Ковалёв Максим Александрович : другие произведения.

Квантовая пена(раб.название) - в процессе написания

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Семь сюжетных линий неизбежно взаимосвязанных и пересекающихся, постепенно образующих стройную картину происходящего в вымышленной Вселенной; семь ключевых персонажей в семи разных мирах находящихся на разной стадии разрушения или разрушенных совсем; семь миров одержимых апокалипсисами и странностями, на первый взгляд не имеющими причин и следствий, а в одном из них (спойлер!) даже победила особая форма фашизма...

   Сивард
  
   В чашке с крепким чаем шевелится клубок белых червей. Длинные, спутанные, лоснящиеся шёлковые шнурки - сквозь петли рождённые эластичными телами они проскальзывают друг в друга заворачиваясь узлами...
   - О-о-ох... - он не уверен, вырывается сиплый звук из пересохшей глотки или замирает тихим шипением на губах.
   Комната, в которой он находится - грязная и чёрная от копоти. Когда-то здесь был пожар - живое пламя. Окно заделали рыже-красным кирпичом, оставив квадратное отверстие - десять на десять сантиметров - сквозь дыру веет промозглым холодом, льётся ледяной лунный свет. Город за пределами дыры чёрен и мёртв. Мнимо мёртв. Улицы покрыты коркой льда, небеса застыли беззвёздной монолитной чернотой, ветер издевательски гудит в колючем воздухе...
   - Вы что-то сказали, простите? - человек в красном - Марцелл, желтозубо улыбается, растянув бескровные губы. Улыбка превращается в оскал.
   - Нет... нет... я ничего не сказал, - шепчет Сивард, боясь поднимать воспалённые глаза на скрытое сумраком хищное, костистое лицо человека в красном.
   Бросает в пот (в который раз за день?), а одежда, успев высохнуть и прилипнуть к немытому телу, уже вновь сочится зернистой влагой сквозь ткань.
   - Вам не нравится чай?..
   Человек нависает над ним, заслоняя единственный источник света - жёлтую, пыльную лампу. Красный плащ становится бордовым - цвета артериальной крови, затем чернеет совсем, когда его высокая, сутулая фигура очерченная тускло светящимся нимбом превращается в тень, выдавливая остальной мир за пределы сознания...
   - Пейте. Я хочу видеть, как ходит под кожей ваш кадык, - голос почти сочувствующий, умоляющий. - Пейте, Сивард.
   Провонявшее влажно-прелой сыростью кресло под ним взвизгивает, когда белая, почти прозрачная ладонь человека в красном ложится на источенный жуками подлокотник, и, наваливаясь на него тяжестью мясистых рук и широких плеч, заставляет надрывно болезненно скрипеть...
   Сивард в ужасе. Тело немеет, а горячая, пульсирующая кровь отдаётся жгучими толчками в висках, в затылке, в каждом пальце.
   Пространство сужается до квадратной железной кружки на иззубренной, морщинистой, поверхности стола. В отвратном пойле - гнусные твари. Скользкие, мерзкие, слепые, липкие, упругие...
   - Пей, пей, пей...
   Человек в красном демонстрирует остро заточенные зубы, чёрную пещеру рта. Между нижним и верхним левыми клыками показывается осклизлое брюхо жирного, коричневого слизня. И исчезает в сырой дыре.
   У Сиварда - нет выбора. Холодная длань экзекутора покоится на его лысом, шелушащемся затылке. Он ощущает горящей кожей холод текущей в ладони человека в красном - крови. Ощущает гниль его плоти, разлагающие сознание токи, колючие волны накрывающие подкорку мозга. И рука Сиварда превозмогая вязкое пространство, против воли тянется к кружке, сжимает до побелевших костяшек сталь, тянет ко рту. Ближе, ближе, вот уже наклоняет под углом. Часть стылой жидкости выплёскивается на землистый пол и свитый косичкой белый клубок податливо подкатывает к краю. Сивард пытается зажмурится, но яичный желток чужой воли скачущий внутри черепа не даёт сомкнуть век, спасти себя от большего, чем уже есть, - безумия. Он надеется, что повышенное артериальное давление, хотя бы частично затуманит зрение. Но нет. Человек в красном - хитрый, уродливый паук - не прост.
   Зрение нарочно остро. Он видит каждый членик, каждый извив уплощённого тела, каждый импульс, воспроизведённый примитивной нервной системой червя.
   Сухие губы касаются края кружки, рыжая жидкость - остывшая, да и никогда не бывшая горячей, - соскальзывает в глотку вслед за первым червем, ищущим спасения в тёплой влажной пещере рта...
  
   Разорванные лохмотья свинцовых туч наползают на полыхающую серебряным огнём луну. Ветер несёт с севера снежную крупу, бьёт по задубевшей коже, проникает под залоснившийся от старости заплатанный плащ. Лысину прикрывает негреющий кусок дырявой серой ткани, заменяющий головной убор - Сивард знает, шкура с черепа будет облезать лохмотьями.
   Брусчатый тротуар, блестит словно зеркало, и скользит, как маслом намазанный. Пальцев он уже не чувствует, а квартал блочных многоэтажек ещё далеко, - за чёрным лесопарком - тёмным, зазубренным силуэтом заслоняющим разгорающийся пожар мутно-янтарного восхода.
   Его преследуют.
   Между покосившихся кирпичных зданий с облупленной штукатуркой - снуют тени. Шмыгают в белом, дрожащем полусумраке фонарей, прячутся за углы гниющих старых домов, просачиваются в щели треснувших оконных стёкол...
   Сивард пытается бежать, но поскальзываясь, валиться на четвереньки, обдирая обмороженные ладони. Дыхание с хрипом вырывается из глотки. Ветер наддаёт сбоку, пронзая отощавшее тело, сквозь худую одежду. Сивард знает - промедление смерти подобно. Тени шипят, по-змеиному стелясь за шуршащей позёмкой. Он их ощущает дрожащим хребтом.
   Бежать!
   Фонарный столб, источенный ржавчиной, с душераздирающим скрежетом валится на обледенелый тротуар. В желудке что-то противно ворочается. К голове приливает кровь...
   Бежать!
   Впереди улица превращается в бульвар, идущий под уклон. По обе стороны стволы мёртвых дубов. Ветви - разлапистые, трутся со скрипом, как лапки стрекочущей саранчи под гневно светлеющим небосводом.
   Сивард вскакивает. Мысли разлетаются, оставляя только толчки сердца разгоняющего вязкую кровь по артериям. Оставляя тварей внутри, уже начавших генерировать тёмное и липкое. Он побежит по скользкой дороге, он неизбежно упадёт. Его всё равно накроют.
   Не важно.
   Сивард срывается. С закрытыми глазами. Снежная крупа лупит по векам, шум ветра - странный металлический лязг его сопровождающий - проносится, обтекая отмороженные ушные хрящи, - покрытые коростой чернеющие мочки. Пролезает в слуховой проход, играя барабанными перепонками...
   Он надеется, что добравшись до дома, увидит её в ещё добром здравии...
  
   Андрей
  
   Когда он порезал большой палец ножом для вскрытия корреспонденции было восемь сорок шесть утра, а это значило одно - он опоздал на шестнадцать минут и должен писать объяснительную главному менеджеру отдела логистики - Сергею Павловичу Комлинскому. Сухопарому очкарику с мелкими зубками, зализанной прической и уничижительным взором коменданта нацистского концлагеря из тех, что без формы казались почтенными отцами семейства, а в ней кровавыми упырями, на чьей совести тысячи расстрелянных собственноручно.
   Писать он должен был от руки - своим очень плохим почерком - размашистым, волнистым, как синусоида, пляшущим по белому листу кривыми зазубринами по наклонной, если поверхность не расчерчена строками. Когда он в последний раз держал обычную шариковую ручку?..
   А теперь ещё была кровь. Тёмная, венозная капала на фаянсовый пол - собственность бизнес-центра "Меридиан". Края разреза раскрылись, будто вагина и Андрей ощутил дурноту, подкатившую к горлу. Он зажал палец у основания, боль из просто тупой, превратилась в тупо пульсирующую.
   - Господи, что с тобой?!..
   Катерина - девушка в сером деловом костюме и волосами, безжалостно стянутыми в тугой узел на затылке, остановилась возле него суетливо вытирающего салфеткой кровь под вращающимся креслом, тесно зажатым между двумя пластиковыми перегородками, отделяющими его "персональное стойло" от соседних.
   Положила красную папку на стопку синих - сваленных ступенчатой башней на столе. Андрей катастрофически не успевал сдавать отчёты...
   - Я... я...я... - он оглядел палец, словно видел его впервые в жизни и удивленно воскликнул, взведя помутнённые глаза на миловидное, даже без косметики, лицо Катерины, - Порезался!
   - Вижу! Я принесу бинт! А ты возьми его в рот!
   - Что взять в рот?!.. - раздался насмешливый голос, и из-за перегородки показалась краснощёкая физиономия соседа по офису - Саши. Впрочем, тут же исчезла. Чужие травмы интересовали его меньше логистики, минета и автофелляции...
   Андрей уже посасывал отдающую металлом кровь, но лучше не становилось...
   Шум офиса - стук клавиатуры, сливающийся в сплошное стрекотание, разговоры по скайпу, шуршание документов, стучащие шпильки, жужжание оргтехники - превратился в далёкий звенящий абстрактный гул, в котором не убывало только стрекотание. Стрекотание!
   Бездушный трезвон мобильника на ремне не сразу вывел Андрея из ступора. Чёрт! Он всё ещё сидел на полу и сосал палец, похоже всё-таки переставший кровоточить. Пятна крови, разбрызганные полумесяцем на полу, благополучно застыли в коричневый соус, напомнивший, тот которым поливали бифштексы в сраном кафе для сотрудников "Меридиана" на первом этаже.
   Мелодия! Ледяной лязг! Так мог звонить только начальник. На нём стоял особый рингтон - какофония, лишённая музыкальности. Андрей выхватил из чехла мобилу и сипло произнёс:
   - Слушаю...
   - Ты испытываешь моё терпение, - произнёс местный царёк, цедя сквозь ряды мелких зубов. И да - диктатор был со всеми низшими - на ты, а с высшими говорил так высокопарно, что любое "вы" передавало звучание настолько тонко, что все ощущали - "вы" подразумевает заглавную букву "в" - не иначе. - Пять минут назад объяснительная должна была быть на моем столе.
   - Травма... У меня травма, - выдохнул Андрей.
   В трубке - молчание. И стрёкот. Стрёкот. Так стрекочут кузнечики, цикады, саранча и что там ещё?!.
   - Я сейчас спущусь, - голос был замогильный и ненавидящий.
  
   Оно появилось из лифта.
   Вышло в рой дефилирующего "офисного планктона" в белых рубашках и однотонных галстуках, спешащего, кто куда - к кулерам, в отделы финансов, логистики, - к курьерам внизу, в туалеты, на кухню за кофейными кружками, к автоматам по продаже напитков.
   Оно мелькало в небольшой толпе собравшейся обсудить вчерашний футбольный матч, маячило за спинами, всовывало свою чёрную, волосатую, сегментарную клешню, покрытую костяными шипами в потные ладони сотрудников, трясло их - и они податливо расступались.
   Они НИКАК НЕ РЕАГИРОВАЛИ на него.
   Оно мерцало, шевеля щетинками, покачивало кольчатыми усами, пялилось фасеточными глазами. Пухлое насекомое. И оно приближалось к нему неумолимо - стрекоча ячеистыми крылышками по хитиновым пластинам под лоснящимися надкрыльями.
   Свет в офисе - жёлтый, кажется, дрожал.
   Вот оно только что было у по-прежнему пустующего места Катерины, через одиннадцать рядов от него - и вспышка! - теперь оно застыло рядом с Володей Смотровым - водружает цепкую лапу ему на плечо и стучит усами о покатый лоб. Смотров отошел, натянуто улыбаясь, проводил глазами существо. Скачок и тёмное пятно в долю секунды возникло перед неработающей плазменной панелью на стене. Оформилось в насекомое, заслонив дисплей согбенным членистым телом. Выплюнуло из язвы на голове, - в месте, где должен быть рот, - хоботок, вскинуло клешню, провело мягким нечётким раструбом хобота по сегменту лапы до первого сгиба - облизало, и той же клешнёй включило панель. На экране возникло изображение - логотип компании. Ряд пятый, до места Андрея шагов двадцать. Ещё скачок - и оно, чем бы ни было, окажется рядом с его рабочим местом.
   Из носа на чёрные брюки капнула сопля...
   Андрей услышал хрип из собственного горла, похожий на подавленный стон. Пальцы он запустил в волосы, оттопырив только большой. Порез покрылся бордовой коркой, но мясо пульсировало. Андрей попытался влезть в кресло с ногами, отодвинулся спиной к залу и зажмурился. Спрятал голову в песок.
   - Андрей, какого чёрта, ты делаешь?!..
   Голос Комлинского зазвучал сквозь привычный шум - принтеров, сканеров, факсов, телефонов.
   Андрей медленно разжал волосы - всклокоченные - наверняка, он получит дисциплинарное взыскание за это несоответствие духу компании прямо сейчас. Открыл глаза и с едва различимым скрипом шарниров в кресле обернулся на зов начальника.
   Сергей Павлович смотрел в упор. Острое, худое лицо вытянулось ещё больше. На нём были круглые очки, руки он сложил на груди.
   - Ты, мать твою, сказал, что у тебя какая-то травма! Но по твоей роже можно судить, что вчера ты перебухал. Хочешь, чтоб я тебя уволил?..
   Что-то промелькнуло по лицу Сергея Павловича - молнией. Короткая чёрная зарница. Тень. Почти неуловимая. Но она раскрыла истинное лицо.
   Менеджер отдела глядел на него фасеточными глазами, выпуская из скользкой дыры липкий хобот. Оно стрекотало...
  
   Джок
  
   - В какой-то момент мы уничтожили океаны. Превратили воду в серую слизь - коричневое дерьмо, затвердевающее при температуре ниже десяти градусов по Цельсию... Представь себе густую грязь, замешанную в чане. Что-то подобное было в наших болотах, но ты не знаешь, что такое болото. Впрочем, я могу показать...
   Белую комнату заполнили лучи вырвавшиеся из параболических вмятин под потолком. Сфокусировавшись на многогранном шаре в центре сумрачного помещения, они породили сначала расходящийся световой венец, затем голограмму - глубокую, реальную, яркую...
   Хвойный лес - запахи смолы. Лёгкий ветерок нёс ароматы малинника, сырой травы, влажной земли. Стволы - прямые, шелушащиеся. Небо бледно-голубое, высокое. Пролетела птичья стая, разнося звонкую трель.
   Проекция подалась чуть вниз.
   Усыпанная хвоёй молоденькая травка - мягкая, зелёная, ползла по кочкам. На её фоне почти терялись отдельные растеньица, состоящие из нескольких пучков трёхлистника. Земляника.
   Джок едва сдержался, чтобы не дотронуться - настолько правдоподобным показался изумрудный пушистый ковёр.
   Внезапно отчётливо булькнуло. Зелёный ковёр разошелся, открыв чёрно-красную жижу. На поверхности лопались пузыри. Джок ощутил характерную вонь тухлых яиц - аммиак.
   - Трясина. Застрянешь и не выберешься. Смесь ила, гниющих останков, торфа. Биологическое. Экосистема. Неядовитое и живое, хотя небезопасное, но настолько, насколько может быть небезопасной Природа - неразумная, бескорыстная, неодушевлённая в человеческом понимании. Океаны же уничтожило мёртвое изначально. Программируемый рост, самовоспроизводство на атомарном уровне. Они сделали это умышленно. Тогда, да и сейчас - это называется террористический акт. Хочешь посмотреть, чем закончился двадцать первый век?.. - Конрад улыбался.
   Джок кивнул, впрочем, неуверенно. Он знал эту улыбку. Она означала Полное Погружение в мир, которого больше нет. Погружение без предупреждения.
   Щелчок пальцами - особый. Предшествующая ему команда мозга - электрический импульс, бегущий по нейронам, предназначалась Интару - искусственному интеллекту этого вертепа, в котором четырнадцать лет своей жизни - от самого рождения - существовал, а не жил, Джок. Голограмма - игрушка в сравнении с тем, что предстоит.
   На самом деле пальцы Конрада просто скользнули друг о друга, породив смазанный шелест. Наставник вспотел. Щёлкнуть чётко не удалось. Но Интару было не важно. Воля Конрада родилась за долю секунды до сокращения мышц...
   - Сейчас ты увидишь, как вылупляется океан...
  
   Тяжелые, расчерченные лиловыми прожилками гнойные тучи, изнутри подсвеченные, стальным светом солнца. Пространство - не меньше чем в полутысяче метров внизу - до самого горизонта затянуто в желтоватый туман, ползущий с запада на восток - пока всё что выдернул его мозг за пару секунд...
   Джок стоял, крепко вцепившись в поручни. Вроде ржавые даже - шероховатость ощущалась ладонями. А может это свет был ржавым - целый мир, превращая в своё отражение?..
   Внезапность Перехода потрясла сознание, через несколько мгновений она добралась и до тела. Джок чувствовал ледяной ветер - липко хлещущий в лицо, и резкий запах какого-то химического разложения. А ещё была пропасть, бездна, ощущение дурноты. Он зажмурился, прислушался к биению крови в ушах. Крепко вцепился в металлические поручни, ощутимо, вибрирующие под руками, и стал медленно пятиться назад, не отпуская хватки.
   Наставник Конрад, большой затейник, чтоб его...
   Джок, снова отважился открыть глаза.
   - Куда ж тебя занесло?.. - вслух спросил он, не надеясь получить ответа от металла и ядовитого воздуха. Огляделся, определяя хотя бы приблизительное местонахождение.
   Он стоял на узкой платформе, плавно огибающей конус башни торчащей на окраине какого-то огромного города, скорее всего Центрополиса. Пол, покрытый сетью сквозных ячеек, угрожающе демонстрировал расширяющуюся к подножью серую поверхность сооружения промеж ботинок. Отважившись задрать голову вверх, Джок увидел над собой скелетообразную мачту, судорожно моргающую ярко-красными маячками вдоль железного хребта фермы. Что на Земле помещали на окраинах гигантских мегаполисов? Промышленные сооружения, башни энергетических коллекторов...
   Джок прошёлся по платформе, не выпуская поручня. Иногда ветер был слишком напорист. Каждый шаг казалось, мог стать последним, но тяжёлые ботинки сами тянули ноги к дырявому железу. Джок только старался не особо вглядываться в рукотворное сито платформы - слишком высоко, до головокружения...
   Он увидел сам город с другой стороны башни - платформа привела его. Бесконечная, изломанная тень Центрополиса - в ржавом свечении небес контуры циклопических многоуровневых зданий, погруженных во мрак, едва прорисовывались. И шум. Джок вдруг стал различать, что ветер, несёт рокот, и отдельные обрывки - шипение, грохот, треск - сливающиеся в сплошной непроницаемый гул.
   - Наставник! Долго вы будете со мной играть?! Зачем я здесь?!..
   Город не светился огнями. Отчего?.. Жёлтое небо изливало из проплешин снопы лучей на чёрные громады. От запаха саднило нос.
   - Где ваш океан? Я его даже не вижу в тумане!
   Впрочем, что-то он всё же видел. Поверхностная корка среды, в которую океан превратился, была не очень тверда у берегов. И ленивые движения желеобразной массы облизывали бетонное основание башни, оставляя несмываемые скользкие пятна, ядовито-зеленую слизь, напоминающую водоросли...
   Джок вернулся туда, откуда пришёл не найдя спуска на нижние уровни. А были ли они вообще?..
   Над грязной разлохмаченной кромкой тумана на неопределённом расстоянии, возможно очень далеко, голубовато поблёскивала и двигалась растущая в размерах точка.
   Он прищурился. Точка разрасталась, обретая форму. Что это?.. Ещё одна запланированная причуда Конрада?.. Ещё один мучительный экзамен?..
   Джок начал замерзать. Сенсоры на куртке, зафиксировав понижение температуры тела, задействовали терморегуляцию. Быстро стало ощутимо теплей, но лицо-то всё равно было открыто ветру, продуваемо бьющим потоком.
   Точка окончательно превратилась в сигарообразный объект, скользящий над кромкой бегущего тумана, ощеренный вдоль чёрных боков и сплюснутого днища множеством прожекторов голубого цвета. Снопы плотного, кажущегося, твёрдым и осязаемым, непрерывного света, просвечивали клубы коричневой туманной взвеси до самого дна. В какой-то момент Джок зацепил взглядом вздутый холм, на глазах треснувший надвое. Процесс пошёл...
   Бесшумно обогнув башню энергетического коллектора с востока, приплюснутая снизу сигара наклонила ребро, и один из боковых прожекторов ползущий снизу вверх по серому бетону попал на платформу, уткнувшись в Джока. Мир монотонно зажужжал, как осиное гнездо
   Голубой луч бил прямо в глаза, пришлось отгородиться рукой, но свет проникал насквозь, даже через веки. Сигара зависла, медленно поворачиваясь покатым "лбом" к башне. Зазвучал звонкий, раздражающий голос:
   - Джокарт Перри, номер 67854320894, вы находитесь в запретной коллекторной зоне! Вы не имеете намерений нарушить работу энергоблока Центрополиса - это стало известно при сканировании вашей долговременной памяти! Причина вашего появления здесь - нарушение внимания!
   И после двухсекундной паузы:
   - Джокарт Перри у вас проблемы с физиологическим состоянием! Департамент Полиции настоятельно рекомендует вам сделать нейроприжигание! А теперь немедленно покиньте башню в срок - шестьдесят секунд!
   - Я не отсюда! Я вообще из другого мира! - заорал Джок, - Просто хочу посмотреть, что вы сделали с океаном! Я сейчас исчезну!
   Внутреннее чувство подсказывало - зря он сказал об этом.
   - Простите, я вас не понимаю! Прошу покинуть объект! - И настойчивей, угрожающе приближаясь массивным ставшим непроницаемо чёрным корпусом к Джоку: - Немедленно!
   Внезапно мир затрещал. Треск пришёл из пропасти. Лучи соскочили с него и устремились в разошедшийся туман.
   Корка, покрывающая поверхность океана, вдруг натянулась, в местах, где образовались крупные трещины, похожие на заштопанные гигантской иглой огромные швы, а затем собралась в складки. Пласты засохшей коричневой слизи стали наползать друг на друга, обнажая кое-где чёрную жижу, налезать глыбами со скрежетом и рокотом, пока не раскололись и ленивые волны не разметали их вокруг. Океан вылупился...
   - Время истекло! - объявила сигара, - Джокарт Перри, вы арестованы!
  
   Эдмонд
  
   - Вы ведь остарбайтеры - восточные рабочие?..
   Перед нами стоял желтокожий, сморщенный старик в синей спецодежде уборщика. Странное зрелище. Просмоленные никотином пальцы, чёрные ногти, вздувшиеся вены. Даже на пергаментном лице видна синева и сеточки капилляров. Он добродушно сиял улыбкой, раззявив редкозубый рот. В правой руке старик держал моющий пылесос...
   Я кивнул, надеясь показать, что не слишком расположен сейчас отвечать на вопросы и беседовать.
   - Так ваши все будут через шесть часов, когда поезд подадут... Вы слишком рано приехали, - он надвинул затертую кепку на лоб.
   Мы расположились под огромным циферблатом, показывающим час двадцать дня, под ним растяжка - надпись огромными буквами: "С новым 1984-ым годом! Боже, Храни Тысячелетний Рейх!". Колонна, на которую я опёрся затёкшей от долгой ходьбы спиной, казалась дорогой, уходящей вертикально к райским вратам - белым сводам, озарённым ослепительным светом солнца выползшего из пелены облаков и заглянувшего внутрь купола сквозь мутноватое стекло. До нас доносился отдалённый гул, мешанина звуков - шёпот прохладного воздуха генерируемого сложной системой кондиционирования, ревущие гудки поездов, фоновый уличный шум...
   - А вы думаете, чего я здесь такая образина болтаюсь... - продолжал уборщик, - Вообще мои смены ночные, чтобы людей не пугать, - он хмыкнул, дёрнув головой, извлёк папиросу, привычным движением побил ею о мозолистую ладонь, откусил смятый кончик, - Но сегодня - этот зал, как видите, закрыт. Будут остарбайтеров принимать - таких, как вы, отъезжающих, - старик чиркнул зажигалкой. Глубоко, блаженно затянулся. Выпустил зловонный грязно-серый дым, смердящий чем угодно, только, не табаком, хотя из множества "ароматных" примесей в дыме, явно, выделялась одна, - старой нечищеной глотки с зубным порошком давно не встречавшейся. - А смотрите, какие заботливые, а?!... Целый зал вам отвели, этих вон в другой отправили - стеклом отделили, - в голосе сквозил сарказм - он, пожалуй, не хуже меня знал, почему выделили самый большой зал. Во-первых, прибудет очень много народу, во-вторых - этот народ будет в массе своей неопрятный, немытый, вороватый, может даже больной, что совсем нежелательно, ведь их отправляют в столицу - Рейхсбург, и, наконец, в третьих - большой размер зала даёт больше возможностей для организации мобильного контрольно-пропускного пункта. Его, кстати, вот-вот должны начать собирать.
   - Покажите малому вокзал. Он поездов таких наверно не видел, - и, нагнувшись, растянул бескровные губы, демонстрируя пугливому, впечатлительному малышу - моему сыну, чёрный зёв: - Скажи, парень ты видел когда-нибудь поезда, у которых каждый вагон, что твой особняк штурмбанфюрера, а!?..
   Я испугался было. Гнилая пещера рта - разящий смрад и колышки зубов могут спровоцировать очередной припадок у маленького Адольфа. Очередное помутнение. "Отрыв", как назвала бы его Марта. Отрешённый, аутичный взгляд, разбавляемый порой слежением за невидимым собеседником. Беззвучными диалогами, быстро сменяемыми эмоциями на бледном, худом лице - удивление, испуг, задумчивость - на одной волне - мучительно, изматывающе для него. Адольф ничего не помнит, когда состояние проходит. А оно может длиться от пяти минут до суток и всё это время кто-то должен быть рядом. Ведь есть самое страшное - приступы лунатизма. Замедленные, нелепые движения, манипуляции в пространстве - будто мальчик переставляет невидимые предметы, пожимает кому-то руку, открывает несуществующие двери. Однажды, он проник на балкон в нашем чёртовом гетто. Ржавый, аварийный, сырой. Коричневые небеса изливали очередной кислотный дождь, по запаху похожий на желчь. Адольф подошёл к прутьям прогнивших перил и навалился весом тщедушного тела, вполне достаточного, чтобы выдрать металл вместе с разрушенными коррозией заклёпками. Фрау Зиммер - соседка, сидящая с Адольфом в няньках, когда мы вынуждены по пятнадцать часов в сутки трудиться, едва успела поймать его - чуть не кувырнувшегося вслед за прутьями решётки на серый, разбитый, залитый гигантским лужами асфальт...
   Я уже понял, что проявления внешнего мира не провоцировали припадки. Боялся всего лишь по привычке, когда даже гроза за окном заставляла меня сидеть возле Адольфа и закрывать ему уши ладонями. Это не эпилепсия. Механизм его странного поведения был неизвестен. Мы не могли показать его врачу - в Рейхе людям с психическими отклонениями путь один - в газовую камеру или на опыты на долгую, мучительную смерть.
  -- Почему здесь нет скамеек?... - спросила Марта.
   Полгода назад она сломала себе лодыжку, поэтому долгое топтание на месте и невозможность присесть вызывали тупые, неприятные боли. "Как будто червь точит", - как-то поэтически выразилась она.
   - Скамеек?... Так знаете, мадам, их здесь и не было никогда. Скамейки вон там, на площади перед платформами на первом, втором и третьих ярусах. Только сейчас вас туда не пропустят, пока проверку не пройдёте...
   Я и без него, давно впрочем, заприметил - чёрные, лениво движущиеся фигуры. Охрана с наружной стороны - у ряда стеклянных дверей ведущих к платформам.
   Тут старик стянул с головы кепку. Лучше бы он этого не делал.
   Обнажилась пористая лысина, покрытая фиолетово-красной узловатой коростой, между волокнами которой стягивающей остатки сухой кожи проглядывало что-то серое - похоже, голый череп...
  -- Зачем вы сделали это?... - сквозь зубы спросил я.
   Зрелище напугало Марту, она отвернулась, прикрыв рот ладонью, а вот Адольфа, похоже, несколько заинтересовало. Думаю, он просто не понял, что увидел.
   - Ах, это?... - он указал на голову и крякнул, - Извините. Забыл... - снова надел кепку, - Я иногда забываю, что там у меня. Знаете, сколько на эту голову пало радиоактивных осадков?... - он перешёл на шёпот. Уверен это было вызвано опасением, что его слова дойдут до чувствительных микрофонов подслушивающих устройств скрытых в зале. - Мне ведь пришлось поработать подопытным кроликом на испытаниях атомной бомбы, ну до той поры ещё, когда она использовалась... Хе! - теперь у меня создалось впечатление, что кепку он снял нарочно, надеясь повернуть разговор в нужное русло - похоже старику удалось... - Что это было за время! Время атомных бомб я имею ввиду!... Ужас! Теперь-то, ребята, - он прищурился, давая понять, что сообщает важный секрет, - на смену бомбам пришло нечто, чему и название-то трудно подобрать! Вы думаете, откуда я знаю?... А вот знаю! - прошептал, прохрипел он, улыбаясь криво синими губами, - Довелось мне как-то на полигоне в Алжире искупаться в озере с почти чёрной водой. Откуда оно там взялось, в пустыне, спросите вы?!... А я отвечу - организовали подземный ядерный взрыв, образовалась приличная такая воронка, в неё натекли заражённые грунтовые воды, почернели, позеленили, покрылись странно металлическим налётом, так что счётчик начал зашкаливать! А я искупался! Заставили... Сказали прыгай, - это твоё задание на сегодня, если не хочешь лишиться дневного пайка. А надо сказать нас держали впроголодь. Так легче и проще вести... этот как его, шантаж. Во! - он потёр мозолистые руки, шёпот теперь время от времени срывался на бас, - Сами-то они были в костюмах, да и вообще командовали по мегафону нашей командой из убежища со свинцовыми стенами. А если выходили к нам, то в непроницаемых костюмах, мы-то стояли перед ними в майках, да в футболках, ковыряя сухую кожу на черепе. Помню, что вода была очень горькая, а потом нас рвало днями напролёт. Валились мы с ног и вообще... Говорят - чудом выжили, а толку - во мне раковые опухоли цветут пышным цветом, ребята... - он умолк, посмотрел куда-то вдаль невидящим взором.
   - Что же вы получили?... Ну, за свою работу... - осторожно, нарушив молчание, спросила Марта.
   Она не перестаёт меня иногда удивлять. Несколько минут назад готова была гнать старика, а теперь выказывала непритворный интерес, которого я до сих пор не заимел. Сколько уже подобных болтунов мне пришлось переслушать! Я нахмурился.
   - Получил?... - старик глянул на неё мутно-жёлтыми глазами, - Место уборщика - вот что я получил, мадам...
   - Где здесь... дамская комната, вы не подскажите?... - немного попунцовев вновь поинтересовалась женщина и окинула, насколько, возможно громадный зал притворно-заинтересованным взглядом.
   - Ах, туалет!... - воскликнул уборщик и, крякнув, с жаром, принялся объяснять, - А вон видите арка на противоположной стороне, над ней надпись и стрелка, куда идти. Только она указывает не очень точно. Окажитесь в арке, мадам, там будет ответвление на два коридора - один - левый, в служебные помещения, а другой - правый, в туалеты собственно - по нему и идите, да смотрите, не запутайтесь - указатели там зачем-то сняли пару недель назад, не знаю уж, зачем и до сих пор не вешают...
   Марта благодарно кивнула, и немного прихрамывая, направилась по беломраморному полу к арке, куда старик указал.
  -- Ваша жена похожа на фройляйнен Шмунц - сестру патера Грегора...
  -- Что?... - довольно резко переспросил я.
   Уборщик, кажется, случайно употребил старые обращения вместо принятых сегодня - упрощённо-обыденных. Слышать их непривычно для уха.
  -- Ваш сын боится меня, - неожиданно тихо констатировал старик.
   "Он всех боится, - подумал я, - Загнанный волчонок. Оградить его от влияния квартала бараков оказалось невозможно. Там куда мы едем, определенно будет лучше".
   - До войны, в тогдашнем Берлине росли прекрасные липы. Вы знаете как это, а?!.. Уличный шум, загазованность, а стоит шаг сделать и ты уже в тенистой роще, и глядишь на небо, и солнце светит сквозь изумрудные листья. Не знаю, есть ли нынче липы, в сегодняшнем Рейхсбурге. Так всё переменилось, даже моя лысина... - он положил руку на кепку и помассировал сквозь грубую ткань, бугрящуюся голову. О чёрт! - только бы опять не вздумал снять!
   Тут вернулась Марта, старик улыбнулся ей - сделал движение, ребром правой ладони, словно честь отдавал и, попятившись задом, включил пылесос - внезапно потеряв к нам интерес. Я принялся наблюдать, как напольные плиты покрываются тонким слоем влаги, начинают блестеть и, похоже, опасно скользить. Уборщик движениями больного хроническим радикулитом, - сказывались видно постоянные искусственные сквозняки, - постепенно "отползал" от нас к соседней колонне, вместе со своим пылесосом - синим пластиковым цилиндром на колёсиках, добавившим новый монотонный, временами, натужно ревущий звук, - когда начинало работать всасывание, - в общую какофонию. Странно, что он по виду такой словоохотливый прекратил разговор.
   Я перевёл взгляд на жену, и замер, ощутив накатывающий приступ паники.
   - Марта?... - позвал я. Она стояла бледная, почти прозрачная, словно призрак, тонкая кожа на лице натянулась. Что-то внутри меня лопнуло. Губы её - совсем обескровленные - дрожали... - Что случилось?...
   Она кивнула еле-еле, указывая на что-то за моей спиной...
   Я обернулся через плечо.
   Через весь зал к нам шёл офицер. Высокий, подтянутый, огромный с красным лицом. Грудь украшал Железный Крест, пуговицы отливали серебром. Сапоги сияли блеском жидкой смолы и мелодично, громче и громче скрипели, чем ближе это чудовище, перетянутое на животе толстенным кожаным ремнём поверх мундира, в перчатках, со свастикой - синархической - белой на коричневом фоне - повязанной на левом предплечье, - приближалось к нам. Гигантская, квадратная голова без шеи неподвижно покоилась на почти метровой ширины плечах, как на постаменте. Я был почти уверен - на этой голове, сзади, на коже - складки наехавшие друг на друга, и шелушащийся ороговевший эпидермис...
  -- Боже... - прошептала Марта.
   - Мама... - откликнулся Адольф и прижался к бедру - прильнуть к телу матери - для него единственная форма защиты.
   Офицер приблизился и замер как раз вовремя, а то ещё бы секунда и мои барабанные перепонки разорвались бы от грохота подкованных подошв. Я едва доставал ему до плеча. Взгляд - пронзительный, неподвижный. Я представил, что они и убивают, глядя прямо в глаза и одновременно как бы сквозь тебя. Помню, мой отец давным-давно, совсем в другой жизни, в детстве, сказал мне - эти люди уничтожают не оружием, а взглядом. Ты мёртв ещё до того как пуля, пробьёт череп. Убит злобой, пустотой, и тем, что они называют - Тайным Знанием...
   - Эдмонд Золинген, урождённый Анатолий Кузнецов, вы должны проследовать за мной, - громоподобно, бесстрастно объявил офицер.
  
