Аннотация: Ефросинья Маслова простая девушка из глубинки, на долю которой выпало жить в эпоху перемен. Это были времена гражданской войны, начала НЭПа, когда все менялось, все, кроме людей, которые, как и прежде, любили и страдали.
Ангелина Калина
Повесть "Ефросинья"
Ефросинье всего шестнадцать лет, возраст, когда кажется, что весь мир принадлежит только тебе. Простая русская девушка с русой косой, серыми ясными глазами и небольшим носиком-пуговкой - эта девушка на вид такая же, как и многие другие в стране, но отличает её не внешность, а характер. Она не хочет прожить жизнь, похожую на жизнь её матери или старшей сестры, её хочется большего. Ефросинья хочет большего, ей хочется привнести свой вклад в создание новой страны. Но её молодость пришлась на непростое время для России - время гражданской войны, время начала НЭПа, время тяжелых испытаний не только для страны, но и для её граждан. Времена не выбирают, в них живут, так же любят и ненавидят, мечтают и создают, то чего не было до них.
Глава 1.
В избе Масловых было уютно и тепло, не смотря на сырую погоду за окнами, где еще весенний холодный ветер трепал голые деревья. Пока редкие прохожие, проходящие мимо по своим делам, укрывали лицо воротниками и, пряча озябшие руки в карманы, в этом доме три женщины были заняты каждая своими заботами, создавая особую атмосферу. В комнате, где все они собрались, витал запах свежеприготовленных щей смешанный с запахом прелого детского белья и женского пота.
Этой весной Ефросинье пошел семнадцатый год. Русая коса до пояса, серые глаза и нос кнопочкой - так выглядела эта девушка из русской глубинки. Была она, как говорят в народе, телом сбитая, да ноги и руки крепкие от работы. Чувствуя прилив сил в молодом теле, ей сейчас хотелось петь и танцевать на вечерке в избе Макаровны. Эта бодрая вдова с распростертыми объятиями принимала всех местных девок и парней с округи, беря за это скромную плату в виде куска пирога, хлеба или еще чего-нибудь съестного.
Ефросинье хотелось сейчас смеяться, ловить наглые взгляды парней и слушать невероятные истории Машки Куленковой о местных "героях" и "злодеях". Вот только вместо этого она качала зыбку с полугодовалым племянником Ваней. Он засыпал, как будто, всего на пять минут и снова начинал голосить, что вся изба казалось, вздрагивала от его рыданий. Глафира, старшая сестра Фроси, от усталости уже и не замечала плача, стирала возле печки его пеленки и другое детское белье своих старших сыновей в старом корыте. Дети сверху, свесив головы с печки, смотрели на мать и изредка вздыхали, так как всегда хотели есть. Их организмы всегда просили больше, чем им могли дать. Петру старшему сыну Глафиры, было уже четыре года, и он больше всего вздыхал, а Николаю летом будет три.
Ефросинье было обидно за себя, все внутри у нее бушевало. Вместо веселья, смеха и шуток она вынуждена нянчить младшего сына Глафиры, помогать ей и слушаться свою мать - Степаниду Афанасьевну. Та сидела на коленях лицом к образам и тихо шептала молитву, крестясь и иногда и повышая голос всего на несколько секунд, снова переходила на шепот.
А внутри Ефросиньи все бурлило и готово вот-вот вулканом взорваться в ней вместе с этой несправедливостью. Тосковала ее душа по подружкам, по девичьим разговорам. Все постыло в родительском доме, все надоело. И мать, и сестры и брат, и этот крикун Ванятка, который битый час не мог заснуть.
- А ну, Фроська, аккуратней! Раскачала, стерва! - неожиданно прикрикнула Глаша, заметив, что сестра, задумавшись, сильно раскачала зыбку.
Ее крик выдернул Фросю из её собственных мыслей:
- Сама тогда качай своего крикуна,- обижено отозвалась она и бросила качать Ваню.
Глаша с ненавистью бросила детскую рубашонку в корыто, что брызги долетели до её сыновей на печке. Те от неожиданности быстро попрятали головы за занавеской, а Глаша, поставив руки на бока, закричала:
- Ах, ты, стерва! Вот как ты со мной! Посмотрю я на тебя, когда у тебя будут дети. Когда один голосит, а двое еще за юбку держаться будут! Ишь, умная!
- Твой Ваня, ты и качай!, - обиженно произнесла Фрося и вскочила с лавки, ее глаза блестели как у кошки огнем - Устала!
Рванула было к ней Глашка, да задев корыто, чуть не перевернув его, встала на месте:
- Стерва! А ну вернись на место!
В это время, в последний раз перекрестившись, Степанида Афанасьевна с трудом встала с колен и тихонько обернулась к дочерям:
- Цыц, оглашенные! Цыц, я кому сказала! Уже и бога не боитесь! Дожили!- она подошла к комоду, оперлась одной рукой об него - Фроська, вернись к Ванятке! Не то шкуру спущу! Вздумала перечить! Мала еще, не доросла! Вот выйдешь замуж там и дери свою глотку!
На глазах у Фроси проступили от обиды слезы:
- Да ведь все гуляют, а я тут.
