Соловьёв Алексей Сергеевич : другие произведения.

Дети Драконьего леса: Вайтер-Лойд

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Он живет на Келетре - и живет на пустошах Мора. Дожди, снег, туман и ранние холода, а напротив - космос, рваные клочья туманностей и железные корабли, способные пересечь какое угодно расстояние. Он живет на Келетре - и живет на пустошах Мора. Он живет - единовременно - в двух абсолютно разных мирах.
   WAITERE-LOIDE
  
   ...и под каждой из этих строчек
   мой ломается позвоночник.
  
   I
  
   Трое детей
  
  Она выбежала из таверны глубокой ночью.
  Горели в небесах яркие весенние звезды, блестели под ногами лужи, падали с крыш редкие прозрачные капли. Вокруг не было ни единой души - и она, лихорадочно прижимая к себе ребенка, побежала вдоль темного края улицы.
  Темно, страшно, холодно, и попросить помощи не у кого. Маленький мальчик - посиневшие губы, тонкие холодные пальцы, мутные серые глаза, - беспомощно качается в ее слабых ладонях, и ему, наверное, уже все равно, отыщется ли спасение - лишь бы мама перестала тащиться неведомо куда, лишь бы она присела и дала ему шанс умереть спокойно...
  Высокий человек в теплом вязаном свитере попался женщине совершенно случайно - выглянул из подворотни, спрятал что-то небольшое в дорожную сумку, воровато огляделся. И передернулся, будто его ударили, когда Стифа стиснула его руку, выдохнула - облачко пара сорвалось в темноту, - и умоляющим тоном прошептала:
  - Пожалуйста...
  Он покосился на ребенка - посиневшие губы, тонкие холодные пальцы, мутные серые глаза. Едва различимая дрожь, мелкая, противная - вон, сотрясает хрупкое тело, а избавиться от нее - нельзя.
  - Боюсь, - мягко произнес он, памятуя, что человеческие дети мрут постоянно, мрут не хуже бесполезных мошек, - тут я бессилен. Однако, - отчаяние матери просто не дало ему замолчать, - на пустоши за городом живет колдунья, и за умеренную плату она сделает ради этого малыша что угодно.
  Стифа закивала, надеясь, что высокий человек не шутит.
  Он снова огляделся - внимательно, скрупулезно, - и отобрал у женщины ребенка. Тот был непривычно легким и податливым - совсем не то, что драконьи детеныши, - и даже не попытался возражать.
  Патрульные долго не хотели выпускать странную парочку за ворота - мало ли, вдруг они связаны с печально известным Сопротивлением, и смена получит по ушам за то, что прозевала знаменитых преступников? Но нет, пожилой старшина лишь доброжелательно махнул Стифе, пояснил, что она работает в хорошей таверне и часто принимает у себя уставших солдат, а ее спутник, вне всякого сомнения, такой же достойный человек. Высокий парень в теплом свитере мрачно улыбнулся в ответ на эту догадку, но старшина не увидел его лица в полумраке, и ворота, скрипя, распахнулись ровно настолько, чтобы выпустить опоздавших путников.
  - Обратно впустим только госпожу Стифу, - лениво сообщили патрульные, закрывая тяжелые створки. - А вам, уважаемый, придется ждать начала утренней смены.
  - Ага, - рассеянно отозвался тот.
  Если бы Стифе было не так дурно, если бы ее родной сын не стоял на пороге смерти, она бы, конечно, заметила, что в ответе высокого незнакомца прозвучало явное облегчение.
  О колдунье, обитавшей на пустошах, работница таверны уже слышала. К ней часто ходили молодые девушки - погадать на любовь или, если имеется, чем платить, приворожить к себе симпатичного лорда из тех, что угодны господину императору. Бывали, впрочем, и более серьезные случаи - солдату, раненому в короткой стычке с выродками из Сопротивления, старуха сложила и привела в порядок сломанный позвоночник, а дочери портнихи с Яблоневой улицы заново вырастила язык.
  Может, она действительно сумеет его спасти?..
  Приземистая деревянная хижина торчала посреди пустоши, как диковинный гриб. Покрытые лишайником стены отнюдь не внушали доверия к тому, кто жил под их защитой, но Стифа лишь порывисто постучала и пролепетала нечто невразумительное о своем сыне.
  Створка медленно приоткрылась, и на женщину посмотрела сморщенная, одетая в тряпье старуха.
  - Какая красивая девочка... что же ей понадобилось в моем доме?
  Стифа объяснила, и старуха немедленно потянулась к ее ребенку. Скрюченные пальцы обшарили крохотные ребра, замерли на груди - и губы колдуньи сурово сжались, а веки дрогнули.
  - Это стоит не дешево, - пробормотала она, почему-то не спеша отворачиваться. - Дороже золота. Есть ли у красивой девочки хоть что-нибудь, превосходящее золото по ценности? О... - она принюхалась и бледно, странно улыбнулась, и от этой ее улыбки Стифу продрал по коже мороз. - Чую - да, у красивой девочки есть. Но готова ли она заплатить? Старенькая Доль сомневается...
  - А вы не сомневайтесь, - Стифа шагнула вперед и перехватила старухины ладони. Колдунья несколько удивилась - до сих пор люди опасались к ней прикасаться, - и вежливо уточнила:
  - Вот, значит, как? Хорошо. Тогда старенькая Доль, конечно, поможет мальчику... Добро пожаловать в мой чудесный домик, где процветает любовь, а страшные раны исцеляются.
  Высокий спутник госпожи Стифы двинулся было к порогу, но старуха решительно отобрала у него малыша и покачала головой:
  - Сожалею, крылатый господин. Пусть войдет красивая девочка, а вы подождете ее снаружи. Уверяю, она скоро к вам присоединится. И волноваться не о чем, - она будто приклеила к лицу свою недавнюю бледную улыбку, - потому что старенькая Доль не обижает ни красивых девочек, ни красивых мальчиков. Старенькая Доль поможет, - повторила она. - Старенькая Доль знает, как помочь.
  Перед тем, как исчезнуть в полутемных недрах старухиной хижины, Стифа обернулась, но крыльев на спине своего спутника не нашла.
  
  С неба, такого синего, словно океан все-таки его затопил - старейшины часто говорили, что он затопит, - на беловолосую девочку из племени Тэй нежно поглядывало солнце - раскаленное добела и такое же ледяное, как пустошь, распростертая на многие мили вокруг. Она следила за ним с обеда и до ужина - работать по дому взрослые запретили, играть с ребятней - тоже, и девочка, предоставленная сама себе, обнаружила спокойного, доброго приятеля в огненной штуковине, постепенно уползавшей к западу.
  - Ну куда ты? - она соскочила с камня, застеленного кожухом, и шлепнулась на снег. - Не уходи, мне без тебя одиноко!
  Солнце продолжило уползать, и девочка побежала за ним. Неудобные башмаки, обмотанные шкурой медведя, то и дело вынуждали ее спотыкаться, тянули вниз, и в конце концов дитя племени Тэй плюнуло на свое желание догнать огненную штуковину, силясь восстановить сбитое дыхание.
  - Почему никто не рассказывал, что бегать бывает столь... сложно? - посетовала девочка. И дружелюбно помахала солнцу рукой: - До свидания! До завтра, я буду ждать тебя там же, где и вчера! - Она почему-то всхлипнула, утерла нос рукавицей и прошептала: - Только ты обязательно приходи...
  Кто-то окликнул ее из-за частокола деревни, и девочку передернуло. Если это господин Соз, то он опять примется ругаться, а у нее не получится убежать - поймает за воротник, встряхнет, как беспомощного котенка, и спросит, какое право она, последняя надежда племени Тэй, имеет покидать Храм?
  Храмы девочка ненавидела. Там ее прославляли, будто Богиню, но в десятках обращенных к ней глаз блестело не поклонение и не та счастливая благодарность, о которой вечно упоминал господин Соз. Нет, в них блестела такая жадность, будто вместо девочки они видели перед собой оленью тушу, принесенную кем-то с охоты - и уже прикидывали, как именно будут ее разделывать.
  Она сглотнула и пошла к полосе частокола, не вполне уверенная, что ей туда нужно. Порой в мысли девочки закрадывалась немного подлая, но заманчивая идея - улизнуть, навеки бросить своих сородичей, и чтобы стояла глухая ночь, безлунная, беззвездная, и взрослые дети племени Тэй слепо таскались по пустоши, отчаянно звали беглянку - а она была уже далеко, так далеко, что настигнуть ее не смогли бы и Гончие...
  - Госпожа Такхи, - шероховатая ладонь, без перчаток и рукавиц, опустилась на ее плечо, - что вы здесь делаете?
  Девочка поежилась.
  - Я гуляю.
  - Вы гуляете, - с терпением, достойным самого императора, согласился господин Тальвед - храмовник, "любимый" девочкой не больше, чем проклятый Богами Соз. - Это ясно.
  Он присел на корточки, чтобы оказаться с Такхи лицом к лицу, и укоризненно произнес:
  - Через четыре дня состоится Великая Церемония. Лодочники ожидают на пирсах, там же прозябает ваша семья, а вы мало того, что не сочли за труд облачиться в ритуальное платье, так еще и бродите за воротами, где вас, упаси Боги, может разыскать племя людей...
  - Никто меня не разыскивает, - ледяным тоном возразила девочка. - Я выходила за ворота и раньше, но не встречала ни единого человека. Мы одни на землях Вайтера, господин Тальвед, и на землях Лойда - тоже одни.
  Он скривился, словно Такхи заставила его съесть кусок сырого мяса, но покладисто кивнул:
  - Как вам будет угодно, госпожа. И все-таки позвольте проводить вас до пирсов. На всякий случай, ведь не все довольны, что именно ваша семья удостоилась ритуала.
  Господин Тальвед мягко подтолкнул девочку и пошел следом, сжимая рукоять меча. В последнее время старейшины приказали не выходить на улицы без оружия - мол, соседняя империя собирается атаковать племя Тэй, - и не зажигать фонари после заката, чтобы никто не обнаружил Вайтер-Лойд в темноте. Тальвед был верным слугой закона, а потому до пирсов Такхи добиралась в напряжении - она боялась рано поседевшего, с виду не опасного, но вечно настороженного солдата.
  - Моя госпожа! - закованная в кольчугу девушка метнулась навстречу Такхи, упала перед ней на колени, и соленые слезы потекли по ее щекам. - Я так беспокоилась! Вы в порядке? Целы? Вас не обижали?
  Девочка попятилась:
  - Нет. Отойди от меня, пожалуйста.
  Девушка исполнила ее просьбу с таким рвением, будто сопровождаемый господином Тальведом ребенок был по меньшей мере святым.
  - Церемония состоится, - ровным, хоть и несколько охрипшим, голосом донес до своих сородичей господин Соз. Его белоснежная мантия выглядела так нелепо, что любой другой посмеялся бы, но испуганная Такхи сжалась и поскорее переступила деревянный бортик парома. - Госпожа вернулась, и церемония состоится. Давайте же будем ей благодарны - и поклонимся, и докажем, что высоко и трепетно ценим госпожу...
  Девушка в кольчуге не просто поклонилась - согнулась, будто ее ударили в солнечное сплетение. Все прочие - пожилая супружеская пара, за ней - господин Тальвед и четверо парней-Гончих, - последовали ее примеру, и у Такхи пересохло во рту.
  Она была слишком юной, чтобы понять, зачем надо кому-либо кланяться. И слишком неопытной, чтобы разобраться, какую такую церемонию проводят храмовники после десятого дня рождения "чистых" детей.
  Паром тронулся, и волны океана, ненасытные, голодные, голубые, понесли его к туманному острову, проступающему вдали.
  
  Пушистые хлопья снега падали на его подставленные ладони - он улыбался, весело и бестолково, чуть криво - левый уголок тонких губ неудержимо сползал вниз. Его мать - высокая, стройная женщина, закованная в корсет, как в латный доспех, улыбнулась тоже:
  - Слепим снеговика?
  И слепили - огромного, белого; нарядили в старый отцовский плащ, раздобыли морковку и пригоршню угля. Находчивая девушка из прислуги вручила творению господ потрепанную метлу, и теперь снеговик будто охранял внутренний двор особняка от излишне самоуверенных гостей, хищным черным оскалом предупреждая, что пощады ни будет ни сирому, ни убогому - а тем более тому, кто явится из штаба Движения.
  - Я люблю тебя, мама, - смеялся мальчик, обнимая хрупкими руками ее продрогшие плечи. Голубые глаза - такие же, как у него самого, - смотрели нежно и ласково; она будто прикасалась к нему, при этом не шевелясь, и он верил: мама ни за что не уйдет. Никогда. Она выберет его, своего ребенка, но никак не Сопротивление, хоть и провела в его рядах вот уже восемнадцать лет.
  Наследник семьи Хвет родился поздно - родители слишком долго и слишком наивно верили, что дети им без надобности. Госпожа боялась, что они пострадают по вине Сопротивления, хотя сама страдать за него привыкла. Господин боялся, что они испортят его отношения с молодой женой, да и после четырех младших братьев он меньше всего на свете желал снова нянчить малыша.
  Он и предположить не мог, что будет так счастлив, услышав от лекаря заветное слово "мальчик". Любой мужчина предпочитает сына дочери, и господин Хвет, разумеется, не был исключением. Однако, глядя на измотанную, бледную, с покрасневшими, опухшими веками супругу, мечтавшую, что родится девочка, он почему-то проглотил имя, заранее приготовленное - ведь так почетно окрестить первенца именем своего отца, - и предложил ей выбрать, какого сочетания звуков достоин беспомощный ребенок, закутанный в синее покрывало.
  - Талер, - прошептала она, и по ее щеке вниз проложила блестящую дорогу слезинка. - Талер Хвет. Если ты не...
  - А что, мне нравится, - перебил мужчина, поглядев на мальчика с таким забавным выражением лица, что страшная тяжесть, с тупой болью тянувшая сердце его жены, растаяла.
  Теперь наследнику семьи Хвет было тринадцать. Смышленый, жизнерадостный, он пока не допускался к общему сбору Сопротивления, но догадывался, о чем толкуют родители и какая осторожная политическая игра берет свое начало в зале, скупо освещенном тремя-четырьмя огоньками восковых свеч.
  - Это опасно, мама, - говорил он порой. - Я понимаю, что истреблять иные расы - несправедливо, жестоко и вообще низко, но зачем вы с папой подвергаете опасности себя? Вы все равно не спасете ни племя Тэй, ни разумных драконов, никого. Только...
  Он собирался сказать "погибнете", но проглотил это предательское слово с той же покорностью, с какой отец Талера проглотил его первое высокородное имя.
  - Мы все одинаково достойны жизни, -просто ответила госпожа Хвет. - И все одинаково достойны смерти. Ты слишком молод, чтобы осознать весь ужас происходящего. Представь: однажды у тебя отберут нас, и ты останешься один - из-за того, что кто-то обозвал нашу кровь не такой чистой, как у других. Из-за того, что у нас не такая форма ушей, не такой прикус, не такие традиции. Из-за того, что мы не зависим от мнения большинства. Представляешь?
  - Нет, - пожал плечами Талер.
  Она вздохнула и повторила:
  - Ты слишком молод.
  Через пару дней всем троим предстояло поехать в Нельфу, столицу империи Малерта. Там, в переплетении узких окраинных переулков, супружескую пару Хвет ожидали очередные переговоры с теми, кто платил Сопротивлению за все его дела, честные и не очень. Талер не раз и не два советовал, прикрываясь шуточным тоном, что честные дела давно пора прекратить; имперцам не любопытна идея даровать пощаду кому-либо, они жаждут проливать реки крови, смешивая с ними голубую океанскую воду. Отец привычно отмахнулся, мать проворчала свое заученное "слишком молод" - и сообщила, что с такими-то взглядами Талеру придется провести вечер в таверне или гостинице, пока родители будут заняты.
  - Я уже не маленький, - сердито бормотал он. - И никакие таверны меня больше не пугают. Подумаешь, куча всяких идиотов, зато хозяин продаст мне пива, если я дам ему пару золотых монет...
  - Тебе тринадцать, - сурово попенял господин Хвет.
  - Мои ровесники-простолюдины в свои тринадцать работают мастеровыми, - спокойно парировал юноша. - И пьют вовсе не пиво, а кое-что покрепче и повкуснее.
  - Если ты о самогоне, то я вынужден тебя разочаровать. Он не вкусный, - флегматично пожаловался ему отец. - Я был бы рад, если бы ты попробовал его не в таверне, среди чужаков, а дома, чтобы я видел итоговый результат. Клянусь, тебя разнесет, как дрожжевое тесто по миске, о которой забыл наш дорогой господин повар.
  Помощник господина повара, невысокий парень в колпаке и с половником, сдержанно хохотнул. Господин Хвет не требовал от прислуги ничего, кроме своевременных трапез, чистоты и прилежности; император на его месте выгнал или перевешал бы добрую половину тех, кто работал в особняке. И повар, и его помощник, и прочие нанятые мужчиной люди прекрасно об этом знали - а потому ценили его гораздо выше, чем обычно прислуга ценит своего хозяина.
  - А вот и не разнесет, - как-то неуверенно произнес Талер. - Я сильный.
  - Спорим? - приподнял брови господин Хвет.
  Юноша был готов согласиться, но его мать решительно встала и скупым жестом пресекла все дальнейшие разговоры.
  
  Из хижины госпожа Стифа вышла побледневшей, словно старуха устроила ей допрос. Поправила меховой воротник - зимнее пальто, вероятно, подарил кто-то из ее клиентов, - и пробормотала:
  - Госпожа Доль обещает, что все будет хорошо.
  - Вы ужасно доверчивы, - хрипло пошутил ее высокий спутник.
  Ему явно было неуютно у запертой деревянной створки, на холоде, вдали от обитаемых улиц; посиневшие от холода пальцы новый знакомый госпожи Стифы сжимал на ремешке сумки, а кончик носа и подбородок обмотал шарфом.
  - Я... бесконечно вам благодарна, - обратилась к нему женщина. - Если бы не вы, мой сын бы уже умер.
  Он помолчал, словно бы оценивая эти слова. Бросил, не глядя на Стифу:
  - Я рад, что сумел хоть кому-нибудь пригодиться.
  - Ну что вы такое говорите, - женщина слегка замешкалась, и ее собеседник горько, совсем по-человечески усмехнулся, хотя в его зеленых радужных оболочках Стифе на мгновение померещилось вкрадчивое звериное выражение - так наблюдает за своими жертвами голодная гарпия, так следят за своими игрушками-людьми высшие демоны. Преодолев себя, она добавила: - Знаете, как я испугалась, когда выбежала на пустую площадь, и попросить о помощи было не у кого? Если бы не вы, я бы сошла с ума от страха, а мой малыш...
  Стифа пошатнулась и как-то болезненно, немного испуганно закрыла побелевшими ладонями низ живота. Колени у нее подогнулись, и она рухнула бы в снег, но высокий зеленоглазый человек поймал ее за локти и удержал.
  - Что случилось? Вам дурно?
  Женщина шевельнула пересохшими губами, но не сумела выдавить из себя ни звука. Высокий человек нахмурился, наклонился к ее светлым волосам и прошептал, не смея повысить голос:
  - Это... она? Что за плату она взяла?
  Госпожа Стифа дернулась, словно бы от удара, и на ее ресницах заблестели тщетно скрываемые слезы. Да, она была согласна отдать старухе что угодно, лишь бы та спасла ее сына. Согласна, и все-таки - не готова.
  - Мою дочь, - едва слышно сказала она. - Еще не рожденную мою дочь...
  Повисла тишина - глубокая, звенящая, как после полуночного удара колокола. Высокий человек на секунду закрыл свои зеленые измученные глаза, а Стифа присела на край лавочки, занесенной ледяным покрывалом снега - та стояла под закрытыми ставнями, чтобы в теплые или чересчур одинокие дни старуха могла любоваться далеким силуэтом города.
  - Это справедливая, - подала голос работница таверны, - цена.
  Высокий человек отвернулся:
  - Справедливости нет на этой земле.
  Больше они и словом не обмолвились, пока не распахнулась деревянная дверь, и старуха не показалась на пороге. Мальчика она прижимала к себе, словно он был ее, а не госпожи Стифы, ребенком - тот безмятежно спал, размеренно и ровно дыша, и его нисколько не потревожил ни морозный ветер, чуть-чуть соленый и какой-то терпкий, ни сдавленный выкрик матери.
  - В ходе работы я была вынуждена забрать кое-что еще, - криво усмехнулась колдунья, - но, поверьте, такие мелочи вашему сыну все равно не понадобятся. Главное, что он жив.
  - Да, - бестолково подтвердила госпожа Стифа. - Да... спасибо вам, спасибо огромное...
  Старуха покладисто отдала ей мальчика, провела скрюченным пальцем по его светлым - таким же, как у женщины, - волосам и добавила:
  - Хороший малыш. Да, старенькая Доль видит: потрясающе талантливый. Много чего добьется, и, когда вырастет, не будет сидеть у красивой девочки на шее. Да, - повторила она, - Боги свидетели - этому ребенку повезло родиться под такими же звездами, как и...
  Она запнулась, будто кто-то извне запретил ей называть имя подобного своего клиента, и, шаркая, пропала в полумраке хижины. Створка сама собой заскрипела, отсекая старуху от мира живых людей - и все же напоследок высокий спутник госпожи Стифы успел заметить алые пятна у стола и кресла, кусок вырезанной кожи и что-то коричневато-красное, небрежно отброшенное прочь.
  Прошли годы.
  Мальчик выздоравливал медленно и тяжело. Много спал, постоянно кутался в теплые шерстяные одеяла, обожал малиновый чай и практически не выходил из дома. Госпожа Стифа снимала набор комнат неподалеку от своей таверны, чтобы в случае чего явиться на зов хозяина не только быстро, но и при полном параде. Чистый передник, скромное платье с маленьким вырезом, сквозь который проглядывала разве что стальная цепочка с крупными широкими звеньями, подаренная отцом ребенка в те короткие пару недель, когда он был еще приятен симпатичной улыбчивой женщине. Она таскала по таверне то подносы с неуклюжими пивными кружками, то целые противни с жареными кролями - для особо шумных и богатых компаний. Она приходила домой поздно, ближе к рассвету, желая обеспечить сыну счастливое, полноценное детство - но за месяц слышала от него в лучшем случае три-четыре слова, да и те он произносил с такой неохотой, будто в движениях языка прятался непосильный малышу труд.
  - Ну же, Сколот, - умоляла Стифа, сидя на коленях у кровати, где он, уже семилетний и невероятно серьезный, читал книгу - сборник сказочных историй, где все вне зависимости от обстоятельств кончается хорошо. - Поговори со мной. Расскажи, как дела у твоих друзей. Расскажи мне хоть что-нибудь...
  Он смотрел на нее с таким равнодушием, будто она была сделана из камня, и снова переводил мутноватый серый взгляд на желтые страницы.
  Промаявшись еще пару дней, Стифа обратилась к городскому лекарю.
  Пожилой мужчина вызвал у Сколота больше интереса, чем родная мать. Странные приспособления, вроде железных палочек, чтобы размыкать чьи-то стиснутые челюсти, он даже потрогал, но под конец всем его невероятно серьезным вниманием завладела рогатка, походя отобранная у кого-то из уличной ребятни. С уличной ребятней мальчик, разумеется, раз или два играл, хотя глупое детское подражание взрослым скоро вызвало у него глухое разочарование, и он плюнул на этих своих так называемых "друзей".
  - Привет, - дружелюбно поздоровался лекарь. - Как тебя зовут?
  Сколот указал на рогатку:
  - Можно?
  - Бери.
  Стифа замерла у выхода, опасаясь, что в ее присутствии мальчик не захочет говорить с лекарем. Его тихое "можно?" задело работницу таверны сильнее, чем задели бы стальные крючья, такие любимые среди палачей.
  - Как тебя зовут? - повторил попытку городской лекарь.
  Покрутив загадочную, но ужасно любопытную штуку и так, и эдак, ребенок неуверенно отозвался:
  - Мама называет меня Сколотом. Вы... - он закашлялся, будто слова раздирали на части его гортань, - не будете возражать, если я куплю у вас... эту вещь?
  Стифа моргнула. Определенно, в жизни ее ребенка эта речь была самой длинной - и удивительно вежливой для того, кому едва исполнилось семь.
  - Рогатку? - спокойно уточнил гость.
  - Рогатку, - помедлив, кивнул ему Сколот. - У меня есть серебряные монеты. Сколько она стоит?
  - Она стоит маленькой беседы, - лекарь улыбнулся, - и маленького послушания с твоей стороны. Во-первых, мне надо, чтобы ты снял рубашку. Твоя мама упоминала, что шрам иногда кровоточит...
  Зашелестела тонкая дорогая ткань. Нанятый госпожой Стифой человек присвистнул - грудную клетку мальчика пересекал не шрам вовсе, а рана, глубокая рана. Подцепи ногтями ровные края - и она разойдется, обнажая молочно-розовые ребра, а за ними - легкие.
  - Не болит? - с напускной невозмутимостью осведомился лекарь. - Не щиплет?
  - Нет, - негромко ответил Сколот. - Но бывает, что там, под ней... словно бы колет...
  Мужчина осторожно взял его за руку, посчитал короткие толчки, запертые в синем переплетении вен. Сдвинул брови, не понимая.
  - А что во-вторых? - тем временем озадачил его ребенок.
  - Во-вторых, мне бы очень хотелось выяснить, чем тебе так не нравится твоя мама.
  В горле Стифы образовался горький колючий ком - того и гляди, вырвется наружу слезами. Что, если это правда, что, если малыш, выкупленный у смерти ценой жизни дочери, так и не получившей тела, действительно ее презирает?
  Сколот помедлил.
  - Почему вы так решили?
  - Потому что ты ее игнорируешь.
  Стифа все-таки заплакала - беззвучно, тоскливо, не в силах совладать со своими страхами.
  - Она задает странные вопросы, - пожаловался мальчик. - Эти вопросы мне и правда не нравятся. Но маму, - его равнодушный тон не имел даже намека на живые чувства, - я искренне уважаю. Она много работает, чтобы меня прокормить, а в нынешние времена это сложно.
  Лекарь напряженно прокашлялся.
  - Напомни, пожалуйста, сколько тебе лет?
  - Семь, - пожал плечами Сколот.
  Получасом позже Стифу ожидало растерянное откровение - специально обученный господин, чьи ладони периодически разбирали человеческие тела на части, а потом складывали обратно в том же порядке и заставляли органы работать, не представлял, чем болен - и болен ли вообще, - ее сын. Ребенок был развит не по годам, сосредоточен на своих мыслях - и холоден, как ледяная глыба.
  - А как же мне быть? - беспомощно шептала она. - Вы не представляете, что с ним, а как же быть мне?
  Лекарь посмотрел на женщину виновато:
  - Простите. Тут я бессилен.
  ...и госпожу Стифу будто обожгло. Однажды ей уже довелось пережить такое вот глуховатое "тут я бессилен", пережить в устах высокого человека в теплом свитере, и лекарь был не достоин пользоваться его фразой - а тем более выдавать ее за свою. Потому что высокий человек в теплом свитере не переминался перед женщиной с ноги на ногу, не мямлил, что "не представляет, какая беда настигла этого ребенка", не ворчал, что аванс уже взят, и возвращать его Стифе никто не собирается. Он и вовсе не потребовал денег за свои услуги - принес маленького Сколота к хижине колдуньи, убедился, что она способна исцелить его страшную болезнь, и отправился восвояси - куда-то к империи Малерта, и с тех пор Стифа не раз и не два прикидывала, где и чем он живет.
  А еще - жалела, что так и не узнала его имени.
  - Убирайтесь, - процедила она. - Убирайтесь вон!
  Лекаря как ветром сдуло, лишь торопливые шаги заметались по ступеням лестницы, накормив собой голодное эхо. Женщина влетела в комнату Сколота, как влетает ураган в городские ворота, разрывая их на куски - безучастно и неотвратимо, потому что он - бедствие, и ему без разницы, приносит он разрушение или нет.
  Она не имела зеленого понятия, чего конкретно хочет - наорать на мальчика или попросить у него прощения за все свои настойчивые фразы, лишенные для него смысла. Она не имела зеленого понятия, какой будет его реакция - и будет ли она реакцией, или мутноватые глаза Сколота снова заскользят по ее чертам мимолетно, словно ребенок не нуждается ни в матери, ни в ее сородичах-людях. Она не имела зеленого понятия - а потому застыла, пораженная, едва заметив, что мальчик задумчиво крутит в пальцах рогатку и кусает нижнюю губу, вне всякой меры заинтригованный.
  Впервые она различила в его бледном лице хоть какие-то чувства, и это привело Стифу в такой восторг, что она подхватила Сколота с кровати и закружила по комнате, словно он ровным счетом ничего не весил.
  - Я люблю тебя, - радостно смеялась она. - Я люблю!
  
   Прослойка между иными расами и людьми была открыта лишь для нее.
  Бесплотные духи, похожие на все, что существует вокруг, и в то же время - обделенные своим обликом, сновали по Вайтер-Лойду с такой грациозностью и мягкостью, будто эта земля с самого начала принадлежала им, а племя Тэй пришло и по глупости возомнило, что может поселиться на голой заснеженной пустоши. Бесплотные духи парили над крышами домов, над широкими улицами, над сараями; бесплотные духи вились, как ленты, в дыму над кирпичными трубами. Бесплотные духи плавали в голубых водах океана - словно бы наравне с рыбами, но рыбы не различали их силуэтов, а потому каждая крохотная тварь, слабо мерцающая, подобно звезде на ткани синих небес, источала благодарность маленькой девочке, одетой в просторное ритуальное платье.
  Такхи было неуютно и холодно; она едва ли не с боем отобрала у господина Тальведа свои рукавицы и спрятала в них озябшие ладони. С низкого покрывала туч хлопьями срывался упрямый снег - и таял, потому что океанские волны были ему ненавистны.
  - Моя госпожа, - девушка в кольчуге опять поклонилась, и стальные звенья загремели не хуже летней грозы, - будьте добры следовать за мной.
  Такхи повиновалась, потому что на острове, как ни крути, не было ни единой вещи, способной отвлечь ее от грядущего ритуала. Одинокий кусочек суши, абы как отрезанный от Карадорра, возвышался над пучиной и всеми силами старался удержать себя на плаву, но волны точили и точили его ледяную плоть, и основная часть острова пропала. Только сердцевина, где изящные стены храма тревожили и смущали девочку, по сей день оказывала сопротивление, и храмовники поминали ее в молитвах - может, Боги будут милостивы, и она не утонет...
  Храм на землях Лойда был гораздо больше, чем ритуальные залы на землях Вайтера. Собственно, целую анфиладу комнат тут заменяло единственное, пускай и роскошное, помещение. Сводчатый потолок искрился по утрам, встречая рассвет, и затухал ранним вечером, приветствуя ночь; на закате он походил на угли костра, обреченного умереть. Такхи следила за ним уже трое суток - пока господин Соз проводил странные обряды, призванные обезопасить и оградить от грешного мира священный ритуал, чья суть по-прежнему оставалась для девочки загадкой.
  Пока провожатая без умолку болтала, наивно полагая, что Такхи любопытна ее семья, величайшая надежда племени Тэй перебирала в памяти свои сны. После десятого дня рождения она спала все чаще, и ее сны обретали все новый и новый смысл. Если сперва девочке виделись бестрепетные, нежные, красновато-розовые огни тысяч и тысяч лун, то теперь к ним присоединились корабли, построенные из металла. Они летали даже там, где не было воздуха, мимо разных планет, обитаемых и не очень. У них были отважные хозяева, и Такхи чем-то неуловимо нравился высокий голубоглазый капитан, чью фигуру выгодно подчеркивали ремни на поясе и на бедрах - для пистолетов.
  Просыпаясь, девочка пыталась разобраться, что такое эти пистолеты, но господин Соз только ухмылялся и говорил:
  - Я не знаю. Никто не знает, куда ведет твоя Грань.
  - Почему? - недоумевала Такхи.
  - Потому что "чистые" дети не поддаются внутренней связи. Я могу уловить мысли Тальведа на расстоянии до пятнадцати выстрелов, а твои не слышу и здесь, хотя ты - вот она, в паре шагов...
  Он протянул руку, словно бы желая коснуться ее волос, и натянуто улыбнулся. Он всегда улыбался девочке натянуто - боялся ее и не любил, а в самых дальних уголках души, вероятно, испытывал к ней презрение. Ему-то было известно, как проводится Великая Церемония - в отличие от глупого ребенка. Такхи путалась под ногами, сбивала с ритма, возилась у крыльца, зачем-то гасила свечи и спрашивала, где они "включаются" (значения этого слова господин Соз не понимал), да что там -приносила племени Тэй беспокойство даже во сне. Накануне мужчину разбудил ее отчаянный, полный боли крик: "Стреляй же! Стреляй!", а затем ему добрых полчаса пришлось приводить в себя дрожащую, растерянную девочку, мокрую, как мышь, по вине холодного пота.
  Все это пронеслось у Такхи в голове - и погасло, потому что девушка в кольчуге привела ее в спальню.
  - Вы должны хорошенько отдохнуть, - попросила она. - Я приду на рассвете, за полтора часа до Великой Церемонии. Принесу чай.
  Девочка неожиданно рассмеялась.
  Чай. Невыносимо простая и обыденная штука по сравнению с ритуалом, таким возвышенным и важным, что впору молиться ему, а не дутым физиономиям Богов, изображенным на картинах. Она вообразила себе, как девушка в кольчуге, подобно слуге, держит на удобной для Такхи высоте поднос, а та, обжигаясь, в пару глотков опустошает старую глиняную чашку.
  - Нет, спасибо, - отказалась она. - Не нужно ничего приносить.
  Девушка виновато понурилась и поспешила откланяться.
  Такхи осталась одна.
  В храмовой спальне было полутемно и сыро; сводчатый потолок пестрел паутиной, на полу зияли дыры и трещины. Раньше тут жили такие же, как и Такхи, "чистые" дети, и о них, похоже, совсем не заботились ни господин Тальвед, ни господин Соз. Если бы девочка попала в такое мрачное место раньше, она бы заставила обоих мужчин как следует все вымыть и, главное, починить, а если бы они возмутились, пошла бы к совету старейшин и уточнила, почему ее, последнюю надежду племени Тэй, вынуждают спать в бардаке и пыли?
  Но совет старейшин был далеко, и Такхи лишь печально вздохнула, после чего натянула тонкое одеяло по самый нос и тщетно попробовала согреться.
  Впрочем, сон сморил ее раньше.
  Взрослые особи Тэй не спят и не испытывают усталости - до самой смерти, а пауза между ней и утратой шанса проваливаться в забытье составляет примерно сорок-пятьдесят лет. Но у маленьких сон занимает большую часть жизни - они находятся в сознании от силы часа четыре, а восемнадцать других проводят за Гранью - там, где заканчивается живой мир и начинается... нет, не мертвый. Все-таки скорее - иной.
  Такхи не знала, какие сны видят ее сородичи. Если быть честной до конца, она никогда и не испытывала к ним интереса. Но почему-то была уверена, что их сны обыденны, и там нет ни высокого голубоглазого капитана, ни кораблей, способных летать по небу - и над ним, в черной космической пустоте, где звезды светятся и пульсируют, как россыпь живых сердец.
  Как россыпь живых сердец...
  Она сидела на бортике у провала иллюминатора. Сверхпрочное стекло едва заметно поблескивало, отражая виртуальные окна, повисшие над приборной панелью. Голубоглазый капитан задумчиво хмурился, листал бесконечно длинные списки - что-то о встроенном оружии симбионтов, - и порой с волнением стучал подошвой по обшивке пола.
  - Как по-твоему, Лойд, - сказал он, - мы настигнем этот проклятый грузовик, или они сбегут с порта Бальтазаровой топи раньше, чем мы успеем прибальтазариться и настроить левый маневровый?
  - Не знаю, Талер. - Она внутренне сжалась, осознав, что на самом деле ни разу не слышала его имени. Встала, и по обшивке звякнули не подошвы, как у мужчины, а титановые ступни протезов.
  Такхи опасливо покосилась вниз - и поняла, что у нее нет ног. От середины бедра тянулись идеальной формы заменители, прошитые маленькими стальными тросиками под коленями и у лодыжек, прорезанные шестеренками, подвижными, как в часовых механизмах, и - накрепко соединенные с ее телом, с ее костями, ее кожей... и с нервами. Она ощущала протезы, как продолжение себя.
  Талер тяжело вздохнул и расслабил затекшие плечи. Темно-зеленый мундир, широкие ремни на поясе и на бедрах - все было таким же, каким Такхи запомнила, исходя из недавних своих снов. Но сегодня привычный образ дополнила багровая полоса шрама от виска вниз по скуле - рваная, так и не зажившая полностью, хотя ее наверняка нанесли не меньше десяти лет назад. Такхи почему-то не сомневалась, что не меньше десяти, хотя осмысленно говорила с капитаном небесного корабля впервые - и следил за ней он тоже впервые, слегка напряженными, усталыми, сощуренными глазами. Она обнаружила, что, намереваясь о чем-то сообщить, Талер едва шевелит губами - наверное, слишком явные движения лицевых мышц влияют на его шрам и приносят боль. Ей тут же стало жаль, что такому хорошему человеку досталась такая глубокая и подлая рана, хотя она не знала о мужчине решительно ничего - кроме того, естественно, что он управляет всеми корабельными системами и руководит командой, пока что весьма туманной.
  А еще называет ее "Лойд".
  - Ты в порядке? - не выдержал капитан, и его покрасневшие веки дрогнули, выказывая беспокойство. - Ты какая-то очень тихая. Плохо себя чувствуешь?
  - Нет. - Она покачала головой. - Просто... ответь, пожалуйста - кто ты на самом деле... такой?
  Что-то внутри Такхи настаивало, что к Талеру надо обращаться на "ты" - и одержало победу. Что-то внутри Такхи разбиралось в Талере гораздо лучше, чем сама девочка - хотя какая она тут девочка, сильному взрослому телу, воздвигнутому на титановые протезы, никак нельзя было дать меньше восемнадцати лет.
  Брови мужчины удивленно приподнялись.
  - Пожалуйста, - несчастным голосом повторила Такхи.
  Он помедлил, зачем-то покосился на приборную панель - звездная карта, нависшая над скоплением клавиш, тумблеров и рычагов мерцала, как луна, случайно проглоченная кораблем.
  - Талер Хвет. Капитан перелетной космической единицы "Asphodelus". Мне вчера исполнилось тридцать, - мужчина усмехнулся левой половиной лица, но шрам все равно неприятно дернулся, и его усмешка погасла. - Мы вместе съели огромный кремовый торт, выпили чаю, обсудили, не пора ли уволиться из полиции. Ты первая заявила, что нет, поскольку тебе, как ты выразилась, вполне нравится ловить и наказывать преступников. Если бы начальство услышало эту твою фразу, - на карте появилась точка, отобразившая неопознанный корабль, и плечи Талера снова напряглись, - оно бы разорвало на куски наш доклад о гибели того маньяка, которого ты застрелила, не уточняя, а не его ли, случайно, морда красуется на всех ориентировках Белефасты...
  Такхи передернуло. Она? Кого-то убила? Да она и паука-то в храмовой спальне побоялась трогать, а тут - маньяк!
  Неопознанный корабль промчался мимо полицейского скоростного судна, и на звездой карте возникла надпись "Dream-64". Талер с облегчением откинулся на спинку кресла, подумал и набрал чей-то порядковый номер в боковом окне приборной панели.
  Бесстрастный, неопределенного пола голос произнес:
  - Произвожу закрытый вызов по ветке связи... произвожу закрытый вызов по ветке связи... произвожу...
  Его фраза оборвалась гудком, и в рамках виртуального окна вспыхнула чья-то весьма довольная физиономия.
  - Да, капитан? - отозвалась она.
  - Ты не забыл, - с явным сочувствием уточнил Талер, - что через три минуты начинается твое дежурство? Если я просижу перед экранами хотя бы на шестьдесят секунд дольше, чем обязан, тебе придется нести меня в капитанскую каюту на руках. Серьезно, - он позволил себе зевнуть, прикрываясь ладонью, - если ты опоздаешь, я усну прямо здесь.
  Довольная физиономия вытянулась:
  - Да ладно, капитан! Всем давно известно, что вы - крепкий орешек, вас так просто не расколоть.
  Талер зевнул еще раз, стараясь проворачивать это действо все той же левой половиной лица.
  - ...хорошо, иду, - сменил стратегию его собеседник. - Вот буквально уже прикладываю палец к панели сенсора...
  Такхи было любопытно, что же это за человек, но спустя мгновение рубка "Aspfodelus-а" подернулась мутной черной пеленой, и она ощутила грубоватое чужое прикосновение.
  Опасливо открыла глаза.
  Господин Соз наклонился над ней, ломая и без того быстро ускользающий сон. Талер, подумала девочка. Голубоглазый капитан Талер, со страшным багровым шрамом на правой скуле, с мягкой, теплой, потрясающе доброй манерой речи - на землях Вайтер-Лойда ни у кого не было подобной.
  - Чему ты улыбаешься? - испугался господин Соз. - И почему ты... плачешь?
  - Потому что мне снился, - пробормотала Такхи, вытирая слезы рукавом белого ритуального платья, - невыносимо хороший человек.
  Мужчина из племени Тэй выпрямился, поправил воротник и бросил:
  - Собери волосы в пучок, накинь плащ и приходи в основной храмовый зал. Великая Церемония произойдет на рассвете, едва солнце коснется горизонта.
  - Угу, - рассеянно кивнула девочка, оглядываясь в поисках вышеупомянутого плаща. Для нее он был великоват, и хрупкое маленькое тело утонуло под волной красного, будто кровь, бархата, резко отличаясь от того, взрослого, с протезами вместо ног.
  В основном храмовом зале собралась так называемая семья Такхи - девушка в кольчуге, хмурая супружеская пара и четверо Гончих, одетых, вопреки обыкновению, в белые бесформенные хламиды. Они куда уместнее смотрелись бы на женщинах, и девочка рассмеялась бы, если бы перед ее зрением не болтался до сих пор образ высокого голубоглазого мужчины. "Талер Хвет. Мне вчера исполнилось тридцать..."
  Великие Боги, ну какое ей, собственно, дело до его характера, до его движений, до его мундира с широкими ремнями - и откровенных переживаний за девочку... нет, девушку по имени Лойд?! Ведь Лойд - это вовсе не Такхи, а Такхи - всего лишь слабый, беззащитный ребенок на затерянном острове, где вот-вот состоится Великая Церемония...
  Ритуальное ложе - каменное, обжигающе-холодное, - возвышалось в центре зала. По нему вились и складывались в изображение цветочных лепестков желобки, а в полу было вырезано небольшое углубление - девушка в кольчуге, супружеская пара и Гончие опустили в него босые ноги и зажмурились, словно все остальное было тайной, не предназначенной для их глаз.
  - Ложись, - велел господин Соз, открывая увесистую книгу и замирая в изголовье испещренного желобками ложа.
  У девочки тревожно екнуло в груди, но она покорно влезла на схематический цветок и прижалась к нему спиной. Он был теплым, словно под ним кто-то развел костер, но неудобным - особенно для Такхи, привыкшей спать на мягких перинах и с обилием подушек.
  Увесистая книга в руках мужчины зашелестела желтыми страницами, захрустела пылью. Ее читали редко, но господин Соз уверенно отыскал главу, посвященную Церемонии, и принялся читать - размеренно, громко, с каким-то благоговейным трепетом. Казалось, тот мужчина, что не раз и не два причинял неудобства "чистому" ребенку, умер, и чья-то совсем другая душа проснулась под его ребрами.
  Такхи не слушала - весь ее мир состоял из каменного ложа, тонких цветочных лепестков и потрясающего тепла. Проскользнула и пропала короткая мысль, что все правильно, все происходит в точности так, как и должно происходить. Вот сейчас прозвенит, утопая в эхе, заключительная строка, и в жилах племени Тэй оживет безукоризненно чистая...
  - И да сотрутся наши грехи, - пробормотал храмовник, закрывая книгу. Переплет снова хрустнул, как если бы в зале сломалась чья-то кость, и в пальцах мужчины отразило свет восходящего солнца узкое лезвие ритуального кинжала.
  ...вот сейчас его острие остановит бешеное сердце девочки, и кровь потечет, покатится по каменным желобкам, окружая Такхи карминовым ореолом. Ее белые волосы, ее белая кожа, ее серые глаза, ее сны, такие подробные, такие реальные, - ничто не будет иметь значения, кроме...
  "Если бы начальство услышало эту твою фразу, оно бы разорвало на куски наш доклад о гибели того маньяка, которого ты застрелила, не уточняя, а не его ли, случайно, морда красуется на всех ориентировках Белефасты..."
  Верно. Все наконец-то верно.
  Она не станет убийцей, не прогневит небеса, не теперь, не тут - потому что она УЖЕ убивала, она УЖЕ знает, как это делается.
  Кинжал почти добрался до своей цели, когда девочка метнулась прочь с каменного ложа - нет, с алтаря.
  И вспыхнули злобой черты господина Соза, и застонала, словно от боли, глупая девушка в кольчуге, а пожилая супружеская пара лишь разочарованно переглянулась, как если бы жизнь - и смерть - Такхи были ей безразличны...
  