   Адольф
  
   Он всегда видит тлен...
   Напрасно отец считает, что есть относительно короткий приступ и есть - обычное состояние. Когда он живёт, как все дети в гетто. Спускается по крутым, плесневым лестницам, вдоль облупившихся стен. Ощущает затхлость воздуха, слышит непрекращающуюся брань, чувствует ледяную мутную каплю, упавшую за шиворот с потолка. Или выходит в пыль дворов, всегда с матерью, отцом - очень редко в одиночку. Он ещё ни дитя улицы и возможно никогда не станет грязным, злобным зверёнышем промышляющим мелким воровством, как тысячи его сверстников в лабиринтах города, чьё подлинное имя почти забыто, а наследие заселено людской пылью, тленом - жалкими ничтожествами, вроде тех, кого он любит...
   Он видит тлен. Но другой. Видит бег времени. Здания распадаются. Фасады мягко проваливаются в рассыпавшиеся внутренности, как скорлупа в пустоту высохшего яйца. Он видит краснеющее небо, будто поглощённое раздувшимся солнцем. Видит, как город рассыпается в прах - кучи мусора на месте зданий и только центральные монументы небоскрёбов стоят дольше всего. Сначала лопаются стёкла, металлические шпили обваливаются на остовы сгнивших машин. Затем покрываются трещинами железобетонные конструкции и вот уже сооружения одно за другим рушатся, оседая в изжелта-коричневом дымном смешении, наползающем на красноватые руины.
   И всегда по-разному. Тлен жрёт мир многовариантно. Порой собственные родители гниют на глазах, съедаемые червями - мучительно долго. Иногда Солнце действительно вздувается в ячеистый шар, но тогда и город иной - непередаваемо разросшийся, многоярусный, монолитно-чёрный, зудящий, шныряющими полусферами летучих машин. Город мгновенно топит белое пламя, вероятно со всем миром.
   И вот снова - Адольф в своём призрачном мире - слушает очередную приглушённую фанерной стеной ругань отца и матери. А параллельно одеяло - старое, заплатанное - едва согревающее, начинает разыгрывать новую историю. Его накрывает чёрная слизь, до того съевшая стены комнаты, дома, города. Ткань одеяла превращается в липкое сито и окутывает его саваном, удушающим, всепроникающим.
   Случается Адольф видит человека в красном. И тогда ему хочется кричать. Ведь прохаживаясь по накрытому шевелящейся чернотой миру он ведёт за собой своего Верного Пса - затмевающего Вселенную цербера прихваченного в бог весть какой преисподней. Как он выглядит на самом деле - обычный мозг воспринять не в состоянии. Но мозг Адольфа - изменённый, вмещающий входы и выходы, сознания мёртвые и умирающие, - испытывает паническое, мерцающее, чувство ужаса, каждый раз, когда тень - а только тень можно увидеть и это милость, дабы не сгинуть в безумии, - стелется по небу, следуя за существом в кровавом одеянии...
   Человек, кем бы он ни был, даёт ему мудрость - жить, и не сойти с ума. Ставит заслон, предохранитель от миров, времени и всепожирающего тлена. Чтобы он смог насладится теплом материнской любви, ответить на прикосновение, провести ещё один день с родителями не ведающими, какие бездны демонстрирует сознание сына - всегда, в любой момент.
  
   Наташа
  
   Сегодня ночью ей приснился гриб...
   Не галлюциногенный, - Наташа, их в глаза не видела, - а ядерный...
   По крайней мере, с него всё началось.
  
   Стоит она на лоджии, а на горизонте, над изломанной линией застройки, - между золотым ножом газпромовского небоскрёба и ступенчатой вавилонской башней элитного жилого дома, который так и назван - "Вавилон", - вдруг возникает кроваво-красное облако с прожилками ослепительной желтизны, пробивающейся сквозь курчавый багровый дым.
   Во сне она смотрит на взрыв, не в силах сдвинуться с места, словно прибитая к полу. Взрыв, кажется, нарисованным, - ни грохота, ни сотрясений она не слышит, - облако лениво раздувается, у него растёт "юбка", как у бледной поганки.
   Наташа чувствует накатывающую панику.
   Рыжая завеса уже поглотила небоскрёб, несётся прямо на неё, она же убежать не в состоянии - Наташа во сне человеком себя не ощущает. Ей, кажется, что она цифровая видеокамера, которую поставили на штатив жестокие журналисты, заставив снимать Конец Света, до последней секунды, а сами засели в укрытии.
   Завеса бесшумно перекатывает через крыши советских многоэтажек, - вязко, медленно, студенисто - так быть не должно. Она отчего-то теперь похожа на волну цунами, только не голубую, и не чёрную, а рыжеватую. Завеса уже вкатилась во двор и целиком заполнила собой сон. Наташа думает: "Всё - это конец", хочет зажмуриться, но во сне закрыть глаза невозможно, да и если она всё-таки играет роль камеры, то рядом нет того, кто бы затворил ей объектив. Остаётся принять мнимую смерть, как это, говорится, - стоически...
   Впрочем - нет...
   Ударная волна просто проходит её насквозь, не причинив вреда. В реальности она - раскаленная - снесла бы Наташу вместе с домом, а во сне этого не происходит. Не происходит, наверное, потому, что сны основаны на наших переживаниях, ощущениях и пережитом опыте, а мозг, - как в этом случае с ядерным взрывом, - хранит только его образ, и никаких ощущений, как всё это должно происходить на самом деле, когда в тебя врезается раскалённая река, испепеляя радиационным жаром до костей. Так уже думает Наташа, когда, проснувшись, начинает анализировать сон. Где-то читала...
   А потом видение превращается в кошмар.
   Проекция меняется. Она вдруг видит себя со стороны. На ней оранжевая спортивная кофта, джинсы и пушистые тапки, причёска растрёпана, две пряди волос падают на глаза. Она видит себя такой, какой была примерно неделю назад, когда надевала эту кофту.
   И мир выглядит так, словно никакого ядерного взрыва не было. Внизу, у дома, в ряд выстроились машины, похожие на игрушечные, блестят лужи, начинает едва зеленеть газон, отгороженный заборчиком. Всё как в реальности. Наташа смотрит сама на себя - на неподвижное, размытое лицо. За спиной колышется белая тюль, комнаты за ней не видно. Оконная рама широко распахнута - ветер бесшумно задувает туда.
   ...Внезапно в занавесках появляется щель, их что-то сдвигает влево, в сторону раскидистой драцены стоящей на подоконнике. Что-то цепляет белоснежную ткань и оттягивает, собирая в складки. Наташа ощущает, что сейчас лицом её ткнут в кошмар. Так бывает, во сне ещё ничего не случилось, но уже ясно - тревога пришла неспроста.
   ...Мохнатая паучья лапа выползает из комнатной тьмы - слишком чёткая и слишком реальная. Блестящая чёрным ворсом, похожим на жёсткую щетину зубной щётки - суставчатая и гибкая, - она тянется из бездны, к ней присоединяется ещё одна. Лапы сплетаются, наждачно трутся друг о друга. Каждая заканчивается розовеющей подушечкой затертой от частого контакта с грубой почвой. Но где водятся такие пауки, по какой почве бегают?!
   Наверное, в тёмной бездне, которая поселилась на месте квартиры.
   Теперь ветер рвётся оттуда. Наташа видит со стороны, как её волосы треплет воющий воздушный поток, они лезут на глаза, в рот, в нос - эти роскошные волосы превратились в причёску мифической медузы Горгоны. Она немеет, себе самой хочет прокричать - "Беги!", но как бывает во сне, только хрипит, а ужасных лап становится больше. Теперь они упираются в белую раму, темнота позади, приходит в движение. Хочет выползти на свет и тянет отвратительные лапы, она уже прикасается к плечам. Не хватает, не пытается затащить во мрак, из которого доносится замогильный вой, а всего лишь нежно гладит по спине, проводит по плечам.
   И та Наташа, которая наблюдает за этими действиями, понимает, что обездвиженное существо - её двойник, - кукла. Тут тварь оплетает её, смыкает на груди толстые конечности, движется к шее, захватывает и сжимает так сильно, что она видит, как сквозь щетину просачиваются красные капли. Кровь. Щетина, как острые иглы, впивается в кожу. Всё реально! И никакой нежности.
   "Нет! Ну, пожалуйста, я же хочу проснуться! Зачем мне это?!"
   "Призови на помощь своего Заратустру!" - вдруг слышит она ответ из тёмной глубины и видит там россыпь прищуренных глаз-виноградин светящихся раскалённым белым светом. Они не похожи на глаза живого существа. Скорее это два ряда брешей пробитых в ткани тьмы.
   "Наташа? - голос доносится из неё самой, точнее из её двойника истекающего кровью. Губы медленно шевелятся, когда две лапы сдавливают шею сильнее и багровая жидкость медленными пульсациями начинает течь ручьём. - Будь готова, Наташа. Будь готова найти, - голос шипит, - Найти, когда это случится..."
   "Что случится?.."
   "Мир - это ад. Ты знаешь?" - глаза в темноте приближаются. Блуждающие огни - то ближе, то дальше, и когда ближе - темнота гуще.
   "Зачем?!.. Отпусти! Я хочу уйти!"
   "...Будет сигнал. Слушай меня! - лица двойника по-прежнему не видно. С каждым словом кровь толчками изливается изо рта, доносится бульканье, - Сигнал невозможно пропустить, Наташа".
   "Я сплю... сплю..."
   "Ты ещё балуешься амфетаминчиками? - существо игнорирует мольбы, - Принимай свои "сиреневые гуччи" и "красные феррари"?. Это спасёт тебя, когда сигнал будет подан, и тогда ты пойдёшь искать".
   "Что... что... искать?!" - глаза плавают в бездонной глубине. Хорошо, что она не видит, кому принадлежит этот огонь.
   "Ты поймёшь. Не сможешь не понять, когда придёт время. И тогда начнётся новый этап..."
   В этот момент Наташа слышит отчётливый треск. Перепачканные густой, вязкой краснотой лапы давят на шею двойника, медленно увлекая в темноту. Крови становится слишком много, теперь она чёрная. Наташа хочет кричать, но из горла вырывается только сиплое бессильное клокотание. Волосы спутались в липкие колтуны, пристали к лицу, тёмные разводы засохли на побледневшей коже. Убивают её, но в то же время, всего лишь отражение. Голова поникла, теперь Наташа смотрит в свой затылок. Треск усиливается, проходит секунда - одна лапа наползает на лицо, обхватывает его, другая по-прежнему на шее. Слышится резкий звук разрыва, и голова, отделившись от тела, мгновенно увлекается в тёмную бездну мохнатой, паучьей конечностью.
   Наташа начинает кричать...
  
   - Знаешь, мне сегодня приснился ядерный гриб.
   - Сонник, где?..
   - Сомневаюсь, что там можно найти, к чему это снится. Правда, был ещё... паук.
   Женщина в махровом розовом халате, надетом на голое тело, рыщет в поисках заменителя сахара по верхним шкафам кухонного гарнитура. Распахивает поочередно створку за створкой, вглядывается в полумрак, заставленный отливающими стальным блеском кастрюлями и сковородами. Перебирает любимый "цептер" из которого используется всего-то пара приборов, а остальные пылятся без дела. Раздражённо захлопывает, не найдя заветного пакетика "Аспартана" в красно-белую полоску. Отворяет следующий шкаф - захламлённый беспорядочно наваленной стеклянной посудой для микроволновой печи и треснувшими пластмассовыми подносами.
   - Это надо выкинуть... - говорит она, извлекая тарелку с отколотым от обода куском стекла, а потом ещё одну и ещё. С грохотом складывает на столешницу - грубо, нервно, не заботясь об ушах собственных и дочери.
   - Мама, можно потише?..
   - Откуда столько битой посуды?!..
   "А ты хоть когда-нибудь обращалась с ней бережно? - думает дочь, механически помешивая ложечкой чай. Кофе она пить не любит. После него жарко, и привкус во рту противный, - Хоть раз не вертелась ты, как в жопу ужаленная, когда мыла её? Чего ты суетишься, вообще, а? То о раковину тарелкой двинешь, то о столешницу и сама не замечаешь, как куски отлетают, или вернее делаешь вид, что не замечаешь. Ведь их кто-то подбирает? Не я..."
   - Так что тебе приснилось?..
   Мать на мгновение оборачивает к дочери одутловатое лицо, под глазами синие мешки. Значит, к ней опять заезжал любезный Владимир Петрович с виски "Джек Дэниелс" под мышкой, - делает вывод Наташа. Пояс халата небрежно затянут под большой, рыхлой грудью. Утром она помыла волосы, но полотенце сняла слишком рано, и с головы свисают растрёпанные влажные патлы.
   - Посмотри во втором ящике... - советует дочь, проигнорировав безразличный тон матери.
   Толстая фурия, почти потерявшая былую красоту, отодвигает первый ящик, потом второй. Нетерпеливо водит там рукой, будто спешно разбирает груду одежды, и, наконец, извлекая на свет маленький пакетик, благоговейно выдыхает:
   - Вот...
   Садится на диван, придвигает ближе остывшую чашку с кофе. Наташа без интереса смотрит на мать, высыпающую белый порошок в чёрное варево и размешивающую ложкой кофе с такой силой, что чашка готова расколоться.
   - Тебе нужна пластиковая посуда, - замечает Наташа.
   - Не умничай! - отмахивается мать, отхлёбывая. - Ты, кажется, говорила, тебе снился паук?
   "Неужели запомнила-таки, что ей говорили!" - мысленно ликует Наташа.
   - Да.
   - Это означает - у тебя появился опасный враг. Уж не Коля твой, случайно? Ты его обижаешь, - последнее похоже на упрёк.
   Коля! Нужен тебе этот Коля! Мамаша, что ты вообще знаешь о мужском идеале? Твой Петрович тракторист заимевший "мерседес"! Он же мыслит как колхозник, хоть и с деньгами. От перемены бодяжной водки на элитное виски ничего не меняется! Но ты другого и не заслуживаешь, мамаша. А ещё делаешь вид, что тебя моя жизнь вдруг заинтересовала!
   - Паук со мной разговаривал, - сообщает она новую подробность. На вопрос о Коле можно не отвечать. Такие вопросы задаются для проформы.
   - Как интересно, - в воспалённых глазах промелькнула искра изумления, - И что же он говорил?
   - Уже не помню, - соврала дочь, наблюдая, как мать кутается в халат. Видимо, с похмелья бьёт лёгкий озноб. Руки греет, плотно обхватив чашку.
   А если она скажет, что паук оторвал ей - Наташе, башку и увлёк в бесконечную тьму? Что будет? Нет уж, пожалуй. Надо иногда щадить близких, какими бы они не были. Но сон... Сон, в самом деле, очень странный...
   - А я знаю, почему тебе приснился паук, - вдруг чуть осипшим голосом извещает мать, - Подумала-подумала, и поняла...
   "Как? Неужели всё-таки подумала?!" - Наташа сегодня утром не перестаёт удивляться.
   - Ну?..
   - Поменьше ходи к этому... своему знакомому со второго этажа. Ты говорила, у него тарантул в аквариуме живёт.
   - Террариуме... - поправляет она, и добавляет: - Я уже три недели у него не была.
   - А о пауке-то помнишь всегда... Вот и приснился.
   Мать тяжело встает, придерживая груди, чтобы не выскочили, ненароком, из чересчур свободного халата.
   - Ладно, пойду, полежу ещё. Ты в институт?
   - У меня выходной, - Наташа на грани срыва. Сейчас бы схватила тесак поострее, да подлиннее, да так и рубанула бы с плеча за такую коровью тупость и полное безразличие!
   - Тогда позвони своему, и извинись там как-нибудь. Тебе лучше знать, как.
   - Сама разберусь, - замогильно произносит дочь, разглядывая остатки чая на дне кружки.
   - Он всё же сын главы администрации...
   - Я же сказала. - Наташа цедит сквозь зубы. Мать вяло водружает руку на её правое плечо. Прикосновение вроде мягкое, но, кажется, что плечо ползёт вниз под тяжестью ладони. Её бесцеремонно используют, как подпорку.
   - В тренажёрный зал пойдёшь?.. Или ты уже...
   - Я хожу в тренажёрный зал, но сегодня мне туда не надо.
   На самом деле - надо, просто вчера начались "эти дела", и необходимо сделать перерыв. Наконец-то Наташа чувствует, как мать движется в спальню, и что есть мочи, захлопнув за собой дверь, закрывается изнутри. Не от злости - мать вообще редко сердится - а просто так, по привычке, чтобы получить удовольствие. Говорит, привыкла всё делать быстро и поэтому шумно...
  
   Брайтон
  
   Город, затянутый туманом. С липкими от влаги стенами грузных, тяжёлых особняков. С запотевшими стёклами в окнах. Болезненной желтизной отливает свет; чёрная гладь реки, кажется бездонной пропастью. Горят фонари в дымчатом ореоле неподвижной, застывшей сырости окутавшей мир. Сырость напоминает кладбищенский воздух после обильных дождей. Охватывает целый город - громадный, живой, полный людей. Застроенный автострадами, тоннелями, островами чёрных и коричнево-серых небоскрёбов уходящих в рыхлое небо. Город, дрожащий огнями, наполненный тревожным ожиданием, волнами отчаянных самоубийств и бесчинствами буйных фанатиков.
   Город Летэм. Пятнадцатый день тумана. Многие догадываются - их ожидают долгие беспросветные, мрачные дни, когда ничего кроме тумана жители города не будут видеть вокруг себя.
   В тринадцатый день идёт холодный дождь. Городские улицы заполняет чёрная река зонтов. Летэмцы зябнут, кутаются в плащи. Им бы в пору надеть зимние пуховые куртки и шерстяные пальто, но что станет с одеждой в сильный ливень, в густеющей медленно, но верно, туманной дымке? Им бы сидеть дома, или ехать в автомобиле, метро, монорельсе. Но, что это за Летэм без запруженных людьми в любую погоду - в буран, ураган, нестерпимую жару - улиц, площадей, проспектов? Летэм не спит, не ведает плохой погоды, плодит депрессию, лечит артрит (проклятая сырость!). Дрожит от рёва сверхзвуковых истребителей, возводит стену вокруг центрального периметра, готовится к показательному параду военной техники ("Нам есть, что противопоставить Футурии!"), выучивает названия отравляющих веществ, вспоминает азы защиты от ядерного оружия, чтит погибших в терактах, слушает биение часов Биг Гота и ожидает неизбежного, ждёт Войны...
   Летэм хранит воплощённую смерть, обосновавшуюся в его сердце.
   Френсис Брайтон почти не спит...
   Жизнь окончилась вместе с ядовитым облаком, выползшим из системы кондиционирования Центрального Банка на Коммерциал-стрит. Огромное мощное здание середины прошлого века - с большими арочными окнами, широкими карнизами над каждым из десяти этажей и плоской крышей с площадкой для посадки вертолетов, смонтированной уже в веке нынешнем. Сам Френсис не видел кошмара, но другие, выжившие чудом, припавшие к полу вовремя, не успевшие вдохнуть смертельной дозы, рассказывали потом, как люди покрывались язвами, выблёвывали внутренности и корчились, корчились от невыносимой боли, получив порцию дэта-7.
   Смертельную дозу получила и Ленни - его беременная жена, пришедшая в тот день в банк, чтобы открыть счёт на своего ещё не рождённого ребёнка. Так обычно и бывает - смерть в смертельно тоскливое время.
   Отвратительный, дождливый день - первый в череде подобных. Вышла из строя система навигации в машине - пришлось управлять вручную, вспоминая лабиринты летэмских улиц. Хорошо модель старая - "кэндиш слк" - и не понадобился эвакуатор. Новая не сдвинулась бы с места при такой поломке - слишком большая зависимость от биоэлектроники. Ленни звонила Френсису всего один раз, говорила о проблеме с машиной. Он умолял вернуться домой - управление опасно - улицы туманны, дождь усиливается, дороги скользкие, необходимо постоянное соблюдение лимита скорости на автострадах и в тоннелях - соблюдение скоростного режима под силу только настоящему водителю, а кто сейчас настоящий, если всё управление автомобилем осуществляет искусственный интеллект? Но Ленни сказала, что справится, конечно. По образованию биоинженер - им там зачем-то, на первом курсе преподавали основы вождения транспортными средствами вручную. И справилась. Доехала. Беременная на четвёртом месяце. Дважды, едва не влетела в аварию, первый раз чуть не врезалась в фонарный столб уже на повороте на Коммерциал-стрит. Второй снизила скорость на автостраде, случайно. До девяноста километров в час, что недопустимо, и если бы не обнаружила вовремя уменьшение дистанции с шестиосным трейлером, идущим сзади, вероятно, попала бы в серьезную переделку. Френсис об этом всё равно так и не узнал...
   Она только позвонила ему на пару секунд, когда добралась уже до Банка, сказала два слова: "я доехала", еле сдерживая волнение ("Никогда больше не буду управлять машиной сама!), а потом взбежала по лестнице к парадному входу, даже не открывая зонта, и протиснулась в толпу. Прошла к свободному столику. Молодой клерк, Уильям Дэннелл, улыбнулся, сразу предложил кофе, как-то подтянулся и спросил, что именно миссис желает сделать.
   "Открыть счёт", - сказала она, будто он не понимал, - кроме работы с клиентами желающими открыть счёт, больше в его обязанности ничего не входило.
   "Может, всё же выпьете кофе, вы так промокли миссис Брайтон!" - любезно предложил он, продолжая стучать пальцами по клавиатуре.
   "Нет, спасибо, - сказала она, убирая со лба мокрую прядь волос, - Можно ли побыстрее?".
   "Конечно, конечно, извините меня, грядёт конец месяца - много работы!" - спохватившись, выдал Дэннелл скороговоркой, и сразу внимание переключилось на монитор. Перед Ленни возникла чёткая системная голограмма - весь список, который предлагал банк. Она вгляделась, но никак не могла сосредоточиться. Слишком много предложений! Наиболее выгодные с процентной ставкой 4, но подобных в перечне практически все - вот ведь чёрт! В чём отличие?.. Клерк, видя её растерянность, принялся советовать. Вы насоветуете, - подумала она, - Надо было не спешить, ехать в другой день и взять с собой Френсиса. Он разбирается в этом лучше меня.
   "...таким образом, наиболее выгодным я считаю..." - Дэннелл умолк. Что-то произошло со светом. Моргнули шесть хрустальных люстр в главном зале.
   И Ленни поняла - в секунду, растянувшуюся в вечности - она сейчас умрёт... Стены, отделанные мрамором из Швахских рудников, авангардные мозаичные витражи в сводчатых окнах, блестящий молочно-белый пол станет гигантским склепом для биомассы, в которую превратится она и Дэннелл. И та женщина, звонко стучащая каблуками по лестнице, а в следующую долю вечной секунды уже падающая по ступеням вниз ломая кости. И другие...
   Дёргались в конвульсиях, сваливались с кресел, - грузно, тяжело, приглушённо. Один за другим, падали не крича, как подкошенные... Со звоном разбилось стекло, лифт прибывший на первый этаж оказался полным мёртвых с лицами застывшими масками. Рядом с Ленни за соседним столом нечеловечески завизжала женщина-менеджер и повалилась вместе с кожаным креслом назад, продемонстрировав колготки и чёрные туфли. Глаза Дэннелла, как у ребёнка, в них отразилась смерть. "Нет", - прошептал молодой человек. У него потекли слёзы, но к тому времени уже невозможно было сказать первичное ли это воздействие вещества или последние эмоции. Она быстро смирилась с неизбежностью смерти. Девушка просто взяла руку Дэннелла в свою, ничего не говоря и ни на что не надеясь, когда мир померк, и адская боль сжала грудь, сдавила внутренности, задушила мгновенно - долго мучиться ей не пришлось...
  
   Френсис Брайтон не спит и почти ничего не ест...
   Она приходит к нему во сне - беременная, как в то проклятое утро одиннадцать дней назад. На ней непромокаемый серый плащ с капюшоном, скрывающий чёрные, блестящие волосы и бледность от долгих липких, сырых дней без солнца. Говорит о своём сыне, который никогда не родится, поглаживая по выпирающему животу, улыбаясь ослепительно, неподдельно: "Френ, наш мальчик, он снова сучит ножками". Она приходит наяву и тогда он сидит и рыдает, ничего не может с собой поделать. Чёртов обдолбаный журналист - цвет страны и Летэма.
   Френсис работает. Он вышел на архивы записей с камер наблюдения министерства безопасности. Он знает, с чего всё началось в тот день. Вернее, чем закончилось. Примитивная, но смертельная газовая атака (газ, впрочем, странная смесь - не дэта-7, как предполагалось) жертвой которой стала Ленни, всего лишь первый удар, нанесённый в 11:07 по Деловому району. Через двадцать одну минуту в центре города начался подлинный ад на земле.
   Ленни и сейчас наблюдает за ним - молча, поджав губы. Обхватывает свой семимесячный живот и раскачивается, будто маятник. Можно подумать ей жарко - она расстёгивает плащ - под ним голубое платье чуть выше колена. Она стоит как мать - скромно, как монахиня, сведя свои миниатюрные стопы пятке к пятке. У Ленни были потрясающие ноги, ей не требовались даже каблуки, чтобы подчеркнуть стройность лодыжек и икр. И теперь она мертва...
   "Я не умерла, мой хороший. Френсис, я жду нашего ребёнка"
   Он швыряет грязную чашку из-под кофе. Туда где полупрозрачной вуалью стоит призрак, загораживая чистую, белую стену. Звук разлетающихся осколков и россыпь чёрных пятнышек на обоях, подтекающих, словно кровь...
   - Уходи!.. - Френсис зажмуривается. "Я схожу с ума..."
   Десять минут он сидит, зажмурившись в душной комнате обхватывая голову руками. Открывает глаза - Ленни нет, как не было. Пятна на стене теперь похожи на засыхающий соус.
   - Ладно, работай... - шепчет он сам себе. - Ты должен понять, что оно принесёт ещё...
   На что похоже?.. Что он видит?.. Ясно, откуда это пришло. Футурия. Но зачем?.. Центр города и сейчас в блокаде. Оно по-прежнему не собирается уходить.
   Перед глазами линейная голограмма, показывающая помехи и "снег". Изображение проходит через фильтр.
   Запись с одной из многочисленных типовых камер наблюдения.
   Данная камера, числится под сто тринадцатым номером и установлена на углу дома пятьдесят два по Саутварк-стрит на уровне второго этажа. Снимает улицу - сквозь туман по дороге движутся автомобили - быстрый и бесшумный мерцающий поток.
   ...Бредущий по сырому узкому тротуару человек. Зябнет на промозглом воздухе, кутаясь в дырявое пальтишко. Вязаная шапка натянута на глаза, в руке допотопный фонарь. Зеленоватый, тусклый луч света, в реальности неискажённый искусственным оцифрованным светом и серебристый, - выхватывает из мглы участок брусчатки, движется по стене, случайно попадает прямо в объектив камеры...
   Человек видит туман, электронный глаз камеры фиксирует всё - и контуры предметов, и цвет - серебристо-белый, с оттенками серого и чёрного. Брайтон чувствует - ожидание затягивается, он понимает, что сейчас в следующее мгновение должны произойти почти неуловимые изменения. Стул под ним нервно скрипит.
   Транспортный поток по-прежнему неизменен - скорость автомобилей на магнитной подушке несущихся по Саутварк-стрит не меньше ста километров в час...
   Кое-где в окнах отливает свет. Туман сгущается клубами. На дальней стороне улицы появляются ещё прохожие - парочка, чувствующая себя явно не очень уверенно - возможно пьяны, да и видимость за пару секунд заметно снизилась. Идут, касаясь осклизлых стен. Навстречу мужчине в пальто движется молодая женщина - у неё тоже фонарь - луч, как сноп прожектора. Она как будто кивает ему, закрывает рукой глаза от света направленного в лицо. Мужчина вежливо извиняется...
   В картинку вкрадывается тень. Френсис смотрит на время в уголке голограммы - одиннадцать часов двадцать восемь минут... Идиллия задыхающегося в то мгле города нарушена. Всё.
   Женщина замирает и пугающе синхронно вместе с мужчиной в пальто, хватается за голову. Они беззвучно кричат, и если бы камера записывала ещё и звуки - Брайтон услышал бы крик такой силы, полный невыносимой боли, с которым не сравнился бы вопль тысяч грешников горящих в адском пламени.
   Секунды пугающе растягиваются во времени. Френсису кажется - всё происходит слишком медленно. Мужчина неуклюже падает лицом на землю. Он уже мёртв, как и женщина, лежащая в паре шагов на спине. Лицо её расплывается, превращается в пузырящуюся массу, кожа будто кипит. Сквозь её воздушную, пуховую куртку проступает что-то вязкое, зеленоватое, кажущееся слишком нереальным... и Френсис уже забывает, что электроника искажает цвета. На самом деле зелёное - это красное, мягкими пульсациями выталкиваемое наружу. Сочащаяся изнутри плоть разжижается, стекает на брусчатку. Спина у мужчины съёживается как прорвавшийся нарыв, серый плащ чернеет от крови - пузырится. Парочка на правой стороне улицы подвергается сходным изменениям - люди, лежащие на брусчатке, напоминают мешки со странным содержимым, кем-то выброшенные и вытекшие наружу от сильного удара ... и картина окончательно становиться сюрреалистичной. По дороге стремительно мчаться автомобили, большинство из них на автопилоте, ибо ни один до сих пор не выбился из общего строя. На тротуаре в водосток стекает что-то гнойного оттенка, обнажая ослепительные, словно чисто отполированные кости черепа - сквозь глазницы сочиться жидкость, иногда фонтанируя, и Френсис уже не в силах выдерживать зрелище. Отводит глаза в сторону, над миром висит странная розоватая тень. Просвечивает сквозь оконные жалюзи. Что-то над центром...
   "Френ, всё... я не могу больше смотреть на это..." - умоляюще говорит Ленни. Её призрак прямо у него за спиной.
   В висках стучит кровь, усиливая тупую головную боль.
   Запись ещё не закончилась и краем глаза Лайан замечает, что теперь автомобильный поток замер на месте. Машины недвижимы, некоторые, не успев сманеврировать, врезаются во встречный поток, превращаясь в сплошное месиво металла. Из разбитых окон и деформированных дверей свешиваются фрагменты одежды, болтается чья-то рука, от которой осталась только белая, будто вычищенная кость. Неожиданно голографическая картинка трижды содрогается, здания и улицу озаряет оранжевая вспышка света. Впереди по курсу, вне поля зрения камеры что-то взрывается...
   "Френсис, ты ведь ещё любишь меня?.."
   Ленни мёртвая и живая одновременно взывает к его убитому, изодранному, опустевшему сознанию...
  
   Сивард
  
   Во второй половине дня за руслом одновременно начинают дымить все пятнадцать труб чугунно-литейного завода. Раздаётся монотонный грохот прессов и пыль встаёт столбом в застывшем воздухе. Наползает на расплывшееся, как яичница с кровяными сгустками, - солнце.
   Ипполита выходит на балкон без перил. Встаёт подальше от сколотого края, прижимаясь к шершавой, сочащейся стене - на крыше уже несколько дней протекает водонапорная башня, - для отвода тухлой воды Сивард сколотил желоба, но ветер, похоже разворотил хлипкую конструкцию и пористый, низкокачественный бетон впитывает вонючий поток, устремляясь вниз вдоль стен.
   Ночной мороз сковывает смрад, а утром начинается оттепель и резкий запах разложения теперь снова режет нос.
   - Завод... Он работает. - Громче, чем обычно говорят здоровые люди, объявляет женщина.
   У Ипполиты в левой подмышечной впадине поселился - бигок - мохнатый шар-паразит с присоской-ртом как у уродливой миноги. Шар разрастается, наращивая подкожные слои, мех всё явнее начинает походить на иглы ежа, раня тонкую бледную кожу женщины. Сейчас он размером с большой апельсин, а у Ипполиты уже вытек один глаз, из уха сочится что-то непонятное - оно не слышит, а левые плечо и грудь покрыты струпьями. Страшно представить, что будет на стадии размера в человеческую голову...
   - Работает?.. - Сивард чавкает печёным яблоком над столом. Мысль дополняет сказанное: "Не может быть, чтобы работал!". Сверху в ржавый таз течёт грязно-жёлтая струйка. Вода всё утро рисует на потолке неведомые материки с мягкими береговыми линиями лазурных побережий, а не грозных острых фьордов.
   Он идёт на зов Ипполиты, почёсывая вчерашнее отмороженное ухо. Зудит неприятно, но зуд - не боль. Сивард слегка дёргает - между большим и указательным пальцами оказывается кусок чёрной кожи. Не глядя, швыряет в угол, заваленный сухими, до блеска отполированными зубами Ипполиты - говяжьими костями. Кости - символ, хорошая примета, - значит, были лучшие времена, когда в желудках бултыхался мясной бульон, а из Миров Виленкина не пришла Адская Троица - Марцелл, Балтазар, Озрик - и лучшие времена наступят вновь. Надо просто верить.
   - Кто там может быть?..
   Их дом последний - десятки пустых окон-глазниц - без стёкол, забитых досками, завешанных простынями или глядящих зябкой чернотой внутренностей в холодный мир. Фасад цвета промокшего картона нависает над тёмным провалом речного русла. Воды в нём нет, уже лет пять - одна чёрная, лопающаяся жижа со скользящими в ней слепыми ядовито-красными многоножками. За рекой мёртвый лес, заваленный мусором призаводской пустырь и сам завод чадящий оранжевым, приторно-сладким дымом. На двух прокопчённых трубах - самых высоких шестой и седьмой - выведены годы постройки - 1423.
   Сивард смотрит на Ипполиту - вытекший глаз прикрывает повязка. Лицо землистое. Она еле стоит на ногах-спичках. Левая рука на поясе, шар под сорочкой пульсирует, подстроившись под ритм её захлёбывающегося чужой слизью - сердца.
   - Чуешь запах?
   - Мясо или металл?..
   - Ты думаешь это человечина?..
   Озрик - повелитель теней - слывёт среди Адской Троицы гурманом. Человечьи отбивные под паровым прессом...
  
