Квантовая пена(раб.название) - в процессе написания
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Семь сюжетных линий неизбежно взаимосвязанных и пересекающихся, постепенно образующих стройную картину происходящего в вымышленной Вселенной; семь ключевых персонажей в семи разных мирах находящихся на разной стадии разрушения или разрушенных совсем; семь миров одержимых апокалипсисами и странностями, на первый взгляд не имеющими причин и следствий, а в одном из них (спойлер!) даже победила особая форма фашизма...
|
Сивард
В чашке с крепким чаем шевелится клубок белых червей. Длинные, спутанные, лоснящиеся шёлковые шнурки - сквозь петли рождённые эластичными телами они проскальзывают друг в друга заворачиваясь узлами...
- О-о-ох... - он не уверен, вырывается сиплый звук из пересохшей глотки или замирает тихим шипением на губах.
Комната, в которой он находится - грязная и чёрная от копоти. Когда-то здесь был пожар - живое пламя. Окно заделали рыже-красным кирпичом, оставив квадратное отверстие - десять на десять сантиметров - сквозь дыру веет промозглым холодом, льётся ледяной лунный свет. Город за пределами дыры чёрен и мёртв. Мнимо мёртв. Улицы покрыты коркой льда, небеса застыли беззвёздной монолитной чернотой, ветер издевательски гудит в колючем воздухе...
- Вы что-то сказали, простите? - человек в красном - Марцелл, желтозубо улыбается, растянув бескровные губы. Улыбка превращается в оскал.
- Нет... нет... я ничего не сказал, - шепчет Сивард, боясь поднимать воспалённые глаза на скрытое сумраком хищное, костистое лицо человека в красном.
Бросает в пот (в который раз за день?), а одежда, успев высохнуть и прилипнуть к немытому телу, уже вновь сочится зернистой влагой сквозь ткань.
- Вам не нравится чай?..
Человек нависает над ним, заслоняя единственный источник света - жёлтую, пыльную лампу. Красный плащ становится бордовым - цвета артериальной крови, затем чернеет совсем, когда его высокая, сутулая фигура очерченная тускло светящимся нимбом превращается в тень, выдавливая остальной мир за пределы сознания...
- Пейте. Я хочу видеть, как ходит под кожей ваш кадык, - голос почти сочувствующий, умоляющий. - Пейте, Сивард.
Провонявшее влажно-прелой сыростью кресло под ним взвизгивает, когда белая, почти прозрачная ладонь человека в красном ложится на источенный жуками подлокотник, и, наваливаясь на него тяжестью мясистых рук и широких плеч, заставляет надрывно болезненно скрипеть...
Сивард в ужасе. Тело немеет, а горячая, пульсирующая кровь отдаётся жгучими толчками в висках, в затылке, в каждом пальце.
Пространство сужается до квадратной железной кружки на иззубренной, морщинистой, поверхности стола. В отвратном пойле - гнусные твари. Скользкие, мерзкие, слепые, липкие, упругие...
- Пей, пей, пей...
Человек в красном демонстрирует остро заточенные зубы, чёрную пещеру рта. Между нижним и верхним левыми клыками показывается осклизлое брюхо жирного, коричневого слизня. И исчезает в сырой дыре.
У Сиварда - нет выбора. Холодная длань экзекутора покоится на его лысом, шелушащемся затылке. Он ощущает горящей кожей холод текущей в ладони человека в красном - крови. Ощущает гниль его плоти, разлагающие сознание токи, колючие волны накрывающие подкорку мозга. И рука Сиварда превозмогая вязкое пространство, против воли тянется к кружке, сжимает до побелевших костяшек сталь, тянет ко рту. Ближе, ближе, вот уже наклоняет под углом. Часть стылой жидкости выплёскивается на землистый пол и свитый косичкой белый клубок податливо подкатывает к краю. Сивард пытается зажмурится, но яичный желток чужой воли скачущий внутри черепа не даёт сомкнуть век, спасти себя от большего, чем уже есть, - безумия. Он надеется, что повышенное артериальное давление, хотя бы частично затуманит зрение. Но нет. Человек в красном - хитрый, уродливый паук - не прост.
Зрение нарочно остро. Он видит каждый членик, каждый извив уплощённого тела, каждый импульс, воспроизведённый примитивной нервной системой червя.
Сухие губы касаются края кружки, рыжая жидкость - остывшая, да и никогда не бывшая горячей, - соскальзывает в глотку вслед за первым червем, ищущим спасения в тёплой влажной пещере рта...
Разорванные лохмотья свинцовых туч наползают на полыхающую серебряным огнём луну. Ветер несёт с севера снежную крупу, бьёт по задубевшей коже, проникает под залоснившийся от старости заплатанный плащ. Лысину прикрывает негреющий кусок дырявой серой ткани, заменяющий головной убор - Сивард знает, шкура с черепа будет облезать лохмотьями.
Брусчатый тротуар, блестит словно зеркало, и скользит, как маслом намазанный. Пальцев он уже не чувствует, а квартал блочных многоэтажек ещё далеко, - за чёрным лесопарком - тёмным, зазубренным силуэтом заслоняющим разгорающийся пожар мутно-янтарного восхода.
Его преследуют.
Между покосившихся кирпичных зданий с облупленной штукатуркой - снуют тени. Шмыгают в белом, дрожащем полусумраке фонарей, прячутся за углы гниющих старых домов, просачиваются в щели треснувших оконных стёкол...
Сивард пытается бежать, но поскальзываясь, валиться на четвереньки, обдирая обмороженные ладони. Дыхание с хрипом вырывается из глотки. Ветер наддаёт сбоку, пронзая отощавшее тело, сквозь худую одежду. Сивард знает - промедление смерти подобно. Тени шипят, по-змеиному стелясь за шуршащей позёмкой. Он их ощущает дрожащим хребтом.
Бежать!
Фонарный столб, источенный ржавчиной, с душераздирающим скрежетом валится на обледенелый тротуар. В желудке что-то противно ворочается. К голове приливает кровь...
Бежать!
Впереди улица превращается в бульвар, идущий под уклон. По обе стороны стволы мёртвых дубов. Ветви - разлапистые, трутся со скрипом, как лапки стрекочущей саранчи под гневно светлеющим небосводом.
Сивард вскакивает. Мысли разлетаются, оставляя только толчки сердца разгоняющего вязкую кровь по артериям. Оставляя тварей внутри, уже начавших генерировать тёмное и липкое. Он побежит по скользкой дороге, он неизбежно упадёт. Его всё равно накроют.
Не важно.
Сивард срывается. С закрытыми глазами. Снежная крупа лупит по векам, шум ветра - странный металлический лязг его сопровождающий - проносится, обтекая отмороженные ушные хрящи, - покрытые коростой чернеющие мочки. Пролезает в слуховой проход, играя барабанными перепонками...