  Спорить с родителями - штука неблагодарная, и скупые материнские упреки здорово надоели благородному господину Талеру. В Нельфе, столице Малерты, никто не смел называть его иначе - только "благородный господин". Это, в свою очередь, тоже изрядно бесило отпрыска семьи Хвет, и он шарахался от любой тени, страстно желая остаться в одиночестве.
  Сопротивление. Цель, невозможная, недостижимая цель отца и матери. Почему недостижимая? Да потому что против иных рас выступают выродки, помешанные на убийстве. Им просто некого убивать в Малерте, Соре, Линне и Фарде, им некого убивать в Ханта Саэ, ведь имперская полиция тут же возмутится и устроит выродкам публичную казнь. Им некого убивать у себя дома, и они направляют свою ненависть туда, где за нее не последует наказания. Да, сердито размышлял Талер, подобные люди нуждаются именно в наказании, а родительские речи о мире и доброте для них так же пусты и мимолетны, как жужжание мухи, по ошибке залетевшей в чью-то комнату. Она бьется, мучится у слюдяного окна, разбивает на куски свои крылья - и верит, наивно верит, что рано или поздно сумеет выбраться.
  Талер шагал по улице и яростно хмурился. Просьбу сидеть в таверне он, конечно, пропустил мимо ушей, но и любоваться столичными видами ему уже не хотелось. Пожалуй, если бы на него напал карманный воришка, заинтригованный внешностью молодого человека, Талер набросился бы на него, как охотничья собака - на барсука.
  Об этом юноша подумал в парке, со всех сторон окруженном раскидистыми каштанами - и осторожно присел на деревянную лавочку. Напротив располагалась обнесенная низким заборчиком цветочная клумба, а на клумбе, попирая своим весом дикие фиалки, безмятежно дремал рыжий пушистый кот. Поймав на себе внимательный человеческий взгляд, он приоткрыл один глаз и покосился на Талера: мол, чего тебе надо? Юноша тут же отвернулся и притворился, что всецело поглощен разглядыванием замковых шпилей.
  То, что парк обустроили вплотную к обители императора, стало для юноши сюрпризом. Он-то бродил по Нельфе, занятый своими безрадостными мыслями, и не смотрел, куда именно идет. А теперь бело-розовая громадина замка возвышалась над ним, будто прикидывая, как бы сподручнее вдавить молодого человека в грязь; Талер поежился и принялся изучать шнуровку своих ботинок.
  - Эй, привет!
  Чей-то не особо вежливый, но зато искренний оклик вынудил юношу снова поднять глаза.
  К нему приближался некто, одетый не менее роскошно - синий, словно океанская вода, камзол, белые штаны, ботфорты, немного неуместные в начале весны - неужели их владельцу не жарко? Пепельного цвета волосы были собраны в невероятно сложную, не всякому доступную прическу - если бы Талеру приказали воссоздать ее, он бы ни за что не справился.
  - Привет, - рассеянно согласился молодой человек. Его новый знакомый выглядел на пару лет старше, но вел себя так, словно Талер был его ровесником.
  - Скучаешь? - поинтересовался он, присаживаясь рядом.
  - Не то чтобы, - честно ответил юноша. - Я раньше здесь не бывал, вот и произвожу... как бы это сказать... прогулку по самым известным улицам. А ты?
  - А я скучаю, - улыбнулся его собеседник. - Давай знакомиться? Меня зовут Шель.
  - А меня - Талер.
  Молодой человек намеренно опустил родовое имя, потому что не сомневался: у пепельноволосого парня оно тоже есть.
  - Талер Хвет, если не ошибаюсь? - мягко осведомился тот. - Нет-нет, беспокоиться не о чем. Я живу там, - он небрежно указал на бело-розовый замок, - и полиция докладывает мне о каждом, кто прибывает в Нельфу после заката.
  У Талера пересохло во рту.
  - Кто... ты? - настороженно уточнил он.
  - Я же говорил, - с укоризной заметил его собеседник. - Меня зовут Шель. Я провожу тебя обратно в таверну и дам хороший совет: не выходи из нее, пока твои родители не вернутся. Никто не рискнет противостоять им, но ты... - Шель криво усмехнулся, - ты - легкая добыча, и если тебя пырнут охотничьим ножом под лопатку в каком-нибудь глухом переулке, не удивятся даже работники моей полиции.
  "Моей полиции", - глухо повторилось у Талера в голове. С трудом ворочая какими-то не своими губами, он прошептал:
  - Ты... император?
  Шель расхохотался - задорно, весело. Сложная прическа дрогнула, но удержалась благодаря серебряным шпилькам и заколкам.
  - Дурак, - произнес он. - Какой император? Императору никто не позволит разгуливать по саду без охраны и почетного эскорта. Я - сын главы имперской полиции. Мой отец тяжело болеет, и, вполне вероятно, скоро я сменю его на посту, потому что все его таланты я унаследовал, а тонкостям работы он обучил меня сам. Да ты не бойся, - Шель похлопал Талера по спине, словно рассчитывая выбить страх из его души, - я ничего не имею против Сопротивления. Наоборот, мне надо кое-что с тобой обсудить. Не возражаешь?
  Он схватил Талера за локоть и едва ли не силой потащил к таверне, мечтательно улыбаясь, будто юноша был его драгоценной супругой. Талер попробовал намекнуть, что Шель ведет себя странно, однако сын главы имперской полиции лишь сдержанно отмахнулся.
  В таверне было шумно и пахло дешевым самогоном - компания уличных торговцев отмечала чей-то день рождения, провозглашала тосты, обменивалась всякими безделушками - на счастье. Шель жестом поманил к себе хозяина заведения - сухощавого мужчину в черном переднике, - и велел:
  - Две порции картофеля с мясом, два кубка виноградного сока и, если есть, блюдо шоколадных конфет. Я люблю конфеты.
  - Насколько я помню, вы вообще никогда себе не изменяете, господин, - рассмеялся мужчина. - А яблок не желаете? Только вчера получили, свеженькие, кислые. Не та сладкая дрянь, что на прошлой неделе вы изволили скормить свиньям...
  - Давай, - благодушно кивнул парень. - И передай, пожалуйста, своей кухарке, что если она опять недосолит мясо, я подожгу юбку у нее на заду и заставлю отработать всю смену с голыми ягодицами. Спасибо.
  Мужчина, предвкушая девичью реакцию - кухарке было едва за двадцать, - скрылся. Шель хлопнулся на стул - совершенно не благородным, лишенным всякой грациозности движением, -и скомандовал нерешительно застывшему Талеру:
  - Садись, чего встал-то?
  Юноша сел - так медленно и осторожно, будто стул мог его ужалить. Шель сердито нахмурился:
  - Не паникуй. Я же сказал - мне надо кое-что с тобой обсудить, и я ничего не имею против...
  - Сопротивления, - закончил за него Талер. - Я еще не забыл. Просто... твое появление было таким неожиданным, да и никто ни разу не обращался ко мне, словно я работаю наравне с родителями. Послушай, - он наклонился вперед, будто опасаясь, что сквозь крики пьяных торговцев кто-нибудь посторонний различит его слова, - я ведь никогда не принимал участия... ну, сам понимаешь. Ты уверен, что я достоин...
  - Ты достоин, - перебил его Шель. - Если я не ошибаюсь... если я правильно растолковал твое поведение... ты не одобряешь мирные взгляды своих родителей. Это хорошо. Это... впечатляет. Мой отец давно говорит, что если твои мама и папа не откажутся от попыток убедить империи в безобидности разумных рас и не рискнут применить жесткие меры, Сопротивление рассыплется, подобно карточному домику. Так?
  - Так, - с замиранием сердца подтвердил Талер.
  - Мое предложение, - Шель одобрительно покосился на двери кухни, откуда хозяин таверны лично выносил тусклый бутыль с виноградным соком, - таково: ты все изменишь. Ты, и никто иной, кроме тебя. Я дам тебе все, - он покрутил между пальцев изящную вилку, - все, о чем ты меня попросишь. Ради эльфов. Ради драконов. Ради детей Вайтер-Лойда, будь они тысячу раз неладны. Редкие документы, оружие, информацию... все, что можно раздобыть, будучи главой полиции. Как тебе такая идея?
  Он невозмутимо нанизал на четыре зубца обжаренную в курином жиру картофелину и надкусил.
  Талеру стало не по себе.
  - Но... мои родители...
  - Тебе нужно всего-то с ними поговорить, - пожал плечами Шель. - Я не сомневаюсь, что они поймут. Они ведь умные люди, правда? Но если ты так уж боишься их негодования, я дам тебе время. К примеру, недели две, тебе хватит?
  Юноша торопливо кивнул. Бороться во имя добра, во имя справедливости, во имя спасения жизней - предложение Шеля было чертовски заманчивым, особенно если учесть, что Талеру стукнуло всего тринадцать, а какой мальчишка в тринадцать лет не мечтает стать великим рыцарем и прославиться на весь мир? Даже если в данном случае "весь мир" тянется от южного берега Карадорра к северному, а там обрывается скалами и падает в океан...
  Однако поздним вечером супружеская пара Хвет вернулась в таверну и сообщила хозяину, что немедленно уезжает.
  Талера это потрясло. Он сопротивлялся, пока отец не влепил ему звонкую пощечину, а мать не расплакалась - испуганно, будто за ней вела охоту личная императорская гвардия. Отец, впрочем, тут же извинился и пояснил, что ему и его жене грозит нешуточная опасность, и поэтому непременно нужно уехать - хотя бы на денек, куда-нибудь подальше от Нельфы. Ладно? Юноша молча подхватил свою сумку и подумал, что никогда его не простит - ни за удар, нанесенный сгоряча, но без жалости, ни за поспешные, трусливые уговоры - давай отсюда уедем, давай, давай...
  Он сел на противоположное родителям сиденье экипажа, возница протянул свое традиционное зычное "но-о-о!", и тронулась четверка лошадей, и застучала под колесами брусчатка мостовой... Талер смотрел в узенькую щель между бархатной шторой и застекленным окошком: мимо проплывали городские дома, вывески торговых лавок, трактиров и харчевень. Было темно, на тех клочках неба, что юноше удавалось разглядеть, белыми пятнами горели звезды. Возница торопился, лошади несли экипаж все быстрее и быстрее, картинка в окне начала расплываться, и у Талера закружилась голова - но он все-таки успел заметить, что на захламленном чердаке съемной четырехъярусной конуры тлеет другой, куда более загадочный, огонек - оранжевый и дрожащий, как... зажженный фитиль.
  Он внутренне похолодел, распахнул дверцу и, опасно высунувшись наружу, заорал:
  - Останови! Скорее, останови!
  - Талер! - возмутилась госпожа Хвет. - Талер, что ты себе...
  Громыхнуло, первая лошадь из четверки споткнулась и кубарем покатилась по улице. Талер не удержался и выпал из экипажа, приложившись о невыносимо твердую землю правой половиной лица; куда и как унесло экипаж, он уже не видел. Под его щекой растекалась горячая, липкая красная лужа, и юноша потерял всякое представление о том, где и во имя чего находится.
  - Останови... - бормотал он, захлебываясь. - Ос... танови...
  Чьи-то руки, ухоженные, нежные руки бесцеремонно к нему прикоснулись и поволокли прочь.
  - С... корее... мама... - надрывно умолял он.
  - Да заткнись же ты, - приказал смутно знакомый дрожащий голос, и все вокруг исчезло - и загаженный крысами переулок, и корявые съемные дома, и звезды...
  
   II
  
   Слово императора
  
  Впоследствии госпоже Стифе не раз и не два аукалась рогатка, подаренная господином лекарем.
  Сколот извинился перед матерью за свое поведение, и теперь его изысканная, чуть напускная вежливость постоянно ставила ее в тупик. Ребенок, способный рассуждать не хуже, а то и лучше многих ее ровесников, требовал особого обращения, и Стифа понятия не имела, каким оно должно быть. В конце концов, перегруженная советами своих коллег, приятелей и друзей, женщина предоставила Сколоту полную свободу действий - хочешь, сиди дома целыми днями напролет, а хочешь, броди по городу в одиночестве, достойном бродячего поэта.
  И Сколот выбрал последнее.
  Вооруженный рогаткой, он бродил по широким улицам и крохотным переулкам, топтал грязных, мокрых, вонючих крыс, провожал традиционно мутными глазами воришек. Ему было без разницы, кто они такие, а красть у мальчика было нечего - деньги он с собой не носил, а рогатка вряд ли представляла интерес для тех, у кого имелись под курткой или за голенищами сапог ножи и стилеты.
  Для начала он попробовал стрелять из нее орехами по стене. Орехи разлетались, как ядра тяжелых пушек, и трещали на весь двор. Впрочем, хозяева не спешили выходить, и Сколот израсходовал весь свой боезапас раньше, чем сообразил, что каждый его снаряд попадает точно в цель - в избранную мальчиком трещину между камнями, в подсохшие потеки чьей-то крови и в рыжеватый, чахлый, едва ли не мертвый мох.
  Дальше в ход пошли камни, крупные и не очень. Стрелять ими по стене было не так весело, как орехами, и Сколот, поразмыслив, решил испытать себя в роли настоящего охотника. Серые силуэты крыс тут же прыснули во все стороны, прячась от гибели, но пятерых камни все-таки настигли, и мальчик внимательно обследовал их промокшие трупики. Ничего особенного, разве что кости ужасно хрупкие - человека таким выстрелом не убьешь...
  Спустя пару дней госпоже Стифе прислали официальную жалобу, заверенную печатью наместника - мол, ее сын перебил добрую половину имперских грызунов, сбил ворону с крыши экипажа лорда Свера, шибанул осколком необожженного кирпича по лотку с яйцами - преднамеренно, хотя догнать его никто не сумел. Будь у Сколота менее примечательная внешность, и его бы не узнали среди сотен чужих детей, но светлые, почти белые, волосы и бледная кожа выдавали ребенка раньше, чем он успевал переименоваться и заявить, что не знаком ни с госпожой Стифой, ни с хозяином таверны, ни с лекарем, подарившим ему ценное оружие.
  - Сколот, - позвала мальчика мать, с недоумением перечитывая письмо. - Ты что, действительно все это... сделал?
  Мальчик нахмурился.
  - Нет, я тебя не ругаю, - всплеснула руками Стифа. - Ни в коем случае не ругаю. Мне просто... удивительно, что ты, с твоим-то умом, пальнул по куриным яйцам и допустил, чтобы тебя увидели посторонние.
  - А если не видят, - встрепенулся Сколот, - можно стрелять?
  Женщина рассмеялась и ничего ему не ответила.
  На следующий день она рассказала о своей маленькой, но милой проблеме хозяину таверны. Широкоплечий, суровый, смуглый мужчина выслушал ее с таким удовольствием, будто речь шла не о сыне его работницы, а о сыне его жены. Во взгляде хозяина порой проскальзывала гордость - ну еще бы, отнюдь не все мальчишки такие смелые, чтобы стрелять из рогатки по яйцам и воронам! - и произнес:
  - Через неделю состоятся первые стрелковые состязания. Спроси у него - может, он захочет принять участие?
  И Сколот, разумеется, захотел.
  С арбалетами и луками он прежде не соприкасался - оружие было дорогим, не по карману одинокой работнице таверны. По счастью, на состязаниях тем, кто не имел собственного снаряжения, выдавали казенное - и в довесок цепляли на рукав зеленую ленту с бахромой, символ честной борьбы.
  Первые состязания были призваны отыскать самых талантливых и уверенных в себе стрелков, и на них проходили все, кому не лень - стражники, мастеровые, бродяги и менестрели, кузнецы, торговцы и прочий разномастный люд. Толпа радостно гудела, предвкушая грядущую попойку, но ни разу не промелькнули в ней эльфийские уши - хотя несколько лет назад, до утверждения закона об искоренении иных рас, эльфы приплывали на Карадорр с берегов Тринны и забирали все призы, обставляя человеческий род с неизменной ловкостью и легкой насмешкой.
  Вокруг стрельбища наскоро возвели трибуны, жители города опасливо уселись на ряды скамеек, загудели трубы, поднялись рваные знамена, и на площадку перед мишенями выскочил невысокий паренек в шляпе.
  - Дамы и господа! - хорошо поставленным голосом зачастил он. - Сегодня мы открываем сезон летних состязаний, и да будут они благословенны! Участники собраны, луки выданы, стрелы, - он хихикнул, - посчитаны, и я прошу господина Оля, известного городского кузнеца, пройти на стартовую черту... стоп, стоп, стоп, господин Оль, вы немного поторопились! Шаг назад, пожалуйста! Стрелу на тетиву! Сперва покажите себя в простейшем из нынешних заданий - пробейте самое сердце мишени, расположенной в двадцати шагах от вас!
  Сколот наблюдал за кузнецом со смесью зависти и восхищения. Какое сильное тело, какие крепкие руки! Движения, совершенные господином Олем ради выстрела, отпечатались в памяти мальчика так четко, словно их внес туда летописец. Жаль, что кузнец, отвлекшись на чей-то подбадривающий крик, в итоге все-таки промахнулся - стрела прошла в паре ногтей от цели, а паренек в шляпе разочарованно завопил:
  - Ну как же так, господин Оль! Ладно, не расстраивайтесь, уступите место своему конкуренту - вдруг ему больше повезет... Стрелу на тетиву!
  Сколот проследил еще за несколькими людьми, а потом устало закрыл глаза, отсекая себя от яркого, красочного зрелища. Увы, от хорошо поставленного голоса паренька в шляпе нельзя было избавиться так же быстро, и он словно бы затекал в уши мальчика, полноводной рекой смывая все преграды на своем пути:
  - Какое сокрушительное поражение! Что ж, и не такое бывает, не плачьте и уступите место... я прошу своих товарищей заменить мишень - она уже ни на что не годится... а? Вы против? С ума, что ли, посходили - господин император лично выписал нам две сотни разукрашенных досок... отлично, превосходно, мы продолжаем! У стартовой черты госпожа Мильна, она, кажется, нервничает... не надо нервничать, хватайте скорее лук - вашим конкурентам не терпится попытать свое счастье!
  Прямое попадание в центр мишени произошло всего лишь четырежды, да и то лишь благодаря отряду стражников, пожелавшему показать мастеровым, за что они выплачивают налоги.
  Потом снова - набор "сокрушительных поражений", насмешливое "у-у-у-у!" с трибун, чьи-то ругательства или смех. Сколот сидел на краешке ограды, кусал нижнюю губу и даже не подозревал, что напротив, совсем рядом со стрельбищем, сидит на скамье для зрителей его мать и сжимает кулаки, силясь победить волнение.
  - Так, дальше... дальше у нас по плану господин Сколот, самый молодой участник состязаний! Вы не поверите, но ему всего лишь семь лет! И лук, я погляжу, выдали в полном соответствии - маленький, под женскую руку... что ж, малютка, ничто не мешает тебе попробовать! Порази нас, ну же, будь умницей!
  Губу Сколот все-таки прокусил, и соленый привкус во рту вынудил его скривиться. Ко всему, шумный паренек надоел мальчику своими глупыми воплями, да и в них все острее и острее звучала какая-то фальшь, едва ли не откровенная ложь, как у неумелых бродячих артистов.
  Стрелу на тетиву, мрачно подумал он. И мишень - вот она, совсем близко, видны щепки на красном кружке размером с яблоко. Надо попасть, а как - не имеет значения, потому что паренек в шляпе все равно будет по-идиотски хохотать и радоваться своей сегодняшней роли...
  Трибуна тоже грянула смехом, любуясь, как хрупкий бледный ребенок пытается превозмочь невероятно крепкое, надежное стрелковое оружие. Оперение стрелы защекотало его щеку, пальцы, чересчур нежные для подобного, за одно мгновение покрылись глубокими ссадинами - но стрела уже летела, и полет ее был непомерно краток.
  Хрясь! Тяжелый стальной наконечник прошил дощатую мишень, как игла прошивает платье, и любопытно выглянул с изнанки. Выглянул по центру, ни на волос не отклонившись от цели.
  Трибуны грянули опять - безумными аплодисментами. Сколот бессильно опустился на песок, рассыпанный у стартовой черты, и обхватил себя руками за плечи, надеясь подавить жгучую боль, засевшую под ключицами. Паренек в шляпе, не спеша помогать, распинался - мол, потрясающе, немыслимо, великолепно! - а Стифа спрыгнула со скамьи, перемахнула через низенький бортик и помчалась к сыну, издали различив, как стекает кровь по его бледному подбородку и пачкает воротник...
  - Тише, тише, - успокаивала она, подхватив Сколота с песка. Состязания даже не приостановили, и кто-то из горожан сочувственно поинтересовался, не требуется ли Стифе поддержка - но женщина лишь мотнула головой.
  - Все нормально, мама, - очень тихо пробормотал Сколот, вытирая нос манжетой рукава. - Не бойся. Помнишь, такое уже было, и со мной не произошло ничего страшного.
  - Тише, - скомандовала Стифа. - Молчи. Сейчас мы придем домой, ты выпьешь свое снадобье и больше никогда, никогда не пойдешь ни на какие стрельбища. Я не спорю, твой выход был идеален, но не такой же ценой!
  Сколот закашлялся:
  - Как это - не... пойду? Я не могу не пойти, я...
  - Сколот, - поднимаясь по лестнице, женщина покосилась на него с такой нежностью, что мальчику стало неловко. - Я все понимаю. Но ты болеешь, ты еще слабенький. Давай подождем, пока ты поправишься, а после этого будем решать, можешь или не можешь...
  Он моргнул. Странный переход - от категорического "никогда" к нейтральному "будем решать".
  Но Стифа не обманула.
  К своему десятому дню рождения Сколот поправился достаточно, чтобы принять в подарок от хозяина таверны прекрасной работы лук, привезенный с Тринны торговцами-оружейниками. Кто его сделал, мужчина не рискнул спрашивать - соседний континент, в отличие от Карадорра, был густо заселен иными расами.
  Стифа долго отнекивалась и бормотала, что не имеет права принять такой дорогой подарок, но Сколот вцепился в него накрепко и немо уставился на хозяина таверны своими мутноватыми серыми глазами. По ним было трудно прочесть эмоцию - мальчишка вообще к этому не располагал, - но мужчина изучил его характер как раз в такой мере, чтобы опознать благодарность и кивнуть, показывая, что она замечена и одобрена.
  - До летних состязаний у нас еще есть время, - сказал он. - Я буду тебя учить.
  С этих пор на заднем дворике таверны каждый день были под угрозой курицы и коллеги Стифы, вынужденные сновать из общего здания в пристройки за овощами или вином. Хозяин стрелял вполне уверенно, но в сердце мишени попадал редко; бывало, что после занятий приходилось варить суп из куриного бульона или извиняться перед тем из работников таверны, мимо чьего уха просвистела стрела. Мужчину такие события искренне веселили, и он хохотал до слез - а Сколот лишь вежливо улыбался или шарил по карманам в поисках монет, способных утешить кого угодно.
  "Вежливо улыбаться" было обязательным условием уроков с хозяином таверны. Мужчина с укоризной отметил, что лицо мальчика выражает не больше чувств, чем, к примеру, вон тот камень в стене сарая, и велел повторить за ним сначала вышеупомянутую улыбку, затем - крайнюю степень изумления, а затем - нежность, потому что Сколоту было очень любопытно, как его матери удается изобразить с помощью глаз что-то настолько сложное. Увы, но если первое и второе мальчику более-менее удалось, то нежность он попросту не осилил - получались то насмешка, то, как выразился хозяин таверны, охотничий азарт, то еще что-нибудь столь же не похожее. Сколот не знал, расстраиваться ему или нет, а потому во избежание долгих бесед изобразил полное равнодушие - мол, не вышло, и демоны с ним.
  Лук сын госпожи Стифы успешно освоил, и мужчина принес ему арбалет. Поскольку настоящее оружие было бы для мальчика слишком тяжелым, хозяин таверны заказал в Гильдии Мастеров специально подобранную копию, составленную с учетом веса, роста и сил юного стрелка. Самому добровольному учителю арбалет казался игрушечным, но у Сколота вызвал такой восторг, что курицы в страхе разбежались по темным углам, а слуги временно приостановили подачу вина и фруктов.
  Хрясь! Арбалетный болт вонзился в центр мишени. Хрясь! Его рассек на две половинки следующий болт, и мальчик гордо обернулся к хозяину таверны - мол, посмотри, как я теперь умею!
  - Молодец, - горячо похвалил его тот. - Позволь, я пожму твою мужественную ладонь, и давай пойдем пообедаем, иначе Стифа из окна вывалится.
  Женщина, исподтишка следившая за уроком, залилась краской и пропала в полумраке второго яруса.
  - Она меня любит, - невозмутимо пояснил своему учителю Сколот. - Поэтому и... следит.
  - Ясное дело, - серьезно кивнул мужчина, и они, спрятав оружие в кладовой, отправились в кухню.
  В этом году праздничные трибуны построили за воротами, и глашатаи разнесли повсюду новость, что почетным гостем на стрельбище будет сам господин император. Друзья хозяина таверны, прячась в полумраке и понижая голос, беспокойно спрашивали: а не испугается ли ребенок, с таким усердием обученный стрелковому искусству? Мужчина не отвечал - лишь загадочно ухмылялся и бесплатно проставлял им кружечку пива.
  Больше всех, конечно же, нервничала Стифа. Она грызла ногти, как маленькая девочка на экзамене, и ходила за хозяином таверны хвостиком - а нет ли у вас каких-нибудь сомнений, а не становилось ли Сколоту плохо на занятиях, а не повторится ли история, произошедшая два с половиной года назад? Ей мужчина тоже сунул пивную кружку, погладил по волосам - светлым, подвязанным чистой вышитой лентой, - и с явным сожалением вернулся к работе.
  Ни для кого, кроме Сколота и его матери, не было секретом, что Стифа нравится своему работодателю. Стифа много кому нравилась - и стражникам, и мастерам, и мужчинам, и женщинам. Поговаривали, что чистокровные люди не бывают столь красивыми, но поговаривали беззлобно и осторожно, чтобы разговор не подслушали противники иных рас.
  Ко дню состязаний город украсили, старое знамя над воротами сняли и повесили новое; высокомерно большими литерами на нем было вышито слово "LEARNA". Для императора построили деревянную башенку, обтянутую флагами и штандартами Соры, откуда были видны и участники, и зрители, и - что самое главное - вероятные враги венценосной особы. Мало ли, кто явится на праздник, помимо стрелков и зевак, охочих до сплетен? Вон, в империи Малерта шесть лет назад прямо на многолюдной площади убили господина и госпожу Хвет, а их сын пропал без вести, и отыскать его не смогла даже знаменитая золотая полиция.
  Накануне праздника Стифа купила Сколоту белую шелковую рубашку, расставшись ради нее с такими деньгами, что хозяин таверны хмыкнул и буркнул что-то о слишком дорогих подарках. Рубашка безумно шла мальчику, но у нее все-таки нашелся и недостаток: она не скрывала шрам. Сколоту, впрочем, было без разницы, увидит его кто-нибудь или нет - он не помнил себя без шрама, да и тот выгодно подчеркивал резкое отличие ребенка госпожи Стифы от чужих детей.
   Женщина до самого рассвета сидела в кресле с вязанием, размеренно щелкая спицами и порой косясь на давно уснувшего сына. Сколот либо не умел испытывать волнение, либо, наоборот, умел тщательно его запирать - любой другой на его месте проворочался бы до полуночи, а мальчик уснул за считанные секунды, уставший после уроков.
  Утром он покорно позавтракал, проглотил малиновый чай, не спрашивая, зачем Стифа бросила туда столько сахара, и неторопливо переоделся. Во всех его движениях сквозила такая собранность, что, когда мальчик закинул за спину перевязь с арбалетом и устроил на поясе колчан, Стифа с недоумением уточнила:
  - Ты в порядке?
  - В полном порядке, мама. - Он вежливо улыбнулся, в душе благодарный своему учителю за этот благоприобретенный навык. - Я пойду, хорошо? И ты тоже поскорее приходи.
  Она пообещала, что отвоюет себе наилучшую позицию на трибунах, как только закончит с уборкой. До начала стрельбищ было еще около часа, и Стифа не боялась ни опоздать, ни поскандалить, тем более что у нее имелся гостевой билет.
  В шатре для участников было шумно, тесно и накурено. Опытные стрелки насмешливо поглядывали на хрупкого Сколота, а кое-кто радостно делал ставки - как быстро соперники его растопчут, как быстро он застрелит сам себя или кого-нибудь из имперских зрителей. Многие рассчитывали, что мальчик взбесится и полезет в драку, чтобы самоутвердиться перед состязанием - но Сколот плевать хотел и на туманные намеки о слабости своего отца, и на явные провокации. Невысокий человек в латном доспехе посмотрел на него с тенью уважения.
  Уже знакомый мальчику паренек в шляпе, теперь - обросший густой каштановой шевелюрой и бородой, - забежал в шатер сразу после гортанного сигнала труб. Пояснил, каковы правила, попросил посерьезнее относиться к мишеням и велел выходить группами по двое-по трое, когда он будет называть имена - благо, его хорошо поставленный голос пронзал плотные тканевые стены шатра, как нож - масло.
  Стартовая черта... стрелу на тетиву... сокрушительное поражение...
  Сколот закрыл свои мутные серые глаза и принялся покусывать нижнюю губу. По ощущениям, пришлось пережить целое столетие, прежде чем паренек в шляпе заорал: "Дальше у нас... господин Солен, господин Храт, господин Эрет... и господин Сколот!"
  На трибунах госпожа Стифа снова сжимала кулаки, а рядом с ней возвышалась фигура хозяина таверны - непоколебимо спокойная. Женщина помахала мальчику рукой, и он заметил, как блестят крохотные капли слез на ее ресницах - она так боялась, что была не в состоянии их сдержать.
  Четыре мишени, лук, подаренный к десятому дню рождения, взрослые соперники, ставки... голос высокого паренька гремит раскатисто и беспощадно, господин Храт натягивает звонкую тетиву...
  - О-о-о, с ума сойти, какой поворот событий! Неужели конкуренты ее подрезали?! Бедный, бедный господин Храт! Что ж, придется вам взять казенное оружие, а господам Эрету, Солену и Сколоту - стрелять без вас! Господа, постройтесь, пожалуйста, у стартовой черты, и выберите мишень! Когда я скажу "три!", выпускайте стрелу, и да сопутствует вам удача!
  Оперение привычно коснулось бледной щеки мальчика, и он расслабил пальцы. Тонкая, но обшитая дубленой кожей с внутренней стороны перчатка прятала его израненную, огрубевшую ладонь, а вот шрам был открыт всеобщему обозрению, и трибуны возбужденно перешептывались - но стоило стреле задрожать в самом центре мишени, как повисла напряженная тишина. Такая бывает перед грозой - и перед валом аплодисментов; громче всех, не щадя своих рук, хлопал хозяин таверны.
  Господин Солен тоже попал, а вот господин Эрет немного промахнулся, и его отправили обратно в шатер.
  Задание усложнилось, потом усложнилось еще, и еще. Помимо господина Солена были еще опытные, или удачливые, или хитрые стрелки, но они постепенно отсеивались, а Сколот мягко, вкрадчиво делал то, что больше всего... любил?
  Эта догадка обожгла его, как обжег бы раскаленный уголь, брошенный за пазуху. Мальчик понятия не имел, что такое любовь. Он знал, как люди испытывают благодарность, он знал, как они бывают признательны, но понятия зеленого не имел, о какой такой любви ему твердят учитель и мама. Стифа говорила, что любит Сколота больше всего на свете; хозяин таверны говорил сходные, хоть и несколько менее откровенные вещи о самой женщине. А у мальчика, получается, любовь почему-то проявилась на стрельбищах, перед мишенью, расположенной у самого дальнего края деревянной ограды... или это все-таки не она?
  Надо было стрелять, но Сколот помедлил, и господину Солену досталась весьма сомнительная честь первопроходца. Синее оперение заколебалось в каком-то волосе от цели; трибуны разочарованно загудели.
  - Что это?! - счастливо завопил паренек в шляпе. - Неужели господин Солен промазал?! Ох, теперь свет победы ему загораживает этот маленький мальчик, и я, право, не представляю, кто из них окажется более... ого!
  Мишень раскололась, как если бы ее ударили топором. Сколот, тяжело дыша, с вызовом посмотрел на бестактного, болтливого, глупого человека, но тот ни капли не смутился - наоборот, разошелся еще сильнее:
  - Все видели? Никто ничего не пропустил?! Какие зоркие глаза, какая нежность в обращении с оружием! Разве кто-нибудь допускал, что господин Сколот выиграет состязание?! Давайте от всей души поздравим его и, разумеется...
  К пареньку подошел высокий человек в мундире личной императорской гвардии. Тот весь покрылся холодным потом, но хорошо поставленный голос, как обычно, не дрогнул:
  - Да, господин гвардеец? - радушно осведомился он. - Вам что-нибудь нужно?
  Человек наклонился к его уху и что-то тихо пробормотал. До Сколота, продолжавшего кусать нижнюю губу, донеслась ритуальная фраза "именем императора", и он бросил растерянный взгляд на деревянную башенку, вознесенную над стрельбищем, словно корона.
  - Ах, какая дивная идея! - восхитился паренек в шляпе, а гвардеец сдержанно поклонился. - Его императорское величество, полноправный повелитель Соры, предлагает господину Сколоту игру, такую же маленькую, как и сам наш победитель! Вон там, - он указал на ограду за сиротливыми останками разбитой мишени, - спустя минуту пролетит бабочка, а задача господина Сколота - попасть в нее! Но согласится ли он? Или не рискнет сломать свою только что обретенную славу?! На кону - ценный приз, о да, ужасно ценный, хотя господин гвардеец попросил не рассказывать о нем сразу...
  Сколот молча потянулся за очередной стрелой. За последней, и колчан опустел, будто в нем никогда и не было ни единого каленого наконечника.
  Мутноватые серые глаза чуть сощурились - мальчику мешал свет. Маги, устало подумал он, все чертовы маги. Наверняка у господина императора есть придворный чародей, способный наколдовать не то что бабочку - сколопендру.
  Затрепетали голубые легкие крылья, забилось едва различимое подвижное тельце. Паренек в шляпе осклабился не хуже волка, весело хохотнул и сказал:
  - Где же она? Я не слепец, но я ее не вижу! А-а-а, погодите, стойте! Вон, вон, где бабочка - не больше точки на пергаменте летописи! Ну же, господин Сколот, стреляйте, скорее стреляйте!
  И мальчик повиновался.
  Одно дело - насадить бабочку на булавку, и совсем другое - долбануть по ней из лука. По счастью, насекомое не повторило судьбу мишени, и его оборванное крыло подергивалось над стрелой, будто в агонии, хотя на самом деле его тревожили едва ощутимые прикосновения ветра. Гвардеец двинулся к нему, желая убедиться, что Сколот действительно попал, и уже от ограды жестами показал - да, бабочку разорвало на куски...
  Новая волна бурных аплодисментов. Госпожа Стифа наблюдала за своим ребенком немного обеспокоенно, потому что он побледнел и стиснул плечо лука так, что остро выступающие костяшки пальцев покрылись красноватыми пятнами. Да и на прокушенной губе уже давно поблескивали мелкие багровые капельки, хотя мальчик традиционно не обращал на них никакого внимания и продолжал кусать сам себя.
  Она решительно поднялась, оттолкнула чью-то настойчивую руку - возможно, хозяина таверны, - и зашагала к выходу с трибун. За ней образовались негромкие возмущения в сплошном человеческом море, а у самого края скамей женщину перехватила за локоть шероховатая мужская ладонь. Совершенно ей незнакомая.
  - Отпустите, - не оборачиваясь, проворчала она. - Сколот - мой сын, и я хотела бы...
  - А вас хотел бы, - холодно сказали за ее спиной, - увидеть Его императорское Величество. Вас - и вашего сына, как победителя состязаний. Прошу, следуйте за мной.
  Гвардеец был похож на скалу, по ошибке одетую в штаны и камзол; швы на его широкой спине трещали, готовые порваться, а сабля на боку болталась беспомощно и выглядела бесполезной - мужчине хватило бы и кулака, чтобы разделаться с кем угодно.
  Сердце Стифы заколотилось, как безумное, когда гвардеец проводил ее к основанию деревянной башенки и все так же холодно приказал идти наверх. Туда же привели Сколота, причем с него не сводили глаз тысячи любопытных горожан, и даже среди высокородных отыскались те, кого юный победитель состязаний сумел заинтриговать.
  Лестница наверх была едва ли не бесконечной - страх госпожи Стифы ослабел, но ближе к задрапированной голубыми тканями комнатке обрел прежнее свое могущество и потянул душу вниз, к пяткам. Женщина упрямо стиснула зубы и посмотрела на сына; мальчик не боялся, но ему не нравилось на хлипких временных ступенях, которые наверняка разберут сразу после того, как личный императорский кортеж выедет за городские ворота.
  - Мой господин, - гвардеец поклонился так низко, что Стифа испугалась, не врежется ли он носом в ровные доски пола. - Я выполнил ваш приказ. Женщину зовут Стифа, она работает в таверне на Фонтанной площади - как раз напротив особняка. А имя ребенка вы, несомненно, слышали.
  - Слышал, - хрипло отозвался кто-то из-за парчовой занавески. - Входи. Надеюсь, ты обошелся с моими гостями вежливо?
  Солдат улыбнулся. Правда, в его исполнении улыбка походила на свирепый оскал, и Стифе на мгновение стало дурно. Боги и все демоны с ними, как император умудряется иметь дело с такими людьми - и не трястись от ужаса под кроватью?!
  Парчовая занавеска отдернулась, и на женщину с отеческой теплотой взглянул кошмарно худой, изможденный человек со светлыми-светлыми голубыми глазами. А рядом с ним, небрежно закинув ноги в сапогах на столик, где обреченно поблескивало серебряное блюдо с ранними яблоками, сидел старый знакомый госпожи Стифы - тот самый человек, что посоветовал ей доверить сына колдунье, тот, что не позволил мальчику умереть.
  - Господин! - она почему-то покраснела. - Неужели... неужели это наконец-то вы?! Я... в ту ночь я... так и не спросила, кто вы, откуда вы, и как... - она окончательно смутилась и уставилась на свои башмаки, осознав, какую глупость сморозила - да еще и перед самим императором!
  - Ночь? - с нескрываемой иронией повторил гвардеец.
  - Госпожа имеет в виду такое время суток, когда на небе светят луна и звезды, а солнца нет, - невероятно учтивым тоном срезал его старый знакомый Стифы. - А если быть серьезным, то речь идет не столько о ней, сколько о господине Сколоте. Около шести лет назад я имел честь сопроводить его к старухе Доль, потому что мальчик умирал, а она неплохо умеет спасать умирающих людей. Помните, ваше императорское величество, как я вам о ней рассказывал? Страшная, словно смерть, с жуткой бородавкой на виске, зато имеется... ну... талант!
  Голубоглазый человек рассмеялся:
  - Помню.
  Он подался вперед и поманил к себе Сколота. Мальчик подошел, и господин император, полноправный повелитель Соры, спокойным движением взял его за локти, повернул чуть правее, чуть левее, снова поставил прямо и довольно кивнул:
  - Хорош. Как говорится, и в профиль, и в анфас - ничем не хуже матери. Что ж, господин Сколот, - он обратился к мальчику подчеркнуто официально, но искристый, неприкрыто сияющий взгляд выдавал его с поличным. - Я обещал вам по-настоящему ценный приз, и я выполню свое обещание. Вы станете, - он зачем-то нашарил руку мальчика, освобожденную от перчатки, и крепко ее сжал, несмотря на израненные пальцы, - высокородным лордом, получите неплохое состояние, собственный особняк на Фонтанной площади Лаэрны и доступ ко двору. Отчасти потому, что вы сегодня одержали победу, - хватка стала сильнее, - а отчасти потому, что не побоялись выполнить мою просьбу, и выполнили ее блестяще...
  Сколот, как это водится, не выразил никаких эмоций, а заглянуть ему в душу никто не мог. Император испытующе изучил его мутноватые серые глаза, отпустил и повернулся к госпоже Стифе:
  - Мне надо кое-что с вами обсудить. Прошу, присаживайтесь.
  Внезапно оробев, она опустилась в предложенное голубоглазым человеком кресло - напротив императора, по соседству со своим старым знакомым, одетым в изящную черную рубаху без вышивки и пуговиц, но зато со шнуровкой. Тот протянул женщине кубок белого полусладкого вина.
  - Я бы предложил шоколад, - с кривой усмешкой произнес император, - но этот мерзкий тип его ненавидит и кривится так, что мне становится стыдно перед гостями.
  - Ничего страшного, - пробормотала Стифа. - Вам надо обсудить что-то... касательно моего сына?
  Императору достался третий, до самых краев наполненный, кубок. Он деловито отхлебнул, поблагодарил и, покачивая золотую посудину в ладонях, принялся наблюдать, как на ней пляшут яркие отблески полуденного солнца - со стороны стрельбища комната была похожа на распахнутый балкон, вроде тех, что так любят хозяйки многоярусных домиков.
  - Мальчику необходимы учителя, - медленно произнес император. - Я редко делаю кому-то столь щедрые подарки, и вы сами понимаете, что лорд, отмеченный моей благосклонностью, не имеет права быть глупым, словно простолюдин. Точные науки - математика, основы экономики, - языки... деньги я предоставлю, это не проблема, я уже говорил... нельзя, чтобы такой талантливый, - он жестом попросил старого знакомого Стифы заткнуться, потому что у того на языке, видимо, сразу же начала крутиться шутка о госпоже колдунье, - человек жил среди нищеты и грязи.
  - Спасибо, - шепнула Стифа, ущипнув себя за бедро - не сон ли? - Спасибо... вы так добры к нему...
  - И еще, - император встал и поставил кубок на стол. - У меня есть к вам одно условие. Этот шрам... не стоит никому показывать. Господину Сколоту нужны добротные вещи, и чтобы обязательно - с высоким воротником. Совсем высоким, это ясно? Под самое горло...
  
  Роботы были ужасно неповоротливыми - тяжелые стальные лапы тянулись к обнаженным деталям настолько медленно, что Лойд, поймавшая их за этим занятием на обратном пути из космопорта, зевнула и пошла дальше. Как и следовало предполагать, ремонтная бригада не спешила оказывать услугу имперской полиции, да оно и неудивительно: в июле выплаты из Центра без предупреждения сократились. Талер стоял перед нелегким выбором: потерпеть или заплатить из собственного кармана, что при учете жалкого банковского счета мужчины было невозможно, а просить деньги у команды он не посмел.
  Лойд знала, на что он потратил все свои сбережения. Титановые протезы, да еще такие, чтобы работали все нервы и никуда не девалась прежняя гибкая походка девушки, обошлись капитану "Asphodelus-а" очень дорого, но он не обмолвился о них и словом. Подумаешь, сбережения. Подумаешь, пять лет собирал - у него еще есть много, много, невероятно много времени , и ничто не мешает собрать внушительную сумму заново.
  Сейчас Талер сидел на трапе и нервно, как-то прерывисто курил - дым вился вокруг него, как если бы мужчина был небольшой старомодной печью. Он то и дело срывался на глухое грустное бормотание, но чем дальше оно заходило, тем больше Талер понимал, что все его старания тщетны, и пора возлагать задачу по ловле грузовика на более везучих коллег.
  - Если они улетели четыре часа назад... а мы проложим трассу через Бальтазаровы Туманности...
  - Ерунда, капитан! - раздался из рубки встревоженный голос штурмана. - Уровень опасности этой зоны - 250, наши кости вовек не соберут... Давайте все-таки отправим запрос о помощи связисту, а он пускай передает в штаб?
  Талер вздохнул и - вполне ожидаемо, - подавился дымом. Закашлялся; пока он пытался отдышаться и прийти в норму, Лойд села рядом. Коленные шарниры протезов едва различимо скрипнули, и девушка поморщилась - пора бы и смазать, иначе капитан посчитает, что она относится к его подарку небрежно...
  Он искоса на нее посмотрел - привычные голубые глаза, напряженно сдвинутые брови, - и как-то сразу подобрел, старательно выдавил из себя улыбку:
  - Возьмем увольнительную, а, Лойд? Вместе прогуляемся по парку... покатаемся на чертовом колесе... что скажешь?
  Она понятия не имела, что за зверь это чертово колесо, но сразу же, безо всяких раздумий, кивнула головой:
  - Покатаемся.
  - Капитан, а разве на Бальтазаровой Топи есть парки аттракционов? - вмешался пилот - любопытный и охочий до слухов парень двадцати четырех лет, чей мундир, слишком широкий и длинный, выглядел до того нелепо, что не знакомые с его хозяином люди часто начинали хихикать.
  - Что вообще на Бальтазаровой Топи есть? - опять нахмурился Талер. - Одни холмы и болота, болота и холмы. Нет, я намерен вернуться домой, показать Лойд свою родную планету, отдохнуть, наконец...
  Пилот промолчал, но в этом его молчании сквозило такое ехидство, что Лойд невольно усмехнулась. Она провела с Талером не год и не два, и за все это время капитан "Asphodelus-а" ни разу не ходил в отпуск. Но, с другой стороны, если он все-таки решился...
  На лице девушки возникло мечтательное, почти нежное, выражение. Целых две недели, а если повезет - месяц без перелетов, погонь, перестрелок, и, что самое важное - без шуток неугомонной команды. Нет, шутили они, конечно, беззлобно, но Лойд вгоняла в краску любая нарочито невинная фраза, где ключевыми словами были два имени - ее и капитана.
  Стоп! Он же говорил - "возьмем увольнительную", а не "возьмем отпуск". Радужные мечты девушки напоследок ярко вспыхнули и погасли, и вместо них все ее черты выразили горькое разочарование.
  Она поглядела на Талера украдкой - так, чтобы он не видел. Под нижними веками у мужчины залегли глубокие тени, в уголках собрались крохотные морщинки - если не помнить, где они находятся, можно и не заметить. За те две недели, что команда играла в догонялки с чертовым грузовиком, он здорово похудел, если не сказать - осунулся. Выражаясь короче, отдых требовался капитану "Asphodelus-а" отчаянно и поскорее, но сам он этого не признавал.
  - За три дня, - Лойд бормотала тихо и неразборчиво, буквально чувствуя, как настойчивые уши пилота вздрагивают, надеясь разобрать, что она там бубнит, - ты разве успеешь показать мне EL-960?
  Девушка использовала официальный термин, утвержденный базой данных имперской полиции, потому что, к сожалению, не забыла, как бывалые космические летчики называют родину Талера - Птичий Помет. Издали немного сплюснутая, черно-белая с желтой полосой пустыни, планета действительно походила на... кхм, и мужчина сам не единожды смеялся над этим сходством, но повторить при нем подобную кличку Лойд бы не осмелилась даже под страхом казни.
  - Может, и не успею... - Талер зевнул, неуклюже прикрываясь ладонью, и тяжело поднялся. - Я часика три посплю, хорошо?
  - Хорошо, - великодушно разрешила девушка.
  - Хорошо, - передразнил ее пилот, высунув наглый перебитый нос из проема распахнутого шлюза. Рыжие растрепанные волосы тут же окончательно разметал порыв ледяного ветра, и парень накинул на них испачканный мазутом капюшон. - Слышали, капитан? Она одобряет. Сама великолепная Лойд, - он, красуясь, поклонился девушке, - одобряет вашу идею все-таки выспаться.
  - Ой, молчи, - обиделась та.
  Под шагами Талера едва слышно заскрипела обшивка. "Asphodelus" - не самая современная модель корабля, да и полиция, как известно, не летает на самых современных. Великому имперскому союзу не хватает либо финансов, либо мозгов, чтобы нормально себя вооружить.
  Зашелестели и стихли створки внутреннего шлюза. Роботы по-прежнему копались в деталях двигателя, но никакого прогресса в их работе не было. Похоже, космические порты жили на таком же ущербном финансировании, как и полиция, да и Бальтазарова топь - не та планета, где замена старых механизмов новыми способна что-нибудь изменить. Затерянная среди астероидных колец - поди еще подлети, - покрытая болотами, хмурая, с блеклым и невыразительным небом, она была для Империи так же важна, как, например, прыщ. И его до сих пор не выдавили только потому, что население Бальтазаровой топи составляло тридцать с половиной тысяч человек, и предоставлять им жилье взамен погубленного никто не хотел - не выгодно.
  Пойти, что ли, тоже поспать, лениво прикинула Лойд. И тут же вскочила: нет, нет, нельзя! Если она уснет здесь, то проснется... там, а там ее вряд ли ожидает что-то хорошее. Сквозь яркие, живые, теплые воспоминания о Талере, команде "Asphodelus-а" и космических перелетах пробивались обрывочные, смутные картины, где она - почему-то маленькая девочка, - ударила рукоятью ножа по виску мужчину, одетого в дурацкий белый балахон, а в следующий миг кто-то выбил двустворчатые двери храма, зазвенела сталь, закричала бледная девушка в старинной кольчуге...
  - Эй, Лойд, смотри! - со звенящими нотками в постоянно радостном голосе окликнул девушку пилот. Она повернулась к нему - пожалуй, немного резковато, потому что парень споткнулся и полетел бы кубарем по трапу, если бы Лойд не стояла на его пути.
  - Прости, - сбивчиво попросила девушка. - Я... задумалась.
  Храм исчез, крик растворился где-то глубоко внутри, и она выдавила из себя нечто вроде улыбки. Рыжие ресницы пилота дрогнули, светло-карие глаза отразили неоднозначную, глуховатую, эмоцию - то ли удивление, то ли раздражение, с точностью не понять. Но спустя миг парень опять вернулся в свое дружелюбное расположение духа, сунул коллеге под нос планшет и повторил:
  - Смотри! Девять лет назад на этой самой планете капитан Исаэль разыскивал легендарный "3371"! Тут даже фотографии есть - вот, подорванная туша корабля, удостоверение личности и... ого!
  По мнению Лойд, ничего, достойного такой степени восхищения, на снимке не было. Всего лишь крохотный огонек высоко-высоко в небе. Он походил на скопление звезд, расположенных непомерно близко друг к другу, но, приглядевшись, девушка обнаружила, что это - маневровые двигатели черного, как смола, корабля.
  - "3371"... - негромко сказала она. - Суденышко старого Союза, если не ошибаюсь?
  - Что еще за "суденышко"? - оскорбился пилот. - "3371" - величайший корабль в нашей галактике! Нынешние ученые безуспешно бьются над его чертежами, но понятия не имеют, где раздобыть материалы для таких запчастей и как их соединить. По интернету ходит слушок, - парень наклонился к левому уху Лойд и перешел на свистящий шепот, - что старый Союз имел связи с кем-то за пределами звездных карт. Представляешь - за пределами! Наша галактика сама по себе огромна, мы болтаемся по ней уже пять лет, а капитан Исаэль болтался и все тридцать, но так и не побывал во всех ее уголках. Сколько интересного, сколько загадочного, должно быть, мы еще не...
  Последнее слово утонуло в кошмарном грохоте. У ближайшего робота отвалилась нижняя спинная пластина, и он, позабыв о двигателе, тянулся теперь за ней. Результаты были примерно те же - слишком короткие лапы не давали механическому созданию дотянуться и до собственной головы, что уж говорить о посадочном поле космического порта?
  Лойд непременно бы выругалась, если бы на ее воротнике не звякнула, принимая сигнал корабельного искина, белая полицейская клипса.
  - Межпланетный звонок по закрытому каналу... межпланетный звонок по закрытому каналу... вызывают команду корабля "Asphodelus"... вызывают команду корабля "Asphodelus"... подойдите, пожалуйста, к приборной панели...
  Девушка и пилот, не сговариваясь, бросились выполнять поручение. По закрытому каналу им звонили из Штаба - с приказами или непреклонными пожеланиями касательно их выполнения. Лойд, как заместитель капитана, вытянулась по струнке и скомандовала:
  - Принять вызов!
  - Пожалуйста, подождите... - покладисто отозвался искин. - Выполняется межпланетное соединение...
  Над панелью развернулось широкое виртуальное окно. Пилот замер по правую руку от Лойд, и вся его радость куда-то выветрилась - парень не любил показывать ее начальству.
  Окно мигнуло, пошло пятнами битых пикселей - и медленно, с трудом заполнилось дрожащей картинкой. Система отображения на "Asphodelus-е" барахлила, и механик пытался починить ее вот уже добрых четыре дня, но пока что его результаты были равны результатам усилий роботов.
  Человек, возникший на экране, заученно отсалютовал, но тут же одернул сам себя и хрипло произнес:
  - Доброе утро, Лойд, доброе утро, Джек... а где Талер, Адлет и Эдэйн?
  - Механик и штурман отлучились по делам, - отрапортовала девушка. - А капитан спит. Я могу его разбудить, если вы...
  - Нет-нет, не надо, - перебил ее собеседник. На его мундире серебром полыхал приметный символ: два молодых месяца, изогнутой спиной к изогнутой спине, с острыми лезвиями там, где должны были быть рожки. - Я звоню сообщить, что грузовиком занялась команда "Eyes-а", и вам не придется после ремонта сразу испытывать обновленные двигатели в бою.
  Он сделал паузу.
  Лойд подобралась, как тигр перед прыжком, и выпалила:
  - В таком случае... можно ли нам... потребовать отпуск?
  