   Безногий Кассио продирается на своей деревянной тележке, на четырёх скрипучих роликах, - по дорожной грязи от сводчатого моста к блочным коробкам. Мост заметно просел в середине - если навалит слишком много снега, как в прошлом году - точно развалится. Завидев Сиварда, идущего навстречу походкой употребившего за целые сутки только два полугнилых яблока, Кассио кричит:
   - Эй, хрен с горы - член соси, куда собрался?!..
   - На ужин, - игнорируя привычные ругательства из лужёной глотки урода, отвечает Сивард. У него зуд. Подкожный. Конечности чешутся. Иногда, кажется, словно что-то прорастает в теле, продираясь сквозь дистрофичные мышцы. Кончики пальцев сочатся кровью.
   - Где твоё ухо, я спрашиваю тебя?.. В пищу употребил?..
   - Отморозил.
   Сивард собирается ступить на мост. Чёрная жижа в русле даже в морозы порой смердит болотом, а теперь благоухает нестерпимо. Пузырь газа звонко лопается, и из-под лопнувшей полости грязь выталкивает извивающееся тело кольчатой многоножки. Зрелище привычное...
   - Не ври старику Кассио! - огрызается урод с иссеченным, сухим, обветренным лицом. Кассио отдал обе свои ноги до колена Озрику. По-другому не мог.
   "Жилистые ноги - хорошо хрустят, а хрящи белые..." - говорил один из трёх братьев. Озрик пообещал для разума Кассио заточение. И ни какое-нибудь, а в подпространстве - миллионы лет белизны, в которой разум будет пожирать сам себя. Совершенное Ничто. Секунда здесь - десять тысяч лет там. Очередной Круг Ада - один из множества.
   - Я знаю, что там у твоей жены! - орёт вслед Сиварду - Кассио, - Бигок! Он жрёт её суку!.. Да-да! У моего выблядка такой в промежности! Ты бы только видел его гнилую мошонку! Ха-ха-ха! А как он ходит! В раскоряку, по-паучьи! Так её суку! Может свести их вместе, пусть пожарятся, потешат своих мохнатых друзей!..
   Сивард не слышит. Ладонями затыкает уши - слушая морской гул, идёт по ненадёжной мостовой - угрожающе пружинящей под дырявыми подошвами сапог. Смотрит под ноги, боясь ступить на обманчиво твёрдый камень и провалиться в кишащее тварями мерзкое варево. На мостовой землистая колея от роликов тележки Кассио петляет синусоидой.
   Интересно, а что он-то там делал?..
   -...оно прорастает, - Сивард снова даёт звукам проникнуть в слуховой проход в надежде, что Кассио перестал орать, - Я знаю, ублюдок, что там у тебя внутри... - зажимает снова, как можно сильней. Сивард уже на другой стороне - укатанная дорога ведёт к заводу - силуэты труб и гигантских цехов, напоминающих подбитые дирижабли, лежащие на боку, вздымаются над мёртвой землёй. - ...Ты им нужен. Не ходи туда... - голос дальше, глуше. Стихает совсем в захлёбывающемся клокотании. Что-то внезапное и быстрое затыкает несчастного калеку.
   Сивард не хочет думать что именно...
  
   Андрей
  
   Он блевал в офисном туалете. Выворачивался наизнанку. А вдруг наружу полезет желудок?.. Из него вышло только утреннее кофе, выпитое ещё дома. Мучительно рвало вхолостую - ничем, одни спазмы...
   Сергей Павлович, точнее не Сергей Павлович, - а та насекомообразная тварь под его личиной, - выписала ему пропуск, наказав "проспаться и сходить к врачу". Всё то время, пока оно стрекотало тираду о злоупотреблении спиртным, необходимости визита к психотерапевту и несоответствии корпоративному духу - Андрей стоял, зажмурившись, и дрожал всем телом, покрываясь холодным потом. Стрекотание стояло у него в ушах до сих пор...
   Существо сунуло ему в карман рубашки визитку "хорошего специалиста по нервным расстройствам" и, клацнув клешней, отчалило в свой кабинет, не произнеся более ни слова. И тогда Андрея одолела тошнота - туалет превратился в самое желанное место на свете. Пришлось даже слегка отпихнуть Катю - та демонстрируя озабоченность, сделала овечьи очи, стоя прямо перед ним, когда он отважился открыть глаза и раздул щёки - рвотный позыв подкатил к горлу.
   Андрей склонялся над раковиной. Разглядывал лицо в зеркале - под глазами мешки, цвет слишком бледный, волосы лоснятся, белки красные. Галстук давно висел криво. Да и чёрт с ним! Андрей принялся снимать синее убожество с шеи. Ослабил петлю, развязал, обмотал вокруг руки. Внезапно вспомнил про визитку в кармане, аж дыхание перехватило!
   Он должен извлечь сейчас то, что отделённое всего лишь миллиметровой толщины лоскутом ткани, прижимается к коже груди, а незадолго до момента вкладывания в карман было зажато в раздвоенной, бородавчатой конечности хитинового чудовища.
   Господи!..
   Андрей потёр порезанный палец. Царапина слегка пощипывала. Он не захотел орудовать правой рукой, побоялся - в начинающий затягиваться порез может попасть инфекция. Наверняка, эта тварь разносит заразу. Андрей где-то вычитал, что муха способна переносить на своём теле до шестидесяти миллионов болезнетворных бактерий, а ведь что это за бактерии - с дерьма, с трупов...
   Его передёрнуло. Господи, а эта "муха" в тысячи раз здоровее! Сколько их могло быть на ней - копошащихся гноеродных микроорганизмов...
   Нет, руками он к этой гнусной картонке не притронется. Андрей решился отмотать побольше туалетной бумаги, и уверено двинулся к кабинкам, размеренно стуча дешёвыми ботинками. Раскрыл, ту, что по центру - третью. Взялся за край рулона и с силой дёрнул - бумажная лента получилась слишком длинной. Хотел уже намотать обратно, но за спиной скрипнув, отворилась дверь.
   Андрей не слышал предшествующего моменту стрёкота, но это ещё ничего не доказывало. Может оно издавало подобный шелест, когда хотело. Может его крылышки тёрлись о пластины под панцирем по желанию.
   - Срёшь много, - ехидно сказал вошедший вполне по-человечески. Андрей облегчённо выдохнул, узнав голос Саши, и оглянулся через плечо. Массивный Саша, почти на голову выше коллеги развязно подошёл к нему. Андрей почувствовал терпкий аромат дорогих сигарет - Саша баловал себя после каждой не очень высокой зарплаты.
   - Никак не могу понять ты гомик или алкоголик?!.. Потому что если первое, то я мог бы составить тебе компанию, - коллега ощерился в улыбке и наступил Андрею на ногу. Нарочно. Андрей невольно отступил назад, а когда отдавили второй ботинок - сделал ещё один шаг и упёрся в фаянсовый унитаз - дальше идти некуда...
   Круглое Сашино лицо нависло над ним, а левая рука забарабанила по пластиковой двери, наткнулась на ручку и потянула на себя. Его загнал в угол боров нетрадиционной сексуальной ориентации и сейчас произведёт над ним анальное насилие...
   В какой-то момент подобная мысль даже успокоила. Ибо, что ужаснее - видеть и даже касаться инфернальной твари под личиной менеджера логистического отдела Комлинского. Или быть изнасилованным человеком, - настоящим уродом, маскирующим запах пота дешёвыми дезодорантами, похлопывающим по пузу после каждого вонючего обеда, разогретого в пластиковой посуде в офисной микроволновке и не стеснявшегося срать и петь одновременно в этом самом туалете, когда не меньше двух коллег уже отливают или моют руки. Вообще это везде и всюду в приличных офисах считалось плохим тоном...
   Внезапно Саша отодвинулся от Андрея. Задумался, отстранённо поглядывая на сливной бачок.
   - Слушай, а что у тебя с Комлинским?
   - Ненависть... - прошептал Андрей, вжимаясь в пластиковую перегородку.
   Саша потёр плохо выбритый подбородок, почесал красный прыщ, зиявший в центре раздвоенной складки.
   - Хм... Ей-богу странный ты какой-то, - сказал боров, начав вонять потом, - А может быть ты шизофреник?..
   - Может быть, - податливо согласился Андрей. А он как-то не подумал. Гигантские членистоногие - это ж чистой воды глюки, а затем сник. Слишком уж реальные глюки. Но может они и должны быть такими, иначе он бы не верил, не боялся...
   - Знаешь что! - бодро объявил Саша, водрузил свою широкую лапищу Андрею на плечо, сцепил толстые пальцы на ключице и надавил, - Ты хорошо подумай над моим предложением, дружище, ну в смысле вместе побыть гомиками, а затем дай знать! О'кей?
   - А если я не гомик?..
   - А это не проблема! Я тебя легко им заделаю. Не сомневайся.
   Он распахнул дверь настежь, и собрался было уходить, но у Андрея созрел план.
   - У меня в кармане... - начал он.
   - Что?.. - Саша озадаченно замер, - Ты хочешь, чтобы я потрогал его?.. - толстощёкая физия засияла.
   Андрей замотал головой и бодро выпалил, желая избавиться сразу от двух обуз - отвратительного пидора и проклятой визитки:
   - В кармане рубашки у меня визитка. Достань ее, пожалуйста, и делай что хочешь!
   - Хм...
   Саша расстроено протянул ладонь, надув жирные губы, пухлыми пальцами заелозил в кармане на груди Андрея. Достал однотонный прямоугольник.
   - Васильев Евгений Владимирович, психотерапевт, - прочитал вслух, - Телефон... Комлинский дал? Похоже у тебя действительно проблемы. А зачем оно мне?..
   - Возьми. Можешь съесть...
   Саша смял бумажку и выкинул в забитую до отказа, чем попало, урну - попал мимо. Подмигнул и вышел, насвистывая, в коридор.
   Андрей, поддавшись странному порыву, посмотрел на пол у себя между ног. На белой треснувшей плитке лежал толстый чёрный волос. Нет не волос. Щетинка. Сантиметров пять в длину - прямая, твёрдая...
   И ЭТО было в его кармане вместе с визиткой! Андрей не глядя, выскочил из туалета...
  
   Молния ударила в башню "Россия", породив громыхание, напомнившее звук катящихся к кеглям шаров для боулинга.
   Пыльный мир готовился к сильной грозе. Улица воняла пополам - выхлопами и озоном. Синева сплошной облачной пелены угрожающе наползала на безвкусное нагромождение "Москва-Сити".
   По дороге из метро Андрей встретил ещё одно насекомое...
   Оно шло сквозь смердящую потом, одеколонами, духами, сигаретами, пивом живую реку, через измученных жаждой и жарой полураздетых людей.
   Нет, не шло. Перескакивало.
   Странно дергано. Словно исчезая из пространства, как в кадре на киноплёнке - оставив засвеченное пятно на целлулоиде, а появлялось вновь в метре-двух-трёх от прежнего места, сейчас рядом с блондинистой девушкой, выходящей из такси, потом у павильона троллейбусной остановки...
   Оно было немного другим. Казалось выше, а бледный хобот непрерывно извивался червём, ощупывая душный воздух. Громадные полушария глаз радужно светились, вместо стрёкота существо порождало что-то похожее на костяные пощёлкивания...
   Андрей поспешил спуститься в подземный переход, быстро проскочил нищего музыканта, бренчащего на гитаре, споткнулся о пивную бутылку, едва не врезался в бородатого "хиппи" провонявшего мочой. Он знал, что сам почти похож на сумасшедшего бомжа. В висках стучало, сердце ухало в груди, дыхание срывалось. Во рту горечь, в животе - изжога. По переходу, давящему рифлёным низким потолком и серостью стен, выложенных плиткой, пронеслось приглушённое эхо грома.
   Снаружи уже пошёл дождь. С лестницы сбегали вниз промокшие люди. Визжащая парочка - он и она, держались за руки и ржали, демонстрируя ровные ряды зубов. Худой парень в прилипшей к телу мокрой футболке быстро шёл на Андрея не глядя, приглаживая на лбу влажные волосы. Мужчина в костюме, сняв на ходу тёмные очки, укладывал их в карман пиджака...
   Андрей прислонился к тёплой стене. Закрыл глаза. Услышал, как лупит ливень, шуршат чьи-то кеды по ступенькам, кто-то шумно раскрывает зонтик, весело смеётся на улице, пробегает мимо, обдавая холодком и мятной жвачкой, бренчит мотив гитара на другой стороне и охрипший голос доносит какую-то бредовую песню...
   Вот по лестнице цокают каблуками. И Андрею кажется, знакомым специфический ритм, присущий только одному человеку, которого он знает. Ритм всё ближе. Мозг выделяет его из уличного шума, сторонних шагов, искажённых эхом голосов. Набойки скользнули по металлической решётке прикрывающей ливневую канализацию перед лестницей, гулко застучали вновь, но неуверенно, тише - не частой пробуравливающей череп дробью...
   Андрей различил знакомый аромат цветочных духов.
   - Андрей это ты?.. - женский голос.
   Он открыл глаза. Зрение сфокусировалось не сразу. Из чёрно-серой пелены пляшущих "мушек" выплыла фигура. Серый костюм на фоне серых же стен. Девушка стояла, чуть пригнувшись, заглядывала ему в лицо. Над головой она держала пакет с логотипом "РТМ" - компании, в которой работал Андрей. По юбке, по пиджаку растекались рваные, тёмные полосы. Она увидела, что туманный взгляд Андрея блуждает по ним и пожала плечами. Сделала шаг навстречу, проговорила оправдываясь:
   - Я не ожидала, что будет такой ливень. Всю неделю собирается и не капли...
   Подошла ещё ближе - коротко цокнув пару раз. Лицо без косметики, но как бы сказала его умершая мать - ладное. Губы дрожали - с чего бы это?.. А глаза увлажнились.
   - Катя, - удивлённо произнёс он.
   - Вообще-то я хотела к тебе наведаться... Рассказать кое-что. - Она порывисто обхватила худенькими руками плечи. Захлопала длинными, хотя и не накрашенными ресницами, отвела взгляд на уродливую стену перед собой. По щеке скатилась слезинка.
   Андрея прошиб пот. Он понял, что она хотела сказать...
   - Ты тоже их видишь?..
   Катя всхлипнула.
   - Да... - выдохнула она.
  
   Джок
  
   Его обездвиженного втянуло в сигару. Голубой луч по совместительству оказался не только снопом раздражающе яркого света, но ещё и полем нанитов парализующим нервные импульсы. Избирательно конечно. Иначе и сердце остановилось бы. Впрочем, приятного было мало...
   Джока протащило над бушующей коричневой бездной, рокочущей до режущей боли в барабанных перепонках. Шею повернуть он не смог. Ну и хорошо. В пропасть глубиной полкилометра проплывающую под ним смотреть не следовало. То, что покрывало океан - почти твердокаменная корка - теперь с яростью разбивалось о подножье башни в мелкую сыпучую пыль, смешивающуюся со слизью. От ударов звенел даже металл. Казалось в тумане - уже не густом, а рассеянном - ворочались ожившие скалы. В сущности, так и было...
   Джок вплыл в раскрывшийся под днищем люк, оказавшись в сферическом контейнере. Изнутри сфера была белее самого белого снега виденного им в жизни. А снега Джок в родном мире перевидал не мало. В боку зиял иллюминатор, глядящий на зловеще тёмный силуэт Центрополиса. Насколько он помнил, никаких отверстий на корпусе объекта снаружи видно не было. Сплошная гладкая поверхность.
   Паралич проходил безболезненно, если не считать сопровождавшее процесс потение. Пот был необычный - непрозрачный, розовый. Наниты - микроскопические искусственные организмы выходили из тела, провоцируя потоотделение. У Джока в крови и своих предостаточно. Только они молчат, а должны бы уведомлять обо всём что происходит. Обстановка менялась молниеносно.
   После Перехода - арест - скорее всего непредвиденный по сценарию, обратной связи Джок оказался лишён. А насколько он помнил этот мир бывший родиной для наставника Конрада и миллионов других людей ещё помнивших конец двадцать первого века, должен полностью обезлюдеть, и арест бессмыслица, если только интеллектуальные системы не выполняют приказы от самих себя...
   - Конрад, где вы?.. - прошептал он в стерильной тюрьме, прислонившись к слегка помутневшему стеклу иллюминатора. Бесшумное движение сигарообразной капсулы началось.
   Она обогнула торчащую из вязкого месива башню - неожиданно изящную стелу, его бывшее открытое ветрам сомнительное убежище. Какой же хлипкой показалась Джоку кольцом огибающая сооружение платформа, на которой он материализовался! Энергетический коллектор! Джок понял, что башня всего лишь составная часть коллектора, когда увидел сколотую, развороченную вершину, которую с платформы разглядеть было невозможно. До него дошло - башня и не башня вовсе, а огромная опора, бывший фрагмент того самого колоссального Энергетического коллектора, чьи обломки, наверное, поглотило "химическое болото" которым стал океан. Она - единственное, что сохранилось...
   Погруженный во тьму мегаполис приближался. Конечно, откуда же взяться энергии, если её источники давно разрушены. Но чем?.. Сигара слегка наклонилась, и в поле зрения попали желеобразные океанские волны, гоняющие по поверхности остатки почти растворившейся корки. Возможно, ответом были именно они. Если плотность этих вязких волн выше плотности воды, а это должно быть, очевидно, то, что они способны натворить, если начнётся сильный ураган?.. Но может, он ошибается, и коллектор разрушило что-то другое?..
   - Коллектор сожрали, мой юный друг.
   - Что?..
   Джок попытался вскочить на ноги, но ударился о потолок сферы головой - слишком низкий, затем упал, перекатился на бок - сигара зачем-то наклонилось. Голос сгенерировали стены. Он вибрировал, но был вполне человеческим, хотя человеческими голосами обладали и роботы. Конрад рассказывал о тесте Тьюринга. Как определить кто твой невидимый собеседник - искусственный интеллект или человек, похоже, этим ему предстояло заниматься всё время пути до неизвестного пункта назначения. Правда, другой вопрос волновал куда сильнее, и страшил намного больше. Как оно прочитало его мысли?.. Влезло в мозг?.. Джок опасливо пробежал по безупречной белизне стен. Холодная, скользкая поверхность, подсвеченная изнутри...
   - Хочешь сказать вы там у себя во льдах не в состоянии проникнуть под черепную коробку любого, вытянуть его сокровенные мысли и желания раскалёнными щипцами электронных манипуляций!?.. - короткий смешок, - Не смеши меня, мальчик!
   Человек, - решил Джок.
   - Ну, в каком-то смысле ты прав, - отозвался голос. - Я приглашаю тебя в гости. Посмотришь на плоды планомерного уничтожения твоими предками своего мира, а главное на зарождение нового. Кстати, если тебе ещё интересно... Так ты хочешь знать, кто же сожрал несчастный коллектор?.. Не трудись отвечать! Я вижу, что хочешь.
   Джок представил как это существо на другой стороне контура связи (ну не внутри, же оно сигары, в конце концов!) расплывается в довольной ухмылке. Прямо любуется собой, перекатываясь с локтя на локоть... или с кванта на квант.
   - Для начала выгляни в иллюминатор.
   Джок ощутил, как объект выровнял траекторию, так чтобы стало возможным устойчиво встать. Он придвинулся к стеклу или тому, что его успешно имитировало. Второе вероятней...
   - Видишь, мы как раз пролетаем над городом.
   Голубые лучи податливо высветили тёмные громады - сплошное нагромождение теснившихся друг к другу небоскрёбов. Глубокие ущелья между зданиями оплетал маглев - сеть высокосортного городского транспорта. Джок разглядел, что многоярусные эстакады обрываются в пропасть - разрушены. На некоторых навечно застыли поезда. Сигара спустилась ниже, облетела причудливое многоступенчатое здание с полуобвалившимся фасадом, заскользила между типовыми сооружениями, напоминающими веретено, подставила борт темнеющим небесам, вылетела к закованному в бетон безводному каналу.
   - Смотри внимательней, - вкрадчиво шепнул голос.
   Внезапно Центрополис преобразился. В застройке пошли крупные прорехи, которых быть не должно. Может быть, она просто сменилась скверами, парками?..
   Нет. Джок увидел нечто, не вписывавшееся в серо-жёлто-коричневые тона погибшего мира. Пёстрый ковёр покрывал скелетообразный каркас здания примыкающего к сквозной дыре в земле, сбегал в саму дыру, облепляя бугристые стены, спешил к соседним небоскребам, причудливо окаймляя их, спускался к пустырю колоссальным треугольником расширявшемуся к чёрному беззвёздному горизонту...
   - Даю увеличение, - насмешливо сказал человек "в каком-то смысле".
   Иллюминатор мгновенно приблизил мир внизу. Взгляд Джока уткнулся в студенистую актинию, колышущуюся в воздушных потоках. Она пристроилась на самом углу бетонного фасада. Казалось, выросла на нём, слилась в единое целое, - слабо фосфоресцирующая, шевелящая венчиком аморфных щупальцев. К ней примыкали собратья...
   - Что это?..
   - Пожиратели. Не живые, не мёртвые. Гипертрофированные Вирусы. Плоды генной инженерии, поглощающие любые металлы, любой строительный материал, любую структуру неживой природы. Некоторые районы Центрополиса теряют по целому зданию в день. То, что ты тут видишь - в этом месте, пока ещё начальная стадия. К востоку Наземный Центрополис съеден до последней несущей балки, и пожиратели переместились в подземные кластеры.
   - Они красивы... - шепчет Джок.
   Человек (или не совсем?..) усмехнулся:
   - Хм... Они уже создают вокруг себя, целую экосистему. Плодят новые организмы. Взгляни...
   Иллюминатор наехал на железную колонну, на которой пристроилась актиния. Металл покрывал, шевелящийся зелёный налет, при ближайшем рассмотрении оказавшийся роем яйцевидных мохнатых жучков точащих сталь. Металл таял под ними будто сосулька...
   - Но ведь... они... они...
   - Жрали людей и затем вообще всё живое, когда людей не стало?.. Ты это хочешь сказать, мой юный друг?..
   Джок кивнул, заворожено наблюдая за ростом новой жизни. Центрополис покрывали смертоносные кущи. Некоторые напоминали перекинутые через бездну пульсирующие гамаки, облепленные гроздьями волосатого винограда, другие гигантскую паутину, третьи оплетали в кокон здания и пестрели красками. Ядовито-зелёные, белые, оранжевые, сиреневые. Вокруг роились искры. Видимо ещё одна форма жизни...
   - Твои учителя, Джокарт, уже очень давно не заглядывали сюда...
   - Но меня ведь отправляли?..
   - И тебя, и других. Первых, рождённых в вашей колонии детей. Отправляли минут на десять вслед за роботами, в места безопасные и безынтересные в принципе.
   Ну да, - мысленно согласился Джок. Была пустыня Сахара с блуждающими по чёрному песку смерчевыми воронками, был город Лондон, точнее то, что осталось - оплавленные руины. На пике Ярости Генные ТерроКланы исчерпав ресурсы Генного Оружия, лишившись Кодов к нему, которые сами же и разрабатывали, от безысходности по старинке воспользовались ядерным оружием и испепелили Британские острова...
   - А здесь давно уже началась Новая Эволюция... - монотонно произнёс голос.
   Может всё-таки искусственный разум говорит с ним?..
   - Так ты хочешь со мной познакомиться Джок?.. - оно выдержало короткую паузу и, не дождавшись ответа, от только неуверенно пожавшего плечами Джокарта ответило само, - Впрочем, выбора-то у тебя и нет, мой друг. У них не всё пошло по плану - у твоих засланцев. Они хотели показать тебе, как вылупляется океан, но случайно забросили тебя сюда всерьёз и надолго. Хотя нет, не случайно. А самое печальное, мальчик, что это кажется далеко не конец твоего путешествия...
  
   Эдмонд
  
   Отца я видел очень редко. Почти никогда...
   В детскую память особенно запали три случая.
   Первый - смутные ощущения, как в бреду. Человек в очках с толстыми стёклами, мокрой шляпе, плаще нараспашку, пропахший дождём несёт меня на руках через задымлённую улицу. Рядом маленькая женщина - моя мать. Дымовая завеса сгущается, в горле начинает саднить, отец хлопает меня по спине - я начинаю кашлять. И воздух, пропитанный гарью, становиться гуще и тяжелее - в нём слышен шелест, хлопанье тысяч крыльев. Я думаю, может из тумана в липкое небо взмывает стая голубей?..
   Мать говорит, срываясь на крик, меня мотает на отцовских руках - родители спешат, хлюпая по грязевому месиву - вся дорога - сплошная грязь. А я словно не замечаю, не чувствую - резких, небрежных движений, подскакиваний, толчков. Меня заворожило что-то чёрное, зазубренное во мгле, напомнившее мне семилетнему - прибрежные скалы, в книжке, которую накануне демонстрировал отец, что за книжка, кто знает, но она запала в память, как весь тот день. Где же дома? - думал я тогда, - Куда подевались высокие здания, они должны быть здесь? Почему вместо них теперь эти "скалы" - кривые, размытые, чёрные зазубрины, озаренные изнутри мерцающей желтизной? Куда мне было понять, что я видел развалины разбомбленных домов. Странно, что я не помнил саму бомбёжку, то, что предшествовало нашему побегу. Хотя, наверное, если поразмышлять - это можно объяснить.
   Просто запомнились самые яркие события дня. Не далёкие, абстрактные разрывы бомб, затронувшие центральные районы города, и наших окраин, видимо, особенно не коснувшиеся. Запомнился - миг, когда мы чуть не погибли...
   Туман сгущается сильнее. В моей голове. Остальное - пятна крови на белой скатерти, сочащиеся из разбитого носа. Ты их не чувствуешь, не ощущаешь, но они падают на белое, растекаются, - замарывают...
   Может, я с тех пор стал глуховат на одно - левое ухо, да и заикался потом лет до пятнадцати. Не знаю...
   ...Взрыв поднял шквал раскалённого воздуха. Ударил в спину, свалил с ног. Отец выронил меня. Я перекувырнулся несколько раз, зачерпнул грязи воротом, врезался лицом в лужу, глотнул коричневой воды - и вкус - металлический, затхлый ещё долго преследовал меня. Иногда мне и сейчас кажется, как я глотаю эту воду - порцию за порцией. И она вызывает тошноту... Впрочем тогда я вырубился, потерял сознание. А когда очнулся от крика, встряхиваний - "Мальчик мой! Сынок! Что же это... Очнись!" - то увидел лицо матери, а позади - я был почти ослеплён - вихрь пламени, штопором уходящий в чёрное небо. Взрыв газа?.. Он лизал глыбы развалин, менял цвет, временами ветер бросал огонь на остатки стен, и тогда пламя, разбиваясь, выстреливало роем пылающих искр в раскалённый воздух...
   Меня схватили в охапку. Дыхание спирало. Щёку жгло, мне казалось, - она горит, и лениво, ладонью, - я гасил невидимое пламя, пока меня несли. Небо мерцало красным, неподалёку грохотало. Родители переговаривались хриплыми голосами, а я контуженный слышал только монотонное, слившееся, в звенящий, глухой звук - бормотание...
   Иногда я проваливался в темноту, временами начинал бредить, тянул пальцы, пытаясь поймать видимых только мне красных бабочек, плясавших в подкорке мозга, что-то говорил родителям, чей голос сползал до шёпота, а порой казался режущим слух криком. Не знаю, через что они продирались, и сколько времени шли. Помню только, иногда, они, кажется, останавливались - отдыхали, и тогда мама гладила мой горящий лоб, приговаривала: "Мы далеко. Мы идём к морю...". Я стонал, меня бросало, то в жар, то в холод, но даже в бреду я почувствовал дыхание моря. И услышал автоматную очередь...
   "Не стреляйте! Не стреляйте! У меня сын..." - отец зарыдал.
   Ему откликнулся голос на ломаном английском, дополняемый криками на неизвестном мне лающем языке, который через почти три десятка лет станет основным языком общения в новом мире.
   "Я учёный. Физик..." - сказал отец, но в моей голове простая фраза отдалась многократным эхом.
   Чёрные тени, приблизившиеся к нему по-прежнему держащему меня на руках, - заслонили душное расплывчатое солнце, на мгновение избавили от скользкого тепла. Одна из этих теней явила вполне отчётливо проступившую, - на фоне белого неба, искажённого в восприятии моих глаз, - фуражку, озаренную солнечным светом, подобно нимбу, и я услышал даже скрип кожаного плаща, а затем вопрос, заданный резко, с ходу.
   "Вы - Кузнецов, полагаю?.."
   "Да, да я Кузнецов, - оживился отец, - Только умоляю, не причиняйте боль мальчику... Он контужен... ему плохо..."
   "Конвой! Быстро!"
   Я не видел - но знаю, ствол автомата, упёрся в отцовскую спину - он вздрогнул и пошёл вперёд. Я болтался как тряпичная кукла на его руках, в ушах гудело, приходя в сознание, я видел расплывчатую пелену, в которой едва различал небо и землю, зато отчётливо мог разглядеть всё те же фигуры - в касках, и одну - чёрную - в фуражке...
   А потом был крейсер. Чёрное чудовище с гигантской надстройкой. Целый город, охваченный дымом, клубящимся из труб, словно полыхал пожар...
   Изнурённая блокадой Англия, давшая политическое убежище, моей семье, бежавшей от репрессий большевиков в тридцать седьмом, ещё до войны, - всего за неделю была добита и завоёвана. Крылатые ракеты - оружие возмездия добрались до Лондона, хотя никто и думать не мог, что Четвёртый Рейх может располагать столь совершенными технологиями. А мы из огня попали прямо в руки членов возрождённого ордена "Тулэ Гезелльшафт" и моему отцу - физику, чтобы уберечь семью пришлось работать на фашистов...
  
   В июле внезапно пошёл снег...
  -- Ма-а-ам... - позвал я.
   Из тяжёлых, грозовых по виду туч, налетевших неизвестно откуда, повалили пушистые белые хлопья, а не капли дождя. Всё пространство снаружи - от окна, через покатые крыши старых домов, через скелеты новых, возводимых торчащими вышками высоких кранов, - и до чёрного здания в форме корабля с сильно выдающимся носом-утюгом, стеной выступающего над городом - заполнилось сначала свинцовым в отсветах солнца туманом, а потом и густой снежной завесой.
  -- Что?... - голос шёл из ванной.
  -- Мама посмотри - снег!...
   - Ну, зачем ты врёшь?... - спросила она с упрёком, но я услышал, шаги - мягкие, по паркету. Через секунду на пороге появилась женщина в новомодном японском кимоно, с синим полотенцем обмотанным вокруг головы. Мгновение она вглядывалась в окно. Прищурившись, чуть приоткрыв рот. А потом крикнула - не то мне, не то себе:
  -- Буди отца!
   И ринулась в его кабинет по коридору. Папа предпочитал, засидевшись с работой допоздна спать в кабинете, на диване, обитом коричневым бархатом.
   Будить не пришлось... Невысокий человек с волосами присыпанными пылью седины, сам вышел навстречу из дубовых дверей раскрытых настежь. Между родителями случилась словесная перепалка, смысла которой я тогда не понял.
   - Это, то о чём я думаю?... - голос матери выдавал сильное возбуждёние, - Но ты же говорил, что они на это не способны...
  -- Разведка могла просчитаться...
  -- Но тогда, что это значит - для тебя?...
   - Я не разведка - тут не я ошибся. Мой отдел переквалифицируют на другую работу.
  -- Боже, что вы там творите?... - она покачала головой.
  -- Летающие диски, зеркала-порталы, людей-рабочих и людей-солдат...
   - Мне кажется, я только сейчас поняла противостояние, каких громадных энергий ведётся... - тирада о дисках с людьми-рабочими всего лишь стандартная, не слишком удачная шутка, но не далёкая от истины.
   - Это даже нечто большее... - в голосе едва сквозило что-то вогнавшее меня в беспричинную дрожь, какая-то пустота, отец словно выносил сам себе приговор. Теперь спустя много лет, после получения паспорта низшей категории; после мыканий по самым отвратным комнатам, где наличие колоний постельных клопов с тараканами, было ещё далеко не самым ужасным недостатком; где с сырых потолков капала вода, а пол иногда был земляным, в лучшем случае с прогнившими досками, со щелями из которых высовывались обнаглевшие крысьи морды, - мне стало знакомо это чувство. Обречённости... Кошмарной, беспросветной обречённости - шатания по холодным, унылым просторам провинции Славия в поисках чего-то лучшего - не такого сырого, грязного и хоть немного пригодного для сносного существования, - не жизни даже...
   Мама была очень умной женщиной. Видно отец отчасти посвящал её в свои дела, несмотря на очевидный запрет - держать в тайне сведенья о характере работы. Конечно, в квартире имелись "прослушки", но видимо, те, что нас слушали - закрывали глаза на нарушения. Шли навстречу человеку, без которого пока не могли обойтись...
   Комната заполнилась свинцовым светом. Небо, будто нарисованное на стекле, - застыло, замерло, заледенело и только медленное, чарующее движение - танец белых хлопьев выдавал реальность мира за окном. Я смотрел, как зелень деревьев буреет, покрывается тяжёлыми шапками, мертвеет прямо на глазах...
   - Эдмонд, - позвал папа, взял меня сзади за плечи. Он уже давно перестал называть меня именем - Анатолий - данным мне при рождении, чтобы я привыкал, - Я не хочу, чтобы ты смотрел туда. Ты слышишь?...
  -- Почему?...
   Отец мягко отвёл меня от огромного окна без рам - в этой комнате оно начиналось почти от самого пола и упиралось прямо в потолок. Я не сопротивлялся, чувствуя приятную ненавязчивость в просьбе отца, готовую, правда, тут же перейти в настойчивость, если я начну упираться.
   - Ну, сынок... - он резко задёрнул тяжёлые, тёмные портьеры, и в гостиной погрузившейся в тревожные свинцовые сумерки автоматически зажглась люстра. Стало куда уютнее.
   Папа явно не знал что ответить, на моё почему.
   - Понимаешь, Эдмонд, просто плохой свет... Свет тоже может быть плохим. Может таить... - он вдруг умолк. Я думаю, отец понял, что пугает меня, или его взглядом укорила мать, присевшая за круглый стол на "верблюжьих" ножках стоящий посреди комнаты. В любом случае слово - "угроза", наиболее подходящее по контексту, так и не было произнесено...
   Весь тот вечер мы провели в прихожей, ни разу, пока снег не кончился, не сунувшись ни в одну из комнат. Почему?... Что там было ещё, кроме снежного бурана в разгар лета?..
   Временами я слышал, отчётливый шорох - ветер налегал снаружи на окно, ледяные кристаллы бились, подхваченные мощными порывами о стекло, - мелкой, частой очередью. Но было и кое-что ещё...
   Гигантская летучая мышь с кожистыми крыльями. Именно такой образ отчётливо возникал у меня в голове дважды, когда давление ветра резко возрастало до рёва, а затем следовал хлопок, будто лопался воздушный шар, накачанный гелием, и - обрыв. Наступала тишина - ни ветра, ни шороха, а только скрежет, словно когтями по наружным стенам. Я думал, что-то там пристроилось на нашем восемнадцатом этаже и крыльями своими загородило все пять окон, залепило доступ звукам и тусклому свету (мы по неизвестной мне причине пережидали в темноте). Герметично закупоренная банка с тараканами, - решил я, - её надо только вскрыть и вытащить нас - ничтожных насекомых.
   - Папа, что там?... - спросил я, подавшись вперёд, сбросив материнскую руку, обвивавшую за шею, - Там ведь кто-то сидит на окне? Кто?...
   - Нет... - не слишком уверенно произнёс отец. Он вытянул шею, прислушиваясь - даже я заметил, как он затаил дыхание - вслушиваясь в тишину, ожидая. Я долго в полумраке смотрел на его вытянутый, острый профиль, а когда тишина внезапно сменилась прежним, привычным - шелестом снежного роя о поверхность стекла, подгоняемого взвывающим ветром, - папа глубоко вздохнул и коротко с улыбкой взглянул на меня...
  -- Скоро уже пройдёт, - сказал он уверенно, потрепав меня за волосы.
  -- Это была огромная летучая мышь?..
  -- Нет, что ты... Это ветер.
   Я видел, как внимательно он посмотрел на мать.
  -- Реньятхотеп... да?.. - спросила она.
   - Не сейчас, Зоя. Ты же видишь? - кивнул отец еле заметно, указав на меня, и сказал ей, с раздражением: - Мы с тобой поговорим ещё о том, прежде всего, какие книги ты читаешь, из тех, которых читать не следует.
  
