Даже сейчас, спустя три десятка лет, ОНО обдавало меня тоской. Безотчётной, студёной, что гнездится много глубже, нежели в простом расположеньи предметов да молчаливой игре теней. Тех самых, что в детстве навевали страх. Леденящий, сковывающий дыхание и парализующий волю. От которого мои конечности деревянели, дубели--совсем под стать той угловатой, слегка пошарпанной временем, но по-прежнему полной загадочного, едва ли не зловещего величия, старинной мебели...
Никто не знал в точности, как ОНО попала в эту комнату. Вернее, никто не говорил, что знает. Однако теперь, небрежно окидывая взглядом свою тогдашнюю розовую эру, я дедуктивно признаю: знали. Бабушка была обязана знать. Ведь в комнате располагался кабинет её мужа. Моего дедушки. Который умер всего-то за месяц до рождения внука...
Зачем ему нужен был кабинет? Странно: он не был ведь ни учёным, ни писателем. Ни кем другим схожих сословий. А лишь обычным средней руки партийным чиновником, к тому же очень рано выписавшим себя на пенсию, оградившимся от жизни чтением иностранных философов и долгие годы страдающим депрессией. Острой, накатывающей неумолимыми приступами и превращающей бытие земное во вращающийся в пламени вертел с нанизанной на него душой... Депрессии, доведшей его до самоубийства.
Мой дедушка выбросился в окно. С четвёртого этажа нашего монументального строения в центре города--прямо на дореволюционные булыжники тротуара... Ровнёхонько за тридцать дней до моего появления на свет... Рассказывали, бабушка места себе не находила. И не только от гибели мужа, а ещё и от совпадения: его смерть--моё предстоящее рождение... Нет, сам я в это, конечно, не верю. Вообще, надобно отметить, я--технарь, прагматик, к тому же, истинное дитя нашей нигилистской эпохи. Вернее, считал себя таковым--до одного весьма обескураживающего события... Впрочем, это как на вещи смотреть. Мой знакомый психотерапевт, например, атеист плюс материалист, объясняет всё очень просто: наследственной патологией, что, слава богу, со стариков Менделя с Дарвиным науке известна. Как знать, может, он и прав...
Так вот, бабушка у нас была старой закалки. Любил я её безумно. Не за балования, нет, за кои внуки обычно бабушек любят,--она у нас строгая была. Просто, как бы сказать, за цельность характера, за суть её добрую и прекрасную, за любовь ко мне. За откровенность со мной любил... Во всём откровенность--кроме одного единственного зигзага: дедушки, её мужа, загадочной жизни его и кончины.
Загадочными для меня они были уже потому, что покрыты молчаньем. Упорным, абсолютным--со стороны бабушки, и неясным, граничащим с неведением--матери... Так вот и толкала меня та загадка на порог бывшего дедушкиного кабинета. И стоял я на нём долго-долго, собираясь духом и впитывая с безопасного расстояния частицы той атмосферы, которая незримо пронизала здесь все углы и предметы... Нет, это был даже не запах--скорее, духовный настрой, течение мыслей, что втягивало в себя водоворотом, с головы до пят окатывая необъяснимым, колючим ужасом и беспомощностью...
Подобные страсти я испытывал днём. В сумерках же всё представало во сто крат страшнее... И ведь меня никто не принуждал туда идти--отнюдь, я был движым исключительно нерациональным мальчишеским любопытством, что пресловуто тянет преступника на место преступления или же наделяет необычайной сладостью запретный плод.
И действительно, когда-то давным-давно бабушка наказывала мне, что заходить в эту комнату не стоит. Мол, она исключительно для взрослых, где хранятся всяческие бумажки и реликвии семьи. Иной раз родители попугивали, что де буду плохо себя вести--запрут ТУДА. Однако на самом деле угрозу свою никогда не осуществляли, и это вселило в меня твёрдую уверенность, что подобное наказание являет собой пример абсолютно бесчеловечной жестокости.
Первый раз я попал в неё самостоятельно лет в семь. Бабушка вышла и забыла затворить дверь. За окном стоял солнечный январский полдень, озаряющий не слишком светлую от природы комнату снежным сиянием. Всё выглядело вполне безобидно, и недолго думая, я прошмыгнул в обитый массивным лакированным деревом проём.
Пожалуй, это было самое аристократичное помещение в квартире. Относительно небольшое, оно отдавало самовлюблённым музейным совершенством, ежедневно поддерживаемым трудолюбивой бабушкиной рукой. И ещё--неким необъяснимым ощущением мертвенности своих линий и полутонов... Увы, в то время я ещё не задумывался, каким образом нашим просторным покоям удалось избежать судьбы превращения в коммуналки, которая постигла практически все окружающие дома. В тот момент меня занимало другое: овальное зеркало во весь рост в толстой раме красного дерева с искусно вырезанными на ней виноградными гроздьями и широкими разлапистыми листьями. Несмотря на его безупречное состояние, было очевидно: ОНО много старше столов и комодов, меж которыми притаилось на противоположной от окна стене. А ещё--зеркало как будто жило своей жизнью, не желая вписываться в окружающую мебельную композицию, хотя подходило к ней и цветом, и обработкой, и стилем...
Не берусь утверждать с точностью, сколько времени я провёл в робком созерцании фамильной загадки. Солнце спряталось за дом, постепенно стало смеркаться. Небо насупилось в багряной тоске--и отголоски её тотчас всколыхнулись в зеркале--сначала едва уловимо, нечётко, затем всё ясней и реалистичней. Это было уже не просто отраженье розово-багряного заката, что плыл за окном над соседней крышей--нет, в глубине зеркала самостоятельно сгущались краски. Казалось, некто загадочный там выплёскивал на пол яркую, кроваво-алую гуашь--ритмичными порциями, словно качая её пульсациями перерезанной аорты. Всё больше и больше заливала она расплывающиеся контуры обстановки комнаты--резные ножки стола, шкафа, забрызгивала блестящую медь комодных ручек... Одновременно воздух вокруг уплотнялся, густел--и вот уже он давил на меня, словно на внезапно лишённого своего скафандра водолаза, сплющивал десятками атмосфер, сложенных из неведомых мне человеческих мук и страданий... В конце концов до меня донёсся ИХ крик. Сперва еле слышно, протяжно--так возникает журавлинная стая на печальном осеннем горизонте. Он становился всё ближе, явственнее, и уже в следующий момент я осязал своими окаменевшими от ужаса органами в этом клёкоте отдельные голоса--пронзительно-отчаянные вопли о помощи...
Не помню, что было потом. В себя я пришёл лишь в постели, под заботливо-тревожными взглядами бабушки и мамы. Меня поили молоком с мёдом и меряли совершенно нормальную температуру.
Наутро сквозь сон я различил в прихожей их голоса:
-Давно стоило избавиться от этой рухляди, -говорила мать. -Так комнату заставили--просто дышать нечем! Мне и самой, помню, в детстве в ней дурно становилось. Не случайно отец не выдержал...
-Как тебе не стыдно, -возмущалась бабушка. -Ты прекрасно знаешь, у отца была тяжёлая болезнь. Лучше б муж твой замок починил--тогда б ничего плохого с мальчиком не произошло... И не забывай, благодаря кому мы до сих пор здесь живём в нормальных условиях, а не ютимся все вместе в двадцати квадратных метрах с общественной кухней и туалетом. Твой отец очень любил эту мебель, и мне она дорога как память о нём. Вот, помру я--можешь с ней делать что хочешь, а пока у нас жилплощади и так хватает...
Из всего разговора я толком усёк лишь одно--бабушка собирается в обозримом будущем умирать--и это на фоне вчерашних кошмаров повергло меня в истерику. Я горько зарыдал, на плач сбежались мама с бабушкой и успокаивали меня долго-долго, выдумывая всяческие небылицы. А на следующий день папа починил замок, дедушкина дверь стала запираться на ключ, и открыть её мне не представлялось никакой возможности. Но, по правде, отныне я и не горел подобным желанием. Моя жажда запретного плода пошла на убыль, утолившись полностью и надолго...
Следующий раз я попал в НЕЁ вновь почти через десять лет. Нет, те попытки, когда я робко принюхивался с порога, словно не ведающий человечьего духа лесной зверёк--пока бабушка споро и основательно поддерживала в комнате атмосферу перфекционизма--не в счёт... Это был непростой период. Я закончил школу, находился перед выбором профессии и после серъёзного кризиса в личном плане. Надобно сказать--первого и последнего в моей жизни. Когда я сейчас оглядываюсь на себя тогдашнего, мне становится смешно--сколько наивности, нерешительности, сентиментальности! Глупой и ненужной--видимо, сказывалось довление женской роли в становлении моей личности. Как выразился бы, вероятно, мой знакомый психотерапевт... К счастью, я принял тогда правильное решение--уехать из родительского дома, вырваться навсегда из под давившей на меня опёки в большую жизнь... Однако, всё по порядку.
Итак, бабушка лежала в больнице с гипертоническим приступом. Мама со свойственной ей забывчивостью оставила дверь ТУДА незапертой и уехала на дачу к своему новому другу--третьему по счёту со времени недавнего ухода отца. Я врубил на полную громкость "Депеш Мод" и бродил по квартире как неприкаянный, с почти суицидальным безразличием глотая одну за другой сигареты и намешав в своём стакане всё, что оставалось в баре от отца и трёх маминых ухажёров.
Обнаружив отворенную дверь в бывший дедушкин кабинет, я небрежно погрузился в кожаное кресло напротив зеркала и стал вызывающе пускать в стекло кольца дыма. Конечно, где-то на задворках моего затуманенного сознания я признавал, что пребываю сейчас в том самом месте, пред коим все эти годы испытывал потусторонний страх. Однако в данный момент мне было на всё наплевать, и сей факт подводил меня к черте полнейшего психического экстаза...
Опустилась ночь, над ощетинившейся антенами крышей напротив взошёл месяц--большой и круглый, как фонарь на столбе городского кладбища. Нетвёрдой рукой в очередной раз наполнив бокал, я звонко чокнулся с зеркалом, изрыгнув какую-то похабщину... Внезапно челюсть моя застыла, а хрустальный фужер повис в воздухе, сжимаемый враз окаменевшими пальцами,--в глубине комнаты кто-то сидел. Сидел в таком же коричневом кожаном кресле, повернувшись ко мне спиной, обхватив вискИ руками и слегка покачиваясь, словно от боли... В то мгновенье у меня даже не хватило ума оглянуться проверить, присутствовал ли в помещеньи на самом деле кто-то кроме меня. Вернее, не хватало силы воли... Мне никогда не показывали ЕГО фотографии, однако интуитивно я был абсолютно уверен--это был дедушка. Его седые волосы блестели в зеркале в неверном свете луны, а скрюченные пальцы сдавили голову в судорожной напряжённости...
Далее не помню уже ничего. Проснулся в полдень на своей кровати, куда я, видимо, приполз ночью в беспамятстве. Дверь ТУДА была вновь заперта вернувшейся из больницы бабушкой, которая порядком рассерчала от царившего в квартире беспорядка. Ещё через две недели я поступил в столичный университет на факультет кибернетики и надолго покинул свой город...
Бесчувственно-холодная река времени унесла прочь многое из той поры. В частности, отняла у меня бабушку и мать. Хотя, на самом деле мама ещё жила--за решётчатыми окнами нашей городской психиатрической больницы. Внезапно у неё обнаружилась шизофрения с депрессивным уклоном и её поместили в закрытое отделение. Бросив все дела--свою фирму, бизнес, дюжину подчинённых--я примчался тут же, едва узнав об этом несчастьи.
Мы не виделись лет шесть. Прямо с порога приёмной палаты, куда её привели на встречу со мной, она стала деловито описывать свой последний сон. Речь шла о бабушке, которая де собственной персоной посещала её сегодня ночью.
-Представь, она наконец-то поведала мне то, что ты не хотел говорить все эти годы--историю зеркала! -мама с лукавой усмешкой потянулась к моему уху. -Оказывается, его вовсе не выписывали из Риги, как прочий гарнитур. Оно висело у вас на работе в прихожей и всегда очень нравилось тебе. Потому-то полковник Назаров однажды и подарил тебе его на день рождения, -безумные глаза матери расширились, заметив моё недоумение. -Ка-ак, ты забыл наркома Назарова, под командой которого служил до войны?!. Стареешь, мой дорогой! А вот я его хор-рошо помню! Было время, он к нам частенько захаживал--аккуратный весь такой, вежливый, меня всё леденцами угощал... Это потом уже, когда заварушка со Сталиным началась, на него тоже понесли. А в ту пору его в нашем городе ка-аждый знал... Говорили, многие боялись. А по-моему, зазря--во-о-от такой дядька был!.. -мать молодцевато оттопырила большой палец с густым алым маникюром на длинном, по-прежнему изящном ногте...
В этот вечер я долго бродил по изрядно переменившимся за годы моего отсутствия улицам города. До полуночи сидел в каком-то сомнительном баре недалеко от дома--провинциально-пёстром и кричащем. Бренди без содовой да коньяком пытался залатать разом треснувшее по швам моё душевное равновесие. Стыдно сказать, я ведь даже не пытался поговорить с мамой, разобраться в истоках её сумасшедших мыслей. Она словно враз исчезла, перестала существовать для меня--по крайней мере в прежнем виде, подсознательно перейдя в категорию людей второсортных, не достойных моего пристального внимания--к коим я всегда причислял бОльшую часть собственного окружения... А осталось лишь слащавое воспоминание о детстве и истошная, безотчётная тоска, причину которой я сам ещё не понимал. Онако почему-то медлил, оттягивал своё предстоящее возвращение в опустевшую родительскую квартиру. Казалось, я боялся чего-то--предчувствия ли, разоблачения или встречи?--и сам себе был противен в этой неясной слабости. С почти тошнотворной брезгливостью я констатировал неожиданную схожесть с собой тогдашним, робким семнадцатилетним юнцом...
Ноги сами отнесли меня в ТУДА--прямо с порога, не разуваясь. Как и двадцать лет назад стояло полнолуние, и коварно-белое сияние озаряло беспорядочное нагромождение мебельных контуров. Нет, теперь здесь и не пахло музейным совершенством, как прежде, и сей факт подействовал на меня расслабляюще... ОНО висело на том же месте--изрядно потускневшее, запылённое, что бросалось в глаза даже при лунном свете. Пошарпанные гроздья винограда по бокам смотрелись нынче жалко и... обнадёживающе. Что, мол, всё!--вышел порох, выветрилась сила и власть ЕГО надо мной. И вместе с тем, возможно, канули в прошлое мои былые муки, сомненья и страх. Страх первобытный, животный--пред чем-то неощутимым, громоздким и коварным, как злой рок, которого попросту не существовало в моей сегодняшней жизни и верить в который я не желал ни за что на свете.
Со смутной надеждой я осторожно заглянул в стекло... И почему-то даже не ужаснулся, когда увидел в кресле ЕГО--словно интуитивно был абсолютно уверен в подобной встрече. Дед сидел вновь спиной, как тогда, однако руки покоились по бокам. Седые волосы зачёсаны на косой пробор, спина расслаблена, а тонкая шея слегка наклонена на бок, будто он присматривался к кому-то в темноте. В судорожном оцепенении я изогнулся, норовя хотя бы сбоку различить черты лица. Внезапно, чудом прочтя мои мысли, он сделал четверть оборота ко мне. Потом ещё несколько градусов и ещё--медленно, словно подготавливая меня к знакомству. Секунды растянулись во времени до невероятных размеров, расплавились и испарились в пространстве, разлетевшись на тысячи мгновений-убийц... И вот наконец я взглянул ему в глаза--до боли знакомые в своей чёрствой холодности и высокомерии. В обрамлении старомодного стоячего воротничка и аккуратных прядей сизых волос на меня с торжествующим злорадством взирало моё собственное лицо...