- А ты тут, в семье. Тебе скоро в другой дом уходить. Вот нагрянут сваты, уйдешь от нас, там и устанавливай какой хошь порядок. А сейчас позорить нас не дам. Отец с войны придет, как я ему в глаза посмотрю?- Степанида грозно смотрела на дочь.
- Сейчас время другое. Да кто рано теперь замуж ходит?- не унималась Ефросинья.
- Все времена одинаковые, а апаскудиться не дам! Не спорь, Фроська!- Степанида отошла от комода и снова, повернувшись к образам, прошептала молитву, а затем перекрестилась.
Фрося еще немного смотрела на спину матери, но было уже и так понятно, что ослушаться её сейчас себе дороже. С сожалением она плюхнулась обратно на лавку и, как и прежде, стала качать зыбку Ванятки, роняя девичьи слезы себе на подол.
На дворе тогда шел 1920 год, сложное и голодное время. На улицах маленького города, в котором она жила, еще кое-где лежал грязный снег, пахло навозом, хлюпала грязь под галошами, а на голых деревьях кричало воронье, как будто на митинге. Этот маленький город не видел армий белых, тут не было "террора" красных, все проходило мирно и пассивно, без происшествий. Но, не смотря на это, город все-таки наполнялся ежедневно беженцами из ближайших сел и деревень. Все бежали от голода. По улицам бродили беспризорники, воры и другой непростой люд. С наступлением темноты кроме этой категории, никого на улице не оставалось, боясь за свою жизнь и какие ни какие финансы.
Глашин муж и их с Фросей отец ушли на войну еще в восемнадцатом году, после митинга на фабрике где те работали. Приехал из "большого" города агитатор, собрал всех рабочих во дворе фабрики и красиво толкнул речь о долге, о выборе, о свободе, о Ленине. Не выдержал тогда пламенных речей Ефим, муж Глашы. Стоял и думал: " Вот она - настоящая жизнь. В борьбе за свободу. Такое не стыдно будет и внукам рассказывать". Стоял, слушал да и записался в Красную армию.
Захар Харитонович же речей не слушал. Он все думал о старшем сыне, который умер в шестнадцатом году в камере под следствием. Ему тогда только исполнилось восемнадцать лет. Фараоны его поймали на базаре, раскидывающего листовки с призывами к революции и свержению монархии. Понимал ли он до конца, чем ему это грозит? Думал ли он о семье? Чего он вообще хотел этим добиться? Никто на эти вопросы больше не ответит. Нет, он, Захар Харитонович, никогда этого не поймет. Да и не надо. Сына больше нет.
Обождав, пока плешивый агитатор закончит свою громкую речь, он один из первых направился к столам записи.
- Запишите меня. Захар Харитонович Маслов.
Прошло с тех пор уже два года. Ефим пропал без вести, а от Захара Харитоновича тоже с осени девятнадцатого вестей нет. Глашу, в мужнином доме заела свекровь, попрекала каждым куском, каждым вздохом. От того и ушла она из дому к родительнице в декабре вместе с детьми.
Не могла свекровь поверить, что Ванятка от ее сына рожден, поэтому и выжила ту из своего дома. А случилось это так. В девятнадцатом в январе Глаша получила от мужа письмо, где писал он, что в госпитале он таком то, лежит и сильно ранен. Три ночи она не спала, ревела, перечитывала, а потом решила, что госпиталь уж не так далеко и находиться, поедет к нему, а детей с матерью оставит. Собрали ее, каких никаких харчей дали, денег и отправили на поезде к мужу. С поездами в те времена была совсем беда, то их не было, то пути разворочены, то топлива нет. Добиралась Глаша до госпиталя долго, пересаживаясь с поезда на повозки, с повозки пешим ходом и так до самого того города. Когда же добралась до места назначения, первым делом пошла на базар, купила табаку, сменяла какие-то харчи на мужскую рубашку, и после этого только пошла в сам госпиталь. Располагался он в старом особняке, какого-то помещика, а может и другого богатого человека. Красивое здания с античными колоннами еще не успело потерять то великолепие, с которым оно стояло еще полтора века назад. На подходе к нему стояло множество солдат, раненых и курящих, все они грелись около костров, на которых санитарки в котлах кипятили грязное белье. Пройдя мимо этих людей, Глаша поднялась по широким ступеням и вошла в огромные двери вовнутрь госпиталя. Все в нем разом ужаснуло : и люди, и запахи, и трупы, лежащие в коридоре, которые не успевали относить в мертвецкую. Повсюду стоны больных и медперсонал в заляпанных кровью и, бог знает, еще чем, на некогда, белых одеждах. Стояла Глаша в холле ошарашенная, не понимая, куда попала, боялась шелохнуться и совсем не заметила, как к ней из коридора вышел ее Ефим с перебинтованной головой и левой рукой.
- Глашенька... я ведь чувствовал, что придешь...
Глаша обернулась к нему, смотрела удивленными испуганными глазами. В письме то писал, что не встает с постели, почти умирает, а тут сам ходит на двух ногах, да еще и встречает.
- Ефим...- и сказать ей как будто нечего, стоит и смотрит на него, и слов нет, а в груди что-то сжалось от жалости - А с рукой то что?
- С рукой то? - он слабо улыбнулся - А нет её.
- Как нет?- Глаша положила руку себе на грудь и почувствовала свое биение сердца.