   Оккультная книга в переплёте из пожелтевшей свиной кожи (свиной ли, ты уверен, что из свиной, а не из человеческой?!) вывалилась из рук, тяжело стукнувшись об паркет, когда в кабинет вбежал человек, который должен был вернуться домой только через полгода. Мозг запомнил и долго удерживал в памяти последнюю прочитанную строку...:
   "...видимая Луна - лишь трехмерная проекция той сущности, которой оканчивается "луч творения". Ада вы там не увидите..."
   - Читаешь?!.. - крикнул он, подбегая ко мне и глядя прямо в глаза - своими шальными, широко раскрытыми, слезящимися, помутневшими. Меня пробила дрожь. Ворвался могильный холод в тепло огромного кабинета заставленного вдоль стен стеллажами с книгами до самого потолка. С корешками выцветшими и новыми, с надписями и без, кое-где с названиями и именами авторов, прописанными от руки, а кое-где затёртыми специально - такие я читал. Самые толстые и загадочные. Нашёл ключ у матери - она не особо-то его и прятала у себя в спальне в ящике с бельём...
   Он выглядел ужасно. Отец. Сутулый, с кожей тонкой и слишком белой, обтягивающей острые скулы, щёки впали, а голова почти облысела. Откуда он сейчас вернулся?
   - Читаешь... - произнёс он снова, на этот раз на выдохе, разочарованно, как бы с сожалением констатируя факт, - Давно?... Нет, постой... - отец резко схватился за лоб, затем сжал мой костлявый локоть, впился острыми пальцами. Через красный напольный ковёр медленно поплыла длинная сплошная тень - наехала на стену. Дирижабль за окном, - решил я, и, будто в подтверждение услышал успокаивающий рокот винтов. - Что тебе вообще известно?..
  -- О чём?...
   - Думаешь, Эдмонд, я дурак?
   Что мне было известно?
   - Из чего она?... - я кивнул на книгу, лежащую в ногах. Со страницы глядела гравюра - Луна, опутанная щупальцами - жирными, червеобразными отростками, напомнившими мне один неприятный момент из далёкого детства. Клубок личинок на гниющем теле кабана в осеннем лесу...
   - Обложка?... - переспросил отец. Краем глаза за его спиной я наблюдал за рифлёной серой тушей дирижабля движущейся в сотне метров от шпилей нового города. Когда он пролетит, наконец?.. Только-только появились хвостовые рули, - Почему ты вообще здесь?!... Почему? Почему? - он сорвался, было на крик, но тут же охрип и принялся откашливаться, по-прежнему удерживая меня за локоть мёртвой хваткой. Надо ли говорить, что каждый спазм в глотке заставлял его непроизвольно до боли сжимать мою худую конечность. - ...Она... должна была спрятать, этот чёртов ключ подальше!... Зои! - так он в последние годы называл мать - на немецкий манер.
   Появилась "Зои". Между ними уже что-то произошло в кухне. Что-то не хорошее. Думаю, отцу стало известно - жена изменяла ему на протяжении последнего года, а потому цвела, пока муж чах неизвестно где. Изменяла с собственным водителем. Куда уж ей до сына... и до ключей. Я днями просиживал в кабинете и много чего узнал...
   - Ты блядь, - выругался он по-русски, правда, без задора, беззлобно - на злость, похоже сил не хватало. Ему бы лечь поспать. А он дрожит - ненормальная, болезненная нервная активность. - Сука... Что ты наделала?... Впутала его в это, понимаешь. Когда они сегодня придут за мной..., - тут отец стал нести нечто маловнятное, размахивая руками с такой силой, что будь он сейчас за сервированным к обеду столом - вся посуда от одного лишь широкого загребущего жеста, попадала бы на пол. - Если только... эта фон Зайдновская мразь... этот энергослизень поймёт, что кто-то здесь ещё знаком с Основами Туле... этот кто-то, а именно наш сын, вот он, - отправиться с нами вместе туда... туда... где...
   - Что ты сказал?!... - "Зои" сощурилась, голос дрогнул. Неуверенно она сделала шаг от дверного проёма в глубь кабинета, затем ещё шаг. Побледнела, - я не на шутку испугался, - Куда мы должны отправиться?...
   Отец донёс измученное тело до дивана. Плюхнувшись в него, запрокинул голову - начал хохотать - багровея и покрываясь потом, последние силы, растрачивая даром.
   - Ты... - он давился от смеха, смахивая слёзы, выступившие из посиневших уголков глаз, - Ты отправишься со мной, продажная тварь, коли уж не пожелала сохранить верность одному человеку... Хотя нет всё равно бы отправилась, даже если бы сохранила. Это моя ошибка - я ведь посвящал тебя уже давно в свои дела. Но его-то за что... - он кивнул в мою сторону. Я будто нашкодивший ребёнок стоял, мало соображая, что вокруг происходит, и какое будущее меня ожидает. - Он, ты, знаешь тут спросил меня - из чего, мол, сделан "Луч Творения" Лёвица - ну, вот этот фолиант на полу, - отец резко махнул рукой, похожей на клешню. Наверное, его мучил артрит - он поморщился. - А что я ему скажу, а? Сделан из кожи одного, знаешь ли, еврейчика сгинувшего где-то в Кобленце? А он вдруг спросит невинно, - а кто это такой - еврейчик - что за животное? Меня не учили, что такие есть... Это, может, разновидность кабана какая-нибудь. И я же должен буду ответить, объяснить, мол, народность такая была - да перевелась вся вдруг, истребили, - развеяли пепел в едкое небо, - закопали в землю, - оставили, правда, часть на опыты, да обложки к умным оккультным книжкам делать...
   Мама, шатаясь, подошла к отцу. На меня даже не поглядела. В тот день она выглядела элегантно. Не знаю, куда она собиралась, пока не появился муж, но красное шёлковое вечернее платье, открытые белые плечи, меховой воротник вокруг шеи - очень ей шли. Она была ещё не старой женщиной - могла похвастать фигурой...
   Он смотрел ей прямо в глаза - пристально, будто пожирая, с вымученной усмешкой. Она подошла - встала перед ним, я видел, как её тело сотрясала дрожь, она подёргивала головой - давление, наверное, подскочило. Я видел спину, не мог видеть лицо, зато та самая усмешка на лице отца начала таять, усыхать. Мать подалась вперёд, чуть наклонилась, будто хотела плюнуть в лицо.
   Резкий выпад правой и пальцы уже сжимают трахею.
   - Ты во всём виноват!... - процедила она, сдавливая горло. Как это душить измученного человека! Даже если хватка слабая, а она вряд ли была крепкой - у неё миниатюрная рука, да и мужская шея не хилая и тонкая, - Ты сам навлёк это на нас! Зачем? Зачем?... Причём тут всё остальное, чёрт подери!...
   Я среагировал не сразу, но когда, наконец, дошло, что происходит, то сквозь накатившую мутную волну я сдвинулся с места, подскочил к матери сзади, обхватил поперёк живота и резко дёрнул на себя. Она в туфлях на высоком каблуке держалась не слишком устойчиво, поэтому, инстинктивно выпустив отцовскую шею, замахала руками по воздуху, чтобы не упасть, - оттолкнула меня, думаю - рефлекторно...
  -- Тварь!... - выплюнул отец сдавленно, сквозь сухой кашель.
   Она отошла, отодвинулась от него, даже отползла - осторожно, глядя на руки, так, словно дотрагивалась до прокажённого и кожа вот-вот покроется струпьями.
   Она посмотрела на меня - взгляд, запомнился надолго - увлажнённые глаза, губы подёргиваются - то один уголок, то другой, на шее пульсирует артерия:
   - Эдмонд, ты пойдёшь со мной! - чётко произнесла мать, насколько позволяло сбивчивое, тяжелое, взволнованное дыхание. Чего она испугалась?... Мне кажется, я почти знал...
  -- Он останется здесь!
  -- Эдмонд!...
  -- Не надейся, чёрт возьми!
   В отцовской руке сотрясаемой частой мелкой дрожью внезапно возник чёрный ствол пистолета. Меня повело, голова закружилась. Я - долгие годы живший без потрясений, растущий в элите Рейха, имеющий возможность наблюдать янтарные закаты из панорамных окон - провалился в серо-зеленую муть, как в сон. Во мне заворочался тяжёлый ком, во рту возник привкус металла - губы слиплись, подступила тошнота. Мир качнулся, начал уходить из-под ног - стеллажи поплыли, тени сомкнулись, мелькнул белый потолок украшенный лепниной в метре от деревянных настенных панелей - я рухнул на пол...
  
   На лбу лежала холодная повязка. Пожалуй, слишком холодная. В лицо мне заглядывал отец. Я чуть скосился - увидел маму, сложившую руки крест-накрест на груди. Прошло, наверное, минут пять... День, продолжался - комната купалась в солнечном свете. Редкие пылинки проплывали в солнечном луче, взаимно сближались, расходились, сближались снова, всегда в одинаковом танце
  -- Эдмонд... - прошептала она, на миг впилась зубами в кулак, - Ты напугал... нас.
   Она подошла, осторожно, стараясь не стучать каблуками. Сжала губы. Колебалась секунду-другую, прежде чем сказать что-то мужу. Наконец, осмелилась и требовательно произнесла:
  -- Я должна сесть к нему. Или может, ты всё ещё хочешь меня пристрелить?
   Значит блестящий ствол возникший, как из шляпы фокусника, мне не привиделся.
   - То, что нас ожидает, будет намного хуже быстрой смерти от пули в голову. Можешь поверить мне...
   Он тяжело поднялся со стула скрипнувшего жалобным стоном.
   - Душегуб... - процедила она, глядя вслед. Он двигался по-стариковски - еле-еле, держась за поясницу. Шёл к чёртовой книге раскрытой по-прежнему на образе гниющей Луны.
  -- Не хуже тех, Зои, на кого я работал. Не хуже тех...
   Она проигнорировала замечание - только взглянула остро и холодно ему в спину. Отец нагнулся, взял книгу, прошелестел страницами.
  -- Мальчик мой, - сказала мать, гладя меня по голове, - Твой отец сошёл с ума...
   - Безобидная книга, - сказал он, шумно с шелестом перелистывая толстые, большого формата листы фолианта, - Если ты читал только её - ничего страшного. Но что ты читал помимо? Я хочу знать пока не поздно. Что твориться в твоей голове?...
  -- Разве ты не видишь он не...
  -- Заткнись!
  -- Ублюдок!
  -- Выйди отсюда! Пожалуйста, выйди!
   Отец, - удивительно как он ещё держался на ногах, - зажал в подмышке "Луч Творения". Стоял, вцепившись пятёркой длинных, узловатых, возможно скрюченных артритом, пальцев - в вертикальную доску, разделяющую стеллажную секцию надвое - на одной половине стояли довоенные учёные-теоретики - Эйнштейн, Бор, Хопвуд Джинс, - на другой послевоенные - фон Зеботтендорфф, Солимски, Крадзберг.
   - Убей меня, если хочешь!... - мать даже не обернулась, сказав это. Ссутулившись, она сидела склонившись над сыном, плотно удерживая мою ладонь в своей. Она не смотрела назад. Я молчал. Вообще не любил разговаривать. В тот момент буря эмоций кипятилась в груди, в сердце - мне хотелось заорать, остановить их пустую (пустую ли?!) ругань, но я молчал, тяжело вдыхая воздух - из холодного, ставший вдруг удушливым...
   - Мама, со мной... порядок, - наконец выдавил я из себя ложь, которую мог стерпеть. Ложь по отношению к себе. Меня мутило. Хилым я, пожалуй, не был, и то состояние - обморок, а потом тошнота, головокружение, голова тяжёлая, будто свинцом заполненная, - были для меня из ряда вон в тот далёкий день.
   - Правда?... - мать всё гладила меня по лбу. Вела гладкой, нежной рукой от виска к виску, проводила по короткой чёлке. Она была женщиной, в которой уживались две яркие, отчётливо проявлявшиеся ипостаси. Мама могла быть сильной, сокрушительной, даже стервозной, как минутой назад, она могла убить, я уверен, если бы понадобилось. И в ней одновременно жила любовь, забота и нежность. Многое я бы отдал, чтобы сейчас снова ощутить её ласковые прикосновения. Почувствовать тепло в сердце - непередаваемое, родное...
   - Да. Я могу говорить... Пожалуйста, если отец не хочет, чтобы ты слышала наш разговор, сделай как он говорит.
   Губы сузились в тонкую линию, побелели. Её ладонь отстранилась, медленно легла на колено. Она встала, посмотрела на человека, с которым жила шестнадцать лет. Он кивнул - решительно, но дружелюбно.
   - Я не знаю, чего ты хочешь от него, но, хочу надеяться, это не причинит ему вреда.
  -- Он должен только рассказать, что ему известно...
  -- Он не может знать больше чем я.
  -- Мне нужно только его видение одного и того же события, Зои...
   Молчание продлилось секунд пять, но как это бывает со временем в острые моменты накала - оно растянулось. Завязло в трясине, почти физически я ощутил, как поток времени из водянистого стал кисельным и вязко перетекает извне в нашу чашу - кабинет.
  -- Я уйду... - обречённо сказала она.
   Каблуки мерно отстучали по блестящему паркету, воздух едва ощутимо всколыхнулся. Выходя за дверь, она в упор взглянула на отца. Впрочем, он не заметил, - мать перестала для него существовать. Когда дверь затворилась удивительно бесшумно, хотя по всем канонам - должна была громоподобно захлопнуться, насколько я знал характер мамы, - он сказал:
  -- Ну, а теперь говори. Что ты знаешь?
  
   Адольф
  
   Приступ провоцирует Человек В Красном.
   Как всегда.
   Адольф чувствует своего протеже постоянно - днём и ночью. Даже когда засыпает, едва согреваясь под тремя прохудившимися одеялами, а на стене - серой, пористой, покрытой мелкими трещинками пляшет тень от играющего пламени. В углу комнаты сложена печь из красного кирпича - роскошь для трущоб без давно неработающего центрального отопления. Хотя бы огонь доступен в морозные ночи...
   - Футурия... - шепчет из ткани самого пространства - Человек В Красном маленькому мальчику впавшему в очередную кататонию посреди ночи. Об этом - сейчас - никто не узнает - ни отец, ни мать. Они не ведают, что "отрыв" происходит и во сне тоже...
   И он видит это место. Иной мир с другими вероятностями, другим тленом. И он в нём.
   Вообразите сизую дымку, окутывающую зловещие здания-обломки; со снесёнными вершинами; счищенными, как яйцо от скорлупы, от сплошных стеклянных фасадов этажами; с обрушившимися кое-где перекрытиями. Можно подумать - здания просто не достроены, если бы не шершавость ветхого, серого, кое-где тёмно-коричневого бетона стен и потолочных перекрытий - провисшего, распухшего, наверняка крошащегося. Улица тянется за темнеющий горизонт, и вдоль неё - мрачные, однообразные громады сооружений - затянутые пылью, сизым смрадом, в котором плывут странные тени, хотя и солнце скрыто за сплошной облачной пеленой, скорее похожей на облака пепла...
   - Где я на этот раз?.. - спрашивает Адольф. Он вместилище недетского ума - существо в футляре ребёнка, но исстрадавшееся подобно мученику, привыкшее притворяться в своём мире трущоб, победившей догмы Синархии и абсолютного зла исковеркавшего даже самую суть бытия...
   Босой он стоит на стеклянистой цементной пыли, а из-под расколотой надвое плиты на него смотрит выбеленный череп без нижней челюсти. Волосы шевелит холодный, сухой ветер. Куча мусора в которую превратилось здание порождает Человека В Красном - смертельно белая, похожая на почти прозрачную белизну слепого могильного червя, кожа скуластого лица и руки-плети из-под кровавого балахона - слишком яркого для серо-пепельного мира. Всё маскарад, всё бутафория, игра, - думает Адольф, - То Он словно до небес, а то, как сейчас - почти равен мне и слишком человечен...
   - Да вот же она! Футурия!.. Вокруг тебя. Место эквивалентное Североамериканскому континенту. В мире, где живут твои родители.
   Адольф знает, что место эквивалентное Североамериканскому континенту в его родной Вселенной - Не Называемо... Но может вот это самое проклятое кладбище как-то с ним связано?.. Конечно, связано...
   - Ты ложь... - поддавшись внезапному порыву, выговаривает мальчик, и слова - резкие, усталые - странным контрастом звучат на фоне худого, мальчишеского тела, не вошедшего ещё в фазу полового созревания. "Блядство" - добавил бы он, как его отец, когда пересчитывая деньги - измятые, жёлтые, сальные - понимает, что до конца месяца, скорее всего не хватит...
   - Не начинай снова, малыш... - слегка скривив узкие губы большого, акульего рта произносит Человек В Красном.
   - Скольких ты ещё мучаешь, терзаешь?!..
   - Ну, есть ещё пара любимчиков у меня, друг мой. Но все не случайны, и все должны прийти сюда. Точнее перескочить через это. Благополучно, я надеюсь и синхронно, без жертв, прихватив, впрочем, кое-кого и здесь. Того, для кого этот мир - дом родной. А теперь посмотри туда. Это Предтечи из мира Ока. Знакомься...
   Тени.
   Величаво движутся по улице - открытой, как поле; без ржавеющих машин у обочин, без завалов, без фонарных столбов.
   Тени движутся по центру улицы, по остаткам асфальта, покрытым непонятным серебристым налётом - пыль ли? Перемолотое стекло или что-то ещё?.. Тени то собираются вместе, - в узор, полный острых углов, то расходятся и беспорядочно мечутся по дороге, принимая форму вытянутых треугольников, пульсирующих кругов, гигантских квадратов, резко меняющих пропорции. Затем, занимая всю ширину улицы, подбираются к основанию изуродованных зданий, долезая до пятого этажа, сужаются неимоверно в сверкающую ярче тусклого неба линию, и почти исчезают посреди разрушенных кварталов. Но разорвавшись вновь из света, сливаясь с другими тенями, несутся дальше...
   - Блядство... - едва слышно произносит Адольф, просыпаясь в душно натопленной комнате, и смотрит на треск пламени в сумраке...
  
   Наташа
  
   На площадке второго этажа доживает последние дни матовая лампочка. Из мусоропровода кисло несёт гнилью. За железной дверью оббитой красными древесными панелями играет музыка. Кажется "Пинк Флойд", какая-то композиция из знаменитого альбома "Стена", если она, конечно, не ошибается. Музыка играет негромко и шаги должны быть слышны, но фирменное Димино шарканье не доносится. Она вжимает кнопку звонка сильнее. Снова раздается дурацкая соловьиная трель.
   "Наверное, уже под кайфом, чёртов наркоман, - решает Наташа, - Меня не дождался"
   Она думает, что пора уже колотить в дверь и вдруг вспоминает, что мобильник-то при ней. Этажом выше кто-то выходит из квартиры, закрывает ключом дверь. Идёт к лифту - шаги медленные и неспешные приглушённо разносятся по этажам. Так обычно ходят спокойные, уверенные в себе люди. Скорее всего, высокого роста и среднего возраста. В лифтовой шахте начинает стрекотать подъёмный механизм.
   - Я уже стою у твоей двери, - сообщает Наташа спокойно (как всегда своим приоритетом она считает спокойствие, сродни самурайскому), - Ты заснул там?
   Дима растягивает слова. Непосвящённому в тонкости наркотической одури показалось бы, что он в жизни просто слишком вальяжный.
   - Иду... Открываю... Извини... - произносит он трижды.
   Теперь Наташа слышит заветное шарканье. Но слишком уж оно деланное. Подошвы не скользят по паркету, а как наждак царапают его. Дверь отворяется.
   На пороге - длинный сутулый парень с зализанными волосами. Его слегка качает, он криво ухмыляется. Наташа быстро определяет - зрачки расширены - всё ясно.
   - Уже принял, - говорит она, переступая порог, в голосе не тени укора. Она просто констатирует факт, и в мыслях добавляет - "Мог бы подождать".
   - Тебя пока дождёшь. Месяц уже жду, - он плетётся к ней, тянет руки, чтобы обнять за шею. Наташа не против. Ноги сами несут её в комнату к тарантулу. За этим она и пришла, чтобы взглянуть и сравнить, похож ли.
   Прозрачный террариум покоится на самодельном столе слева от окна, чтобы солнце не пекло. Напротив включенный компьютер проигрывает альбом "Стена", винчестер подозрительно яростно шумит. Стены пустеют без излюбленных постеров Димы. Наташа замечает, что в комнате недавно сделан ремонт и едва ощутимо пахнет невысохшим ещё обойным клеем.
   - Я тебе уже приготовил. На столе, как обычно, - говорит Дима, предлагая свёрнутую в трубочку дежурную фальшивую тысячерублёвую купюру и указывая на "дорожку" рассыпанную на письменном столе.
   Наташа едва слышит. Она уже зачарованно барабанит по стеклу террариума. Паук вовсе не чёрный, а коричневый. Покрыт мельчайшим ворсом, словно бархатом, а не угрожающей щетиной, способной порвать мягкую ткань при соприкосновении. Не так он страшен, хотя велик. Наташа не впервые видит его, и каждый раз поражается размерам. Брюшко - с приличное куриное яйцо, лапы толщиной со средний палец, а ожерелье глазок, больших и малых, каждый - никак не меньше камешка в перстне, подаренном Колей ей на двадцатилетие. А ещё челюсти по бокам... Пожалуй с кошачий коготь будут.
   - Чего это ты? Сразу к нему подвалила. Ты с ним хотела встретиться что ли? - Дима гогочет над собственным каламбуром, расплёскивая на ворсистый ковёр кока-колу. Но, вовремя спохватившись, вытягивается в струнку, испуганно вглядываясь в стакан. Почти полный, слава богу...
   - Это тарантул?.. - спрашивает Наташа.
   - Не-е-е... Ты что?! - он делает страшные глаза, давая понять, что она сморозила непростительную глупость и может лишиться момента счастья, - Это паук-птицеед, крупнее почти в два раза, - с видом знатока тронутого печатью психоделического кайфа сообщает он, и отхлёбывает чёрное пойло, - Сейчас покажу! Такого ты ещё не видела, - и, сорвавшись с места, убегает куда-то из комнаты.
   Наташа вглядывается в неподвижные блестящие глазки паука. Передние лапки он задрал на стекло, подтянулся, словно надеясь взобраться по скользкой, вертикальной поверхности, чтобы освободиться от заточения.
   - Ты мясистый, однако, - говорит она и щелкает пальцем по стенке террариума, паук конвульсивно дёргается, сильнее наваливается на стекло лапками-тростинками. Если бы не преграда он бы уже отчаянно ринулся в атаку на её ладонь, - И не страшный. Где-то я слышала, что вкус у вас, как у курицы...
   Возвращается Дима с двухлитровой банкой в руке. Внутри барахтается пушистый комок, обложенный клочьями ваты. Серая мышь в предчувствии смерти. Дима сияет:
   - Сейчас мы плотно пообедаем, - ободряюще говорит он, поглядывая то на паука, замершего в боевой позиции на насыпи из песка и камней, то на сидящую, на коленях Наташу, - Ты увидишь неописуемое зрелище, а потом мы с тобой хорошенько забашляем!
   Он ловко вытаскивает мышь за хвост из банки. Она безысходно педалирует задними лапками. Вырывается, хочет убежать, усы на мордочке безостановочно вращаются, нос беспокойно вынюхивает, рот чуть приоткрыт обнажая сдвоенные зубки-лопаты. Дима дерзко улыбается, в глазах слишком явный блеск - наркотик, разбавленный страшнейшим побочным эффектом человеческого разума - жаждой зрелища.
   - Сдвинь стекло, Наташа. Я брошу туда жертву!
   "Сколько пафоса!" - думает она, сдвигая стеклянную панель вправо. Паук движимый условным рефлексом, тут же, одним рывком, оказывается посреди террариума, насыпь пёстрых камней различимо шуршит под членистыми широко расставленными лапами. Он молитвенно воздевает переднюю пару к небу, навстречу попискивающей добыче.
   Дима отпускает мышь.
   - Он же птицеед, а не мышеед, - зачем-то говорит Наташа.
   - Птицы стоят дороже, - усмехнувшись, отвечает он.
   Паук, броском настигает несчастного грызуна, в углу. Наташа приседает, приблизившись к стеклу, чтобы получше рассмотреть начавшееся представление. Паук, навалившись на жертву, вонзает верхние челюсти в розовеющее брюшко. Мышиное тело сводит судорога. Слышится угасающий писк. Чёрные глазки сужаются и затуманиваются. Видно, как паучьи челюсти, воткнутые в багровую рану, блестящие от крови, ритмично пульсируют, как сердце...
   - Ну что? - сложив руки на груди, задрав подбородок, весь красный от усердного бритья, спрашивает Дима, - Нравится?..
   - Интересно, но слишком быстро, - отвечает она.
   - Ты думала увидеть сражение?
   Наташа молчит, пожимая плечами. Она действительно думала, что мышь будет сопротивляться, что пауку придётся за ней изрядно побегать. А всё закончилось так бесшумно и банально. Единственный плюс - эта рана и потемневшая от яда, наверняка, загустевшая кровь...
   - Это старая мышь, - словно оправдываясь, говорит Дима, разравнивая аннулированной карточкой "Ситибанка" белую насыпь на столе и зазывающим жестом подзывает Наташу, - Тебе трудно угодить. Уж я-то знаю. Давай вдыхай свой волшебный порошок...
   - Я смотрю, тут осталось чуть больше половины, - кротко улыбаясь, сообщает она, - Наркоман, ты...
   - Как и ты. А вообще это не наркотик, дорогуша...
   - А что же? Не сода же.
   - Заряжайся, давай, - отмахивается он, натягивая одну из своих коллекционных улыбочек. Сейчас из тех, что Наташа охарактеризовала бы, как хитро-предвкушающая. Глаза сощурены, левый уголок рта оттянут кверху, обнажён фрагмент белых зубов, до верхнего рудиментарного клыка.
   Она сворачивает в трубочку бумажный прямоугольник. Сейчас начнётся...
  
   Пятнадцать минут спустя у неё не на шутку развязывается язык. Они лежат на огромной кровати поверх покрывала, смотрят в потолок, просто потому что надо смотреть куда-то. Зрительному отделу мозга абсолютно наплевать, куда. Зрение отодвигается на последний план, взгляд блуждает вдоль пенопластовых плиток, - ими выложен потолок, - вдоль остро заточенных теней на стене - проекции неровного силуэта крыши соседнего дома. Поток слов льётся рекой. Наташа вроде понимает, но остановится, не может. Разговор перескакивает с одного на другое, иногда Дима вставляет словечко:
   - ...Ты будешь смеяться, конечно, и это твоё право, но мужской идеал для меня - это Вернер фон Браун из "Пенемюнде"! Ты знаешь что такое "Пенемюнде"?!.. - на миг отрывает голову от подушки и смотрит на него - курящего.
   - Угу, - удовлетворённо отвечает Дима, окутанный клубами сизого дыма, от которого слезятся глаза.
   - ...Конечно, ты спросишь - почему именно он, а не Гитлер, например, если я такая фанатка всего фашистского. Но Гитлер?.. - она кисло морщиться, - Сам посуди, как им можно восхищаться! - Наташа вытаскивает руку из-под поясницы - затёкшую, в красных отметинах - отлежала, и начинает загибать пальцы: - Во-первых, у него фамилия Шикльгрубер! Представь себе! Вообрази только!
   - Неужели?!..
   - Да-да-да!.. - мизинец загнут, идёт очередь безымянного: - Во-вторых, и это самое главное - он действительно сумасшедший, каких свет не видывал! В третьих - низкорослый, щуплый чушок! В-четвёртых... Приготовься! У него было одно яйцо!
   Дима даже приподнимается на локтях с кровати, изумлённо вскидывая брови.
   - Тебя торкнуло что ли так, или это правда?!
   - Можешь мне поверить, - Наташа подстрекаемая заинтересованностью собрата по ловле кайфа, продолжает дальше: - И последнее. Смотри, не упади! Гитлер, вместо того чтобы полноценно заниматься сексом с Евой Браун, сначала начинал бегать по комнате в одних подштанниках, а потом просто садился перед ней и начинал... мастурбировать!
   - В самом деле?!.. Вот так прямо и... - Дима показывает характерное движение правой.
   -...Поэтому я и считаю идеалом Вернера. Он высокий, мужественный, гениальный, лицо словно высечено из камня. Он - настоящий немец! Настоящий, из нибелунгов, про них режиссер Фриц Ланг ещё в тридцатых фильм снял. Жаль, только, что умер Браун давным-давно. А мой парень?.. Мой, теперешний - урод, и хотя я легко могла бы найти другого, но и другие, они ведь не такие как фон Браун. Можешь бичевать меня, издеваться! Говорить, что я не зрелая, ведь это малолетние ждут красивых принцев, а умным и взрослым подавай браки по расчёту и всё прочее!.. Но я - не хочу! Я устала от уродов меня окружающих! Устала притворяться! - Наташа чувствует, что пора остановится, что болтает лишнее на радость Диме, согласно кивающему, с сигаретой между пальцев и пепельницей на груди, но на языке вертится поток слов, который нужно вылить на любого, кто имеет хотя бы одно функционирующее ухо. - Уроды, даже в инете! Морелло! Не видел такого с этим ником, а? Я приготовила ему ответ, сунулась на форум в "Ньюсуик", написала этому вонючему хорьку, а он мне чиркнул короткую строчку: "Натусик, тема "холодной войны" потеряла свою актуальность! Смотри телевизор, читай газеты и информационные порталы!" Представляешь - он называет меня - Натусик?!
   - Почему?.. - вяло спрашивает Дима, докуривая.
   - Потому что урод, я же сказала! Я представляю его очкариком с россыпью прыщей на лбу и воспалённой промежностью...
   - Нет... не то... - Дима отмахивается, - Я имею ввиду, что там с актуальностью...
   - Ты про тему?.. - уточняет она, - Обнаглевшая Америка. Заря новой "холодной войны". Ракетоносцы в Северном Ледовитом. Ультиматум, всё как обычно. Мне даже сон приснился, - она умолкает: стоит ли об этом говорить? И рассказывает про ядерный взрыв и своего паука из тьмы. Пока говорит, начинает потихоньку выходить из экстаза. Видит, что Дима не воспринимает серьёзно, и тогда пытается внести побольше громких словесных сочетаний, таких как "слишком реально", "много деталей", "никогда подобного не снилось". И ведь это все, правда. Когда видишь такие сны, невольно начинаешь верить, что действительно тебе открывается иное измерение, иной мир. Но Дима, будто не слышит. Громко сопит, крутит в руках пачку сигарет, поддакивает. Повествование доходит до крови, хлещущей из шеи распоротой жёсткими, как проволока волосками на толстой членистой лапе, и только тогда он оживляется, следит за движениями губ, вставляет - "оооо!", где надо, и переспрашивает. Наконец Наташа подводит черту, и Андрей считает нужным задать вопрос.
   - Значит, пришла сравнивать моего паука со своим?
   - В общем, да... Но и тебя повидать, захотелось.
   - Да, ладно... - отмахивается он и расплывается в улыбке, типа - "Не пори чушь!"
   - И что ты думаешь?
   Дима пожимает плечами.
   - А что за сигнал, такой, твой монстр поведал? Или всё эти пространные намёки в духе ужастиков Кинга?
   - Помню, сказал, когда увидишь - не спутаешь. А ещё советовал принимать... амфетамины.
   - Ха! - Дима даже вскакивает, упирается коленями в пружинистый кроватный матрас, - Да он же из наших, Наташа, - этот твой монстр!
   В этом весь Дима! Выслушать выслушает, но воспримет несерьёзно. Хотя можно ли сны воспринимать серьёзно? Любые сны? Ведь в них нет ничего, кроме мыслей, страхов, надежд, переживаний, загнанных вглубь подсознания, пережитых за день, за неделю, может за месяц! И этот сон? Что в нём такого? Ну, взрыв, ну паук, хотя паук ли? И каких размеров? Во тьме пряталась его большая часть. А это важно?! Ты здесь, и сейчас, провожаешь кайф. Тебя, в сущности, не волнует ни твой Коля, ни тот, кто станет следующим избранником, ни твоя овца-мать в несоразмерном халате, ни универ, где все осточертели и тихо тебя ненавидят за деланную фальшь и демонстративное поведение. Тебя уж точно мало интересует, кто там ошивается на подводных лодках в нашей акватории, и в какие игры играют политики. Нет, это, конечно, любопытно, ведь напряжённость, как говорится, возрастает. Но с ней всегда так - то прихватит, то отпустит. Из года в год. Хотя сейчас, пожалуй, Америка действительно обнаглела. Не ровен час, как сказал, один депутат, дойдёт до комендантского часа, до военного положения. А вчера она видела, как рабочие копошились с громкоговорителем на торце здания. Словом, как бы там ни было, и ядерный взрыв приснился неспроста...
   - Да-а-а, подруга, с тобой не соскучишься, когда ты становишься сама собой...
   Дима снова лежит, закинув руки за голову. Наташа нетвёрдой походкой движется к террариуму. Наклоняется. Окоченевший трупик мыши, кажется высохшим. Чудовище зарылось в насыпь, торчат только глаза-бусинки.
   - Ну, ты и тварь, - бросает она шёпотом.
   - Не обзывай его! - грозит Дима шутливо, выворачивая шею под таким углом, чтобы видеть, что там делает Наташа, - Знала бы ты, как отец с ним намучился, когда ловил и вёз сюда.
   - Из Африки?
   - Да. Африканское сафари, он там вроде как исполнял полномочия юрисконсульта от нашей русской фирмы-организатора.
   "Сигнал невозможно пропустить. ...И тогда начнётся новый этап".
   - Ясно... - соглашается она, хотя думает совсем о другом.
   Паук шевелиться в укрытии. В глазах отражаются волнообразные блики. Наташа оборачивается через плечо, думая, может тварь смотрит на что-нибудь дающее подобный эффект. Нет, там только голая стена, освещённая солнцем. Блики плывут, паук беспокойно перебирает лапами, ссыпая песок.
   "Ты поймёшь. Не сможешь не понять, когда придёт время..."
   У паука пульсирует бархатистое брюшко. Наташа приближается к стеклу, оно запотевает от её дыхания.
   "Мир - это ад? Ты знаешь?"
   Ты и вправду об этом думаешь или тебе кто-то внушает? Паук подаётся немного вперёд. Выдвигает челюсти, запачканные мышиной кровью, успевшей превратиться в тёмную корку. Глазки из чёрных как будто белеют. Появляется бельмо.
   "Будет сигнал... Сигнал невозможно пропустить..."
   Молочно-белая плёнка скрывает черноту. Челюсти беспрестанно сокращаются. От брюшка до лап пробегает судорога. Паука словно бьёт током. Как бы не начал дымится...
   "...начнётся новый этап..."
   Внезапно паук бросается вперёд. Мощный толчок и звук - "шлёп". Наташа успевает отпрянуть, взвизгнув от неожиданности, когда паук с разгона врезается в стеклянную стенку с такой силой, что появляется трещина и густой развод зеленоватой жижи. Паук раскраивает себе "лоб", если сдвоенные дуги над глазами подходят под это определение. Хитиновый панцирь трескается прямо между глаз и расходится, обнажая волокнистую слизь внутри. Паук, безжизненно раскидывает лапки, пару раз судорожно дёргается и застывает...
   - Что?!.. Что ты наделала?!.. - Дима подскакивает к ней, резко хватает за плечи, отталкивает, и долго смотрит на своего любимца.
   - Я ничего не делала... - говорит Наташа, не уверенная в своих словах.
   "Или ты его гипнотизировала, или он тебя?.. Бред, какой-то... Просто бред..."
   - Как это случилось?.. - хрипло выдавливает Дима и откашливается.
   - Он так разогнался, что врезался в стекло.
   - Ты его дразнила? - твёрдо спрашивает он.
   - Я молча наблюдала за ним.
   Дима качает головой. На лице такое выражение, словно он присутствует на похоронах любимой бабушки.
   - Пауки кончают жизнь самоубийством?.. - зачем-то спрашивает Наташа.
   - Только если им очень больно...
   "Что-то сидит в твоей голове, красавица, - проносится шальная мысль, - Уходи отсюда, пока он не обрушил свою скорбь на тебя".
   - Я пойду. Извини, - она, и сама не подозревает, что произносит это слово первый раз в жизни.
   - Зачем извиняться, если ты ничего не сделала... - бесцветным голосом заявляет Дима.
   - За то, что это случилось, когда я находилась у тебя в гостях.
   - Но ты же не виновата, - он скорее спрашивает, чем утверждает, - Ладно, пойдем, я открою тебе...
   "Вот и хорошо. Сейчас ты придёшь домой и ещё раз подумаешь о своём сне. Ещё раз... Серьёзно. Отбросив скептицизм".
   Когда Дима ни говоря, ни слова захлопывает за ней дверь, она решает устроить себе пробежку до девятого этажа, а может до двадцать четвёртого ... и обратно.
  