  Вечером бродяга-осведомитель прислал Шелю красноречивое, но очень короткое письмо: "Он все-таки очнулся". Сын главы имперской полиции прочитал эту фразу сдержанно, почти равнодушно - благо, жизнь в замке императора научила бы такой премудрости каждого, кого угораздило родиться под защитой надежных стен. Отец ни в чем его не заподозрил; они традиционно поужинали, сидя у разных концов длинного стола, накрытого белой кружевной скатертью. Обсудили самые щекотливые вопросы, возникшие на работе у господина Эрвета-старшего, а Эрвет-младший рассказал, что в подземных городских тоннелях опять нашли мертвеца - предположительно, вампира, но точно установить его расу никто не смог, потому что клыки - слабое доказательство, а больше ничего необычного у трупа не было. Эрвет-старший посмеялся над этой незамысловатой историей, извинился и вернулся к делам, а Шель накинул на плечи любимую кожаную куртку и покинул замок, напоследок ухватив со стола кислое зеленое яблоко.
  Углубляясь в переулки Нельфы, он азартно его грыз и прикидывал, каково Талеру Хвету, бывшему наследнику семьи высокородных, находиться в крохотной землянке бродяги, такой грязной, будто там жили низшие демоны? Небось, бедняга страшно переживает. Поторопиться бы, объяснить бы, что все не так уж и плохо - подумаешь, слабовольные родители нашли свою заслуженную судьбу! Размышляя об этом, Шель нарочно замедлил шаг и около получаса наслаждался своим величием и властью перед никчемным раненым человеком.
   Однако на месте оказалось, что Талеру Хвету все равно.
  Он сидел, с явным трудом удерживаясь на горе вонючих подушек, раздобытых осведомителем не иначе, как на городской помойке. Голубые глаза шарили по комнате с таким безразличием, что Шелю на секунду стало не по себе. Некоторое время он просто молча разглядывал свою жертву - правая половина лица, небрежно перетянутая повязками, опухла, на постели темнеют багровые, подсохшие пятна крови, губы едва шевелятся, - а затем присел на краешек одеяла и закрыл дрожащими ладонями лицо.
  Так. Теперь надо идеально обыграть ситуацию, обыграть, как учил отец, пока не поздно, пока в эту треснувшую голову не пришла очевидная мысль о том, что Шелю она противна.
  - Хвала всем Богам, - с явным облегчением прошептал сын главы имперской полиции. - Ты жив...
  - Я... жив, - так тихо отозвался Талер, что, будь у Эрвета-младшего чуть менее чуткий слух, он бы ни за что не услышал. - Я... кто?
  Шель бросил косой изумленный взгляд на бродягу-осведомителя. Тот хлопотал у печи, но, ощутив смутный интерес гостя, передернул плечами.
  - А ты разве... не помнишь? - сын главы имперской полиции снова повернулся к Талеру.
  Голубые глаза юноши потемнели.
  - Помню - упал... помню - меня... тащили... наверное, сюда... но... откуда я упал и...
  Он запнулся. Потрогал повязки, потрясающе чистые в маленькой кошмарной комнате, которую бродяга получил за верную и аккуратно исполняемую работу.
  - Талер, - с надеждой в голосе произнес Эрвет-младший. - Твое имя - Талер Хвет. Твои родители основали Сопротивление...
  Чуда не произошло. Раненый человек смотрел на Шеля все с таким же бессмысленным, туповатым выражением, замутненным острой, но какой-то чужой болью. Ну, щека. Ну, висок. Травяные снадобья способны исправить и не такое, а у Эрвета-младшего было достаточно денег, чтобы накупить их целую гору, и половину этой горы влить в потерявшего сознание Талера. Чтобы не бредил. Чтобы не кричал. Чтобы не выдал никому своего присутствия.
  Возможно, отчасти они тоже повлияли на его потерю памяти, сосредоточенно размышлял парень. Возможно, после выздоровления все, что случилось четырьмя сутками ранее, вспыхнет в ослабевшем рассудке юноши, и его ненависть по отношению к убийцам повлияет на ситуацию хорошо. Ведь, если быть откровенным, Шелю требовался не безвольный овощ, распростертый по одеялам, а сильная, уверенная в себе личность, готовая повести за собой тех, кто не струсил и не сбежал из Сопротивления после смерти господина и госпожи Хвет.
  - Все будет хорошо, - с нажимом сказал он, сжимая холодные пальцы Талера. - Клянусь тебе, все будет хорошо. Ты поправишься, и тогда все, что ты забыл, снова будет принадлежать тебе.
  Юноша сглотнул.
  - Если я забыл... что-то страшное... то я вовсе не хочу...
  Шеля захлестнула такая жгучая злость, что он едва не вышел из образа. Бродяга-осведомитель покосился на Талера с чем-то вроде жалости, и парень сердито указал ему на дверь - мол, убирайся и не приходи, пока я не разберусь. Широкоплечая фигура покорно пересекла захламленную комнату, сгорбилась и пропала, только скрипнула напоследок старая деревянная створка.
  - Он... кажется, немного... не в себе, - попробовал усмехнуться Талер. Получилось не очень, но Шель оценил его старания - и несколько подобрел.
  - Он немой, - благодушно пояснил парень. - Но и так бывает весьма полезным. Пишет послания на пергаменте и присылает всякий раз, когда мне срочно требуется информация.
  Его собеседник скрипнул зубами и откинулся на подушки. На уцелевшем виске заблестела капля пота, покатилась по скуле вниз, неприятно защекотала губы, и Талер с усилием поднял руку, чтобы ее стереть.
  Шель понял, что утруждать его дальнейшей беседой бесполезно. Встал, с невозмутимостью принца отряхнул штаны, поймал красноватое тельце постельного клопа и с удовольствием раздавил.
  - Я пойду, - сообщил он, вытирая пальцы о тряпку. - У меня сегодня еще есть дела. До свидания, Талер. Пожалуйста, береги себя. Я навещу тебя... скажем, завтра, если ты будешь в состоянии принимать гостей. Хорошо?
  - Хорошо, - выдавил юноша, закрывая глаза. - Я буду... ждать...
  На улице успело стемнеть, в синих небесах горели мелкие звезды - Шель с ходу различил гибкий силуэт Восточного Пса и Первого Дракона. Зеленоватые звезды на гребне последнего чуть заметно перемигивались, будто приветствуя сына главы имперской полиции - в ответ на эту мысль он скептически нахмурился, накинул на собранные в сложную прическу волосы капюшон и двинулся прочь. За его спиной тут же прозвучали тяжелые шаги осведомителя - тот, обнаружив, что Эрвет-младший уходит, поскорее забежал обратно в дом и прижался боком к печи. В его жизни было так мало тепла, что он не желал надолго с ним расставаться.
  Шелю пришлось осваивать Нельфу уже после двенадцатого дня рождения - до тех самых пор отец непреклонно заявлял, что его ребенок, вычурно одетый, аккуратно причесанный и окруженный императорскими гвардейцами, привлечет к себе лишнее внимание. Люди станут жаловаться, что налоги идут не на охрану дорог и не на поиски драконов, а на содержание глупого маленького мальчика, чья судьба для Малерты, в общем-то, безразлична. Чья судьба - совсем не обязательное условие, в отличие от судеб честных работников и землевладельцев. Зато после двенадцати парень восполнил все свои потери с лихвой, обшарил каждую подворотню, сунул нос в недра сомнительных притонов, многократно принял участие в повальных попойках и отыскал себе не то чтобы надежных, но лишенных воображения союзников. Их было легко и совсем не мерзко использовать - будто в шахматы играешь. А выдать Эрвета-младшего отцу никто не рискнул бы из банальных соображений безопасности - мало того, что сам Шель явится в ночи с арбалетом под мышкой, так еще и нынешний глава имперской полиции перевешает всех, кому довелось любоваться его сыном вне рамок приличий.
  Кстати, драконье логово Эрвет-младший тоже с интересом разыскивал, но пока - безуспешно. Он не верил, что крылатых звероящеров на Карадорре так уж много, потому что до сих пор перед людьми - точнее, над людьми - появлялся только один. Колоссальная тварь песочного цвета часто парила в облаках, подставляя хребет солнцу, а порой улетала куда-то на север, за берега империи Сора. Что там, на севере, Шель не знал - карадоррские корабли по драконьему маршруту не плавали, уверенные, что там, откуда в столь подавленном настроении возвращается крылатая тварь, нет ничего хорошего. Да и в сутках пути от континента Великий Океан терял свое вечное спокойствие и принимался бушевать, словно что-то, расположенное за полосой водоворотов, не предназначалось для букашек-имперцев.
  И был, наверное, по-своему прав.
  Зеленая вывеска лавки травника трепыхалась на ветру, как слишком большой древесный листок. На ней жена мастера оставила замысловатую вышивку - что-то вроде зарослей полыни, а поверх - стилизованные звезды, похожие на кресты. Шель помялся на пороге, переступил с ноги на ногу и решительно постучал.
  Щелкнул замок, заказанный травником у торговцев Тринны - чтобы никто не сумел ворваться в его лавку без его одобрения. Изящная, но крепкая дверца приоткрылась, и на Эрвета-младшего посмотрел настороженный синий глаз. Впрочем, он тут же просиял и явил сыну главы городской полиции своего брата-близнеца, а с ним - и весь тощий худой силуэт мастера, странным образом лишь подчеркнутый свободной грубоватой рубахой.
  - Добрый вечер, господин, - поклонился травник, деликатно упустив ту немаловажную деталь, что сумерки над городом уже давно сгустились и перетекли в чернильную темноту, разгоняемую лишь светом факелов.
  - Добрый вечер. - Шель тоже поклонился, потому что его собеседник был, как ни крути, мастером, а к мастерам сын главы городской полиции испытывал вполне закономерное уважение. - Вам удалось перекупить... то, о чем я просил?
  Травник огляделся.
  - Входите, не стойте на пороге, - вполне разумно предложил он. - Опасно вести такие разговоры на улице. Женщина, которая уступила мне эту... эту вещь, предупредила, что она проклята. Я ни слова не читал, как вы и приказали, мой господин - только сверил обложку с копиями из вашей библиотеки, - но... - Он замялся и виновато скривился. - Если честно, я бы хотел, чтобы вы унесли ее из моего дома сегодня же.
  - Унесу, не волнуйтесь, - пообещал травнику Эрвет-младший. И ненавязчиво уронил на прилавок пригоршню золотых монет.
  Собственно, Шель мог сыпать золото направо и налево - и все равно при этом не обеднеть. Однако мастер скрупулезно пересчитал оплату, нахмурился и сказал:
  - Прошу прощения, если ошибся или что-то запамятовал, но здесь на два десятка больше, чем надо.
  - Все верно, - покладисто согласился парень. - Признаться, по пути сюда у меня возник еще один заказ.
  - Да? - вежливо уточнил мужчина. - И какой же?
  Шель присел на краешек стола:
  - Мне нужен яд. Без вкуса, цвета и запаха.
  Повисла тишина. Взгляд господина травника изменился.
  - Если бы я услышал это не от вас, - медленно, будто пробуя слоги на вкус, произнес он, - я бы выгнал подобного клиента взашей. Но это говорите вы, господин Шель, - мастер обратился к Эрвету-младшему с таким почтением, будто признавал себя его рабом, - и я спрашиваю: зачем? Зачем вам понадобился яд?
  Парень помедлил, прикидывая, какой уровень откровенности может устроить собеседника. Рассказывать ему правду Шель, конечно, не собирался - мало ли, это сейчас мастеру кажется, что нет никого убедительнее сына главы имперской полиции, а в пыточных застенках он почти наверняка передумает и радостно споет палачу целый ряд крайне познавательных песенок.
  - Мне скоро исполнится восемнадцать, - произнес, наконец, Эрвет-младший. - И я получу право унаследовать пост своего отца. А у него, к сожалению, хватает врагов, и все они мечтают о моей смерти. Я бы предпочел, чтобы они погибли первыми, и чтобы в такой несомненной беде, как их конвульсии, никто не заподозрил меня.
  Двадцать золотых монет - достойная предоплата, - лежали на прилавке, отражая своими гранями свет одинокой храмовой свечи. Мастер не был набожным, но убийство ему претило. С другой стороны - господину Шелю не понравится его отказ, особенно после произнесенного ответа на прямой, но весьма опасный вопрос.
  - Хорошо, - с замиранием сердца кивнул мужчина. - Мне потребуется неделя. Потом вы, вне всякого сомнения, заберете некую хрустальную бутылочку из моей лавки и навсегда забудете, кто вам ее продал. Итоговая цена этой бутылочки - тридцать две монеты. У вас нет возражений, господин Шель?
  Эрвет-младший улыбнулся:
  - Нет.
  - В таком случае подождите здесь.
  Травник ненадолго исчез. Над рабочим ярусом лавки находился жилой, и там его радостно, с веселым смехом встретила жена - Шель слышал, как она ласково бормочет всякие сентиментальные глупости, пригодные разве что для дешевой драмы в имперском театре. Мастер проворчал ей что-то не менее ласковое, поклялся, что через пару минут вернется и снова поплелся к Эрвету-младшему - его шаги потревожили ступеньки лестницы, зашелестели по ковру, а затем тощий силуэт показался в полумраке у прилавка. Протянул Шелю нечто, упакованное в дорогой пергамент.
  - Спасибо, - рассеянно поблагодарил тот.
  Упаковка шелестела тоже, но гораздо громче ковра. Под ней обнаружилась древняя, выцветшая, покрытая пылью обложка летописи. Эрвет-младший попробовал избавиться от пыли с помощью рукава, но крохотные серые частицы въелись в переплет намертво, сплелись в причудливый узор вокруг старомодной рунической надписи: "Shalette mie na Lere" .
  У Шеля сладко заныло сердце. Да, это была правильная книга. Травник, напрямую связанный с торговцами Тринны, сумел раздобыть то, чего не достигла вся имперская полиция во главе с Эрветом-старшим.
  Шель погладил "Shalette mie na Lere" так, словно она представляла для него наивысшую ценность, и дрожащим от радости голосом попрощался. Быстрее, быстрее домой - запереть все двери, зашторить все окна, забраться в шкаф, зажечь единственный огонек и прочесть, прочесть хотя бы вступление...
  Гвардейцы проводили его растерянными, изумленными взглядами. Сына главы имперской полиции редко видели таким счастливым, особенно после похорон супруги Эрвета-старшего, съеденной болезнью так быстро, что придворные лекари не успели даже установить, что это была за болезнь. А теперь Шель едва ли не светился, едва ли не бегом промчался по замковым коридорам, бодро заверил кухарку, что не голоден, и скрылся в своих покоях.
  Книга была тяжелой, как и подобает ветхим, благородным, а главное - правдивым историям. Она походила на летописи Малерты, но последние не имели в глазах сына главы имперской полиции такого сокрушительного веса, как "Shalette mie na Lere".
  Шель трепетал от восторга, переворачивая страницу. Вычурное название сменилось цифрой "I", а под ней аккуратно, иссиня-черными чернилами неизвестный автор написал: "Adara na Ettles" .
  
   III
  
   Чертово колесо
  
  Утро началось с тревожных новостей - песочного цвета крылатый звероящер, пребывая, должно быть, в худшем из своих настроений, с потрохами сожрал береговой патруль империи Сора. Эта история кочевала по особняку вместе со слугами, пока не добралась до хозяина - и тот, сдвинув светлые брови, отправился искать своего опекуна.
  К тринадцатому дню рождения Сколота Стифа и господин Йет, хозяин таверны, устроили пышную веселую свадьбу. Переезжать в роскошные апартаменты, подаренные сыну супруги, мужчина отказался, и с тех пор мальчик и его мать навещали друг друга на правах скорее гостей, чем родственников. Император, обеспокоенный таким поворотом событий, приставил к юному лорду опекуна - того самого зеленоглазого, высокого человека, бывшего придворного звездочета.
  Его звали Эс, и о звездах он действительно знал больше, чем все профессиональные учителя астрономии, вместе взятые.
  Жизнь в особняке Сколота ему понравилась, а к воспитанию мальчика он подошел весьма серьезно, благодаря чему тот вырос утонченным, грациозным и крайне обходительным человеком. К семнадцатому дню рождения по юноше сохли все, как одна, наследницы благородных семей, а его навыки стрельбы достигли таких высот, что его с неизменным почтением называли "мастер".
  Опекуна Сколот нашел в гостевом зале, на диване, где обычно, виновато склонив голову, сидела госпожа Стифа. Ярко горел камин; на стенах плясали причудливые тени, и размеренное, ровное дыхание волновало их не больше, чем падение пыли на стол и серебряное блюдо с оранжевыми плодами хурмы.
  Высокий светловолосый парень спал, обняв подушку, и выражение лица у него было такое, что юноша, собиравшийся разбудить Эса и рассказать ему о драконе, в нерешительности остановился. Светлые ресницы опекуна слиплись, будто он плакал, а потом неуклюже вытирал слезы кулаками; веки покраснели. А из кисти правой руки, безвольно опущенной, обмякшей правой руки, с ужасом обнаружил Сколот, медленно, осторожно росло что-то радостно-зеленое, округлое, на нежном тонком стебле...
  Юноша присел и коснулся плеча Эса, прикидывая, не тряхнуть ли. Решил, что можно - высокий зеленоглазый парень ни разу не злился на своего приемыша, - но в этот миг вышеупомянутая кисть дернулась, приподнялась и как-то беспомощно сжала пальцы на широком рукаве рубашки Сколота.
  - Кит...
  Юноша вздрогнул. Эс явно обращался не к нему, а к персонажу своих видений, и Сколоту остро захотелось уйти, но пальцы, будто почуяв это предательское желание, сжались чуть сильнее.
  - Нет... пожалуйста, Кит, не уходи...
  Высокий зеленоглазый парень всхлипнул, и его охрипший голос, резко утративший свою мелодичность, почему-то больно резанул по ушам:
  - Я умру, если ты уйдешь...
  Сколот, помедлив, покладисто сел обратно. Разумеется, он совсем не Кит и совсем не собирается убивать своего опекуна, и ему не трудно немного посидеть рядом - пока Эс не успокоится и не проснется. Не трудно, повторил себе юноша и огляделся, размышляя, чем бы занять дрожащие бледные ладони.
  Интересно, какого черта ему настолько не по себе? Ну да, раньше он не находил бывшего придворного звездочета спящим - тот предпочитал запираться у себя в комнате и словно бы исчезать. Хвастался, что пишет стихи, и, продолжая оглядываться, Сколот с каким-то особым внутренним трепетом обнаружил, что на столе, прижатые блюдом к ровной и гладкой поверхности, лежат исчерканные листы пергамента, сплошь покрытые странными, хотя и вполне разборчивыми, литерами.
  Эс учил юношу писать под наклоном - мол, пускай очертания литер плавно сползают вправо, это модно и, более того, красиво. Но его собственные литеры были похожи на солдат, мужественно идущих на смерть - прямые спины, небрежные росчерки худых плеч, равнодушные взгляды. Сколот нахмурился и сам себе удивился - нет, ну какое отношение к солдатским фигурам имеет размашистая "Т"? А наспех выведенная "E"? И откуда вообще взялось подобное сравнение?
  Наверное, юноше было нельзя это читать. Эс не любил, когда его стихи оказывались предметом всеобщего внимания. Но мое-то внимание, думал Сколот, уговаривая сам себя, мое-то внимание не причинит им никакого вреда. Если вдруг что, я просто никому не скажу, что удостоился их прочесть...
  Эс пошевелился во сне, и юноша обомлел на полпути к исчерканному листу. Но зеленые глаза не открылись, только дрожали промокшие ресницы.
  К сожалению, Сколот понятия не имел, что снится его случайному опекуну. А иначе он, может, и сумел бы ему помочь. Но юноша лишь тянулся к пятну желтого пергамента, и Эс был предоставлен самому себе, наедине со своим прошлым, и это его прошлое не ведало жалости.
  - Уходи, лаэрта.
  Он сердито шагнул вперед:
  - Разве ты забыл мое имя?!
  На ощупь листок был шероховатым и приятно теплым. Солдаты, идущие на смерть, складывались в аккуратные строки - нет, замерли строем, готовые, что их с минуты на минуту убьют. Сколот сощурился.
  - Если ты уже не в силах... если тебе не из чего...
  Он помнит - хрупкое маленькое тело, веснушки на скулах и переносице, ясные серые глаза. Он помнит - неуверенные, тихие фразы; со временем они вырастают, со временем они становятся такими жестокими, словно никогда не было этого глухого "Очень одинок... и несчастен". Было только последнее "Уходи, лаэрта" - настолько безучастное, будто никто и не называл его Эстамалем...
  - Я не хочу... Кит... - пробормотал Эс - и провалился в по-настоящему глубокий сон, безо всяких смутных, едва ли не стертых беспощадной памятью картин.
  Сколот, не успевший различить и первой строки, облегченно выдохнул. Он-то боялся, что светловолосый парень проснется и устроит ему разнос на тему "Как нехорошо без спроса трогать чужие вещи". Убедившись, что это ошибка и что Эс не намерен просыпаться в ближайшие пару часов, юноша мысленно попросил у него прощения, и мутноватый серый взгляд заскользил по двум уцелевшим строфам. Вокруг них, словно ограда, темнели зачеркнутые, отвергнутые Эсом варианты - и потому эти две строфы казались невыносимо важными.
  
   "Я закрою глаза, но окажется - я погиб.
   Я - приемный отец для творений твоей руки.
   И любому решению верному вопреки
   я тебя умоляю - пожалуйста, сбереги..."
  
   "Здесь ни слова о том, как они принимали бой,
   поднимали мечи, покидали свои дома,
   закрывали своих драгоценных родных собой,
   позволяли себя изуродовать и сломать."
  
  - Кит... - сонно пробормотал Эс - и, на беду Сколоту, все-таки проснулся. Зеленые глаза рассеянно обшарили зал, замерли на пергаменте... и, пока юноша пытался определиться, уготована ли ему отдельная сковородка в Аду, отразили удивление.
  - Ты читал, что ли? - своим прежним, потрясающе мелодичным, голосом спросил светловолосый парень.
  - Я... это... - Сколот безнадежно запутался в словах и умолк, чтобы собраться с духом. - Я нечаянно... я хотел о драконе рассказать, зашел, а вы... спите...
  - А я сплю, - повторил за ним Эс. - Понятно. Будь любезен, положи эту бумажку туда, откуда взял.
  Юноша торопливо исполнил требуемое. Всего-то и надо было, что поднять за край серебряное блюдо и засунуть под него уголок пергамента, при этом стараясь не умереть под пристальным наблюдением.
  Желая отвлечь Эса от очевидной мысли, что Сколот, пускай и невольно, вмешался в его собственный, запретный для посторонних, мир, юноша виновато признался:
  - Ваша... правая рука, там... вероятно, вы чем-то болеете? Я могу пригласить в особняк лекаря, если ему, конечно, хватит опыта устранить... такое...
  Ему было мучительно стыдно за свое поведение. Пожалуй, если бы его воспитывали в строгости и страхе, так, чтобы он и слово лишнее боялся произнести, юноше было бы куда легче. Да он бы ни черта и не прочел, а так выходит - знал, что Эс в худшем случае обидится или будет разочарован, и все равно полез, полез не в свое собачье дело...
  Опекун Сколота грязно выругался и выдернул из кожи радостный зеленый побег. Смял его, и по комнате пополз немного терпкий, настойчивый запах, будто упрекая Эса в убийстве. На кисти пострадавшей руки осталась неглубокая ранка, и светловолосый парень тем же ножом, каким вчера вечером чистил яблоки, принялся деловито выковыривать из нее корни.
  - Черт возьми... - ворчал он, неудачно задевая лезвием края плоти. - Черт возьми, давно со мной такого не было...
  - А... что это? - нерешительно уточнил Сколот.
  Его опекун задумался - по счастью, ненадолго. Усмехнулся:
  - Как ты и предположил - болезнь. Правда, не заразная, иначе меня бы выгнали с поста придворного звездочета. Так что, - он ловко ушел от темы, давая понять, что она ему претит, - ты говорил о драконе? Я полагаю, о том песочном, с брюхом на полнеба?
  - Верно, - согласился юноша. - По слухам, он сожрал четверых патрульных у пограничного поста на берегу.
  - Следует полагать, был голодный, - расхохотался Эс. - А патрульные что, не могли от него спрятаться?
  - А куда? - Сколот пожал плечами. - Разве что нырнули бы в океан... я слышал, драконы боятся воды.
  Пламя в камине сухо потрескивало, поглощая принесенные прислугой дрова. Эс вытер нож носовым платком, ловко метнул - острие насквозь пробило столешницу, и девушка с корзинкой, заглянувшая уточнить, что господа желают на завтрак, испуганно отскочила.
  - Этот - не боится, - сообщил Сколоту светловолосый парень. И повернулся к девушке: - Господа желают вина. Красного полусладкого, если есть - из линнской партии семьдесят четвертого года... ну и к вину чего-нибудь. В идеале - соленых огурцов...
  Девушка растерянно покосилась на своего лорда. Юноша вежливо улыбнулся, надеясь тем самым ее приободрить, и сказал:
  - Передай кухарке, что мне без разницы. Я же не могу постоянно сам выдумывать, какие блюда ей приготовить.
  Девушка с облегчением убралась, и ее каблучки мило застучали по каменному полу. Сколот подождал, пока за ней закроются двери, и воровато уточнил:
  - А что, вам об этом драконе... - он замялся, подбирая выражение, - что-нибудь известно?
  Эс посмотрел на него так серьезно, что у юноши похолодело внутри, и коротко бросил:
  - Больше, чем хотелось бы.
  
  Завтрак Шеля и главы имперской полиции состоялся в молчании. Эрвет-младший выглядел подавленным, будто его переехала торговая телега с винными бочками, а Эрвет-старший, сосредоточенный на письме от правителя империи Сора, проглотил гречневую кашу с котлетой, не успев толком ощутить вкус. Коротко попрощался, потрепал сына по волосам - странного пепельного цвета - и ушел, не спрашивая, почему под глазами у парня залегли усталые тени, а губы, сжатые в тонкую суровую линию, то и дело болезненно кривились, будто Шель размышлял о чем-то крайне отвратительном... или страшном.
  Эрвет-младший сам не подозревал, что "Shalette mie na Lere" так по нему ударит. Это была не столько летопись о том, как родился мир, сколько дневник - но о том же самом.
  Шель без аппетита поковырялся вилкой в роскошной золотой тарелке, поднялся и побрел в свою комнату. Повезло, что все планы на грядущий день он отменил сразу же, как старая книга оказалась у него в руках. Повезло, что он, в отличие от отца, пока не делает ничего серьезного - так, сдержанно развлекается, готовит почву для своих будущих великих свершений... и, наверное, готовит себя. Потому что "Shalette mie na Lere" стала для него основательным испытанием, и благодаря ей он, во всяком случае, не будет больше с такой заоблачной высоты смотреть на ужасные вещи вроде... вроде...
  Добравшись до спальни, он улегся на кровать и снова распахнул древнюю рукопись. Ее страницы, выцветшие, хрупкие, хрустящие под каждым прикосновением, отпечатались в его памяти так остро, что Шель при всем желании не сумел бы от них избавиться - но, тем не менее, зачем-то опять уставился на иссиня-черные строки.
  "Никто и никогда не любил меня так же сильно".
  "Право, жаль, что за пару сотен лет до этой встречи я полностью разучился...".
  Чему? Чему, забери его Дьявол, разучился главный герой проклятого дневника? И с каких демонов ради этого недостатка он отверг такой реальный, такой настойчивый, такой упрямый шанс на спасение?
  Парень сглотнул. Окажись он в израненной, измученной шкуре второго персонажа "Shalette mie na Lere", он бы утопился в море или спрыгнул со скалы - так, чтобы точно разбиться насмерть. Но книга бесстрастно, с ледяным безразличием говорила: "Этот глупый ребенок ушел, потому что я этого потребовал; этот глупый ребенок притворился, что с ним ничего не произошло". Ниже автор неумело, схематически изобразил его портрет - правильные черты, а в них неуловимо сквозит какая-то... хитрость? Будто, пока его рисовали, второй персонаж смеялся над своим приятелем, смеялся, не понимая, зачем тому понадобилось его помнить, если недавно он произнес: "Уходи, лаэрта..."
  Laerta. Laerta Estamall". Сын главы имперской полиции так и сяк вертел это мягкое словосочетание, произносил его вслух, но по-прежнему был уверен, что ни разу нигде не слышал. Если бы этот лаэрта действительно скитался по миру, тщетно силясь найти себе приют, его бы уже заметила имперская разведка или маги, заинтересованные во всем, что можно было окрестить ненормальным. А штуку ненормальнее вечных скитаний надо еще поискать - и не факт, что она отыщется.
  Время шло, перетекало из минут в часы, шелестел песок за тонкими стеклянными стенками - утро, день, вечер... Эрвет-младший следил за одиноким лучом, проникшим в комнату сквозь плотно задернутые шторы - тот медленно, вкрадчиво, осторожно перемещался к западу, полз, упрямо бросал себя вперед... бывает, что так бросают себя солдаты прямо на острия вражеских пик - в надежде предоставить своим товарищам из центра путь, который можно пройти, не напоровшись на каленое железо.
  Бестолковое мясо, презрительно заявил себе Шель. Многие почему-то считали их отважными героями, избавителями и едва не святыми - даже отец, хотя от него-то Эрвет-младший такого не ожидал. Неужели он, глава имперской полиции, человек, на чью спину лег непосильный груз управления почти всеми политически важными делами империи, человек, добившийся таких высот, о каких вышеупомянутые солдаты не смели и помыслить, не понимает, что они - всего лишь жалкие неудачники? Один тот факт, что эти самоубийцы оказались в первом же ряду войска, согнанные из окрестных деревень и наспех обученные сержантами, говорил, по мнению Шеля, сам за себя. Вместо того, чтобы приложить какие-то усилия, чтобы вылезти из той сточной канавы, где по наивности или по невежеству плавает большинство имперцев, они плыли по течению, зависели от юбок своих жен и верили, глупо верили, что подобная жизнь - единственно правильная...
  Эрвета-младшего передернуло, и книга, проклятая книга "Shalette mie na Lere" как-то незаметно отпустила своего излишне впечатлительного читателя. На душе стало так легко и светло, что Шелю захотелось петь, а может, и танцевать, причем в хороводе со стражниками и прислугой, но он ограничился тем, что встал, переоделся и замер перед высоким, от пола до потолка, зеркалом - с целью критически изучить свое бледное отражение.
  Боги, какой кошмар! И в таком виде он позволил себе... Дьявол забери... щеголять перед слугами? Едва переставляя ноги и глядя исключительно мимо?
  Парень глухо зарычал, опустился на обтянутый кожей пуф и стиснул рукоятку расчески так, словно она была рукояткой ножа.
  
  Талер был весь - красная клетчатая рубашка, браслет на левой руке и отдохнувшие, счастливые голубые глаза. Лойд смотрела, смотрела и никак не могла налюбоваться - его все еще бледноватым лицом, его шрамом, его кривоватой улыбкой...
  Ведь то, что кто-нибудь иной окрестил бы пороком, для девушки было драгоценностью.
  Колоссальный парк аттракционов на EL-960, сплошь окруженный белыми цветами, поразил напарницу капитана Хвета до такой степени, что она долго молчала, а потом тихо, очень тихо осведомилась: "И над этой планетой господа-космические летчики умудряются... шутить?"
  Впрочем, первые часы знакомства с родиной Талера были скорее обыденными, чем поразительными. От корабельного порта, затянутого дешевым покрытием, несло сыростью и гнилью, суда стояли побитые, с датой производства никак не выше 2053 года, из старых динамиков примерно той же давности лился фальшивый голосок дутой старомодной певички, погибшей, по словам Талера, в автомобильной катастрофе сорок лет назад, а на сиротливых клумбах немой насмешкой над гостями EL-960 торчали высохшие стебли земных георгин с мертвыми несчастными бутонами.
  Город был не лучше - сплетение скоростных трасс, жуткое загаженное метро, повсюду - бездомные со своей тоскливой мольбой: "Пода-а-айте на пропитание..." Они бормотали ее заученно и тоскливо, повторяли уже десятки лет, и Лойд едва не стошнило от запаха, опять же, десятилетиями немытых тел и копошения желтоватых, суетливых жуков на их головах - по словам Талера, вшей.
  - Когда ты сказал, - растерянно обратилась к мужчине девушка, - что покажешь мне родную планету, я не предполагала, что она... прости, конечно... будет такой.
  - Это прелюдия, - подмигнул капитан Хвет. Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, он еще на корабле переоделся в аккуратно перешитый по фигуре деловой костюм - и теперь походил на успешного бизнесмена, невесть как занесенного на загаженную подземную станцию. - В детстве я тоже боялся сюда ходить.
  Лойд не ответила, но про себя изрядно озадачилась - если ты, Талер, боялся, если ты знал, что здесь происходит подобное, зачем мы вообще пришли?..
  Из темной пасти тоннеля, визжа тормозами так, что девушка едва не оглохла, вылетел поезд - тоже не особенно современный. Титановые протезы напарницы капитана Хвета, скрытые под узкими черными штанами, по сравнению с ним были сверкающей верхушкой прогресса. У нее почему-то возникла ассоциация с новогодней елкой, где внизу, в тени колючих веток, висят старые, потрепанные, но чем-то дорогие сердцу шарики и фигурки, а вверху переливается в свете огоньков гирлянды новенькая, покрытая блестками звезда...
  В салоне поезда было душно и накурено, хотя на окне, шурша оборванными краями, висела табличка о том, что курение запрещено и, более того, очень вредно для здоровья - собственного и окружающих. Лойд брезгливо кривилась, а Талер, несмотря на обилие свободных мест, невозмутимо стоял у самых дверей, держа ладонь у пояса - там, где должна была висеть кобура.
  Они проехали восемь остановок - девушка монотонно их отсчитывала, потому что заняться было все равно нечем. Ее так и подмывало вытащить из рюкзака планшет и углубиться в чтение статей об искусственном ДНК, или, если в поезде работает раздача сетевых данных, написать что-нибудь грустное и жалобное в чат команды "Asphodelus-а". Но Талер заранее предупредил, что использовать дорогие вещи перед жителями основных ярусов EL-960 смертельно опасно, и Лойд пока держалась, выдохнув с облегчением, когда капитан Хвет, наконец, вышел на очередную станцию.
  Эта станция выгодно отличалась от прочих - тех, что проплывали за окнами в течение поездки, и той, где поездка, по сути, началась. Стены, пол и ступеньки лестницы были облицованы молочно-розовыми продолговатыми плитами, над кассами горели экраны с расписанием прибытия и отбытия душных прокуренных вагонов, а между ними транслировались новости. Талер остановился, послушал - и удовлетворенно хмыкнул, потому что диктор как раз болтала об открытии пляжного сезона, о цветочном фестивале и весеннем наплыве инопланетных гостей - как правило, любопытных туристов.
  - Славно, что мы попали сюда весной, - сказал он, уверенно шагая по лестнице. Толпа, словно стадо овец, покорно обходила капитана Хвета, а вот Лойд ей была на один укус, и Талер перехватил ее прохладное запястье, увлекая за собой - мол, так безопаснее и гораздо проще...
  Девушка опасалась, что на поверхности ей придется наблюдать такую же серость, упадок и отчаяние, как в порту. И поэтому - застыла, ошарашенная, изумленная, и подошвы ее кроссовок, с трудом натянутых и зашнурованных на ступнях протезов, оставили четкие следы в белом песке, затянувшем улицы.
  Вместо старых унылых стен, вместо дешевых заменителей роскоши, вместо побитых кораблей перед ней предстала... сказка.
  Просторная площадь была со всех сторон окружена деревьями, а не деревьях, нежно приветствуя восточный ветер, налетевший с моря, белоснежные лепестки образовали скопления цветов. Молодая пара - юноша лет восемнадцати и девушка примерно того же возраста, - попросила Талера сфотографировать их на фоне изящных веток, и Талер, понятное дело, согласился - Лойд не помнила ни единого случая, когда он отказывался кому-то помочь. Песок под ногами негромко, хрустально звенел, и девушка, обшаривая площадь взглядом потрясенных серых глаз, обнаружила его источник - все те же цветы, будучи неловко задетыми чьим-то плечом или затылком, роняли на асфальт пыльцу, и ее аромат затягивал, наверное, всю EL-960, словно туман, словно...
  Талер чихнул, и его напарница тут же себя одернула. Протянула капитану Хвету носовой платок, и он благодарно в него уткнулся:
  - Извини, Лойд... у меня на них устойчивая аллергия...
  Девушка сосредоточилась на своих ощущениях... и немедленно чихнула тоже. Талер согнулся пополам в приступе неудержимого хохота, а ненавязчивые посетители метро, сновавшие туда и обратно, покосились на него с крайней степенью раздражения. На EL-960 было не принято шуметь и мешать своим землякам переваривать печальные мысли; зато было принято курить в поездах и никого по-настоящему не ценить.
  - Надо поймать... поймать... а-а-апчхи!.. какое-нибудь... такси, - прогнусавил мужчина, царственно игнорируя всех, кого раздражало его безмятежное поведение. - Иначе мы с тобой... а-апчхи!.. задохнемся к чертовой матери.
  Лойд огляделась - совершенно беспомощно, потому что площадь была пуста.
  Кажется, вместо поисков такси они запрыгнули в аптеку и накупили такую гору таблеток, что пришлось, неловко переминаясь, попросить у кассирши пакет. Кажется, они проглотили положенную дозу, не заморачиваясь покупкой воды, и Талер подавился, а девушка стучала по его лопаткам в надежде выбить чертову капсулу наружу или забить ее туда, куда она должна была попасть изначально. Кажется, до квартиры капитана Хвета они добирались на автобусе, и автобус беспощадно чадил, как автомобили двухтысячных годов на Земле. Кажется, у Талера добрых пятнадцать минут не получалось попасть электронным ключом по сканеру замка, и Лойд нервно, как-то сдавленно хихикала на заднем плане - побочным эффектом противоаллергических таблеток была бесконтрольная дрожь по всему телу, и Талер, спасенный от безудержного чихания, теперь безудержно трясся.
  Зато все, произошедшее за порогом, напарница капитана Хвета помнила великолепно.
  В маленькой прихожей так и не зажглась лампа - пришлось разуваться в темноте. Лойд споткнулась и не упала разве что чудом, а Талер никак не мог совладать со своими туфлями, хотя уж их-то снять было проще простого. Когда квартиру все-таки озарил неестественный синеватый свет, мужчина с облегчением выдохнул и хлопнулся на диван, продолжая трястись, как если бы парой секунд раньше его ударило током.
  Лойд, не спеша садиться, внимательно осмотрелась.
  На стене висел целый набор старых фотографий и одинокие зеленовато-красные часы. Стрелки остановились ближе к полудню - или ближе к полуночи; на фотографиях позировали, как правило, двое молодых парней, изредка - некрасивая голубоглазая женщина и мужчина, еще реже мелькали какие-то пейзажи.
  - Это мои родители, - пояснил Талер, заметив, что напарнице любопытно. - И мой сосед. Мы вместе сняли эту квартиру, а потом он ее выкупил и подарил мне, как прощальный подарок. Иногда, - он криво усмехнулся, - меня так и подмывает пробить его по базе данных и выяснить, как он живет, чем занимается, есть ли у него семья или он, как я, болтается по космосу и ловит всяких ублюдков... но потом до меня доходит, что это немного... мерзко по отношению к нему, и я ничего не делаю.
  Лойд серьезно ему кивнула:
  - Вполне естественная реакция. - И тут же, словно боясь и дальше разглядывать два силуэта на выцветшей глянцевой бумаге, закованной в одинаковые серо-голубые рамки, предложила: - Хочешь, я заварю чаю? Где тут кухня?
  - Вторая дверь слева по коридору...
  В маленькой, сплошь затянутой паутиной комнате давно никто не готовил. Кроме, собственно, пауков; эти с удовольствием высосали все, что можно было высосать из несчастных трупиков мух, и теперь хищно болтались на пепельного цвета сетях, терпеливо дожидаясь, когда же в них попадется новая жертва. Лойд, ругнувшись, смахнула паутину обнаруженным в углу веником. Неуклюжие пушистые тельца принялись разбегаться по ковру, и девушка посторонилась, хладнокровно их пропуская. Вряд ли Талер обрадуется, если она расстреляет их из плазменной пушки, а давить мелких тварей протезами Лойд ни за что бы не осмелилась - надежно, быстро, легко, но протезы - это драгоценный подарок капитана Хвета, и расходовать его на подобные мелочи как-то...
  Девушка поежилась и покрутила между пальцев чайный пакетик - что-то фруктовое, а может, и ягодное, потому что ей померещился смутный запах клюквы. Поискала чашки, придирчиво их осмотрела и вытерла полотенцем, мудро прихваченным с корабля. Поставила чайник и заученно проследила, как постепенно меняет цвет индикатор температуры. Потрясла баночку со своими личными запасами сахара, нахмурилась - лишь бы хватило на двоих... но вскоре обнаружила, что делила скупую порцию зря.
  Талер спал, свесив кисти рук с подлокотников кресла, и все тени под его нижними веками слились в одну общую тень, а эта тень так и говорила о бесконечно длинных преследованиях, о космических трассах, о перелетах в режиме почти полного отсутствия информации - разве что с мимо пролетающего корабля шутки ради позвонят, - о необходимости поддерживать порядок и дисциплину в команде... и о Лойд. О спасенной капитаном Хветом девочке по имени Лойд, раненой, с трудом поставленной на искусственные ноги, слабой - хотя, безусловно, лишь до поры...
  Она села на ковер, удерживая чашку в ладонях - не способная отвести глаз от вроде бы такого знакомого, до мелочей, лица. Она видела Талера, когда мужчина был зол, весел, насмешлив, непрошибаемо спокоен - но ни разу не видела спящим.
  А теперь он был весь - красная клетчатая рубашка, браслет на левой руке, забавные черные кеды с нашивками-кактусами и перекати-полем, - весь ее, и Лойд, потрясенная этим открытием, на всякий случай хранила сдержанное молчание.
  Аттракционы в парке были самые разные, от старомодных земных до современных эльских, а обещанное Талером чертово колесо - исполинская громадина - возвышалось, вероятно, даже над границами здешней атмосферы, и кабинки, сверхпрочные кабинки с обшивкой не хуже космического корабля, размеренно поднимались в пушистую дымку облаков, а потом выходили из нее, овеянные туманом, и не спеша скользили по широкому кругу вниз. Лойд проводила их завороженным взглядом, но капитан Хвет подмигнул ей и сказал, что эту штуку они приберегут напоследок, а сейчас покатаются на... хм, как насчет американских горок?
  Девушка одобрила.
  Американские горки, странные качели на видавших виды цепях, комната кривых зеркал, подземелье ужасов - бывалые полицейские обошли весь парк, попеременно крича, хохоча, цепляясь друг за друга в поисках защиты и виновато переглядываясь - мол, какого Дьявола мы вообще сюда зашли? У Талера порой что-то мелодично позвякивало под рубашкой, но деликатная Лойд не рискнула спрашивать, что именно.
  EL-960 тем временем продолжала свое вращение, и местное солнце меняло позиции в местных небесах - неуклонно, беспощадно, сокращая день в обратную сторону. Парк работал до глубокой ночи, но, стоило закату распахнуть объятия над горизонтом, как Талер снова двинулся к маленькой, разрисованной фигурками птиц кассе и обворожительно улыбнулся ее хозяйке:
  - Мне нужно ровно столько билетов на чертово колесо, сколько хватит до самого закрытия. На двоих.
  - До самого закрытия? - удивилась хозяйка. - А вы уверены, что... ну...
  - Абсолютно уверены. - Талер подал ей банковскую карту.
  Свободных кабинок было много, а посетителей, наоборот, мало. Контролер безучастно махнул рукой - мол, выбирайте, какую угодно, залезайте и поскорее закрывайте шлюз, внутри замкнутая система подачи воздуха, нечего понапрасну выветривать...
  Вблизи чертово колесо казалось еще более колоссальным, чем издали. Издали оно хотя бы занимало полнеба, а не мир целиком; Лойд залезала в кабинку с изрядной долей опасения, зато Талер шлепнулся на сиденье с таким видом, будто катался едва ли не каждый день. Шлюз тихо зашелестел, крепления сошлись, на табличке у кодовой панели загорелась надпись: "ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ", - и аттракцион, содрогнувшись всем своим огромным телом, тронулся. Окружающее Лойд пространство пошло битыми пикселями, замерцало, как мерцают порой далекие звезды, и стало прозрачным - так, что любую другую девушку охватил бы страх, а напарница Талера лишь передернула плечами и осмотрелась, оценивая EL-960 практически заново.
  Чем выше поднималась кабинка, тем больше деталей проступало под забавными кедами Талера и кроссовками Лойд; пятна скверов, где бесконечно цвели деревья, сменялись ровными сетками улиц и полосами трасс, пламенели окна высоток, мчались внутриатмосферные скоростные машины, голубые вспышки двигателей рассекали воздух, а над всей этой картиной маячил красный солнечный диск. Чертово колесо прошло четверть круга; капитан Хвет откинулся на спинку сиденья. Разумеется, он и не подумал пристегнуться - ремни валялись около его бедер, чем-то похожие на мертвых змей, а кабинка ползла и ползла вверх.
  Вот улицы, скверы, трассы и высотки сливаются в сплошное белое месиво - не разглядеть, где заканчиваются одни и начинаются вторые. Потом кабинка нырнула в облака, словно рыба - в море, и утонула. Белый туман вился вокруг нее, как щупальца осьминога, безуспешно тыкался в дорогое покрытие, надеялся добраться до полицейских - но ход ему был заказан. А потом...
  Лойд охнула и застыла, боясь что-нибудь нарушить неосторожным движением. Синева, синева, а за ней - мрак, такой кромешный, что не ясно, как это в нем еще работают механизмы. Не было видно звезд, и солнца, и лун, и прочих спутников EL-960 - кабинку поглотила ночь, приняла в свое извечное царство, понесла, как тысячи лет назад волны несли над пучиной хрупкие деревянные корабли. Но матросы на кораблях различали, куда плывут, а напарница капитана Хвета парила в густой непроницаемой темноте, и если бы не блеклый укоризненный огонек "ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ" - она бы потеряла всякое представление о том, где находится.
  Ночь владела кабинкой, наверное, с полчаса, пока вновь не уступила синеве, а синева не обросла облаками, а под ними не проступили серые с белым города. И лишь у самой поверхности, там, где, по идее, при наличии всего одного билета следовало выйти, Лойд рискнула подать голос:
  - И... давно ты... прокатился тут в первый раз?
  - Давно, - согласился Талер. - Через год после автокатастрофы.
  Он убедился, что кабинка ушла на достаточное расстояние от неприлично (или профессионально) зорких глаз контролера, уверенно расстегнул первые две пуговицы рубашки и вытащил на свет зеленую винную бутылку. Рассмеялся, обнаружив, как сильно переменилась в лице Лойд, и принялся невозмутимо выкручивать пробку из горлышка.
  Девушка ущипнула себя за бок - не чудится, не снится? Капитан Хвет, легендарный капитан Хвет, человек, чья судьба накрепко связана с тысячами иных судеб - тех, кого он спас так же, как саму Лойд, тех, кого он спас ненароком, даже не уточнив, что где-то совсем недалеко от зоны будущего сражения располагается жилой поселок, - собирается, да что там, твердо намеревается пить... употреблять... алкогольный напиток в кабинке аттракциона, где подобные вольности строго запрещены?!
  - Спокойно, - Талер отвлекся от своего занятия и поднял обе ладони, показывая, что ситуация под контролем и волноваться не о чем. - Без нервов.
  - Я спокойна, - почему-то шепотом ответила его напарница.
  - Ты побледнела.
  Девушка досадливо поджала губы. Хозяин корабля "Asphodelus" изучил ее слишком хорошо, изучил невероятно подробно. Он читал ее, как распахнутую книгу, листал белые гладкие страницы с такой поразительной легкостью, что она не успевала ощутить его к ним прикосновение.
  - Пишут - каберне, - сообщил мужчина, разглядывая этикетку. - Ты когда-нибудь пила каберне, а, Лойд?
  - Нет. - Его напарница покачала головой. - Я пила только ананасовый шейк. Там, на DMS-441... если ты помнишь.
  Он серьезно кивнул:
  - Помню.
  Помолчали. Там, на DMS-441, был пляж, были горы, был океан, были Джек, Адлет и Эдэйн, причем пилот обгорел под солнцем и валялся в тени пальмы красный, как рак, и весь обмазанный защитным кремом - жаль, что не вовремя. И тем не менее, со своим-то неуемным характером, он все равно периодически выползал из укрытия и, полотенцем закрываясь от жалящих лучей, бежал к холодной бирюзовой воде, по пути заковыристо матерясь и проклиная капитана Хвета за то, что спецзадание, полученное из Центра, превратилось в такой сумасшедший фарс...
  А Талер к воде не подходил. Симпатичная дама из персонала гостиницы, где команда "Asphodelus-a" сняла комнаты, любезно предоставила ему древнее кривое бунгало, и он, изнывая от жары, сутками напролет просиживал там с биноклем, не сводя настороженных голубых глаз с неизменно синего, радостного, необъятного неба - пока оно не покрылось грязными багровыми пятнами и не рухнуло на пляж, океан и саму планету десятками тысяч ядовитых капель.
  Лойд содрогнулась. Капитан Хвет избавился от пробки, с интересом заглянул в узкое бутылочное горлышко и зачем-то его понюхал.
  - Виноградом пахнет, - спустя мгновение сообщил он. - Будешь?
  Девушка замялась.
  - Ну... я... послушай, а стаканчика у тебя нет?
  - Стаканчика? - удивился Талер. - Нет... Я и бутылку-то под рубашкой еле спрятал, а ты говоришь - стаканчики...
  Он вздохнул, понюхал горлышко еще раз и, не обращая внимания на замешательство Лойд, со вкусом отхлебнул. Чертово колесо миновало границу облаков, и кабинку сожрала темнота - остался лишь неясный силуэт капитана Хвета и блестящее бутылочное донышко. А еще - звуки; Талер не смеялся, он не такой человек, чтобы смеяться над чужими страхами и причинами, но уши его напарницы азартно доносили мозгу, что прямо впереди, во мраке, на лице мужчины расцветает улыбка.
  Она протянула руку - наугад, сперва ощутив под кончиками пальцев его плечо, а потом уже нащупав проклятое каберне. Капитан Хвет не сопротивлялся, и бутылка перекочевала к Лойд так же быстро, как если бы он лично ее вручил.
  Ананасовый коктейль запомнился девушке не столько вкусом, сколько замутненным разумом - после него она очень туго соображала, и ее несло на всякие глупости с такой сокрушительной силой, что Джек с воплями выскочил из тени пальмы и метнулся к полосе прибоя безо всякого полотенца, намереваясь уплыть от вопросов напарницы капитана. Эдэйн, тот попросту отвернулся и притворился, что в упор ее не замечает; он вообще был весьма талантлив, если ситуация велела штурману притворяться. И только Адлет - не менее пьяный, но более опытный, - с удовольствием поддержал беседу и ненавязчиво сопроводил коллегу в гостиницу, настаивая, что она обязана хорошо поспать перед выполнением сложной, хотя внешне и безобидной, миссии...
  ...Терпкое вино отличалось от коктейля, как морская свинка - от хомячка. Лойд не знала, откуда в ее душе взялось такое сравнение, но не сдержалась и глуповато над ним хохотнула.
  Никакой реакции. Кто-то разлил темноту вокруг кабинки, рассчитанной как минимум на четверых. Под сиденьем, согласно технике безопасности, мертвым печальным грузом лежали аккуратно свернутые гражданские скафандры, а над сиденьем тускло, обреченно полыхала строка: "ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ". Потолок, покрытый причудливым узором трубочек для подачи воздуха, утробно гудел. Глубоко и спокойно дышал Талер, а шорох клетчатой рубашки выдавал все его движения - вот она, ответно протянутая рука, мягко отбирает у Лойд бутылку...
  Они растянули ее на четыре полных круга, перед витком у поверхности пряча где попало. Закат постепенно утонул в сиреневых сумерках, на крышах и стенах высоток вспыхнули ночные сигнальные фонари, небо густо, щедро обсыпало звездами - но там, куда чертово колесо уносило капитана Хвета и его напарницу, на последнем верхнем обороте, по-прежнему царила непроглядная, непобедимая, вязкая темнота.
  Каберне закончилось, дурь - нет, и Лойд, которая обычно не рисковала признаться в этом даже себе, взахлеб рассказывала Талеру о своих снах. Он сидел молча, сосредоточенно сдвинув темные брови, и следил за тем, как в зависимости от важности происходящего меняются черты девушки - то болезненно заостряются, подтверждая, что ей действительно страшно, то словно бы сглаживаются, и тогда основную ценность несут в себе ее серые, полные тоски глаза.
  - ...и мне приснилось, что я бью какого-то мужчину рукоятью ножа в висок, он падает, и я... торжествую, но почти сразу же после этого двери храма открываются, хотя Великую Церемонию строго запрещено прерывать. Двери храма открываются, и во мне растет уверенность, что за ней стоят вовсе не дети Вайтер-Лойда - но я не успеваю убедиться, так ли это. Я просыпаюсь на пару секунд раньше, чем они переступают порог...
  Талер ничего не спросил. Не уточнил, какого Дьявола имя его напарницы и название острова, затерянного непонятно где, совпадают. Не осведомился, какого Дьявола грех так настойчиво смывают кровью детей, невинных детей - неужели то, что им повезло родиться "чистыми", не доказывает их невиновности? Он хранил тишину, и все же в тот миг, когда эта тишина достигла звания невыносимой, коротко, рассеянно предложил:
  - Знаешь... ты просто вообрази, что пройдет, например, лишняя минута, и вслед за теми... людьми, или кто там ломает храмовую дверь, порог переступлю уже я. И что я обязательно тебя спасу. Ладно?
  