Он надеется, что добравшись до дома, увидит её в ещё добром здравии...
Андрей
Когда он порезал большой палец ножом для вскрытия корреспонденции было восемь сорок шесть утра, а это значило одно - он опоздал на шестнадцать минут и должен писать объяснительную главному менеджеру отдела логистики - Сергею Павловичу Комлинскому. Сухопарому очкарику с мелкими зубками, зализанной прической и уничижительным взором коменданта нацистского концлагеря из тех, что без формы казались почтенными отцами семейства, а в ней кровавыми упырями, на чьей совести тысячи расстрелянных собственноручно.
Писать он должен был от руки - своим очень плохим почерком - размашистым, волнистым, как синусоида, пляшущим по белому листу кривыми зазубринами по наклонной, если поверхность не расчерчена строками. Когда он в последний раз держал обычную шариковую ручку?..
А теперь ещё была кровь. Тёмная, венозная капала на фаянсовый пол - собственность бизнес-центра "Меридиан". Края разреза раскрылись, будто вагина и Андрей ощутил дурноту, подкатившую к горлу. Он зажал палец у основания, боль из просто тупой, превратилась в тупо пульсирующую.
- Господи, что с тобой?!..
Катерина - девушка в сером деловом костюме и волосами, безжалостно стянутыми в тугой узел на затылке, остановилась возле него суетливо вытирающего салфеткой кровь под вращающимся креслом, тесно зажатым между двумя пластиковыми перегородками, отделяющими его "персональное стойло" от соседних.
Положила красную папку на стопку синих - сваленных ступенчатой башней на столе. Андрей катастрофически не успевал сдавать отчёты...
- Я... я...я... - он оглядел палец, словно видел его впервые в жизни и удивленно воскликнул, взведя помутнённые глаза на миловидное, даже без косметики, лицо Катерины, - Порезался!
- Вижу! Я принесу бинт! А ты возьми его в рот!
- Что взять в рот?!.. - раздался насмешливый голос, и из-за перегородки показалась краснощёкая физиономия соседа по офису - Саши. Впрочем, тут же исчезла. Чужие травмы интересовали его меньше логистики, минета и автофелляции...
Андрей уже посасывал отдающую металлом кровь, но лучше не становилось...
Шум офиса - стук клавиатуры, сливающийся в сплошное стрекотание, разговоры по скайпу, шуршание документов, стучащие шпильки, жужжание оргтехники - превратился в далёкий звенящий абстрактный гул, в котором не убывало только стрекотание. Стрекотание!
Бездушный трезвон мобильника на ремне не сразу вывел Андрея из ступора. Чёрт! Он всё ещё сидел на полу и сосал палец, похоже всё-таки переставший кровоточить. Пятна крови, разбрызганные полумесяцем на полу, благополучно застыли в коричневый соус, напомнивший, тот которым поливали бифштексы в сраном кафе для сотрудников "Меридиана" на первом этаже.
Мелодия! Ледяной лязг! Так мог звонить только начальник. На нём стоял особый рингтон - какофония, лишённая музыкальности. Андрей выхватил из чехла мобилу и сипло произнёс:
- Слушаю...
- Ты испытываешь моё терпение, - произнёс местный царёк, цедя сквозь ряды мелких зубов. И да - диктатор был со всеми низшими - на ты, а с высшими говорил так высокопарно, что любое "вы" передавало звучание настолько тонко, что все ощущали - "вы" подразумевает заглавную букву "в" - не иначе. - Пять минут назад объяснительная должна была быть на моем столе.
- Травма... У меня травма, - выдохнул Андрей.
В трубке - молчание. И стрёкот. Стрёкот. Так стрекочут кузнечики, цикады, саранча и что там ещё?!.
- Я сейчас спущусь, - голос был замогильный и ненавидящий.
Оно появилось из лифта.
Вышло в рой дефилирующего "офисного планктона" в белых рубашках и однотонных галстуках, спешащего, кто куда - к кулерам, в отделы финансов, логистики, - к курьерам внизу, в туалеты, на кухню за кофейными кружками, к автоматам по продаже напитков.
Оно мелькало в небольшой толпе собравшейся обсудить вчерашний футбольный матч, маячило за спинами, всовывало свою чёрную, волосатую, сегментарную клешню, покрытую костяными шипами в потные ладони сотрудников, трясло их - и они податливо расступались.
Они НИКАК НЕ РЕАГИРОВАЛИ на него.
Оно мерцало, шевеля щетинками, покачивало кольчатыми усами, пялилось фасеточными глазами. Пухлое насекомое. И оно приближалось к нему неумолимо - стрекоча ячеистыми крылышками по хитиновым пластинам под лоснящимися надкрыльями.
Свет в офисе - жёлтый, кажется, дрожал.
Вот оно только что было у по-прежнему пустующего места Катерины, через одиннадцать рядов от него - и вспышка! - теперь оно застыло рядом с Володей Смотровым - водружает цепкую лапу ему на плечо и стучит усами о покатый лоб. Смотров отошел, натянуто улыбаясь, проводил глазами существо. Скачок и тёмное пятно в долю секунды возникло перед неработающей плазменной панелью на стене. Оформилось в насекомое, заслонив дисплей согбенным членистым телом. Выплюнуло из язвы на голове, - в месте, где должен быть рот, - хоботок, вскинуло клешню, провело мягким нечётким раструбом хобота по сегменту лапы до первого сгиба - облизало, и той же клешнёй включило панель. На экране возникло изображение - логотип компании. Ряд пятый, до места Андрея шагов двадцать. Ещё скачок - и оно, чем бы ни было, окажется рядом с его рабочим местом.
Из носа на чёрные брюки капнула сопля...
Андрей услышал хрип из собственного горла, похожий на подавленный стон. Пальцы он запустил в волосы, оттопырив только большой. Порез покрылся бордовой коркой, но мясо пульсировало. Андрей попытался влезть в кресло с ногами, отодвинулся спиной к залу и зажмурился. Спрятал голову в песок.
- Андрей, какого чёрта, ты делаешь?!..
Голос Комлинского зазвучал сквозь привычный шум - принтеров, сканеров, факсов, телефонов.
Андрей медленно разжал волосы - всклокоченные - наверняка, он получит дисциплинарное взыскание за это несоответствие духу компании прямо сейчас. Открыл глаза и с едва различимым скрипом шарниров в кресле обернулся на зов начальника.
Сергей Павлович смотрел в упор. Острое, худое лицо вытянулось ещё больше. На нём были круглые очки, руки он сложил на груди.
- Ты, мать твою, сказал, что у тебя какая-то травма! Но по твоей роже можно судить, что вчера ты перебухал. Хочешь, чтоб я тебя уволил?..
Что-то промелькнуло по лицу Сергея Павловича - молнией. Короткая чёрная зарница. Тень. Почти неуловимая. Но она раскрыла истинное лицо.