- По локоть нет. Вот так, Глашенька. Доктора оттяпали.
И стоит совсем рядом, и пахнет от него непривычно: карболкой и бинтами.
- Ну что ты, Глашенька, как будто и не узнала. Ты хоть обними меня. Живой же я.
- Живой. Славу богу, живой - она осторожно прижалась щекой к его здоровому плечу и слезы сами скатились по её щекам.
А дальше Глаша и не помнит, как и случилось это. Увел ее Ефим куда то вниз по лестнице, завернули они под нее, прижал он к холодной стене у складированных деревянных швабр и ведер, и, сделав своё мужское дело, скрутил козью ножку и закурил табак, купленный ею на местном базаре и сказал:
- Ты, Глаша, комнату сними. Поживешь, передохнешь и обратно езжай. Я живой, со мной ничего не сделается. Доктора на ноги поставили - и, сделав затяжку, закрыл глаза.
- Ефим, да как я её сниму? Город первый день вижу. Хорошо, что госпиталь недалеко от базара, а то и его бы не нашла.
- А ты слушай меня - он открыл глаза, сделал еще затяжку со свистом - Выйдешь сейчас из парадного входа и прямо по улице пойдешь до больших кованых ворот, а от ворот налево, там дом третий справа, калина растет у окна. Увидишь. Спросишь бабу Любу, скажешь комнату снять на день-два, пока поезда не будет.
- Прогоняешь меня. А я ведь к тебе ехала и денег у матери взяла...- она отвела глаза, чтобы снова не заплакать.
- Да нельзя тебе тут оставаться, больные тут, раненые. Неужели не видишь?
- Жена я тебе или нет?
- Глаша, да пойми ты. Нельзя. Завтра приходи, а я ждать буду.
Она все-таки еще раз заплакала, и они стояли под лестницей, пока не спустилась санитарка и криками не прогнала их из укрытия. Как добиралась уже домой и вспоминать не хотелось. А добравшись, две недели ходила она бледная, как мертвец, болела. Весной стало ей понятно - понесла. Обычно радостная весть в это время для свекрови как гром среди ясного неба.
- Шалава! Нагуляла! Собака ты безродная!- этот крик Аглая Степановна поднимала по десять раз на дню. Она никак не хотела верить, что Глаша понесла от ее сына. К тому же писем от Ефима как назло больше не приходило, а в сентябре и вовсе пришла бумага, что пропал он без вести. С того времени Аглая Степановна до хрипоты кричала в доме, кидалась всем, что попадало под руку. Раз и с кочергой накинулась, да хорошо, что Глаша оказалась проворнее. Не выдержала все же, сбежала перед рождеством с детьми в дом родителей, к матери. С тех пор там и живет.
От ее отца, Захара Харитоновича, тоже с осени не было вестей. Но мать, почему то уверенно заявляла, что вот-вот придет, а у них все хозяйство в запустении, стыдно перед ним будет. Сестра, двенадцатилетняя Тамара, тоже с уверенностью в глазах, заявляла, что не пишет, потому что он занят, потому что времени нет. И только Илюша, младший брат, совершенно холодно относился к этим разговорам. В свои десять, он рассуждал так: "Придет - хорошо, не придет- все равно герой, потому что за правильную власть сражался".
Фрося же уже и не знала, что правильно. Она и ждала отца и боялась его. Знала, что пока его нет, мать замуж её выдать, не осмелиться, а вот придет и ее никто не спросит. Но, а с другой стороны сердце её ныло и замирало от мысли, что отца могли убить или ранить. "Уж лучше пусть вернется. Пусть без рук, без ног или еще какой, главной чтоб живой" - думала она в такие моменты.
Наступил очередной весенний день с ярким ослепительным солнцем, морозным пахучем воздухом и возбужденными криками торговок баранок, кренделей и молока. Где то блеяла козочка, где то ругала баба пьяного мужа и все-таки на душе весной всегда как то волнительно радостно. Вот и Фрося, незаметно ускользнув со двора, прошлепала по грязной тропинке вдоль семеновского дома и попала на соседнюю улицу. Она жадно вдыхала весенние ароматы, улыбалась солнцу и широким шагом шла в недавно открывшуюся избу-читальню. Открыли ее по всем меркам в шикарном доме купца Уварова, сбежавшего с семьей еще в восемнадцатом году. Теперь там часто набивалась молодежь, проводили свои собрания, читали газеты, книги, знакомились и просто общались.
Пройдя почти до конца улицы, Фрося завернула в сторону набережной, прошла лавку Долгова с заколоченными окнами и старой облезлой вывеской. А прямо за лавкой стоял деревянный дом в два этажа с большими деревянными воротами с вырезанными на них конями и верандой с колоннами. Вкус у Уварова был своеобразный. Во дворе за открытыми воротами стояло трое незнакомых парней, о чем-то бурно спорящих. Увидев Фросю, они замолчали, провожая ее любопытными взглядами до самой веранды. Не успела она подняться по ступенькам, как дверь неожиданно распахнулась.
- Фроська! - вылетела из избы-читальни Мариша Сомова - А я в окно гляжу, смотрю, ты не ты.
Мариша взяла Фроську за руку и потянула вовнутрь.