  Восемнадцатый, а за ним - двадцать первый день рождения Сколота отмечали в императорском замке, в море знатных и благородных девушек, юношей и супружеских пар - с целью подобрать молодому лорду хоть сколько-нибудь достойных друзей. В общении он был потрясающе легок, и девушки попеременно краснели, позволяли себе сдержанный, кукольный, бестолковый смех, а юноши завистливо, с обидой косились на тощую светловолосую фигуру - ну какого черта стрелок, чья мать работает в дешевой таверне, так нравится высокородным леди?!
  Впрочем, самому Сколоту девушки были безразличны. Он разговаривал с ними из вежливости, потому что вежливость, по словам господина Эса, была самой важной и самой непобедимой вещью на Карадорре. Если ты вежлив, с тобой толком и не поссоришься, и не пойдешь на тебя войной, и не обсудишь в каком-нибудь углу - что обсуждать, твое безупречное владение голосом, тоном, поведением? Если ты вежлив, о тебе не составишь верное мнение - потому что не из чего составлять. Если ты вежлив, ты - неприметная и до поры не опасная фигурка на арене политики, и главное - не дать никому заподозрить, что ты проявляешь к ней хотя бы малейшее любопытство. Не-е-ет, Сколот, будь равнодушным, как травинка или дерево - у них есть эмоции, но они скрываются глубоко внутри, в корнях, и люди пока что не умеют - да и вряд ли научатся - эти эмоции различать...
  Юный лорд улыбался. Юный лорд тепло и благодарно отвечал на вопросы об императоре. Юный лорд пожимал руки всем подряд, не выделяя для себя ни чиновников, ни высокопоставленных солдат, ни особенно богатых женщин. Юный лорд покачал в израненных ладонях, скрытых под кожаными перчатками, кубок вина, попробовал популярный в этом сезоне салат с креветками, принял пирог, принесенный лично господином поваром - и не изменился, даже чуть захмелев, потому что хмель болтался в самых дальних уголках его сознания, не причиняя никаких неудобств.
  Император был горд. Высокий воротник - под самое горло, - и плотная ткань, расшитая серебром; волосы, чуть растрепанные после борьбы с непогодой во внутреннем дворе; осанка, идеально ровная; походка, неотвратимая, осторожная, вкрадчивая - бывший придворный звездочет воспитал своего подопечного так, что юноша влился в ряды своих новых товарищей, как река - в море, естественно и невозмутимо. Он обсудил с охотниками партию составных луков, недавно привезенную с Тринны; он выразил искреннее сочувствие господину Льену, потерявшему дочь за три недели до праздника; он заверил господина Рэтта, что весна в этом году все такая же замечательная, и что он очень доволен затяжными ливнями и туманами.
  - Если честно, я не ожидал, что из тебя получится такой хороший учитель, - признался император господину Эсу, присевшему на пуф у праздничного трона. Пуф был подарком правителя Соры талантливому шуту, прикорнувшему на ковре неподалеку; стоило ему поднять кудрявую, нарочито безумную башку, как бубенцы на разноцветном колпаке начинали звенеть. Высокородные гости оглядывались и смеялись, но как минимум в четырех взглядах, брошенных на любимца императора, Эс обнаружил глухое раздражение.
  - Я не так уж и молод, Ваше императорское величество, - бросил он, зная, что за ленивые, сонные нотки в этой фразе ему ни черта не сделают. Правителю Соры интересно, кем является и откуда пришел его бывший придворный звездочет, и во имя правил этикета он вряд ли будет сердиться.
  Так и вышло.
  Император посмотрел на него хмуро, но без гнева, и произнес:
  - Ты выглядишь точно так же, как выглядел пятнадцать лет назад. Для человека пятнадцать лет - внушительный срок, с такими, прямо сказать, не шутят. Если бы я выдал тебя Движению против иных рас, они бы устроили веселое сожжение или, предположим, повешение на центральной площади Криерны. Разумеется, тебе известно, что я не выдам, и... не то, чтобы взамен... но мне хотелось бы узнать - кто ты, Дьявол забери, такой?
  Эс передернул худыми, едва прикрытыми рубашкой плечами:
  - Мне тоже... хотелось бы. Вот как по-вашему, а, господин император? Может, я растение? А может, я домашний кот на куче дров у камина? А может, я - чернила на пергаменте, и пергамент невероятно, невыносимо стар - не успеешь и моргнуть, как он обратится пылью. А, господин император? На кого я больше похож?
  - Все шутки твои дурацкие, - отмахнулся мужчина. - Тебе лишь бы пошутить.
  Эс цыкнул на слугу, посмевшему нарушить беседу, но император жестом показал, что его собеседник погорячился, и велел принести чего-нибудь покрепче вина. Слуга метнулся прочь, будто его ошпарило, и учитель юного лорда Сколота немедленно вернулся к своим безответным, бесполезным вопросам:
  - А что мне, по-вашему, делать, господин император? Плакать, может быть?
  - Может, и плакать. Я слышал, что шумная истерика со слезами и криками порой помогает избавиться от плохого настроения.
  - У меня хорошее, - вяло возразил Эс.
  - А по тебе и не скажешь.
  Вместо вина слуга принес два бокала с лучшим триннским коньяком - и блюдо с тонко нарезанным лимоном. Поставил на невысокий, неудобный столик у трона, поклонился - и был таков.
  - Бери, - радушно предложил император. - Выпьем, у меня как раз появился тост... за юного лорда Сколота и грядущие, хм, летние стрельбища... подскажи, стоит ли мне их проводить? Самый сильный и самый меткий стрелок в империи Сора уже обнаружился, и, хм, я сомневаюсь, что кто-нибудь сумеет его превзойти...
  Эс поморщился:
  - Давайте выпьем за то, чтоб никто и не превзошел.
  Бокалы тихонько звякнули, привлекая к тронному возвышению чужие любопытные взгляды. В числе прочих на своего учителя поглядел Сколот; Эс помахал ему рукой, и юноша с удовольствием сощурил мутноватые серые глаза. Он ценил господина Эса - пожалуй, чересчур высоко, незаслуженно, неправильно, - однако императору это казалось вполне закономерным. В конце концов, если бы не бывший придворный звездочет, Сколот ни за что не вырос бы таким великолепным - госпожа Стифа пожалела бы его там, где Эс благоразумно не пожалел, и была бы настойчива там, где Эс не проявил настойчивости. Любящим родителям свойственно подобное отношение - они попросту не верят, что их чрезмерная любовь способна что-то испортить. Как и недостаток этой любви, мрачно подумал бывший придворный звездочет, подхватывая с блюда лимонную дольку.
  После коньяка жить стало немного веселее, и господин Эс рассказал императору о неудобствах, причиняемых лордом Сколотом профессиональной швее, присланной в особняк из огромного центрального замка. Пожилая дама в чепце и скромном голубоватом платье оказалась, тем не менее, вовсе не скромной в общении с юным хозяином; она жаловалась, что господин Сколот не носит ни подпоясанных кафтанов, ни модных рубашек, а высокий воротник не дает никому и шанса полюбоваться его ключицами. Лорд, памятуя об императорском условии, смиренно просил у нее прощения - и продолжал таскаться повсюду в изящных, красивых, но совершенно не подходящих ему нарядах. Почему эти самые наряды подходят по фигуре, но не подходят по каким-то иным туманным критериям, Сколот недоумевал, а швея не объясняла; вероятно, во всем было повинно ее чисто женское воображение.
  Император позволил себе негромкий смех, едва ли не утонувший в шуме сотен и сотен голосов.
  - А еще, - бормотал Эс, во избежание утечки информации наблюдая за ближайшими гостями - чтобы до них не донеслось ни звука, - нашего маленького мальчика страшно интересует любовь. Он мне уже вытрепал все нервы, силясь выяснить, что она такое и как ее найти. Я предлагал - мол, пройдись по городу, вдруг тебя зацепит какая-нибудь девчонка, а если нет - по балам да приемам погуляй, там крутятся и вертятся девицы исключительно благородные, то, что нужно для твоего нынешнего статуса. А он сник, виноватый, грустный, и говорит - у меня с этими вещами плохо. Мне все городские девицы вместе и каждая по отдельности - как шли, так и с горы катились, а благородных я вообще боюсь, они сплошь романтичные, нежные или, что гораздо хуже, самовлюбленные, и если я еще могу понять их высокомерие, то романтику и нежность - никак, нет...
  Император по своему обыкновению хмыкнул и подозвал слугу. Тот принес еще коньяка, теперь - целую бутылку, и покладисто налил хозяину ровно столько, сколько позволяли чертовы замковые правила. Ну и гостю, ясен пень, налил тоже - Эс рассеянно кивнул и продолжил:
  - А с матерью у него отношения вразлад пошли. Стифа - бесхитростная женщина, если не возражаете - простолюдинка, и взрослого, утонченного Сколота ей принять сложно. Сами представьте - Стифа живет в крохотной спаленке над основным зданием таверны, таскает по залу жареных куриц на подносе, продает дешевое пойло - не чета вашему... и в этой среде она счастлива. Десяток деревянных столов, крикливые пьяные компании, кухня, стойка, муж - хозяин заведения... в такую жизнь, по-моему, абсолютно не вписывается ни лорд Сколот, ни та очевидная деталь, что он приходится госпоже Стифе родным сыном.
  Император с нажимом потер гудящую переносицу - до чего же болит! Скорее всего, к смене погоды, вон какие тучи за окнами - либо прольются ливнем, либо уронят град, и жители дальних деревень снова будут слать в Криерну жалобу за жалобой: и посевы погибли, и утки, и гуси, и корове трагически проломило череп - извольте помочь, если желаете зимой кушать вкусное мясо и каши. И, з-з-зараза, придется ведь помогать, писать официальное обращение к магам, деньгами делиться - этим, деревенским, звон монет для успешной работы необходим, как воздух...
  Введу реформу, устало пообещал себе император. Заявлю, что, раз им неохота взращивать поля и собирать урожай, а потом определенную часть пересылать в крупные города, пускай платят повышенные налоги, как, например, торговцы и землевладельцы...
  - А Сколот что? - глухо осведомился он.
  Похоже, за то время, что император молчал, Эс отвлекся на какие-то свои навязчивые идеи. Вздрогнул, коснулся пальцами левой щеки.
  - Что Сколот... - протянул он. - Да как и все дети. Поначалу расстраивался, а бывало - плакал, но, - он вспомнил свою собственную недавнюю фразу и хрипловато, как-то горько рассмеялся, - не плакать же ему вечно. Привык, освоился, перестал ходить в ее чертову таверну. Сказал - если она счастлива с мужем, то я не буду портить это ее счастье. Сказал - если ее счастье куплено такой ценой, то впредь я не буду вмешиваться. Стифа иногда приходит - сама, сидит на диване, комкает подол, ждет, пока Сколот с ней хотя бы поздоровается. А он торчит напротив, как прибитый к стене, как распятый по камню, и не шевелится. Тоже, в свою очередь, ждет - только наоборот, пока она попрощается.
  - А тот мужчина... как его звали-то... господин Йут?
  - Господин Йет, - спокойно поправил Эс. - С этим получше. Он, правда, в особняк заходить боится, там ваши гвардейцы и вышколенная прислуга - не такая, как в таверне... но если они со Сколотом, предположим, случайно встречаются на улице, то обязательно откладывают свои дела и болтают о совместных уроках, о триннских луках, о кораблях... по-моему, Сколоту было бы весьма интересно побывать на Тринне. И если он решится, - бывший придворный звездочет подался к императору, и его зеленые глаза, неожиданно осмысленные, отразили огонек факела, - будет ли вам угодно отпустить его... опять же, предположим - на месяц, два?
  - Будет, - отмахнулся император. - Пережитые трудности часто украшают мужчину, а добраться до берегов Тринны... не то, чтобы легко. Великий Океан бывает суровым, сносит корабли куда-то к архипелагу, да и не все, отнюдь не все торговцы и наивные искатели приключений потом возвращаются домой... но для Сколота, - он криво улыбнулся, - для Сколота мы подыщем такой корабль, чтобы он точно доплыл до цели. У меня есть, - император перешел едва ли не на шепот, - великолепная шхуна, "Sora ellet soara"... и я, пожалуй, передам капитану, что с этого дня она целиком и полностью поступает в распоряжение нашего любимого молодого лорда. Как ты на это смотришь?
  Эс жестом потребовал у слуги еще одну бутылку:
  - Предельно жизнерадостно...
  
  Задолго до их беседы Шель тоже отмечал восемнадцатый день рождения - в компании самых доверенных, самых приближенных к нему лиц. Прибыли господа бароны восточной Малерты, прибыл капитан шестнадцатого отряда личной императорской гвардии, прибыл несуразный, однако находчивый граф из Линна, а с ним опасливо, крепко держа друг друга за руки, пришла семейная пара, связанная скорее с Талером, чем с Эрветом-младшим. До сих пор Шель успешно пудрил мозги Сопротивлению, обещая, что юный наследник Хветов со дня на день примет командование; он и сам в это верил, но чертов раненый полудурок то ли не хотел, то ли не мог выздороветь. К походам в окраинную хижину бродяги-осведомителя Эрвет-младший относился, как если бы они были его тяжелой, нудной, муторной обязанностью. Он покорно покупал снадобья, помогал бродяге менять повязки на изуродованном лице Талера, убеждал его, что все будет нормально, а если нет, то он, Шель, похоронит юношу с почестями - как можно ближе к родителям, если родители еще имеют для него хоть какое-то значение.
  Вопрос "как себя чувствует господин Хвет?" так надоел сыну главы имперской полиции, что сегодня, получив, наконец-то, шанс не увиливать от прямого ответа, он испытал немалое удовольствие. Хвала всем Богам, ангелам, демонам и Дьяволу заодно, что его чертов подопечный все-таки не издох под четырьмя одеялами, а вяло выбрался на свет - и теперь сидел в комнате, смежной с праздничным залом, сидел, как на иголках, в ожидании непонятно чего.
  Бароны придумывали тосты один другого нелепее - потому что понятия не имели, чего бы такого драгоценного пожелать Эрвету-младшему. У него, по сути, все было - и здоровье, и, вроде бы, счастье, и достаток, и удача, а любовь он искренне презирал, и все прекрасно об этом знали. Поэтому, качая в руках наполненные травяным элем кубки, гости желали юноше не меняться, не терять уже занятых позиций и, если получится, приобретать новые, более высокие. Он тихо посмеивался и благодарил, довольный, что новую позицию можно приобрести не далее, как нынешним вечером, и эта позиция будет очень выгодной - и касательно его планов на империю Малерта, и касательно его планов на империю Сора, потому что малертийская золотая полиция, как правило, повсюду в почете...
  Супружеская пара нервничала все больше и больше. Шель позволил себе еще немного помедлить - он вообще любил медлить, лелея возникающее при этом ощущение власти и собственной важности, - и лениво обратился к ним через весь стол:
  - Господин Сильвет, накануне я раздобыл упомянутую вами вещицу... Предлагаю пойти на нее взглянуть. Что скажете?
  Невысокий мужчина вскочил - пожалуй, излишне торопливо, - и подал руку жене. Сидевшие рядом сыновья барона покосились на него едва ли не с жалостью - сразу видно, что бедолаги впервые удостоились милости сына главы имперской полиции, - и равнодушно отвернулись. Им-то было без разницы, что там за вещица - у Шеля хватало игрушек, и он руководил ими, как если бы каждая стояла на шахматной доске и шла к границе вражеского поля.
  Талер успел успокоиться и задремать - измотанный болезнью, он спал так часто, что Эрвета-младшего поражало, как у него до сих пор не треснула голова. Супруги Сильвет замерли и одинаково побледнели, а по щеке женщины - худенькой, уставшей, одетой в нежно-розовое платье, - заскользила одинокая слезинка, блестящая, как алмаз.
  - Господин Хвет... - пробормотала она, едва коснувшись его плеча. - О великие боги, господин Хвет...
  Талер пошевелился во сне - осторожно, мягко, не хуже бывалого кота. Сообразил, что рядом находятся посторонние, открыл рассеянные голубые глаза; единственный факел, оставленный лишь затем, чтобы не остаться в полной темноте, вспыхнул оранжевым в его расширенных зрачках.
  - Шель? - вполне дружелюбно окликнул он. - Мне пора?
  Женщина всхлипнула и, не сумев удержаться, потянулась к Талеру - обнять, аккуратно прижать к себе, показывая, что в мире все еще живут люди, которым он дорог.
  - Госпожа Сильвет... - пробормотал юноша, окончательно потеряв всякое представление о том, где находится и какого черта с ним происходит. - Отпустите меня, пожалуйста... ведь вы - госпожа Сильвет? Вы были знакомы с моим отцом?
  Женщина вздохнула, хотя и без нужного драматизма. Она была слишком рада видеть господина Хвета, живого и относительно здорового - слишком рада, чтобы сетовать на привязанность сыновей к отцу и равнодушие - к матери.
  - Да, - подтвердила она, принимая из пальцев мужа белый кружевной платочек. - Вместе с вашим отцом я продвигала идею о том, что разумные расы вроде эльфов и детей племени Тэй вполне равны человеческому роду. Вместе с вашим отцом я мечтала достучаться до имперских сердец, но никто меня не послушал. Сколько встреч мы устраивали, сколько шумных мероприятий, сколько раз мы взывали к своим сородичам, сколько раз пытались остановить бессмысленное убийство!.. И - не достигли никаких результатов, кроме разбитой кареты на центральной площади, пышных похорон четы Хвет и вашей... - она неуверенно запнулась, - раны...
  Талер молчал. У двери, запертой изнутри, изваянием замер Шель; его расчетливый, холодный взгляд метался от юноши к супругам, а от супругов - обратно к юноше. Он уже объяснил молодому Хвету, какую колоссальную работу предстоит совершить возрожденному Сопротивлению - но не верил, до последнего не верил, что раненый полудурок действительно рискнет ее выполнить.
  Факел потрескивал и чадил - вот-вот погаснет, и в комнате пахло копотью, и запах копоти перебивал запахи изысканных блюд, в отсутствие Эрвета-младшего принесенных замковыми поварятами. Далекие голоса баронов, как странная нездешняя музыка, звучали словно бы из-под земли.
  - Вы не достигли никаких результатов, - негромко произнес Талер, - как раз потому, что постоянно пытались что-то кому-то доказать. Нечего доказывать, госпожа Сильвет. И, хуже того - некому. Вы когда-нибудь слышали, - он едва различал силуэт Шеля, но знал, что Эрвет-младший наверняка напрягся, как готовая к прыжку рысь, - о правиле равноценного обмена?
  
   IV
  
   Милосердие пустыни
  
  Тем же вечером Шеля пригласил на ужин отец - по привычке сдержанно, и все-таки - неуклонно, не отказаться. Впрочем, юноша и не собирался отказываться.
  За окнами кто-то разлил едва ли не чернильную темноту - не было видно ни луны, ни звезд, ни даже уличных фонарей. Лишь отряды караульных порой пересекали площадь - Эрвет-младший наблюдал за ними, сидя на краешке подоконника и мрачно размышляя, чем ему грозит сегодняшний вечер.
  Выходило, что ничем не грозит. Выходило, что все зависит от его, Эрвета-младшего, актерской игры, а до сих пор он играл великолепно. Молчаливые поварята накрывали на стол, сновали туда-сюда с подносами и блюдами; смазливая девчонка лет пятнадцати принесла бутылку вина и разлила его по тонким хрустальным бокалам с такой точностью, что у Шеля перехватило дыхание. Да и девчонка, признаться честно, была чудо как хороша - он даже соизволил ей улыбнуться, и по гладким белым щекам растекся румянец - как же, господин Эрвет улыбается крайне редко...
  Отец явился через полтора часа, растрепанный, как если бы в его одежде и волосах танцевали демоны. Шель покосился на него укоризненно - такой важный день, а глава имперской полиции выглядит, как второсортная девица на выданье! И такой же багровый, будто вместо работы занимался...
  Вероятно, юноша уставился на него по-новому, потому что Эрвета-старшего передернуло, и он едва не уронил вилку. Это, в свою очередь, тоже совсем не понравилось Шелю, и он холодно уточнил:
  - Высокочтимый отец, как вы провели свое рабочее время?
  - С трудом, - выдохнул глава имперской полиции. - Кашель меня скоро доконает...
  Словно бы в насмешку, он тут же подавился креветкой и закашлялся - надсадно, безнадежно, со свистом. Закрыл черным платком губы, скрывая, как выступают на них кровавые пузыри, и попытался протолкнуть в себя хотя бы малую долю воздуха. В глубине измученных легких что-то забулькало, и Шелю пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отвернуться.
  - Как хорошо, - пробормотал мужчина, - что это не заразно... иначе ты бы тоже...
  - Не болтайте чепухи, высокочтимый отец. Я верю, что вы поправитесь.
  Глава имперской полиции пожал плечами, намекая, что сын может верить во что угодно, а название болезни уже прозвучало и нависло над мужчиной, как топор палача. Шель коснулся хрустального бокала, пригубил сладковато-горький напиток и сказал:
  - Мне сегодня исполняется восемнадцать...
  Губы Эрвета-старшего изогнулись.
  - Уже исполнилось, - подтвердил он. - Ты родился в половину четвертого пополудни. Ранний вечер... жаль, что моя дорогая жена так и не успела тобой полюбоваться. Ни маленьким, ни взрослым - никаким...
  Если бы ситуация не была такой серьезной, Шель бы скривился. Он терпеть не мог, когда глава имперской полиции напоминал ему о матери и о том, откуда произошло его имя. Но ради недавно запущенного механизма, ради колеса, надо вытерпеть, надо себя преодолеть. Этот мерзкий дутый человек, возомнивший себя правой рукой господина императора - как и сам император, кстати говоря - просто не знает, что шестеренки запущены, что они крутятся и размеренно щелкают, предвещая беду...
  - Уже исполнилось. - Шель покорно повторил за отцом, и, будь на месте мужчины Талер или беззаботный малертийский барон, они бы насторожились и шарахнулись от этой покорности. - И, стало быть, я получил законное право унаследовать ваш... если вы позволите... пост. Так же, как и северное замковое крыло, и все документы, и связи, и... все остальное, верно?
  - Верно, - беззаботно отозвался глава имперской полиции. - Но только в случае моей смерти. А я, - он усмехнулся, - не собираюсь умирать в ближайшие пару лет.
  Шель вообразил, как мужчина - изможденный, старый, поседевший мужчина - трясущимися руками разбирает увесистую пачку доносов, и содрогнулся. Фу, сказал он себе. Фу, какими ужасными становятся люди, преодолевая порог пятидесяти. Фу, я ни за что не хочу быть таким же, как он. Боги, избавьте меня от подобной перспективы...
  Его отец поднял бокал, залюбовался переливами света в благородном белом вине - без шуток, переливы были превосходные, не ослепительные и не блеклые, просчитанные до мелочей. Интересно, кто, создавая мир, задумывался над такими крохотными деталями? Кто решал, что лунные лучи упадут на окна замка именно так, и никак иначе? Кто вообще принес на небо луну, принес и бросил, чтобы она разгоняла ночные тени?
  Сын главы имперской полиции мог бы ответить на этот вопрос, но мужчина молчал, невозмутимо прихлебывая вино. На щеках у него проступили красные пятна, но он либо не замечал, либо не придавал им особого значения - излишнее тепло в замке императора никого бы не поразило, старик маялся десятками болезней и не вылезал из темно-красного плаща, изнутри обшитого мехом. Слуги топили камины, и печи, и зажигали факелы в личных императорских покоях, и приносили Его несомненному Величеству грелки - одну за другой, щедро, не скупясь, - но ничто не спасало древнее, уставшее, не рассчитанное на такой колоссальный срок тело. Император был старше, чем раскидистые каштаны в парке у фонтана, старше, чем окраинные улицы Нельфы, старше, чем история о племени Тэй, и старше, чем карадоррские корабли. В каком-то неприметном, лишенном совести уголке души сын главы имперской полиции был уверен, что владыка Малерты не протянет и месяца; потому и спешил, потому и запускал свой четкий, заранее спланированный, изящный механизм. Потому и сидел теперь, сжимая побелевшими пальцами хрусталь, и таращился на отца, и губы сами собой складывались в улыбку - но нет, эта улыбка не выражала и капли торжества.
  Нет, ему было дурно.
  Я бы ни черта не изменил, даже если бы вернулся назад во времени, сказал себе Шель. Я бы точно так же высыпал в белое вино странный, лишенный всякого цвета порошок; я бы точно так же проследил, как он потихоньку растворяется. Я бы точно так же устроился напротив отца, памятуя, что рядом, в моей же комнате, ждет новых приказов Талер - потерянный, покладистый, побитый наследник семьи Хвет...
  Красные пятна стали багровыми; кровь заблестела на резко выступающих скулах главы имперской полиции, прошла сквозь поры и шрамы, радостно растеклась по коже - мол, привет, а я все это время жила у тебя в сосудах! Эрвет-старший с недоумением потрогал ее кончиками пальцев, нахмурился и хотел было встать, но колени подогнулись, и он жалко, смешно, боком повалился на ковер; судорожно сжатая левая рука потянула на себя скатерть, и зазвенела посуда, и бокал разбился, и белое вино впиталось в зеленые мягкие ворсинки...
  Надо сыграть, напомнил себе Шель. И сыграть хорошо.
  Он не поднялся - он выскочил из-за края стола, рухнул перед отцом на колени, обхватил его, будто обнимая, и попытался оторвать от пола. Глава имперской полиции захрипел, и этот хрип, если Эрвета-младшего не подводили уши, складывался в проклятия, но перепуганный голос сына вынудил мужчину перейти с проклятий на кашель, а там и притихнуть, чувствуя, как что-то болезненно, беспощадно выворачивается под ребрами - то ли больные легкие, то ли...
  - Стража! - надрываясь, кричал Шель. - Лекаря! Скорее, лекаря сюда!
  Поверь в свое горе, убеждал он себя. Поверь в свое горе. Из тебя вырастет отличный актер, этот грязный человек сам признал тебя актером - и постыдно забыл, насколько сильными талантами ты владеешь.
  - Слишком... поздно... Шель.
  Эрвет-младший посмотрел на мужчину с таким отчаянием, что заподозрить его в убийстве не осмелился бы никто, в том числе и верховный малертийский дознаватель. У главы имперской полиции не было слез, вместо них по морщинам скатывалась и чертила бурые полосы в коротко остриженных волосах все та же кровь, а запрокинутое лицо, какое-то синее, какое-то резко похудевшее, не имело ни единой общей черты с тем, что маячило напротив Шеля и с утра, и в полдень, и к вечеру, и приносило свежие новости, понятия не имея, как использует их сын... понятия не имея, что сын, в частности, их использует.
  - Я...
  Хрипы оборвались, что-то утробно забулькало в горле главы имперской полиции, и бурая густая жидкость проступила на зубах, стирая своим цветом белый. Эрвета-старшего сотрясла судорога; вокруг суетились вооруженные люди, лекарь шлепнулся на ковер в шаге от обреченного на смерть человека, но Шель не видел, для Шеля весь мир съежился и превратился в узкое запотевшее окошко, а в этом окошке умирающий отец не сводил с него взгляда. В этом окошке умирающий отец не испытывал к нему ни отвращения, ни равнодушия. Более того, юноша не сомневался, что, выяснив, каковы его цели и каковы грядущие варианты, мужчина бы его простил - за прогулки по окраинам города, за письма откровенным врагам короны, за Талера, за Сопротивление и за странный бесцветный порошок, опрокинутый из бумажного пакетика прямо в доверчиво брошенный бокал...
  - Я... так люблю... тебя, Шель, - пробормотал глава имперской полиции, и судорога скрутила его снова - гораздо более жестоко, чем в первый раз. Лекарь сноровисто отобрал у Эрвета-младшего дрожащее, ослабевшее тело, что-то потребовал - но юноша не слышал, потому что сквозь это узкое запотевшее окно до него попросту не добирались ни звуки, ни осмысленные картины.
  Стражник, чей пост, как правило, располагался у центральных дверей, сопроводил Шеля в его личные апартаменты, закрыл за ним дубовые створки, покрытые резьбой, и сдержанно извинился. Мол, не волнуйтесь, господин Эрвет, вашего отца обязательно спасут, но процедура приема противоядия - картина неприятная, и вы не должны расшатывать свои нервы еще больше... Шель не отдавал себе отчета в том, как глупо, надтреснуто смеялся над этим предложением, а стражник за створками умолял его успокоиться и принять холодную ванну; холодная ванна в таких ситуациях помогает лучше, чем, к примеру, добрый стакан самогона.
  Шель смеялся, пока рвотный позыв не вынудил его согнуться пополам и едва ли не захлебнуться всем тем, что юноша беззаботно съел на ужин.
  Забавно. Забавно - до сих пор он считал себя довольно крепким, и вот - содержимое желудка выворачивает прямо на роскошный паркет, хотя, казалось бы, какое отношение оно имеет к гибели отца, к пятнам крови на его щеках и к судорогам, способным кого угодно довести до...
  Эрвет-младший сглотнул. Ни лекари, ни знахари, ни ведьмы не спасут главу имперской полиции. Он, Шель, специально выбирал быстрый и надежный способ; он, Шель, специально спрашивал совета у бывалых наемных убийц, а они кивали ему головами и болтали, что к зельям и ядам, привезенным из Хальвета, еще никто не подобрал антидота...
  Талер опасливо молчал, пока стражник не убрался из-под высоких дверей. Талеру было известно, каковы намерения хозяина комнаты; он сжался в боязливый комок под шкурой снежного барса и наблюдал, как Эрвет-младший корчится на полу, и слезы падают с его ресниц на рукава дублета.
  - А ты... гораздо более человек, чем... кажется, - негромко произнес раненый наследник семьи Хвет.
  Шелю захотелось напоить ядом и его тоже, но благословенный порошок закончился на отце. Да и Талер не особенно ошибался - Эрвет-младший определенно был гораздо более человеком, чем сам же и считал. Его предупреждали, что первое убийство - штука муторная и тошнотворная, а он, идиот, не верил, мнил себя едва ли не Богом, - и вот результат.
  Нет, все-таки повезло, что новый лидер Сопротивления здесь - и смотрит на Шеля своими ясными голубыми глазищами, и старается говорить, толком не открывая рот. И в полумраке двумя черными линиями выделяется его шрам, а на шраме - тонкие серые стежки...
  - Возможно, тебя это шокирует, - с кривой улыбкой сообщил Эрвет-младший, - но мои папа и мама были самыми обыкновенными людьми. Никто, кроме людей, не умирает из-за родов. Никто, кроме людей, не умеет забывать о своих любимых спустя неделю, окунаясь в имперскую политику. И никто, кроме людей, не называет себя чудовищем, выяснив, что его появление на свет послужило причиной гибели матери... и уж тем более не заставляет себя жить в строгом соответствии с этим прозвищем.
  Талер пошевелился, но под шкурой снежного барса было сложно угадать движение. То ли поежился, то ли плечами пожал - хотя какие там плечи, сплошная коллекция синяков и царапин, до сих пор не сошедших. Поди выпади из экипажа, летящего по мостовой на полном ходу, и умудрись уцелеть - пускай и благодаря Шелю, это не так важно. Снадобья, настойки и травяные мази не умеют вытаскивать людей из-за грани смерти. Они всего лишь поддерживают борьбу, и только от раненого существа зависит, выживет оно или нет, желает ли оно выжить.
  Хотя, сам себе возразил сын главы имперской полиции, есть вероятность, что этот мальчишка, этот наглый мальчишка, закутанный в пушистую шкуру, просто побоялся умирать. Что его остановил страх. Так тоже бывает, и бывает довольно часто...
  - Ты дурак, Шель, - все так же негромко сказал Талер, и сын главы имперской полиции вскинулся, будто его ударили, а он собирался дать ударившему сдачи. - Но ты прав. Только люди способны убедить себя в таких глупостях. Только люди способны этими глупостями жить.
  Он помолчал, и все возражения хозяина комнаты пропали, затихли, не успев по-настоящему прозвучать. Раненый мальчишка покосился на зашторенное окно, вздохнул, сетуя на судьбу, и выдал:
  - Ты вовсе не чудовище. И ты ни в чем не виноват... ни в чем, касательно твоего прошлого.
  По спине Эрвета-младшего пробежали мурашки.
  - Если кто-то в этой комнате и дурак, - пробормотал он, - то скорее ты, чем я, Талер Хвет. Я тебя использую. Ты - шестеренка в моем замысле, и роль у тебя, если честно, второстепенная. Ты не представляешь для меня интереса. Ты - хуже, чем пешка на доске для шахмат.
  - А ты на этой доске - король? - мальчишка приподнял брови. Его, к изумлению Шеля, не задело ни первое сравнение, ни второе. - И я, должно быть, потому и сижу на краю твоей постели, посреди твоих личных апартаментов, что не представляю для тебя интереса?
  - На краю моей постели, - рассердился сын главы имперской полиции, - ты сидишь разве что из наглости. А я тебе на кресло указывал, когда уходил.
  Талер улыбнулся:
  - А что мешает выгнать меня сейчас?
  Повисла тишина. Шель перебирал доступные варианты - жалко, ведь ты болеешь, стыдно, ведь ты болеешь, да и не спать же тебе вечно на тех кошмарных грязных подушках, невесть откуда принесенных бродягой-осведомителем... А еще - лень, потому что я убил своего отца. И мне без разницы, где именно ты валяешься, на кровати или под ней...
  Мысль о грязных подушках Эрвету-младшему не понравилась. Он так и сяк повертел ее в уме, встал и медленно опустился в кресло, часом ранее предложенное Талеру.
  - Ты ведь нищий. Наслаждайся теплом и уютом, пока можешь.
  Раненый мальчишка посмотрел на него скептически:
  - Что ты несешь? Какой нищий? Я - малертийский лорд!
  Шель скривился, жалея, что пригласил этого самозваного "лорда" в замок.
  А через полтора часа глашатаи на всех центральных улицах Нельфы зачитали скорбную весть - мол бесконечно верный своему делу господин Шад Эрвет был жестоко убит неизвестным отравителем, и всех городских травников немедленно призывают в замок. Никого, разумеется, не обрадовала необходимость вести беседу с кем-то вроде верховного дознавателя, но честные зельевары тут же заполонили двор, намереваясь доказать, что они ядовитыми составами не торгуют, и что их напрасно обвиняют в таких гадостных вещах.
  А тот, кто мог бы поделиться информацией о покупках Эрвета-младшего, плавал в сточной канаве со вспоротым горлом, и отовсюду сбегались неприхотливые городские крысы, писком оповещая своих сородичей, что сегодня им предстоит чудесная трапеза.
  
  Эсу корабль понравился, а Сколоту - нет. Внешне такой внушительный и надежный, изнутри он был изрядно потрепан - хотя карадоррские империи воевали между собой, но никогда, никогда не затевали войну с Тринной, Мительнорой или архипелагом Адальтен, а Вьена не поддерживала связей со своими соседями по Великому Океану. Поэтому военные корабли, созданные для боя, оснащенные огневыми палубами и командой бывалых солдат, стали игрушкой господина императора - и летописцы насчитывали очень мало случаев, где хищные фрегаты и шхуны сопровождали торговые суда или перевозили к берегам соседних земель бодрую компанию послов.
  Все, что находилось на борту - да и, признаться, вне борта, - провоняло рыбой. Без работы, желательно рискованной, солдаты заскучали, а потом как-то незаметно увлеклись рыбалкой, и теперь пожилой капитан больше волновался о выручке за улов, чем о плавании с лордом Сколотом. Тем не менее он заученно поклонился и сопроводил юношу в самую чистую из корабельных кают:
  - Располагайтесь, мой господин. Уборкой занимается Брима, и если она случайно забудет о своих обязанностях, просто влепите ей хорошенькую затрещину.
  Сколот рассеянно кивнул, спохватился и уточнил:
  - То есть, по-вашему, я должен ударить женщину?
  - Да какая она женщина, - отмахнулся капитан. - Обычная эльфийка из тех, прибрежных. Мы ее из жалости приютили, а она, неблагодарная, вечно бесится - мол, какого Дьявола я собираю пыль по всему кораблю, если я - воин? Представляете себе эльфийку-воина, мой господин? Если бы люди из Движения узнали, что у нас тут имеется подобная, они бы сожгли "Танец медузы" к чертовой матери, от греха подальше. Им ведь неугодны иные расы. Поэтому, - он почесал густую рыжеватую бороду, - мы и держим остроухую дуру в трюме, если приходится болтаться у берега.
  Эс насторожился, но промолчал, а Сколот лишь отвернулся и велел капитану закрыть за собой дверь. Тот снова махнул рукой - мол, ваше дело, мой господин! - и покладисто выполнил его просьбу, напоследок оповестив, что ужин состоится в пять часов пополудни, а завтрак - на рассвете, и что камбуз, если угодно, поступает в полное распоряжение гостей корабля.
  Эс похлопал юношу по худому плечу.
  - Моя каюта - соседняя, - сказал он. - Условный сигнал - три коротких и два размеренных удара. Или, если хочешь, я могу подарить тебе запасной ключ...
  Сколот вежливо улыбнулся, надеясь показать, что забота опекуна ему приятна. Шрам до сих пор доставлял юноше немало проблем, а порой - доводил до лихорадки и полубреда, поэтому чужое присутствие - и тем более чужая помощь, - могли понадобиться ему в любое время.
  После приема в замке императора жить стало немного проще - обязательные высокие воротники сменялись воротниками вполне себе низкими, и швея Сколота радовалась, как девчонка, обряжая своего хозяина то в легкие летние рубахи, то в черные безрукавки. В такие дни рваная полоса незаживающей раны, больше похожая на дыру в груди, аккуратно перетягивалась чистыми белыми повязками, и юноша отчасти понимал, почему девушки в корсетах порой так бледнеют и стараются дышать пореже.
  - Мне все еще... страшновато, господин Эс, - признался он, бросив походную сумку на стул. - Название шхуны словно бы намекает, что ей самое место в глубине океана, там, куда и свет солнца толком не попадает. Да и слухи о пиратах...
  Теплая рука привычно потрепала его светлые короткие волосы, и Эс деловито, очень серьезно посоветовал:
  - Не переживай, со мной ты вряд ли утонешь. Да и пираты, - он весело хохотнул, - будут в ужасе от меня расплываться, едва им приспичит проявить излишнее любопытство к "Sora ellet soara".
  - Почему? - так искренне удивился юноша, словно Эс пообещал выжить после битвы с королем демонов.
  - Ну, - задумчиво протянул зеленоглазый парень, - если быть до конца откровенным, то у меня в их среде паскудная репутация. Вообрази - плыву я как-то на лодке, а со мной плывет симпатичный такой сундук. В сундуке - золото, серебро, бриллианты... как те сабернийские, помнишь?
  - Помню, - подтвердил Сколот.
  - Ага. Ну так вот - плыву я, значит, где-то в окрестностях империи Ханта Саэ, а у сантийцев корабли дохлые, стоят у пирсов, парусами шелестят, но с прогнившими реями далеко не уплывешь - рухнут... и тут мне навстречу - пираты. Здоровенный такой фрегат, новенький, прямо с верфи, с черными флагами и кучей оскаленных рож на палубе. И все эти рожи мне кричат: "Отдавай сундук, презренный воришка, иначе мы тебя заживо под килем протащим!" А я им в ответ: "Не отдам, любезные, это мой сундук, потом и кровью заработанный!"
  Он помолчал, вспоминая, что произошло дальше. Сколот сообразил, что его ждет одна из тех забавных историй, которыми Эс владеет в изобилии, и наконец-то расслабился - если этот самоуверенный тип шутит, значит, мир в безопасности.
  - Пираты, - опекун лорда наставительно поднял палец, - конечно, обиделись. Кто-то в мою лодку переправочным крюком запустил, а я этот крюк возьми и выброси. Ох, как они кричали! Самые злые даже подняли арбалеты, хотя стрелки из них такие себе, если не промахнутся больше, чем на пару шагов - это небывалый успех. О поправке на ветер им вообще забыли рассказать, так что я особо не беспокоился, больше смеялся и подзадоривал - интересно, все же, надолго ли хватит их самообладания... вот, а потом... - он замялся, подбирая слова, и в его чертах Сколоту на секунду померещилось какое-то горькое сожаление. - Потом тоже было весело... ну да ладно, - он как-то излишне торопливо переступил порог, - я пойду, мне еще с рулевым поговорить нужно.
  Захлопнулась корабельная дверь. Торопливые шаги взлетели по трапу, словно Эса что-то напугало - и теперь юный лорд отчаянно пытался понять, что именно. У него на уме была неудачная шутка, и он боялся, что Сколот ее высмеет? Но Сколот никогда и ни с кем так не поступал, а тем более - со своим опекуном! Нет, здесь что-то иное, такое, чего юноше не понять - он и раньше строил про себя разные предположения касательно Эса, и все они оказывались ошибочными. К двадцати годам случайно избранный лорд, игрушка императора, уже привык, что разум бывшего придворного звездочета, а также его лучшего друга и собеседника - загадка похлеще мироустройства. Хотя Эс как-то упоминал, что если мироустройство и правда беспокоит Сколота, то ему нужно всего лишь попросить у кого-нибудь из приближенных к императору людей книгу под названием "Shalette mie na Lere". Юноша отказался - ему нравились романы о приключениях и о выдуманных созданиях, а научная и философская литература вгоняла его в тоску - сказывались многочисленные уроки, призванные сделать из простолюдина-Сколота образованного человека.
  Он забрался на парусиновый гамак и уставился в потолок - похоже, таким образом ему предстояло вытерпеть всю дорогу от Карадорра к Тринне. Или не дорогу, а плавание - какая разница, рассеянно подумал Сколот, если и то, и другое выглядит одинаково: ты трясешься в старом экипаже или на старом корабле, и никто, кроме возницы или капитана, не в курсе, как скоро вдали покажутся башни и стены города. Любопытно, а что первым бросится в глаза там, на берегах соседнего континента? Если верить летописям и картам, то пустошь, а за пустошью берет свое начало раскидистый зеленый лес - его подписывали, как "Драконий", но пометки гласили, что крылатых звероящеров за древесными кронами давно нет.
  Как-то оно все будет, решил Сколот, отвернувшись к покатой корабельной стене. В конце концов, до сих пор Эс не сделал ему ничего плохого - а значит, и его предложение погостить у соседей не обернется бедой.
  