Менеджер отдела глядел на него фасеточными глазами, выпуская из скользкой дыры липкий хобот. Оно стрекотало...
Джок
- В какой-то момент мы уничтожили океаны. Превратили воду в серую слизь - коричневое дерьмо, затвердевающее при температуре ниже десяти градусов по Цельсию... Представь себе густую грязь, замешанную в чане. Что-то подобное было в наших болотах, но ты не знаешь, что такое болото. Впрочем, я могу показать...
Белую комнату заполнили лучи вырвавшиеся из параболических вмятин под потолком. Сфокусировавшись на многогранном шаре в центре сумрачного помещения, они породили сначала расходящийся световой венец, затем голограмму - глубокую, реальную, яркую...
Хвойный лес - запахи смолы. Лёгкий ветерок нёс ароматы малинника, сырой травы, влажной земли. Стволы - прямые, шелушащиеся. Небо бледно-голубое, высокое. Пролетела птичья стая, разнося звонкую трель.
Проекция подалась чуть вниз.
Усыпанная хвоёй молоденькая травка - мягкая, зелёная, ползла по кочкам. На её фоне почти терялись отдельные растеньица, состоящие из нескольких пучков трёхлистника. Земляника.
Джок едва сдержался, чтобы не дотронуться - настолько правдоподобным показался изумрудный пушистый ковёр.
Внезапно отчётливо булькнуло. Зелёный ковёр разошелся, открыв чёрно-красную жижу. На поверхности лопались пузыри. Джок ощутил характерную вонь тухлых яиц - аммиак.
- Трясина. Застрянешь и не выберешься. Смесь ила, гниющих останков, торфа. Биологическое. Экосистема. Неядовитое и живое, хотя небезопасное, но настолько, насколько может быть небезопасной Природа - неразумная, бескорыстная, неодушевлённая в человеческом понимании. Океаны же уничтожило мёртвое изначально. Программируемый рост, самовоспроизводство на атомарном уровне. Они сделали это умышленно. Тогда, да и сейчас - это называется террористический акт. Хочешь посмотреть, чем закончился двадцать первый век?.. - Конрад улыбался.
Джок кивнул, впрочем, неуверенно. Он знал эту улыбку. Она означала Полное Погружение в мир, которого больше нет. Погружение без предупреждения.
Щелчок пальцами - особый. Предшествующая ему команда мозга - электрический импульс, бегущий по нейронам, предназначалась Интару - искусственному интеллекту этого вертепа, в котором четырнадцать лет своей жизни - от самого рождения - существовал, а не жил, Джок. Голограмма - игрушка в сравнении с тем, что предстоит.
На самом деле пальцы Конрада просто скользнули друг о друга, породив смазанный шелест. Наставник вспотел. Щёлкнуть чётко не удалось. Но Интару было не важно. Воля Конрада родилась за долю секунды до сокращения мышц...
- Сейчас ты увидишь, как вылупляется океан...
Тяжелые, расчерченные лиловыми прожилками гнойные тучи, изнутри подсвеченные, стальным светом солнца. Пространство - не меньше чем в полутысяче метров внизу - до самого горизонта затянуто в желтоватый туман, ползущий с запада на восток - пока всё что выдернул его мозг за пару секунд...
Джок стоял, крепко вцепившись в поручни. Вроде ржавые даже - шероховатость ощущалась ладонями. А может это свет был ржавым - целый мир, превращая в своё отражение?..
Внезапность Перехода потрясла сознание, через несколько мгновений она добралась и до тела. Джок чувствовал ледяной ветер - липко хлещущий в лицо, и резкий запах какого-то химического разложения. А ещё была пропасть, бездна, ощущение дурноты. Он зажмурился, прислушался к биению крови в ушах. Крепко вцепился в металлические поручни, ощутимо, вибрирующие под руками, и стал медленно пятиться назад, не отпуская хватки.
Наставник Конрад, большой затейник, чтоб его...
Джок, снова отважился открыть глаза.
- Куда ж тебя занесло?.. - вслух спросил он, не надеясь получить ответа от металла и ядовитого воздуха. Огляделся, определяя хотя бы приблизительное местонахождение.
Он стоял на узкой платформе, плавно огибающей конус башни торчащей на окраине какого-то огромного города, скорее всего Центрополиса. Пол, покрытый сетью сквозных ячеек, угрожающе демонстрировал расширяющуюся к подножью серую поверхность сооружения промеж ботинок. Отважившись задрать голову вверх, Джок увидел над собой скелетообразную мачту, судорожно моргающую ярко-красными маячками вдоль железного хребта фермы. Что на Земле помещали на окраинах гигантских мегаполисов? Промышленные сооружения, башни энергетических коллекторов...
Джок прошёлся по платформе, не выпуская поручня. Иногда ветер был слишком напорист. Каждый шаг казалось, мог стать последним, но тяжёлые ботинки сами тянули ноги к дырявому железу. Джок только старался не особо вглядываться в рукотворное сито платформы - слишком высоко, до головокружения...
Он увидел сам город с другой стороны башни - платформа привела его. Бесконечная, изломанная тень Центрополиса - в ржавом свечении небес контуры циклопических многоуровневых зданий, погруженных во мрак, едва прорисовывались. И шум. Джок вдруг стал различать, что ветер, несёт рокот, и отдельные обрывки - шипение, грохот, треск - сливающиеся в сплошной непроницаемый гул.
- Наставник! Долго вы будете со мной играть?! Зачем я здесь?!..
Город не светился огнями. Отчего?.. Жёлтое небо изливало из проплешин снопы лучей на чёрные громады. От запаха саднило нос.
- Где ваш океан? Я его даже не вижу в тумане!
Впрочем, что-то он всё же видел. Поверхностная корка среды, в которую океан превратился, была не очень тверда у берегов. И ленивые движения желеобразной массы облизывали бетонное основание башни, оставляя несмываемые скользкие пятна, ядовито-зеленую слизь, напоминающую водоросли...
Джок вернулся туда, откуда пришёл не найдя спуска на нижние уровни. А были ли они вообще?..
Над грязной разлохмаченной кромкой тумана на неопределённом расстоянии, возможно очень далеко, голубовато поблёскивала и двигалась растущая в размерах точка.
Он прищурился. Точка разрасталась, обретая форму. Что это?.. Ещё одна запланированная причуда Конрада?.. Ещё один мучительный экзамен?..
Джок начал замерзать. Сенсоры на куртке, зафиксировав понижение температуры тела, задействовали терморегуляцию. Быстро стало ощутимо теплей, но лицо-то всё равно было открыто ветру, продуваемо бьющим потоком.
Точка окончательно превратилась в сигарообразный объект, скользящий над кромкой бегущего тумана, ощеренный вдоль чёрных боков и сплюснутого днища множеством прожекторов голубого цвета. Снопы плотного, кажущегося, твёрдым и осязаемым, непрерывного света, просвечивали клубы коричневой туманной взвеси до самого дна. В какой-то момент Джок зацепил взглядом вздутый холм, на глазах треснувший надвое. Процесс пошёл...
Бесшумно обогнув башню энергетического коллектора с востока, приплюснутая снизу сигара наклонила ребро, и один из боковых прожекторов ползущий снизу вверх по серому бетону попал на платформу, уткнувшись в Джока. Мир монотонно зажужжал, как осиное гнездо
Голубой луч бил прямо в глаза, пришлось отгородиться рукой, но свет проникал насквозь, даже через веки. Сигара зависла, медленно поворачиваясь покатым "лбом" к башне. Зазвучал звонкий, раздражающий голос:
- Джокарт Перри, номер 67854320894, вы находитесь в запретной коллекторной зоне! Вы не имеете намерений нарушить работу энергоблока Центрополиса - это стало известно при сканировании вашей долговременной памяти! Причина вашего появления здесь - нарушение внимания!
И после двухсекундной паузы:
- Джокарт Перри у вас проблемы с физиологическим состоянием! Департамент Полиции настоятельно рекомендует вам сделать нейроприжигание! А теперь немедленно покиньте башню в срок - шестьдесят секунд!
- Я не отсюда! Я вообще из другого мира! - заорал Джок, - Просто хочу посмотреть, что вы сделали с океаном! Я сейчас исчезну!
Внутреннее чувство подсказывало - зря он сказал об этом.
- Простите, я вас не понимаю! Прошу покинуть объект! - И настойчивей, угрожающе приближаясь массивным ставшим непроницаемо чёрным корпусом к Джоку: - Немедленно!
Внезапно мир затрещал. Треск пришёл из пропасти. Лучи соскочили с него и устремились в разошедшийся туман.
Корка, покрывающая поверхность океана, вдруг натянулась, в местах, где образовались крупные трещины, похожие на заштопанные гигантской иглой огромные швы, а затем собралась в складки. Пласты засохшей коричневой слизи стали наползать друг на друга, обнажая кое-где чёрную жижу, налезать глыбами со скрежетом и рокотом, пока не раскололись и ленивые волны не разметали их вокруг. Океан вылупился...
- Время истекло! - объявила сигара, - Джокарт Перри, вы арестованы!
Эдмонд
- Вы ведь остарбайтеры - восточные рабочие?..
Перед нами стоял желтокожий, сморщенный старик в синей спецодежде уборщика. Странное зрелище. Просмоленные никотином пальцы, чёрные ногти, вздувшиеся вены. Даже на пергаментном лице видна синева и сеточки капилляров. Он добродушно сиял улыбкой, раззявив редкозубый рот. В правой руке старик держал моющий пылесос...
Я кивнул, надеясь показать, что не слишком расположен сейчас отвечать на вопросы и беседовать.
- Так ваши все будут через шесть часов, когда поезд подадут... Вы слишком рано приехали, - он надвинул затертую кепку на лоб.
Мы расположились под огромным циферблатом, показывающим час двадцать дня, под ним растяжка - надпись огромными буквами: "С новым 1984-ым годом! Боже, Храни Тысячелетний Рейх!". Колонна, на которую я опёрся затёкшей от долгой ходьбы спиной, казалась дорогой, уходящей вертикально к райским вратам - белым сводам, озарённым ослепительным светом солнца выползшего из пелены облаков и заглянувшего внутрь купола сквозь мутноватое стекло. До нас доносился отдалённый гул, мешанина звуков - шёпот прохладного воздуха генерируемого сложной системой кондиционирования, ревущие гудки поездов, фоновый уличный шум...
- А вы думаете, чего я здесь такая образина болтаюсь... - продолжал уборщик, - Вообще мои смены ночные, чтобы людей не пугать, - он хмыкнул, дёрнув головой, извлёк папиросу, привычным движением побил ею о мозолистую ладонь, откусил смятый кончик, - Но сегодня - этот зал, как видите, закрыт. Будут остарбайтеров принимать - таких, как вы, отъезжающих, - старик чиркнул зажигалкой. Глубоко, блаженно затянулся. Выпустил зловонный грязно-серый дым, смердящий чем угодно, только, не табаком, хотя из множества "ароматных" примесей в дыме, явно, выделялась одна, - старой нечищеной глотки с зубным порошком давно не встречавшейся. - А смотрите, какие заботливые, а?!... Целый зал вам отвели, этих вон в другой отправили - стеклом отделили, - в голосе сквозил сарказм - он, пожалуй, не хуже меня знал, почему выделили самый большой зал. Во-первых, прибудет очень много народу, во-вторых - этот народ будет в массе своей неопрятный, немытый, вороватый, может даже больной, что совсем нежелательно, ведь их отправляют в столицу - Рейхсбург, и, наконец, в третьих - большой размер зала даёт больше возможностей для организации мобильного контрольно-пропускного пункта. Его, кстати, вот-вот должны начать собирать.
- Покажите малому вокзал. Он поездов таких наверно не видел, - и, нагнувшись, растянул бескровные губы, демонстрируя пугливому, впечатлительному малышу - моему сыну, чёрный зёв: - Скажи, парень ты видел когда-нибудь поезда, у которых каждый вагон, что твой особняк штурмбанфюрера, а!?..
Я испугался было. Гнилая пещера рта - разящий смрад и колышки зубов могут спровоцировать очередной припадок у маленького Адольфа. Очередное помутнение. "Отрыв", как назвала бы его Марта. Отрешённый, аутичный взгляд, разбавляемый порой слежением за невидимым собеседником. Беззвучными диалогами, быстро сменяемыми эмоциями на бледном, худом лице - удивление, испуг, задумчивость - на одной волне - мучительно, изматывающе для него. Адольф ничего не помнит, когда состояние проходит. А оно может длиться от пяти минут до суток и всё это время кто-то должен быть рядом. Ведь есть самое страшное - приступы лунатизма. Замедленные, нелепые движения, манипуляции в пространстве - будто мальчик переставляет невидимые предметы, пожимает кому-то руку, открывает несуществующие двери. Однажды, он проник на балкон в нашем чёртовом гетто. Ржавый, аварийный, сырой. Коричневые небеса изливали очередной кислотный дождь, по запаху похожий на желчь. Адольф подошёл к прутьям прогнивших перил и навалился весом тщедушного тела, вполне достаточного, чтобы выдрать металл вместе с разрушенными коррозией заклёпками. Фрау Зиммер - соседка, сидящая с Адольфом в няньках, когда мы вынуждены по пятнадцать часов в сутки трудиться, едва успела поймать его - чуть не кувырнувшегося вслед за прутьями решётки на серый, разбитый, залитый гигантским лужами асфальт...
Я уже понял, что проявления внешнего мира не провоцировали припадки. Боялся всего лишь по привычке, когда даже гроза за окном заставляла меня сидеть возле Адольфа и закрывать ему уши ладонями. Это не эпилепсия. Механизм его странного поведения был неизвестен. Мы не могли показать его врачу - в Рейхе людям с психическими отклонениями путь один - в газовую камеру или на опыты на долгую, мучительную смерть.
--
Почему здесь нет скамеек?... - спросила Марта.
Полгода назад она сломала себе лодыжку, поэтому долгое топтание на месте и невозможность присесть вызывали тупые, неприятные боли. "Как будто червь точит", - как-то поэтически выразилась она.
- Скамеек?... Так знаете, мадам, их здесь и не было никогда. Скамейки вон там, на площади перед платформами на первом, втором и третьих ярусах. Только сейчас вас туда не пропустят, пока проверку не пройдёте...
Я и без него, давно впрочем, заприметил - чёрные, лениво движущиеся фигуры. Охрана с наружной стороны - у ряда стеклянных дверей ведущих к платформам.
Тут старик стянул с головы кепку. Лучше бы он этого не делал.
Обнажилась пористая лысина, покрытая фиолетово-красной узловатой коростой, между волокнами которой стягивающей остатки сухой кожи проглядывало что-то серое - похоже, голый череп...
--
Зачем вы сделали это?... - сквозь зубы спросил я.
Зрелище напугало Марту, она отвернулась, прикрыв рот ладонью, а вот Адольфа, похоже, несколько заинтересовало. Думаю, он просто не понял, что увидел.
- Ах, это?... - он указал на голову и крякнул, - Извините. Забыл... - снова надел кепку, - Я иногда забываю, что там у меня. Знаете, сколько на эту голову пало радиоактивных осадков?... - он перешёл на шёпот. Уверен это было вызвано опасением, что его слова дойдут до чувствительных микрофонов подслушивающих устройств скрытых в зале. - Мне ведь пришлось поработать подопытным кроликом на испытаниях атомной бомбы, ну до той поры ещё, когда она использовалась... Хе! - теперь у меня создалось впечатление, что кепку он снял нарочно, надеясь повернуть разговор в нужное русло - похоже старику удалось... - Что это было за время! Время атомных бомб я имею ввиду!... Ужас! Теперь-то, ребята, - он прищурился, давая понять, что сообщает важный секрет, - на смену бомбам пришло нечто, чему и название-то трудно подобрать! Вы думаете, откуда я знаю?... А вот знаю! - прошептал, прохрипел он, улыбаясь криво синими губами, - Довелось мне как-то на полигоне в Алжире искупаться в озере с почти чёрной водой. Откуда оно там взялось, в пустыне, спросите вы?!... А я отвечу - организовали подземный ядерный взрыв, образовалась приличная такая воронка, в неё натекли заражённые грунтовые воды, почернели, позеленили, покрылись странно металлическим налётом, так что счётчик начал зашкаливать! А я искупался! Заставили... Сказали прыгай, - это твоё задание на сегодня, если не хочешь лишиться дневного пайка. А надо сказать нас держали впроголодь. Так легче и проще вести... этот как его, шантаж. Во! - он потёр мозолистые руки, шёпот теперь время от времени срывался на бас, - Сами-то они были в костюмах, да и вообще командовали по мегафону нашей командой из убежища со свинцовыми стенами. А если выходили к нам, то в непроницаемых костюмах, мы-то стояли перед ними в майках, да в футболках, ковыряя сухую кожу на черепе. Помню, что вода была очень горькая, а потом нас рвало днями напролёт. Валились мы с ног и вообще... Говорят - чудом выжили, а толку - во мне раковые опухоли цветут пышным цветом, ребята... - он умолк, посмотрел куда-то вдаль невидящим взором.
- Что же вы получили?... Ну, за свою работу... - осторожно, нарушив молчание, спросила Марта.
Она не перестаёт меня иногда удивлять. Несколько минут назад готова была гнать старика, а теперь выказывала непритворный интерес, которого я до сих пор не заимел. Сколько уже подобных болтунов мне пришлось переслушать! Я нахмурился.
- Получил?... - старик глянул на неё мутно-жёлтыми глазами, - Место уборщика - вот что я получил, мадам...
- Где здесь... дамская комната, вы не подскажите?... - немного попунцовев вновь поинтересовалась женщина и окинула, насколько, возможно громадный зал притворно-заинтересованным взглядом.
- Ах, туалет!... - воскликнул уборщик и, крякнув, с жаром, принялся объяснять, - А вон видите арка на противоположной стороне, над ней надпись и стрелка, куда идти. Только она указывает не очень точно. Окажитесь в арке, мадам, там будет ответвление на два коридора - один - левый, в служебные помещения, а другой - правый, в туалеты собственно - по нему и идите, да смотрите, не запутайтесь - указатели там зачем-то сняли пару недель назад, не знаю уж, зачем и до сих пор не вешают...
Марта благодарно кивнула, и немного прихрамывая, направилась по беломраморному полу к арке, куда старик указал.
--
Ваша жена похожа на фройляйнен Шмунц - сестру патера Грегора...
--
Что?... - довольно резко переспросил я.
Уборщик, кажется, случайно употребил старые обращения вместо принятых сегодня - упрощённо-обыденных. Слышать их непривычно для уха.
--
Ваш сын боится меня, - неожиданно тихо констатировал старик.
"Он всех боится, - подумал я, - Загнанный волчонок. Оградить его от влияния квартала бараков оказалось невозможно. Там куда мы едем, определенно будет лучше".
- До войны, в тогдашнем Берлине росли прекрасные липы. Вы знаете как это, а?!.. Уличный шум, загазованность, а стоит шаг сделать и ты уже в тенистой роще, и глядишь на небо, и солнце светит сквозь изумрудные листья. Не знаю, есть ли нынче липы, в сегодняшнем Рейхсбурге. Так всё переменилось, даже моя лысина... - он положил руку на кепку и помассировал сквозь грубую ткань, бугрящуюся голову. О чёрт! - только бы опять не вздумал снять!
Тут вернулась Марта, старик улыбнулся ей - сделал движение, ребром правой ладони, словно честь отдавал и, попятившись задом, включил пылесос - внезапно потеряв к нам интерес. Я принялся наблюдать, как напольные плиты покрываются тонким слоем влаги, начинают блестеть и, похоже, опасно скользить. Уборщик движениями больного хроническим радикулитом, - сказывались видно постоянные искусственные сквозняки, - постепенно "отползал" от нас к соседней колонне, вместе со своим пылесосом - синим пластиковым цилиндром на колёсиках, добавившим новый монотонный, временами, натужно ревущий звук, - когда начинало работать всасывание, - в общую какофонию. Странно, что он по виду такой словоохотливый прекратил разговор.
Я перевёл взгляд на жену, и замер, ощутив накатывающий приступ паники.