- Ой, Фрося, что тут вчера было. Такой митинг!- Мариша тянула ее в соседнюю комнату, где в воздухе стоял табачный дым, и дышать от этого было сложно - Опять накурили! Покоя от вас нет! Я на вас Федору пожалуюсь!
Двое парней переглянулись, но ничего не ответив, продолжили листать какую-то газету.
- Да вы же не понимаете, - не унималась Мариша, - Вы так и до пожара нас доведете. Темнота!
Она резко обернулась к Фросе и заулыбалась:
- Вчера собрание было. Федор агитировал на курсы политграмоты записаться. Ой, что было! Ой, дядя Ваня ему накидал тучу вопросов, что мой Федор еле успевал на них отвечать, а Степанов давай про цены на табак. А причем тут табак то спрашивается. А он говорит, что, мол, без дыма и табаку не одна мысль здравая не лезет. Ой, а Стеша то, Стеша! Спрашивает при всех, не будут ли там свободные парни, а то ей с женатыми, да с ребятами помоложе не с руки туда ходить. Деловая, ой, не могу...
- Мариша, Мариша, остановись...- оборвала ее Фрося, косясь на тех двоих, что читали газету - Нет ли места, чтоб тише?
Мариша заговорчески заулыбалась и, взяв подругу снова за руку, повела её прочь из комнаты на второй этаж. Там они завернули в темный коридор и вошли в бывший кабинет купца. Теперь здесь жил Федор Кручин - избач и агитатор. Мариша по-хозяйски села на кожаный диван и похлопала ладошкой рядом с собой, приглашая Фросю сесть рядом. Фрося осторожно села, обвела комнату любопытным взглядом и вздохнула:
- Тошно мне, Мариша.
- Тошно ей! Как же не тошно! Все о нем вздыхаешь...
- Матушка меня больше не пускает на гулянки, говорит нельзя. Не положено теперь. Замуж меня мечтает отдать скорей.
- Как замуж? Не те времена! Пусть только попробует! Федор такое не оставит!
- Ох, Мариша, да ведь страшно мне признаться, что его люблю. Не примет она моего Глебушку. Скажет, что голь перекатная и совсем дома на замок запрет. Она и сейчас со двора не велит, я без спросу ушла. Не могу больше!
Из глаз брызнули слезы и Фрося уголком платка стала поспешно вытирать их со щеки:
- Не могу я так, Мариша. И он пропал. Не ходит и весточку не передаст. Не уж то забыл?
- А ты его сама об этом и спроси. Он сегодня к Федору придет, плакат рисовать они будут.
- Да как же я приду?
- А ты и сейчас не уходи. Сиди тут, в комнате. Я Федору сама все объясню.
- Мариша, что же будет то? Пропадаю я...
- Будет, как будет. Загадывать не нужно. Я тоже против воли отца пошла. Ничего. Он и домой меня больше не пустит. А мне и не надо. Мне и тут хорошо.
Фрося сняла с головы платок и затеребила его в руках:
- Мой, если вернется, силой домой вернет. И не спросит, выдаст за любого, который повыгоднее будет.
- Так, ежели вы уже женаты будете, кто ж тебя второй раз выдаст?
Фрося задумалась и, положив голову на плечо подруги, сказала:
- Будь, что будет...
- Вот и правильно. А сейчас ты мне обед поможешь приготовить. За делом и время быстрее пройдет.
Обед готовили не замысловатый: постные щи да чугунок картошки. В то время в городке не в каждом доме и картошка была, с хлебом еще хуже. Спасал паек Федора и проворность Марины.
Семью же Фроси спасали две коровы да десяток кур, молоко и яйца от которых Степанида Афанасьевна иногда ходила менять на другие продукты. На работу же Ефросинья устроиться никак не могла, мать строго запретила идти работать в кабаках да в торговле, а на фабрике и заводе мест не было, вот и крутились, как могли.
После готовки, Фрося помогла вымыть полы в нескольких кабинетах и в читальном зале, потом сходила за водой, а остаток времени сидела в комнате Федора, рассматривая картинки в непонятной её разуму книге.
С наступлением темноты на первом этаже послышался громкий смех, а затем и топот на лестнице. Это возвращались Федор и Глеб после политпросвещения масс в ближайшем из сел. Они громко смеялись и что-то доказывали друг другу, но по всему было понятно, что поездка удалась.
Первым в комнату вошел почти двухметровый Федор. Он встал у порога как великан, заслонив собою все вокруг, раскинув руки, произнес:
- Есть женщины в русских селеньях!
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц. Здравствуй, Фрося! Рад тебя видеть!
Он бросил шапку на диван и стал быстро снимать с себя старое облезлое пальто. Федор был своеобразный человек, его не возможно было не заметить, и не возможно было им не восхищаться. А вот за ним на пороге стоял скромно Глеб. Он мял шапку в руках и как будто не решался войти.
- Здравствуй, Федор. Здравствуй, Глеб - Фрося смущенно смотрела на него, пытаясь вспомнить, что она хотела сказать, но слова все, куда-то исчезли, полопались в голове как мыльные пузыри.
Федор посмотрел на обоих, махнул рукой и произнес:
- Оставлю вас. Голодный как волк.
Глеб вошел комнату, пропуская друга, и как только дверь за ним закрылась, он бросил шапку на комод и сел рядом на стул, опустив голову:
- Пришла, значит...