  Письмо о новом задании пришло капитану Хвету за день до выхода в космос - он бегло его прочитал, убедился, что названия секторов совпадают, и отправился на прощальную прогулку по EL-960.
  Прощальная прогулка закончилась прощальным ужином в ресторане; официант принял Талера и Лойд за пару влюбленных, и если девушка покраснела и, запинаясь, начала отнекиваться, то мужчина только улыбнулся и ответил: "Может быть, вы и правы..."
  После этого Лойд покраснела еще больше.
  В бытовых условиях пользоваться протезами было - сплошное удовольствие; никакой фантомной боли, никаких настроек, никаких сбоев. Искусственные ноги сбоили, конечно, редко, но - метко, и в основном - на таких заданиях, где ключевую роль играли ловкость и скорость команды "Asphodelus-а". Признаваться в этом Талеру девушка стыдилась, потому что не сомневалась - он расстроится, а расстраивать Талера было все равно, что ломать целую Вселенную, сжигая обитаемые планеты и разбивая луны.
  Прощальная прогулка, прощальный ужин, прощальный сон - капитан Хвет проспал до самого сигнала будильника, а потом по-армейски быстро оделся и обошел квартиру - с целью убедиться, что все выключено и находится на своих местах.
  В порту, перед посадкой на пассажирскую перелетную единицу "Edna", он впервые за две недели закурил.
  Лойд загрустила - в ее жизни было так мало хорошего, что теперь ей чудилось - прошла вечность между работой на корабле и заслуженным отпуском. Прошла вечность, и она ни за что не привыкнет заново к этому, загруженному работой, уставшему, настороженному Талеру с "Asphodelus-а". Он уже словно бы меняет настройки, словно бы влезает в шкуру капитана полиции, а шкура Талера с планеты EL-960 валяется на дешевом посадочном покрытии, как сброшенная змеей...
  Пассажирская "Edna" добиралась до Бальтазоровой Топи почти двое суток. И хорошо, что капитану Хвету и его напарнице достались две роскошные каюты для vip-клиентов, поскольку в более дешевых помещениях обосновались какие-то мутные типы с юга Земли, и эти мутные типы вопили во всю глотку, споря, кто из нынешних президентов получит аудиенцию с императором.
  "Asphodelus" ждал Талера и его напарницу там же, где они его оставили две недели назад. У трапа им вежливо кивнул патрульный, приставленный к посадочному квадрату номер девять, и отрапортовал - никаких проблем, сомнительные личности к судну не подходили, а полиция экстренных запросов не присылала, хотя в окрестностях Белой Медведицы опять произошел ряд вооруженных терактов.
  - А мы как раз туда летим, - хмуро сообщил капитан Хвет, прижимая ладонь к панели сенсора. - Стыкуемся на орбите с дружеским кораблем и вместе ищем нехороших людей, которые подорвали порт.
  - Сочувствую, - искренне ответил патрульный. И, справедливо полагая, что хозяин "Asphodelus-а" до прибытия пилота никуда не торопится, предложил: - А вы не хотите поработать у нас, в планетарной полиции Топи? Расследований мало, и все больше - простенькие, за пару дней можно разобраться. Я понимаю, что вы - элитная команда, привыкшая работать в откровенно опасных зонах, но рисковать одиннадцать лет кряду - это как-то... слишком самонадеянно, капитан. Однажды на ваши плечи рухнет серьезная неудача, и я бы рекомендовал исключить подобную вероятность. Ваш корабль известен, вас показывают по новостям, а потому - страшно представить, сколько у вас врагов... - Он ненадолго притих, восстановил дыхание и настойчиво повторил: - Так не хотите?
  - Нет. - Талер покачал головой. - Извини.
  - Не за что извиняться, - выдохнул патрульный, ошалевший от своей наглости. - Я пойду, капитан, мне еще отчет по состоянию портовых систем написать надо. Вечно после терактов такое - начальство требует, чтобы мы по новой заучили технику безопасности, а толку ее учить, если о бомбах и убийцах-фанатиках там ничего не пишут?
  И он, сетуя на судьбу и местных командиров, ушел.
  Внутри "Asphodelus-а" было тихо - так тихо, что эта тишина давила на слух. Не смеялся Джек, не ругался Эдэйн, не звенел бутылками Адлет - но зато капитан Хвет опустился в удобное капитанское кресло, открыл на панели несколько виртуальных окон и вчитался в подробные траурные статьи о недавнем страшном событии.
  Лойд читала, стоя у него за спиной, и равнодушные черные буквы, похожие на жучков, поблескивали, и крутился бегунок слева от рамок сайта, и прыгали в чате сообщения очевидцев и перепуганных интернет-пользователей: как же так... где же была полиция... куда смотрела служба портовой безопасности... Больше всего девушку рассмешило вечное, как мир, возмущение: "За что мы платим налоги?!"
  А вот капитану Талеру было не смешно. Он сидел, сжимая пальцами гладкие, прохладные подлокотники, и с каждой минутой злился все сильнее - действительно, где была хваленая планетарная полиция?! Небось, приняла чемодан с деньгами от будущих убийц, благодарно поклонилась - и сбежала, пока не запахло жареным...
  Часы до прибытия Джека он считал по крупице, по долям секунды. Лойд как-то огорченно поглядывала на него из угла, но не объясняла, что ее беспокоит - наверное, стеснялась. Мужчина прекрасно помнил, что бывают моменты, когда в его присутствии девушка готова стесняться по любому поводу - как в ресторане, перед официантом. Хотя у него, признаться, тоже тревожно екнуло в груди, стоило парнишке в переднике назвать их "влюбленными"...
  Джек явился в неприлично радостном расположении духа - до него новости еще не дошли. Загореть у него традиционно не вышло, и пятна белой кожи чередовались с пятнами красной, обгоревшей; эта обгоревшая шелушилась, и юноша с явным удовольствием ее чесал.
  - Привет, Лойд! - весело поздоровался он. - Как ты? - и, не дожидаясь ответа, выпалил: - А я был на море! Там, правда, солнце, и я ему опять не понравился, но вода была обворожительно теплой, а волны - достаточно высокими, чтобы прыгать на них с надувной подушкой! И бродячие торговцы, как всегда, продавали жареных кальмаров, и земную кукурузу, и мороженое, а моя мама бурчала им вслед ругательства и клялась, что спустя пару лет обязательно купит лазерное ружье и всех перестреляет. Но тут нужно, чтобы я замолвил за нее словечко в полиции, а я, как ты понимаешь, такого не сделаю, потому что кукурузу и жареных кальмаров люблю.
  Он сиял, как начищенная монета, и улыбка у Лойд получилась тоскливой и виноватой, словно девушка самолично отобрала у пилота счастье.
  Джек шлепнулся на диван рядом с ней:
  - Прием, Лойд! Я спрашивал - как ты? И где капитан? Неужели пьет в портовом баре, пока ты прозябаешь тут? Если да, то пошли скорее к нему, купим текилы и поговорим... о чем мы, кстати, поговорим? Главное, чтобы не о ядерных боеголовках, как на пляже DMS-441.
  Девушка тяжело вздохнула.
  - Лойд! - обиделся Джек. - Ты что, язык проглотила?
  - Да лучше бы проглотила, - пожаловалась она. - Лучше бы я его себе откусила, потому что мне... так тебя жалко...
  Пилот вытаращился на коллегу в немом изумлении:
  - Жалко? Меня?
  - Тебя. Мы летим на Белую Медведицу, но сперва дожидаемся у ее орбиты каких-то людей из Центра. Насколько я понимаю, эти люди будут нами руководить, но оно и славно, потому что капитан...
  Она осеклась, различив знакомые шаги за границей распахнутого шлюза. Джек, несколько растерявший свою подчеркнутую бодрость, повернулся к выходу и вяло коснулся пальцами виска - мол, приветствую, я приехал и вроде бы еще жив.
   - Добрый вечер, Джек, - мягко произнес Талер. - Запускай ходовые двигатели. Эдэйна и его пьяного приятеля мы заберем с RAS-19, она в тридцать пятом секторе - по пути... если без карты не разберешься, то обязанности штурмана у нас временно исполняет Лойд.
  Джек переступил с ноги на ногу.
  - Да нет, обойдусь и без нее... главное, чтобы на орбите не задержали. - Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла какая-то жалкая, и он поскорее спрятал ее за внимательным выражением лица, намекая, что мысленно уже приступил к работе.
  Проклятое начальство! Проклятый генерал! Что еще за люди, которые будут руководить командой "Asphodelus-а"? Что еще за люди, которые потеснят капитана Хвета? Что еще за люди, которым не стыдно вмешиваться в порядок, с таким трудом принятый всеми на борту полицейского корабля?!
  Странно, что сам Талер до сих пор помалкивает, подумал Джек. Три года назад, на той операции, где Лойд потеряла ноги, "Asphodelus-ом" тоже руководил человек из штаба, и этот человек совершал такие ошибки, что, не будь у него надежной и богатой "крыши", его бы засудили к чертовой матери. И правильно бы сделали, пускай бы валялся на жесткой деревянной постели за решеткой, пускай бы валялся и не портил никому жизнь...
  Джек вспомнил, как девушка, беловолосая, сероглазая, хрупкая девушка сидела в корнях раскидистого дерева, а капитан Хвет, резко постаревший капитан Хвет рылся в походной аптечке, и вокруг разлетались ненужные, бесполезные капсулы, упаковки и баночки. Джек вспомнил - и содрогнулся, потому что в памяти ярко отпечатались и два окровавленных обрубка, и грязные ладони Талера, и разбитый пузырек, и запах сильного анальгетика - такой пьют, будучи уверенными в скорой смерти...
  Ходовые двигатели "Asphodelus-а" нежно, вкрадчиво зашелестели под корпусом. Пилот любил шляться по станционным барам, и по тем же барам вслед за пилотом ходили слухи, что самые современные модели кораблей пересекают атмосферное кольцо беззвучно. Это какими же, наверное, глухими и одинокими ощущают себя их хозяева - Джек ни за что бы на такое не согласился...
  - Диспетчер вызывает пилота корабля "Asphodelus", - монотонно сообщил искин. - Принять вызов?
  - Принять, - забывшись, механически покивал ему парень.
  Виртуальное окно мигнуло, рассыпалось набором битых пикселей - и отобразило красное, довольное лицо мужчины. Ему было, пожалуй, за сорок, и лысина сверкнула отражением настенной лампы, а крошки - мелкие белые искры на темном свитере - выделялись так явно, словно были неотъемлемой частью дизайнерского решения.
  - "Asphodelus", расчетное время взлета - четыре с половиной минуты, направление - тридцать пятый сектор... - нудно зачитал он. - Все так?
  - Да, - подтвердил пилот, сдерживая смех. Крошки на свитере - улика в деле о невинно съеденной булке - взывали к нему из камеры, как взывают сатанисты к бурому дьявольскому трону. - Все верно. Прошу одобрить пересечение воздушных и орбитальных границ, докладываю - документы заверены печатью и подписью начальника порта, а также генералом центральной космической полиции от шестого января две тысячи восемьсот четырнадцатого года...
  - Пересечение границ одобрено, сканы документов прилагаются, - все так же нудно отозвался диспетчер.
  Виртуальное окно погасло, искин печально оповестил, что вызов завершен со стороны порта. Джек усмехнулся, а спустя минуту "Asphodelus" уже летел, и небо безумно, с треском и свистом, неслось ему навстречу, принимая в свои объятия...
  Эдэйна и его, как выразился капитан, пьяного приятеля, то есть механика по имени Адлет, забирали со старой станции на орбите глухой, почти необитаемой планеты - всего два поселка по сорок домиков, для таких прибытие корабля - едва ли не праздник. Штурман попросил прощения - прежде всего, у Талера, за свое глупое поведение и за то, что позволил Адлету напиться до совершенно невменяемого состояния. Талер, занятый очередным письмом от начальства, рассеянно его обругал и приказал запереть механика в каюте, чтобы неповадно было. Этот приказ выполнили коллективно и весело, с хохотом и плясками - правда, никто, кроме Джека, не плясал, но Лойд заливисто смеялась, а Эдэйн кривился в ухмылке, предвкушая, как его товарищ придет в себя и не сможет прикосновением к сенсору открыть шлюз...
  Потом веселиться расхотелось.
  Начальство писало, что теракты на Белой Медведице продолжились и, более того, усилились. Обнаглевшие убийцы взломали систему второго - и последнего - порта, ввели код в строку о самоуничтожении, а затем перешли на крупные города. Накануне вечером тамошний мэр еще отвечал на звонки по закрытой полицейской линии, а утром его труп обнаружили привязанным к шпилю межпланетного банка - привязывали-то живым, ночью, а к утру бедняга умер от холода и давления...
  В углу окошка, повисшего на панели перед капитаном, болталась цифра "2568". Лойд обнаружила, что она не постоянна - произошел скачок на "2692", после него - скачок на "3211", и девушка спросила:
  - Что это за... штука?
  - Это жертвы, - очень тихо отозвался Талер. - Это количество убитых людей...
  На полпути между Бальтазаровой Топью и Белой Медведицей левый маневровый, так тщательно установленный и обласканный ремонтной бригадой, принялся барахлить. Вынужденная остановка посреди астероидного поля, неподалеку от раскидистой туманности, похожей на щупальца осьминога, повергла капитана Хвета в такое состояние, что никто из команды не решился и намекнуть, что он ведет себя жутко. Мужчина бродил по "Asphodelus-у", надев наушники и с каким-то муторным, отстраненным вниманием слушая сводку новостей, передаваемых на малой частоте - благо до цели было рукой подать. И глаза у него были такие холодные, такие стеклянные, будто их владелец уже умер, будто его разорвала на куски очередная беспощадная цифра - 4950...
  Адлета наспех вынудили раскаяться, а он, в свою очередь, вынудил двигатель донести корабль до сектора, где предстояла встреча с предполагаемым командиром операции. Сектор был пуст, но кое-где в космической темноте грустно, словно бы укоризненно горели звезды, а построенное человеческими руками солнце на сверхновой батарее усердно полыхало карминовым. Какой страшный, должно быть, свет на Белой Медведице - как если бы с неба лилась кровь, падала на и без того опустевшие города, выжженные взрывчаткой...
  Развернутая звездная карта парила над погруженной в полумрак панелью. Талера общими усилиями усадили в капитанское кресло, и Лойд замерла справа от него, а Джек - слева, чтобы сразу повиснуть на сильном, неуемном теле, если оно вздумает продолжить свои бесполезные метания.
  Одинокая голубая точка вспыхнула у дальнего края сектора, и капитан Хвет насторожился, и напряглись плечи, и смутно заблестели изогнутые грани полицейского значка. Точка медленно - по меркам космических скоростей, - приближалась; взгляд мужчины скользил за ней, как скользит перо по воде - невероятно легко и плавно. Расстояние сокращалось, и сперва на экране вспыхнула надпись: "Н. К."
  - Ну как это - неопознанный? - возмутился Джек, пожирая голубую точку глазами. - У нас в базе - все, в том числе и сверхсовременные, модели кораблей, я лично сегодня обновил!
  - Искин, - хрипло скомандовал Талер, - открой чистое окно и выведи нам изображение с бортовых камер.
  Монотонный голос промолчал, но картинку предоставил - черная глубина космоса, темнее, чем океанская, и в ней различимо лишь бирюзовое пятно выхлопа, а сам "дружеский корабль" не виден. Впрочем, спустя минуту Джеку почудилось, что он видит какую-то черную громадину, а Талеру - что эта громадина ходит ходуном, грозя вот-вот разлететься на отдельные фрагменты. А еще спустя минуту по внешнему каналу связи до команды с трудом, но все-таки добралось входящее сообщение:
  - "3371" вызывает "Asphodelus"... "3371" вызывает "Asphodelus"...
  Джеку почему-то стало нехорошо. Он уставился на погасший было экран так, будто ему объявили, что предсказанный в две тысячи двенадцатом году апокалипсис все-таки стартовал; он подался вперед, вцепился побелевшими пальцами в приборную панель и умоляюще прошептал:
  - Капитан, давайте примем... капита-а-ан...
  Талер на миг вообразил, что будет, если он откажется, и спокойно произнес:
  - Принять вызов.
  Пронеслись и пропали битые пиксели. Перед побледневшими, потрясенными лицами команды возник словно бы выход в иной мир, а там была тесноватая захламленная рубка, чашка недопитого кофе на подставке для голограмм, босые ноги, закинутые на приборную панель - и не менее бледное, но абсолютно непроницаемое, равнодушное ко всему лицо молодого мужчины с черными, как смола, волосами и синими-синими, как морская вода, радужными оболочками. Он посмотрел на команду изучающе, будто запоминая, где - кто, и вежливо кивнул:
  - Здравствуйте, капитан Хвет.
  
  Шель перебирал бумаги.
  В последнее время он только этим и занимался - документы о поисках воров, убийц и шпионов ложились ему на стол с такими ничтожными промежутками, что он не успевал подписывать приказы о казни. А ведь приказы были не основной работой главы имперской полиции - еще следовало разбираться в странных действиях господ-баронов, наблюдать, чтобы никто из малертийских тайных разведчиков не попался полиции Соры - и ловить за пятки проклятое Сопротивление.
  Шель усмехнулся и расслабил затекшие, уставшие плечи.
  Талер Хвет оказался не просто умным, а очень умным человеком - он умудрялся работать, не оставляя никаких следов, запутывая погоню так, что она лишь растерянно чесала в затылках и виновато переглядывалась - ой, упустили, как же так? И куда эти чертовы повстанцы могли деться? Не по воздуху же улетели, право слово!
  Усмешка главы имперской полиции стала шире.
  Талер Хвет не обманул ни ожидания своих соратников, ни ожидания Шеля. Он ни разу не сунулся в политику, не опустился до интриг и не позволил себе открыто убеждать кого-то, что иные расы не угрожают людям. Он щедро платил за информацию - и получал ее; малертийские осведомители скоро прониклись к нему таким уважением, что не соглашались выдать и за мешок алмазов. Он и близко не подходил к особняку родителей, не возмутился, когда особняк за бесценок продали какому-то хмурому торговцу, и не обратил внимания на собственную могилу, где под слоем земли догнивал заколоченный, хотя и пустой, гроб. Это было выгодно - похоронить Талера вместе с господином и госпожой Хвет. Это было выгодно - рядовые полицейские ломали себе голову над личностью командира Сопротивления, подозревали самых разных людей, но заветное имя так ни разу и не произнесли. И, разумеется, не догадывались, что их собственный командир, господин Эрвет, ведет довольно-таки грязную двойную игру.
  Быть господином Эрветом единолично Шелю жуть до чего понравилось - пребывая в тени отца, он не получал и десятой доли того, что попало в его руки сейчас. Впрочем, траур он, как положено, таскал на себе три года, а потом еще два мрачнел при упоминании о бывшем главе. Все логично рассудили, что юноша огорчен гибелью родителя; все логично рассудили, что об Эрвете-старшем пора забыть, потому что его сын гораздо более талантлив и, по счастью, полон энтузиазма. Если при Шаде имперская полиция жила и не знала горестей, то при Шеле она исходила Карадорр вдоль и поперек, приняла участие в сомнительных, но, как выяснилось, весьма ценных кампаниях и раздобыла столько сведений, сколько не было ни у кого из ближайших империй. При желании Шель мог бы шантажом пробиться к сантийскому тронному залу - и назвать себя его императором; но в первую очередь парню была нужна Малерта, и он лишь сдержанно оповестил нынешнего правителя Ханта Саэ о том, что список его грехов спрятан, ха-ха, у господина Эрвета под периной. Спрятан - и может быть обнародован в любую секунду...
  В ответ пришло письмо с обещанием старательного сотрудничества. Не то, чтобы Шелю требовались помощники, но он тут же - из чувства подлости, что ли, - перевесил на сантийских послов половину своих муторных ежедневных обязанностей, вроде выбора приговора для преступников, и приставил к ним погрустневших, но верных ребят из канцелярии.
  У каждого героя должен быть какой-нибудь недостаток, хотя бы незначительный. Господин Эрвет окрестил своим недостатком решительную неспособность поймать и повесить командира Сопротивления. Император бесился, но людям было все равно. Людям требовалось не Движение против иных рас, а Движение против неуклонного роста рыночных цен, а еще Движение против непомерных налогов, утвержденных правителем к зиме. Тот, кто носил венец Малерты, абсолютно не умел управлять таким огромным и опасным зверем, как народ - а потому Шель не испытывал никаких сомнений, что на его пепельных волосах венец будет выглядеть уместнее, чем на волосах старого императора. Но пока что хранил загадочное молчание - и загадочную покорность, памятуя, что где-то в недрах Проклятого Храма Талер прикидывает, как бы избавиться от очередной порции врагов.
  Неказистый в юношестве, наследник семьи Хвет вырос удивительно харизматичным человеком, и шрам скорее подчеркивал это качество, чем портил. Спокойный, чуть хрипловатый голос мог убедить кого угодно и в чем угодно, хотя Талер говорил тихо и нарочно к себе внимания не привлекал: хотите - слушайте, а хотите - нет. Но особенно господину Эрвету нравился его взгляд: голубые глаза выражали столько эмоций, что собеседник в них едва ли не утопал, а Талер спасал его одной улыбкой - или убивал, хмурясь.
  И не то, чтобы он был красивым - наоборот, шрам часто отпугивал не знакомых с командиром Хветом людей. Но в нем было что-то необычное, что-то важное, что-то ужасно ценное, и это "что-то" притягивало и манило - так, что рана от виска по скуле переставала иметь всякое значение сразу после негромкого "привет".
  - Демон, - ругался Шель, когда дела вынуждали его пересекаться с лидером Сопротивления. - Искуситель. Бестия.
  Талер смеялся.
  - Ты определись, - бормотал он, - потому что демон-искуситель и бестия - это совсем разные вещи.
  Скоро ли он придет, думал Шель, складывая документы о партии сабернийских пушек в аккуратную стопку. Если бы Движение против иных рас обнаружило, что глава имперской полиции отдельно и карадоррские торгаши в частности покупают оружие у гномов, оно бы устроили шумные протесты на всех улицах и площадях пяти империй - но Движение настойчиво продвигало идею атаки на Вайтер-Лойд, а потому не замечало, какое безобразие творится у него под носом.
  По мнению Шеля, триннские гномы были гениями. Аркебузы, мушкеты и тяжелые пушки, изготовленные на Карадорре, не шли ни в какое сравнение с оружием сабернийцев; гномы ухитрялись подобрать легкие детали, заменить общепринятые фрагменты чем-то своим, а бывало, что и полностью переписать предоставленные чертежи - с целью показать покупателю, что действительно хороших аркебуз он еще никогда не видел. Правда, порой гномов отрывали от чертежей чертовы хальветские эльфы, и открытые провокации сменялись то убийствами на границах, то короткими стычками патрулей...
  Скрипнула дверь. Шель специально требовал, чтобы слуги не трогали ее петли, пока вместо сдержанного скрипа не будет раздаваться лязг. Слуги переглядывались, оскорбленным тоном ворчали "да, господин Эрвет" - и обходили кабинет главы имперской полиции по широкой дуге, через внешние замковые галереи.
  - Доброе утро, Шель, - мягко поздоровался вошедший.
  - Доброе утро, Твик, - передразнил его хозяин кабинета.
  Не было в Малерте мужчин по имени Твик; и в Гильдии Курьеров не было никого с таким именем. На господина Эрвета смотрел - задумчиво, рассеянно, без интереса смотрел, - командир Сопротивления, чертов демон-искуситель, Талер Хвет.
  - Ну? - Шель поднял бровь, изображая насмешку.
  - Что - "ну"? - вернул ему шпильку Талер. - Не помню, чтобы мы с тобой договаривались о чем-то подобном.
  Глава имперской полиции неуверенно, как-то наискось улыбнулся - левый уголок губ - вверх, правый уголок - вниз.
  - Я спрашиваю, как прошла твоя вчерашняя... кхм... поездка?
  Стены обладают ушами. Десятками, сотнями ушей, и все эти уши следят за господином Эрветом едва ли не бдительнее, чем он сам за собой следит.
  - Поездка? О, великолепно, - Талер без лишней грациозности, так любимой высокородными, шлепнулся на стул. Темно-зеленая гильдийская одежда его несколько раздражала - это было ясно и по тому, как он вертел воротник, то опуская, то поднимая повыше; и по тому, как он поправлял медные пуговицы; и по тому, как теребил узкие манжеты рукавов, желая то ли повернуть застежки, то ли оторвать. - Я встретился с теми любезными господами, о которых ты мне рассказывал, и обсудил все, что касалось поиска древних летописей. Они были мне весьма благодарны и просили передать, что тебе невероятно повезло называться приятелем такого замечательного... хм, демона, как я.
   Шель кивнул, принимая эту информацию. Картинка рисовалась радостная и какая-то сплошь пасторальная, он понятия не имел, почему Талер использовал именно такие образы - но знал, что за ними стоят залитые кровью мраморные плиты и шестеро погибших людей, за день до смерти вопивших, что дети племени Тэй обязаны умереть.
  - К сожалению, - сказал он, взвешивая слова, как золотой песок, - оригиналы этих... летописей мне так и не удалось найти. Поэтому тебе, наверное, придется поехать за ними в Астару, а потом уже решать, куда... или как тебе дальше быть.
  Талера будто окатили водой, причем взяли эту воду из океана в середине января. Он побледнел и передернул плечами, но голос его не дрогнул.
  - Они все-таки... м-м-м... поедут?
  - Увы, - развел руками Шель.
  Как те залитые кровью мраморные плиты из речи Талера, тут явно проступал силуэт небольшого, но фанатичного отряда, чей поход был так же неотвратим, как сошествие лавины с гор. Дети племени Тэй представить не могли, какая угроза нависла над их заснеженными землями, и беззаботно бродили по крохотной деревеньке за полосой частокола - безоружные, беспомощные, обреченные...
  Талеру не хватит людей, чтобы справиться с фанатиками из Движения. Талеру не хватит людей, чтобы избавиться от них за милю, или две, или три мили до Вайтер-Лойда. И как тут спасешь проклятое, забытое богами племя, если даже смерть основателей Движения ровным счетом ни на что не повлияла?!
  Командир Сопротивления хотел подняться - резко, порывисто, не стесняясь, - но лишь в очередной раз поправил пуговицу и произнес:
  - Спасибо, Шель. Я все понял.
  
  С неба неотвратимо, как наказание, как бедствие, срывались мелкие тусклые песчинки. Долго кружились на ветру, выбирая место получше - хотя что им за разница, куда падать? Они ведь не растают, как снег. Не исчезнут по весне, и лужами вовсе не растекутся - останутся, тяжелые, беспощадные и слепые, будто сборище новорожденных котят...
  Он лежал, ни о чем не думая и ничем себя не утруждая. Он лежал, и опухшие, воспаленные веки скрывали его глаза, а длинные волосы обрамляли худое обветренное лицо, где вместо губ - сплошная рана, и края у нее - сомкнутые, и края давно запеклись, так, что уже почти не болят...
  Его заносило песком, как волнами, но этот песок приобретал темный багровый цвет, становился мокрым, и железом от него несло, наверное, за добрую милю. С высоты птичьего полета казалось, что его поглотило красное соленое озеро; из такого - не напиться, в таком - не искупаться, и чайки пролетали мимо на замечательных белых крыльях, и над берегом, далеко-далеко, звенели их отчаянные вопли.
  Над чем они плачут, и скоро ли они заткнутся - я так хочу спать, а настойчивое нытье мешает, повторяется в ушах, будто жалуется: на кого ты нас бросил? Но ведь вы - не мои, и совсем не я подарил вам эти странные хрупкие кости, и совсем не я научил вас летать над морем, ловить недостаточно ловких рыб и глотать - так, что выглядывает из клюва блестящий хвост. Он бьется в судорогах, ему больно, я вижу, я ЧУВСТВУЮ...
  Я чувствую, с мрачным удовольствием повторил он себе. Я это умею. Я помню - ты объяснял, смешно кривился и показывал, где у тебя самого прячутся эмоции, а я знал и словно бы их касался, а может - касался действительно, и твой смех звенел над пустыней, как...
  Он дернулся и рывком сел; взмыли вверх и снова упали тысячи карминовых капель, и соленое озеро страшно исказилось - так, что, посмотрев на него, он заставил себя подняться и зашагал прочь. Тучи, темные и пушистые, нависли над полосой прибоя, и чайки продолжали вопить от горя и страха. Чайки, сотни, тысячи белых чаек - я помню, как они, беспомощные и слабые, прятались у тебя в ладонях, а ты гладил их нежные, еще не истрепанные полетом перья...
  Я так тебя ненавижу, мрачно подумал он. Я так тебя не...
  Было по-осеннему холодно, и никто не полез бы в море по такой погоде, а он зашел в ледяную воду по колено, а потом - лег, и она сомкнулась над его измученной головой, зашипела в россыпи ран, заколебалась, принимая, укачивая... Бледное, какое-то выцветшее, потерявшее все краски лицо впервые дрогнуло, и он протянул тонкую руку вперед, как незрячий.
  Вот сейчас... это произойдет сейчас. Жесткие чужие пальцы обхватят мое запястье, и голос, мелодичный голос произнесет: "какого черта ты делаешь?"
  Было по-осеннему холодно. А волны принесли побитого, проклятого семьей драконыша весной. И от запаха его крови у меня перехватило дыхание, как раньше порой перехватывало от вина...
  Я так устал, сказал он себе. Я так тебя ненавижу. Ты ушел, но толку, если ты смотришь на меня синими глазами неба, если ты дышишь на меня ветром, если ты вздыхаешь прибоем, а говоришь со мной, используя глотки птиц? Ты ушел, но толку, если ты - повсюду, если ты - во всем, и твое добровольное отречение - целиком и полностью моя вина?!
  Чайки вопили. Хрипело море. Шумела гроза, и в тучах поблескивали молнии - одна, еще одна, и еще... голубоватые вспышки неуверенно, осторожно отбирали пустыню у темноты, и вот он - тот самый походный котелок, три железных прутика у погасшего костра. Кажется, на них когда-то жарили рыбу, а с рыбой - желтые ананасовые кольца. Я помню, как ты убеждал меня, что это вкусно, а сам полчаса плевался и оправдывался тем, что драконы, якобы, предпочитают пищу сырой...
  Высокий силуэт. Теплое биение пульса глубоко под кожей. Искристый зеленый взгляд, немного хитрый - и пусть, не всем же быть добрыми и до конца откровенными. Кто-то должен умудряться врать - и не признаваться, не каяться под самыми жестокими пытками. Сколько ты их прошел, рассеянно прикидывал он. Сколько их было - тех, кто внезапно настигал тебя у площади, или на улице, или у порога дома, а ты, не в силах найти себе приют, оборачивался и вздрагивал, когда они говорили тебе: "Laerta?"
  Драконыша выбросило на берег весной. Крохотного, глупого, неопытного. Но человеком он был - восхитительным, и каждый раз, минуя границу обратного превращения, просил за ним не следить. Потому что стыдился, мучительно стыдился бесстрастного чужого присутствия, и тот, кому принадлежала пустыня, покорно уходил к морю, садился на камень и болтал босыми ногами в бирюзовой воде; бирюзовая вода приятно холодила ступни, привыкшие наступать на горячие крупицы песка. Драконыш как-то предлагал изменить пустыню, перестроить, но он лишь отмахивался от его предложений. Я заслужил это, говорил он себе. Я заслужил. Если такова моя кара, я приму ее без упрека; если таково мое испытание, я пройду его с гордо выпрямленной спиной...
  Камень стоял все там же, со всех сторон омываемый солеными волнами. Метнулись к трещинам сытые довольные крабы, а он сел, и согнутый позвоночник, сплошь покрытый синяками и язвами, проступил в полумраке так четко, что хоть бери и пересчитывай каждую его кость.
  - Ла. - Он протянул это мягкое сочетание вслух, наслаждаясь речью - давно, ох, как давно ее звук не сотрясал пустыню, как давно тут царило оглушительное безмолвие, и разве что чайки тревожили замерший в ожидании чуда воздух. Чудо понятия не имело, как сильно его ждут, и тревога становилась все тягостней - изо дня в день, из ночи в ночь.
  Столетие за столетием.
  Он потер переносицу - привычным, аккуратным движением, - и снова протянул:
  - Эр.
  Очередное мгновение тишины. Покоряясь ему, он согнул позвоночник еще сокрушительней, зачерпнул из моря часть его ледяной воды и неторопливо, со вкусом, принялся умываться. Кровь стекала по ключицам и шее блеклыми розоватыми ручейками, блеклыми розоватыми каплями ложилась на камень, и трепетали крабы, и замолчали воспитанные драконом чайки, и притих, кажется, весь мир.
  - Та, - закончил он, и слово, произнесенное с трех попыток, вызвало какую-то сладкую, едва различимую боль в груди.
  С этой болью он свыкся.
  Ты весь чешешься, прошептал кто-то у краешка сознания. Что с тобой? Тебе плохо?
  Я так больше не могу, ответил ему другой. Я так больше не могу. Это невыносимо, по мне словно блохи ползают...
  Волдыри на шее. Волдыри на скулах. Волдыри на лопатках; лопатки - это место, где твои крылья берут начало, верно? Нет, смеется другой, крылья берут начало вот здесь, прямо у меня в сердце...
  Он уже видел похожую картину - с поправкой на собственное равнодушие и на снег. Белая хрустальная корка подолгу, как нарочно, хранила на себе отпечатки мужских ботинок.
  Если бы она была и здесь, я бы не пережил, я бы рассыпался, развалился, треснул - и не воскрес...
  Но песок милосерден. Песок затягивает следы.
  Розоватая кровь стекла и навсегда пропала. По крайней мере, эта ее доля.
  Он ощутил себя невероятно, потрясающе чистым.
  
   V
  
   "Только не умирай!"
  
  Традиционное письмо от Совета Генералов не предвещало команде "Asphodelus-а" беды - совершенно рядовое задание, типа "пойди туда-то и поймай того-то, клянусь, эта мразь не будет сопротивляться". Единственным, что вызвало у капитана Хвета недовольство, был короткий постскриптум - в нем официально сообщалось, что у цели командование перейдет к пожилому, но успешному полковнику с колонии Astra-1.
  - Совсем обнаглели, - заключил мужчина, пересчитывая сигареты. Одиннадцать штук; не дело, надо купить, пока поблизости горят беззаботные вывески портовых магазинов.
  Преступник, которого была обязана отыскать команда, прятался на планете, где о магазинах вообще и о торговле в частности никто и слыхом не слыхивал - скопище аборигенов, не пожелавших учиться, делило добычу поровну, а добыча в изобилии носилась по тропикам. Счастье, что подобного добра повсюду хватало, иначе Дельфиний Глаз давно прибрала бы к рукам какая-нибудь крупная корпорация, и его жителей продали бы в музей...
  - Чаю, капитан? - подобострастно окликнул Талера Джек. Пилота угораздило провиниться в чем-то мелком, но принципиально важном, и он третью неделю мучился в кухне, обеспечивая друзей завтраком, обедом и ужином. Послабление режима все никак не наступало, и если поначалу Джек изображал вечную обиду на капитана с его строгими правилами, то теперь заключил, что спасется, если будет ему полезен. - Или кофе? Или зажигалку подать?
  - Ничего не нужно, спасибо, - отмахнулся Талер.
  - Тогда, может, у вас есть особые пожелания касательно меню на обед? - сощурился пилот.
  Мужчина задумался. Там, на Дельфиньем Глазу, тоже море, но улова удручающе мало, да и местные рыбаки не продадут его за сомнительные - для них, а не для команды "Asphodelus-а" - межпланетные деньги. Им красивые безделушки подавай: кусочки янтаря, гладкие костяные ожерелья, дурацкие древние копья, а еще лучше - револьверы. Талер уже бывал на странной планете, заключенной едва ли не в первобытной эпохе, и помнил, как юноши-аборигены азартно палили из железных пушек по морю, рассчитывая, что подохшая рыба всплывет сама. Впрочем, всплыла она безо всяких возражений, а вот в пищу оказалась не пригодна, и разочарованные типы в юбочках из пальмовых веток сокрушенно бродили по песчаному берегу, проклиная Богов, демонов и тех, кто принес им такое бесполезное оружие.
  - Как насчет жареных кальмаров? - предложил капитан Хвет. - И чего-нибудь еще из морепродуктов.
  - Хорошо, - просиял Джек.
  По пути в магазин Талер закурил, и сигаретный дым кольцами обвился вокруг его головы, как гадюка, завороженная переливами флейты. На трапе ему удачно попалась Лойд - одетая в штатское, девушка читала какую-то статью о раскопках. Археологи, сообщила она мужчине, давно и обреченно ищут на Дельфиньем Глазу пиратское логово, основанное в тридцатых годах - мол, там процветало рабство, и местные аборигены знали, что загадочные люди работают под водой у скалистого берега, но не сообразили передать эту информацию тем одиноким кораблям, что рисковали придельфиниться у кромки тропического леса. Лишь единожды ученым повезло то ли зацепиться ластами, то ли врезаться в обгрызенный акулами скелет раба, а при нем обнаружили солидных размеров сумку, набитую синим жемчугом. Если бы трупу удалось бежать - разумеется, еще при жизни, - он мог бы купить себе другую, более дружелюбную и безопасную, планету, и напрочь забыть о бедности и недостатке пищи. Та же судьба светила бы находчивому археологу, посмевшему утаить жемчуг от начальства, - но бригада верных своему делу марсиан, едва оказавшись в зоне действия сети интернет, разнесла новости по всем официальным сайтам и форумам, желая похвастаться и получить всеобщее признание, а в идеале - премию за усердную, кропотливую работу.
  Добравшись до магазина, Талер все еще улыбался, прокручивая монолог напарницы в уме; она говорила увлеченно, и глаза у нее при этом горели, как если бы вместо рассказа о рабах она прочла восхитительную книгу. Впрочем, книги Лойд никогда и не любила - предпочитала копаться во всякой уголовщине, по долгу службы и просто по привычке. Для нее, воспитанной в суровых корабельных условиях, это было так же естественно, как дышать - и, возможно, виной тому послужил капитан Хвет.
  Он подобрал тихую беловолосую девочку такой крохой, что, признаться, и не помнил, какой она была в то нелегкое для корабля время. Это произошло задолго до того, как на борт "Asphodelus-а" впервые поднялся Джек; задолго до того, как шлюз впервые открылся перед пьяным Адлетом. Тогда пилотское кресло и каюту механика занимали совсем другие, подобранные Советом Генералов, люди, а Талер - специальный агент, шпион, харизматичный молодой парень, - ненавидел их так, что при первой же возможности от греха подальше уволил. А Лойд оставил, вопреки советам сдать ее в какой-нибудь хороший приют - потому что не забыл, каково жить в серых неприветливых стенах, под неусыпным надзором старика-сторожа и подчеркнутым, усталым, сонным наблюдением нянек, не злых, но лишенных всякого представления о том, как надо обращаться с покинутыми детьми.
  Безусловно, он допускал и вероятность, что бывают в обитаемых мирах нормальные, теплые приюты, где никому не приходится маяться от неведения: а придут ли за ним, а нужен ли он кому-то? Талеру было тринадцать, когда погибли родители, когда появился шрам на его собственном худом лице. Полтора года он провел в больнице, в состоянии комы - а стоило очнуться, как его тут же спихнули нянькам и сторожу, и он едва не сошел с ума, прежде чем собрался с духом и поступил в полицейскую Академию.
  - А восемнадцать вам есть? - продавец лукаво посмотрела на мужчину. День был скучный, солнце стояло высоко, стрелки часов двигались медленно и неуклюже, как нарочно растягивая рабочую смену. Ясно, что ей захотелось пошутить, углядев человека в темно-зеленой военной форме; Талер усмехнулся в ответ:
  - Вроде вчера исполнилось... а что, без этого никак?
  Девушка рассмеялась:
  - Ну, если бы обещаете вести себя хорошо...
  Сигареты легли на краешек прилавка; запищал сканер, принимая оплату с карточки. Талер пошарил по карманам в поисках наличных и, невесть зачем, одарил продавца такими чаевыми, что она потрясенно пробормотала "что вы, заберите", - но мужчина уже отвернулся и бодро зашагал к выходу.
  У него было превосходное настроение.
  Жаль, что скоро оно испортилось.
  Успешный полковник с колонии Astra-1 оказался тем еще недоумком. Он прилетел на обычном рейсовом корабле, красный от натуги; он волочил за собой черный кожаный чемоданчик, отстегнутую кобуру и старомодный бластер. Значок, приколотый к изнанке воротника, блестел бисеринками пота; капитан Хвет брезгливо поморщился, и это заранее определило исход его отношений с будущим командиром операции.
  Полковника звали Сот, и он лучился оптимизмом так, что вечно угрюмый Эдэйн спрятался в каюте и притворился, что не в курсе о прибытии гостя, а Джек досадливо поджал губы и уставился на блеклое виртуальное окно, повисшее над приборной панелью. Присланный Советом Генералов человек заметил, что ему не рады, но лучиться не перестал. С видом Санты Клауса, чей мешок полон подарков и сладостей, он бегло пересказал команде, в чем суть задания - какой-то беглый хакер построил себе шалаш посреди джунглей и так запугал местных жителей, что они ходят к нему с поклоном и приносят в дар свои скудные запасы пищи; хакер потенциально опасен, поскольку умудрился украсть трех или четырех роботов, а его специализация - как раз работа с искином.
  Честно говоря, Талер не поверил.
  Полковник Сот терпеливо, но как-то небрежно выслушал сердитую речь мужчины - мол, какого черта нас отправляют с голыми руками на такую рискованную авантюру?! У "Asphodelus-а" всего-то и есть, что пара лазерных пушек, а лазерные пушки запрещено использовать в пределах обитаемой планеты. Неужели Совет рассчитывает, что команда пойдет воевать с роботами, прихватив только плазменные ружья и, нервное ха-ха, набор широких армейских ножей?
  - Господин Хвет, - устало отозвался полковник. - Я очень вас уважаю - как человека, сумевшего поймать Мартина Леруа и Дика ван де Берга, но, к сожалению, вы юны, а потому неопытны. До сих пор вашим знаменем была удача - позвольте же хоть раз подменить ее холодным расчетом. Заранее спасибо.
  Талер сжал кулаки, ощутив, как ногти впились в ладони - и промолчал. Зато Джек выпрыгнул из пилотского кресла и, дрожа всем телом, прошипел:
  - Да как вы смеете?!
  - Я смею? - удивился полковник Сот. - Успокойтесь, молодой человек. Я не сказал ничего предосудительного. В отличие от вашего капитана, я работаю в полиции уже двадцать восемь лет - и прекрасно разбираюсь в таких делах, как задержание хакеров. Имейте совесть, не будьте эгоистами. Господин Хвет, потрудитесь показать мне мою каюту...
  Голубые глаза Талера недобро поблескивали - еще чуть-чуть, и он ударил бы старшего по званию, ударил так, что пожилой мужчина вряд ли отодрал бы себя от пола в ближайшие часа три. Но терять из-за него корабль, терять свое положение и, что гораздо хуже, свою команду капитан "Asphodelus-а" не желал - а потому глубоко вдохнул, выдавил из себя улыбку и спустил на тормозах откровенное оскорбление, вдвойне обидное из-за своей безнаказанности.
  Имена двух убийц, названные полковником Сотом, десять лет назад прогремели на всю галактику, и на каждом информационном портале пламенели заголовки типа "История мертвых кораблей", "Полиция спасла мирных летчиков от нашествия живодеров" и "К полиции с благодарностью обратился лично господин император". Эту самую благодарность постоянно цитировал Совет Генералов, а черно-белая фотография Талера Хвета неизменно висела на доске почета во всех центральных офисах - потому что если бы не он, Мартин Леруа и Дик ван де Берг продолжили бы разгуливать на свободе.
  Талер очень жалел, что их не казнили. По его мнению, эти двое вполне заслуживали казни. И никто, ровным счетом никто не сумел их понять - а значит, не сумел и найти, пока юный капитан "Asphodelus-а" не раскусил, откуда у беды растут ноги - и не отрубил их одним точным, спасительным ударом.
  Да, ему повезло. Да, это была чистой воды удача, но она граничила с его интуицией напрямую, и она спасла тысячи, тысячи невинных жизней, избавила их от судьбы вечно болтаться в открытом космосе, таращась на обшивку - или в иллюминаторы, - мертвыми, выцветшими глазами...
  В те времена у него была только Лойд - маленькая и беззащитная. А нынешняя команда с неожиданным восторгом читала о Дике и Мартине в интернете - и потом умоляла показать ей награду, полученную Талером взамен за то, что убийцы оказались в изоляторе. Награда была красивая - железный цветок, похожий на хризантему, с темно-красными пятнами крови на лепестках...
  До вечера полковник Сот не выходил из каюты - посвятил себя отдыху, ведь в его-то возрасте не так и легко пересечь расстояние в полгалактики, а затем поругаться с наивными дурачками из команды сомнительного корабля! Пока он спал, "Asphodelus" благополучно покинул порт и направился к Дельфиньему Глазу. Карту, составленную штурманом, старик не оценил и велел переделывать с нуля - но Эдэйн лишь покосился на своего капитана и бросил: "Вы будете командовать нами после посадки, господин Сот. А в рубке - не имеете права".
  Талер ожидал скандала. Более того - он надеялся на скандал, но старик лишь передернул плечами и сообщил, что после таких слов ему будет особенно трудно рассчитывать на команду "Asphodelus-а", как на свою. Эдэйн проворчал себе под нос: "Да она и не ваша" - и повернулся к виртуальному окну с направлением, несмотря на то, что полковник Сот опасно побагровел, и его обширный живот под расстегнутыми ремнями полицейского мундира заколебался, как пойманная в клетку из кожи морская волна.
  Придельфиниться удалось еще до полуночи - благо, капитан Хвет и его товарищи до прибытия полковника торчали на ближайшей к цели планете. Сот первым выбрался на верхнюю ступеньку трапа, картинно выпрямился и неспешно, красуясь перед местной ребятней, спустился на твердую землю.
  Тропический лес размеренно, нежно шелестел, и кричали в его глубине ночные птицы, и обменивались воем звери, но ребятня и не думала спать. Их навыки общения были прискорбно низкими, путаный всеобщий перемежался с гортанными фразами, лишенными для команды смысла, но основной посыл старик все-таки угадал - надо идти к вождю. Звездные путники не скитаются по Дельфиньему Глазу потехи ради, а вождь сразу объяснит, что к чему и как дорого обойдется...
  Ситуация была дурацкая, и Джек посмеивался, неубедительно прикрываясь ладонью, а Лойд натянуто улыбалась - она чем-то приглянулась чернокожим, неуклюжим, одетым в травяные юбки детям, на нее то и дело оборачивались, желая убедиться, что девушка не исчезла. Полковник Сот грубо одернул своих проводников, и кто-то из малышей тут же принялся на него рычать, а кто-то швырнул дохлой рыбиной, угодив прямо в необъятное пузо.
  Стоит ли говорить, что к обители вождя старик выбрался обозленным, как десяток чертей? Удивительно бледный, с редкими темными вкраплениями на шее и на плечах, вождь поглядел на полковника Сота, как порой глядел на издохших кабанов, и растерянно спросил:
  - Твоя обидеть моих детей?
  - Нет-нет, что вы! - суетливо поклонился ему старик. - У меня и в мыслях не было кого-то обидеть!
  Вождь недоверчиво нахмурился:
  - Твоя не врать?
  - Ну конечно, я не вру. Я из полиции, а в полиции обманывать людей не принято.
  Светлокожий медленно кивнул. Поднял тонкую, покрытую деревянными браслетами кисть - и указал на лес, утонувший во мраке:
  - Твоей лучше не уходить из деревня. Там бегать огромные железные волки, бегать и жрать всех, кто являться без приглашения. Ими управлять, - вождь нахмурился еще больше, так, что его рыжеватые брови едва не соприкоснулись над переносицей, - плохой человек. Моя думать - странники со звезд не бывать плохими, но этот - плохой. Моя потерять много отважных воинов, прежде чем его потребовать платы за моя... - он помедлил, вспоминая слово, и по слогам произнес: - Неп-ри-кос-но-вен-ность...
  - Мы прилетели, чтобы поймать и увезти этого плохого, - как маленькому, растолковал старик. - Но нам необходимо знать направление. Где он прячется? На востоке, на юге? И сколько у него роботов... кхм, то есть волков?
  Ребятня галдела на улице, как пестрая компания сорок. Вождь раздумывал, почесывая подбородок тонкими, по-женски хрупкими пальцами. Ногти, покрытые пятнышками древесного клея, произвели на команду особо сильное впечатление - пилот и штурман переглянулись, а Лойд попыталась отвлечься и ни в коем случае не рассмеяться, но губы у нее все-таки задрожали. Вождь, впрочем, не обиделся; он смерил девушку заинтригованным зеленоватым взглядом и уточнил:
  - Твоя нравится?
  - Безумно, - согласилась напарница капитана Хвета. - Это так... оригинально.
  Вождь уставился на нее уже вопросительно:
  - А что означать - о-ри-ги-наль-но?
  - Ну... - Лойд замялась, чувствуя себя неловко. - Это как... необычно, загадочно. Красиво, короче говоря. Вам идет.
  Этой похвалы было вполне достаточно, чтобы купить признание светлокожего если не навеки, то, по крайней мере, на ближайшее десятилетие. С обожанием косясь на девушку, он подробно объяснил, что "плохой странник" обосновался в покинутом аборигенами храме, волков у него примерно восемь, а добираться туда следует по левому берегу безумной реки. Он так и сказал - безумной, потому что река бурлила в плену крепкой, как бетон, земли, и ревела так, что закладывало уши.
  Талер отказывался идти. Талер напоминал, что плазменные ружья - не та вещь, которая может помочь в бою с роботами; но полковник Сот пригрозил ему трибуналом, обозвал трусом и выдал команде старомодные пульты управления, рассчитанные на короткую подачу сигнала.
  - Эти милые штучки, - проворковал он, счастливый, что умудрился унизить капитана Хвета еще раз, - вынудят роботов лечь на травку и подремать, пока мы скручиваем их проклятому хозяину лапки. А если вам, уважаемый господин Хвет, страшно, вы можете посидеть в корабельном карцере, пока мы не вернемся, волоча за собой преступника.
  Талер промолчал. Зато Лойд, возмущенная до предела, дернулась вперед и влепила бы старику пощечину, если бы Джек не перехватил ее за локоть. Увы, перехватить еще и за язык пилот был не в состоянии, и девушка закричала:
  - По-вашему, Талер - трус?! По-вашему - трус, да?! Какая интересная точка зрения, какое славное отношение к дисциплине! Да если вы сейчас же не закроете свой поганый рот, я заставлю вас поужинать плазмой!
  Полковник посмотрел на нее с таким обидным сочувствием, что у девушки перехватило дыхание.
  - Талер, значит? - с ехидной усмешкой осведомился он. - Кажется, мое отношение к дисциплине куда менее славное, чем ваше - к этому человеку. Кто он для вас, а, госпожа Лойд? До меня доходили слухи, что он подобрал вас на какой-то помойке - и теперь я склонен полагать, что не только подобрал, но и соблазнил. В долгих перелетах так грустно и одиноко без...
  Закончить фразу у него не вышло - капитан Хвет, до сих пор готовый вытерпеть что угодно, схватил чужой воротник побелевшими от злости ладонями и так встряхнул, что старик подавился и закашлялся, брызгая слюной. Лойд стояла - ни жива, ни мертва; Эдэйн колебался между острым желанием закопать полковника в лесу и пониманием, что его смерть испортит репутацию команды. Джек смотрел на объемную тушу, как на дерьмо, прилипшее к подошве ботинка. Адлету было все равно; перед выходом он стащил из холодильника бутылку, припрятанную за упаковкой зелени, и успел наполовину ее опустошить, так что куда большее значение для него имели розовые бабочки и бирюзовые шершни, которые парили над пузом полковника и которых никто, кроме самого Адлета, не видел.
  - Извольте, пожалуйста, заткнуться, - прошипел Талер, не выпуская чужой воротник из рук. - Извольте заткнуться. Извольте, или я вас уничтожу, в порошок сотру, сделаю так, что вас посадят в одну камеру с недавно упомянутым Диком ван де Бергом, и вы с ним радостно разделите вполне одинаковую ненависть ко мне. А если вы еще хоть полуслово бросите в адрес Лойд, я вам вырежу все, что связано с речью, и вы до конца своих дней будете немо таращиться на людей, тщетно силясь показать, чего хотите... ясно?!
  - Я... ясно... - хрипло ответил Сот.
  Мужчина его отпустил, и старик тут же рухнул перед ним на колени, растирая горло и хрипя, как если бы его не трясли, а душили. Прошла минута, за ней - вторая; никто не собирался помогать старику подняться, и он сделал это сам, так недобро сощурив белесые глазенки, что Талеру стоило немалого труда сдержаться и не пообещать полковнику еще чего-нибудь столь же доброго.
  - Психованные, - прохрипел Сот. - Ненормальные. Чокнутые.
  Никто ему не ответил. Все вели себя так, будто старика и вовсе нет рядом; Лойд проверила ремень с кобурой, Джек накинул на рыжие волосы капюшон, а Эдэйн что-то буркнул притихшему Адлету.
  - Капитан, это же бред - идти с пультами против хакера, - произнес механик, прогоняя шершней и бабочек прочь. Они прогонялись плохо, потому что пылали к Адлету огромной любовью; они ползали по его щекам, но отмахиваться было так лень, что парень покладисто позволял им эту вольность. - Хакер взломает наши пульты раньше, чем мы нажмем на кнопку полного отключения системы. Он же не дурак, он соображает, что волки - его последняя защита. И соображает, что нельзя убивать местных жителей, потому что они - пускай и до поры, - являются его щитом.
  - Ясно, что соображает, - мужчина тяжело вздохнул. - Ясно, что не глупый. Но Центр, к сожалению, одобрил план вот этого идиота, - он обернулся к полковнику Соту, подрастерявшему как свой энтузиазм, так и свое чертово красноречие, - и рассчитывает, что мы, такие психованные, справимся.
  Адлет погладил самую назойливую бабочку и пожал плечами. Если Центр одобрил - придется идти, и пускай задача кажется тебе хоть трижды невыполнимой, но ты обязан ее выполнить - или умереть. В данном случае - с равной долей вероятности...
  Гремела река, шелестели голубовато-серые древесные кроны, трещали карминовые кусты, звонко ломалась трава под ногами полицейских. Полковник Сот, гордый и непреклонный, пошел первым, прокладывая команде путь и прикидывая, как по прибытии домой сдаст ее не кому-нибудь, а лично верховному судье. Пускай он разбирается и с капитаном Хветом, и с его девочкой на побегушках - а Сот посмотрит, с удовольствием, жадно, весело посмотрит, как обоих лишат звания и срежут с мундиров такой драгоценный, такой приметный значок...
  К четырем часам утра по местному времени темнота стала непроглядной, и полковник, спотыкаясь и абсолютно не различая, что находится внизу, предложил устроить привал. Он был не уверен, что его послушают и тем более воспримут, но команда "Asphodelus-а" покорно остановилась и присела - кто где. Ледяное дыхание реки пронизывало насквозь вроде бы теплую одежду, и в свете пилотского фонарика были видны мелкие, похожие на туман капельки, осевшие на маскировочных куртках.
  С помощью того же фонарика пилот и механик установили вокруг стоянки "помеху" - невидимая и неощутимая, она скрыла незваных гостей от визоров и сканеров. Таймер поставили на пять с половиной часов; Эдэйн первым вытащил из рюкзака походное одеяло и, накрывшись по самый лоб, задремал, а Джек насобирал сухих веток и развел неубедительный, но, в общем-то, вполне уместный костер. Хорошо, когда "помеха" дает тебе шанс быть - и не быть единовременно, сонно подумал полковник Сот, укладываясь в густой тени под раскидистым деревом.
  Уснул по-прежнему пьяный Адлет, расстелил походное одеяло по траве Джек, а Лойд попросту в него закуталась - и сидела, глядя в огонь. Талер съежился у края отвесного речного берега, и водяная пыль оседала на его отросшие черные волосы - еще месяц, и можно плести...
  Кажется, он курил, но рассеянный дымок не так легко заметить во мраке. Было бы легче заметить собственно сигарету - если бы капитан понял, что девушка за ним наблюдает, и обернулся через плечо.
  "До меня доходили слухи, что он подобрал вас на какой-то помойке - и теперь я склонен полагать, что не только подобрал, но и соблазнил. В долгих перелетах так грустно и одиноко без..."
  Лойд скрипнула зубами. Вот было бы чудесно, если бы роботы разорвали полковника Сота на куски, так, чтобы собрать не смогли и самые продвинутые хирурги, так, чтобы куски его плоти повисли на деревьях, как странное новогоднее украшение. Вот было бы чудесно...
  Пять с половиной часов миновали быстро. Адлет, страдающий от похмелья и полного отсутствия бабочек и шершней, на четвереньках метнулся к волновому излучателю "помехи", а Джек умоляюще проворчал: "Еще пять минуточек... пять минуточек, хорошо?"
  Река немного притихла, зато из леса доносился какой-то скрежет и треск. Воображение Лойд живо нарисовало, как железные волки грызут влажные к утру деревья, слизывая с них сок. Она где-то слышала, что самые современные модели роботов не нуждаются в подаче топлива, преобразуя в него любую доступную органику. Да и тропический лес, вроде, не ядовитый - иначе аборигены не отпускали бы детей шляться по звериным тропам, пускай и лишь до того момента, как этими тропами завладел преступник...
  Полковник Сот выглядел ужасно. Ему, мрачно подумала девушка, стоило бы оставаться на пенсии, а не шляться по чужим кораблям и не корчить из себя героя. Сажать картошку - она почему-то не сомневалась, что все пенсионеры этим грешат, - вскапывать огород, обнести плодородную землю "пузырем", чтобы всякая дрянь из порта не убила раскидистые зеленые веточки, тяжело нависшие над своими закопанными корнями... отдыхать, в общем, если не телом, то душой - отдыхать, забыв о том, как страшно бывает шагать по берегу притихшей реки, среди водяной пыли, блестящей над склонами, как туман. И как страшно бывает осознавать, что там, впереди, тебя ждет убийца, а ты перед ним - беспомощен.
  Сажайте картошку, искренне советовала напарница капитана Хвета, поглядывая на старика. Даже под шлемом было видно, как он покраснел, как его лоб и щеки покрылись холодной испариной, как он дышит - натужно, старательно, пытаясь припомнить, как это делается на боевых заданиях.
  Талер тоже косился на полковника Сота - но без жалости, так, с легким брезгливым опасением. Ему совсем не хотелось тащить по лесу жирное обмякшее тело, если у старика не выдержит какой-нибудь орган. Зато Джек, Адлет и Эдэйн не обратили бы внимания на скандального спутника, даже если бы он шмякнулся на тропу и пропал из виду - зачем, пусть валяется, на обратном пути, если совесть замучает, подберем...
  Это ведь замечательная, волшебная фраза - "на обратном пути". На обратном, а следовательно, мы вернемся, мы все вернемся домой - на маленький, белый, стремительный "Asphodelus". И будем жить - едва ли не счастливо, а может - счастливо до конца.
  Тропический лес тянулся и тянулся, как заколдованный. Эдэйн вооружился планшетом и листал карты, мрачнея все больше; по его словам, проще было придельфиниться на крышу отобранного хакером храма, чем добираться до него пешком. Адлет со смирением, достойным какой-нибудь монашки, развел руками, а Джек выругался, помянув и полковника Сота - спасибо капитану, что воздержание от крепких выражений в его адрес перестало иметь значение, - и преступника, и Совет Генералов, подсунувший команде такое задание с такими правилами исполнения.
   Талер его не одернул. Талер вообще его не услышал; капитана "Asphodelus-а" больше интриговал неизменный далекий скрежет. Он по-прежнему звучал где-то на севере, за рекой, но как-то... участился, а потом, кажется, переместился чуть ближе - неторопливо, с ленцой, точно зная, что отряд никуда от него не денется.
  - Ружья на изготовку, - тихо скомандовал он, окончательно плюнув на полковника Сота. Впрочем, старик все равно не мог выдавить из себя ни черта, кроме болезненной гримасы, а плазменное ружье поднял с таким видом, будто оно весило тонну. - Адлет, активируй "помеху".
  Эдэйн кинулся помогать - его странное поведение скрежета впечатлило не меньше. Пластины излучателей ловко обустроили на каменистом берегу и в траве - но они ведь не спасут от нашествия роботов, они всего лишь дадут шанс появиться неожиданно. Да и последнее - только если хакер не обнаружил команду "Asphodelus-а" еще вчера, а сегодня не сидит, радостно потирая ладони и предвкушая, как "железные волки" разнесут шестерых полицейских на целый набор искореженных кусочков...
  - Джек, у тебя еще есть гранаты? - спокойно уточнил капитан, будто грядущая битва не имела к нему отношения. Пилот кивнул, и Талер деловито приказал: - Выдай всем по одной... сколько хватит. Полковнику Соту не давай, уронит еще... отлично. Приготовьтесь, будем бросать, как только враги покажутся.
  Он краем глаза отметил, как бестрепетно, как серьезно сдвинула брови Лойд, как упрямо сжались ее губы. Гранату она держала обыденно и невозмутимо, будто бросалась ими каждый день.
  Вблизи скрежет был таков, что от него закладывало уши. Эдэйн кривился-кривился, а потом выдернул и клипсу, и припаянный к ней слуховой аппарат - команда же рядом, руку протяни - и коснешься, да и клипса вряд ли отвалится, при необходимости можно будет засунуть ее обратно...
  Для роботов река была крохотной, бестолковой трещиной в теле Дельфиньего Глаза - они перемахнули ее, не глядя, не интересуясь, а не бушует ли внизу беспокойная бирюзовая вода. Талер успел подумать, что они действительно чем-то похожи на волков - а в следующую секунду мир полыхнул оранжевым, и все мысли капитана "Asphodelus-а" свелись к тому, что, оказывается, местная трава пахнет миндалем...
  Оранжевый свет повисел над берегом еще немного - и постепенно, вкрадчиво рассеялся. Его место заняли дым и зловещие голубоватые всполохи - так бьется электричество, потерявшее путь к системе.
  - Шестерых, - негромко произнес Эдэйн. - Шестерых зацепило...
  Он был прав: шесть утыканных осколками туш беспощадно искрили, и трава под ними тускнела и ежилась, а деревья боязливо поднимали кроны повыше. Но исчезла "помеха", и два уцелевших робота уже трусили к возникшей посреди берега команде, оскалив титановые клыки.
  - Врассыпную, - коротко бросил Талер, подавая пример - подошвы, хоть и ребристые, скользили по идеально круглым, покрытым росой камням, лес укоризненно, печально шумел, лязгали за спиной огромные лапы. Что-то воинственно кричал трезвый - потрясающе трезвый! - Адлет, а в тон ему обреченно матерился Эдэйн.
  Мужчина обернулся, вскинул ружье - но волк увернулся от плазменного заряда, перекатился по древесным корням, вскочил... и Талер увидел, как за его спиной хрупкая девочка по имени Лойд неумело, но отважно охраняет все-таки упавшего полковника Сота, как бросается на нее второй железный волк, как ему безразличны все старания штурмана и механика, хотя по черно-красному корпусу расползаются дыры, выедая основные центры сплетения проводов...
  Он бы закричал, если бы удушливый дым не стискивал его горло. Но метнуться вперед ему не мешало ничего - ничего, кроме робота, а робот - не страшный, абсолютно не страшный, вот сейчас Талер свернет ему шею голыми руками, всадит плазму прямиком в тупую покатую башку, вырвет камеры, и где-то там, за испуганными кронами, ослепнет хакер...
  Наглая обозленная букашка вынудила механическую тварь опешить - но в следующий миг робот исправил свою ошибку. "Абсолютно не страшные" титановые челюсти дрогнули и сомкнулись, и под ними влажно хрустнула плоть, а в стороне чуть менее совершенный сородич умудрился-таки ударить свою противницу лапой, и его коготь буквально поделил ее тело на две неравные половинки.
  ...Нажми. Нажми на крючок, ты можешь, ты в состоянии. Надо всего лишь дернуть пальцем, всего лишь повернуть локоть, и челюсти разойдутся, и кровь, само собой, литься перестанет. Всего лишь дернуть, всего лишь повернуть - аккуратно, мягко, без паники, паника еще никому не была полезна...
  Он различил, как там, за густым туманом - и разве был туман пятнадцатью минутами раньше, - кто-то бормочет ее имя. И чертов локоть он скорее вывернул, чем повернул, и пользоваться ружьем было очень неудобно, и как хорошо, что он вовремя оттолкнулся ногой от широкой стальной щеки, и что остатки плазмы не сожгли его кисть...
  Робот рухнул тяжело, и задрожали отвесные речные берега, и водяные брызги воспарили над лесом - яркие, красивые, голубые.
  Талер упал тоже, и подняться без посторонней помощи не сумел. Руки, ноги, туловище и голова стали какими-то чужими, какими-то, пожалуй, чугунными, а полицейская форма - горячей и мокрой, особенно вокруг сломанных челюстями ребер. Дыры в теле, сонно подумал капитан Хвет, ничем не хуже основания сотен рек - таких же, как та, что шумит внизу. Подобно ей, они грохочут и льются, они торопятся, но зачем - не понять, не догадаться. Неужели ты, мысленно обратился он к упоительно холодной воде, так мечтаешь прикоснуться к морю?..
  Кто-то потянул его на себя - он ощутил чужие дрожащие пальцы, смутно разобрал низковатый, странно знакомый голос. А-а-а, это же корабельный штурман, тот глухой парень, подобранный с орбиты Земли. Я помню, ему отказывали в работе два с половиной года подряд, пока "Asphodelus" не подал заявку о свободной вакансии, и он - как его звали? - не пришел на свою первую встречу с командой капитана Хвета. Он сидел на краешке дивана, и к нему с интересом, достойным бывалого психолога, подсела хрупкая девушка по имени Лойд - он смеялся над ее сдержанными шутками, он был счастлив, что кто-то оценил его измученный, всеми отвергнутый, внешне бесполезный талант...
  Эдэйн, сказал себе Талер. Его звали Эдэйн. И для него пришлось покупать отдельную, специально разработанную клипсу, подвязанную на современный слуховой аппарат.
  Мужчина выдохнул, избавляясь от воздуха, лишнего, неуместного уже воздуха, запертого где-то внутри - и широко распахнул голубые, подобные речной воде, глаза.
  - Лойд, - пробормотал он и резко, неоправданно резко сел - так, что зрение на минуту пропало, утонуло в карминовых пятнах, и эти пятна вертелись, будто особая пыточная карусель. - Где... Лойд?
  Эдэйн молча покосился на раскидистое дерево неподалеку от поверженного робота. Капитан Хвет повторил его движение - и замер, потому что у девушки, сидевшей в тени ветвей, не было ног - только лужа крови под жалкими останками бедер.
  - Капитан, вам лучше не... - начал штурман и осекся, обнаружив, как сильно изменилось выражение лица его собеседника. Талер встал - пускай пошатываясь и спотыкаясь, но сам, - и бросился к своей напарнице так, словно не верил, не смел поверить, что это действительно она, что подобный ужас мог произойти с ней.
  Ледяная тонкая ладонь. Рефлекторно сжатый кулак.
  - Талер, - она говорила так тихо, что ему пришлось наклониться и едва ли не прижаться ухом к ее губам, - ты... ранен?
  У него перехватило дыхание. Испуганный, растерянный взгляд скользил по ее чертам, выцветшим, усталым, невероятно спокойным, где все привычные, дорогие сердцу детали болезненно, жутко заострились.
  - Талер, - повторила она. - Я, наверное... этого не вынесу. Ты меня... простишь?
  Он молчал. Позади грязно выругался Джек, и мужчина оглянулся, только чтобы убедиться - ему это не почудилось, он и правда не один. Он вовсе не...
  - Талер... - Лойд судорожно всхлипнула. Белые ресницы промокли за какое-то мгновение, и слезы покатились вниз по ее испачканным скулам, обжигающие, как раскаленный уголь.
  Мужчина сглотнул.
  - Аптечка, - скомандовал он, снова оглядываясь на Джека. - У кого из вас походная аптечка?
  Эдэйн подошел к нему, опустился на траву рядом, вытащил из рюкзака маленький, кошмарно маленький пластиковый чемоданчик - что за толк от него, если там сплошные таблетки, мази от ожогов и шприцы, а над ними - россыпь дорогих стеклянных ампул, заполненных желтоватыми, зеленоватыми или прозрачными жидкостями...
  - Все будет хорошо, Лойд, - бодро заявил капитан Хвет, ломая стекло зубами. - Клянусь тебе, все будет хорошо.
  Она улыбнулась - едва заметно, но Талер изучил ее так подробно, что эта улыбка заставила его дернуться:
   - Какой же ты лжец...
  