   Брайтон
  
   Проповедник говорит. Чёртов стервятник в чёрном балахоне - религиозный фанатик в стране почти победившего атеизма. Ему помогли забраться на крышу старого фургона с надписью "кока-кола" - символа мёртвого государства, исчезнувшей империи. Фургон - помятый параллелепипед, двухэтажные автобусы, овитые колючей проволокой, и противотанковые ежи отделяют осквернённый центр города от окраин.
   Брайтон в толпе - жаркой, скорбной, озябшей. Протискивается, сквозь липкую взвесь солоноватой водяной пыли, пришедшей с холодного моря и отливающей розовым. Он знает, что это такое. Как и добрая сотня граждан смотрящих, то в небо, то на проповедника. Отражение кровавого облака, в котором утопают острые шпили высотных городских зданий. Вонзаются в похожее на студень вещество. Френсис слушает -
   - ...Пришло время горькое. Настал час Возмездия нам за грехи наши. Ибо, что есть тот мёртвый континент, страна-призрак, явившая нам образ свой за ночь одну, если не воплощение ада на Земле?! Имя её пугает нас. Нам трудно назвать его, нам сложно подумать о ней! - он делает паузу и в толпе кто-то кричит: "Мы слышим тебя! Мы с тобой!", - А если это так, значит Бог ещё с нами! Значит, все мы отвращаем царство Сатаны, оно не прельщает нас, не завлекает нас! Мы не внемлем устам сына Сатаны, говорящим так, как было писано в Откровении. Кто-то из вас помнит, наверняка помнит, то о чём я хочу сказать, - морщинистое лицо проповедника искажает неприятная гримаса, морщины на лбу собираются в складки, и он цитирует: - "И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца". И поклоняться ему все живущие на земле... - проповедник опускает глаза. Френсис видит Ленни рядом с собой. Мёртвую жену. Стоит бледнее серого дня, левая половина полупрозрачного тела погружена в мужчину в клетчатом пальто и с зонтом. - Но мы не падём перед ним в ноги!!! - ревёт человек с фургона - солдаты перед оцеплением нервно покачивают чёрными автоматами, и в одном порыве слившимся в рокот ревёт толпа. - Ибо мы не внемлем его устам! Не пойдём вместе с ним! Мы будем с Богом, а не с Дьяволом! Мы храбры и мы у врат самого Ада! - и рука проповедника - дрожащая плеть простирается в городское ущелье. Улицу, уходящую в центр. В конце её выбеленные скелеты сливаются с бетоном, чёрные глазницы черепов заполнены водой. В салонах столкнувшихся автомобилей - бренные останки, кое-где съеденные пожарами, а ныне тлеющие.
   - Прошу тебя, покинь меня, - говорит Брайтон в полный голос, не беспокоясь, что его услышат. Слишком поглощены окружающие речами, слишком неистовы.
   Ленни подносит палец к своим призрачным посиневшим губам, смотрит на него безмятежно секунду-другую.
   "Зачем я здесь? Смотри!"
   Она взмахом подбородка показывает на оратора.
   - Господи... - шепчет Френсис.
   На крыше - тварь. Уродливый богомол, раскачивающий ворсистой головой с хрустально-зелёными ячеистыми глазами. Рот, похож на смертоносное жало, сочащееся слизью. Оно верещит, но его не видят. Внемлют словам, а не раскатистому стрекоту, перебивающему для Френсиса, и кажется только для него - гомон толпы. Для него ли?..
   - Что вы видите?.. - трясёт он соседа с усами, похожими на щётку.
   - В смысле?.. Где?!.. - он вертит головой. Взгляд мечется с адовых небес пронзённых иглами небоскрёбов, словно в живую трепещущую ткань - до чёрной спины товарища скандирующего - "изыди!" - кулаком в небеса. И ни единым взглядом на тварь - теперь, как будто телеизображение изошедшее рябью...
   Френсис пятится, наступает на ногу стоящему сзади.
   - Эй, придурок! - летит ему в спину. Приходится обернуться и следовать сквозь толпу, незащищённым затылком повернувшись к беснующемуся существу.
   "Не показывай, что ты его видишь, Френ", - голос Ленни, но призрака не видно, хотя, кажется, тихий голос рвётся с израненного неба.
   - Что оно такое?..
   "Лучше не спрашивай..."
  
   Френсис ныряет в тёмный краснокирпичный переулок, заваленный ржавыми мусорными баками. Из решётчатого люка валит белый, клубящийся пар. Стены щербатые, склизкие, без окон образуют узкий проход, выводящий в лабиринты схожих тёмных улочек и подворотен слабо освещённых, сырых, полных крыс. Брайтон движется в сумерках под полоской сумеречного неба над головой. Воздух пропитан кислым разложением. Френсис убеждает себя - он не видел тварь, не слышал стрёкота - он болен. Болен, как мир вокруг.
   На лицо падает мутная капля. Стекает в приоткрытый рот выпускающий горячее дыхание. Горькая мерзость. Поперёк, прямо на пути, протянувшись от одной стены к другой, валяется какой-то мешок, кажется, туго набитый мусором.
   "Френсис, Френсис, ты неисправим!"
   - Почему я не должен спрашивать, что они такое?..
   - С кем ты разговариваешь, идиот?..
   "Мусорный мешок" оживает, трепыхается, поднимает заросшую голову и демонстрирует лицо, на котором нет глаз - одни багровые отметины в давно затянувшихся глазницах. Человек или нечто давно бывшее человеком достаёт из-за пазухи чёрного от грязи плаща кривую трость - простую палку, отломленную от дерева в Центральном парке.
   - Ты о них говоришь?.. Я вырвал себе глаза, чтобы не видеть их, - хрипит человек, - Куда ты идёшь, щенок?!.. Этот переулок мой!
   Бездомный неожиданно стремительно ковыляет навстречу. Костлявый, с бугром горба над правым плечом. Бросок и он уже тянет сухую, пронизанную извивами чёрных вен, руку к горлу, а от вони изо рта Брайтона мутит, и он готов сблевать - желудок трепещет в порыве тошноты. Френсис вжимается в кирпичную стену, задерживает дыхание. И слышит...
   Сквозь далёкий уличный гул - смесь автомобильных гудков и сирен, ветра звенящего вдоль крыш и шуршания шин по асфальту - прорывается гремучий, переливчатый, слишком густой и полифоничный для цикадного - треск!..
   - Стрёкот! - поднимает длинный, похожий на червя палец бомж. Обескровленные губы растягиваются в ухмылке, - Они ищут тебя!
   - Кто они?!.. Кто ты такой, мать твою?.. - настаёт очередь Брайтону трясти человеческую тень. Он берётся было за воротник пальто, но тот расходится гнилыми нитками и заскорузлая коричневая ткань остаётся в руках. - Откуда ты знаешь, что я вижу?!..
   "Френ, береги здоровье своей беременной жены. Ей быть матерью твоего ребёнка. Оставь его и уходи" - дышит Ленни ледяным ветерком в самое ухо.
   - Ленни...
   - Ты говоришь с мертвецами?.. Вот и у них спроси!
   - Безумие...
   Стрёкот уже похож на эхо. С какой стороны источник? Из глубин лабиринта загаженных переулков или с широкополосного шоссе, съезжающего с эстакады и переходящего в проспект?..
   - Не безумнее ожившего, проклятого неба!..
   "Делай выбор!"
   - Но, Ленни?.. Куда? - она парит над ним облачком тумана с едва очерченными контурами.
   Она не отвечает. Френсису больше не нужен ответ. Озарённое светом жёлтого фонаря, сжатое щербатыми кирпичными стенами в проёме между зданиями на фоне безликой коричневой офисной коробки стоит стрекочущее нечто. Белый пар дымящей канализации густо наплывает на бесформенный, ощетинившийся силуэт. Чёрное пятно существа, будто плывет в облаке. Оно движется. На самом деле движется навстречу ему, сквозь промозглую канализационную взвесь, рвущуюся, сквозь решётку люка.
   "Чего же ты стоишь?!.."
   Френсис пятится задом.
   - Ты надеешься убежать от тех, чья суть вездесуща!?.. - хрипит бомж, и это его последние слова. Он хохочет, выплёвывая лёгочную кровь. Хохот, похожий на лай несётся эхом над подворотней. Поднимаясь вдоль глухих стен, летит над покатыми, ржавыми крышами к острову небоскрёбов-обелисков без единого светящегося окна, почти погруженных в плотное, жидкое небо - и обрывается коротким бульканьем в глотке...
   Брайтон не видит, что случается с безглазым бездомным. Он уже бежит по лабиринту переулков в болезненно-жёлтом свечении редких фонарей. Тыкается в запертые жестяные двери, боится свернуть в тёмные, беспросветные тупики или оказаться перед тяжёлыми мусорными контейнерами, преграждающими путь, которые невозможно сдвинуть, обойти. Из-под ног выпрыгивают, вереща тощие крысы, случайные бутылки поддетые носком ботинка звеня пустой утробой, скачут по буграм асфальта. Только бы не поскользнуться на сгнившем фрукте, луже скисшего молока или дерьме. Стрёкота нет, но Френсис не оборачивается. Что-то подсказывает ему - он не проживёт и сотой доли секунды, если рискнёт глянуть через плечо. Ощущение напоминает суеверный зуд. Интуитивный порыв.
   "У него должны быть жвала", - преспокойно раздаётся голос Ленни в ясной голове.
   - Зачем ты говоришь об этом?.. Ты ведь знаешь, кто они! Почему молчишь?.. - выкрикивает Френсис на ходу. Пинает очередную дверь, которая внезапно поддается, открывая сухой коридор, залитый лентами светодиодных ламп. Коридор виден насквозь. Серые тени по обеим сторонам стен выдают углубления дверных проёмов. Стеклянная дверь в самом конце, похоже, выводит на авеню Лэнд, если ему не изменяет стремительно работающий отдел памяти.
   "Я знаю не больше твоего. Я часть тебя. Я не снаружи, а внутри"
   - Ты лжёшь!..
   "А кто я, по-твоему?"
   Стеклянная дверь очерчена мерцающим сиянием залитой неоновой рекламой улицы. Он видит людей, идущих по тротуару без остановки. Френсис осмеливается заглянуть через плечо. Инфернальная тварь бесшумно стоит за спиной, загораживая дверь в которую Брайтон вошёл несколько секунд назад.
   Силуэт - чёрный, насекомообразный - меняется. Заполняет пространство, проникая и изменяя его ткань, накрывая Френсиса коричневым саваном, отрезая пути спасения, а может, ликвидируя их физически в самой Вселенной. Перед глазами ячеистые, скачущие пиксели. Они сжимаются в кольцо...
  
   Сивард
  
   Первый цех...
   Высоко, сквозь дыру в обвалившейся крыше - похожую по краям на разорванный брезент, - сквозь клепаные ажурные балки толщиной в ствол столетнего дуба вертикально стоящие под резким углом, протаранившие пол и вошедшие в подземные катакомбы - проникает оранжевое предзакатное солнце.
   Острые лучи пронзают сумрак, серебрят рой пляшущих в проплешине бело-голубого света - снежинок. Рассеяно ложатся на чёрные громады брошенных станков - прессов, мостовых кранов, скособоченных доменных печей - в лохмотьях пыли, пятнах ржавчины. Острые, готические окна забиты листовым железом, но там где в нём зияют рваные дыры, бьёт белое сияние.
   Цех огромен, как целый мир и большую его часть скрывает коричневый, вязкий сумрак, окутывающий лабиринты ветшающих монструозных машин.
   Сивард стоит по щиколотки в ледяной воде. Слушает журчание грязных ручьёв вытекающих из перебитых водосливных труб под крышей, различает отдаленное неясное скрежетание по холодным корпусам станков и хлопанье вороньих крыльев. Видит самих птиц, сидящих на погнутой металлической ферме - чёрные, жирные пятна, взъерошивающие мокрые перья на фоне изодранных ветром бегущих туч. Чернильные глаза подмигивают бельмами. Вороны приглашают войти...
   Завод спит. Утром небеса коптил дым, раздавался лязг и рычание. Ко второй половине дня цеха затихли - резко. Всколыхнулось эхо, рассеялся рыжий дым. Ощущение, словно ничего и не было. Не шумело, не дымилось...
   И теперь Сивард здесь. Пустота и шорохи, усиленные стенами гигантского помещения до зловещих скрипов и визга. Завод полуразрушен - он не мог работать ни секунды. Нет энергии и нет людей. Адовы птицы безмятежно наблюдают за ним и приглашают в гости. Заманивают...
   Сивард вливается в лабиринт.
   Вода разбегается волнами от каждого шага - ноги уже не ощущают холода, ступни чавкают в размягчённых сапогах. Он идёт вдоль конвейера, с поверхностью похожей на дырявое сито, в коросте ржавчины. Зубчатых колёс под сгнившей лентой явно не достаёт. Конвейер уходит вглубь цеха - прочь от проплешины света в крыше - затухающего до янтарного, предзакатного сияния. Снежинки танцуют в лучах, ядовито сверкая, а преодолев границу коричневого сумрака, становятся совсем невидимыми...
   Скорее всего, обратно он не выйдет. Сгинет.
   Двумя пальцами Сивард ведёт по покрытому испариной конвейеру, натыкается на восьмигранный болт - огибает, наскакивает на целую россыпь шершавых металлических заклёпок. Скоро станет очень темно. Вода - чёрная, похожа на нефть, плещется под ногами. Кожа на руках багровеет и чешется. Чесать её не стрижеными ногтями - только до крови раздирать. Под языком набухает странная шишка. Глаза начинают фиксировать странности на пути, а внутреннее чувство расстояния беспокойно доносит - сколько ты уже прошёл в вязкой, податливой полутьме - не слишком ли огромно помещение? Не раздвигает ли оно стены с каждым шагом? Механизмы темнеют, тени размываются, впуская тьму из пределов пламенеющих высоких окон...
   Сивард пытается представить размеры здания снаружи.
   Красно-серый кирпич, ветка заброшенной железной дороги входит в восточные ворота, распахнутые настежь. В чреве, за воротами должен стоять локомотив - паровое чудовище с развороченной дымовой трубой, срезанной кабиной, паровым котлом с рваной дырой на боку, словно внутри что-то зрело - тварь из железа, отпрыск ржавой махины, который, когда пришло время, прорвал металлическое брюхо и вылез в мир. Сивард останавливается, пробуя сориентироваться по сторонам света. Восток должен быть по левую руку. Так прошёл ли он ворота?..
   Сивард оглядывается назад. Позади - мрак. Густой, очерчивающий силуэты машин - погружённый в ледяную воду. Цех уходит далеко в бескрайнее пространство. Пройденный путь - почти прямая линия, Сивард свернул только один раз, когда не свернуть было невозможно. Проход упирался в тело прокатного стана - мёртвое, неподвижное, испещрённое капельками сконденсированной влаги. Сивард напрягает усталые глаза - темнота угрожающе клубиться, как живая...
   Похоже, с ним играют. Мир - лабиринт. Пришёл из мрака - войдёт во мрак...
   Он движется дальше. Стены цеха светятся изнутри. Должна быть кромешная темнота - всеохватная, всеобъемлющая, но ночь блуждает по лабиринту, выкатывается из тёмных углов, закутков, с потолка, поглощает свет, и без того слабый, жёлто-коричневый. Из звуков - хлюпанье подошв...
   Ладонь, бегущая по мокрому корпусу очередной железяки, натыкается на что-то склизкое, тёплое, пульсирующее. Сивард замирает, не дыша, даже подкожный зуд на мгновение слабеет. Вдоль позвоночника разбегается холод.
   На металле бордовая дорожка из пузырчатой слизи, исчезающая за поворотом - в отходящем от основного - боковом проходе. Слизь нестерпимо воняет гноем. Но к запаху гноя Сивард привык - Ипполиту давно сопровождают смердящие миазмы...
   Боковое ответвление наверняка ведёт к окнам, не напрямую, но окольными путями. Сивард осмеливается выглянуть. Слизь сползает вниз, вдоль железной стены оставляя кровавые росчерки. Короткий коридор, лестница в кабину мостового крана с обломанными прутьями перил. Небольшой тупичок, погруженный в расплывчатый сумрак. От него снова ответвление, над которым нависает кран - цепи оборваны и неподвижно болтаются. Сивард замечает что-то похожее на белые мешки, уложенные в пугающе стройный ряд у ребристой батареи под окном. Идет, не дыша в полутьму - под подошвами сапог больше не хлюпает холодная вода. Пол сухой, потрескавшийся...
   "Мешки" перестают быть похожими на мешки по мере приближения. Теперь это походит на клубки шёлковых нитей - текстильные изделия, которые производили в одном из корпусов фабрики несколько десятилетий назад. Как они здесь оказались? Восемь штук, убийственно белоснежных в грязно-жёлтом сумеречном мире.
   В мозгу Сиварда пробуравливается мысль. Жжёт изнутри черепную коробку, зудит в такт подкожной чесотке. Сивард боится разглядывать свои красные руки, боится увидеть волнообразные подёргивания мышц, выдающие ползающих по организму эмиссаров Марцелла. Мысль оформляется в страх, когда клубки - выпуклые шары, достающие до пояса, оказываются тихо пульсирующими коконами, а белоснежность пузыриться текучей слизью. Списать дёргания коконов на игру света и тени не получается.
   Сивард собирается бежать, но стальной лязг цепей позади намертво приковывает к бугристому полу.
  
   Двадцать тонких и гибких членистых конечностей, по десять с каждой стороны вытянутой грудины, величаво несут мохнатое тело-торпеду, раскачивающееся почти под самой крышей - к Сиварду. Тварь переступает через громаду пресса, демонстрируя желтоватое брюхо, похожее на толстого червя - мягкое, незащищённое, - огибает железную колонну. Её немыслимо длинные лапы напоминают пальцы, поражённые жестоким артритом - трубчатые сегменты неравной толщины соединяют шишковидные суставы. Многочисленные глазки вдоль хитинового панциря и торчащие из уплощённой головки клещи прикрыты дымчатой вуалью, растущей прямо из места соединения грудины с брюшком на манер пожухлых лепестков тюльпана вокруг увядшего цветоложа.
   Паук-невеста...
   Тварь подлезает под аркой мостового крана, и грациозно пригибая передние конечности, подплывает к Сиварду, клацая сдвоенным рядом сочащихся слизью челюстей над его лысым затылком.
   Скворчащая, пенная капля падает на череп и, шипя, испаряется, оставляя багровую полосу, но Сивард боли не ощущает. Пульсирующее паучье брюхо задирается почти вертикально, рождающие костистое щёлканье клещи оказываются напротив лица, и Сивард заглядывая в сонмище чёрных глазок, напоминающих торчащие пульпы, - видит в них отражение самого себя - тощего, искажённого слизистой поверхностью чудовищной роговицы урода, парализованного не страхом даже, а непониманием происходящего...
   Оно порывисто дышит через трубочки-трахеи под каждой лапой и дыхание - горько-ядовитое, усыпляющее-сладкое окутывает Сиварда, проникает в его отравленный организм и, добираясь до укоренившихся в мозгу личинок червей Марцелла, шепчет с укоризной, лениво потирая первые две пары членистых лап перед носом человека:
   - Сивард-Сивард... Что же мне с тобой делать?..
   Он узнаёт голос. Насмешливый и в то же время умудряющийся быть суровым. Голос, рвущий душу. Голос того, кто называет себя Балтазаром...
   - Я хочу показать тебе кое-что...
   - Зачем?..
   Из отверстия между клещами вылезают сдвоенные жвала, истекающие прозрачным ядом.
   - Что - зачем?
   - Зачем вы пришли в этот мир?.. - хрипло произносит Сивард, загнав страх глубоко в избитую душу, - Я знаю, что вы не отсюда. Я знаю, что поселившиеся во мне существа, и те другие твари, которые медленно пожирают моих соотечественников, разлагают наши поля, деревья, леса, животных, - убивают мою жену - вы принесли с собой. Зачем?..
   Он слышит смех в своей голове, вошедший в мозги с въедливым дыханием чудовища. Слышит приторное похохатывание.
   - Ты, правда, думаешь, что это мы?.. - жвала лениво трутся друг о друга, сантиметрах в десяти от раскрасневшегося лица Сиварда.
   - Но ведь это он - Марцелл - подселил ко мне червей или что они такое... Если не вы привели их, тогда кто?..
   Звенья цепи, свисающей с мостового крана, распадаются на части, со звоном падают на пол, лишь одна ударяет о бронированный бок существа, отскакивает от пластин и больно бьёт Сиварда в плечо.
   - Они пришли сами, а мы следом.
   - Но ведь это неразумные твари! Что перенесло их, если не собственная воля?.. Воля присуща только разумным существам!..
   Чудовище сдаёт назад своим изящным, но тяжёлым телом. Сивард видит, что капающая слизь уже прожгла в каменном полу выемку, готовую разрастись в дыру.
   - Воля тут не причём. Ты думаешь, нас переносит магия или что-то подобное?.. Думаешь, нам достаточно только подумать - и наши тела, растворившись в одном пространственном континууме, появятся уже в ином?.. - слова эхом разносятся в черепе и колотятся изнутри о его стенки. - Ваш мир неразвит. Технологии несовершенны. На момент их прихода сюда тридцать лет назад, и нашего вслед за ними, - ваша цивилизация уже закатилась в технологический тупик. Вы строили многоквартирные муравейники из бетона, но вашим главным движителем была паровая машина, а дома вы топили углём. У вас появились вычислительные устройства, но занимаемые ими площади были сопоставимы с целыми городскими кварталами. Вы уже страдали от перенаселения, а северные провинции Кастома находились на грани голода... Ещё вас сотрясали локальные войны за земельные ресурсы и сырьё. Теперь эта проблема решена. Шестьдесят процентов населения переработана чужеродными организмами, изначально искусственного происхождения, но с какого-то момента начавшими эволюционировать, приспосабливаться, подобно биологическим видам, возникшим в естественной среде. Они - чума. Слово "вирус" вряд ли что-то тебе скажет, но чуму вы познали... А знаешь, что самое страшное?..
   Сивард кивает, чувствуя, как хрустит позвоночник, как подкатывает к горлу тяжёлый ком. Не хочет он знать, что самое страшное...
   - Бубон, присосавшийся к твоей жене - разумен. Многоножки, превратившие ваши водоёмы в грязь - разумны. Черви подселённые Марцеллом в тебя, - разумны. Только перенесла их не собственная воля, и не наша воля, а технология. Технология Перехода. В общем известная тебе. Ты перешёл черту, Сивард. Твоё сознание подсказало тебе, пока ты шёл, - ты уже не в своём мире. Цех показался тебе слишком большим, превратился в лабиринт. И да - он лабиринт, но выход ты найдёшь в одном случае, если будешь идти вперёд. И только. То, что сидит в тебе имеет цель...
   - А кто ты?.. Почему ты паук?..
   - Я не паук. У пауков - восемь ног. У того, что ты видишь перед собой их двадцать.
   Внезапно передняя суставчатая конечность резко изгибается с треском разрываемой по шву ткани и обхватывает Сиварда поперек пояса. В кожу врезается костяная твёрдость хитинового панциря. Сивард хрипит. Его как куклу поднимают над пространством стальных машин, и затуманенным взором он видит в сумраке уходящие в бесконечность сводчатые окна - тёмный тоннель без света в конце...
  
   Андрей
  
   - Мой отец один из них... - прошептала Катя.
   - Подожди... Но ведь ты же не...
   - Думаешь, я сама могу это объяснить?..
   Комната ярко освещена заплывшим в вечерней неге солнцем. Гроза подняла удушливую пыль, но не пролилась дождём, оставив город медленно запекаться в летнем зное.
   У Андрея благоухало из подмышек. Он уселся напротив Кати в изодранное покойным котом кресло. Она же пристроилась на уголке дивана и в данный момент переживала, как сказал бы, один интеллектуальный выскочка из бывших однокурсников Андрея - жесточайший когнитивный диссонанс. Нервно заламывала тонкие пальцы, гнула запястья, стучала коленями и тоже потела.
   - Почему же ты не... насекомое?..
   Вопрос, будто вырванный из анналов третьесортной фантастики. Она посмотрела на него в упор. Андрей почувствовал себя полным дураком и отвёл взгляд.
   - Они не то, чем кажутся - не насекомые, не животные. Я так думаю. Ты заметил, что они... мерцают, как будто телевизионное изображение - сначала чёткая картинка, а потом горизонтальные помехи, а то и "снег"?..
   Андрей заметил. Его передёрнуло. Всплыл сегодняшний образ-картинка - дикая, неправдоподобная, галлюциногенная.
   Комлинский - сухопарый умник. Поравнялся с кулером - серебристо вспыхнул, подёрнулся рябью, и вот он уже гипертрофированная цикада, стрекочущая непереводимые рулады на весь офис. Но слышно-то только ему... и Кате. А она всегда такая спокойная, уравновешенная. В сущности, он лишь сегодня понял, когда она бегала за бинтом, сколько в ней скрывалось эмоций. А сейчас Андрей осознал ещё более потрясающую истину - эмоций была целая буря, и какого труда стоило их скрывать, каждый раз, когда в офис выруливал Комлинский, обретая по пути тараканье обличье. Когда он подкатывал к ней и вкрадчиво интересовался, всегда готовый пожурить за неисполнение сроков, - скоро ли будет составлена таможенная декларация на восемь контейнеров по "Медиамарту"?
   - Я увидел его, когда порезал палец...
   - То есть сегодня?
   - Да.
   - Если честно в последнее время ты выглядел так словно... словно...
   - Видел их уже давно?..
   Катя кивнула. У неё потекла тушь. Чёрный, дымчатый след протянулся по щеке, она не замечала.
   - Три месяца назад у меня умерла мать.
   - Господи, Андрей...
  
   Она просто стояла на кухне и мыла посуду. Рассказывала ему об очередном рабочем дне в школе, где проработала тридцать лет, дошла до должности завуча старших классов, вела физику. Школа была самой обыкновенной - из тех, что населяет весь цвет эпохи глобального социального расслоения - дети нищебродов, дети размытого среднего класса, дети состоятельных родителей. Отсюда разнообразие субкультур - от гопников и скинов до эмо, готов и чёрт знает чего ещё. Случалось всякое - хорошее, плохое. И у матери выработалась своего рода традиция - вечерами рассказывать сыну истории из школьной жизни. Чаще - о драках, сорванных уроках. Реже - о невежестве учеников, не знающих истории, литературы, географии. Ещё реже - откровенно комические случаи... или случаи неподходящие ни под одну категорию.
   В тот день она как обычно вспоминала и мыла тарелки - неспешно нанося моющее средство на покрытую жиром поверхность. Невысокого роста, стройная, хоть и пожилая женщина не лишённая обаяния, даже шарма. Говорила о мальчике по имени Кирилл из десятого класса "В", в котором была классным руководителем...
   Парень был явно не в себе. Потенциальный клиент психиатрической клиники для подростков. Его очень беспокоили сны. Настолько, что он отказывался спать, но периодические отключения, провалы, случались всё равно.
   "Я не могу даже закрыть глаза, Елена Григорьевна, сразу засыпаю... - рассказывал он своей учительнице за запертой дверью. Она думала он сидит на наркотиках и решила вывести парня на чистую воду - очень уж беспокоил её - жутковатый бледный, неухоженный вид Кирилла, - Я могу заснуть на секунду-другую, но вижу всё равно..."
   Во снах не было никакого Фредди Крюгера в полосатом свитере и фетровой шляпе. Никто не водил перчаткой с ножами по ржавым котлам, выбивая снопы искр, не ржал цинично, не юморил чернушно взрезая грудную клетку очередной жертвы...
   Кирилл видел странный и страшный мир, которого быть не должно. По крайней мере, так он утверждал, а утверждения подтверждались сбивчивым повествованием. Видел глазами мальчика лет восьми-десяти по имени Адольф. Мир, где фашизм восторжествовал, где территорию бывшего Советского Союза разделили на пять рейхскомиссариатов - Московия, Остланд, Украина, Кавказ, Туркестан, а всю евразийскую часть обозвали Славией. Мир, в котором Ленинград переименовали в Адольфсбург, а Берлин в Рейхсбург. И самое главное - то был мир, где витал подлинный, а не мнимый оккультизм, где победу фашизму и сменившей его догматике Синархии обеспечили ядерное оружие, но в куда большей степени - оккультные знания или что-то так называемое, а Северную и Южную Америки заняло НЕЧТО, чему отчаялись придумывать названия... Оно пугало и восхищало одновременно, об него ломали копья учёные, к нему снаряжали экспедиции, но ни одна до цели не доходила. А самое главное его появление, кажется, обеспечили сами оккультисты, только на этот счёт единого мнения не было, но, скорее всего его замалчивали - заветы доктора Геббельса в СМИ исполнялись строго...
   Кирилл рассказывал о дирижаблях в небе, громадных зданиях из белого мрамора и коричневого камня, о необычных поездах - очень больших с двухъярусными вагонами и, судя по всему передвигавшихся по широкой колее, говорил о бараке, в котором жил с родителями, рассказывал о публичных казнях, системе концлагерей за Уралом, о беглых поляках и прямо-таки зримо витавшем НЕЧТО за Атлантическим океаном...
   "Какой там год?" - неизвестно почему спросила мать Андрея. Она слушала увлечённо, видела, что парень не притворяется, он вроде не выдумывал. Его голос иногда срывался, Кирилл чрезмерно жестикулировал, заглядывал ей в глаза. Видно было - она первая, кому он отважился рассказать. Елена Григорьевна знала у него проблемы по истории, тем невероятнее казался столь точный пересказ плана "Ост" по переделке карты мира после победы фашизма.
   Хотя, чёрт знает! Может он прирождённый актёр и разводит её, но глаза...
   Нет, эти дети умеют искренне врать, - решила она, если им надо. Могут притворяться ягнятами, если сильно прижало. Ему выгоднее развести её на снах и видениях, притвориться шизофреником и параноиком, чем признаться в употреблении психотропных веществ. Возможно ему невдомёк, что шизофреником вполне можно сделаться, если долгое время сидеть на подобной мерзости. Его родители - бизнесмены лишат сына карманных денег, если уличат в наркомании, а деньги для него самое главное...
   "Тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый", - ответил Кирилл.
   "Ты читал Оруэлла?.." - спросила она прищурившись. Не верила она, что этот знает британского классика двадцатого века, но ответ выглядел, будто аллюзией на произведение. Ксения Николаевна, учитель русского и литературы, постоянно жаловалась - Кирилл читает на уроках журнал "Максим" и никогда не приходит подготовлённым.
   "Что-то слышал..."
   "Хорошо... Что ты принимаешь?"
   Парень отпрянул, гулко ударившись спиной о заднюю парту.
   "Я же вам доверился... а вы..."
   Елене Григорьевне на мгновение стало стыдно.
   "А что я, по-твоему, должна подумать?!.."
   Сейчас он скажет, как в старой советской комедии: "Всё что угодно, но только не это!", чем выдаст себя, но Кирилл глубоко, прерывисто вздохнул. Она посмотрела на его засаленные чёрные волосы.
   "Помой голову, - вдруг сказала Елена Григорьевна, хотела было уже отпустить его, но задумалась. - Хотя постой!"
   Ладно, предположим план "Ост" можно раскопать и запомнить, - она сама читала об этом лет десять назад в одной книге. Но ведь в его рассказе он не главное. Остальное выглядит фантазией или... А чем кроме фантазии это ещё может выглядеть?.. Обыкновенным бредом?.. Навязчивым состоянием?.. Он же не спит! Путается в реальности. Он думает, что спит, что ему что-то сниться, а на самом деле он просто витает в фантазиях. Может ли каждый день сниться сон в одних и тех же подробных декорациях, с позиции одного и того же персонажа?..
   "Что такое... Синархия?"
   "Я не могу сказать точно... Это вроде..."
   "Идеологии?"
   Кажется, ему не совсем понятен смысл слова. Кирилл слегка пожимает плечами.
   "Идеи?"
   "Да. Она сменила чистый фашизм".
   "Чистый фашизм?"
   Он кивнул.
   "Это твоя терминология или... их?"
   "Моя..."
   "А ты знаешь, что такое фашизм?"
   Он смотрит на классного руководителя большими, слегка увлажнившимися глазами.
   "Вам разве на истории не рассказывали?.."
   Елена Григорьевна, внезапно осознаёт, что ей надо бы быстро съезжать с этой темы - она сама не может внятно ответить, на вопрос что же такое фашизм. Авторитет учителя можно подорвать безвозвратно...
   "Я знаю только, то, что мне показывают во сне..."
   "Показывают?.."
   Чертовщина!
   "Там есть много вещей, о которых нельзя задавать вопросы. Там нет определений, а есть лозунги. Я видел плакат. На нём было написано ''Синархия - это свобода! Синархия - это доблесть! Синархия - это будущее!'' В это просто верят. Вопросов, не задавая".
   Она уже не сомневается - Кирилл говорит правду. Но тогда, что вытекает из этой правды?.. Что он видит?.. Похоже это на одержимость?.. Ведь сумасшедший сам верит в то, про что говорит. Он способен создать целый убедительный, чётко продуманный, подчиняющейся внутренней логике мир. А это слово - показывают! Скольким сумасшедшим до него нашёптывали, наговаривали, набубнивали и показывали!
   Она смотрит на него. И жалеет. Материнское в ней не изжито. Она хочет обнять его, но сдерживается.
   "Мальчик Адольф... Кто он? Почему Адольф?"
   "Их называют в честь вождя, который ещё жив..."
   "Гитлера?.."
   Видно, что он не очень уверен.
   "Есть версия, что тот Гитлер давно умер..."
   "Так как их может быть двое?.."
   Вообще-то в этом месте ей видится очередная параллель с романом Джорджа Оруэлла. Старший Брат тоже вроде бы давно умер, но его вечно молодая усатая физиономия висела в каждой подворотне. Он был живее всех живых...
   "Ты говорил про что-то за океаном... Что-то чему нет названия?.."
   "Адольф... В смысле и я через него знаю... Нет всего лишь догадываюсь. Не понимаю как. Адольф не умеет ещё читать. Отец Адольфа сын учёного, который, кажется, приложил руку к... тому, чтобы это появилось... там".
   "Адольф чувствует, что ты... как бы это сказать... иногда находишься в нём?"
   "Я не знаю. Скорее это он находиться во мне..."
   Елена Григорьевна понимает - пора закругляться. Она, несмотря на достаточно почтенный возраст - пятьдесят восемь лет - учитель либеральный. Её уважают за это даже ученики, - только те, которые ещё способны кого-то уважать. Она привыкла разрешать вопросы без безобразной ругани и угроз. Привыкла давать шанс - один, второй. Третий в особых случаях. Сейчас иная ситуация - не надо никого отчислять, разнимать в драке или вести разъяснительную беседу, чаще бессмысленную. Сейчас требуется понимание, но в то же время нужна поддержка...
   "Что ты хочешь, чтобы я сделала? Не желаешь, чтобы я говорила родителям?.."
   "Им всё равно..."
   Она испытывает замешательство. Он просто ей доверился, а мог бы смолчать, ведь она первая закинула удочку, заставив его остаться после урока.
   "Я должна проследить, чтобы ты обратился к специалисту..."
   "В психушку упечь хотите?.."
   "В центр реабилитации для подростков. Это не психушка. Ты ведь хочешь избавиться от этих видений?"
   "Они пугают... Преследуют меня... Я чувствую запахи... Сырость, прелость, пригоревшее масло, собственное немытое тело... Меня кусают насекомые... Я ем безвкусную кашу, у меня шатается и болит зуб... Мне его вырывает мать... Она... она... я не знаю... не доедает... Мы все не доедаем... У неё тусклый взгляд. Её зовут Марта. Когда идёт дождь, с деревянного потолка на меня капает вода. Меня заставляют перелечь на пол... Но на полу крысы, поэтому когда я сплю Марта сторожит меня... отгоняет крыс. Я никогда их не видел. В смысле я, а не Адольф. Адольф крыс не боится... Мы должны ехать на запад. Это последний шанс начать жить чуть лучше. Там требуются строители. Очень много. Формируются целые группы и их отправляют в Рейхсбург. Работа хорошо оплачивается, предоставляется бесплатное жильё... Тоже бараки, но чистые, стерильные... Елена Григорьевна, мне кажется, то что я вижу - это есть на самом деле. Где-то очень далеко. И им всем очень-очень плохо. Там... зло. Там... ад. Там что-то назревает... Мне тяжко, я не хочу быть там..."
   Она спрашивает у него номер мобильного. Заносит в свой. Говорит, чтобы он завтра вечером ждал её звонка - они должны договорится о визите к доктору. Елена Григорьевна намерена лично доставить своего ученика в руки квалифицированного специалиста. Они помогут ему. Может быть, воспользуются гипнозом, пропишут препараты. Мозг человека - великая загадка, - верит она. Целая неоткрытая Вселенная в нас самих, а мы изучаем ту, что над головой...
   Но завтра она не договаривается с ним. Не звонит ему. И даже не выходит на работу. Она не просыпается, а умирает в своей спальне...
  
   Свойство человеческого сознания - всегда помнить то, что получило самый большой эмоциональный отклик. Люди помнят сильную обиду, первую любовь, первый секс, падение с велосипеда или с горы на лыжах, отдых в Испании, свадьбу, рождение ребёнка, смерть родного человека, - любой миг счастья. Вся жизнь - совокупность ярких моментов - плохих и хороших. Иногда их мало, тогда дни сливаются - похожи один на другой. В них ничего не было, сознание не вырвало ни одного существенного фактора, который мозг счёл нужным сохранить, они были пусты - не достигли эмоционального пика.
   Андрей помнил странный рассказ матери о мальчике Кирилле ровно до того мгновения, пока его не разбудил навязчивый сигнал будильника.
   Мать не имела привычки валяться в кровати пять-десять минут, как большинство. Она потягивалась, вставала, раздвигала шторы, впуская утро в комнату, делала небольшую зарядку, шла в ванную. Андрей поднимался на двадцать минут позже, лежал ещё десять, прислушиваясь к шипению масла на сковороде или шуму фена в прихожей...
   В тот день он не услышал, ни того, ни другого, ни третьего. Третьим мог быть работающий телевизор или магнитола в кухне. Андрей подумал, что вдруг оглох. Может быть от мерзкого, ввинчивающегося в мозг, прерывистого "...бип-бип..." будильника?..
   Нет, не оглох. В его комнате была приоткрыта дверь на балкон. Окна выходили во двор, и он явно слышал шум работающего двигателя чьего-то автомобиля, металлический лязг открываемой входной двери в парадную, сопровождаемый сигналом растревоженного домофона.
   Он посмотрел на часы. Семь часов сорок две минуты. Мама выходит в восемь. И нет запахов... еды. В сердце что-то ёкнуло. Не очень сильно, тревога не захватила, не оформилась.
   Андрей как в тумане натянул спортивные штаны, взял в руки футболку, подавил зевок, вышел за порог.
   - Мама?.. - позвал он.
   Даже если она болела - вставала всё равно, чтобы "не потерять форму". Но последний раз мать была на больничном года два назад.
   Дверь в спальню была приоткрыта. Воздух свежий, чирикнул воробей на берёзе за окном. Андрей увидел, сквозь щель, постель не убрана. Такого никогда не могло быть - мама застилала кровать в первую очередь, вообще никогда не выходила за пределы комнаты, пока не уберёт спальное место.
   Андрей толкнул дверь. Мать лежала под одеялом на спине, правая рука поверх покрывала, голова откинута, видна очень бледная шея. Только тогда его охватила паника. Навалилась тяжесть, во рту возник металлический привкус, его потянуло к полу. Андрей упал на колени...
   - Мама... - голос был охрипший.
   Он хотел, чтобы она подняла голову с подушки и улыбнулась. Андрей ни чем не отличался от других людей, думающих, что их любимые родители никогда не умрут, он как и они - не был готов к смерти...
   Он подполз на коленях к кровати. Скулы свело, кровь, словно превратилась в цемент...
   Не дышит, ледяная, окоченевшая, рот приоткрыт, веки почернели, мёртвые глаза смотрят в потолок.
   Андрей ощутил, что не может вдохнуть, начал хватать воздух ртом, упал на пол и зарыдал...
   Эмоциональный пик разом вычеркнул из памяти все остальные. Какой ещё мальчик, мучимый снами, в котором весь мир порабощён фашистами, а западное полушарие охватило НЕЧТО?..
   Нечто постучалось в его жизнь, приняв лик Смерти...
  
   Сначала он коротко рассказал Катерине, как умерла мать, а потом вдруг вспомнил вечер накануне. И тоже рассказал, что мог. Оказывается, он неплохо помнил странную историю Кирилла, необычную заинтересованность матери, её горящий взор. Она чуть не разбила одну из тарелок - та вылетела в раковину и ударилась об алюминиевую раковину. Потом села за стол - накинула полотенце на плечо...
   - А почему ты рассказываешь мне об этом?.. - спросила Катя.
   - Наверное, чтоб с ума не сойти. Мне просто надо говорить... о чём-нибудь. Я же подумал, что уже спятил, когда увидел сегодня этих тварей... Я решил моя трёхмесячная глубокая депрессия стала причиной этого. Пока тебя не встретил...
   - Вообще-то пока ты говорил, я пыталась разыскать в истории этого парня параллели с нашей, - Катя натянуто улыбнулась. Солнце уже скрылось за бетонной громадой здания. Квартира погрузилась в душную тень.
   - Странно, что ты об этом подумала. Я связи не вижу.
   - А что дальше с этим... Кириллом?..
   - Не в курсе... Я только сейчас вспомнил тот вечер.
   Помолчали, но без неловкости. Уже хорошо. Молчание стало частью разговора. Вклинилось между ними.
   - Нам вдвоём будет легче... - нарушил тишину Андрей, - В смысле поодиночке мы этих... тараканов не будем бояться.
   - Я не боюсь... - прозвучало неубедительно, он понимал, что Катя в последнее время безуспешно пыталась найти таких же видящих, - А знаешь почему?
   - Ну...
   - Они не знают, что мы их видим. Возможно, они даже не знают, кто есть на самом деле. Как мой отец.
   - Ты так и не рассказала...
   Катя взмахнула тонкой рукой.
   - А нечего рассказывать! Я тоже лишилась матери, только она попала в аварию. Это случилось прошлой зимой. Через несколько месяцев... - тут Катя призадумалась, посмотрела на Андрея. Похоже - её осенило.
   - В чём дело?..
   - Несколько месяцев, - повторила она, - Может быть тоже через три?..
   - Хочешь сказать...
   - Не знаю!.. Отец приехал ко мне, вот сюда. Он у меня зам директора в одной крупной компании. Гибель мамы сильно выбила его из колеи. Меня тоже... Признаться я тогда была в точности как ты. Видок даже похуже...
   - Спасибо...
   - Не обижайся. Это комплимент. Короче я открыла ему дверь, точнее думала, что ему открываю, а на самом деле существу, которое тянуло ко мне щетинистые, членистые лапы. Я теперь понимаю - это папа хотел меня обнять, просто когда я звонила ему, снова расплакалась. Он и решил приласкать. Отец у меня не скупой на ласку... Я люблю его, - она всхлипнула, подпёрла кулаком подбородок, отвела глаза, - Даже сейчас я люблю его. А ведь я вижу его в подобном обличии почти постоянно. Ты знаешь, это прогрессирует.... И ты будешь видеть их чаще. Комлинский... Я теперь вообще забыла его человеческое лицо...
   - Невелика потеря, - вставил Андрей, но Катя не услышала или сделала вид, что не слышит.
   - Я чуть не выпрыгнула в окно, а тут, как ты видишь восьмой этаж. Он уже поймал меня на подоконнике, обхватил своими крепкими ручищами сзади - спортивное прошлое сказывается. В молодости борьбой занимался... И слава богу в тот раз это снова были человеческие руки. Он успокоил меня, заставил объяснить, что я увидела. Я не осмелилась, как он меня не пытал... Взял с меня слово, что завтра же отвезёт к психоаналитику или кому там... Когда он вёз меня в своей машине в глазах у меня зарябило, я увидела как отец опять превратился в это. Тогда я попыталась выскочить из машины. Я заорала, чтобы заглушить его отвратительное стрекотание. Он резко затормозил. Если бы это случилось на оживлённой трассе, мы бы попали в аварию, но ехали мы уже по проходной улочке к частной клинике какого-то доктора Гермгольца... Я-таки выскочила, забежала в какой-то подъезд. Оно преследовало меня. Господи! - Катя визгливо захохотала, - В общем, я научилась делать вид, что не вижу их, ну поскольку я поняла - ошибочно правда, что оно только в моей голове. Пока тебя не встретила... Я открыла в себе волю, силы, словом новые возможности. Я даже стала гордиться собой - мол, мне плевать на них! Я могу смотреть на их уродство, не отводя глаз! Могу обниматься с родным отцом, когда он лобызает меня своим хоботом! О, Андрей, - это незабываемое ощущение! Словно в тысячу раз выросшая муха касается тебя своим выростом прямо под башкой, знаешь таким, которым она подбирает крошки со стола!?..
   - Успокойся... - только нашёлся произнести Андрей.
   - Я теперь не знаю хуже мне или нет! С одной стороны я окончательно поняла, что не сумасшедшая! С другой - они реальны! А если они реальны, тогда что они, мать его, такое?!..
  
   Джок
  
   Чёрная земля шевелилась, вспучивалась в лунном свете. Исходила бороздами, проваливалась в пустоты, порождала ползущие стрелы траншей - недолговечных, сыпучие стены почти мгновенно проседали в тёмное месиво земляного фарша.
   Земля кишела белёсыми существами. Порой они смешивались в клубки и случайно вываливались из подземного мира в подлунный, демонстрируя гладкие, упругие, но очень гибкие червеобразные тела.
   - Червейник... - проговорил голос, рождённый белыми стенами. - Целая колония. Подземного города здесь больше нет.
   Джок смолчал. Червейник - муравейник. Интересная аналогия...
   Пространство, над которым бесшумно пролетал аппарат, напоминало гниющую плоть, кусок кожи на теле колоссального существа, накрывший полгорода. В куске поселились черви. Гниль, пожирающая Центрополис, окружённая обломанными зубами многоэтажных кварталов с востока и полукольцом, уходящая за горизонт на западе сплошным кривым частоколом. Крайние к "червейнику" здания бесшумно разваливались, оседая в клубах жёлтого дыма...
   - Когда мы прибудем на место?.. Я желаю посетить... туалет. - Джок мог бы и не говорить. Очевидно - он, как открытая книга. Его нервные импульсы читают, память изымают, процесс мышления прощупывают в реальном времени. Он - заложник. Зверёк в не слишком-то просторном контейнере для транспортировки. Джок пытается не думать. Но чем больше он заставляет себя избавиться от атакующих образов, тем настойчивее в мозг лезет очевидная мысль - его приход сюда подстроили. Причём не с той стороны, - не Конрад сотоварищи устроили ему испытание, - а эта сторона распорядилась. Нечто здесь вещает сквозь стены и принуждает зайти в гости...
   - А мы уже здесь. Ты разве не видишь?.. Оторви взор от земли и взгляни на небо.
   Легко сказать. Разлагающийся мир завораживал. Осквернённая земля притягивала. Джоку казалось, что он слышит звуки - скользкое копошение, булькающие всплески. Мир разлагался с шумом, с треском, с жадностью. Но и небеса, как выяснилось, спокойствием не отличались...
   Заслоняя горящий кровавым янтарём, запылённый горизонт в воздухе висела чёрная капля. Непрозрачная. Продолговатая поверхность сокращалась с частотой сердцебиения гигантского кита - раз в три секунды, и каждый момент сжатия сопровождался бегущим сверху вниз радужным венцом - жёлто-голубым или серо-зелёным.
   У парня невольно отвисла челюсть, в груди что-то оборвалось с сухим треском. На самом деле - не в груди, Джок, - обратился он к самому себе, - а в мозгу. В твоём воспалённом, напряжённо считывающем информацию, принявшем чужеродных наблюдателей - мозгу.
   Изуродованная, изрытая новой жизнью земля. Он потерял к ней интерес.
   - Что это за технология?!..
   - Это я.
   - Ты?..
   ИскИн?.. Какого уровня?.. Нет, оно внеземное?.. Что - оно?!.. Это и есть "передовая технология почти неотличимая от волшебства", как назвал бы её Конрад, а до него Артур Кларк?..
   Капля стремительно приближалась, вырастая в размерах.
   - Я врежусь в неё?.. Мы разве не остановимся?!..
   - Успокойся, - мягко прошептал некто (нечто?) в самое ухо, в самую душу.
   Капля, как водная толща, скрывающая чёрную впадину. Она больше, шире, водянистее, чем казалось со стороны. Он видел рябь от ветра на непрозрачной поверхности, прежде чем сигара проскользнула внутрь, а края податливо сомкнулись за ней...
  
   Его разбудило прикосновение. И свет, бьющий сквозь веки красным. Слишком естественный.
   Прикосновение. Тёплое. По векам скользнула едва уловимая тень, лёгкое движение воздуха. Джок вообразил, всё ещё не осмеливаясь открыть глаза, как это что-то провело по его взору ладонью. Если, конечно, у него были ладони...
   Анализируй. Твой летательный аппарат, чёртова тупая сигара, служившая мёртвому человечеству, подхватила тебя на останках Коллектора, пронесла над могильником с червями, и влетело в нечто каплевидное, чёрное и жидкое. Жидкое ли?.. Сомнительно. То был явно искусственного происхождения объект, что-то чрезвычайно продвинутое, непонятного назначения, состоящее из неизвестного вещества, субстанции, среды - называй, как хочешь. В любом случае степень вязкости неопределима.
   Хорошо. Тогда где ты находишься сейчас?..
   Во всяком случае, Джокарт, ты жив, если мочевой пузырь по-прежнему мечтает опорожниться.
   Что-то пробежало, звонко шурша по полу. Явно каменному. Бежавшее, возможно обладало небольшим ростом и короткими ногами или лапами, множеством лап - движения частые, даже слишком - и звук, словно каждая лапа подкована. Топот порождал звенящее эхо. Дышалось легко и свободно, а лежал он на твёрдом покрытии. Не кровать, не кушетка. Может тоже пол?.. Чёрт!.. Ему страшно открывать глаза! Но свет тревожил. Интенсивность нарастала. Лицо согревалось. Свет был похож на солнечный! Джок догадался. Он знал только в теории, что солнце способно греть. Ледяные поля, бесконечные ледники, холодные, тёмные пропасти стали родными для него в мире, не ведавшем солнечного тепла.
   Джок, ты трус! Ты в тринадцать лет бродил по радиоактивным руинам, вдыхая заражённую пыль! Разгуливал по остекленевшим пескам Сахары, под ядовитыми небесами, жонглирующими пылевыми вихрями. Сколько времени ты ещё пролежишь?.. До конца жизни, который быть может, наступит прямо сейчас?.. Так посмотри хотя бы, кто или что станет причиной конца!
   Воздух. Свежий! Снова отдалённые шаги и что-то похожее на смешки. Не детские. Скорее женские. Словно играют в салки.
   Джок вскочил, едва сдерживая крик. Первое во что уткнулся не чётко сфокусированный взор парня - обтекаемое белое тело той самой летучей сигары, вонзившее стабилизаторы в мраморный пол - и дорическая колонна слева от торпедообразного носа, уходящая в сводчатый потолок. Свет - заходящее (или восходящее?) солнце, освещающее недлинную галерею в греческом стиле - настоящий храм Артемиды. Зелёные холмы, обрамлённые золотистым мерцанием далеко за пределами сводов. Галерея заканчивалась ступенью на широкий балкон. На балконе стояла высокая невероятно худая фигура, чья длинная тень, падая на пол, достигала подошв, заляпанных желтоватой грязью ботинок Джока. Силуэт разделял солнечный диск надвое. Определённо - это восход. Фигуру обтекало насыщенное свечение, от чего она становилась ещё тоньше, а установить стоит ли она лицом или спиной к нему ещё сложнее...
   - Ты пахнешь, - сказало существо голосом, дрожащим как струна.
   Джок поднялся с пола и выпрямился, готовый к броску. Надо быть готовым к бегству всегда, - учил Конрад, - даже если твой преследователь ударная волна ядерного взрыва и шансов выжить нет...
   - Ты утверждаешь или спрашиваешь?.. - не растерявшись, выдал Джок, распахивая куртку. Система микроклимата не очень эффективно работала при температурах выше двадцати градусов.
   - Так ещё хуже... - оно говорило нараспев. Солнце почти достигло узких плеч, и Джокарт стал щуриться. Не от света - его заинтересовало то, что свет показал. Из спины существа вырастало - странное. Определенно не крылья. Возможно то, что от них осталось. Тонкие, суставчатые костяные выступы, между которыми должны быть натянуты кожистые перепонки...
   - Кто ты?..
   - Человек-гитара, человек-скрипка, человек-игрушка... Могу быть всем вместе одновременно! И в такие моменты, я тебе скажу, - это воистину невыразимое наслаждение. Но, к сожалению, оно укорачивает мне жизнь...
   - Я тебя не понимаю... Ты со мной говоришь?..
   Существо, назвавшее себя человеком, двинулось навстречу. Рост больше двух метров. Голову на мгновение осветил солнечный нимб, затем переместился ниже, раскрывая физическую сущность собеседника.
   Гипертрофированная худоба, затянутая в подобие эластичного, плотно облегающего комбинезона, подчёркивающего каждый напряжённый изгиб резко обозначенных мышц на животе, на груди. Какой же толщины у него кости, если даже явно выступающие бугры мускулов, хотя бы в верхней части ног, не делают их толще тонкой, гусиной шеи Джока?.. Но шло оно грациозно, ужасно длинная правая рука опиралась на изгиб узкой талии, левая мягко раскачивалась вдоль туловища почти на уровне миниатюрного колена. Непонятные трубки за спиной колыхались. Между трубками что-то натянуто - просвечивает красным. Шаги - неспешные, - ничего похожего на барабанную дробь, услышанную Джоком пару минут назад и сопровождаемую издевательским хохотом. Здесь был кто-то ещё, кому он принадлежал...
   - Нет, не я с тобой говорил. Я всего лишь...
   - Человек-гитара, человек-скрипка, человек-игрушка?..
   - Ты быстро схватываешь. И воняешь... Нанитами.
   Джок вздрогнул, когда оно приблизилось к нему на расстояние вытянутой руки. Огромный чёрный зрачок во весь глаз, бледная почти прозрачная кожа. Во рту... Зубы, похожие на китовый ус - бесцветный ряд сплошных плотно прилегающих друг к другу длинных, узких клыков, жёсткие, волнистые волосы, спадающие на плечи.
   Джок отступил под взглядом бездонных, глубоких глаз без ресниц окаймленных, будто чёрной тушью. Пришла догадка, понимание загадочных слов существа о своём назначении. Выросты за спиной - больше, чем казалось, причудливее. Плавный двойной изгиб пары костяных выступов над лопатками и восемь просвечивающих капиллярами тонких струн натянутых на аналогичную пару, выступающую из поясницы. Из плоти, не из металла...
   - Я хочу знать, что здесь происходит... - прошептал Джок, ощущая холодную испарину на лбу, опасаясь рук-плетей - шестипалых. Если оно захочет сломать ему шею - один краткий миг и небытие. В нём ощущалась внезапная сила - под обманчивой худосочностью и почти стеклянной хрупкостью.
   Оно с шумом вдохнуло. Ноздри слегка уплощённого носа постоянно пульсировали, словно жабры.
   - Я бы отвёл тебя облегчиться, да только есть две причины, по которой сделать этого не в силах. Первая - где-то здесь играет в прятки мой смычок - ты с ним познакомился уже. Незримо. Он опять сбежал от своего хозяина, которому теперь нечем заполнить пустоту. Вторая - тебя давно ждут. Выше. На террасе...
   Оно ощерено улыбнулось. Забором белых зубов-кольев.
   "Заполнять пустоту..."
   - Зачем я здесь?..
   Он уткнулся спиной в стенку. Оно нависало над ним. Джок смотрел, высоко задрав голову, в бездну влажных глаз, когда железная хватка цепких, гибких конечностей стиснула плечи, а затем перескочила на шею. Джок простонал. Ладони существа прожгли льдом, даже сквозь одежду. Оно холодно, а пальцы его - извивающийся камень давит на горло.
   - Вы должны были понять, что ваши игры с мирозданьем, ваши скачки из одних его закоулков в другие, выведут вас туда, где оно окажется слишком непохожим на всё что мы знали до этого!
   Оно говорит - мы, а не вы! Что это значит? Неужели и они в одной упряжке?.. Но мы - мы, из мира, к которому я принадлежу, - не способны выйти в слишком непохожие вселенные!.. Чёрт, он, кажется, теряет сознание. Разноцветные фейерверки лопаются перед глазами.
   - ОТПУСТИ ЕГО, ЛАНДО!
   Джок свалился на пол из цепких лап, того, у кого всё же было имя. Ландо. Значит оно мужского пола.
   - Лучше бы ты также хорошо пел и играл, как пытаешься калечить! Да ещё наших дорогих гостей.
   Он узнал голос. Вкрадчивый, достаточно мягкий. Именно его генерировали стены внутри сигары. Джок сидел на коленях между ног у инфернальной твари, которая намеревалась выбить из него жизнь, и разглядывал человека в красном балахоне. Тоже высокий, хотя не двухметровый. Сутулый, сухощавый, похож на монаха или даже на кардинала. Лицо пересекали борозды морщин, но было ощущение бутафории, подделки, кукольности в его образе, фигуре. Джок не мог сказать, откуда оно взялось. Возможно, человек в красном намеренно посеял сомнение, заложил эмоциональный код. Ощущение - человек всего лишь облик, маска, но за ней нечто другое. Всё здесь не случайно...
   - Можешь называть меня Марцелл. Ландо, пропусти его.
   - Как... Папу Римского?.. - держась за горло, сипло спросил Джок, рассматривая незнакомца сквозь арку причудливо тощих ног-ходулей Ландо, сквозь сочленения сходящихся на торчащих костях струн из плоти и крови. Интересно, какую музыку они рождают?.. Казалось, в затылок вбуравливается ненавидящий взгляд тёмных глаз существа.
   - И как одного из двух легатов в "Гамлете". Что тебе ближе?..
   Ландо отошёл. Медленно, грациозно, нехотя, пропуская хозяина к сидящему на полу, подпирающему мраморную, холодную стену парню. Кажется, что восстановить дыхание после удушения должно быть легко, по крайней мере, Джок так думал. Теперь он улыбался. Ещё один урок...
   - Ни то, ни другое. Это не ваше настоящее имя...
   - Не спеши с выводами, мой юный друг...
   Марцелл протянул длинную, бледную ладонь Джоку.
   - Хватайся, пока дают руку.
  
   Они шли по террасе спустя два часа. Джок - сытый, отмытый от липкой пыли, чужеродных микроорганизмов умершего мира, омертвевших нанитов смешанных с потом, грязью, волосами. Марцелл - сухой, почти старикан - в кричаще красном одеянии - костлявый, с обветренной кожей, в мелких обагренных оспинках. Впрочем, Джок знал, что и его кожа выглядит не лучше - на лице красные пятна - аллергическая реакция на смесь тяжёлых металлов, растворенную в воздухе погибшего мира. И в горле саднит. Могло быть и хуже, - думал он час назад, разглядывая себя в старомодно позолоченном зеркале в помещении называемом ванной комнатой. Мог бы загнуться сразу, сделав всего лишь один вдох химического тумана. А может, ещё загнется, если стерильная капсула вымыла не всех микротварей по причине неверной идентификации некоторых, уж слишком "чужеродных"...
   - Не волнуйся! - словно прочитав его мысли, обрубил Марцелл. - Ты чист.
   - Вы знаете, о чём я думаю.
   - Я знаю, как ты озабочен. Ты побывал в адском месте, но ты не состоял в прямом контакте, ни с одним новым видом. Ни один ложный червь не прикоснулся к тебе, ни одна ложная актиния не задела тебя своей стрекательной клеткой. Я говорю - ложный, ибо они не черви, и не актинии, лишь чудо новой эволюции сделало этих псевдосуществ похожими на аналоги той ещё эволюции - старой земной, насчитывающей почти миллиард лет...
   - Вы всегда уходите от прямого ответа. Мне не интересны ваши пассажи об эволюции.
   Горизонт заливало расплывчатое свечение солнца отражённое в синем океане изогнутом дугой под глубоким небом. Под ногами шуршал щебень. Шуршание напомнило скрип снега. По беломраморной лестнице Джок и Марцелл спустились в парк с голубыми кипарисами, двинулись навстречу фонтану в окружении стены из декоративно подстриженных кустов.
   - Я отвечаю на то, что тебя волнует в первую очередь. Мысль о чужеродных микроорганизмах довлела над мыслью о моей феноменальной проницательности. Да я читаю мысли, но не сам. Храм читает их, ему известно всё о каждом существе здесь способном мыслить. Я лишь снимаю эту информацию в реальном времени, как пену с молока...
   - Храм?..
   - Место, где ты находишься.
   - Я не вижу никакого Храма...
   Синева небес, тепло слегка приплюснутого светила, красная дорожка, дуновение ветерка, несущего аромат травы, мерное журчание кристальной воды из фонтана, статуя Афродиты в тунике у края. Посеревшая, в трещинках на каменных складках одеяния ниспадающего с плеча на сгиб локтя. Джок пытался найти Храм. Хотя бы купол, башенку, прихотливо торчащую за строем кипарисов в отдалении, за лабиринтом кустов. Место, откуда они пришли было скорее особняком - стремительно-неуклюжим сооружением в псевдогреческом стиле...
   Марцелл улыбался одним уголком рта, его морщины сплелись в паутину на впалых, сероватых щеках.
   - Я объясню тебе, что такое Храм. Знание о нём ответит, пожалуй, почти на все твои вопросы - где ты, кто я и зачем ты здесь, а не где-либо ещё.
   "Неужели?!.." - мысль о том, что он узнает, к чему разыгрывается спектакль, приятно оформилась в саднящую эйфорию в каждой мышце, похожую на сладострастие. Джок даже вздрогнул, бисеринки пота выступили на лбу.
   - Да-да, - ещё шире улыбнулся Марцелл, ещё глубже врезались морщины, - Храму известно о твоём приятном удивлении.
   Старик перевёл взор на горизонт, возникший в проёме между деревьями. Орлиный профиль очертило странно сплюснутое солнце... или то, что его заменяло.
   - Взгляни вверх. Что ты видишь, мой юный друг?.. Думаешь, это небо через две сотни километров превратится в привычный холод космоса? Нет. Это свод небесный в самом буквальном смысле. Только он не твёрд, как камень, не похож на потолок с алмазными шляпками звёзд, как представляли в древности. Эта голубизна самозамкнута на себе, она - фрактальна и никуда не ведёт, пуста настолько, насколько ты можешь себе представить. Голубая вечность... - Марцелл сложил руки на груди, сгорбился. Джок вдруг понял, что существо перед ним, похоже, бессмертно, и оно уже устало нести бремя вечной жизни. - Чёрная капля, вытянутая сфера в которую ты попал - это и есть Храм. Место вне времени и пространства. Место, которое можно сравнить с грандиозным залом с бесконечным количеством ответвлений ведущих в другие залы находящиеся в менее выгодном положении по отношению к этому. Залы связаны друг с другом только через Храм, конечно, если нет иного способа связать их, но эти способы напоминают пробитие бреши кувалдой под самым потолком и сооружение лестницы из прогнивших досок и старых верёвок, чтобы пролезть в пыльную дыру, заполненную раскрошенными кирпичами. Поэтому честь и хвала вашим учёным, друг мой, - вы нашли способ легко проникать в сильно ограниченное физическими константами количество миров не через брешь или окно, а через дверь. Ты уже понял, как следует читать мою неуклюжую аналогию. Залы - Вселенные. Храм - связующее звено. А по-другому - без простых аналогий - я и не в состоянии объяснить необъяснимое, - по каким принципам работает устройство, фактически формирующее мироздание. Возведённое неизвестными Создателями, которые сотворили его сколько-то миллиардов лет назад, если само слово "лет" обладает, хоть каким-то значением, когда приходиться оперировать столь громадными временными промежутками. И Создатели сделали кое-что ещё...
   Марцелл замер и через плечо посмотрел на Джока. Парень по росту едва доставал ему до локтя. В глазах непритворный интерес, похоже, понимание, что жизнь его зависит от монстра в красном и слов, которые слетят с его узких, сухих губ - пришло окончательно...
   - Они заперли некоторые двери, так чтобы в них нельзя было попасть... - угадал Джок.
   - Интуиция не подвела тебя, - одобрил Марцелл. Они вошли в зелёный лабиринт. Кусты с большими шершавыми листьями истончали терпкий аромат.
   - Я даже могу сказать, зачем они это сделали.
   - Ну и?.. - в голосе ощущались почти отеческие нотки.
   - Храм, чем бы он ни был, а я так и не понял, уж извините, что он такое...
   - Но ты поймёшь...
   - ...в общем, Храм практически способен вывести своих пользователей к реальностям, где физические константы фундаментально отличаются от тех, к которым мы привыкли, и которые наиболее близки к нашим или лучше сказать идентичны. И главный вопрос, вытекающий из этого эмпирического факта - что может находиться в этих реальностях или даже что они есть сами по себе.
   Марцелл поаплодировал - два раза, но громко и звонко.
   - Я продолжу, - заговорил старик, - Мест, куда мы не можем попасть из Храма - множество. Они предусмотрительно изолированы или заперты миллионы, если не миллиарды лет назад. Не скажу, что мы не пытались их открыть и в одном случае нам это даже удалось... Никогда не задумывался почему вопреки статистической вероятности люди твоего мира и многих других найдя способ выхода в Мультиверсум попадают во вселенную почти идентичную своей по крайней мере с точки зрения физики?.. Ведь вероятность того, что они выйдут в такую сразу, должна быть ничтожно мала. Скорее уж первое место, где они окажутся, будет буквально плоским двумерным миром...
   - Конрад - мой наставник, называл это явление парадоксом Керанса. Суть его укладывается в одно предложение - Мультиверс похоже кем-то сконструирован. Обозримый, конечно же...
   Они дошли до фонтана. Марцелл присел на край каменного бассейна и погрузил длинную, худую ладонь в старческих пятнышках в кристальную воду. Джок поморщился, когда он круговыми движениями взбаламутил гладь, извлёк за хвост уплощённое тело маленькой рыбёшки и ловко отправил в багровую дыру рта...
   - Я бы сказал - браво! - и тебе, и твоему наставнику, и Керансу, кем бы он ни был. Создатели посредством Храма двигали уже готовые "блоки", друг мой. Кто конструктор вселенных и был ли он вообще - неизвестно!
   - Храм что-то вроде подъёмного крана?..
   - Можно сказать и так... Храм сформировал вокруг себя локальный Мультиверс - такой, где миры "граничат" только с себе подобными. Почти все непригодные вселенные были "отодвинуты" от локального, а между ними создана некая "буферная зона" - место которое мы называем подпространством белизны - абсолютное ничто... Создатели готовили поле для своей экспансии в пригодные с их точки зрения миры, по счастью они сами жили в сходном с твоим и моим. А заодно стремились обезопасить себя и предупредить вторжение в непригодные - разумных существ из иных вселенных максимально сходных с их родной. Они знали, что реальности с кардинально различающимися физическими константами несут угрозу. Возможно, - даже, скорее всего, - они с ней столкнулись, иначе не создали бы место, где находимся мы. Более того, может быть, оно их так и не спасло - это изобретение, - от чего-то с той стороны, поэтому мы не встречаем Создателей, а Храм брошен миллионы лет назад.
   - Вначале вы сказали - почти все непригодные вселенные?.. То есть...
   - Некоторые не сдвигались.
   - Запертые двери?..
   - Да, пришлось повесить "засов". Только на те, что ведут туда из Храма. Но вне его, кто-то пробил брешь в запретный мир...
   - Хорошо. На вопрос о том, где я нахожусь, ответ вроде бы получен. Осталось ещё два - кто такой вы и зачем вам нужен я, чёрт бы вас побрал с вашим Храмом!?..
   Эдмонд
  
   Я сидел в маленькой комнате со сглаженными углами, утопавшими в густой тени отбрасываемой белой, помаргивающей дугой лампы. На обшарпанном столе передо мной стояла пустая пепельница, за спиной чернела дверь. Потолок покрывала плесень, а из квадратного отверстия над головой веяло сыростью, могилой и тьмой...
   Интуиция подсказывала, что я нахожусь в катакомбах под вокзалом - той малой их части, которая, похоже, ничем непримечательна - лифт скрипуч, тоннель узок и тесен, свет тускл, а плесень вездесуща. Не те легендарные многокилометровые подземные города, о которых рассказывали...
   Сквозняк из дыры шевелил волосы. Обволакивал волнами, как живой, обветренную кожу - годы работы на сталелитейном сказывались. Иногда я ощущал, как мои лёгкие жжёт изнутри. Я смотрел на свастику начерченную на стене - старую свастику Третьего Рейха, ставшую частью истории почти полвека назад. Истории, которую тогда ещё можно было изменить...
   Дверь открылась с лязгом, впуская ещё больший сквозняк - затхло-влажный, - захлопнулась, скрипя несмазанными петлями. Стол обогнула высокая, прямая фигура истинного арийца. Чёрный, высокий, - он вошел, сцепив могучие руки за спиной, а блестящие сапоги его, отстучали марш по бетонному полу и вынесли своего обладателя к железному стулу по другую сторону от стола, за которым я ожидал участи. Но за стул он не сядет, я был почти уверен.
   Вы видели когда-нибудь, чтобы они садились перед жертвой?.. Жалким ничего не значащим червём, куском вонючего мяса, которому будут дробить пальцы, выкалывать глаза, выжигать клеймо, бить током, медленно потрошить, сутками не давать спать или заставлять сидеть на краешке стула до потери сознания, а затем обливать ледяной водой и мучить по новой?.. Нет, они не садились. Они возвышались, заслоняя свет и воплощая тьму, неся смерть и абсолютную боль...
   Я видел - вошедший - высокий чин. Не стар и не молод. Скулы резкие и прямые, щёки запали, разделены симметричными продольными морщинами, глаза скрыты за полутёмными круглыми очками.
   - Штандартенфюрер СС, доктор Макс Штайнер, - спокойно сказал он и приблизился к стулу. Отодвинул, с лязгающим слух скрежетом железных ножек по бетону и... сел напротив меня, вопреки ожиданиям. Снял фуражку, обнажив голову с широкими залысинами, застегнул кожаную кобуру на ремне, скинул очки, ловким движением руки сложил дужки, и сунул в нагрудный карман, сцепил пальцы перед собой, заглянул в глаза... - Вы меня помните?..
  