- Марта?... - позвал я. Она стояла бледная, почти прозрачная, словно призрак, тонкая кожа на лице натянулась. Что-то внутри меня лопнуло. Губы её - совсем обескровленные - дрожали... - Что случилось?...
Она кивнула еле-еле, указывая на что-то за моей спиной...
Я обернулся через плечо.
Через весь зал к нам шёл офицер. Высокий, подтянутый, огромный с красным лицом. Грудь украшал Железный Крест, пуговицы отливали серебром. Сапоги сияли блеском жидкой смолы и мелодично, громче и громче скрипели, чем ближе это чудовище, перетянутое на животе толстенным кожаным ремнём поверх мундира, в перчатках, со свастикой - синархической - белой на коричневом фоне - повязанной на левом предплечье, - приближалось к нам. Гигантская, квадратная голова без шеи неподвижно покоилась на почти метровой ширины плечах, как на постаменте. Я был почти уверен - на этой голове, сзади, на коже - складки наехавшие друг на друга, и шелушащийся ороговевший эпидермис...
--
Боже... - прошептала Марта.
- Мама... - откликнулся Адольф и прижался к бедру - прильнуть к телу матери - для него единственная форма защиты.
Офицер приблизился и замер как раз вовремя, а то ещё бы секунда и мои барабанные перепонки разорвались бы от грохота подкованных подошв. Я едва доставал ему до плеча. Взгляд - пронзительный, неподвижный. Я представил, что они и убивают, глядя прямо в глаза и одновременно как бы сквозь тебя. Помню, мой отец давным-давно, совсем в другой жизни, в детстве, сказал мне - эти люди уничтожают не оружием, а взглядом. Ты мёртв ещё до того как пуля, пробьёт череп. Убит злобой, пустотой, и тем, что они называют - Тайным Знанием...
- Эдмонд Золинген, урождённый Анатолий Кузнецов, вы должны проследовать за мной, - громоподобно, бесстрастно объявил офицер.
Адольф
Он всегда видит тлен...
Напрасно отец считает, что есть относительно короткий приступ и есть - обычное состояние. Когда он живёт, как все дети в гетто. Спускается по крутым, плесневым лестницам, вдоль облупившихся стен. Ощущает затхлость воздуха, слышит непрекращающуюся брань, чувствует ледяную мутную каплю, упавшую за шиворот с потолка. Или выходит в пыль дворов, всегда с матерью, отцом - очень редко в одиночку. Он ещё ни дитя улицы и возможно никогда не станет грязным, злобным зверёнышем промышляющим мелким воровством, как тысячи его сверстников в лабиринтах города, чьё подлинное имя почти забыто, а наследие заселено людской пылью, тленом - жалкими ничтожествами, вроде тех, кого он любит...
Он видит тлен. Но другой. Видит бег времени. Здания распадаются. Фасады мягко проваливаются в рассыпавшиеся внутренности, как скорлупа в пустоту высохшего яйца. Он видит краснеющее небо, будто поглощённое раздувшимся солнцем. Видит, как город рассыпается в прах - кучи мусора на месте зданий и только центральные монументы небоскрёбов стоят дольше всего. Сначала лопаются стёкла, металлические шпили обваливаются на остовы сгнивших машин. Затем покрываются трещинами железобетонные конструкции и вот уже сооружения одно за другим рушатся, оседая в изжелта-коричневом дымном смешении, наползающем на красноватые руины.
И всегда по-разному. Тлен жрёт мир многовариантно. Порой собственные родители гниют на глазах, съедаемые червями - мучительно долго. Иногда Солнце действительно вздувается в ячеистый шар, но тогда и город иной - непередаваемо разросшийся, многоярусный, монолитно-чёрный, зудящий, шныряющими полусферами летучих машин. Город мгновенно топит белое пламя, вероятно со всем миром.
И вот снова - Адольф в своём призрачном мире - слушает очередную приглушённую фанерной стеной ругань отца и матери. А параллельно одеяло - старое, заплатанное - едва согревающее, начинает разыгрывать новую историю. Его накрывает чёрная слизь, до того съевшая стены комнаты, дома, города. Ткань одеяла превращается в липкое сито и окутывает его саваном, удушающим, всепроникающим.
Случается Адольф видит человека в красном. И тогда ему хочется кричать. Ведь прохаживаясь по накрытому шевелящейся чернотой миру он ведёт за собой своего Верного Пса - затмевающего Вселенную цербера прихваченного в бог весть какой преисподней. Как он выглядит на самом деле - обычный мозг воспринять не в состоянии. Но мозг Адольфа - изменённый, вмещающий входы и выходы, сознания мёртвые и умирающие, - испытывает паническое, мерцающее, чувство ужаса, каждый раз, когда тень - а только тень можно увидеть и это милость, дабы не сгинуть в безумии, - стелется по небу, следуя за существом в кровавом одеянии...
Человек, кем бы он ни был, даёт ему мудрость - жить, и не сойти с ума. Ставит заслон, предохранитель от миров, времени и всепожирающего тлена. Чтобы он смог насладится теплом материнской любви, ответить на прикосновение, провести ещё один день с родителями не ведающими, какие бездны демонстрирует сознание сына - всегда, в любой момент.
Наташа
Сегодня ночью ей приснился гриб...
Не галлюциногенный, - Наташа, их в глаза не видела, - а ядерный...
По крайней мере, с него всё началось.
Стоит она на лоджии, а на горизонте, над изломанной линией застройки, - между золотым ножом газпромовского небоскрёба и ступенчатой вавилонской башней элитного жилого дома, который так и назван - "Вавилон", - вдруг возникает кроваво-красное облако с прожилками ослепительной желтизны, пробивающейся сквозь курчавый багровый дым.
Во сне она смотрит на взрыв, не в силах сдвинуться с места, словно прибитая к полу. Взрыв, кажется, нарисованным, - ни грохота, ни сотрясений она не слышит, - облако лениво раздувается, у него растёт "юбка", как у бледной поганки.
Наташа чувствует накатывающую панику.
Рыжая завеса уже поглотила небоскрёб, несётся прямо на неё, она же убежать не в состоянии - Наташа во сне человеком себя не ощущает. Ей, кажется, что она цифровая видеокамера, которую поставили на штатив жестокие журналисты, заставив снимать Конец Света, до последней секунды, а сами засели в укрытии.
Завеса бесшумно перекатывает через крыши советских многоэтажек, - вязко, медленно, студенисто - так быть не должно. Она отчего-то теперь похожа на волну цунами, только не голубую, и не чёрную, а рыжеватую. Завеса уже вкатилась во двор и целиком заполнила собой сон. Наташа думает: "Всё - это конец", хочет зажмуриться, но во сне закрыть глаза невозможно, да и если она всё-таки играет роль камеры, то рядом нет того, кто бы затворил ей объектив. Остаётся принять мнимую смерть, как это, говорится, - стоически...
Впрочем - нет...
Ударная волна просто проходит её насквозь, не причинив вреда. В реальности она - раскаленная - снесла бы Наташу вместе с домом, а во сне этого не происходит. Не происходит, наверное, потому, что сны основаны на наших переживаниях, ощущениях и пережитом опыте, а мозг, - как в этом случае с ядерным взрывом, - хранит только его образ, и никаких ощущений, как всё это должно происходить на самом деле, когда в тебя врезается раскалённая река, испепеляя радиационным жаром до костей. Так уже думает Наташа, когда, проснувшись, начинает анализировать сон. Где-то читала...
А потом видение превращается в кошмар.
Проекция меняется. Она вдруг видит себя со стороны. На ней оранжевая спортивная кофта, джинсы и пушистые тапки, причёска растрёпана, две пряди волос падают на глаза. Она видит себя такой, какой была примерно неделю назад, когда надевала эту кофту.
И мир выглядит так, словно никакого ядерного взрыва не было. Внизу, у дома, в ряд выстроились машины, похожие на игрушечные, блестят лужи, начинает едва зеленеть газон, отгороженный заборчиком. Всё как в реальности. Наташа смотрит сама на себя - на неподвижное, размытое лицо. За спиной колышется белая тюль, комнаты за ней не видно. Оконная рама широко распахнута - ветер бесшумно задувает туда.
...Внезапно в занавесках появляется щель, их что-то сдвигает влево, в сторону раскидистой драцены стоящей на подоконнике. Что-то цепляет белоснежную ткань и оттягивает, собирая в складки. Наташа ощущает, что сейчас лицом её ткнут в кошмар. Так бывает, во сне ещё ничего не случилось, но уже ясно - тревога пришла неспроста.
...Мохнатая паучья лапа выползает из комнатной тьмы - слишком чёткая и слишком реальная. Блестящая чёрным ворсом, похожим на жёсткую щетину зубной щётки - суставчатая и гибкая, - она тянется из бездны, к ней присоединяется ещё одна. Лапы сплетаются, наждачно трутся друг о друга. Каждая заканчивается розовеющей подушечкой затертой от частого контакта с грубой почвой. Но где водятся такие пауки, по какой почве бегают?!
Наверное, в тёмной бездне, которая поселилась на месте квартиры.
Теперь ветер рвётся оттуда. Наташа видит со стороны, как её волосы треплет воющий воздушный поток, они лезут на глаза, в рот, в нос - эти роскошные волосы превратились в причёску мифической медузы Горгоны. Она немеет, себе самой хочет прокричать - "Беги!", но как бывает во сне, только хрипит, а ужасных лап становится больше. Теперь они упираются в белую раму, темнота позади, приходит в движение. Хочет выползти на свет и тянет отвратительные лапы, она уже прикасается к плечам. Не хватает, не пытается затащить во мрак, из которого доносится замогильный вой, а всего лишь нежно гладит по спине, проводит по плечам.
И та Наташа, которая наблюдает за этими действиями, понимает, что обездвиженное существо - её двойник, - кукла. Тут тварь оплетает её, смыкает на груди толстые конечности, движется к шее, захватывает и сжимает так сильно, что она видит, как сквозь щетину просачиваются красные капли. Кровь. Щетина, как острые иглы, впивается в кожу. Всё реально! И никакой нежности.
"Нет! Ну, пожалуйста, я же хочу проснуться! Зачем мне это?!"
"Призови на помощь своего Заратустру!" - вдруг слышит она ответ из тёмной глубины и видит там россыпь прищуренных глаз-виноградин светящихся раскалённым белым светом. Они не похожи на глаза живого существа. Скорее это два ряда брешей пробитых в ткани тьмы.
"Наташа? - голос доносится из неё самой, точнее из её двойника истекающего кровью. Губы медленно шевелятся, когда две лапы сдавливают шею сильнее и багровая жидкость медленными пульсациями начинает течь ручьём. - Будь готова, Наташа. Будь готова найти, - голос шипит, - Найти, когда это случится..."
"Что случится?.."
"Мир - это ад. Ты знаешь?" - глаза в темноте приближаются. Блуждающие огни - то ближе, то дальше, и когда ближе - темнота гуще.
"Зачем?!.. Отпусти! Я хочу уйти!"
"...Будет сигнал. Слушай меня! - лица двойника по-прежнему не видно. С каждым словом кровь толчками изливается изо рта, доносится бульканье, - Сигнал невозможно пропустить, Наташа".
"Я сплю... сплю..."
"Ты ещё балуешься амфетаминчиками? - существо игнорирует мольбы, - Принимай свои "сиреневые гуччи" и "красные феррари"?. Это спасёт тебя, когда сигнал будет подан, и тогда ты пойдёшь искать".
"Что... что... искать?!" - глаза плавают в бездонной глубине. Хорошо, что она не видит, кому принадлежит этот огонь.
"Ты поймёшь. Не сможешь не понять, когда придёт время. И тогда начнётся новый этап..."
В этот момент Наташа слышит отчётливый треск. Перепачканные густой, вязкой краснотой лапы давят на шею двойника, медленно увлекая в темноту. Крови становится слишком много, теперь она чёрная. Наташа хочет кричать, но из горла вырывается только сиплое бессильное клокотание. Волосы спутались в липкие колтуны, пристали к лицу, тёмные разводы засохли на побледневшей коже. Убивают её, но в то же время, всего лишь отражение. Голова поникла, теперь Наташа смотрит в свой затылок. Треск усиливается, проходит секунда - одна лапа наползает на лицо, обхватывает его, другая по-прежнему на шее. Слышится резкий звук разрыва, и голова, отделившись от тела, мгновенно увлекается в тёмную бездну мохнатой, паучьей конечностью.
Наташа начинает кричать...
- Знаешь, мне сегодня приснился ядерный гриб.
- Сонник, где?..
- Сомневаюсь, что там можно найти, к чему это снится. Правда, был ещё... паук.
Женщина в махровом розовом халате, надетом на голое тело, рыщет в поисках заменителя сахара по верхним шкафам кухонного гарнитура. Распахивает поочередно створку за створкой, вглядывается в полумрак, заставленный отливающими стальным блеском кастрюлями и сковородами. Перебирает любимый "цептер" из которого используется всего-то пара приборов, а остальные пылятся без дела. Раздражённо захлопывает, не найдя заветного пакетика "Аспартана" в красно-белую полоску. Отворяет следующий шкаф - захламлённый беспорядочно наваленной стеклянной посудой для микроволновой печи и треснувшими пластмассовыми подносами.
- Это надо выкинуть... - говорит она, извлекая тарелку с отколотым от обода куском стекла, а потом ещё одну и ещё. С грохотом складывает на столешницу - грубо, нервно, не заботясь об ушах собственных и дочери.
- Мама, можно потише?..
- Откуда столько битой посуды?!..
"А ты хоть когда-нибудь обращалась с ней бережно? - думает дочь, механически помешивая ложечкой чай. Кофе она пить не любит. После него жарко, и привкус во рту противный, - Хоть раз не вертелась ты, как в жопу ужаленная, когда мыла её? Чего ты суетишься, вообще, а? То о раковину тарелкой двинешь, то о столешницу и сама не замечаешь, как куски отлетают, или вернее делаешь вид, что не замечаешь. Ведь их кто-то подбирает? Не я..."
- Так что тебе приснилось?..
Мать на мгновение оборачивает к дочери одутловатое лицо, под глазами синие мешки. Значит, к ней опять заезжал любезный Владимир Петрович с виски "Джек Дэниелс" под мышкой, - делает вывод Наташа. Пояс халата небрежно затянут под большой, рыхлой грудью. Утром она помыла волосы, но полотенце сняла слишком рано, и с головы свисают растрёпанные влажные патлы.
- Посмотри во втором ящике... - советует дочь, проигнорировав безразличный тон матери.
Толстая фурия, почти потерявшая былую красоту, отодвигает первый ящик, потом второй. Нетерпеливо водит там рукой, будто спешно разбирает груду одежды, и, наконец, извлекая на свет маленький пакетик, благоговейно выдыхает:
- Вот...
Садится на диван, придвигает ближе остывшую чашку с кофе. Наташа без интереса смотрит на мать, высыпающую белый порошок в чёрное варево и размешивающую ложкой кофе с такой силой, что чашка готова расколоться.
- Тебе нужна пластиковая посуда, - замечает Наташа.
- Не умничай! - отмахивается мать, отхлёбывая. - Ты, кажется, говорила, тебе снился паук?
"Неужели запомнила-таки, что ей говорили!" - мысленно ликует Наташа.
- Да.
- Это означает - у тебя появился опасный враг. Уж не Коля твой, случайно? Ты его обижаешь, - последнее похоже на упрёк.
Коля! Нужен тебе этот Коля! Мамаша, что ты вообще знаешь о мужском идеале? Твой Петрович тракторист заимевший "мерседес"! Он же мыслит как колхозник, хоть и с деньгами. От перемены бодяжной водки на элитное виски ничего не меняется! Но ты другого и не заслуживаешь, мамаша. А ещё делаешь вид, что тебя моя жизнь вдруг заинтересовала!
- Паук со мной разговаривал, - сообщает она новую подробность. На вопрос о Коле можно не отвечать. Такие вопросы задаются для проформы.
- Как интересно, - в воспалённых глазах промелькнула искра изумления, - И что же он говорил?
- Уже не помню, - соврала дочь, наблюдая, как мать кутается в халат. Видимо, с похмелья бьёт лёгкий озноб. Руки греет, плотно обхватив чашку.
А если она скажет, что паук оторвал ей - Наташе, башку и увлёк в бесконечную тьму? Что будет? Нет уж, пожалуй. Надо иногда щадить близких, какими бы они не были. Но сон... Сон, в самом деле, очень странный...
- А я знаю, почему тебе приснился паук, - вдруг чуть осипшим голосом извещает мать, - Подумала-подумала, и поняла...
"Как? Неужели всё-таки подумала?!" - Наташа сегодня утром не перестаёт удивляться.
- Ну?..
- Поменьше ходи к этому... своему знакомому со второго этажа. Ты говорила, у него тарантул в аквариуме живёт.
- Террариуме... - поправляет она, и добавляет: - Я уже три недели у него не была.
- А о пауке-то помнишь всегда... Вот и приснился.
Мать тяжело встает, придерживая груди, чтобы не выскочили, ненароком, из чересчур свободного халата.
- Ладно, пойду, полежу ещё. Ты в институт?
- У меня выходной, - Наташа на грани срыва. Сейчас бы схватила тесак поострее, да подлиннее, да так и рубанула бы с плеча за такую коровью тупость и полное безразличие!
- Тогда позвони своему, и извинись там как-нибудь. Тебе лучше знать, как.
- Сама разберусь, - замогильно произносит дочь, разглядывая остатки чая на дне кружки.
- Он всё же сын главы администрации...
- Я же сказала. - Наташа цедит сквозь зубы. Мать вяло водружает руку на её правое плечо. Прикосновение вроде мягкое, но, кажется, что плечо ползёт вниз под тяжестью ладони. Её бесцеремонно используют, как подпорку.
- В тренажёрный зал пойдёшь?.. Или ты уже...
- Я хожу в тренажёрный зал, но сегодня мне туда не надо.
На самом деле - надо, просто вчера начались "эти дела", и необходимо сделать перерыв. Наконец-то Наташа чувствует, как мать движется в спальню, и что есть мочи, захлопнув за собой дверь, закрывается изнутри. Не от злости - мать вообще редко сердится - а просто так, по привычке, чтобы получить удовольствие. Говорит, привыкла всё делать быстро и поэтому шумно...
Брайтон
Город, затянутый туманом. С липкими от влаги стенами грузных, тяжёлых особняков. С запотевшими стёклами в окнах. Болезненной желтизной отливает свет; чёрная гладь реки, кажется бездонной пропастью. Горят фонари в дымчатом ореоле неподвижной, застывшей сырости окутавшей мир. Сырость напоминает кладбищенский воздух после обильных дождей. Охватывает целый город - громадный, живой, полный людей. Застроенный автострадами, тоннелями, островами чёрных и коричнево-серых небоскрёбов уходящих в рыхлое небо. Город, дрожащий огнями, наполненный тревожным ожиданием, волнами отчаянных самоубийств и бесчинствами буйных фанатиков.
Город Летэм. Пятнадцатый день тумана. Многие догадываются - их ожидают долгие беспросветные, мрачные дни, когда ничего кроме тумана жители города не будут видеть вокруг себя.
В тринадцатый день идёт холодный дождь. Городские улицы заполняет чёрная река зонтов. Летэмцы зябнут, кутаются в плащи. Им бы в пору надеть зимние пуховые куртки и шерстяные пальто, но что станет с одеждой в сильный ливень, в густеющей медленно, но верно, туманной дымке? Им бы сидеть дома, или ехать в автомобиле, метро, монорельсе. Но, что это за Летэм без запруженных людьми в любую погоду - в буран, ураган, нестерпимую жару - улиц, площадей, проспектов? Летэм не спит, не ведает плохой погоды, плодит депрессию, лечит артрит (проклятая сырость!). Дрожит от рёва сверхзвуковых истребителей, возводит стену вокруг центрального периметра, готовится к показательному параду военной техники ("Нам есть, что противопоставить Футурии!"), выучивает названия отравляющих веществ, вспоминает азы защиты от ядерного оружия, чтит погибших в терактах, слушает биение часов Биг Гота и ожидает неизбежного, ждёт Войны...