  Труднее всего было доверить ее кому-то другому, пускай даже и верному, пускай даже и близкому. Труднее всего было уйти, глухо попросив у нее прощения, труднее всего было позволить себе раствориться в бездне тропического леса, так, что черно-красные туши боевых роботов, кое-где исходящие дымом, пропали далеко позади.
  Сверхсовременные фиксаторы для сломанных костей - полезная штука, но она требует море, целое чертово море сил, а у Талера они успели закончиться. Пошатываясь, как пьяный, прижимая к себе ружье, изредка - ругаясь и бормоча под нос нечто невразумительное, капитан "Asphodelus-а" шагал по звериной тропе к покинутому храму, а вместо храма перед ним возник потрепанный скит. По его стенам ползали огромные бирюзовые улитки, а на улиточьих раковинах суетились, весело перебирая лапками грязь, то ли муравьи, то ли блохи - Талеру не хватило времени приглядеться...
  Он не помнил, как добрался до хакера и как вынудил его сдаться. Он не помнил, как вернулся на "Asphodelus" и велел стартовать - зато помнил каждую беспощадную долю секунды, проведенную в каюте Лойд.
  Она бредила. Она звала его по имени, настойчиво искала в мягком полумраке его ладони; извинялась, что причинила такие неудобства, шептала, что ей очень стыдно и что полковника Сота стоило скормить железному волку, а не охранять такой сокрушительной ценой. Талер глупо смеялся и гладил ее горячую, слишком горячую, чересчур горячую кожу; запах пота и крови сменялся ароматом дефицитных, запрещенных к широкому использованию таблеток. На столе поблескивали ампулы и россыпью валялись шприцы, планшет на коленях капитана Хвета отображал текущую обстановку, и она была дьявольски плоха, и хрупкая девочка по имени Лойд плакала, не выдержав, и бормотала: "Мне больно... больно, пожалуйста, помоги..."
  Он поводил плечами и тянулся к аптечке. Интересно, тупо спрашивал у себя же, сколько нужно обезболивающего, чтобы долететь... ну, хотя бы до ближайшей колонии? И будет ли его достаточно, и выживет ли вообще это раненое существо, и не развалится ли весь этот чертов мир, если нет?..
  "Asphodelus" мчался на предельной скорости, Джек выжимал из двигателей все, что, по идее, можно было выжать, и на обзорных экранах подмигивали звезды и расползались пятна розоватых туманностей, а встречные корабли шарахались прочь, испуганные поведением полицейских - мало ли, почему они так гонят...
  - Ты только не умирай, - шептал мужчина, наклонившись над узковатой корабельной койкой так, что правая щека едва не касалась верхней боковой перекладины. - Только не умирай, ладно?..
  Иногда капитана Хвета с потрохами глотало опустошение, и он вроде по-прежнему сидел, на все лады утешая Лойд, но ему было без разницы, где он и с кем. Проходило с полчаса, и он словно бы приходил в сознание, выдергивал свои чувства обратно, хотя они стали такими недолговечными и слабыми, что он прикинул - а вдруг наконец-то умерли, а вдруг наконец-то...
  Больница на ближайшей колонии оказалась неожиданно хорошей. Четырехэтажное, чистое, насквозь провонявшее дезинфекционными жидкостями строение покорно приняло полковника Сота - и пообещало спасти Лойд. Невысокий молодой доктор ласково утащил напарника девушки в свой кабинет, заварил ему кофе и предложил покурить, но Талер покачал головой и худо-бедно сосредоточился на худой фигуре в белом халате. Прокашлялся; горло почему-то саднило.
  - Она действительно... будет жить? Вы не врете?
  Доктор небрежно смахнул скомканный лист бумаги с объемистых синих папок, заполненных историями болезней.
  - Госпожа родилась в такое время, когда потеря ног больше не делает людей инвалидами... простите, - добавил он, обнаружив, как Талер скривился на предпоследнем слове. - Госпожа родилась в такое время, когда ноги, руки и прочие важные штуковины преспокойно выращивают в колоссальных пробирках, а потом пришивают к основному телу. Но я бы рекомендовал, - он выдернул из кармана планшет, - обратиться к более безопасному варианту. Живые конечности, выросшие вдали от нервной и кровеносной системы, требуют ежегодной переустановки, а эта процедура весьма неприятна. В противовес им, - доктор повернул планшет непомерно ярким экраном к собеседнику, - недавно были составлены и впервые опробованы легкие титановые протезы. Отзывы о них - шикарные. Я понимаю, что цена, - он виновато покосился на сумму в уголке четкого изображения, - внушает... невольный трепет, и не всякому полицейскому дано раздобыть такое количество денег, но вы сами упоминали, что вас интересует самый надежный и безболезненный метод снова научить госпожу... стоять, ходить... вот.
  Он как-то беспомощно покосился на Талера. Тот молчал, задумчиво хмурясь, но при этом не выражал и десятой доли того скептицизма, с каким нотацию молодого доктора выслушивали прочие клиенты. Люди привыкли, что новейшие разработки ни черта не приносят в их скудную и скучную жизнь; люди, обитавшие на пике прогресса, предпочитали покупать проверенные, хоть и муторные в использовании, вещи, а на "безумных" настойчивых ученых смотрели, как на...
  - Я согласен, - кивнул капитан Хвет.
  И протянул доктору банковскую карту.
  Кажется, после этого разговора он сел на уютный диван у того поворота коридора, где у него отобрали Лойд, и обхватил руками свои колени. В больнице было холодно и бело, как зимой - в парках EL-960; он мучительно боялся, что девушке не понравится крохотная планета, затерянная среди миллионов точно таких же, но - будто бы его собственная. Там сиротливо болтаются фотографии на стене, там в холодильнике годами стоят неубиваемые консервы, чтобы не ползти в магазин, если неожиданно придется вернуться. Давным-давно, в какой-то прошлой, беззаботной и легкой, жизни там читал статьи о технологиях XXI века человек по имени Адриан, и он смеялся над самыми дурацкими шутками юного капитана Хвета, и пил каберне, и таскался по городу в наушниках. Интересно, куда его занесло теперь, и кем он работает, и женился ли он, как собирался, на милой девочке Ларе, а если женился, то любят ли они друг друга - или всего лишь терпят...
  Он сообразил, что уснет, если не поднимется. Фиксаторы сломанных костей выматывают похлеще, чем пешая прогулка по тропическому лесу и короткий бой с хакнутыми роботами, но Талер так беспокоился о своей напарнице, что о своих ранах забыл, да и напоминание в виде острой боли не оказало на мужчину эффекта.
   Он плюнул на все, что его окружало, и на секунду зажмурился.
  Он думал, что на секунду, он не испытывал никаких сомнений...
  Ему снился гордый, одетый в старомодную форму с погонами человек - пепельные волосы, карие с прозеленью глаза. Ему снилось, как этот человек фехтует, а его соперник неловко повторяет указанные позиции, то и дело спотыкаясь на ровном деревянном полу. Соперник чуть выше господина военного, чуть шире в плечах, и движения у него какие-то скованные, и в конце поединка он устало уточняет:
  - Какого черта мы тут прыгаем, а, Шель? Я и без фехтования обойдусь, оно создано для красивых дуэлей и турниров, но никак не для Сопротивления...
  - Такого, что ты - малертийский лорд, - слегка раздраженно отзывается господин военный. - А малертийские лорды обязаны, повторяю, обязаны быть превосходными людьми во всем. Погоди, я тебя еще поля вспахивать научу. И траву косить, чтобы ты мог показывать своим подчиненным, как ее косят правильно...
  Его собеседник сел на край табуретки, намеренно качнулся вперед-назад:
  - А кто говорил, что я - нищий?
  Картинка изменилась; деревянный пол оброс каменной брусчаткой, бортиками фонтана, побитой серой скульптурой на постаменте - пожилая дама стоит, закрывшись рукавами бального платья, и различимы разве что ее опущенные веки и длинные ресницы. Господин военный любуется изящным силуэтом, а его собеседник болтает босыми ногами в грязной зеленоватой воде. Рядом - ни единой живой души; это заброшенная часть города, сюда никто не заходит, сюда никто не отпускает своих детей. Разумеется, дети любопытны, но даже их тяга ко всему запретному не настолько слепа, чтобы шататься вблизи Проклятого Храма - изящного, пускай и брошенного людьми, строения. Оно облицовано черным, как ночные небеса, мрамором с белыми прожилками; оно обветрено, покрыто сетью трещин и местами сломано, однако внутри, за украшенной цветами аркой, звучат голоса.
  - Ты не боишься убивать людей?
  Собеседник господина военного кривится, вспоминает оранжевый огонек в темноте крыши, и как отчаянно ржали уцелевшие лошади, и как трещал, рассыпаясь на куски, крытый экипаж. А еще - как больно падать правой половиной лица вниз, и как страшно не иметь понятия о том, кто ты, в сущности, такой и какого Дьявола тебе улыбается немой оборванец, а ты валяешься на вонючей постели в его маленькой вонючей комнатке...
  - Этим людям не было страшно убивать меня, - произнес он, помедлив. - А значит, и я не должен испытывать перед ними страха.
  ...Талер скатился с уютного диванчика, словно от удара током.
  Рвотный позыв скрутил его тело, но рвать было уже нечем, и он сжался на холодном полу частной больницы, и рядом кто-то настойчиво требовал принести успокоительное, и этот кто-то был ему немного знаком. А-а-а, молодой осторожный доктор; "не всякому полицейскому дано раздобыть такое количество денег"...
  Первая мысль была - мягко. До чего же мягко, Дьявол забери; кто вообще спит в подобных кроватях? Вторая мысль была о Лойд, и Талер вырвал себя из-под одеяла раньше, чем успел выяснить, где лежит и зачем его так заботливо укрыли.
  - Тише, тише, - чьи-то слабые, но упрямые пальцы едва его оттолкнули, но он тяжело рухнул на подушку и додумался разлепить глаза. Все вокруг мутилось и перетекало одно в другое; тут бы спросить, что за дьявольщина происходит, но горло не способно выдавить из себя ни звука. - Без нервов, господин Хвет. Я буду вам очень благодарен, если вы полежите еще полтора часика, потому что капельницу жалко.
  Талер удивленно моргнул. Бесформенное пятно напротив поколебалось - и все-таки слилось в единого молодого доктора, чья сочувственная улыбка была, пожалуй, слишком уж откровенной.
  - Л... Лойд? - с усилием прохрипел мужчина.
  Доктор улыбнулся чуть шире:
  - В порядке. Пока еще под наркозом, но не далее, как завтра мы сможем начать реабилитацию. Протезы прислали накануне, ваш механик лично принял участие в их отладке и настройке... великолепная модель, если честно, и я так рад, что вы не отказались! Кстати, перед установкой госпожа Лойд просила передать вам привет. Я не стал ее тревожить и ни словом не обмолвился о вашем... простите... плачевном состоянии, так что она уверена, будто все эти три дня вы были заняты работой. Касательно работы я могу вас утешить - господин Ройд уже написал подробный отчет о выполненном задании и отправил его начальству Центра... - он притих, пожирая Талера внимательным взглядом, и спросил: - А это правда, что вы ловили хакера в лесу Дельфиньего Глаза?
  Поразмыслив, капитан Хвет покладисто лег. Комната вращалась и прыгала, молодой упрямый доктор так и норовил расплыться опять - но Талеру было не до него, Талер пробовал на вкус загадочную фразу: "В порядке"...
  - Правда, - признался он. - И последствия, как видите, весьма печальные.
  Доктор помолчал, собирая воедино информацию о хакере - и о ровно отрезанных ногах Лойд.
  - Послушайте, - Талер подался вперед, - а можно ли... можно ли сделать так, чтобы я следил за этой... реабилитацией? Можно ли сделать так, чтобы я был... с ней?
  - Ну разумеется, - улыбнулся доктор. - Госпожа не научится ходить сама, знаете ли. Сейчас она... простите, - традиционно добавил он, - в этом плане находится на уровне ребенка. Вам когда-нибудь приходилось... ну, знаете... работать с детьми? Понадобится много терпения...
  - Лжете, - отмахнулся капитан Хвет. - Моя напарница - не ребенок. Вы себе и не представляете, на что она бывает способна.
  - Зато я чудесно представляю, - доктор ничуть не обиделся, - на что бывают способны такие страшные раны. Уж простите, но порой случается так, что и взрослые крепкие мужчины не выдерживают подобного испытания. Начинают рыдать и плакаться в юбку матери или штабному генералу, потому что при поступлении в армию штабной генерал бодро заявляет: "с этого момента вашей мамочкой буду я!" У вас в армии, - он выдернул виртуальное оповещение, выползшее из уголка планшета, и рассеянно его изучил, - все как-то уж очень глупо, как-то натянуто и в целом... жестоко. Я понимаю, что из вас пытаются... ну, словно бы извлечь... все лишнее, а все нужное, наоборот, засунуть, но нельзя же постоянно применять одинаковые способы! Ведь психика у людей, простите, разная, да и в нашем веке обитаемые миры максимально к ней милосердны...
  Он болтал, наверное, еще с полчаса, пока Талер не рассердился и не бросил:
  - Я не был в армии.
  - ...и к тому же... а? - изумился доктор. - Как - не были? Вы же...
  - Полицейский, - выдохнул капитан Хвет. - И я учился в Академии на EL-960, а потом сразу пошел работать. Никакие генералы не гоняли меня по плацу, не заставляли чистить уборную зубной щеткой и не окунали макушкой в унитаз. Я вынужден вас разочаровать, - он криво улыбнулся, - но генералы этим вообще не занимаются. Они сидят в глубине штабов, как ласточки - в своих гнездах, и отдают приказы. А с малолетними курсантами возится всякая шушера, которую потом, при желании, уже ты куда-нибудь окунаешь. Я не спорю, попадаются довольно мерзкие случаи, но не стоит по нескольким чужим рассказам судить сразу всех.
  Доктор смутился и притих, как если бы на самом деле был студентом на уроке истории, а преподаватель прочитал его курсовую работу с таким пресным выражением лица, что сразу стало понятно: ее надо с нуля переписывать.
  - Отдохните, господин Хвет, - все еще неловко посоветовал он, подхватывая планшет и неуверенно шагая к двери, будто хозяином больницы был Талер, а он, доктор, не заслужил находиться с ним в одной комнате. - В идеале - подремайте, вам необходим сон. Всего доброго, увидимся через... - он покосился на старинные земные часы, - сорок три минуты.
  Автоматическая дверь закрылась за его спиной, обтянутой белоснежным халатом. Талер с облегчением перевернулся на бок и потер виски, занывшие после резкого изменения света - доктор погасил большую часть панелей, и теперь в темноте горела всего одна встроенная в стену полоска - мутного синего цвета, как в морге. Ассоциация была такой неприятной, что мужчина поежился и на всякий случай огляделся - не стоят ли поблизости носилки с накрытым по самый лоб мертвецом, не торчат ли из-под белой, опять же, простыни босые ступни с надетым на большой палец номерком? Но в маленьком помещении отыскалась лишь прикроватная тумбочка, запароленный терминал для выхода в интернет и старинные земные часы, чьи стрелки показывали двенадцать тридцать утра.
  Кажется, он действительно задремал - не столько повинуясь кроткому совету молодого доктора, сколько будучи не в силах держать веки распахнутыми. И, проваливаясь в липкую темноту, вспомнил, как упрямо торчал в каюте раненой Лойд, как бормотал ей всякие глупости, а Эдэйн заглядывал через равные промежутки времени и сдержанно уточнял, не выйдет ли капитан к обеду, ужину или завтраку, а еще - не собирается ли капитан оставить напарницу в покое. Талер не обращал на него внимания, как если бы штурман был всего лишь блохой или мухой, залетевшей на "Asphodelus" в каком-нибудь паршивом порту. И не отслеживал, что именно Эдэйн говорит, хотя нынешняя память услужливо подобрала те крохи, что были услышаны и замечены, и повторяла их в уме капитана Хвета, как единственную песню в нечаянно созданном плейлисте.
  - Капитан... вы не спите уже четвертые сутки. Вы четвертые сутки пренебрегаете едой... вы хоть воду пьете?
  Он мотнул головой. Не понять, "да" или "нет".
  - Вы так себя убьете, - с ледяным спокойствием, явно стоившим немалых усилий, сообщил Эдэйн. - Убьете, но ваша смерть совсем не поможет Лойд. Если у вас появится свободное время... подумайте над этим, капитан.
  Что ж, свободное время появилось, сонно пробормотал мужчина. Я проснусь и обязательно съем половину того, что найду в холодильнике, а ты, Эдэйн, пожалеешь, что вмешался в мои отношения с едой, потому что...
  Он осекся; картинка в его усталом воображении - или во сне, первое и второе не хотели делиться на два отдельных понятия, - снова изменилась. Он по-прежнему был - Талер, но Талер без корабля, без темно-зеленой формы космической полиции, без дурацких принципов - и без девочки по имени Лойд. Он сидел, тяжело дыша, в зале, где погасли свечи, сжимал пальцами рукояти мечей, и дрожал - по горло в чужой крови. Но ему не было противно, ему не было тошно, нет - он смеялся, он испытывал радость, он искренне веселился, что люди, абы как посеченные двумя зазубренными лезвиями, валяются на полу, будто сломанные куклы. Они это заслужили, они этого достойны. И какое счастье, что именно Талер оказался их палачом, что именно Талеру повезло нанести им такие страшные раны...
  Нет, рассудительно сказал он себе. Нет, я же никогда, ни разу не убивал - даже тех, кого осудили бы на смерть равнодушные господа генералы. И Мартин Леруа, и Дик ван де Берг, и тот продвинутый, но все-таки невезучий хакер с Дельфиньего Глаза до сих пор живы, потому что у него, Талера, не хватает смелости выстрелить в чью-то подставленную башку. Потому что он, Талер - полицейский, а полицейские не имеют права убивать людей.
  А роботов, спросил кто-то у него в голове. Имеют ли полицейские право убивать роботов?
  Ерунда, сдержанно ответил он. Роботы - не живые. У роботов нет эмоций, им не больно, у них всего лишь отказывает система, а потом, если кому-нибудь приспичит, ее попросту отдают в ремонт. Человека сходным образом не вернешь, человек исчезает единожды и навеки, и все, что от него остается - это груда земли над корявой могилой и надпись на прямоугольном камне - имя, которое скоро забудется, дата рождения и дата смерти, а под ними, вероятно, эпитафия...
  Кто-то у него в голове хихикнул: "А ты уверен, капитан Хвет?"
  Какая тебе разница, вздохнул мужчина. Какая тебе разница, уверен ли я...
  
  Лойд замерла на краю постели, недоверчиво разглядывая свои новые ноги - черные пластины, зеленые трубки и провода, набор заклепок, застежек и шестеренок. Лойд замерла на краю постели, а Талер сидел напротив, а доктор шумно суетился, обегая девушку по дуге - из одного угла палаты в другой.
  - Великолепно, роскошно, потрясающе! - вопил он, любуясь протезами так, словно они были его же родными внуками. - Ну-ка, давайте попробуем затянуть узлы коленного шарнира, а потом сразу перейдем...
  - Тихо, - скомандовал капитан Хвет.
  Доктору было весело. Большинству докторов, чьим усилиям принадлежала установка протезов, было весело - но Лойд, чьи ноги этими протезами заменили, не улыбалась и не смеялась. Она молча сидела и разглядывала странное титановое сооружение, почти пустое внутри, с подвижными пока что проводами - для подачи топлива и корректировки скорости движений. Потом рискнула и потрогала - протезы были теплыми, оптимально теплыми по отношению к температуре ее тела, и эта теплота настолько не вязалась с их внешним видом, что девушку передернуло.
  Как может кусок железа притворяться живой плотью - и при этом оставаться куском железа?!
  Ерунда, роботы - не живые...
  - Талер, - окликнула мужчину Лойд, - они... по-твоему, они...
  Она запнулась и не закончила. Огляделась по комнате, особое внимание уделив окну - здесь, на орбитальной колонии Delta-840, темнота космоса колебалась прямо над куполом, крепким, но таким ненадежным, когда речь идет о сохранении жизней сотен людей. Здесь, на орбитальной колонии, было всего четыре поселка и научная лаборатория, а еще - больница, но сюда прилетали жители соседних планет, более плодородных, чем та, с которой сообщалась Delta-840.
  Странно, что именно в таком месте человек в белом халате, упрямый, не вполне решительный, испуганный, что его рекомендации никто не примет всерьез, вытащил ее из липкого красного тумана, где она болталась невероятно долго. Странно, что именно в таком...
  - Не грусти, Лойд. - Капитан Хвет улыбнулся так искренне и светло, что мрачные мысли как-то сами выветрились, и Лойд виновато шмыгнула носом.
  - Я боюсь, Талер, - едва слышно призналась она. - Что, если это... больно?
  - Глупости! - молодой доктор так возмутился, что забыл, кто и с кем сейчас разговаривает. - Протезы подогнаны под вашу нервную систему, они - продолжение вас, они вполне... э-э-э... естественны и правильны с точки зрения ваших органов чувств. Поверьте, я бы предупредил, если бы возникла хоть малейшая вероятность...
  Его слова для напарницы капитана Хвета не значили уже ничего. Талер - она повторяла и повторяла драгоценное имя у себя в уме, - Талер по-прежнему улыбается, а значит, все будет хорошо. Он так и говорил там, в тропическом лесу Дельфиньего Глаза: "Все будет хорошо, Лойд. Клянусь тебе..."
   - Я буду тебя вести, - предложил мужчина.
  Она протянула ему обе руки, обхватила его за локти - а он обхватил за локти ее, и получилась крепкая, непрошибаемая связка. Такую не разорвут ни глухие чернила космоса, ни тем более доктора.
  Знакомые прохладные ладони. Широкие, уверенные, спокойные. Голубые глаза напротив ее серых - ну ладно, чуть-чуть выше, - и глубокая полоса шрама вниз от виска...
  Я люблю тебя, Талер, с теплотой солнца подумала она.
  Только подумала.
  Ничего не произнесла, но он словно бы прочел эту фразу в ее лице - и, соблюдая некий запрет, некое незыблемое правило, промолчал. Она видела, как в очередной раз дрогнули его губы, ощутила, как сильнее, пусть и всего лишь на короткий миг, сжались его пальцы - и осторожно, мягким, текучим движением встала на протезы.
  Шагнула вперед.
  Она никогда не обнимала его раньше. И не то, чтобы он был так уж недостижим - просто она, кажется, раньше и не подозревала, какой огромной ценностью для него является. Просто она, кажется, раньше и не догадывалась, как бывает уютно, если между ее - и его - телом нет ни черта, кроме ткани зеленого мундира, потрепанного мундира с нашивками на воротнике.
  Доктор что-то невнятно буркнул, и Лойд слегка отодвинулась. Надо как-то загладить эту неловкость, посоветовала она себе. Надо как-то загладить...
  Талер стоял рядом - бледноватый, благодаря чему шрам выделялся больше обычного, и веки у него были покрасневшие, воспаленные, как если бы он долго не спал.
  - Выглядишь неважно, - обеспокоенно заметила девушка. - Тебе не плохо? Доктор говорил, что у тебя работы по горло, и что из-за нее никак не выходит выбраться ко мне. Это все по вине полковника Сота? Он все-таки на тебя... на нас... пожаловался?
  - С чего бы ему жаловаться? - удивился капитан Хвет. - Как ни крути, а ты его спасла, хотя и напрасно. И давай-ка об этом лучше не будем, - он осторожно попятился назад, а она вынужденно шагнула вперед. Неуклюже, как ребенок, но шагнула, и он немедленно просиял: - Умница...
  