   И я вспомнил...
   Тот день, когда в последний раз видел родителей живыми.
   - Ну, а теперь говори. Что ты знаешь? - спросил отец, сблизившись со мной настолько, что я мог разглядеть паутинки синеющих капилляров под уставшими, потухшими глазами, ощутить терпкий дух выпитого за обедом вина, и другой запах - кисло-сладкий, неприятный, напоминающий тухлые яйца. Отец уже тогда был смертельно болен какой-то формой рака кожи. Но я всё равно не способен, не могу думать, что то, что произошло в следующие полчаса, было быстрым избавлением от страданий. О, нет...
   - Я не знаю, что такое Артефакт...
   И тогда он произнёс слова, которые сняться мне всю жизнь - начерченные во тьме, выплёвываемые красными, сухими губами, - шепчущие, пульсирующие. Слова, которые я и сам шепчу в лихорадке, в холодном поту - душными ночами, морозными ночами, липкими ночами.
   - Они уже здесь, Эдмонд. Уже поздно. Всегда было поздно, и всегда будет...
   Свет в библиотеке мигнул пару раз и потух совсем. Я уловил короткий вскрик матери в гостиной. Краткое, прерывистое - "охм". И в этом звуке расслышал больше, чем хотелось. Не просто испуг внезапного погружения в полутьму - не темноту даже, - за окном ещё сумеречный вечер и город полыхает огнём уличного света, а испуг осознания неизбежности - оно пришло, оно рядом...
   ...Дверь вышибли маломощным направленным взрывом заряда. Хлопок звоном застыл в ушах, серый дым повалил в квартиру, и в грязной взвеси - яркие снопы света, - короткие, лающие крики, сопровождаемые топотом множества лакированных сапог по полу холла. Распахивают каждую дверь, бегут дальше, всё ближе к библиотеке. К нам сбившимся в горячий круг и я уже ощущаю, как дрожит мать, как с губ слетает молитва, отец твёрдый и неподвижный - дышит громко, тяжело. А я теряю чувство реальности - не дрожу, не боюсь - вижу серые, плотные тени, забегающие в тёмную библиотеку, лучи фонарей на автоматическом оружии врезаются в глаза, ослепляя.
   - Быстро-быстро! - кричат в тумане начинающем драть глотку, жечь глаза, огибают кольцом нашу кучку - движения замедлены, время вязнет в моей пустой голове, фигуры хаотично пляшут перед взором бликуя стеклянными окошками противогазов. Я не прихожу в себя даже, когда в ключицу упирают ствол автомата, когда вбуравливают в позвоночник металл, хватают за плечо сильной рукой в скрипучей чёрной перчатке, валят на живот убийственным рывком, от которого темнеет в глазах и накатывает тошнота. На отца замахиваются прикладом, когда он, шатаясь, делает попытку защитить меня, неуклюже заслоняя - сапог прижимает запястье к полу, наваливается, раздаётся сухой хруст, и горло отца рождает хрип боли...
   - Свет! - вопит кто-то из круга, и голос пробуждает меня. А когда снова вспыхивает большая хрустальная люстра, и я вижу сизые венцы грязного дыма, клубящиеся под узорчатой лепниной вдоль потолка, вижу душегубов вставших над нами с оружием, глядящим в затылки, вижу гримасу муки на отцовском лице, согнутую слишком сильно под углом, похожую на клешню - руку, вижу содрогающуюся в беззвучном рыдании мать - то пробуждаюсь окончательно.
   Чёрные фигуры расступаются, пропуская к нам человека в мундире. Он стаскивает противогаз, открывая орлиное лицо - узкое, с волевым подбородком и редкими волосами, слегка посеребренными сединой.
   Сейчас, спустя двадцать лет, этот человек снова передо мной, неуловимо легко кладёт фуражку на край стола, - он уже почти лыс, с высоким, выпуклым лбом, водянистыми голубыми глазами - смотрит без издёвки, без надменно-циничной ухмылки, как в моей памяти, которой я не хочу, - не желаю помнить...
   - Ты... - шипит отец. - Я знал, что так будет...
   - Встать! - гаркает Макс Штайнер. Прихвостни в противогазах хватают нас за плечи, подтягивая, пересчитывают дулом автоматов позвонки. На моей худой мальчишеской спине расцветают пятна синяков, жгучая боль отдаётся в голове. - Хочешь увидеть их?..
   Я ощущаю, как в горле першит, пытаюсь сдержать кашель. Сердце ухает в груди. Мать стоит с закрытыми глазами, бледная, почти прозрачная. Она - уже тень. Уже несёт печать смерти. Готова принять её - разрывающей внутренности взрывной смесью. Но тут случается срыв. Слово - "их" - как пароль и мой необыкновенно обострившийся слух улавливает изменение в её монотонно-тяжёлом смиренном дыхании. Оно замирает на секунду, а затем возобновляется со стоном, прерывается всхлипом и толчком в груди, предваряющим рыдания...
   - Нет... - сначала едва слышно, потом громче - Нет! - выкрикивает женщина. И тут начинается истерика. Ужасная, бессмысленная истерика среди бездушных убийц - легионеров синархии - натасканных на уничтожение. Гнусных ублюдков, в день рождения Гитлера марширующих под ударные марши по центральным улицам каждого крупного города в Рейхе. Мать бешено мотает головой, орёт, давясь плачем, до той поры, пока Штайнер не бьёт её тыльной стороной ладони по лицу - хотя бы не прикладом. Звук, как от хлыста по нежной коже, выводит меня на ещё один уровень понимания. Она валится на колени...
   - Энергослизни, - чётко говорит отец, будто не замечая - его Зои забрызгала пол хлещущей из носа кровью.
   - Дурацкое название, - отплёвывается Макс, поворачиваясь спиной, - Ты лучше меня знаешь как мало там от слизней, и как много от энергии. Но какой энергии?.. Вот в чём вопрос...
   - Зачем?.. - шепчет отец.
   - Просто "чистка", ничего личного. Ты же знал, что так будет. Знал, когда и главное как тебе надлежит уйти...
   - Почему так?.. Почему не просто пулей в лоб. По одному...
   "По одному"...
   Я до сих пор ужасаюсь - насколько легко далось ему - произнести это слово. Насколько просто он смирился с неизбежной смертью родных и близких людей - жены и сына. Как равнодушно прозвучал совет - по одному...
   - Ты посвятил семью. А ещё заложил основы. Приручил то, что мы называем энергослизнями. Применил Артефакт. Ты заслужил Переход.
   - Но там для меня ничего нет.
   - Есть. Может быть, перед смертью, хотя бы на секунду ты увидишь нечто иное. Неужели ты этого не хочешь?..
   - А их за что?..
   - А с чего ты взял, что они пойдут с тобой?..
   Макс ухмыляется, стоя в центре гостиной. Дым поднимается к потолку, образует светящееся гало вокруг каждой лампы в люстре, сияет, образуя нимб над его головой. Головорезы, не опуская автоматов, выстраиваются вдоль стен и чего-то выжидают.
   - Оно решит, кто пойдёт, - наконец произносит Макс, - Твоё прирученное животное.
   Он медленно обводит помещение взглядом. Кажется, будто его интересует мебель из красного дерева - массивная, богатая. Позолоченные подсвечники на камине, слева от китайской вазы - большой цветной телевизор на ножках, - невероятно дорогая по тем временам вещь. Диван с шёлковой обивкой, прозрачный бар, демонстрирующий содержимое - вина, виски, ром... Окна, закрытые тяжёлыми бордовыми шторами. Окна... что-то не так с ними...
   Я вижу, взор его фокусируется на чём-то у окна или прямо за ним. Приторная ухмылка меркнет, брови сдвигаются к переносице, образуя вертикальные складочки-морщинки - лицо каменеет. Штайнер смотрит, не моргая - широко раскрытыми глазами, в уголке правого тремор, серповидная тень наплывает на лоб, сползает ниже. Свита, молча, жмётся к высокому дверному проёму, сплошные чёрные комбинезоны сливаются в кляксу у выхода. Они явно и неприкрыто нарушают приказ, они покидают помещение, они перестают вести себе как экзекуторы, как стражи смерти. Их уход труслив, поспешен. Я вижу, трое застревает в дверях, не в силах протиснуться в широком обмундировании, слышу частое дыхание из-под противогазов - тяжёлое и хриплое. Я почти уверен - стёкла в них запотели. Сзади напирают товарищи - шипя что-то неразличимое в фильтры...
   Теперь я вижу - от чего бегут. Окна нет. На его месте - дыра, в ней - плещется выпуклая тьма. Осязаемая, водянистая. Тьма раздвигает границы - ползёт шероховатыми волнами, поглощая пол, стены, потолок. Чернильная клякса на белой бумаге нашего мира. Я каким-то образом знаю - тьма остановится, не достигнув центрального узора на ковре, не коснётся она и каблука плачущей женщины, а если её стопа внезапно дёрнется и окажется слишком близко от края чужого пространства - оно отступит, податливо обогнув конечность. Перетечёт желеобразной волной, туманным венцом по краю червоточины.
   - Смотри! - говорит Штайнер.
   И он видит. Тьма словно корчится родовыми схватками. Вспучивается за края дыры, вытягивается в воронку - лохматую, почти смерчевую, обрамлённую бесшумными завихрениями, напоминающими пыль. А потом воронка пропадает, и пространство выдавливается, начиная походить на... плоть чёрного, как смоль червя. Я внезапно осознаю - чужое пространство ожило, причём в самом биологическом смысле - оно больше не фрагмент физики чужой вселенной - не искривленный континуум из тугой связки струн и бран. Я вижу осклизлую кожу, сокращения натянутых мышц под жирным блеском черноты, а края дыры удерживают это ползущее нечто, в узких границах. Скоро оно явит свою пасть, - думаю я, - должно явить, у всего живого должно быть что-то для поглощения энергии извне...
   - Ты помнишь миг, когда оно сделалось живым?.. - у Штайнера лицо застывшей статуи. В выпученных глазах восхищение и страх. Он спрашивает или утверждает - нельзя понять. Никто не помнит - миг. Водянистое кажущееся небытие в начале, лохматый, будто смерчевой хобот затем, и, наконец - червь - желанный и адский...
   Я ничего не помню, не помню мига. И отец - тоже. Я знаю. Оно и к лучшему. Время хаотично запрыгало в нашем замкнутом мирке, парадоксально вместившем целый чужой мир, сознание наполнилось болезненными провалами, напоминающими удушающий углекислый туман. Лицо его сковал паралич, когда дыра разродилась пастью-коловоротом - напоминающей мясорубку с бесконечно глубокой чёрной глоткой-тоннелем и световой точкой в неопределённой дали, разящей края червоточины лучами-иглами. Были ли это пасть и глотка в действительности? Не важно. Важно, что ЭТО, чем бы оно ни было на самом деле - внезапно расширило чрево, через которое прошло, до границ намного превосходящих размер квартиры, дома, квартала, района и даже города...
   Чёрные, жирные бока били по пыльному горизонту гладкой бесконечности, а пещера зёва вбирала в себя, её же породившую точку - сингулярность, и заодно моего отца слизнула одним махом - белой вспышкой стёрла, вымарала из мира, никак не задев тех, кто не избран.
   Я видел, как его растянуло самим пространством, завернуло спиралью и вобрало в белизну, выросшую из глотки заместив тьму. А может мне привиделось, что я видел, то чего в действительности не мог разглядеть - процессы протяжённостью в тысячные и миллионные доли секунды не доступны не то, что глазу, но и человеческому пониманию...
   ...Когда я очнулся, спустя неопределённое время - комната ощутимо вибрировала, а в воздухе подобием сигаретного дыма вились сизые кольца. Во рту язык набух и казался высохшей дохлой жабой. Я перекатился с правого бока на спину, оказавшись перед лицом человека с глазами красными, как у рыбы. Штайнер. Мои видно были не лучше - их также жёг дым. Я услышал хныканье - прерывистое, захлёбывающееся.
   Тело ныло неприятной зудящей болью. Лицо надо мной улыбалось - устало и лукаво одновременно.
   Макс Штайнер прикручивал к "вальтеру" глушитель.
   Отца не было. Я ещё не осознал, ЧТО видел и видел ли вообще. Пространство перед панорамным окном, похоже, заполнял только смрадный воздух, как и должно быть, неподвижно висели шторы, а за ними расстилалось мерцающее ожерелье огней ночного города.
   Хныкала мать. Безвольно прислонившись к кожаной обивке дивана - белее мела, в измятом платье, в разводах чёрной туши на покрытых красными пятнами щеках - она сидела, уставившись на стыки паркетного пола - не видя, не слыша, не чувствуя.
   - Ты видел это?.. - неожиданно по-свойски, подмигнув, спросил Макс, усмехнулся, выпрямился во весь могучий рост, разглаживая мундир, и помахал оружием. - Я знаю... знаю, что ты не можешь сказать видел ли это на самом деле. Оно просто не укладывается в мозгу. Слишком чуждо, слишком необыкновенно, слишком чересчур для человеческого восприятия. Но могу заверить тебя - оно было также реально, как этот пистолет. А может я не прав... Что есть реально?..
   Макс скрипя кожей лакированных сапог, подошёл к ослабевшей, лишившейся разума женщине - моей матери, вытянул руку с "вальтером" и прицелился в лоб.
   - Калибр - девять миллиметров - традиционная смерть здесь и сейчас. Мощная отдача, высокая разрывная сила. Можешь не смотреть, если не хочешь.
   Я покорно зажмурился, услышал два коротких надрывных шлепка, почуял носом запах пороха - и сгорбился в позе зародыша, обхватив голову руками, поджав колени к груди, насколько позволила детская гибкость. В голове гудели электрические провода, мысли уплыли, растворились - я исчез, забылся, впустил в себя "белый шум", решил, что это и есть смерть, но, как выяснилось позднее, не получил избавления - просто забывшись самым мучительным сном в жизни.
   ...Когда за мной пришли, чтобы отправить в интернат куда-то на холодный, заснеженный восток, в страну, о существовании которой я подозревал лишь смутно - меня подняли, грубо встряхнув - безмолвного, чуть живого, натянули на глаза затхлую мешковину и повели.
   Уже потом я узнал - женщина - фрау Бергер, - работник рейхскомиссариата по делам несовершеннолетних сирот, - так позаботилась о моём психическом здоровье. Она не хотела, чтобы я увидел содержимое черепной коробки, заляпавшее обивку дивана на котором мама когда-то - в другой, казавшейся безоблачной и беззаботной жизни, задолго до того как её мозг превратили в подпаленную кашу - читала мне сказки...
   Меня оставили в живых. Почему - я гадаю всю жизнь. Всю свою никчёмную, грязную, заполненную вшами, клопами и крысами, изгаженную дерьмом на стульчаках общих выгребных ям - жизнь, - в ежедневном труде задолго до рассвета и долго после заката.
   Меня сохранили, но лучше бы убили тогда...
  
   - Да, я помню тебя - бездушного ублюдка. Я надеялся - жизнь компенсирует мне все мучения, сведёт меня с тобой не важно где. В лагере - на пороге газовой камеры или на площади рядом с многотысячной толпой и тобою ревущем на трибуне человеконенавистнические речи, а может в безлюдном переулке, что сомнительно - твоё средство передвижения везде и всюду - лимузин. Для меня не важно было в мечтах - где. Я где угодно мечтал разгрызть твоё горло, выдавить блядские глаза, пусть и за секунду до автоматной очереди превращающей мои внутренности в кровавую кашу... Я бы сделал это.
   - Тогда почему не делаешь сейчас?!.. Вот же я...
   - Ты изменился... Ты устал. Стал другим. Я вижу раскаянье, а моё горе померкло, затухло, зарылось в дерьме, называемом жизнью - я разучился злиться, я никогда не мстил и не умел мстить. Ты здесь для того, чтобы ответить на вопрос - почему?.. Почему меня оставили в живых?..
   - Ты жил с этим вопросом?..
   - Я жил с ненавистью - бессмысленной, беспощадной вначале и бессильной, пустой в конце. Вопрос занял её место.
   Штандартенфюрер СС поднялся со стула, повернулся спиной и сделал два шага до шершавой, пористой стены. Я увидел - вплотную к стене приставлен чемоданчик - чёрный, блестящий, из металла. Стоял ли он тут до меня или я не заметил его сразу, в руках у Штайнера, когда он пришёл, - сказать не могу.
   Макс покрутил зубчатые колёсики на торце чемодана, набирая код. Раздался механический щелчок, верхняя половина разомкнулась. Макс извлёк книгу с красной тканевой закладкой, раздвоенной как змеиный язык, - торчащей из середины пожелтевших страниц. Книга из кожи с бархатной нашивкой на обложке без надписи.
   Я знаю такие книги. Это не магия, не оккультизм, не жизнеописания, хотя к последнему очень близко. Их писали те, кто уже мёртв. Те, кого в этом мире называли предателями, изменниками или диссидентами. Люди - офицеры, врачи, учёные, чиновники, журналисты, коменданты, - видевшие творимые ужасы или творившие их своими руками до критического перелома ("что ж мы делаем?!..") в своих душах и сердцах, если он когда-нибудь наступал. Люди эти или вели дневники или писали в стол - книги-обличения невообразимых зверств и надругательств над людьми и над самой природой - физическим миром, вселенной. Возможно, они представляли своего невидимого читателя - совершенно точно представляли, не могли не представить - ведь и внутренние монологи мы ведём для кого-то. Вероятно, они надеялись, что их возлияния дойдут когда-нибудь до простых людей, откроют им глаза, послужат толчком к действию - созданию очередного "подполья" или пополнению существующего, но...
   Те, творения, которые не представляли интереса были уничтожены вместе с написавшими их (как правило, - хотя кое-кто слишком важный оставался в живых), а те, что несли потаенное, не слишком очевидное - размышления, наблюдения, догадки незаурядных умов - оседали в одном из многочисленных ведомств СС. Так называемой Третьей Библиотеке...
   Фолиант с шумом лёг на иссечённый морщинами стол, пихнув железную пепельницу.
   - Ответ на вопрос - здесь, - Макс раскрыл книгу передо мной, выхватывая красную полоску между страницами и не глядя, засовывая в нагрудный карман. - В противном случае наш разговор закончится ничем. - Я ожидал услышать - "расстрелом", но и "ничем" ещё не значило, что он не воспоследует. - Сначала ты прочтёшь, потом выслушаешь меня - я растолкую, что хочет от тебя Игра... Не я, а она. Концепция.
   Он, не оборачиваясь, указал в затемнённый угол. Мне показалось - сумрак на изрытом неровностями бетоне шевельнулся, словно парус.
   - Что такое - Игра?..
   - Читай. У тебя час.
   Штайнер покинул комнату, с лязгом затворив железную дверь.
   Всунув правую ладонь между страниц посередине, где надо было читать, - я вначале открыл книгу на титульном листе в надежде увидеть имя автора. Разумеется, его не было - безымянное творение сгнившего в общей могиле мертвеца или кучи мертвецов, возможно книга сборник выборочных текстов. Вместо титульного - пожелтевшая, похожая на пергамент бумага, на нём руническое письмо. Непереводимое. Я перелистнул одним махом кипу тяжёлых листов и начал читать указанное.
  
   "...В Освенциме я лично контролировал инвентаризацию одежды, сортировку мелких предметов - всего - от ключей, серебряных ложек, - до предметов культа. Прежде чем отправить "под душ" - в газовую камеру, очередную партию евреев - изрядно заморенных голодом, и голых я должен был осмотреть каждого. Каждое обнажённое (грязное, смердящее, землистое, тощее, почти прозрачное) тело - найти знак, подсказку, - всё что угодно, что бы указывало на Артефакт. Я не знал толком, что искать, не ведал, как это будет выглядеть, и однажды - всего лишь раз - обер-лейтенант Грац спросил примерно следующее:
   "Зачем командованию нужно заниматься подобными глупостями в лагерях, если затеей является простое убийство, уничтожение? Рационально ли усложнять процедуру до такой степени - раздевать, сортировать, инвентаризировать, если надо только убить?! Что мы ищем?!"
   Подобная недисциплинированность, офицера Вермахта - Граца, несоблюдение им субординации между чинами - неуместное любопытство, попытка выяснить секретную, в сущности, информацию вполне объяснима, если брать в расчёт, то каким именно делом этот Грац и его подчинённые должны были заниматься...Психика матёрого душегуба не выдерживала.
   Матёрого, ибо Грац участвовал в экспериментах по замораживанию людей в Дахау и насколько я помнил из отчётов доктора Макса Штайнера, отделял заледеневшие конечности с ещё живых подопытных с циничной ухмылкой. Но там хотя бы кровь не лилась... А тут ему вдоволь пришлось наглядеться на кровавые фонтаны.
   Не имея соответствующих хирургических инструментов, медицинских навыков, в страшной спешке он и подчинённые обязаны были ножом срезать те участки кожи у евреев, перед отправкой их "под душ", на которые были нанесены наколки в виде каббалистических знаков или любые другие подозрительные знаки. На вопрос - что мы ищем? - я не мог тогда дать убедительного ответа. Сам не знал, как это будет выглядеть в действительности, имел только теоретическое представление. Почему срезать, а не фотографировать? Зачем складывать эту кожу? Ещё один вопрос, на который я бы не ответил. Как попало, обрезанные кожные лоскуты мы зачем-то отправляли под Гамбург. Что там с ними делали - неизвестно..."
  
   "...Творимое напоминало бесконечно повторяющийся круг ада. Безумие, насилие, изуверство - перестаёт быть таковым, когда перерождается в конвейер - все вокруг убивают и мучают с меланхоличными лицами, словно собирают танки в заводском цеху... Абстрактный Артефакт - не нашёлся, а родился в процессе - в наших умах, на наших глазах. Ныне, я не сомневаюсь - понимание его сгенерировало наше зло. Наше обыденное, конвейерное зло - ежедневное и неотъемлемое, как необходимость принимать пищу и ходить в туалет. Мы ошибочно искали магическое, оккультное, эзотерическое, невесомое - в материальном. В чьих-то карманах - побитых молью, прохудившихся, пыльных, хранящих хлебные крошки; - на чьих-то шеях - десятках, сотнях тысяч шей - с амулетами, подвесками, религиозными символами. Мы искали на коже - под волосами, под мышками, в паху - у живых, у трупов. Иногда мы резали заживо, не утруждая себя тратить патроны, делать инъекции или умерщвлять любыми другими известными способами. Людей - евреев - эту касту богоизбранных, воспринимали как расходный материал, как часть неизбежного, рутинного процесса не вызывавшего даже отвращения, как труп не вызывает оного у заматерелого патологоанатома или криминалиста. Такова работа, - скажет тот...
   Артефакт пришёл извне, как знание будущего. Как предопределённость. Чья-то запланированная модель, сценарий, режиссёрская постановка в которой все роли расписаны на годы, десятилетия, даже, сотни, тысячи лет вперёд!.. Я сказал - все роли - подразумевая, на самом деле, роли тех, кому он явился - и тех, чьё присутствие в явленном предопределении обнаружилось.
   Мы договорились называть это - Игрой, или что менее (или более?) близко - Концепцией. Игра более всего напоминала паутину-схему - совокупность событий, явлений, катастроф, человеческих судеб - наших, и наших потомков в первую очередь - и тех, чья эта разросшаяся схема неизбежно затронет, а затрагивает она в итоге целый мир, и даже другие миры..."
  
   "...Вопрос: цепь событий раскрутилась, когда - я, штандартенфюрер СС, доктор Штайнер, групенфюрер СС фон Мюнзер, майор Област, физики-теоретики - Карсон, Шнекель и Арбогаст, - сошлись в одном месте, в назначенный час, почуяв внутреннюю потребность сойтись и поведать о видениях - или Игра должна была начаться в будущем - с Катастрофы на Североамериканском континенте?.. А может она ведётся вечность?..
   По крайней мере, именно Катастрофа пришла к нам семерым в самом первом видении - за десять лет до того как исполнилась. Чем оно было в действительности?.. Может ли даже сейчас кто-нибудь дать разумный, внятный ответ?.. Что предшествовало?..
   Предшествовали - ненависть, желание властвовать, упиваться, владеть. Сейчас уже мир трансформировался, перестал походить на тот - в конце тридцатых - начале сороковых, когда была развязана Война, разбудившая дремлющие механизмы мироздания. Я не знаю, на что это было похоже - Катастрофа, но знаю, кто виноват - мы. Мы запустили Игру - странную, чужеродную пародию на Судьбу, на Предопределённость. Плод воображения чрезвычайно далёких от нашего разумения материй..."
  
   "...Корабль назывался просто и без затей - линкор "Адольф Гитлер" - уродливое чудовище, изрыгавшее скользкий дым из двух гигантских труб, и огонь - испепеляющий стеной пламени из всех двенадцати башен по четыре орудийных ствола в каждой. Когда оно палило, казалось, разверзается ад на Земле. Невозможно было стоять и слушать, не заткнув уши, но даже это не помогало - в перепонках звенели колокольца и саднила боль..."
  
   "...На восьмой день до берегов Соединённых Штатов Америки оставалось каких-то пятьдесят километров. Эскорт, сопровождающий линкор - всё это сонмище авианосцев и крейсеров, подводных лодок и катеров - выстроилось кольцом, ожидая неизбежной, массированной атаки ВВС и ВМФ США. Но мы-то знали, даже если она последует - то не увенчается успехом, хотя может здорово нас потрепать. Игра начнётся с Катастрофы - тотального уничтожения, преобразования, сдвига, слома, надругательства - над последним оплотом непокоренного человечества..."
  
   "...Система береговой обороны проснулась первой - дальнобойные орудия палили настолько интенсивно, что не попасть хотя бы в один из кораблей было невозможно. Сразу попали в четыре - крейсер "Зиг" и "Асгард", авианосец "Дортмунд" и наш линкор. В клочья разворотило одну из двух носовых орудийных башен. Начался пожар - звон тревожной сирены долго преследовал меня - ужасно назойливый, адски монотонный. Я впервые услышал, как материться Арбогаст. Он спешно готовил Установку - Подлинный Артефакт - к запуску. Полупрозрачный Шар, в обрамлении колец питаемый энергией иного измерения трепещущего в локолиевых стабилизаторах васильковой синевой находился в трюме на корме под защитой множества переборок. У нас была всего одна попытка, всего одна возможность - испытание и оно же рабочий пуск. Мы должны были телепортировать Установку на берег острова Лонг-Айленд. Мы узнаем, что она сработала, только если ЧТО-ТО случиться. Работа вслепую - никакого понимания как это произойдёт - само слово "телепортация" - странно карикатурное, как из другой эпохи - мы ведь просто смешивали указанные ингредиенты по схеме, понимая лишь одно - технология которую мы обрели, слишком продвинута, чужда, отделена от нас эпохами, мирами, навязана ужасающей волей. Время поджимало. Теперь атаковали американские штурмовики. Первые эшелоны немецких истребителей с рёвом реактивных двигателей взлетали с палуб авианосцев на перехват. Из дымки на горизонте показалось кое-что посерьёзнее - "летающие крепости" - "В-17" и "В-29"..."
  
   "...Ещё одно попадание. На этот раз в левый борт. Линкор тряхнуло - фонтан брызг окатил с ног до головы. Я чуть не врезался в верещащего охваченного огнём матроса. Пушки над моей головой саданули так, что я плашмя повалился на пол - оглушённый. Вскочил - не сразу, а только когда услышал треск пулемётной очереди пикирующего штурмовика. Небо над головой свистело и ревело, стальные твари выписывали умопомрачительные траектории, взрывались ярко-жёлто-чёрными бутонами, оставляя дымные петли, с хлопками пенных брызг уходили под воду. На "Асгард" всё же обрушились бомбы - монстр, разломленный пополам, сочился паром и дымом, лязгая разваливающимся корпусом, перекатываясь в шипящей водной толще...
   Но я знал, что не погибну. Знал, моя роль будет исчерпана ещё не скоро.
   Когда я почувствовал странную импульсную вибрацию по всему корпусу линкора - я понял - она запущена. Это вот-вот случиться. Я вовремя оказался на лестнице, ведущей в трюм, - осколок снаряда врезался в железную дверь - полсекунды назад он бы пронзил меня навылет. Грохот орудий, скрежет, пулемётный стрёкот - пронзительный, рвущий сердце - доносился снаружи, перерождаясь в чреве корабля-левиафана в глухое, но гулкое эхо. Освещение на лестнице мерцало - лампы лопались с треском, осыпаясь осколками на железный пол, вибрация нарастала. Навстречу мне - из судорожной полутьмы стенающего корабля - поднимался Шнекель. Шел, будто живой мертвец, монотонно подволакивая правую ногу - совершенно седой, с безумным взглядом: "Я должен видеть это..." - прошептал он в самое моё лицо, и едва устоял от очередного сотрясения. Кажется, взрыв раздался на нашей палубе. Я вцепился в дрожащие перила.
   "Думаешь, не повлияет на перенос?.."
   Шнекель тащил меня обратно на поверхность.
   "Уже нет...Мы же видели, как будет..."
   Он распахнул дверь - вздутую буграми, мелкими и крупными вмятинами, иссечённую разрезами, - тёплую, почти горячую от срикошетившего раскалённого металла снарядов и осколков.
   И мы увидели..."
  
   "...Зелёно-изумрудное свечение. Вспышка почти над головой намного ярче солнца. Обжигающая. Полсекунды - не больше, а затем пока ещё медленно нерешительно опускаются створки, отделяющие этот мир от зародившегося - там. Монолитная чернота, покрывало размером с полпланеты бугрящееся рассыпчатыми, нестабильными складками сковывает небеса на западе - и я уже не знаю, что видел на самом деле, что только привиделось, а что пришло в кошмарах потом.
   На невероятной высоте, кажется, у пределов самого космоса, в который не суждено ступить, складки изгибаются в умопомрачительные, гигантские петли и ползут с небес на наш рушащийся, содрогающийся, испепеляемый - ревущий микрокосм. Я чувствую - Око. Нездешнее, чудовищное - Нечто.
   Мы гибли у порога чужого мира, которого здесь быть не должно, который сами зародили.
   И меня выворачивало, когда мой обнажённый мозг горел в затылочной части от низкого, корёжащего сознание гула - эквивалента хохота, того, кто наблюдал за нами из пределов.
   Створки схлопнулись.
   А потом пришла волна..."
  
   "...Что же мы сделали?!..
   Я и сейчас не знаю. Стараюсь не глядеть туда, откуда ветер летом приносит снег, а небо, иногда приобретает неестественно кровавый оттенок. Зимами мы видим россыпь слишком ярких незнакомых звёзд, а вечерами над Рейхсбургом открывается белый тоннель...
   Но бывает страшнее. Есть - Реньятхотеп - собирательное название кожистых, костлявых существ залетающих с западного горизонта - белых, коричневых, с глазами - фасетками, глазами - виноградинами или совсем без них. Бесполых тварей с блестящей кожей, с крыльями древних вымерших ящеров. Тогда над городом воет невыносимая сирена воздушной тревоги...
   Они - искусственные создания с безупречной и главное прозрачной для нашей науки - ДНК. Они - совершенные биологические компьютеры. Образцы информации, которая летела к нам в руки и стала основой для собственных экспериментов с генетическим материалом и технологиями созидания или уничтожения, состоящей из живых тканей, а не из электронных ламп и транзисторов.
   Это тоже - Артефакт. Предопределённость. Видение.
   Мы совершенствовали Синархию. Творили стройное, иерархическое общество, насаждали волю, углубляли зло, называя его благом для каждого.
   Но я понял кое-что, ещё тогда в пенных брызгах ледяной воды, когда тонул "Адольф Гитлер" - свёрнутый водным валом уродливый монстр. Понял, когда чернота на западе стала абсолютной и совершенной, и больше ничто не буравило моё сознание, ничьё Око не сжигало голые нейроны. Понял, изо всех сил гребя почти онемевшими руками, прочь от растущей воронки всасывающей корабль на дно.
   Игра...
   Она пошла не так, ещё не успев начаться. В партию вмешалась Незапланированная Сила. Внезапно или ожидаемо - неведомо..."
  
   Лампа жужжала и странно пощёлкивала. Сумрак в углу превратился в спиральные тени. Я уже не читал - наблюдал за сонным, бесшумным движением похожим на курящийся дым. Прочитанное отпечаталось в подкорке мозга. Вопросы, вопросы и догадки - внезапные, бредовые.
   В камере открыт портал. Душегубец Штайнер действует согласно с Игрой - метафизическим нечто, имеющим какую-то цель, значит и портал отвечает ей.
   Когда он вошёл, вновь лязгнув металлом тяжёлой двери, я спросил сразу. Не про портал, выпустивший призрачные намёки своего присутствия в наш мир, а про то, что стало для меня очевидным с самого начала.
   - Это писал мой отец?..
   - Верно.
   - Очень литературно.
   Штайнер усмехнулся, осматривая угол с блуждающими тенями. Я заметил - сумрак стал похожим на рябящую поверхность воды, за ним уже не видно серой, как старая скорлупа, - стены.
   - Изумрудная обжигающая вспышка в небе. Что это? Ведь не ядерный взрыв?..
   - Меня там не было. Поэтому я жив до сих пор. На том корабле находились твой отец - Валерий Кузнецов, Абрахам Шнекель, Тьерри Арбогаст и Филипп Карсон. Карсон пошёл ко дну вместе с большинством команды, Тьерри и Абрахам были спасены, но в течение полугода скончались от странной болезни, которую немного позднее назовут "лучевой". До твоего отца её отголоски докатились через несколько лет в виде рака кожи. Можно сказать, где-то даже я выступил в качестве скорого избавителя от страшных, долгих мучений...
   - Тварь... - процедил я, остро ощущая свою никчёмность и ничтожество физиологически. Даже ноги затекли от бессильной злобы.
   Штайнер сделал вид, что не услышал. Не повёл и пальцем, продолжая возвышаться над столом нерушимой, невозмутимой фигурой в чёрном.
   - Свет тот был вспышкой Сверхновой звезды. Жжение, о котором пишет твой отец - действие интенсивного гамма-излучения. Наше счастье - это продлилось едва полсекунды...
   - Но как?.. - Я хотел спросить: - что за чушь? - но, кажется, эта чушь могла быть и не чушью вовсе. За те десятилетия пока за океаном находилось - "То О Чём Не Принято Говорить" - никто так и не услышал вразумительного ответа. Это называли - Катастрофа, Катаклизм, Большая Ошибка или в очень узком кругу - Благо. Только полные дураки не в состоянии установить причинно-следственную связь между так называемой Катастрофой и впоследствии прилетом Реньятхотепов с запада, когда сирена воздушной тревоги выворачивала душу, призывая закрывать окна, прятаться в парадных или магазинах, кафе и ресторанах. Почему - Благо?.. Благо для общества, пожинающего плоды новой научно-технической революции. Генетических экспериментов, совершенных химер, продвинутой медицины для избранных с почти полным замещением внутренних органов...
   - Синхрония. Локальное наложение-соприкосновение одной вселенной на другую с полным, но в нашем случае частичным разрушением-замещением первой, то есть той в которой существуем мы. То, что там происходит с тех пор и в данный момент - есть настоящий ад взбесившегося мироздания. Вообрази себе мерцание лампы от перепадов напряжения - яркость судорожно меняется - то полное разгорание, то затухание - всё время, и с разной продолжительностью. Такова - Игра...
   - И вы это увидели?.. Задолго до...
   - Мы увидели всё. Взбесившееся мироздание, к счастью, только кажется таковым. Там, как и везде в мире, есть система. Цикличная смена. Северная Америка в первые доли секунды очутилась под небом мира, где Землю испепелила Сверхновая. Следующая смена задержалась надолго. Но там было что-то... очень чуждое. Разуму вообще...
   - Око... Вы это не предвидели?..
   Макс Штайнер сморгнул. И я понял - нет. Угол тем временем оживал на глазах. Стена походила на диафрагму живого существа пронизанную порами и дышащую.
   - Что такое "незапланированная сила"?..
   - Я не думаю, что она не запланирована в полном смысле слова.
   - Вам показали не всё. Почему?.. Когда вы узнали, что будете говорить со мной?
   - Когда увидел это около года назад.
   - Знали, о чём я буду спрашивать?..
   - Нет.
   - Тогда как вы можете быть уверенными в том, что всё вам подконтрольно и Игра уже не вышла за пределы изначального замысла и перешла на сторону других?!..
   - А я разве говорил, что уверен хоть в чём-то?..
   Тут я не нашёлся, что возразить.
   - Моя роль во всём этом?..
   - Вместе с семьёй ты по-прежнему направляешься в Рейхсбург, но там вас ожидает рокировка. Вы не присоединяетесь к отряду строителей элитного городского квартала, и не отправляетесь на новое место жительства. Вас встречают люди. Такие же, как и я - Посвящённые. Вы селитесь в гостевом особняке фон Войцена, прежде познакомившись с ним самим. Нам, признаться, нужен и твой сын. Он живой Выход, своего рода - Двойное Дно, о чём ещё не подозревает. Он выведет нас в мир, из которого необходимо извлечь ещё кое-кого для предстоящей миссии. Если тебе интересно мы все это увидели ясно и чётко задолго до его рождения...
   - Миссия?..
   - Вы должны отправиться в Америку, точнее туда, где она была когда-то. Если мы правильно посчитали, через сорок циклов снова должен открыться мир Ока.
   - Я?..
   Да, я. Голодный, измученный сосуд наполненный ненавистью. Живущий ради семьи, ради сына, который также нужен им. Я бы всё отдал, чтобы Адольф не имел к этому отношения. Паззл, впрочем, складывался. Странный недуг Адольфа оказывался частью чего-то трудновообразимого. Я уцепился за мысль. Они должны помочь ему избавится от пагубного воздействия "отрывов".
   - Адольф... Как вы собираетесь использовать его?.. Сможете ему помочь?..
   - Ничего страшного с ним не случиться. А ты уверен, что он за существо?.. Думаешь, ему нужна помощь?..
   - Он мой сын. Я не могу верить убийце на слово.
   - Кое-кто две тысячи лет назад тоже был сыном плотника, а оказалось... Придётся поверить. Выбора нет, как ты понял. Такова Игра.
   - Мир Ока. Почему именно туда?..
   - Я же уже сказал...
   -...такова Игра...
   Слепое, запутанное, требовательное нечто - не дающее ответов, не раскрывающее секретов, не указывающее количество игроков - их силы и потенциал, - их возможности, их хитрости и стороны которые ведут противостояние. За что?.. Какова цена?.. Приз?.. Может всё не то, чем кажется?..
   ЧТО ВООБЩЕ ПРОИСХОДИТ?!..
  
   В углу спираль превратилась в диафрагму, а затем в подобие человеческого лёгкого в сонмище альвеол - и взорвалось шаровой молнией, обнажив серость оштукатуренной стены.
  
   Адольф
  
   Теперь всё наоборот.
   Чужое присутствие в его голове. Ощущение чужой еды во рту. Мясо, рыба, сладости. То чего в его жизни бывает очень редко или не бывает совсем.
   Чужая, тягостная депрессия. А этого хоть отбавляй. Но другая, мерзкая, непонятная - хуже своей, родной.
   "Забери свою гадость себе", - думает он и слышит мысль-ответ на языке своего отца, который нельзя использовать.
   "Уйди из меня, свали, уматывай... не хочу видеть, как ты играешь крысами в футбол... зачем ты нужен мне..."
   Адольф сидит на грубо сколоченной скамье. Серое, тягучее небо снова плачет упругими, металлическими на вкус струями мутного дождя. Ноги по щиколотку погружены в грязь. Грязь - везде. Царство вездесущей грязи в гетто. Фрау Олаф смотрит на него, сквозь пыльное стекло второго этажа. Провода и кабели - скрученные в тугую связку, замотанная в рваную ткань изоляция - тянутся с крыши на крышу, а иногда прямо в форточки, раскрытые настежь.
   Адольф смакует чужую еду. Но ненавидит депрессию. Потом он начинает видеть чужими глазами. Мир, похожий на его. Мир, который мог бы быть его, если бы не...
   Если бы что?..
   Он вспоминает, что говорил Человек В Красном:
   "К чему эти, если бы, да кабы?.. Есть места, где фашистская идеология была уничтожена, развеяна. Или приняла скрытые, неочевидные формы. Дело не в ней... Ты и здесь видишь серую пелену чужими глазами?"
   Ого! Видит, да ещё как! Пёстрые щиты, называемые на том языке, что запрещён, - "рекламными". Машины на колёсах - не в небе, не на магнитных подушках - сплошным потоком движутся по чёрному асфальту. И здания - монументальны, но скромнее, чем те, что он видел в фильмах про Рейхсбург. А есть и другие - из стекла.
   Наконец, он слышит имя того, чьими глазами смотрит на мир - Кирилл. Славянское имя.
   "А ты чувствуешь мерзость?.." - ещё один вопрос Человека в Красном, чей взор, устремившийся на красный горизонт, фиксирует передвижения странных существ на Земле, где исчезнувшее миллионы лет назад человечество оставило после себя плоды эволюционирующих генетических экспериментов.
   Мерзость. Да он ощущает. В этом мире - с его толстыми, сдвоенными бутербродами, сдобренными помидорами, плоскими котлетами, салатом, и называемыми - "биг мак", - присутствует явная мерзость.
   Не все люди именно то, чем они кажутся. Далеко не все. И они успешно скрываются. Он их чувствует, но не различает в общем потоке...
  
   Наташа
  
   Четыре часа назад она сидела на чёрном кожаном диване в так называемой vip-зоне зала, перед ней лежал надкусанный Пашей-Банданой сандвич, стояла бутылка пива, опорожненная на четверть.
   Сандвич - самый, впрочем, обыкновенный. Нашпигованный всяческим дерьмом, даже не маскируемым под безобидные добавки, коими нас намеренно - по утверждению того же Паши-Банданы считающим себя отпетым антисистемщиком - потчуют транснациональные корпорации, вроде "МакДональдса".
   Лист салата торчал по краям несвежей, потемневшей зеленью, тонкий кусок бекона слипся с расплавленным сыром - всё это зажимали два куска белого хлеба, а сверху в мякиш фильтром вниз была воткнута дымящаяся сигарета...
   ...Сандвич разговаривал с Наташей, волной изгибая, верхний ломоть хлеба при каждом слове, и обнажая сыр, который, разлепляясь с нижним ломтём, образовывал вертикальные, хрупкие нити, напоминающие пасть заполненную слюной. Наташа могла поклясться - она слышала голос, а весь остальной мир ещё полчаса назад заполненный грохотом музыки - быстрой, ритмичной - одно слово - кислотной, залитый сплетением зелёных, красных и голубых лазеров, стробоскопов, озаряющих полутень стрелами, кажущимися осязаемыми - этот мир просто перестал существовать. Поплыл, скрутился, как щупальце осьминога, стал вязким и бесцветным. Осталась только поверхность пепельно-чёрного стола, бутылка цвета старого золота, и тот самый говорящий сандвич...
   - Скажи-ка мне, потная стерва, - прошамкал сандвич, слипшимися от сыра хлебными губами, - скажи мне, доколе ты собираешься игнорировать знаки?..
   Знаки... Она знает, что имеют ввиду. Причина, - по которой Наташа припёрлась сюда, нажралась вусмерть с самыми настоящими отпетыми амфетаминщиками - Пашей-Банданой и Надей-В-Котлету. Наблевала в полную тлеющих окурков ребристую раковину, вцепившись в фаянс до боли в побелевших пальцах, а потом с полчаса стояла перед зеркалом пытаясь разглядеть на лице кровоподтёки, сломанный, ставший горбатым нос или подбитый глаз - ей вдруг привиделось, что она приложилась об пол мордой. Причина, именно знаки, доконавшие её не самую слабую психику за последние несколько дней, начиная с того кошмарного сна...
   Но она бы назвала их по-другому. Видения. Наяву. Невыносимые. Сегодня утром, в метро, кажется, был пик, последняя капля терпения...
   Средних лет мужчина, в надутой белой куртке вцепившись в чёрную резину движущихся поручней, достаёт платок, и осторожно отсморкавшись, кладёт обратно в левый карман, но край платка остаётся торчать наружу...
   Женщина, стоящая несколькими ступенями ниже, увлечённо жестикулируя, болтает по старомодной "раскладушке" о ком-то, кого периодически обзывает - "имбецилом". Она в тёмно-зелёном пальто, явно не по сезону, на голове дурацкая химическая завивка...
   "Суворовец" по-спринтерски перепрыгивая движущиеся ступени, придерживая, фуражку проносится мимо...
   Явный гопник ссутулившись, глядит исподлобья мутным взором, лениво вращая головой и отхлёбывая из бутылки пиво...
   Три зализанных педерастического вида "качка", с белозубыми лошадиными улыбками, с жёлтыми лицами, в отсветах белых стержней фонарей равномерно уходящих для одних - вниз, для других - вверх, гогочут, - напрягают кулаки и демонстрируют боксёрскую стойку...
   Целующиеся парень и девушка...
   Она обвивает его вокруг талии, он поддел руку под её голубенькую короткую курточку в белую горизонтальную полоску и мягко прикасается к губам, чуть улыбаясь, она подается навстречу - принимая нежность, прикрыв глаза, бессознательно отстраняя прямые, длинные волосы со своего лба. Поглаживая его чёрную, курчавую голову, что-то говорит, едва шевеля губами. Они меняются местами. Парень спускается на ступеньку ниже, девушка наоборот поднимается выше. Она, закусив губу, игриво смотрит, стягивает кепку с его головы и прижимает лицо к груди. Вдруг становится серьёзной, щекой прижимается к затылку и - они, влюблённая пара, исчезают наверху...
   Потом людей становится больше. Встречный поток увеличивается, плотнеет. Уже невозможно сосредоточится на ком-то одном. Механизм эскалатора постукивает изнутри, волнообразно покачиваются движущиеся ступени. Наташа упирает взгляд в седеющую голову мужчины стоящего ниже, переводит на потолок, пытается считать ребристые своды, напомнившие вдруг грудную клетку. Внезапно ощущает как, что-то сдавливает сердце, толкает в горло ком, который, кажется, застряв в пищеводе, упорно не сглатывается...
   Их надо вернуть! Парня и девушку... Но зачем?!.. Она всё ещё видит их в мыслях - жмущихся друг к другу. Они пропали из виду пару минут назад, но Наташа, словно встретила их очень давно. Она оборачивается - слишком резко, вытягивает шею. Девчонка, школьница, удивлённо шлёпает подведёнными ресницами.
   "Тушь, комочками... Господи, Боже... - думает Наташа, - Они уже наверху. Даже орать поздно..."
   Эскалатор стучит сильнее, начинает складываться. Конец близок...
   Ступив на бетон, Наташа уверенно идёт по сводчатому коридору вслед за типом с грязной шеей. Тип вроде бы кавказской национальности - низкого роста с жутко тощими ногами, да к тому же - колесом... Наверное, работает на стройке. Навстречу бредёт целый наряд полиции. Не двое-трое, а человек десять движется вдоль стены и это уже неотъемлемая часть жизни, как бронемашины на улицах...
   Спускаясь по лестнице, Наташа слышит гул отъезжающего поезда и ещё издали замечает, как цифры на правом табло обнуляются. Левое же показывает - две минуты сорок семь секунд - сейчас прибудет поезд. Станция залита жёлтым светом, фонари - грубая, но тяжеловесная, стилизация подсвечников в псевдогреческом стиле. Тёплый воздух приносит запах пыли из туннелей. Так пахнет под кроватью, под которую давно не заглядывал шланг пылесоса...
   - Девушка, смотрите, куда идёте!.. - возмущённый голос, скатившийся до тональности сварливого недовольства, и лёгкий тычок в плечо выводит из ступора.
   Баба лет пятидесяти с грушевидной фигурой (таких только бабами и называют), в бесцветном плаще с забрызганным уличной грязью подолом, с волосами, похожими на паклю, выбившимися из-под чёрной шляпы, с землистым, одутловатым лицом, которому слоями не самой хорошей косметики женщина пыталась придать достойный вид - стоит, широко расставив ноги, и смотрит, исподлобья моргая подведёнными розовыми тенями веками.
   - Извините... - говорит Наташа, огибая, её справа, заслышав шум поезда - монотонный "клок-клок... клок-клок" колёс.
  -- Нет, ну она ещё...
  -- Извините, я сказала.
   Она ещё бросает какое-то оскорбление вслед, но Наташа, не то, что не слышит - женщина-груша просто перестаёт существовать для неё, она тут же забывает об инциденте, стремясь заскочить в раскрытые двери на синем брюхе метропоезда. Когда звучит отчётливое, старомодное - произнесённое голосом из советских времён: "Осторожно, двери закрываются!" - Наташа уже стоит, вцепившись в никелированные поручни...
   И тут - начинается.
   ...Внезапно накатывает волна горячего воздуха - тошнотворная, выворачивающая. Поручень рассыпается, крошится в мелкую, железную ржавчину. Вагон оказывается перекошенным на правый бок - погруженный в тусклую, зябкую темноту - без стёкол, покрытый черной гарью, мягкая обивка сидений сгорела, обнажив оплавленный металл. На полу, вспученном пузырями, лежит сухая мумия с перекошенной челюстью и без одежды. Череп белеет, сквозь пожелтевший пергамент кожи проступают серые рёбра.
   - Нет... - шепчет Наташа. - Нет.
   Она отступает назад, машет ладонью перед глазами. Подошвы скрипят по осколкам прокопчённого стекла. Наташа разворачивается...
   - ...девушка...
   Станция.
   Мир, увиденный ею, кажется замороженным, статичным. Она ощущает липкий, неподвижный холод. Запах - что-то растворённое в гари - тяжёлое, затхлое. Застывший сумрак на станции. Бесшумное, мёртвое пространство - ни сквозняка, ни движения.
   - ...что с вами...
   Ещё пара мумий. В худшем состоянии, чем в вагоне. Скелеты, без остатков кожи на костях. Станция полуразрушена. Груды отколотого бетона, облицовочной плитки, скрученной, торчащей арматуры беспорядочным, бессмысленным узором устилают пол.
   - ...посадите её...
   И - люди. То, что осталось. Скелеты сидят вдоль изрытой широкими трещинами стены. Некоторые лежат. Люди явно умирали на руках более выносливых. Кости-руки поддерживают черепа, подпирают торчащие позвонковые столбы. Наташа видит сухую младенческую мумию, воткнувшуюся в обнажённую грудную клетку женщины...
   И тогда она кричит. Кричит в видении хватаясь за ржавый металл, и вопит в реальности - уже не в поезде, а уложенная на скамью на станции "Московская". Наташа вскакивает, пугая тех, кто вынес её из вагона в бессознательном состоянии - мужчину и женщину средних лет. Они решили вызвать "скорую", но теперь только зовут вслед, чтобы остановилась. Но она не слышит, не видит, лишь ощущает въедливый дух, запах липкого, мёртвого холода пропитавший ткань одежды, осевший на ладонях...
  
   - Почему ты называешь меня потной стервой?..
   - Лучшего вопроса тебе на ум не приходит?..
   Сандвич расплывался в ухмылке - хлебно-сырной, во всю ширину несвежих, хлебных кусков.
   - Это всё на самом деле?.. Ты, правда - есть?..
   - Хороший вопрос. Я действительно есть.
   - Ну и?.. Странно, что я могу слышать тебя. Здесь громкая музыка...
   - Для меня не составляет труда создать область приёма в твоём мозгу и обращаться напрямую. Правда, имеются побочные эффекты - объёмные и детальные зрительные галлюцинации.
   - Значит, ты не вонючий бутерброд...
   Логично было бы продолжить и спросить: "Тогда, кто ты?..", но Наташа неожиданно осознала - ей, в сущности, плевать кто он. Если бы у неё был "прибор" - она с удовольствием положила бы его на глюк.
   - Я кажусь тебе бутербродом?..
   Наташа заглотнула пивка, обвела мутным взглядом мир. Зыбкий и влажный, тёплый, тошнотворный, в сонме вращающихся огней - сине-бело-красных, изливаемых гранёными шарами высоко под тонущим в черноте потолком, в дымной, серой пелене пронзаемой зелёными лучами лазеров. Фигуры в зале дёргались. И ей, казалось, что они растягивались, как резина. Медленно, очень медленно удлинялись - пёстрые силуэты, сотрясаемые то угасающим, то бешено скачущим ритмом. Вокруг сгущались, подползая, острые углы, сглаживались, снова подползали, она отгоняла их, тряся головой. Наташа ощущала - кто-то дышит в ухо, и что-то говорит про её округлые ягодицы, а теперь ещё трогает за зад...
   Паша-Бандана - амфетаминовый мальчик. В скользком поту, льющем ручьём. В дымчато-голубых очках, напоминавших фасеточные глаза мухи. С волосами, спутанными в колтун. Он дышал сладковатым коктейлем, истончал душисто-приторный пот и улыбался широкими, торчащими скулами...
   - Я хочу тебя... - шептал этот обдолбанный ублюдок, противно щекоча горячим дыханием ушную раковину.
   Наташа с ужасом осознала, что его липкая ладонь протиснулась в джинсы, прошлась по копчику и лезет между ягодиц.
   - Убери руку...
   - Ты же тоже хочешь... - Паша неугомонен. - Я вижу...
   - Скажи, что жить ему осталось до десяти утра, и всем прочим здесь тоже, - влез сандвич, и Наташа с размаху впечатала кулаком в лакированную черноту стола сырой хлебный мякиш, оплывший сыр, скользкую ветчину и жухлый салат, устроив размазню.
   - Заткнись!
   Она вскочила, опрокинув пивную бутылку. Двинула хлесткую пощёчину по Пашиному разгорячённому лицу, сбив очки, прижала ладони к ушам и сквозь вибрирующий, разбитый светом, дымом, потно-приторной вонью мир направилась к выходу.
   - Но от меня ты не сбежишь! - загудел голос и вместо стеклянной двери клуба выводящей в холодную, чёрную, морось осени Наташа налетела на кожистый мешок с пастью наполненной какими-то соплями.
   - Эй!.. - окрикнули позади. Она резко отступила и отдавила ногу мутному парню, - Обторчалась с чего, деваха?!.. Слезь с меня!..
   Мешок исчез, сменившись россыпью розовых зубчатых сосочков на толстом мясистом языке. Наташа попятилась к колонне оббитой пластиком, увидела своё отражение в зеркале у кожаного дивана - под глазами синие круги, впалые щёки, волосы слиплись от пота...
   Язык на месте двери волнообразно задрыгался.
   Наташа зажмурилась, пошла навстречу скользкой плоти, выставив вперёд обе руки, будто сомнамбула.
   Плевать, как это выглядело со стороны. Плевать, что до странно обострившегося слуха доносились смешки и возгласы - "дура", "обторченная", "фриканутая", - а быковатый охранник смотрел исподлобья. Плевать на скользкий пол и возможные столкновения с нетрезвыми студентами, дым столбом, кислотную музыку, ощущение тошнотворного омерзения, поселившееся в голове, словно испачкали липким дерьмом мозг, вычерпали самое главное, самое нужное - чистоту, лёгкость - заполнив грязью - тяжёлой, разбухшей, давящей.
   Руки погрузились в горячую, чавкающую плоть. Что-то плотное и жёсткое, как наждак, всосало её в смердящий, гнилостный кокон-бутон. Обволокло соединительной тканью - слюнявой, сопливой - и прошептало из зловонной глотки:
   - По-другому ты не понимаешь...
   Рот залепило красной присоской. Наташа вдыхала смрад, но глаз не открывала - не могла - прозрачная, плотная бахрома залепила веки.
   - Тебя в этом мире ничего не держит. Я правильно понимаю?..
   Она ощутила, как в ухо вошло шершавое. Липко проскользнуло к барабанной перепонке, втянулось обратно, оставив отпечаток горячей грязной плоти.
   - Кивни, если я прав.
   Да - её ничто не держало.
   Она вспомнила, в какую жалкую груду отвратительного, безвольного желе превратилась мать. С её животной жаждой совокупляться, даже если это уже не доставляет удовольствия, даже когда сам процесс эстетически омерзителен, а климакс высушил слизистую чуть не до корки. И она, - вот ведь чудо! - получала удовлетворение - страшный, горилле подобный Василий Петрович окучивал её еженощно. Сожитель На Ночь - мать так его и называла. Нужна ты ей?.. Бывали дни, когда вы и словом не перекинулись, не взглянули. Жизнь - в молчаливой обоюдной ненависти, и желание выжить дочь из квартиры смоляной тучей висело в затхлом воздухе. Никаких чувств к безобразной, помятой, красноглазой, пропитой женщине. Кажется в последние дни, когда весь этот Мировой Кризис распух гнойным бубоном на старой, сморщенной коже мира - она оживилась. Новости с утра до вечера и всё одно - "угроза всеобщего военного противостояния", "конец эпохи нефти", "бензин по тысяче рублей за литр" - и беспорядки, протесты, столкновения. Она поглощала изливаемые СМИ - помои, возбуждалась, вспыхивала заинтересованным взглядом. Близящийся Крах Всего - привлекал, оживлял, впускал новый смысл - стать его свидетелем...
   Был ещё Коля. Тот самый претендент на замужество, которого сватала ей мать. Противные, скользкие, судорожные ухаживания отвращали. Он всё ждал, когда она отдастся сама - трусливый, жалкий эгоист. Однажды едва не принудил - обслюнявил шею, до синяков намял грудь, залез языком в рот, оставив там какой-то котлетно-кислый привкус "Макдональдса". Она общалась с ним только из желания найти хоть что-то, - кроме отца - главы администрации Фрунзенского района, - из чего можно начать строить совместную жизнь - и свалить от матери. Не находила. Пустые банальности - цветы, вымученные разговоры о его работе, планах, интересах, деланная ревность - а в нём, лишь желание обладать - судорожно, мерзко, быстро. Один взгляд - с дымчатой поволокой иногда наводил на мысль - он насилует, даже когда просто смотрит на неё...
   Оставались друзья. Создающие вид, что ты кому-то из них нужна. Якобы небезразлична. С одними ты выпиваешь, с другими закидываешься синтетикой, если приспичит, с третьими ведёшь половую жизнь, с четвёртыми - всё вместе. Чаще - за отношениями, за жалобами, за псевдоумными рассуждениями - зияла жуткая пустота. Раздражение - их ограниченностью, дутым тщеславием, примитивностью, истинами, выдаваемыми за оригинальные. Бред, давно приевшийся и столь же ненавистный, как та пустота в глазах. Никто больше не даст тебе ничего нового, никто не научит, не посочувствует, хотя ты сочувствовать не разучилась - абсолютно чужим людям. Мертвенность, трупная отчуждённость за каждым действием всех вокруг...
   ...Наташа кивнула. Бахрома сошла с глаз, открыв взору розовое нутро, смрадный кокон, тугой маточный мешок в который её замотали. В мозг проникла чужая искра - ощущение довольства. Иная воля намеренно или случайно показала ей своё удовлетворение ответом.
   - А может ты и себе не нужна?..
   "Кто же ты, о Зловонный!?.." - послала она мысленно, разглядывая внутренний свет, льющийся из-за кожистой перепонки пронизанной сетью сосудов и натянутой между двух тугих мышечных волокон тёмных и сочащихся.
   - Я - то, что ты есть. Себе ты нужна. О да! Ты ненавидишь себя тоже, но ты лелеешь свою ненависть, упиваешься ею, наслаждаешься. Как упиваешься фальшью и бессмысленностью мира, который тебя окружает. Ты думаешь, во Вселенной нет смысла?.. Думаешь вы часть холодного, беспросветного, одинокого мрака?.. А понимаешь ли ты, что даже кажущаяся фальшь, бессмысленность и одиночество кому-то выгодны, кем-то задуманы, спланированы?!..
   "Бог?!.." - Наташа даже распятая во внутренностях, в чьём-то кошмарном брюхе, в солёно-сладкой слизи может вопрошать. В мозг проникнул хохот.
   - Ну да, предположений об иной концепции сущего я и не ожидал услышать. Ты считаешь себя атеистом, но так быстро сдаёшься. Хотя... смотря, что называть Богом, конечно!.. Одно могу сказать - упростить сущее по религиозному принципу не удастся. Игра сложна безмерно... А теперь внемли мне.
   Жар проник и растаял. Следующие слова оно вбило в неё раскалённым молотом.
   - Я предам смысла твой жизни. Точка перехода - Дворцовая набережная, берег Невы. Я слышу твой безмолвный вопрос - что случиться? Случиться твоё спасение, если ты доберёшься туда через два часа сорок минут и пять секунд. Случиться, если ты будешь шевелиться уже сейчас. Не задавать вопросов, не думать, не надеяться спасти, предупредить кого-то ещё. Ты не спасёшь. Круг замыкается для твоего мира, твоего времени - сегодня. А теперь прочь!
   Мгновенное жжение, сопровождалось хлюпаньем и чавканьем отстающих от кожи тканей кокона или скорее яйцевидной пасти. Натяжение мускулов, засасывание воздуха в вонючее нутро и толчок - плевок наружу - в пространство.
   Её выплюнули на мокрый, влажный асфальт под жёлтое мерцание фонарей. На устах застыл крик - пронзительная смесь ужаса и отвращения. Наташа не закричала, а вскочив с холодной земли, принялась в дёрганом подобии танца оттирать с лица, с одежды зловонную слизь. Но слизи не оказалось...
   Чиста. Только пятно высохшего коктейля "Канны" на джинсах.
   Неужели привиделось?!.. Не может быть. Она ощущала слишком ярко - горячее тепло внутренностей, шершаво-эластичное розово-синее скопление мышц, обездвижившее тело - мягко и плотно.
   Наташа перевела взгляд на дверь - обычное непрозрачное стекло - тяжёлое с пятнами и подтёками. За стеклом - пир во время чумы. Ожидание погибели. Часы Судного дня застыли у самой полуночи ещё двое суток назад, когда американцы вместе со странами членами НАТО одобрили резолюцию вторжения силовым путём в страны экспортёры нефти и газа - взять, то, что принадлежит всем. Тяжёлый финансовый кризис довёл мир до безумных решений, похоронил дипломатию и здравый смысл окончательно. Россия пригрозила ядерным оружием, США недвусмысленно намекнули, что их подводные ракетоносцы давно барражируют вдоль северных берегов...
   На неё сквозь дверь смотрел охранник - покрутил пальцем у виска, покачал головой. Она вспомнила слова, резонирующие внутри неё, словно кто-то тянул за туго натянутую вдоль позвоночника струну.
   "...Дворцовая набережная, берег Невы..."
   "...Случиться твоё спасение..."
   Это не глюк, это правда было. Нездешнее нечто прибрало её к рукам. Запах она ощущала даже сейчас - тяжёлая гниль.
   - Наташа?..
   В дверях возникла Надя. Давняя подруга. С этой она бухала и торчала. Пашу, кажется, засосало жерло наркоманского угара и апокалипсического ликования. Клуб "Гедония" работал вопреки рекомендации закрыться, хотя бы на время.
   - Что?.. - она отметила - Надя-В-Котлету вроде была почти трезва и прозвище не оправдывала.
   - У тебя такой вид, будто тебя пожевали и выплюнули.
   Наташа подавила смешок. Какая проницательность, чёрт бы тебя драл!..
   - Мне надо в центр, - внезапно выдала она.
   Надя даже не качнулась на высоких каблуках, сделав два шага поближе к подруге. До рассвета час. Уличное освещение работало на четверть. Экономия или светомаскировка, как в старые времена до изобретения баллистических ракет - бесполезно, но тревожно по-советски.
   - Зачем?.. Ты же знаешь туда не попасть. Всё перекрыто. Если это случиться - бомба упадёт там...
   Бомба...
   Если это случиться...
   А ей точно сказано - случиться. Через сколько? Уже меньше чем через два с половиной часа. С каждой секундой бессмысленной болтовни уходит время.
   - Шла бы ты домой.
   Надя как будто не услышала.
   - Что с тобой произошло?..
   - Когда?
   - Мне кажется совсем недавно.
   Чёрт! Действительно проницательно!
   По улице промчался чёрный "порше кайенн". Зигзагом. Повернул с Московского на Ленинский проспект, взвыли тормоза. Не на всех заправках кончился бензин, не всех смущала цена за литр...
   - Ну как бы мы на пороге Третьей Мировой, Надюша, дорогая! Вот что со мной случилось! Мы тут хер знает чем всю ночь занимаемся, не заметила?..
   - С каких это пор хороший тусняк ты стала называть - хер знает чем?!
   Надя прищурилась. Вынула из сумочки узкую сигарету, прикурила - рефлекторно прикрыв огонёк.
   - С сегодняшнего дня.
   - С тобой что-то происходит в последнее время, - облако дыма раздулось и растворилось.
   Наташа не нашла ничего лучше как выдавить банально-киношно-пошлое:
   - Мир умирает...
   Надя заржала как скаковая лошадь, схватилась за живот. Из клуба вышли новые представители молодёжи - тоже закурили, подперев серую стену. Стали фотографироваться на фоне объёмной надписи - названии вечеринки: "Апокалипсис сегодня!".
   - Слышала бы ты себя, мать! Мы же хотели наблюдать за гибелью из первых рядов! Пусть умирает! Точнее - это мы умираем, а мир остаётся!.. Без нас!..
   - Идиотка...
   Не получиться наблюдать, пребывая в шести километрах от центра. Вспыхнешь в сотую долю секунды - даже не сумеешь осознать...
   Наташа оправила пальто. Пора идти. Сейчас или никогда. Если она не сошла с ума - точка перехода спасёт её - жизнь лучше, чем не жизнь, а переход - не важно, куда и зачем - главное как можно ближе - к смыслу. Если успеет, если проникнет в зону, за которой город уже превратился в безмолвное кладбище. Противотанковые ежи, колючая проволока, бронетранспортёры. Эвакуация за пределы города, хотя и неспешная - возможно война и не начнётся. Неработающее метро, превращаемые в бомбоубежища конечные станции. Центральные скорее всего обваляться во время взрыва или будут затоплены.
   - Прощай... - шепчет она в мрачную, редкую желтизну дрожащих фонарей. Редкому свету в тусклых окнах массивных зданий. Прохожим-теням, снующим по другую сторону улицы.
   Шепчет городу на пороге неизбежной гибели...
  
   Сивард
  
   Он видит мир, сквозь дымчатое, шевелящееся псевдозеркало. Сквозь сгусток запёкшейся крови в глазу, жгучей поволокой, затмивший четверть обзора.
   Существо - ещё одно из воплощений его врага протащило Сиварда через лютый холод и абсолютную тьму. Единственным знаком собственного бытия в той тьме были только - привычная уже тупая, липкая боль и частый, будто пулемётная очередь, стрёкот-цокот шишковатых, сочленённых в изгибы конечностей существа. Вот он - ад, - решил тогда Сивард, - Я буду вечность идти через тьму, холод и назойливую, монотонную, будто зубная - боль. Я буду во вневременье, буду ощущать сковывающие клещи вечного мучителя, зазубрины царапающие кожу. О да, - я в аду, в подлинном, слепом, беззвучном аду в бесконечном пространстве абсолютного мрака...
   Но путь прервался. Из тьмы возникло пятно студенистого света. Мрак раздвинул границы, впустил туманное мерцание. Чем ближе, тем яснее очерчивались правильные контуры зависшего во тьме растущего нечто. Что-то мешало ему разглядеть. Та самая кровь в хрусталике.
  
  
  
  
  
  
  
  
   ? "сиреневые гуччи", "красные феррари" - сленговое название экстази - сильнодействующего синтетического стимулятора.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   43
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"