- Пришла. Матушка не пускала, - Фрося сделала шаг к нему, но ближе подойти не посмела.
- Стало быть, ясности хочешь?- он наконец-то поднял голову и посмотрел на неё.
- Хочу.
- Ну, ты сядь, не мелькай!
Фрося неуклюже села на диван, теребя в руках платок, который упал с ее плеч:
- Глебушка, я против воли матушки сюда пришла...
- И что ж? - перебил её он, - От меня чего хочешь? Я человек свободный, я сам себе хозяин. А ты? Все от матушки зависишь, боишься её. А так дела не делаются. Я ждал тебя тогда. Всю ночь стоял. А ты? Нет, не пойдет так. Мала ты, видимо. Тебе подрасти надо.
- Глебушка, но ведь меня матушка...
- Хватит!- он резко встал с места - Устал! Все у тебя всегда не так. Сама ты себе не хозяйка. Дитё ты неразумное еще, а все туда же. Зачем же мне жена-ребенок? И я хорош! Заигрался я с тобой. Хватит! Дудки! Домой, Фрося, иди. Нечего нам больше тут обсуждать.
- Глебушка, но как же так? Ведь люблю я тебя...
- Любовь!- он язвительно повторил - Любовь! Знаешь ли ты, что это такое? Напридумала себе невесть что. А я вот не люблю. Не люблю. И словами такими не разбрасываюсь. Любовь у неё, посмотрите.
Она медленно встала с дивана, подошла вплотную к Глебу и посмотрела прямо в глаза.
- Ну чего смотришь?- спросил он - Серьезно я с тобой, а ты опять играешься. Передумал я на тебе жениться. Передумал. Другую я себе нашел. Чего тебе еще не понятно?
Фрося, сама себя не помня, влепила ему звонкую пощечину, и, испугавшись своего поступка, вылетела из комнаты прочь. Она не останавливаясь и никого, не замечая, сбежала по лестнице вниз и выбежала из избы-читальни. Бежала так до самых ворот своего дома. И уже у дверей, переведя дух, зарыдала во весь голос. Услышав шум, Степанида Афанасьевна открыла осторожно дверь и, видя дочь, закачала головой:
- Пришла, полуночница. В дом хоть войди. Соседям только на смех.
Войдя в дом, Степанида Афанасьевна помогла Фросе снять одежду, подала ей ковш с водой:
- Все в любовь не наиграешься. Пей воды то - она всунула ковш в дрожащие руки дочери - Бросил? И правильно. Эх, дуреха, неужто ты думала, что мать ничего не знает? Да все соседи уже говорят. Фроська, Фроська. Позоришь ты нас. Да ведь он кобель и вся округа это знает. Ну, славу богу до греха дело не дошло. Хоть так. Ты лучше за стол садись, поешь. На сытый желудок душевные раны быстрее заживают.
- Не могу... не хочу... - Фрося отдала матери ковш и вытерла ладонью слезы.
- Иди, говорю, за стол. Опять против меня идешь. Видимо мало тебе жизнь урок преподнесла.
Фрося послушно прошла к столу, но кусок в горло так и не полез. Просидев в молчании над кислыми щами, она встала из-за стола:
- Спасибо, матушка, за еду.
-Ты же ничего не ела - Степанида подняла на неё глаза, - Фроська, ну что с тобой делать? Хоть богу помолись. Он тебе терпения пошлет, всё легче станет.
Фрося, ничего не ответив, ушла за цветастую занавеску на кровать, где уткнувшись лицом в подушку, тихо всхлипывала до самого утра.
Прошли недели, наступил теплый май. Снег уже растаял, уступив место для молодой зеленой травы. По улицам в этот солнечный день проходила первомайская демонстрация и люди с транспарантами, плакатами с лозунгами шли по улицам города и пели: кто марсельезу, кто интернационал, а другие с улыбками и смехом, размахивали ветками деревьев с едва проклюнувшимися почками. За ними всю дорогу бежали беспризорники, которые осторожно подворовывали в этот праздничный день. В воздухе витала радость, смех и ликование толпы.
Фрося с Маришей шли рука под руку, смеялись, рассматривали толпу и гордились, что стали частью чего-то большего. В такой день они на рукава завязали красные повязки, а на головы надели красные косынки, подобно женщинам-коммунисткам.
- Смотри, а Любаша в обнимку с Лёней идет - воскликнула Мариша, аж подпрыгнув на одной ноге - А там то, там то, смотри, это ведь Гавриша с Анечкой. Вот бесстыдники, он ведь с Мусей еще вчера гулял.
Фрося слушала подругу в пол уха, ища глазами Глеба, и на все её ликования просто поддакивала.
- Мариша, а Федя твой где?- уже не выдержав, спросила она.
- А зачем он тебе? Ой, да ты Глеба все своего ждешь? Забудь его. С ним и Федя разругался.
- Зачем?- Фрося даже замедлила шаг от любопытства.
- Не сошлись в политическом вопросе.
- Вот чудаки. Почему мужчины такие чудаки... - Фрося фыркнула и сильнее стиснула руку подруги.
- Глеб теперь в конце Чугунной живет. Вот только что я и знаю.
- Но ведь должен же он быть сегодня здесь...
- Да лучше бы не было. Ой, смотри, Любаша нас к себе зовет. Ну, пошли, пошли скорее.
А вот Глаша на Первомай не пошла. Сидела у окна, вязала детские носки и изредка посматривала на улицу. На душе было у неё как то неспокойно, как будто кошки скребли. В доме она осталась одна с Ваняткай, который, наконец- то, заснул и, можно было заняться домашними делами. Делая петлю за петлей, Глаша глубоко уходила в свои мысли, что не заметила, как вдоль их дома промелькнула тень, а потом и вовсе заскрипела входная дверь. От неожиданности Глаша вскочила с места, уронив клубок шерсти на пол. В дверном проеме показалась мужская фигура.
- Как же вы без собаки то живете? Ограбят, и не заметите, - прогремел знакомый мужской голос.
Глаша стояла на том же месте, не смея пошевелиться:
- Ефим?
- Я, Глашенька, я - он скинул с плеч вещмешок и тихонько подошел к зыбке - Чей это? Не уж то Фроськин?
- Ефим. Ефим...- она робко подошла к нему, тронула его за рукав, как будто не веря своим глазам - Живой...
- Ну как же, живой. Стою перед тобой. Обнимемся хоть что ли?
Глаша все еще не веря в происходящее, не уверенно обняла мужа, хотела было поправить левый его рукав, да ладонь провалилась в пустоту.
- Руку, как видишь, не отрастил, - усмехнулся он - Покормишь?
- Ты проходи, садись. Я все сейчас сделаю.
Как будто во сне, она стала метаться по избе от печи к столу. Глаша быстро достала из печи чугунок с кашей, полила постным маслом, нарезала хлеб, нарвала зеленого пахучего лука на подоконнике.
- Ой, растяпа, соли забыла дать, - сама себя выругала Глаша.
Из подпола принесла в миске остатки квашеной капусты и початую бутылку самогонки. Подала все это на стол и снова встрепенулась:
- Ты обожди, я блинов сейчас быстро испеку, - она зашуршала и загремела у печки - Вот сейчас и щи готовы будут. Ты ешь, не уходи. Не уходи...
- Да куда же я пойду? За тобой я пришел. Не возьму я в толк, какая кошка между вами пробежала? Чего ты здесь живешь, а не дома? И мать молчит. Вот и пришел домой, а дома и не ждут - сказав это, Ефим взял молодой лук и, макнув его в солонку, смачно захрустел.
- Да как же не ждут! Ждут! Я и бумаге той не поверила. Все ждала тебя.
- Какой бумаге?- не прекращая жевать, с удивлением спросил он.
- А такой. Написано там было, что пропал такой-то без вести, то есть ты.
- А с матерью чего не поделили?- он отодвинул тарелку с луком в сторону и посмотрел на Глашу.
- Да тебя, стало быть, не поделили.
- Не пойму я тебя. Ты ясней говори. Не наводи тумана.
- А вот и говорю. Я после той нашей встречи понесла от тебя. Сын это твой в зыбке. Ваней зовут. А мать твоя, гулящей меня называла, поносила на чем свет стоит, и из дому выжила. И ты теперь мне не веришь? То же гнать будешь?- Глаша застыла на месте, в ожидании ответа.
Ефим скрутил козью ножку и, зажав её в зубах, задумался:
- Стало быть, сын. А чего ты об этом не писала?
- Да я-то писала, да только ты не отвечал.
- Вот как бывает. Ну, славу богу все живы, а большего мне и не нужно. Глаша, ты посиди рядом. К черту эти блины.
Глаша покорно бросила ухват, подошла к столу и села рядом. Они с минуту оба молчали, смотрели на испещренный от ножа стол. В зыбке завозился Ванятка, он немного покряхтел и снова уснул.
- Где же ты был, Ефим?- наконец-то спросила Глаша.
- Долго рассказывать, да и не надо. Сложно все. Правду всегда сложно рассказывать. Главное, что домой вернулся. Отвоевался. - Он дотронулся ладонью до своего лба - Устал я, Глаша. Прилечь бы мне. Голову кружит.
Глаша вскочила с места и стала стелить ему на кровати, где спала она вместе с детьми. Ефим встал из-за стола и осторожно, покачиваясь, пошел на приготовленную постель.
- Ты, Глаша, баню истопи и керосин достань. Вшей я с собой принес.
Не успел он и голову на подушку положить, как глаза сами закрылись, и провалился он в глубокий сон.
Глаша стояла у кровати еще некоторое время, рассматривая мужа, как будто и вовсе его не узнавала. Потом подошла к столу, налила в стакан самогонки и, выпив залпом, пошла топить баню.
На следующий день в избе Масловых гудела гулянка в честь возвращения Ефима Рыскова. Народу набилось, что не продохнуть. Кто-то пел, кто-то смеялся, а кто-то тихо плакал. Через весь стол передавались бутылки водки, ковши с квасом, тарелки с пельменями, блинами, жареными ершами, пирогами с грибами и луком, блюда с мочеными груздями и квашеной капустой. Фрося и Глаша всю дорогу стояли у печи, чтобы слепить еще пельменей и сварить для гостей, налить квасу, нарезать хлеба да пирогов. Рядом все время отвлекали их ребятня, выпрашивая каждый раз кусочек пирога или блина.
- Чем богаты, тем и рады - голосила Степанида Афанасьевна, одетая во все праздничное - Не осудите, гости дорогие.
- Ой, Афанасьевна, не прибедняйся - махнула в ее сторону соседка Наталья Семенова - Вон какие пельмени, ела бы и ела их всю жизнь.
- Глафира, - обратилась тут Дарья Кривая, подняв кверху свой длинный нос с уродливой бородавкой - чай домой теперь уйдешь? Муж то живой вернулся, пора и тебе честь знать, из родительского дома уходить пора.
Баба Нюра больно толкнула её локтем в бок:
- Не лезь не в свои дела, Дарья. Разберутся.
- Знаем мы как разберутся. Это раньше в строгости все было, а сейчас из каждого угла голосят, что баба без мужика вроде все та же баба и прав ей надавали. А на что мне эти права? Дров мне эти права не на колет, сено мне эти права не наготовит и хлеба мне эти права не даст. Да и постель мне эти права не согреет.
- Что ты мелешь? Постыдись, не дома - баба Нюра зацыкала, но Дарья внимания на неё не обращала.
- Глафира, ты не прячься за печкой. Не прячься. Выходи, родимая, к нам. С мужем на пару выпей. За счастье ваше семейное пить будем. А ну, наливай!
Глаша, как невеста на выданье скромно вышла к гостям, села рядом с мужем и, приняв от Кривой Дарьи стакан, произнесла:
- Мне без мужа и прав не надо, тетя Даша. Куда он, туда и я.
Зазвенели стаканы, заголосили гости как на свадьбе, что у Фроси уши заложило. Смотрела она на сестру и словам её не верила. Глаза у Глаши были грустные, как будто она и вовсе не хотела, чтобы её Ефим был здесь.
А Кривая Дарья не унималась:
- Ты, Афанасьевна, смотри, скоро и твой вернется. Ты самогон то припаси, а то время такое, что и не достать его стало. Слышишь, Афанасьевна?
Баба Нюра снова толкнула её локтем:
- Угомонись, Дарья.
Стены и пол заходили ходуном от пляса гостей. Мужики часто выходили на улицу покурить и поговорить о своём, о мужском, а Фрося, только и успевала, что посуду мыть, да со стола объедки убрать. Уже ближе к ночи стали гости расходиться и легче стало убирать со стола, да и голова уже не так гудела. К ней подошла Глаша и стала помогать мыть миски. В её глазах застыли слезы.
- Глаш, не пойму я тебя - начала Фрося - Не рада ты что ли?
- Ой, не спрашивай. Сама не знаю. - Она вытерла рукой слезы. - Отвыкла просто. Вот снова привыкну к нему и все наладиться.
Уже утром Глаша с детьми и Ефимом стояли на пороге с вещами.
- Спасибо вам, мама, что приютили супругу мою с детьми. Век не забуду. - Обращался Ефим к Степаниде Афанасьевне. - Теперь я возвращаю их домой. Не держите на меня зла. Благословите.
Ефим и Глаша покорно склонили головы и Степанида Афанасьевна перекрестила их:
- Идите с богом.
Весь день до самого вечера она не находила себе места. Пыталась занять себя делом, да ничего толком и не выходило. То тесто не всходило, то руку порезала, пока капусту в щи резала. А когда кошка с печи на нее прыгнула и вовсе бросилась к образам, рухнула на колени и стала молиться.
В таком положении её застал Илюша, вернувшись со школы. Он бросил сумку на скамью, прошел в комнату и сев на сундук, произнес:
- Опять ты сама с собой разговариваешь. Сколько раз говорил, нет никакого бога. Кому ты молишься?
Степанида остановилась, встала с колен:
- Отец вот придет, велю ему запретить тебе школу. Сама тебе запретить не могу, не слушаешься. Учат тебя богохульному и ничему больше. Вставай, иди руки мой, есть будем.
В доме стало как то пусто без внуков, без Глаши, которая всегда была занята делом и помогала ей. От Тамары и Фроси много не дождешься, все самой нужно делать, а силы уже не те. Колени болели, спина ныла, глаза уже не те. А что Илюша? А сын её ярый коммунист, хоть и годов ему всего десять. Всегда он занят то в школе, то в театральных постановках участвует, то на улицу с мальчишками уходит. Тамара в школу не ходит, но дома её тоже не застать. То с подружками на улице гуляет, то за горячий обед полы моет в доме престарелой генеральши.
Накормив сына, Степанида посмотрела в окно, не идет ли Тамара или Фроська. Никого не увидев, она стала прибирать со стола.
- Ты, мама, мне свет не загораживай. Задание школьное делать надо - пробурчал Илюша.
Степанида послушно отошла от окна и, вздохнув, ушла в сени, где сев на старую лавку, тихо заплакала. Она сидела так, пока не пришла Фрося, которая заметив мать, села рядом с ней:
- Ну, ничего, матушка, привыкнем как-нибудь.
- Куда тут. Без Глаши вы меня и вовсе не слушайте. Вернулся бы отец ваш, хоть жить станет проще.
- Может, как и Ефим еще вернется. Ну чего ты плачешь? Устала? А ты пойди, полежи. Я сама все сделаю.
- Сделает она...- Степанида встала с лавки - Пойди, хоть воды домой принеси.
Фрося схватила пустые ведра и выбежала с ними на улицу. Чтобы дойти до колодца, надо было пройти всего три дома. Эта дорога была всегда разбита, грязной и приходилось преодолевать её с большим трудом. Перескакивая, как лягушка, с сухого места на сухое, Фрося дошла до колодца и с энтузиазмом стала работать ручкой коловорота.
- Вода то у вас тут вкусная?
От неожиданности вопроса, Фрося отпустила ручку и ведро с плеском грохнулось в глубь колодца. Она посмотрела на то место, откуда донесся голос. Напротив её стоял невысокий молодой смуглый парень с черными как смоль вьющимся волосами до плеч и яркими как у кошки зелеными глазами. Он стоял и улыбался, а Фрося засмущавшись, ответила:
- Напугал, черт. Вкусная конечно, только ты теперь сам и доставай.
Парень подошел ближе и Фрося смогла разглядеть его лучше. Одежда на нем была бедной, даже нищей. Перештопанные короткие штаны, такая же толстовка с поясом, а обуви и вовсе не было.
Достав полное ведро воды, незнакомец стал жадно её пить, косясь изредка на Фросю. Утолив жажду, он вытер капли рукавом:
- Спасибо, хозяйка. Спасла.
- Ну, ты и второе ведро мне наполни, чего попросту стоять.
Она с любопытством рассматривала его и не могла никак понять, кто он и откуда может быть. "Не цыган ли, а может еще кто"- мысли гуляли в её голове и, не выдержав, спросила:
- Ты кто будешь? Не видела тебя раньше. Зовут тебя как?
- Лёша. Не местный я. Сегодня пришел. - Он все улыбался ей даже глазами и смущал её этим.
- Где же ты жить будешь?
- А места тут полно, под любым кустом постель.
- Вот как...,- она взяла ведра. - А меня Фросей зовут. Спасибо, что помог. Пойду я, матушка ждет.
- До встречи, Фрося
Уже войдя в дом, у Фроси забилось сердце и казалось, солнце осветило всё кругом.
- Ты чего так долго?- мать стояла у печи и выгребала оттуда сор.
- Ничего. Баба Нюра воды набирала, - соврала Фрося.
- Пойди коровник почисть, у меня спину ломит, сама не могу.
Всю неделю Фрося думала о том незнакомце. Не выдержала, рассказала о нем своей подружке Марише, а та только рассмеялась:
- Вот так Фрося. И Глеба своего уже забыла. Вот и правильно! Вот и молодец!
Фрося засмущалась:
- Не стыди ты меня. Только имя его и знаю.
- Лё-шааа,- протянула Мариша и цыкнула,- Куда лучше звучит, чем Глеб.
- А волосы-то у него какие, черные пречерные...
- Цыган, ой точно цыган, - Мариша снова рассмеялась.
- А, может, нет?- Фрося смутилась и опустила глаза на стол.
- Ну чего гадать то? Найти его и спросить!
- Да как мы его найдем?
- Вот у Феди и спросим.
Мариша встала с места и быстрым шагом пошла на кухню, где обедал Федор с двумя незнакомыми ей парнями. Дожевывая кусок хлеба, Федор улыбнулся ей:
- Все очень вкусно, Мариша, все очень сытно.
- Да вы ешьте. Федя, ты к нам зайди. Разговор у нас личный.
- Вот как. Ну что ж, покидаю вас, товарищи, - обратился он к парням - Допивайте чай и не смейте ничего оставлять. У нас еще с вами сегодня много работы. Вернусь скоро.
Он прошел за Маришей в комнату, где сидела Фрося. Увидев Федора, она снова засмущалась, отвернулась к окну.
- Ну чего, бандитки, у вас случилось?- с улыбкой спросил он и сел рядом с Фросей на соседний стул.
Махнув рукой, Мариша села с другой стороны, напротив Федора и начала:
- Да вот, спросить хотели. Вот приходят разные люди в город, а куда они идут? Где ночуют?
- Зачем это вам? В ночлежках обычно, но они сейчас переполнены, иные на улице так и ночуют.
- Да вот, Фрося беспокоиться.
- Ничего я не беспокоюсь, - отозвалась та, - Зря мы Федора от дела оторвали.
- А ты не юли. Она тут цыгана встретила ...
- А может и не цыгана вовсе...- перебила её Фрося.
- Лёшей назвался...,- все не унималась подруга.
- Не надо, Мариша. Стыдоба!- Фрося вскочила с места.
Федор тяжело вздохнул:
- Ох, бандитки, делом вас занять надо. А то все о парнях, да о парнях. Как с вами мировую революцию делать? Сегодня в шесть Дина Карловна собрание проводит для женщин. Будет рассказывать о её правах, о семье, о жизни женщины в обществе. И вам туда надо. Послушайте, может, поумнейте. Да и книжки читать вам надо умные, а то все романы да романы. Вот в голове то у вас чепуха одна. Не серьезно все это.
Фрося опустила виновато голову:
- Может, ему помощь нужна, а ты нас тут уму разуму учишь.
- Да как же не нужна. Ты выйди на улицу, Фрось. В кого не плюнь, всем помощь нужна. Все голодные, все разутые. Хоть приметы, какие у него есть?