   VI
  
   От храма до храма
  
  Лошадь в охотку трусила по весенней дороге, и хрустела высохшая грязь под ее копытами, и светило солнце, и бодро зеленела первая трава на пустоши по обе стороны от дороги.
  Черная лента армии, как змея, болталась далеко впереди. Три тысячи отборных солдат, рыцарские мечи, надежные арбалеты и луки, ножи, кинжалы, доспехи и шлемы с красными перьями. Ровно три тысячи - тут никакое Сопротивление не спасет, а простое человеческое упрямство - может.
  Подгонять лошадь не имело смысла. Адъютанты армии и так уже присылали своих гонцов, спеша выяснить, что за человек преследует особый карательный поход; он коротко бросил: "наблюдатель от господина Эрвета", и гонцы тут же убрались, опасаясь прогневить опасного спутника.
  Он пытался читать, но мрачные мысли вынуждали его то и дело возвращаться к началу главы - или к началу книги. Тогда он попробовал посвятить себя изучению пейзажа, но яркие золотые лучи, изумрудные стебли и синее, по-весеннему синее небо были так незначительны, так малы по сравнению с фигурами воинов, что теряли всякую ценность - по крайней мере, в голубых глазах этого человека.
  В империи Малерта не было никого по имени Твик.
  Но зато был глава Сопротивления, демон-искуситель - Талер Хвет.
  По Малерте черная змея отрядов ползла нарочито медленно и гордо - мол, пускай народ полюбуются героями, способными избавить его от подлых неразумных рас! Они так и говорили - неразумных, и Талер сжимал бесполезные сейчас кулаки, потому что не сомневался - дети племени Тэй подчиняются своим особым законам, и если они кем-то жертвуют, значит, что-то вынуждает их так поступать. Значит, великий грех, упомянутый в летописях и легендах - не шутка, но, разумеется, и не повод никого убивать...
  Талер хмыкнул. За последние месяцы он так измарался в чужой крови, что рассуждать о смерти племени Тэй было, пожалуй, смешно. Однако, если подумать, именно ради них он и проливал всю эту кровь, именно ради них он топился в запахе железа. Именно ради них - только чем это помогло? Вот он, отважный герой, с револьвером у пояса и широким ножом в неудобной кожаной сумке - топчется, как дурак, в добрых пяти выстрелах от своего противника...
  Птицы радовались солнцу так, что их вопли заглушали собой весь мир. Не было слышно, как налетает холодный океанский ветер; не было слышно, как шумят низкие грозовые тучи у краешка горизонта. Лишь поздним вечером, перед ночевкой у рубежа Вайтер-Лойда, солдаты насторожились и принялись разбивать шатры - хотя бы для офицерского состава.
  На кой черт он понадобился, этот состав, печально размышлял Талер, сидя под раскидистым деревом. На кой черт, если вы идете уничтожать, а не драться? Вряд ли дети племени Тэй окажут вам достойное, ха-ха, сопротивление - вон, даже у нас не получилось, хотя наших товарищей вдвое больше, чем вышеупомянутых несчастных детей...
  Ливень грянул, как прощальная похоронная песня. Бились капли о разом погрустневшую блеклую траву, собирались лужи в рамках полосы тракта. Лошадь, накрытая запасным плащом, вздрагивала и пронзительно ржала, а Талер нахохлился под кожаным капюшоном и мрачно, завороженно следил, как то и дело вспыхивают голубые небесные огни. Кто-то рассказывал ему, что деревья - не защитники на случай грозы, но воинский лагерь не был защитником тем более, а сидеть посреди поля мужчине претило. Глупость какая, лучше все-таки под ветками, лучше все-таки под...
  Либо судьба сегодня благоволила к господину Хвету, либо, наоборот, он был слишком ей противен, чтобы разбрасываться огнем, но ливень закончился безо всяких происшествий. Капли ритмично постучали по древесной коре, осели ручейками в корнях, а на плащ набрасывались так радостно и голодно, будто их не кормили целое столетие. Талеру, впрочем, было все равно; под конец ночи он даже задремал, и ему снилась какая-то странная штука, способная стрелять красными обжигающими лучами.
  На рассвете его разбудило мягкое, почти нежное прикосновение к левому плечу. Опасаясь, что опять явились воины из черного армейского хвоста, он дернулся и ругнулся - а в ответ тихо рассмеялся вполне знакомый господину Хвету голос, и пришлось все-таки разлепить глаза.
  - Доброе утро, командир, - вежливо сказал невысокий, вызывающе некрасивый человек с глубокими темно-синими радужными оболочками. Каштановые волосы, абы как обрезанные кинжалом, падали ему на лоб и на щеки; он смешно отводил их за уши, неловко улыбался и, опять же, посмеивался, причем все это умудрялся проделывать настолько симпатично и вкрадчиво, что его отчаянная некрасивость быстро переставала иметь значение.
  Если подумать, то благодаря последней детали он и был похож на господина Хвета больше всего. Талер тоже не блистал красотой, особенно при учете шрама, но его характер и поведение стирали все границы напрочь, словно их никогда и не было.
  - Привет, Лаур, - хрипло отозвался мужчина. - Как все прошло?
  Отчаянно некрасивый человек сел рядом и хмуро посмотрел на временную стоянку армии.
  - Нормально, - сообщил он. - Всех четверых повесили, как ты и просил.
  - Очень хорошо, - кивнул Талер. - А письмо храмовникам Вайтер-Лойда? Вы смогли его доставить?
  Его собеседник лишь тяжело вздохнул.
  Маги, конечно, едва не передрались за такую простую и, что важнее, прибыльную работу - но письмо разлетелось пеплом еще на столе в башне. Как объяснил виноватый краснощекий служка, вокруг деревни племени Тэй наверняка построена крепкая защита, и разбить ее чем-то кроме копья человеку не под силу. Тут не сработают слабенькие нити связи, сотворенные колдовством.
  Талер ничего не спросил, только отвернулся и пожалел, что в кармане плаща нет какой-то маленькой, хрупкой вещи. Он тут же вскинулся - неужели забыл в Астаре свое чудесное родовое кольцо?! - но вещь, проскользнувшая у края памяти, явно не была серебряной и широкой. Нет, она была вытянутой и хрупкой, такой, что можно смять, а можно и разорвать, но самый верный вариант использования - поджечь с одного края, а противоположный стиснуть между губами и затянуться...
  Сигарета, сообразил мужчина. И тут же озадачился - а что это, интересно, такое?..
  Обнаружив, что странных типов позади армии стало двое, адъютанты помялись-помялись и опять прислали гонца. Тот попеременно бледнел и покрывался пунцовыми пятнами, но общий посыл своих старших товарищей донес: мол, какого черта вы продолжаете тут болтаться, если мы вступили на вражескую территорию и вот-вот нападем на центральные ворота?
  - Господин Эрвет, - веско уронил Талер, - свернет шею и вам, и вашему командиру, если вы не перестанете задавать неудобные вопросы.
  Лицо посыльного стало землисто-серым, и он поспешно ретировался. Господин Хвет проводил его рассеянным взглядом, а Лаур привычно хохотнул и заметил:
  - Здорово. Надо почаще такое людям говорить.
  - Не все люди знают о Шеле, - возразил его спутник. И криво усмехнулся: - Хотя, пожалуй, так оно и должно быть. Иначе малертийцы поголовно переехали бы в Линн, а тамошний император лихорадочно соображал бы, как ему распорядиться всеми этими душонками и не нужны ли ему, случайно, бесплатные рабы.
  - Ты сейчас выставил господина Эрвета в крайне выгодном свете, - укорил мужчину Лаур.
  Копыта лошадей чавкали по лужам, и тучи нависли над пустошью, будто пыльное бархатное покрывало. Талеру показалось, что он различает зубья частокола вдали.
  - Могу и в невыгодном, - признался он, желая то ли отвлечься, то ли заставить своего приятеля не воображать, сколько гибели принесут воины Движения детям племени Тэй прямо перед наивными дураками из Сопротивления, а эти наивные дураки не посмеют и меча поднять. - По утрам Шель вечно разливает малиновый чай на одеяло. Он плохо спит, и когда стражники или слуги начинают стучать в дверь, Шель стонет и прячется под подушкой. Он совсем не такой, каким вы себе его представляете, - Талер затянул воротник и полез в карман за рукавицами, потому что ледяной соленый ветер опять налетел с юго-востока и пронизал путников, будто лезвие. - Он забавный.
  Лаур сощурился:
  - Откуда такие сведения?
  - Шель меня выхаживал, - невозмутимо пояснил Талер. - После того, как я выпал из... того экипажа. Правда, сперва он поручил меня какому-то бродяге и верил, что бродяга совладает с моим... забытьем, но скоро плюнул и поселил меня в своих личных апартаментах. Веселое было время, - неожиданно широко улыбнулся он. - Это потом Шель сообразил, что сквозняки, резкие запахи и мерзкие люди перестали меня беспокоить, и велел переезжать в подвалы Проклятого Храма.
  А еще он до сих пор скучает, напомнил себе господин Хвет. Придешь к нему за сведениями и картами, а он жалуется, что после моего отбытия комната опустела. Но вернуться не предлагает - наверное, это выше его достоинства...
  Талер понял, что зубья частокола - не мираж и не заскок его поврежденного зрения, укусил себя за костяшку указательного пальца и приказал:
  - Хватит. Остановимся тут.
  - Почему? - искренне удивился Лаур. - Я полагал, что мы вмешаемся и хоть кому-то поможем скрыться. Разве нет?
  Мужчина укусил себя еще раз. На коже остались смешные молочно-розовые отпечатки зубов.
  - Поработай умишком, Лаур, - посоветовал он. - Два человека и трехтысячная армия. У них - форма, у нас... хм... тоже форма, но явно другого цвета и назначения. Увы, но я склонен считать, что кто-нибудь заметит наше так называемое... вмешательство и ненароком донесет господину императору, что подручные Шеля пытались увести с поля боя тех, кого народ посчитал грязным и, как это ни мерзко звучит, неразумным племенем.
  Его спутник покосился на армию, счастливую, что ее наконец-то предоставили самой себе, и ничего не ответил. Чертов командир Сопротивления был прав, но прав так обидно, что Лауру остро хотелось уронить неприличную фразу типа "да в заднице у тролля я всю эту историю видал". Удерживало только то, что командир подобные фразы ненавидел и мог как отвесить парню затрещину, так и молча отвернуться - и не замечать Лаура до вечера.
  - Сколько ты планируешь выждать?
  - Часа два. Им хватит, чтобы опустошить Вайтер и перебраться на Лойд. А затем, - Талер порылся по сумке в поисках старой пожелтевшей книги, - мы прогуляемся по улице и выясним, нет ли у погибших Тэй чего-нибудь, что объяснит их любовь к убийству на алтаре и суть великого греха, некогда совершенного их далекими предками.
  Лаур посмотрел на мужчину по-новому.
  - Какой смысл искать летописи или, если повезет, архивы, когда дети племени Тэй будут уже мертвы? Что мы этим докажем? И, главное - кому, командир?
  - Себе, - негромко ответил господин Хвет. - Я иду в их деревню для себя, Лаур. Не для Сопротивления и, само собой, не для Шеля. Я иду, чтобы убедиться: мы ни в чем не ошибаемся. Я иду, чтобы через десять, двадцать и тридцать лет мне все еще было, за что убивать подонков типа лейтенанта Илара, чтобы через десять, двадцать и тридцать лет я все еще бесился, услышав на улице гадости об иных расах. Я иду, - он погладил зудящие края шрама, - во имя ненависти и гнева. Я иду, чтобы эти, лишь эти, самые важные в моем случае эмоции были во мне крепки.
  - Да ты и так, уж прости, вовсе не добрый человек, - пожал плечами Лаур.
  Мужчина повторил его жест, и беседа закончилась, оборвалась, как обрывается лента или клочок пергамента. Парню даже почудился треск, сопровождающий эти два явления.
  Или не почудился, потому что спустя секунду он различил над зубьями частокола первый ненавязчивый дымок.
  И крики.
  Ветер, все тот же услужливый ветер, донес до спутников и детский плач, готовый захлебнуться в любое проклятое мгновение, и женскую мольбу - "не убивайте хотя бы сына, не убивайте сына, прошу вас, убейте лучше меня!" Талер не дрогнул, а вот его приятеля бросило в озноб, и он зажал рукавами уши - плотными кожаными рукавами, но и сквозь них, как ни крути, пробивались ужас и боль. А еще - ярость, багровая, беспощадная, будто буря в пустыне - это опомнились Гончие, и отряды армии людей смешались, испуганно сбились в кучи, ощетинились арбалетами. Потому что в ближнем бою Гончих было не достать.
  Талер вообразил, как жалко они выглядят, эти храбрые солдаты племени Тэй. Сколько их? Полсотни? Да нет, какие там полсотни, они ведь не ждали нападения, до них не добралось одинокое человеческое письмо. И как им страшно, как им на самом деле страшно следить за наконечниками арбалетных болтов, за тем, как двигается упругая тетива - очень быстро в реальности, но так медленно и так лениво, когда у тебя всего-то и есть, что пара вдохов до смерти...
  Крики затихли, зазвенели злые, желчные приказы офицеров. Обыскать дома, проверить, не прячется ли где-нибудь испуганная девчушка - испуганным девчушкам свойственно залезать в бочки и молиться, чтобы кара их не настигла. А часть армии - Талер не испытывал никаких сомнений - объединилась в хорошо сбитый, обособленный отряд. И направилась к парому, к острову Лойд, где венчал крохотный обрывок суши светлый, провонявший цветами храм - потому что все дети племени Тэй возили туда цветы, потому что все дети племени Тэй славили имена "чистых" своих сородичей, убитых на алтаре во славу искупления греха.
  Вот их, "чистых", наверняка было больше полусотни, усмехнулся Талер. Их было так много, что через пару лет уставший алтарь либо треснет, либо рухнет прямиком в Ад. Черти, небось, животы от смеха надорвали, глядя, как покорно, как спокойно ложатся на камень мальчики и девочки с белыми, как снег, волосами, как прячутся под веками их ясные серые, пусть и покрасневшие от слез, глаза, как храмовники заносят нож над их заранее неподвижным сердцем...
  У Талера почему-то закололо в левой половине груди. Он потер ладонью ключицы, ощупал ребро, но странное чувство никуда не исчезло - наоборот, усилилось, обросло едва ли не упорством, отрастило едва ли не руки, и эти руки настойчиво толкали командира Сопротивления к деревне. Нестабильное зрение помутилось, и помимо частокола, дыма и черных фигурок у ворот он увидел женский силуэт у странного, невесть куда выходящего окна, а за ним - звезды, яркие звезды и подвижные разноцветные шарики, окруженные серыми глыбами... астероидов.
  - Пошли, - тихо скомандовал мужчина. - Пора.
  - "Часа два", - скорее прошептал, чем произнес, Лаур. - Часа два. Пожалуйста, командир, давай подождем, пока они перебьют их всех. Потому что я не выдержу, я не перенесу, я повешусь на ближайшей березе, если кого-то из этих... если кого-то из Тэй...
  Талер сглотнул.
  - Все в порядке, Лаур, - твердо заявил он. - Все в порядке. Побудь пока здесь, покорми лошадей и... и почитай книжку, вот, возьми. - Господин Хвет протянул парню какой-то научный сборник под неуклюжим тряпичным переплетом. - Я пойду... сам. Один.
  Лаур мысленно обругал себя за трусость и малодушие, но все-таки подчинился. Сжал чужие поводья в кулаке так, что они жалобно заскрипели, и уставился на тучи, на сырую землю, на траву - на что угодно, лишь бы не смотреть, как торопливо, неуклонно шагает к Вайтеру командир Сопротивления. Лишь бы не смотреть, как ему, командиру, снова хватает смелости на что-то большее, чем стоять в стороне.
  Лаур никогда не плакал над гибелью, допустим, людей, потому что людей забирает в небесный чертог Элайна, и там они становятся счастливы, даже если всю жизнь их преследовали такие беды, что человек чуть слабее на их месте сломался бы, как тонкий тополиный прутик. Но гибель племени Тэй, отдаленная, скрытая за частоколом и дымом, ударила по нему деловито и основательно, коснулась таких затерянных уголков его души, что парень о них и не догадывался, пока горечь не принялась душить все подряд. И ладно бы только гибель - но шаги командира, уверенные, размашистые шаги, чавканье луж под его низкими ботинками были, черт возьми, еще хуже.
  - Прости, - выдавил из себя Лаур. - Прости, господин Хвет...
  Талер не услышал.
  Женский силуэт на фоне странного окна. У женского силуэта нет ног, но есть изящные металлические пластины, а в них - какие-то веревки, какие-то трубки, какие-то мелкие детали. ВОТ, громко, словно бы со сцены бродячего театра, завопил кто-то в сознании мужчины. ВОТ, полюбуйся - это ПРОВОДА, это КАНАЛ ДЛЯ ПОДАЧИ ТОПЛИВА, это - ШЕСТЕРЕНКА, вроде механизма в часах, понимаешь? А ты сидишь за столом и куришь дешевые СИГАРЕТЫ, и твои легкие полны дыма, и ты пахнешь табаком, и у тебя НИКОТИНОВЫЙ ГОЛОД просыпается через каждые полтора...
  - Капитан, давайте ужинать! Включайте скорее вентиляцию, смахивайте пепел в мусорный пакет, и сигареты, если можно, смахните туда же, потому что мне решительно надоело ими травиться! Вы отдаете себе отчет, что для некурящих людей ваша вредная привычка еще вреднее, чем для вас?
  - Джек, - усталый голос режет надвое тишину, - прошу тебя, потеряйся...
  Талер пересек линию ворот - и замер.
  Джек. Такой рыжий, насмешливый двадцатичетырехлетний мальчишка; он работает пилотом на "Asphodelus-е". Родом с DH-12, сектор L-442. Его дом расположен у моря, и солнце беспощадно обжигает спину и все прочие ненароком подставленные части тела, и Джеку уже десятки раз предлагали съехать и купить себе личный особняк на хмурой VAL-50, но он лишь отмахивался и болтал, что ни за какие коврижки не покинет родную планету. Джек, такой неуравновешенный, такой порывистый - и в бою, и вне боя.
  Но откуда, дьявол забери, откуда я его знаю?!
  Солдаты поглядывали на мужчину искоса, безо всякого интереса. Они свою задачу выполнили - и теперь с удовольствием бродили из дома в дом, собирали ценные вещи, обсуждали, как потратят золото, полученное за такую "опасную" и "рискованную" работу. Посреди улицы, там, где она раздавалась вширь, горой валялись утыканные арбалетными болтами дети племени Тэй - в основном юноши, в основном не старше восемнадцати лет. Двоих или троих все еще сотрясала агония, и на Талера слепо, безумно таращились темно-карие глаза. Вот они застыли, вот они остекленели, и судорожно сжатые пальцы выпустили рукоять меча...
  - Не нравится? - нахально бросил мужчина с россыпью золотых ос на погоне - вероятнее всего, полковник. - Но и господин Эрвет не одобрит, если вы рухнете в обморок прямо тут.
  Талер оскалился, схватил его за воротник и дернул на себя - так, чтобы под выставленным коленом хрустнули ребра. Полковник заорал, будто его не били, а резали, но вскоре подавился этим же криком и принялся хватать воздух ртом, как рыба, покинутая прибоем на сухом берегу. Господин Хвет наступил ему на грудь, повернул подошву, желая причинить так много боли, чтобы черты солдата перекосило, перекосило, перекосило, - и прошипел:
  - Зато господин Эрвет вполне одобрит, если вас убьет ваше собственное хваленое красноречие. Ну как оно, болит? Болит, я спрашиваю? Нет? А так?
  Полковник весь позеленел - и потерял сознание.
  Он не мог и заподозрить, как ему повезло - ведь, продолжи он кривиться и стонать под ногами Талера, и мужчина убил бы его, не сдержал бы пламени, выплеснул бы наружу весь тот гнев, за которым, собственно, и пришел. А так - пнул обмякшее тело носком ботинка и зло, отрывисто засмеялся, распугивая прочих солдат - те пока еще не забыли, что к человеку со шрамом благоволит глава имперской полиции, и не отважились пересечь невидимую границу, отделявшую их от излишне самоуверенного товарища.
  Женский силуэт на фоне странного окна.
  Талер понятия не имел, почему его так тянет к маленькому острову. Паром пламенел яркими алыми угольками, оборванные тросы лежали на воде и на лодках. Кое-где не хватало весел, но мужчина отобрал второе у какого-то перепачканного золой солдата, рыкнул - и переступил деревянный борт ненадежного, крохотного суденышка. Оно закачалось под ним, как бы намекая: не плыви, что забыл командир Сопротивления в залитом кровью "чистых" детей храме? Но то, что копошилось в уме Талера и пестрело картинами, которых он на самом деле никогда не видел, было сильнее.
  Расстояние между Карадорром и островом Лойд показалось мужчине вечностью. Храм смутно маячил впереди, как заноза на полотне океана, и поблескивал его шпиль, и багровая река текла от порога к пирсу, бурлила, впитываясь в камни, привыкшие глотать ее без раздумий, шипела под сапогами солдат. Те собирались уходить - видимо, уже перебили всех, кого нашли, и украли все, что сочли достойным; на Талера они посмотрели, как на идиота.
  Он дождался, пока они уплывут. Он стоял на каменном пятачке суши, перед створками, сорванными с петель, а черные фигуры колебались и липком тумане, и туман скрыл противоположный берег, и чей-то шипастый гребень выглянул из воды, и чей-то шершавый длинный язык сладко облизал пирсы...
  Талер выдохнул, зачем-то отряхнулся, смахивая с плаща пепел - и осторожно, едва ли не со страхом, поднялся на высокий порог.
  Железо. До чего же, дьявол забери, отовсюду несет железом; обычно я люблю этот запах, но сейчас - ненавижу больше всего.
  Горели свечи. Кто из зажег: дети племени Тэй - или солдаты, чтобы сподручнее было убивать? Огоньки дрожали над пятнышками фитилей, катились по канделябрам желтые капли воска, и свет, рассеянный теплый свет ложился на груду мертвецов. Мужчина-храмовник, четверо Гончих, пожилая семейная пара, девушка в кольчуге и при мече... и девочка, девочке едва за десять, под изящной рукой растекается карминовая терпкая лужа, и белые, абсолютно белые волосы промокают в ней, как...
  Рука дернулась. Заскребли по каменному полу аккуратно остриженные ногти.
  Талер похолодел.
  Обернулся.
  Сорванные с петель тяжелые створки. Синяя океанская вода. Лодка.
  Ногти отчаянно скребут по камню, будто надеются его сломать, но он слишком твердый, крепкий и холодный. У самых губ - озеро чужой крови, но видится не она, видится вовсе не она, видится, как...
  ...плетью повисла сломанная рука, он запрокинул бледное лицо, и слезы - жемчуг на его ресницах, жемчуг на его...
  ...дыра в боку, сквозь нее проступает зеленовато-серая светодиодная панель, а внутри - обугленные кости и ошметки разорванного легкого...
  ...объятие; он хочет дотянуться, дотронуться, но руки бесполезны, руки ему не подчиняются, он всхлипывает, как ребенок, и...
  Такхи закричала.
  И проснулась, потому что этот сон был невыносим.
  Освободиться, выползти, подняться; до чего же затекли ноги, до чего же пропиталось кровью господина Гончего платье! И чьи-то ладони, чьи-то горячие ладони держат ее за локти, чей-то голос невнятно бормочет непонятные девочке слова. Она с трудом, с невероятным, непосильным трудом сосредоточилась - и поняла, что знает, что слышала, что заплатит за этот голос чем угодно. И жизнью, и душой, и... всем, что у нее вообще есть, потому что...
  - Талер, - позвала она, жалея, что чертовы веки никак не открываются, что чертово тело как будто не ее. Слабость накатила внезапно и беспощадно, и она упала бы, если бы не его горячие, если бы не его живые ладони...
  Только не сон. Пожалуйста, умоляю, только не очередной сон, не теперь, не здесь, не так...
  Талер стоял на коленях посреди храма и держал на руках беловолосую девочку, "чистое дитя" племени Тэй. Но девочка была мертва, и пульс, мгновение назад столь явный и столь бурный, затих, будто его никогда и не было.
  
  Ожидая своего командира, Лаур следил, как уходят из Вайтера повеселевшие солдаты. Уходят уже не стройными отрядами, а группами по пять-восемь человек; офицеры объявили, что следующий сбор состоится в конце августа у цитадели Астары, захватили наиболее доверенных лейтенантов и убрались.
  Мародеры, с отвращением думал парень. Убийцы. Сволочи. Особенно легче ему от этих мыслей не становилось, потому что Лаур и сам, бывало, подбирал всякие полезные штуки в домах людей, перешедших дорогу Сопротивлению. Талер его за это не ругал, хотя в голубых глазах часто полыхало неодобрение; сам господин Хвет не взял бы чужую вещь, даже если бы умирал от голода.
  Хотя - и во многом благодаря Шелю - он еще ни разу не мучился таким выбором.
  Лаур ждал, тучи рассеялись, и заходящее солнце пламенело над карадоррскими пустошами, как огромный факел. Лужи подсохли и покрылись хрупкой хрустящей корочкой, дым уносило к северу, и частокол вокруг пепелища все еще грозно скалился. Откуда-то примчалась орущая воронья стая, и хрипловатое карканье множилось и повторялось над Вайтером, заменяя собой гортанные, протяжные стоны осиротевшего набата.
  Талер явился в сумерках, и при взгляде на него Лауру стало жутко.
  Вслед за Талером шла, вероятно, последняя пара удовлетворивших свои низменные потребности воинов. Они громко и нарочито радостно обсуждали атаку на землю "грешников", и Лаур беспомощно скривился, вообразив, как рассердится командир, как он развернется и врежет вон тому косоглазому парню прямо в челюсть, а его товарища уронит носом в грязь и вынудит растопить ее либо дыханием, либо...
  - Я заключил, что он дохлый, но это же Тэй, - хохотал косоглазый, хлопнув приятеля по плечу. - Они спят куда больше, чем, забери их дьявол, живут. И пока спят, теряют все, как выразился капитан, живые качества: не дышат, и сердце у них не бьется, хотя внешне вроде бы нет ни единой чертовой раны. Грязная раса, единожды совершившая грех - это тебе не шутки.
  - Ага, - пьяно хихикнул его товарищ. - Я тоже одну такую дохлую...
  Услышав, что именно он сделал, спутник господина Хвета побелел и так сжал поводья, что их очертания красными полосами отпечатались на коже.
  А Талер почему-то дернулся и замер, будто прикованный к Вайтеру цепями. Что-то очень тихо произнес, развернулся... и пошел обратно, минуя пару солдат, а потом и побежал, спотыкаясь, ругаясь и не оглядываясь.
  
  Лодки горели.
  Он беспомощно помялся на берегу, как ребенок, потерявший монетку. На кой черт было поджигать лодки, если детям племени Тэй они все равно больше не пригодятся? Пускай бы гнили, пускай бы стояли под ливнями, снегами и ветрами - может, и понадобились бы мародерам из тех, кто не влился в армию, но шастал у рубежей и прикидывал, будет ли чем поживиться после трех тысяч малертийских воинов.
  Девочка. Девочка из храма жива, а он, Талер, бросил ее по ту сторону пролива, без еды, пресной воды и способов перебраться на континент. И себя тоже лишил такого способа, пока шлялся по наиболее представительным домам и собирал информацию. Лучше бы не собирал, на кой она ему нужна, если от нее волосы начинают шевелиться на голове? В такую не посвятишь ребят из Сопротивления, такой не будешь гордиться и хвастаться, что она у тебя есть; напротив, единожды прочитав содержимое старых запыленных свитков, Талер их поджег и старательно размазал пепел по сырому земляному полу. Такая не должна никому достаться, не должна достаться людям из Движения.
  Он тяжело вздохнул.
  Он знал, на что ему придется пойти, но совсем не радовался этому исходу.
  Расшнуровать и отбросить подальше от обрыва ботинки; избавиться от плаща, он потянет господина Хвета ко дну быстрее, чем пирсы окажутся позади. Прямо сказать, плащ утопит его под ними же, а Талеру останется лишь безысходно провожать голубым взглядом поверхность, далекую и неумолимую, как небо - если глядеть на него с земли.
  Вода была - ледяная.
  Она обожгла босые ноги Талера, и Талер зашипел, как потревоженный соседскими детьми кот. Она за короткий миг выжала из него все жалкие крупицы тепла, сохраненные покинутым предметом одежды, и едва не превратила в комок спекшейся от холода соли.
  Мысли про гладкое тело твари, облизнувшей залитые кровью доски, и размеры ее языка мужчина от себя отгонял, как назойливых мух. Ну подумаешь, плавает где-то колоссальная голодная рыба. Ну подумаешь, она сейчас удивленно косится на господина Хвета и не может сообразить, какого черта он полез в океан. Ну подумаешь, она распахивает колодец глотки, сверху увенчанный сотнями, тысячами клыков... ну подумаешь...
  Хватит, оборвал себя Талер. Хватит. У меня есть нож, и я буду сражаться до последнего, до последней капли крови буду сражаться, и неважно, чья это капля - противника или моя...
  Океан дышал вкрадчиво и нежно, и не показывался над его глубинами шипастый гребень. Волны были против того, что мужчина плывет к острову, и планомерно отпихивали его все дальше и дальше к югу. Они словно бормотали, пытаясь вынудить господина Хвета сдаться: перечить нам бесполезно, перечить нам глупо - как ни крути, а ты умрешь, и мы заберем себе твое чудесное тело. Зачем? Ну, знаешь ли, под нами кроется множество подобных тебе созданий, и хотя они мертвы, им все еще одиноко, и тянутся к облакам обгрызенные хищными рыбами руки, и следят за тобой широко распахнутые пустые глаза. Ты отражаешься в них, как ма-а-ахонькая сумасбродная пылинка. Как дыра в ночном небесном покрывале, но ты закрываешь звезды, и мертвым созданиям на дне становится грустно: за что, за что с ними снова так поступают, чем они это заслужили?
  Талер молчал. Ассоциации были муторные и дурацкие, такое лишь убийце в голову и придет. Кстати, вот и он, готовый ответ - они заслужили это тем, что позволили мне родиться, что позволили родиться такому жестокому человеку, как я. И вовсе не в океане я тону, и вовсе не в океане я задыхаюсь, и на дно меня тянет не собственное ослабевшее тело, не ужас, первобытный животный ужас, а кровь, пролитая кровь. Она слипается, она высыхает на моей одежде, она буквально впитывается в мою плоть, но не смеет, не смеет быть моей. Она - цепь, она - клетка, и мне едва, мне чуть не хватает сил, чтобы разорвать ее звенья или сломать ее прутья, как я десятки раз ломал чужие кости...
  Остров показался впереди, как внезапное наваждение. Смерть, сказал себе господин Хвет, милостива. Я погибну, а она меня обманет, она меня обнимет, ласково прижмется губами к моему уху и шепнет, что все это было не зря, что я бы справился, что я бы смог, но ей, Смерти, тоже надо кем-то питаться, тоже надо выполнять какие-то свои обязанности...
  - Кома-а-анди-и-и-и-ир!
  Заставить себя посмотреть назад мужчина не посмел. Расстояние до острова сокращалось, хотя и медленно, и он следил за этим сокращением, не отрываясь. Следил и мрачно прикидывал, как же обидно будет умереть, дотянувшись обледеневшими ладонями до земли, убедившись, что девочка из племени Тэй жива, а он, Талер, допустил ошибку, причем допустил ее дважды - когда вышел за двери храма и когда не озаботился утащить лодку в какие-нибудь кусты. Впрочем, разве он подозревал, что человек... ладно, не совсем человек - проснется и невозмутимо уточнит, какого черта все еще валяется в луже крови, если его недавно тормошил не знакомый, но вполне мирный мужчина в форме курьера?
  Мирный, ха-ха. Обшаривая дом то ли старосты, то ли капитана Гончих, копаясь в документах и фолиантах, занятый своими делами, он не успел вовремя укрыться под столом или в шкафу, когда у порога прозвучали шаги одинокого солдата. Либо солдату претило воровать в компании товарищей, либо он решил выяснить, чем занимается подручный господина Эрвета вне поля чужого зрения - но порог переступил с таким выражением лица, будто собирался нанизать Талера на булавку и выставить на всеобщее обозрение, как самый солидный боевой трофей. Жаль, что ему не повезло; мужчина ловко ушел от блеклого лезвия меча, вынырнул за спиной неожиданного соглядатая, и...
  - Кома-а-анди-и-и-ир! - надрывался Лаур где-то за границами того мира, что окружал сейчас главу Сопротивления. - Не взду-у-у-ма-а-ай у-у-утону-у-у-уть!
  Мужчина рассмеялся - и случайно хлебнул соленой океанской воды. Горлу было уже без разницы, что происходит и что за это нужно будет отдать, и Талер даже не закашлялся - но в груди словно бы заперли бойцовскую крысу, и она рвала его легкие, как поэты рвут наброски своих поэм.
  Я так устал, невесть кому пожаловался господин Хвет. Я так устал, что не помню, какого черта вообще полез в эту ледяную воду, какого черта я так самонадеянно переплыл синий океанский пролив, и что это за девочка сидит на пирсах. Нет, не сидит - стоит, низко наклонившись над волнами, и наблюдает за мной полными отчаяния серыми глазами. Так, будто знала меня всю жизнь, будто я - не чужак на землях Вайтер-Лойда, будто я для нее...
  Шипастый гребень заскользил над поверхностью совсем рядом, и Талер горько улыбнулся, и он этой улыбки свело челюсти, и посиневшие губы покрылись лабиринтами трещин. Теперь, подумал он почти с удовлетворением, теперь меня сожрут, и будут правы - таких наглецов надо тыкать носом в житейские премудрости, а не рассказывать о них степенно и пространно, как рассказывал Шель.
  Теперь...
  
  Он спал, и ему снился очень тоскливый сон.
  Пустыня шелестела мягко и негромко, перекатывались песчинки по ее покатой спине. Чайки хранили тишину, и хранило тишину море - потому что он спал, и ему снился очень...
  Какая ирония, заметил он, обнаружив над поверхностью океана шипастый гребень. Какая ирония, что этот человек погибнет именно так. До берега было бы можно дойти по дну, если бы оно, дно, не обрывалось перед ним так резко и не уходило вниз, во мрак, пронизанный сиянием крохотных, не больше песчинки, искорок. До берега было бы можно дойти по дну - и было бы можно дойти от берега к обреченному измотанному человеку, оглохшему, ослепшему, онемевшему от неслыханной подлости его же судьбы. Шипастый гребень? Тут? Сейчас?
  Он перевернулся на бок - и вспомнил, как раньше, сделав так, утыкался носом либо в уголья костра, либо в чужую широкую спину. Ему казалось, что широкую, потому что он сравнивал ее со своей; по сравнению с его позвонками те, другие позвонки были потрясающе крепки и надежны. И были потрясающе близки: хочешь - проведи по ним пальцем, а хочешь, прижмись левой щекой и слушай, как там, внутри, под их владениями, расползается по венам и сосудам горячая драконья кровь... драконья кровь, запертая в человеческом теле...
  Ты бы так не поступил, сонно обратился он к давно потерянным позвонкам. Ты бы так не поступил. Ты бы проснулся, увидев, как девочка прыгает с пирса навстречу своему дорогому Талеру. Ты бы проснулся, увидев, как маслянисто расползается по воде кровь плотоядной твари, как мужчина хватает скользкую рукоять ножа синими от холода пальцами, как удар по врагу вынуждает его тонуть и захлебываться соленой океанской водой. Ты бы проснулся в ужасе, ты бы кричал, ты бы умолял меня что-нибудь изменить, умолял бы меня спасти, а я потребовал бы взамен всего пару минут твоего тепла. Я потребовал бы всего пару минут, а ты подарил бы мне целую вечность, потому что...
  - Нельзя, - по-прежнему сонно приказал он, закрывая рукавом лицо. - Нельзя. Убирайся прочь...
  
  Первые ощущения были такими неясными и полустертыми, что он предпочел им не верить. Мало ли, вдруг шипастая тварь все-таки вернулась и перекусила его пополам, а он бьется в агонии под стеклянной поверхностью океана, и кричит маленькая беловолосая девочка, отважно прыгнувшая на помощь господину Хвету.
  Он предпочел им не верить - и ошибся.
  Это не ложь - рука, скользнувшая по камню берега, бессильно рухнувшая обратно. Это не ложь - рука, стиснувшая воротник чужого ритуального платья. Вытащить, вытащить ее из воды; вытащить ее, даже если мне самому придется все-таки...
  Он осознал себя лежащим на берегу, носом вниз.
  Он осознал себя лежащим на берегу.
  И тогда с облегчением позволил себе расслабиться, и все образы, окружавшие крохотный каменный пятачок посреди океана, стали такими яркими, такими четкими, что он радостно рассмеялся, принимая их заново.
  Это как родиться два раза.
  Это как потерять глаза - и получить их вновь.
  Девочка посмотрела на него слегка озабоченно - уж не тронулся ли мужчина умом, пока плыл и боролся неизвестно с кем, упрямо размахивая ножом. Но нет - спустя минуту он притих, поежился и предложил:
  - Давай-ка разведем костер, а, маленькая?
  Она с недоумением приподняла брови. Слова были, и были привычные интонации, и был голос, но исчезла суть, и девочка лишь беспомощно уточнила:
  - Letta?
  Кажется, мужчина растерялся. Виновато пожал плечами:
  - Прости, но я не понимаю. Мы с тобой... говорим на разных языках, верно?
  Девочка была в шаге от горького плача - или горького смеха.
  - Letta?..
  Он протянул руку - ту самую, что помогла ей выбраться из ледяных объятий океана. И потрепал ее волосы - небрежно, с уверенностью, что девочка не будет возражать.
  И она, конечно, не возразила.
  Если бы ты знал, Талер. Если бы ты знал, сколько я вытерпела, сколько я пережила. Если бы ты знал, что с тобой случилось, если бы знал, что я, только я одна была с тобой до конца, потому что из всех имен, из всей той горы имен, которые ты мог бы произнести, ты выбрал и назвал мое имя...
  - "Asphodelus"...
  - Миновал орбиту, капитан. Еще немного, и ваша команда...
  - Нет, - он качает головой, и его так мутит, что здание порта множится и вертится перед голубыми глазами. - Нет... Лойд...
  Разводить костер было толком не из чего, поэтому Талер вытащил из храма все, что, по идее, умело и любило гореть. В комнате господина Соза нашлись огниво и трут, и мужчина так сосредоточенно их мучил, что девочка невольно улыбнулась и заключила - как хорошо. Как хорошо находиться в мире, где ты жив...
  - Ты не волнуйся, - бормотал господин Хвет, когда огонь пожалел его и все-таки полыхнул - сначала робкими желтыми язычками, а потом скопищем цветов, пожирая дерево, бумагу и ткань с таким энтузиазмом, будто не видел пищи доброе столетие. - Лаур нас вытащит. Главное, что мы не погибли и, вроде бы, избежали участи серьезно заболеть. Или избежим. Ты грейся, тебе нужно согреться...
  Девочка указала на огонь:
  - Letta... vie na mlarta setna?
  Талер слегка приободрился:
  - Тебе интересно, как его называют на малертийском?
  Она кивнула:
  - Na mlarta...
  Он поворошил особо крупную доску дубинкой, отобранной у кого-то из Гончих. Искать достойное помещение в храме было выше его сил - не так, не среди покойников, хотя запах железа, надо признать, приятно щекочет ноздри...
  - Огонь, - пояснил он. - Мы зовем его - огонь.
  - О... гонь, - покорно повторила девочка. И тут же вернулась к речи племени Тэй: - Sara letta... tomo krie maltara?
  Он опять виновато пожал плечами.
  Ладно, заключила девочка, укладываясь на собственное одеяло, вероломно похищенное из ритуальной спаленки храма. Из ритуальной спаленки, где проводили ночь перед Великой Церемонией те "чистые" дети, которым повезло меньше, чем ей.
  Несчастливых историй о любви столько, что они могли бы сломать все галактики до единой, могли бы стереть в порошок все живое, что было с такой аккуратностью и нежностью кем-то сотворено.
  А Лойд отыскала свою дважды.
  Дважды.
  
  Лаур не подвел, и абы как сбитый деревянный плот помог чудаковатой троице еще разок пересечь пролив. А проливу, наверное, просто надоело терпеть их метания туда-сюда, и ныне за их спинами он плевался клочьями пены, ракушками и песком, выбрасывал из воды рыб, и рыбы с болью пучили глаза, лежа на пирсах или на скалистом обрыве. Паром все-таки пошел ко дну, и грохот стоял такой, что малертийцы ускорили шаг, и Лойд сперва бежала за ними, как собачонка, а потом Талер посадил ее к себе на плечи и понес - так осторожно, будто она была его сокровищем.
  Я была, в растерянности говорила себе девочка. Я была, но теперь у меня хрупкое детское тело, и никакой пользы от него нет; зато у меня есть ноги, настоящие ноги, с нервами, сосудами, суставами и мышцами. Ноги, а не протезы - но как мне рассказать об этом Талеру, если мы друг друга не понимаем?..
  На вечернем привале мужчина сидел, низко надвинув на лоб капюшон плаща, и рисовал прутиком спираль. На фоне грязи она выглядела удивительно гармонично, и Лойд следила за каждым новым движением узкого, но такого сильного запястья. Такую же спираль часто крутили на экранах компьютеров и планшетов эксперты и доктора, такую же спираль почти боготворили - до сих пор, хотя научились делать ее искусственно, составлять из тысяч и тысяч комбинаций, выбирать, какая лучше, любопытнее или, может, красивее...
  А вот Лаур, спутник господина Хвета, о назначении этой странной штуковины понятия не имел. Он покосился на рисунок небрежно и рассеянно, надкусил бутерброд с вяленой рыбой и уточнил:
  - Что это, дьявол забери?
  Талер усмехнулся, и от этой его усмешки парень едва не уронил свою обетованную пищу.
  - ДНК.
  Лауру это ничего не сказало, но он не рискнул спрашивать еще.
  По дороге к Нельфе Лойд активно осваивала чертов малертийский. Талер был неплохим, но все же - не профессиональным учителем, и уроки часто заходили в тупик - пока не вмешивался Лаур. Лауру как-то удавалось объяснить спасенному "чистому" ребенку то, что у Талера объяснить не получалось. Мужчина лишь наблюдал за его работой - уважительно, вдумчиво, серьезно, - и отходил, желая предоставить своим спутникам больше свободы.
  У ворот Нельфы пришлось долго и муторно торговаться, рассказывая стражникам, что Лойд - потерянная сестра господина Эрвета, и если ее задержат еще хотя бы на пять минут, глава имперской полиции лично явится и надает всем участникам спора оплеух. Стражники сердились и переглядывались, никак не желая уступать - но высокий сержант, проходивший мимо, заметил господина Хвета и поспешно велел оставить его в покое, потому что имел с ним дело полугодом ранее и так огреб за попытки порыться в дорожной сумке, что вспоминал ту роковую смену с невольным содроганием и стыдом.
  Жилые улицы города не понравились Лойд. Во-первых, люди все-таки отличались, хоть и совсем чуть-чуть, от ее родного племени. Во-вторых, она подробно и ясно помнила, какими они бывают, например, на EL-960, а потому хваталась за рукав Талера и притворялась, что ни черта важнее этого рукава на свете не существует.
  Потом жилые улицы кончились, и дышать стало гораздо легче.
  - Это - мой дом, - гордо произнес мужчина, замирая на пороге Проклятого Храма.
  Черный, как ночная темнота, мрамор. Белые прожилки. Трещины в стенах, крыше и арке входа. Руины внешней галереи, поросшие диким виноградом. А внутри звучат негромкие, какие-то призрачные голоса; Лойд навострила уши, но не сумела разобрать, о чем они там беседуют.
  Тем не менее, храм не вызывал у нее приятных ассоциаций. Где-то в его недрах, напомнила себе девочка, есть залитый кровью алтарь, и хотя кровь там лилась человеческая, а не моя, мне будет противно, страшно и...
  - Не бойся. - Талер опустился перед ней на колени и сжал ее холодную крохотную ладошку. - Слышишь? Не бойся. В этом храме никто, я клянусь, никто не посмеет тебя обидеть. Если хочешь, я буду твоей охраной.
  Она застыла, не способная отвести глаза, не способная отвернуться.
  Потому что теперь, здесь, он был так похож на Талера с "Asphodelus-а", что у нее перехватило дыхание, и колючий ком продирался по горлу, надеясь, что она не выдержит, что она заплачет. И его надежды были оправданы - девочка съежилась, жалко скривила тонкие губы, и слезы вспыхнули в уголках ее век, словно пронизанные светом солнца сапфиры.
  - Я не... боюсь... - глухо произнесла она. - Если меня поведешь ты, я не буду... бояться...
  И - нога в ногу со своим любимым, своим дорогим Талером - переступила храмовый порог.
  
  В кабинете господина Эрвета было душно и полутемно. Горела всего одна свеча, да и та норовила утопить фитиль в каплях воска, раскаленного, как драконье брюхо - и свет колебался, дрожал, складывался в подвижные, звериные тени. Но Шеля не беспокоил. Нет.
  У Шеля были другие причины беспокоиться.
  - Жарко, - пожаловался Талер, оттягивая воротник. И тут же плотнее обернул его вокруг шеи: - Нет, холодно... что за бред?..
  Он сидел в том же кресле, что и обычно, держал на коленях увесистую папку с раздобытыми сведениями - и покачивался, как пьяный. На левой щеке выступил румянец, красный и приметный даже в полумраке; на правой пламенел шрам, но было в его облике что-то неправильное, не такое, как запомнил господин Эрвет. Господин Эрвет вообще очень хорошо разбирался в чертах лица Талера, и сейчас они ему совсем не нравились.
  - Боюсь предположить, кто в этой комнате горячее, - насмешливо сообщил он. - Ты - или эта проклятая свеча.
  Талер попробовал засмеяться, но получился невнятный хрип.
  - Неужели в рядах Сопротивления, - продолжал его собеседник, - некому позаботиться о таком принципиальном лидере? Если ты сам не можешь преодолеть приступ, взял бы да позвал на помощь кого-нибудь из своих товарищей. Почему нет? Почему ты никогда этого не делаешь?
  - Потому что я принципиальный, - едва слышно отозвался Талер. - Я не люблю, когда обо мне заботятся.
  Он поднялся, абы как запихнул документы в сумку и направился к выходу. Вполне ровно, и Шель втайне восхитился его решимостью и, пожалуй, наглостью - кто еще посмел бы так откровенно обманывать главу имперской полиции, человека, на чьих плечах полыхают золотые погоны?
  У самой двери Талер обернулся, укусил себя за костяшку пальца и негромко спросил:
  - Шель, а ты... ну, имеешь представление... о том, что такое ДНК?
  - Нет, - честно признался тот. И настороженно уточнил: - Это что-то важное?
  Его собеседник выдохнул.
  - А... железная дорога, Шель?
  Господин Эрвет сообразил, что его гость либо уже бредит, либо сошел с ума. И терпеливо пояснил:
  - Талер, дороги не бывают железными. Они бывают грязными, пыльными или каменными, но никому и после девяти бутылок вина не придет в голову идея выковать их из железа. Ты мне веришь?
   Мужчина не ответил и собрался было выйти в коридор, но Шель, внезапно ощутивший себя тем еще ублюдком, догнал его и поймал за локоть:
  - В чем дело, Талер? Что с тобой случилось?
  Лихорадочный румянец на левой щеке. Блестят резко посветлевшие голубые радужки. На переносице - черная в синеву клякса; видно, глава Сопротивления пользовался чернилами, но в порыве свойственного ему гнева, увлечения или задумчивости мазнул себя кончиком пера по лицу. И что-то в этом лице - не такое, вовсе не такое, каким должно быть...
  - Дирижабли, - произнес Талер так тихо, что господин Эрвет скорее прочел это загадочное слово по его губам, чем различил при посильной поддержке слуха. - Дирижабли умеют летать по небу... как птицы...
  Шелю стало нехорошо.
  - Вернись, - потребовал он. - Заходи. Спокойно, я все исправлю... не могу же я отпустить тебя домой в таком состоянии, ты не дойдешь...
  Талер криво усмехнулся:
  - Все как в старые добрые времена... помнишь, как я спал на перекладине балдахина, а ты бросался в меня подушкой, если я начинал болтать всякие глупости...
  - Сядь, - скомандовал господин Эрвет. - Сядь и расскажи мне, что такое эти твои дирижабли, ДНК и железная дорога. Только...
  Он запнулся и не договорил.
  Глава Сопротивления покорно опустился уже не в кресло - на диван. Папка легла рядом, как домашняя кошка - такая же зависимая от своего хозяина, потому что хозяином ей достался воистину превосходный человек.
  Рассказывать Талер не спешил. Его пальцы перебирали узкую манжету рукава, будто надеясь рано или поздно оторвать ее с корнем, ощупывали швы и шарили по вышитому портнихой узору - размеренно, вкрадчиво, но так нервно, что Шель не находил себе места.
  - Есть особый, - сказал Талер, - генетический код... и "чистые" дети Вайтер-Лойда - это всего лишь... результат его появления... результат определенной комбинации определенных частиц... они...
  Мужчина сглотнул и закрылся ладонями. На обозрение господину Эрвету остались его растрепанные волосы, истерзанный воротник и шея.
  - Ты когда-нибудь... читал, что за великий грех совершили дети племени Тэй? Из-за чего они стали "грязными"?
  Шель отрицательно мотнул головой. У него было много информации, богатой, подробной, затронувшей как империи Малерта и Ханта Саэ, так и Сору, и Линн, и Фарду - но Вайтер-Лойд не имел для господина Эрвета значения. Ну, погибли какие-то "грязные" дети, которые, по сути, вовсе никакие не дети, ну, сгорели какие-то дома... но сейчас, в полумраке роскошного кабинета, при одиноком огоньке почти умершей свечи, наедине с Талером Хветом, он впервые был ими заинтригован. Какой была эта странная земля, где малыши вроде той беловолосой девочки ложатся на алтарь и принимают удар ножом, если она так задела главу Сопротивления?..
  - Шель, - Талер обратился к нему почти умоляюще. - У тебя есть вода?
  Пил он жадно, взахлеб, и господин Эрвет, окончательно испуганный, следил за ним так растерянно и беспомощно, что, возвращая ему кружку, глава Сопротивления попросил:
  - Не бойся...
  Шель поставил кружку на стол, сам осторожно присел на краешек и заявил:
  - Ну, допустим, совершили они какой-то великий грех. Ну, допустим, Боги их наказали. Но тебе-то, скажи, тебе-то почему так паршиво? Ты ведь не Тэй. Ты не Гончий, ты не храмовник, и тем более ты - не "чистое" дитя...
  Он осекся, обнаружив, как зловеще переменилась виноватая улыбка Талера.
  - Лойд... - прошептал мужчина. - Та девочка называет себя "Лойд". Она пока что не сильна в малертийском, но из того, что упоминается в наших с ней беседах, ясно - она не сомневается, что это действительно ее имя, а не какой-нибудь случайный набор символов... набор комбинаций.
  Шель молчал. Умирающая свеча потрескивала, наивно полагая, что ее заменят более молодой товаркой, но глава имперской полиции был неподвижен, был скован словами Талера, хотя не все из них до конца понимал.
  - Этот мир, - шепотом донес до него мужчина, - юн... ужасно юн, и все же - самые легкие свои столетия он уже перенес... и наступили эти. Сегодняшние... эпоха Сопротивления - и Движения против иных рас, эпоха отчуждения Линна... эпоха смерти редкого генетического кода под названием "Loide"...
  Шель вздрогнул.
  - "Loide"?
  Талер снова принялся перебирать пальцами рукав.
  - Возможно, - продолжал он, - храмовники верили, что алтарь способен поровну разделить между ними код... разделить между всеми детьми племени Тэй - или между теми, кто примет участие в Церемонии, кто будет стоять босыми ногами в крови "чистого" ребенка... ты знал, Шель, что они резали себе ступни, вскрывали вены, прежде чем войти в нишу? Нет? А они резали... но ДНК - не такая простая вещь, чтобы, ха, впитать ее через ноги... ДНК - это как... наследство, и "чистым" детям "Loide" оно выпадало... непреднамеренно...
  Свеча затрепетала и погасла.
  Никто не шелохнулся.
  - Были дни, когда на землях Вайтера жили только "чистые" дети... потому что племени Тэй, возникшему на Карадорре вместе с эльфами и людьми, эти эльфы и люди были отвратительны. Они женились на своих сестрах... на своих матерях... выходили замуж за отцов и братьев... они...
  Шель почувствовал, как волосы на голове встают дыбом.
  - Они повторяли и повторяли "чистый" генетический код... но тот, кто сотворил мир, вовсе не на это рассчитывал. Он рассчитывал, что дети племени Тэй сойдутся с иными расами, и что вместе они будут жить по-настоящему счастливо... и он рассердился, выяснив, какая... какая грязь творится на их земле, какими порочными они стали...
  - Это и есть, - хрипло произнес господин Эрвет, - "великий грех" Вайтер-Лойда?
  Глава Сопротивления кивнул:
  - Да... и кара за него - рождение первых "грязных" детей. Зажги факел, а? Мне так неудобно, когда я тебя не вижу...
  Лунные лучи просачивались в щель между окном и шторой, и в них рассеянно, сонно кружились редкие пылинки. Завтра сюда явятся слуги и старательно их погоняют, но будет ли прок, если даже человеческое тело - пыль, пускай до поры и не похожая сама на себя?
  Факел чадил и плевался искрами, Шель превозмогал.
  - Тем не менее, - говорил Талер, - были и такие "чистые", кого бесила политика старейшин, кто не желал насиловать своих близких, не желал быть чудовищем... они скитались по Карадорру, как изгои, как добровольные изгнанники, и от них произошли несколько человеческих семей. Между этими семьями и нынешними "чистыми" детьми при контакте возникает... резонанс...
  Шель догадался, чем закончится эта речь, и так побледнел, что его карие с прозеленью глаза казались двумя абсолютно черными омутами.
  - Зачем, - пробормотал он. - Зачем я тебя туда отправил?..
  Талер снова укусил себя за костяшку пальца.
  - Шагая по улицам, я видел... мне чудился... женский силуэт на фоне странного стеклянного провала. За ним - звезды и туманности, планеты, астероиды, спутники... и что-то во мне жаждало - слышишь? - неукротимо жаждало подойти как можно ближе к острову. Как можно ближе к алтарю...
  За окном заорала ночная птица, и Шеля передернуло, а Талер, подчиняясь благоприобретенному рефлексу, сжал рукоять неизменного ножа.
  - Когда я взял ее на руки... меня будто молнией... пронизало. Я вспомнил... мы виделись не только здесь, не только на Карадорре. Между мной - и беловолосой девочкой возник эффект резонанса, потому что в моем ДНК есть лойд. Потому что я - "грязный" ребенок, результат союза "чистого" - и человека... вероятно, в моих предках код почему-то не проявился, вероятно, ему нужна некая... предположим, поочередность... и он выбрал меня. Вот... это все, что я хотел до тебя донести.
  Шель отвернулся и выглянул за тяжелую бархатную штору. Птица хваталась коготками за ветки персика, посаженного еще при отце; дерево прикидывало, зацвести ему - или еще не пора, ведь весна в этом году стояла ветреная и промозглая, и бушевали штормы у берегов, и прозябали у пирсов корабли...
  Румянец на левой щеке. Лишь на левой. А правая скула - сплошная рваная рана.
  Какая мне разница, кто ты - "чистое" или "грязное" дитя, человек или Тэй, и что за лойд прячется в спирали твоего ДНК, если тебя зовут - Талер, Талер Хвет, и ты мог пожаловаться кому угодно, а пришел ко мне, решил обсудить со мной, выбрал меня, как тебя выбрал какой-то дурацкий код...
  "Дирижабли... умеют летать по небу, как птицы..."
  Шель зажмурился - благо, за ним сейчас никто не следил.
  - Вина хочешь?
  
