна, сама не зная, что и кому? Разве она могла позволить себе остаться на этой земле и лежать так, не шевелясь, день, два, неделю, месяц, год, пока насекомое окончательно не придавит ее своей пульсирующей болью?
Мимо нее проходили люди, дети играли на детской площадке. Мысли плавились как карамельное драже, кем-то нечаянно оброненное на дороге, и растекались солнечными мурашками по ее телу, а она чувствовала, будто совершала одно из самых тяжких преступлений, наблюдая за другими вот так, просто и безнаказанно. По закону жанра к ней уже должен был быть приставлен надзиратель, который бы следил за тем, о чем она думала, чтобы она случайно не затащила в свой извращенный и больной мир это детский поролоновый мяч, который пролетел прямо над ней... Она перевела взгляд на жилистые, голые ноги в кожаных ботинках, которые мирно покачивались на скамье возле нее. Ботинки развернулись и седовласый, скрюченный старик посмотрел на нее, видимо, почувствовав, что она, без его спроса, вовлекла его в нечто гадкое и постыдное, во что - она сама еще не знала.
- А со стороны выглядите вполне интеллигентно - женщина среднего возраста, в очках, аккуратно и без претензии одета... Так зачем вам понадобились мои ботинки?
- Хм, - сконфузилась она.
- И потом еще, знаете, вы ведь не дура. И тем не менее, живете как дура?
Она почувствовала, как его вопрос прямо и сходу ударил по воздуху.
- Вас это обижает? - подтвердил он ее мысль - Простите за мою бестактность. А, между тем, таких женщин как вы - слишком много, типичных одиноких замужних женщин, которым ничего не остается, кроме тихого отчаяния и погасшего взгляда в отражении зеркала.
- Как по-вашему, мы умерли? - спросила она.
Ботинки вскочили:
- Вы плохо кончите, барышня, Я вас предупреждаю!
- Я только хотела... - зачем-то стала оправдываться она.
- Вы все чего-то только хотите... а я между прочим, потом отвечать должен. Вы бы хоть раз обо мне подумали.
- Хорошо, давайте поговорим о вас. Например, чтобы к вам прийти, мне понадобилось достаточно много времени и усилий. Три пересадки сделать. Ехать с дамой в черном автобусе... стоять на подножке в другом... Есть ли какой-то более короткий путь?
- Опять вас куда-то занесло. То жизнь вам другую подавай, то путь с билетом первого класса... Я не миссия, и не пророк. Ко мне приходят тогда, когда больше некуда идти, в самый последний момент, и только вынужденно...
Точно так же, как если бы кто-то совершенно случайно и без всякого смысла взял книгу с магазинной полки и от скуки, желая прочесть пару строк, прежде чем насовсем расстаться, открыл ее именно на этой странице. Прошу тебя, читатель, побудь с ней, не уходи так сразу. Дай ей шанс. Позволь ей украсть у тебя несколько мгновений. Сейчас мы летим в космосе, сквозь время, в одной скорлупе, на соседних местах. И пока ты читаешь, мы летим. Стоит тебе остановиться - и она снова оказывается под кронами деревьев, в парке, лежащей на влажных листьях, обдуваемая по-осеннему теплым ветром.
- Мне пора, - она начала подниматься - Прощайте.
Она подняла с травы свое затекшее, уставшее и - внезапно постаревшее тело и пошла прочь.
- За углом, сразу после булочной, есть касса, - кричал ей вдогонку старик, - Запоминайте, там билеты можно поменять без комиссии, или вообще сдать. Там вас усадят, кофею предложат, начнут убеждать, чтобы вы подождали. Может, и слушать не станут. В общем, пакостить всячески будут. Вы не берите на свой счет. Я с ними сам потом разберусь.
Она шагала по мягким желтым листьям к призрачной булочной, а солнце ослепительно блистало, вечно юное и бессмертное, как навсегда запечатленная улыбка на чьей-то старой пыльной фотокарточке. И вот уже который год больные люди и вещи, проходили перед ней и ждали её решения. Она протягивала к ним руки, и они скользили мимо, не замечая, не видя, не зная и не узнавая ее... и все в ней переворачивалось, срывалось с каких-то подпорок и падало в бездну.
Было уже поздно и начинало моросить. Она кое-как добрела до дома, пнула носком ботинка входную дверь и, растрепанная, разбитая, в тяжелой мокрой куртке, села на софу и стала ждать мужа. Впереди ей уже обещалась некая развязка. Она чувствовала, что сегодня могло стать концом дням без времени, ночам без снов, воспоминаниям без порядка...
Погоди, читатель, погоди, ты ведь уже понял, что она ходила вокруг да около и никак не могла решиться ему сказать? Сказать ему, чтобы он сдал билеты. Она будто околдованная была, все ждала, чтобы он сам понял. Но муж не понимал, он снова был весел и оптимистичен:
- Ну вот, и прошла твоя блажь. Сейчас отмеряем зиму, а летом отправимся на Юга!
Но она твердо знала, что в этот раз лето не наступит никогда. Она сидела в тишине вместе с мужем и наблюдала за вещами. Болезнь не пожалела ни один из них. Все источало запах разложения и гнили - стол, горячий хлеб, газеты - все при пристальном рассмотрении оказывалось зараженным неизлечимым вирусом. Она чувствовала, что касса на углу, возле булочной, вот-вот закроется, но она пока еще не решалась потянуть за дверную ручку. Она пока еще стояла одной ногой возле двери, другой - на паркете, в комнате с мужем.
- Уже поздно,- сказал муж, - я пошел спать.
И вот уже которую вечность подряд она пыталась объясниться с ним, но каждый раз это оборачивалось жалкой и нелепой попыткой бросить ему вдогонку:
- Пожалуйста, послушай, я должна тебе что-то сказать.
Сперва ей даже показалось, что у нее получилось, но что-то шло не так. Никогда-никогда её просьба его не достигала. Не потому, что он был далеко. Он был рядом, вот - стоило ей только начать исследовать вещи - как он уже был здесь с единственным вопросом:
- Чего тебе не хватает?
Читатель, твой внимательный и пытливый ум, конечно уже знает ответ. Но вероятно, ей все-таки необходимо было произнести его вслух:
- Я больна.
Они находились в одной комнате, но в разных вселенных. Они пересеклись только однажды, в момент, когда она ему призналась, в тот самый момент, когда он её как будто даже понял, и когда она уже была готова попросить его сдать билеты, он отрезал:
- Подожди.
Каждый раз ей приходилось чего-то ждать. И сейчас она тоже по привычному ждала, но уже знала, что сдалась, что годами будет ждать в этой комнате, с больными вещами, но не сможет пойти против его воли, даже если его присутствие проявлялось только непостижимым вопросом:
- Зачем ты снова начинаешь?!
И тут они опять стали неизбежно расходиться в противоположных направлениях. Теперь, сколько бы она ни кричала ему вдогонку, сколько бы он ни пытался её спасти... она знала, что эти попытки обречены. И только когда вещи на долю мгновения переставали существовать в ее больном мире - она, наконец, выдыхала спокойно и произносила: