... Серое утро забрезжило на горизонте, обещая еще один пасмурный день. Откуда-то прилетел холодный, колючий ветер. Налетев тысячей иголок, он впился во все незащищенные места: голову, руки, ноги, плечи, живот и спину. Я перевернулся на своем матрасе и задрожал. Еще один день начался. Я не умер. Жаль. Вокруг просыпались люди. Слышались стоны, кое-где надрывный кашель, а откуда-то доносился плачь: сегодня утро началось не для всех. Кто-то через несколько часов, после утренней проверки пополнит Яму. И ,скорее всего, сбрасывать его будет тот же человек, что сейчас так надрывно плачет. Женщина. У них там какие-то накладки с бараками, так что нас временно поселили вместе, только детей забрали и поселили в длинный сарай на противоположном конце Зоны. Иногда мы их видим, вернее то, что от них осталось: бледные тени, от слабости шатающиеся из стороны в сторону при ходьбе. Они тоже работают. Донорами крови и испытателями каких-то препаратов. Однажды мы видели, что случается с детьми, когда препарат действует неправильно: вначале конвульсии с кровавой пеной изо рта, а потом смерть. Я навсегда запомнил маленькое тельце, скрюченное в луже своих выделений на сером декабрьском снегу и охранника, заталкивающего тельце в огромную мусоросжигательную печь, напевающего при этом какую-то популярную среди офицерского состава песенку. Они все ее напевают, мода у них такая. Раньше вот была мода на карты, а нас в качестве фишек использовали: выигравший расстреливает *фишки* проигравшего. А играли обычно часов по пять. Немцы такие - им если что в голову взбредет, так это надолго. Половину барака расстреляли. А оставшиеся в живых всё ходили с гордо поднятой головой: мы ,мол, особенные, герр Шмидт нас в обиду не давал, еще назвал самыми лучшими игральными костями. Почему костями?- *Да вы на себя посмотрите, одни кожа да кости, будто вас и не кормят совсем!*- Именно так и сказал и смеялся потом долго, заливисто. И папиросы швырнул в снег и сказал: кто останется через пять минут без папирос, того на месте расстреляю! А было *фишек* человек десять, а папирос было шесть. Во драка тогда была. Сам видел. Трое из *уцелевших* через несколько дней в бараке скончались от кровоизлияний. Ночью. Потом до утра этой кровью воняло, пока проверка не пришла. Нет, у нас и так воняет всем, чем только можно, я уже привык. Просто когда жмурик рядом с тобой в луже собственной блевотины всю ночь лежит, так обычные барачные запахи просто раем покажутся. Да. Так и было.
...Здесь вообще все начинаешь по-другому понимать: если закат, то это тогда Закат. Если солнце, то это - Солнце. Если где-то находишь кусок черного, заплесневелого хлеба, выпавшего из холодной руки очередного счастливчика, не пережившего ночь, то это -Находка. Надо запрятать подальше или сразу съесть. А то не дадут. Найдется кто-то с остатком сил, кто еще может ударить, и заберет. И сам съест.
...Все по-другому. Особенно воспоминания. Такие яркие, насыщенные. Со звуками, запахами. Я жду ночи: только ночью они приходят. Воспоминания. Дом. Солнце. Земля. Хлеб. Как же это далеко. На другом конце земли, в другом времени. Каждую ночь мне снится дом.
... Июль был жаркий. Трава неспешно сгорала под лучами огромного желтого солнца. Горы обрамляла дымка, нервно дёргающаяся и то открывающая, то прячущая из поля зрения зеленые пастбища, что тянулись до самого подножия. Я сидел в тени большого старого дуба. Малышня прозвала его дядей Васей и часто под сенью огромного дерева можно было заприметить маленькие группки мальчишек и девчонок, сбежавших в такой чудесный день с занятий. Ну, так это понятно - кто ж летом может спокойно учится! Летом гулять надо, в речке купаться, девок зажимать! Лето ведь для всяких таких дел и создано. Это все знают. А тут эти учителя понаехали. Школу они организовывают! Я как думаю: кому надо - тот и выучится. Как я . Мне вот книжки читать захотелось. Я и выучился. Просто мне очень уж захотелось, а тут эти понаехали. Добрались -таки до нашего села.
...Вот вы спросите, а чего это у меня речь такая чистая, прямо интеллигент? А это я ,дорогие мои, пару месяцев в Москве пожил в семье одной. Меня там уму-разуму и научили. Я ж молодой еще. Легконаучаемый, как Катенька сказала.
Катенька.
Такая девочка была! Красивая, как сказка, а умная... прям профессор какой. Я ей так и сказал. А она смеялась , так заливисто! Я долго потом в себя прийти не мог, когда узнал, что она в Ленинграде скончалась. Поехала на поиски без вести пропавшего где-то под Ленинградом отца - Сергея Васильевича. Блокада её там и застала. Бедная моя Катенька: на улице её подстерегли и убили. Чтоб съесть. Тогда такое в Ленинграде сплошь и рядом встречалось. И не только там.
...Еще мелькнет иногда в дурноте сна лицо Марии Прокофьевны, Катиной мамы. Всегда такое веселое и красивое. Они с Катькой похожи были! Прям две сестрицы: маленькие, пухленькие, смешливые, характер даже похожий был. И Сергей Васильевич, Катин отец, высокий и худой, зато умный, начитанный, книги все мне рекомендовал, какие читать. Я читал, потому что книги он и впрямь хорошие советовал. Про жизнь.
...Москва мне понравилась. Большая, шумная. Театры там всякие, балеты. Мы с Катей много куда ходили. Она меня со всеми своими друзьями перезнакомила. Студенты . Все на войну грезили отправиться. По нескольку раз в день на призывной пункт бегали. Взяли их в конце-концов, людей-то на фронте не хватало. И полегли практически все, в первом же бою. Ну а кто не погиб, те держались. Я тогда уже сам на фронт уходил. Во второй раз. В первый раз неудачно у меня получилось. Ранение в ногу получил, вот меня в санчасть и откомандировали, а оттуда уже в Москву я попал. Эх, лучше бы я еще в той канаве подох.
...Первый бой я запомнил хорошо: свист, скрежет, земля вспухает, дым везде, ничего не видать. Команд не слышно, все перекрывает вой орудий. Командира убили сразу: фрицы как дали пулеметную очередь, так большинство и полегло. Мне повезло: просто в ногу ранило, но от шока боли не почувствовал - как то выполз. Спрятался за грудой земли от разорвавшейся бомбы. И фрица убил. Навсегда этот момент у меня в голове запечатлился: дым густой-густой стоит, невидно ничего - где свои, где чужие - хрен поймешь. Только крики и визг пуль. И вдруг как привидение из этого дыма прямо на меня этот фриц прёт. Ну я как перепугался да как всадил в него пулю. Прямо в притык получилось, так он близко от меня оказался. И еще на штык его надел. Так, с перепугу. А крови-то было. Кровь. Из пуза у него как брызнет, а он как закричит. Страшно так, нечеловечески. И за штык руками хватается, рот открывает как рыба. А я штык проворачиваю и только хруст позвонков слышу, да кровь во все стороны летит. Весь в крови я тогда был. А фриц-то долго не умирал: снаряжения больно много на нём было, вот оно-то мой штык и компенсировало. А выстрел у меня смазанный получился. Я ему плечо только прострелил, а основную работу, стало-быть, штыком-то и сделал. И так его крутил, и сяк его крутил и как ножом резал- долго немец барахтался. Но в конце концов умер. Обвис на штыке и рухнул прямо на меня со всеми своими кишками вытекшими. Вот тогда меня проняло: орал я так, что слышали наверное и в родном моем селе. Ну, потом-то я опомнился, фрица со штыка сбросил и потихоньку стал назад отползать. А нога-то все это время болела, кровоточила, стало быть.
Повезло мне. Гангрену не заработал. Так зажило, как на собаке - само. Мне так в госпитале и сказали.
...Виноградники. Кругом виноградники. Огромные набухшие виноградины, свисающие до самой земли и исходящие соком. Вино, прохладное и терпкое, такое чудесное, неземное, волшебное. Сейчас мне кажется, что такого быть просто не могло: винограда, вина, солнца, этих холмов, утопающих в зелени - все это галлюцинации. Бред. Виноградников никогда не было и не могло существовать. Есть только серое небо, барак, надсмотрщики, офицеры. Есть запах гнили, разложения, мочи и прочих человеческих испражнений. Я и представить не мог, сколько запахов хранит человеческое тело. Просто их в повседневной жизни не различишь. Запахи эти как-будто дремлют, ждут своего часа, чтобы показаться на поверхности человеческой безысходности и сумасшествия. Чувствовал-ли я когда-нибудь запах безумия, запах живой гнили, запах трупа, запах безысходности? - До Барака - нет. В Бараке же все так пахнут. Без исключения. И я так пахну. Так же страшно, безумно. От меня несет той же гнилью, что и от заживо разлагающегося изнутри соседа слева. У него туберкулёз или еще что-то, не менее смертельное. Он кашляет кровью, кашляет кусками своих лёгких. Он мог бы давно покончить с собой - достаточно просто подойти к ограде: сразу же автоматная очередь оборвет ту хрупкую нить, что соединяет тебя с этим миром. Но он этого не делает. Никто так не делает. Все хотят прожить как можно дольше, растягивая своё существование любыми способами.
Но живем мы не ради этого Барака и немцев. И даже не слепой верой в спасение. Живём мы ради жизни. Ради солнца, ради лета, ради виноградников и старых дубов, приютивших под своими раскидистыми кронами детишек, не знающих, что такое смерть и что такое заточение. Ради улыбок своих близких, являющихся к нам во сне, ради снов, приносящих долгожданное забытьё и такие дорогие сердцу воспоминания. Такие живые. Такие желанные.
...Такой сон мне приснился сегодня. Про виноград и солнце. Только во сне я могу так красиво и чётко говорить, так мыслить. Порой мне кажется, что во мне живут два человека: один - молодой веселый парень из далекого горного села, а второй- утонченный городской эстет, устами которого я и говорю сейчас. Я ведь сплю. Это все: Барак, тот парень из горного села - это все сон. И я это знаю. Я сплю сейчас. И вижу картины. Они меняются со скоростью летящей пули, но я успеваю запомнить каждую деталь, каждый момент, обдающий меня теплом или непереносимой болью. Я помню каждое мгновение из жизни того парня. Я помню, как он родился, как рос, как уехал из своего села на фронт, как он получил ранение и встретил в Москве свою любовь. Я помню, как он отправился на передовую во второй раз. Помню, как он воевал.
Я помню, как его взяли в плен.
... Дождь размыл дорогу и командир приказал остановиться. Застряло несколько машин, и нам нужно было их подтолкнуть. Ну я, как и все, отправился выполнять команду. Погода была ужасная, с неба просто моря лились, да еще холодные такие - до костей пробирало. А командиры -то по машинам запрятались, знай себе сидят и командуют. Им-то хорошо: тепло, водка есть, от дождя не продрогли - прямо праздник. Ну ничего. Где наша только не пропадала! И тут выживем! Вот только Катеньку как вспомню, так на душе горько так становится, больно. Сколько она там исстрадалась и такой конец. Блокаду только -только вот сняли. Погнали фрицев взашей. Ну я так уж и этак наловчился, чтоб узнать, как там и что там слышно. И получил. Страшные известия.
... Смерть фашистам! За Катеньку, за всех, кого нелюди эти на тот свет отправили. Я хорошо запомнил жизнь свою без Катеньки, без Марии Прокофьевны, без Сергея Васильевича, хороший был мужик. Всех их смерть забрала.
...Первым был Сергей Васильевич: добровольцем отправился, а через месяц весточка-то и пришла, мол без вести он пропал во время боя где-то под Ленинградом. Горя-то было! До сих пор заплаканные лица Кати и Марии Прокофьевны помню. Одинаковые лица. Постаревшие в один миг. Тогда-то они к родственникам и отправились в Ленинград, надеясь хоть что-нибудь узнать о нём. Напрасно они туда отправились.
- Эй, не спать, ядрен-батон! - хлопнул меня по спине Вася Казанчик из Петрозаводска. - Толкай.
И я толкал. а потом со всех сторон повалили немцы.
Оставшихся в живых забрали в плен.
Посадили в вагоны.
Мы отправились по своим Баракам.
Догнивать.
...Я помню все это. Я помню вагон, в котором его везли, я помню глаза всех, с кем он разговаривал или на кого смотрел. Никогда мне не забыть его тело, лежащее посреди разбуренного лагеря, в спешке оставленного немцами. Я помню все. И я знаю, что дух этого безвестного солдата, рожденного у солнца, в горах, где растёт чудесный виноград, жив и будет жить во мне всегда. Всю жизнь. Он не исчезнет, как не исчезло солнце, как не исчез виноград, как не исчез тот дуб, в тени которого было так отрадно посидеть в знойный летний день. Никогда не умрет дух Человека. Навсегда вобрал я в себя то солнце, те горы, ту лучистую теплоту, льющуюся из простоватого сердца, непередаваемую сухими словами, но так отчётливо ощущаемую душой.
...Я открываю глаза и смотрю в потолок. За окном клубится утро: светит солнце, поют птицы, где-то лает собака. Из спальни видно большое раскидистое дерево, почерневшее от старости, но все такое же величественное. Вдали виднеются горы, скрытые колеблющимся маревом, где-то далеко поют девушки, собирающие виноград. Солнечный зайчик играет на моей кровати, перелетая с одеяла на подушку и обратно. Я жмурюсь от яркого солнца. Я вдыхаю чарующий аромат, наполненный благоуханьем трав и радостью бытия. Я улыбаюсь. Я живу, а значит, со мной живет и он, тот парень, что лежал в мокрой грязи под серым небом Освенцима...