   VII
  
   На расстоянии вытянутой руки
  
  Эльфийка Брима шарахалась от гостей корабля так, что за первые два дня Эс видел ее всего трижды, и то - со спины, когда стройная фигура ныряла во мрак распахнутого трюма, переступала порог камбуза и поднималась на квартердек. От нее смутно пахло цветами и солью, чисто вымытые и причесанные волосы цвета льна были коротко острижены, а мужская одежда, скрывая фигуру, в то же время ясно ее подчеркивала, давая понять: под этими рукавами на самом деле прячутся гораздо более округлые плечи - и гораздо более изящная спина...
  Не то, чтобы эльфийка была так уж необходима бывшему придворному звездочету. Признаться, он понятия не имел, какого черта за ней гоняется. Со своей работой девушка успевала разобраться, пока зеленоглазый парень спал, покачиваясь, в недрах неудобного гамака, а затем просиживала долгие часы за нудными вещами типа очистки рыбы.
  Сколот на верхней палубе не показывался - его надежно скрутили щупальца морской болезни, и юноша сутками напролет валялся у себя в каюте, вынужденно превозмогая тошнотворное отупение с помощью книг и корабельного журнала, выпрошенного у капитана судна. От сырости ныл его глубокий шрам и чесались покрытые царапинами края; от запаха рыбы усиливалась тошнота, и он обматывал нижнюю половину лица повязкой, обрызганной травяными духами или вином. Лучше так, чем остро ненавидеть ни в чем не повинного тунца, поданного на ужин.
  На третий день Эсу впервые удалось полюбоваться Бримой вблизи. Что и говорить, молодая девушка с гордой осанкой и потрясающе сильным телом была чудо как хороша; измотанная постоянными попытками увильнуть от опекуна Сколота, она посмотрела на него едва ли не с вызовом. Что, мол, все-таки догнал? Радостно тебе? Лестно? Только вот я ни слова не скажу, я развернусь на каблуках и сделаю вид, что...
  - Брима, - протянул Эс, будто вспоминая, где до этого мог слышать ее имя. - Брима. Ты ведь - жена покойного генерала Яста?
  Эльфийка дернулась, будто ее ударили. Возмущенно опустила тонкие заостренные уши:
  - Откуда тебе, человеку, известно о гибели моего мужа? Или ты явился из проклятого Движения?!
  - Нет, - спокойно ответил парень. - Вовсе нет. - Он огляделся по кораблю, но рядом никого не было: ни вездесущего капитана, ни его пьяной матросни, лишь скучал мужчина-рулевой шагах в тридцати от девушки. - И если уж на то пошло, то я даже не человек.
  Она расхохоталась, надеясь этим хохотом его унизить, но бывший придворный звездочет не дрогнул. Ему, в отличие от Бримы, было все равно, за что конкретно умер ее муж, за что конкретно умерло все эльфийское племя, рискнувшее поселиться на карадоррских берегах. Но его удерживало напротив эльфийки нечто, что превосходило по важности и банальную честь, и не менее банальный долг. Его удерживала память, а память - штука серьезная, спорить с ней - все равно что пытаться голыми руками остановить лавину.
  - Я унес генерала Яста на берега Тринны, - пояснил он. - К его тамошним сородичам. Эльфы похоронили твоего мужа в Никете, к северо-западу от Реки.
  На миг ему показалось, что кто-то неумело вырезал эльфийку из камня. Она застыла, растеряла всю свою легкость и упругость, она побледнела, как если бы у нее внутри сломалось нечто крайне важное. Потом улыбнулась - криво, уголками розовых губ, - и повторила:
  - Вы унесли... а я слышала, что тело моего мужа стало ужином для того карадоррского... - ее глаза распахнулись так широко, что господин Эс в них полностью отразился. Высокий силуэт, одетый в не особо роскошную, но вполне добротную одежду; правда, через пару секунд он резко вытянулся и принялся обрастать совсем иными деталями - крылья, шипастый гребень вдоль зубчатого хребта, хищный безумный оскал. Бриму передернуло; не зная, куда деть дрожащие руки, она заправила за ухо прядь волос и едва слышно закончила: - Того карадоррского дракона...
  Спустя полчаса они уже пили чай в трюме "Танца медузы" - погруженном в полумрак, провонявшем рыбой, как, впрочем, и весь корабль, зато совершенно безопасном. Матросы приходили сюда редко, а на случай вторжения вокруг было достаточно сундуков, бочек и тюков, чтобы за ними спрятаться. Правда, на спуске бывшему придворному звездочету не повезло - волна качнула хлипкое деревянное суденышко, будто напоминая, что по воле океана "Танец" может в любую секунду пойти ко дну, и веревочная лестница подпрыгнула так, что с нее соскользнули чуть шероховатые пальцы. Падение, с левой стороны смягченное набором теплых зимних одеял, с правой получилось весьма болезненным: господин Эс приложился коленом о стойку для оружия, после чего стойка развалилась, а проклятая нога опухла и посинела.
  Брима собрала воедино свои лихорадочные мысли и рассказала о том, как ей пришлось научиться орудовать мечом, как поселок оброс шипами частокола и копьями караульных, как людей закапывали за оградой, не различая, где женщина, а где мужчина. Как отважно боролся ее муж, как наиболее слабым воинам приказали уходить к пристани - а там выяснилось, что обугленные остовы лодок болтаются на цепях под водой...
  Эс жевал ореховое печенье - и слушал, не перебивая. Эльфийка говорила о том, о чем не смела сообщить капитану, о чем боялась упомянуть при матросах. Кроме корабля, ей некуда было деться; Движение настигло бы ее повсюду - и здесь тоже наверняка настигнет.
  - Но я, - неожиданно зло произнесла девушка, - не позволю им так просто от меня избавиться. Я буду сражаться, и пускай это будет последнее мое сражение, но я унесу как минимум четыре жизни - как плату за одну свою...
  Бывший придворный звездочет нахмурился, и дальше они беседовали на не очень понятные людям темы - что-то о небесных потоках и о внутренних течениях. Прошло, наверное, полдня, прежде чем Брима вспомнила о своих обязанностях - и вскочила.
  Тем же вечером Эс перекупил ее у капитана "Танца медузы". Мужчина колебался, предполагал, для чего опекуну лорда Сколота понадобилась эльфийка, и весело хохотал над этим своим предположением; образумить его смогла только сотня золотых монет, высыпанных на стол безо всякой жалости. У бывшего придворного звездочета хватало денег, чтобы не ограничивать себя в подобных капризах, да и Бриму он собирался увести с корабля не затем, чтобы сделать ее своей любовницей, а чтобы вручить эльфам Никета. Эльфы, они высоко ценят узы крови, они обязательно примут пленницу, как приняла бы ее семья. Это людей они презирают, а своих сородичей берегут заботливо и нежно...
  Но утром оказалось, что капитан, отвыкший от долгих плаваний, привел судно не к южному эльфийскому королевству, а к северному. Впереди океан шумел и плевался ракушками, накатываясь на почти белую, выгоревшую под солнцем полосу песка, плавно переходящую в снег; середина весны принесла так мало оттепели, что Хальвет был по-прежнему скован холодом, и знамена полоскались на ветру, и ветер пробирал до костей. Прибрежные часовые подняли взведенные арбалеты, едва завидев, что матросы опускают с верхней палубы крохотное суденышко для рыбалки, оснащенное невысоким, господину Эсу по лопатки, парусом.
  Впрочем, единожды посмотрев на первую границу Тринны, господин Эс куда-то запропастился. Пришлось разбудить лорда Сколота, чтобы его найти; юноша, позеленевший и резко похудевший за неделю плавания, обнаружил бывшего придворного звездочета в опустевшей бочке у двери камбуза.
  Господина Эса трясло, как если бы он лично встретился с вурдалаком; шероховатые пальцы бестолково шарили по вороту синей рубашки, пытаясь то ли ослабить его, то ли, наоборот, затянуть. Сколоту показалось, что он хочет сам себя задушить.
  - Эм-м-м... - протянул юноша. Это было трудно, потому что наряду с удивлением его мучил очередной приступ тошноты. - Господин Эс, в чем дело? Наши с вами вещи уже перенесли в лодку, и пора наконец-то уйти с этого... гостеприимного судна, а вы... что с вами, господин Эс?
  - Н-н-ничего. - Эс попробовал ему улыбнуться, но вместо улыбки получилась какая-то жалкая гримаса. Бывший придворный звездочет набрал в грудь побольше воздуха, весь подобрался и выдохнул: - Я... я туда не пойду. То есть... не поплыву. И не полечу, ни за что... нет.
  В его зеленых глазах полыхало такое море ужаса, что неуютно стало даже суровому, успевшему всякое повидать капитану. Но у берега Хальвета стояла лишь бравая пятерка часовых, чьи арбалеты покорно опустились, стоило матросам поднять флаг межконтинентального Союза, и больше не было никого - ни враждебного, ни приятельского.
  - Не пойду, - бормотал, не переставая, господин Эс. - Нет. Я не... я вовсе не... - он закрылся дрожащими ладонями, сам себе напомнив эльфийку Бриму, распознавшую в обычном с виду человеке - дракона. - Не могу... пожалуйста, я правда не могу. Сколот... пожалуйста...
  Юноша смотрел на него испуганно:
  - В чем дело, господин Эс?
  Зеленые глаза дрогнули, и теперь в них плавало такое отчаяние, что Сколот, помедлив, сел рядом с бочкой и потянулся к ней всем телом, неосознанно желая защитить. От него пахло терпкими карадоррскими духами, выделанной кожей и немного - рыбой; Эс подался ему навстречу, уткнулся носом в хрупкое тонкое плечо - и в повязки, спрятавшие под собой шрам.
  - Я не могу, - настойчиво, как ребенок, повторил он. - Там ведь... там ведь песок.
  Капитан корабля с облегчением рассмеялся:
  - Эка невидаль - песок! Не выдумывайте, господин Эс, хальветские прибрежные пески - не зыбучие. И кусаться умеют примерно так же, как вы - летать. Ну хотите, я вам для храбрости вина принесу? Или... - он склонился над бочкой, старательно отгоняя подозрение, что ведет себя, как дурак - потому что, исходя из этого подозрения, дураком был и юный лорд империи Сора, и, тем более, его опекун. - ...Чего-нибудь покрепче, а, господин Эс? У меня есть бутылочка абсента - как раз для подобных случаев...
  - Несите, - глухо отозвался бывший придворный звездочет, не поднимая лица. Песок, проклятый выгоревший под солнцем песок невозможно было разглядеть сквозь плоть и кровь Сколота, и Сколот, кажется, понимал, каково приходится его опекуну - потому что не торопился вставать.
  Шелестели океанские волны. Какая-то излишне доверчивая крупная чайка села прямо на палубу и покосилась на господина Эса так, будто была его старой знакомой. Бывшего придворного звездочета снова передернуло, но отмахиваться от птицы он не стал - лишь грустно покосился на нее в ответ.
  Бутылка абсента слегка исправила его настроение - по крайней мере, после жадного глотка у него перестало жечь в левой половине груди, а после того, как напиток печально заплескался у стеклянного донышка, на господина Эса накатило полное безразличие. Он позволил усадить себя в лодку, потребовал, чтобы эльфийку Бриму посадили на соседнюю скамью, и преувеличенно бодрая процессия двинулась, наконец, к уставшим наблюдать за ней часовым.
  Шелестели океанские волны...
  Капитан и лорд Сколот - два разных голоса в неподъемной тишине, охватившей зеленоглазого парня, - в чем-то кого-то убеждали. Капитан был, как это водится, бездарен, а Сколот, как всегда, изысканно вежлив. Эльфы уступили именно ему, потому что сопротивляться преемнику императора было решительно невозможно.
  Господин Эс не обращал на них ровным счетом никакого внимания. Напротив - медленно отошел прочь; лед покрылся голубоватой коркой подтаявшего льда, и на этой корке блестели красивые прозрачные капли. Бывший придворный звездочет безжалостно ударил ее подошвой сапога; корка треснула, и освобожденный песок, мокрый, потемневший, спекшийся в единый комок - выбрался на свободу. Господин Эс поднял его и погладил, как люди гладят своих домашних животных.
  - Ты видишь меня, Кит? Я здесь...
  Потом его разум болезненно преломился, и память, такая услужливая накануне, большинство деталей поездки выбросила или сожрала. Опекун лорда Сколота смутно, рассеянно улавливал, как скрипят колеса крытого экипажа - и как трещит под ними светлая песчаная пустошь.
  А его подопечный отдал бы многое, чтобы ту же самую поездку - забыть.
  Эльфы на дух не переносили смертный человеческий народ. Неодобрение колыхалось над экипажем, как плотное туманное облако; часовые, конечно, поясняли, почему в Хальвете нет ни одного настоящего города, почему эльфийские дома состоят из пористых ненадежных камней и почему вокруг такая кошмарная пустота, но неохотно и коротко. В те редкие минуты, когда Сколот выходил на палубу "Танца медузы", капитан жизнерадостно болтал о никетских рощах, о красоте тамошнего короля, о том, что эльфы едва ли не каждый день отмечают какие-то свои праздники; Хальвет же был совершенно голым, и его нельзя было скрыть - хотя небо, мрачное и низкое, старалось изо всех сил.
  Экипаж остановился у высокой башни, чье подножие кто-то украсил ракушками и красными листьями здешних водорослей. Часовые надменно попросили не выходить и, Боги упаси, не трогать поводья; Сколот находчиво притворился, что эта просьба нисколько его не оскорбила. Бывший придворный звездочет, пьяный вне всякой меры, прижался левой скулой к деревянной стенке и задремал, а Брима завороженно смотрела в большое стеклянное окошко - на Хальвет, родину эльфийского рода. Хальвет замер напротив основания всех небесных потоков, и его гнев расползался по белому песку, как расползается по столешнице пена из опрокинутой пивной кружки.
  Король милостиво согласился принять лорда Сколота, поскольку лично подписывал предложение о межконтинентальном Союзе. Эльфы-часовые разбудили господина Эса, и взгляды у них были такие, будто вместо сонного зеленоглазого парня на сиденье уснула выверна. Обнаружив это, бывший придворный звездочет как-то нехорошо, прямо сказать - зловеще усмехнулся, и часовые тут же оставили его в покое.
  Трапезная комната располагалась у самой вершины неприглядного серого строения. Оттуда необъятная песчаная пустошь и синее пятно океана казались мелкими и незначительными, как нарисованные на карте. Часовые вежливо усадили юного лорда за накрытый слугами стол - и сообщили, что король явится, едва закончит со своей работой. Потом они наконец-то вышли; господин Эс пронаблюдал за тем, как закрываются покрытые резьбой створки за их спинами, и, помедлив, буркнул:
  - Странные они какие-то. В Никете гораздо лучше.
  - Разные короли, разные традиции, - растерянно предположила Брима. Она не жалела, что бывший придворный звездочет увел ее с корабля, но страх перед неизвестностью прочно осел внутри, и от запаха роскошных блюд девушке стало дурно. При мысли о том, что путь к соседнему эльфийскому королевству займет больше суток, она окончательно загрустила и уставилась на серебряную вилку, всерьез предоставленную гостье.
  Король не заставил долго себя ждать. Высокий, беловолосый, с пушистыми ресницами и странными глазами - будто кто-то изобразил их синим карандашом, а поверх добавил ветвистый узор зеленым, - он опустился в поспешно отодвинутое слугой кресло, выпрямил спину так, что еще чуть-чуть - и треснул бы позвоночник, и произнес:
  - Добрый вечер. Добро пожаловать в Хальвет, господа.
  Господин Эс дружески ему кивнул. Так просто и обыденно, что Сколот, собиравшийся подняться и поклониться, в изумлении продолжил сидеть.
  - Это Брима, - хрипло представил девушку бывший придворный звездочет. - Жена генерала Яста. Ей надо попасть к его могиле, и было бы очень кстати, если бы твои подчиненные перестали корчить из себя героев и отвезли девушку к северному рубежу Никета. Или ты, - он обратился к хальветскому королю едва ли не с холодным пренебрежением, - вынудишь карадоррскую воительницу преодолеть всю дорогу до Никета пешком, чтобы проверить, насколько велика ее выносливость?
  Сколот молчал. Сказать ему было нечего - по крайней мере, из набора тех изысканно вежливых сочетаний, которые он использовал на подобных приемах. Потому что прием перестал вписываться в удобные лорду рамки - и потому что Эс впервые повел себя так, словно был выше и достойнее, чем его собеседник.
  Его Величество Улмаст жестом показал, что вся еда на столе поступает в полное распоряжение Бримы и Сколота - и невозмутимо сказал:
  - А вы, как обычно, полны яда, мой дорогой лаэрта. Неужели остроухое племя так уж вам насолило?
  - Лучше бы оно мне наперчило, - бросил господин Эс, наколов на серебряную вилку идеально квадратный кусочек мяса. - Почему тушканчики сегодня совсем не острые?
  Эльфийский король повернулся к лорду Сколоту:
  - Мой дорогой лаэрта пьян?
  - Еще как, - осторожно отозвался юноша. - Капитан подарил ему на прощание бутылку абсента.
  - Вот оно что. - Улмаст насмешливо изучил растрепанного, чуть покрасневшего господина Эса, отсалютовал ему кубком и спросил: - Этот мальчик - ваше новое... дитя? Сколько их уже было?
  Бывший придворный звездочет поглядел на Сколота с такой ревностью, что эльфийский король пожалел о своем вопросе.
  - Ты, - господин Эс указал на остроухого пальцем, - ни черта не понимаешь в детях. Я не подбираю их на улице, не роюсь в придорожных канавах и не жру с потрохами бесполезных, по-моему, родителей. Я не спасаю обреченных на смерть, я не хожу по тюрьмам, чтобы вытащить оттуда малолетних карманников. Мне кажется, - его тон стал неожиданно теплым и откровенным, - что мои дети выбирают меня сами. Они как будто... знают, кто я такой. У них как будто просыпается... как это... безусловный рефлекс, и они...
  Улмаст покачал головой:
  - Этот мальчик - не ваш ребенок, лаэрта.
  Бывший придворный звездочет сердито нахмурился.
  - Мой, - возразил он. - От начала и до конца - мой. Ты не можешь приписать его Киту.
  Сине-зеленые глаза эльфийского короля полыхнули удивлением. Он поставил кубок на край стола и протянул руку по направлению к лорду Сколоту - но господин Эс тут же ее перехватил, сжал, словно бы надеясь вырвать, и прошипел:
  - Не смей. Трогать. Моего. Моего...
  Он запнулся, не в силах подобрать слово. Не смей трогать моего подопечного? Не смей трогать моего, опять же, ребенка? Нет, нет, все не так, все не то; но если нет, то как же обозвать их нынешний уровень отношений?
  Затишье звенело в трапезной всего ничего, а затем Улмаст ненавязчиво, но твердо освободился - и его смех, странный, похожий скорее на кашель, наполнил комнату от угла до угла. В щели между деревянными створками возникло - и тут же пропало - чье-то настороженное лицо.
  - Да вы ослепли, мой дорогой лаэрта, - пробормотал эльфийский король. - Разве можно было не заметить, что этот мальчик - точная копия господина Кита? Я думал, вы на это и повелись... Та же, если позволите, цветовая палитра. Тот же рост... и равнодушие, увы, одинаковое. Я полагаю, вы в курсе, лаэрта, что у этого мальчика нет сердца? И у господина Кита, если не ошибаюсь, его тоже нет. Они бессердечные, - Улмаст кивнул на Сколота, - они жестокие, они беспощадные...
  - Я в курсе, - перебил его господин Эс. - И что с того? Пускай так, пускай бессердечные! Моего сердца хватит на двоих... на троих... на всех, на весь мир - его хватит! Сомневаешься? Тогда объясни, будь любезен, какого дьявола ты до сих пор жив?
  Он покачнулся - видимо, абсент ударил не только по разуму, но и по ногам. Особенно подвело больное колено; Сколот метнулся наперехват, и бывший придворный звездочет благодарно обхватил его плечи.
  - Мы уходим... - потребовал он. - Мне надоело, мы немедленно уходим... ладно? Ты, - господин Эс повернулся к эльфийке Бриме, - не против?
  - Нет, - растерянно отозвалась та.
  Совместными усилиями лорду и девушке удалось добраться до песчаной пустоши, не угробив при этом бывшего придворного звездочета, норовившего уснуть по дороге. Совместными усилиями лорду и девушке удалось перекупить у эльфов карету и возницу; невысокий остроухий парень, по виду - полукровка, согласился довезти их до опушки Драконьего леса и там высадить. Мол, по тропе на запад, к Этвизе, лошади все равно не пройдут - и надо преодолеть ее пешком; сейчас такие походы были выше сил господина Эса, но Сколот решил, что ко времени прибытия он как раз успеет прийти в себя.
  Остроухий парень отвернулся и сделал вид, что наивность юноши его нисколько не волнует.
  Солнце двигалось по небу, несло почетный дозор, пламенело над берегами Тринны, как небесный маяк. Бывший придворный звездочет, сверх меры утомленный визитом к эльфийскому королю, спал, безуспешно кутаясь в короткую кожаную куртку; Сколот замер на противоположном сиденье, и в голове у него творился такой бардак, будто демоны проломили череп и наспех устроили свои порядки.
  "Я полагаю, вы в курсе, лаэрта, что у этого мальчика нет сердца? Да вы ослепли, мой дорогой лаэрта..."
  Ясно, что Его Величество Улмаст и господин Эс беседуют не впервые. Ясно, что Улмасту известно о бывшем придворном звездочете гораздо больше, чем юному лорду Сколоту - и правителю империи Сора. Ясно, что между ними пробежала черная кошка. А вот что за "лаэрта" - совсем не ясно, и не ясно, какого черта Сколота обозвали бессердечным.
  Он смутно помнил маленький домик с жарко пылающим камином. Он смутно помнил старую женщину, которая что-то радостно ворковала, дыша ему в ухо. Он помнил свою мать, госпожу Стифу - побледневшую, испуганную, - и эта госпожа с недоверием повторяла: "Мою дочь? Но... зачем, какой вам толк от... от бесформенного зародыша?" У старой женщины был сверкающий, совершенно безумный взгляд. Она произнесла: "Если ваш первый ребенок родился таким талантливым... то можете ли вы представить, каким родится второй?"
  Сколота передернуло. Он редко размышлял о матери с тех самых пор, как она перестала воспринимать юного лорда империи Сора, как своего сына. Он редко размышлял о цене, заплаченной за его спасение - и теперь жалел, что ни разу не поднял эту тему, ни разу не спросил, насколько ей было страшно, больно и стыдно, когда ради одного ребенка она позволила убить другого...
  Стемнело, и небесный маяк утонул за горизонтом - с той стороны, где лорда Сколота обязывался ждать карадоррский "Танец медузы". А впереди, пока еще - слабым гребешком с юга на север, протянулись горы. Сиреневые в блеклом ореоле звездного и лунного света, они были зловеще оскалены, как чья-то колоссальная челюсть.
  "Они бессердечные, они жестокие, они беспощадные..."
  "Я в курсе, и что с того?"
  Я не жестокий, подумал юноша. Я не беспощадный. Я сижу на расстоянии вытянутой руки от господина Эса, и разве не я помогал ему, если происходило что-то не вполне понятное? Разве не я отмывал его спину, когда на ней проступили угловатые очертания... угловатые очертания...
  Во рту у Сколота резко пересохло, и он повернулся к эльфийке Бриме. Та, не зависимая от сна в той же мере, что и люди, слушала, как стучат колеса по плитам, проложенным посреди пустоши, и наблюдала, как постепенно смещаются желтые, красные, голубые и розовые огни, блестящие над Хальветом.
  - Брима, - шепотом окликнул юноша, - у тебя есть карта?
  - Есть, - с удивлением отозвалась девушка. - А что?
  Сколот замялся. Действительно, а что? С чего он так испугался? Миновали сутки с тех пор, как он слез, вернее - вывалился из объятий гамака и ступил на твердую землю. Другое дело, что на "Танце медузы" он выспался так, что теперь мог работать целый год, прежде чем снова захочется надолго закрыть глаза.
  Великие Боги, может, ему просто показалось? Мало ли, он ведь тоже немного выпил. Правда, эльфийский эль почти не влияет на работу мозга, а значит, нужно сочинить запасное оправдание...
  Брима смиренно вздохнула - день выдался неудачный, все какие-то злые и растерянные, и до Никета ее, кажется, вовсе не подвезут, - и протянула юноше хрустящий свиток. Он слегка устарел, но основные сведения совпадали с теми, что рисовали нынешние картографы. Пропахший рыбой, вынудивший Сколота помянуть карадоррский корабль и привычно позеленеть, он так и норовил свернуться обратно; юноша расстелил его у себя на коленях, старательно удерживая углы.
  Архипелаг Эсвиан. Тринна. Карадорр. За ним - княжество Адальтен, чуть ниже - Мительнора, Вьена и Харалат. Дальше - ровная черта, линия, до сих пор не пересеченная ни одним кораблем. Но это и не важно, потому что берега обитаемых земель, выведенные на карте, идеально совпадали с очертаниями фигур, проступивших у господина Эса на лопатках, шее и пояснице... проступивших, как узкие глубокие раны...
  Сколот принялся кусать свою нижнюю губу. Он давно этого не делал - вредную привычку пытались и высмеять, и окрестить уродливой, - но теперь внутри возникла такая острая необходимость причинить себе боль, что юноша не осмелился ей перечить.
  - Брима, - снова окликнул он. - Ты знаешь, что такое "лаэрта"?
  - Знаю, - подтвердила девушка. - По-вашему это как... привратник, что ли... тот, кто охраняет какой-нибудь очень ценный предмет. - Она помедлила, убедилась, что Сколот не собирается отвечать, и спросила: - Вам не нравится, что Его Величество Улмаст назвал так господина Эса?
  Сколот нахмурился. Ему, скорее, не нравилось, что господин Эс не называл себя так при нем. Ему не нравилось, что господин Эс, оказывается, не рассказал о себе и малой доли того, что было известно эльфийскому королю. Ему это, дьявол забери, не нравилось, потому что выходило - господин Эс не верит своему подопечному, господин Эс не считает его достойным секрета. Крайне любопытного секрета - и, наверное, крайне жуткого, потому что иначе - какого черта у бывшего придворного звездочета на спине сочится кровью карта обитаемых частиц мира?!
  Карета - с редкими остановками - катилась по необъятной пустоши всю ночь, и весь следующий день тоже. Опекун лорда Сколота проснулся всего единожды и шумно возмутился, что в Хальвете нет ни одного проклятого кустика, чтобы за ним укрыться и заняться кое-чем неприличным. Возница пропустил его речь мимо ушей, но покосился бывшему придворному звездочету вслед с таким видом, будто обнаружил у себя на ботинке слизняка.
  Потом господин Эс опять уснул, и Сколот не отважился будить его ради сомнительных вопросов. Хотя вообще-то, ругал он себя, эти вопросы вовсе даже не сомнительные, эти вопросы роются в груди, как разъяренные осы, и они разорвут опекуна юноши на куски, если он посмеет соврать...
  Горы постепенно росли, пока не заняли собой добрую половину неба. В сумерках они изменили цвет на железный, а Драконий лес, обнаженный, с погибшими листьями на теле тропы, грозно и бесстрашно следил за приближением эльфийской кареты. Песчаная пустошь утратила свое величие и стала грязной, перемешанной с клочьями земли; кое-где щупальцами торчали корни, готовые бороться за свое здравие до последней капли горького древесного сока.
  - Все, в лес я не поеду, - напомнил возница. - Хотя если у вас есть еще какие-нибудь пожелания - и, конечно, деньги, - я радостью их исполню.
  И он выразительно покосился на эльфийку Бриму.
  - Отвезите ее... туда, куда она вам прикажет, - попросил юный лорд империи Сора, вручив остроухому кошель с приятно звенящими золотыми флитами . Ему почему-то не хватило мужества упомянуть могилу генерала Яста, но Брима, так или иначе, посмотрела на юношу с благодарностью.
  До господина Эса донесли, что Хальвет закончился - и он, довольный, тут же выпрыгнул из кареты. Сколот кусал нижнюю губу, прикидывая, как начать наверняка сложный, но такой необходимый разговор.
  - Хороший лес, - одобрительно заметил бывший придворный звездочет, оказавшись на тропе. Опавшая листва влажно шелестела под его сапогами, а деревья трещали ветками, то ли приветствуя, то ли мечтая - и не умея как следует прогнать чужаков. Карета пропала из виду, а тропа сузилась, и ее обступили мрачные, молчаливые молодые сосенки.
  У Сколота возникло стойкое впечатление, что за ним отовсюду наблюдают сотни, а то и тысячи глаз. Он остановился и натянул тетиву на лук, вытащил и покрутил в ладони стрелу; внимательно огляделся, но вокруг были только ветки, пожелтевшие сосновые иглы и черные тени гор, такие густые, что силуэты незваных гостей в них тонули.
  Господин Эс тоже напрягся - и раскаялся, что назвал Драконий лес хорошим. Ощущение, что путникам тут не рады, становилось все более и более сильным - пока в кроне очередного дерева не показалось нечто вроде хижины, абы как сбитой из корявых досок. Рядом, прямо на ветке, сидел странный тип в черной военной форме с серебряными эполетами; подошвы его ботинок болтались высоко над землей - ребристые, надежные и суровые. Странный тип уставился на гостей, как на пару привидений - и выронил едва надкушенный бутерброд; тот шмякнулся под ноги бывшему придворному звездочету, разлетевшись на десяток скорбных кусочков.
  - Эм-м-м... - растерянно протянул военный. - Добрый вечер. А вы, собственно, кто?
  - А вы? - не менее растерянно выдал господин Эс, потому что его собеседник не был ни человеком, ни эльфом, ни, ха-ха, гномом. Серо-голубая кожа, на ней - целая россыпь неопасных, но приметных царапин, а на фоне ярких аквамариновых радужек - заостренные, звездчатой формы зрачки, окруженные красноватой каймой.
  - Рядовой патрульный семнадцатого пограничного поста, - гордо представился военный. - Исаак. Мне восемнадцать лет. Только вы, пожалуйста, не говорите моему отцу, что я прозевал ваше появление, потому что с такими темпами он меня великанам скормит. Я страшно неуклюжий, - виновато признался парень.
  Бывший придворный звездочет не нашелся, что возразить, и просто потрясенно таращился на мужскую фигуру среди ветвей, понятия не имея, как реагировать на ее просьбу в частности и поведение в целом.
  - А я, - вмешался его подопечный, - лорд Сколот, преемник императора Соры. Моего спутника зовут Эс, он - мой опекун и учитель по астрономии. Мы прибыли с Карадорра и шли, если я ничего не путаю, к Этвизе, но эльфы не посчитали нужным сообщить, что лес обитаем и... и что у вас тут пограничные посты на дубах...
  - Ну конечно, - беззаботно ответил Исаак. - Они же тупые. Дьявольски тупые, и вообще они нас боятся, потому что Его Величество Тельбарт обещал повесить господина Улмаста на верхушке ели, если он еще хоть раз пересечет границу наших владений.
  - Так, значит, у вас и король есть? - невесть чему обрадовался Сколот. И попросил: - Вы нас к нему проведете?
  Исаак замялся:
  - Ну... вообще-то я бы очень хотел, чтобы вы поскорее ушли и оставили меня в покое... хотя, - он внезапно приободрился, - если я задержу двух подозрительных чужаков на границе леса, отец треснет от восторга! Вы не поможете, а? Надо всего-то изобразить моих пленников, а Его Величество Тельбарт, я уверен, тут же прикажет вас отпустить, так что это ненадолго... - он сообразил, что господину Эсу эта идея так же безразлична, как, например, копошение муравья в траве, и перешел на печальный умоляющий тон: - Ну пожа-а-алуйста! А я вам за это печенья дам... и бутерброд, если бутерброды у меня в сумке еще остались... да и вообще, - он посмотрел на гостей Драконьего леса с вызовом, - какие из вас путники, если вы и в плен не можете нормально попасть?
  - Я все еще не понял, - честно сообщил ему бывший придворный звездочет, - кто ты, черт возьми, такой?
  Исаак обиженно скрестил руки на груди.
  - Я же сказал - рядовой патрульный семнадцатого пограничного поста, и зовут меня...
  - Да нет, - перебил его Эс. - Не в этом плане. Я, признаться, неплохо разбираюсь в разумных расах, но похожих на тебя ни разу не видел.
  - А! - военный просиял, как если бы ему подарили вкусную кремовую конфету. - Я - хайли, господин. Самый обычный хайли. Мы живем только здесь, в Драконьем лесу, и, вероятно, поэтому вам до сих пор не попадался ни один мой сородич.
  - А-а-а, - повторил за ним бывший придворный звездочет. - Ну ладно. Вяжи.
  И протянул обе руки вперед.
  Исаак талантливо, хотя и без лишнего усердия обмотал запястья господина Эса веревкой, а потом то же самое проделал со Сколотом, хотя юноша возмущенно заявил, что является карадоррским лордом, и вынудить его разгуливать по чащобе со связанными руками - это оскорбительное неуважение. Он даже предположил, что в роли пленника патрульный будет выглядеть гораздо более весело и правильно, чем юноша и его опекун; Исаак всерьез опечалился, но бывший придворный звездочет оборвал сердитую речь Сколота на полуслове и негромко, так, чтобы хайли не услышал ни звука, произнес:
  - Тише. Тише, успокойся... прости, это все я виноват, но мне надо... мне действительно, без шуток, надо... попасть в их город и посмотреть, что там такое творится. Хорошо?
  Сколот закрыл свои мутноватые серые глаза. Всего три дня путешествия по Тринне, всего три дня, а он уже потерял всякое представление о том, с кем и ради чего имеет дело. "Моего сердца хватит на двоих... на троих... на всех, на весь этот мир - его хватит!"
  - Вы спросили, кем является господин Исаак, - констатировал он с такой печалью, будто бывший придворный звездочет был его палачом. - Но меня больше интересует, кем являетесь вы, господин Эс. И кем является... - он тоже понизил голос, и хайли предусмотрительно отошел, полагая, что добровольные пленники имеют полное право перемолвиться напоследок. - Кем является упомянутый вами господин Кит, и правда ли, что я похож на него... своей цветовой палитрой, и ростом, и своим равнодушием... и тем, что я бессердечен, беспощаден и жесток по отношению к вам. И правда ли, что вы так меня бережете лишь поэтому, а вовсе не потому, что я - мастер, что я - лорд, или что я - ваш ребенок... и...
  Господин Эс побледнел и закрылся рукавом, словно желая скрыть от юноши выражение своего лица. Но Сколот - пусть и какую-то жалкую секунду, - успел полюбоваться горечью, промелькнувшей в тонких чужих чертах. И успел испытать смутное удовлетворение.
  "Они бессердечные... они жестокие... они беспощадные..."
  Юношу будто обожгло.
  - Простите... господин Эс... простите, я это... я это непреднамеренно...
  Бывший придворный звездочет молча отвернулся.
  Непреднамеренно, сладко повторил кто-то в сознании лорда Сколота. Скажи, потребовал этот кто-то, если ты действительно не собирался играть его чувствами, как струнами лютни, то какого дьявола столько наговорил?
  Юноша принялся кусать свою нижнюю губу. Вкус железа, вот бы скорее появился вкус железа...
  ...Исаак вел их через лес, бодро болтая о своих родителях и о младшем брате, господине Альберте. Из его рассказа выходило, что господину Альберту повезло родиться через месяц после войны - и получить столько тепла и заботы, сколько сам Исаак в свое время не получил. Обстановка на границах, беззаботно признавался он, до сих пор напряженная, поэтому его, Исаака, и ставят на семнадцатый пограничный - ведь там он прозевает всего лишь пару случайных путников, а на первом или втором - целое вражеское войско, и тогда отец точно казнит его на месте.
  Господин Эс глухо уточнил, с какой разумной расой воюет загадочный народ хайли. Исаак тут же выкатил бочку претензий к людям, ругая Талайну, Этвизу и горный хребет Альдамас, такой неудобный, когда нужно быстро атаковать противника, а не сидеть и терпеливо дожидаться, пока он атакует сам. Талайна, зло сообщил патрульный, обнаглела вконец, хотя на ее личных законных землях происходило такое, что Боги упаси ехать туда с визитом. И драконы у Звездного Озера бушевали, и эсвианские варвары каждый год пытались отобрать у королевского рода теплую, хорошо обустроенную столицу, и шторма то и дело сносили в море маленькие рыбацкие деревни. Но зато, нелогично похвалил вражеское королевство он, талайницы умудрились вырастить на склонах Альдамаса потрясающие виноградники, и в прошлом году жители Тринны впервые попробовали - кто честно, а кто перекупив партию у неприхотливых торговцев - роскошное вино "Pleayera". Сгоряча Исаак пообещал угостить им своих пленников, но затем сообразил, что король вряд ли обрадуется его энтузиазму - и в лучшем случае разобьет бутылку о непутевую башку патрульного, а в худшем - засунет ее прямо в...
  Господин Эс поддакивал и проявлял искреннее участие, отчего Исаак разливался песнями не хуже весеннего соловья. Сколот кусал нижнюю губу, и кровь блестела на ней крохотными красными каплями, как роса - на упругом стебле травы.
  Дома, расположенные в кронах деревьев, попадались компании все чаще. Порой кто-то наверху настороженно, гортанно здоровался с Исааком; патрульный отвечал ровно и спокойно, будто намекая, что все нормально и пленники не проявляют никакой агрессии. Сколоту было без разницы; он плелся по листве, глядя себе под ноги, а потому не сразу понял, что цель достигнута и пачкать обувь сырой землей больше не придется.
  Белый замок, увенчанный шестью башнями с витражными окнами, предстал перед юношей, как мираж или наваждение. У дверей дежурили стражники, вооруженные копьями; все четверо посмотрели на Исаака так, будто он привел жирную навозную муху на поводке и наивно считал, что королю она пригодится.
  - Добрый вечер, - невозмутимо улыбнулся патрульный. - Его Величество у себя?
  - Наверное, - пожал плечами тот стражник, что стоял поближе и притвориться безучастной скульптурой не мог.
  Тем не менее, створки вежливо распахнулись, и троица переступила порог.
  В замке было тепло и тихо; по коридорам сновали слуги и стражники. Кое-где на стенах висели масляные картины, в основном - пейзажи. Берег моря, пирсы, корабли у пристаней; паруса, похожие на крылья, и крылья, похожие на паруса. Сколот насквозь пропитался таким безразличием, такой отрешенностью, что ноги переставлял, будто деревянная кукла, а его нижняя губа стала раной, и эта рана все глубже и глубже влезала в податливую плоть.
  Я виноват, убеждал себя юноша. Я виноват. Нельзя бросаться упреками, как метательными ножами. Нельзя бросаться упреками, не колеблясь, не сомневаясь, что они попадут в самое сердце мишени, как острие каленой стрелы...
  Исаак прошел мимо тронного зала, библиотеки и трапезной - и привел своих пленников к основанию высокой винтовой лестницы. Она спиралью уходила вверх, в жилые комнаты башни; бывший придворный звездочет присвистнул, сообразив, что король ежедневно спускается и поднимается по этим ступеням. Какую же силу воли надо иметь, чтобы до сих пор не переехать в более удобные апартаменты, ведь замок сам по себе - огромен, и вряд ли в нем не хватает свободных спален...
  До середины лестницы Исаак был по-прежнему бодр и свеж, предвкушая встречу со своим королем. После середины - догадался, что надо было просидеть на дереве хотя бы до конца смены, чтобы семнадцатый пограничный пост не простаивал без охраны; эта мысль привела воина в такой священный ужас, что он едва не повернул назад. Пожалуй, он бы сделал это, если бы его не видели слуги и стражники у дверей, если бы к нему не обращались жители окрестных деревьев; теперь, интуитивно ощутив и как следует осознав ошибку, он сник и разом растерял все свое красноречие.
  Дверь, ведущая в королевские покои, была настежь распахнута.
   Возмездие неотвратимо, сказал себе Исаак. Кары не избежать. И отец не лопнет от восторга и гордости за свое отважное чадо, а вытащит из сундука розги и хорошенько его отлупит. Еще и разболтает малышу-Альберту, какой у него глупый, несерьезный и неуклюжий брат, чтобы Альберт ни в коем случае не вырос подобным...
  Господин Эс почему-то принюхался - уловил запах дождя и сирени, удивленно сдвинул светлые брови. Какая, к черту, сирень такой холодной весной, какой, к черту, дождь, если Драконий лес до сих пор кое-где прячется подо льдом и снегом?
  - Ваше Величество, - обреченно позвал патрульный, - разрешите войти?
  Никто ему не ответил. Распахнутая дверь сама по себе была словно бы немым разрешением; зажмурившись, Исаак шагнул в комнату с витражным окном из голубого и синего стекла - и застыл, потому что ее хозяин, тощий подросток лет четырнадцати, лежал на полу у кресла, и по вспоротой левой руке ползла серебряная, как ртуть, кровь...
  
  Он шагал медленно, стараясь, чтобы вес тела доставался левой, а не правой, ноге - правая почему-то болела, и мучительно дергалось колено, если он требовал от него слишком больших усилий. Взобраться на холм, пройти мимо рядов каменных надгробий - и увидеть две цветущие черешни по обеим сторонам белого Моста...
  Впрочем, нет. Моста не было вот уже пятьсот лет - были только раскидистые молодые деревья, сплошь затянутые цветами. Ветер кружил розовато-белые заостренные лепестки, а пропасть, разломившую надвое берега между границами живых миров, затянуло плотной пеленой тумана.
  Он сел, привыкая к этому зрелищу. Могилы раскинулись вокруг на многие мили - аккуратно закопанные, поросшие травой, - и над ними нежно покачивался вереск, и казалось, что розовые соцветия, сталкиваясь, тихо звенят.
  Он вспомнил, как пришел сюда в первый раз - потрепанный, полный разочарования, злой. И вспомнил, как легла на его плечо тяжелая чужая рука, и как неживой, лишенный всяких эмоций голос произнес: "Не задерживайся..."
  Теперь ему было все равно, задерживаться или нет. Мир, сотворенный такой ценой, сотворенный таким страданием, раскинулся далеко позади - никто, кроме него, не имел права туда войти. И никто не имел права оттуда выйти, пока он, разумеется, не позволит - потому что в его ладонях сосредоточена такая власть, о какой не смеют помышлять даже карадоррские императоры...
  Он горько улыбнулся. Маленький, глупый, заснеженный клочок суши - Карадорр, место, где бесконечно грызутся между собой Малерта, Сора, Фарда и Ханта Саэ. Где огрызается в ответ Линн, где жители Вайтер-Лойда приносят в жертву своих детей. Пополам его и драконьи дети, и, поскольку между ним и драконом ныне лежит куда более глубокая пропасть, чем та, у двух цветущих черешен, эти несчастные создания никак не могут вместе ужиться, никак не могут понять, что их сила - в единстве. Что иначе они мертвы.
  Ветер уносил черешневые лепестки прочь, и они парили над серой пустотой не хуже бывалых птиц.
  Птицы воркуют в чаше чуть шероховатых ладоней, щурят черные бусинки-глаза. Птицы поводят крыльями, будто пытаясь отвечать на ласку, птицы опасливо косятся на далекое море, откуда прилетает соленый бриз. Тот, кто их держит, рассеянно улыбается - и он, хозяин пустыни, никак не может избавиться от мысли, что стоит чуть сильнее сжать пальцы - и крылатые создания захлебнутся кровью, и кровь будет капать на песок, подобно искаженному карминовому дождю...
  Здесь, в Некро Энтарисе, моря не было. Здесь было небо, мутное, низкое, с покрывалами туч, были могилы - и был дом, с дырявой соломенной крышей и с лишайниками на деревянных стенах. Кое-где он оброс шапками грибов, наверняка несъедобных - но хозяин не торопился их снимать, как и заниматься ремонтом. К чему, если комфортная, сверхсовременная, оснащенная механическим оборудованием бездна сокрыта под полом, и внешняя старая постройка - всего лишь ее преддверие?
  Больше всего юношу поразила распахнутая дверь. Он приходил сюда сотни раз, и приходилось монотонно, заученно обходить постройку по кругу, стучать в пыльное окошко - и дожидаться ответного сдержанного стука. А сегодня... наверное, Орс умер, потому что иначе объяснить причину его отсутствия у хозяина пустыни не получалось.
  Он переступил порог, на всякий случай окликнул своего приятеля - и сощурился, обнаружив, как из-под соломы, устилавшей пол, проглядывают красные и желтые огоньки, похожие на свечи. Постучал по влажным доскам, опять же, левой ногой - и комната плавно, почти не дрогнув, утонула во мраке, а затем погрузилась в уже знакомый хозяину пустыни красный и желтый свет.
  Горели панели, забавно преломляясь в железных пластинах, из которых состояло огромное помещение. Четыре неподъемных стальных двери уводили в разные стороны, и хозяин пустыни выдохнул, обнаружив, что они закрыты и надежно заперты. Изогнутые ручки, больше похожие на штурвалы, поблескивали, предвкушая, что к ним вот-вот прикоснется теплая человеческая кожа. Не повезло, подумал хозяин пустыни, поворачивая одну такую ручку сначала вправо, потом - дважды влево, прежде чем замок перестал подавать признаки жизни. Его-то кожа была прохладной и сухой, а из-под одежды порой сыпались едва ли не целые пригоршни песка - валяясь повсюду, то вдали от прибоя, то как можно ближе к нему, он не обращал на крохотные крупицы внимания, пока они не рисковали набиться ему в рот.
  
  Из ладоней моих просыпается в ночь песок.
  Я пою, и рождается тысяча голосов...
  
  Он покачнулся - так, что чертова нога не выдержала и подогнулась, и задрожало невесть каким образом поврежденное колено. Он бы упал, если бы не ухватился за очередную панель.
  Орс был жив. Убедиться в этом помог его механический, лишенный всяких эмоций, голос - он поддерживал беседу на какую-то совершенно дикую тему, что-то о суточных нормах выпитой крови и неудобстве определенной формы прикуса, когда речь заходит о поедании колбасы. О прикусах симбионт знал критически мало - зато его гость распинался так, будто мучился из-за них с рождения.
  Хозяин пустыни замер у входа в маленький зал, где сидели двое. На стеклянном столе между ними стояла шахматная доска, с подлокотников синего кресла черными и седыми прядями сползали длинные, до пят, волосы Орса, а его рыжий собеседник, весь покрытый забавными густыми веснушками, наклонился над фигурками низко-низко - и был до такой степени пьян, что уже не понимал, где и какого черта находится. Стоило ему заговорить, и под обветренными губами проступали тонкие белые клыки - такими очень выгодно кусать людей, желательно за шею, ночью, в каком-нибудь переулке без фонарей. Юноша криво усмехнулся, и, будто ощутив эту усмешку, собеседник Орса выпрямился, вытер нос рукавом и сердито сообщил:
  - Я такими гадостями не... я ими не... то есть вообще-то они... - рыжий замялся, мучительно вспоминая, как это - обращаться к живому человеку, а не могильщику, и попросил: - Орс, ну скажи ему!
  - Обработка информации, - равнодушно произнес тот. - Принято. Ретар не кусает людей. Ретар любит курятину и хлеб, но курятина и хлеб не любят Ретара.
  Его собеседник скривился:
  - Не дави на больное.
  Хозяин пустыни молча опустился на подушки в противоположном гостю углу дивана. Теперь он полностью видел разбитое лицо Орса, где правая половина была нормальной, со спокойным голубым глазом и высокой скулой, а левая состояла из молочно-розовых костей, абы как стянутых серебряными заклепками. В разбитой глазнице болталось некое сооружение из проводов, трубочек и камер, и это сооружение то вытягивалось вперед, то втягивалось обратно, фокусируясь на гостях.
  - Обработка информации... привет, Кит. Ретар, познакомься - это мой друг. Он часто приходит в Некро Энтарис после того, как...
  Могильщик запнулся и замолчал. Стиснул побледневшие кулаки:
  - Дальнейшие данные полностью конфиденциальны. Ретар, забери тебя черти, нельзя, нельзя!
  Хозяин пустыни с интересом наблюдал за тем, как двадцать третья модель симбионта сопротивляется натиску рыжего пьяницы - и как она же уязвленно морщится, осознав свое полное бессилие.
  За спинкой дивана что-то рассеянно шевельнулось, и звук, привычный звук скребущих по камню когтей вынудил Кита покрыться холодным потом - и обернуться.
  Там, в тени дорогой мебели, спал серый с голубыми прожилками драконыш - и снились ему отнюдь не добрые сны.
  Юноша замер, не в силах отказаться от мысли, что этот, чужой, крылатый звероящер болезненно похож на того, выброшенного на берег пустыни морскими волнами, с выломанным гребнем и оторванной лапой. Юноша замер, а рыжий пьяница перенес ладью из угла поля к середине - и нахмурился, и на мгновение показался Киту абсолютно трезвым.
  - Зря ты его прогнал.
  Фраза упала, как топор палача - на чью-нибудь худую шею. Хозяин пустыни с ужасом ощутил, как становятся мокрыми ресницы, как по щеке ползет предательская соленая капля; собеседник Орса глубоко вдохнул, медленно выдохнул и вручил юноше последнюю винную бутылку.
  Под стеклянным столом валялись еще пять.
  - Выпей, маленький, - грустно предложил он. - Поболтаем.
  Орс, кажется, пошел к нему в дамки, и рыжему стало не до хозяина пустыни. Он принялся увлеченно гонять вражескую пешку и коня, ее охранявшего; он клялся именем какой-то Аларны, что если могильщик и получит назад свою королеву, то лишь в составе полностью погибшего "черного" отряда. Орс улыбался уцелевшей половиной губ, но его собеседник не прогадал - спустя примерно полчаса у могильщика остался одинокий король и все та же пешка, застывшая в паре шагов от края поля. А перед ней жестоко, чересчур, пожалуй, жестоко торчал силуэт вышеупомянутой ладьи. Пара шагов, такая мелочь, такая невозможная, такая тоскливая мелочь, размышлял Кит - и следил, как Ретар чуть заметно улыбается этим его размышлениям, и клыкастая улыбка придает ему сходство с каким-нибудь диким зверем...
  - Как его звали? - спросил рыжий, гордо любуясь результатом своих трудов. Черный король застыл, окруженный вражескими солдатами, а в пяти клетках от него мучился, утопая в озере стыда, его последний выживший воин. Орс, не вставая, поклонился - признал свое поражение, а Ретар настойчиво повторил: - Как? И что ты, - он расслабился и почти лег на уютное тело дивана, - будешь делать, если он все-таки вернется?
  - Я ждал его двести лет, - пожал плечами Кит.
  Рыжий тихо рассмеялся:
  - Двести - это ничтожная цифра, маленький...
  Повисла тишина, лишь позвякивали шахматные фигурки - могильщик небрежно складывал их в коробку, смешивая победивших с проигравшими. Кит снял соленую каплю указательным пальцем, и она заблестела на нем, как живое и весьма печальное существо.
  
  Из ладоней моих проливается вниз вода.
  И ко мне обращаются, просят ее отдать,
  но она вытекает из сотен открытых ран...
  
  Кит зажмурился. Ну какая разница, в самом деле, какая разница, вода или песок лежит у него в руках? Двести лет - ничтожная цифра, действительно, совсем ничтожная, если их течение не способно стереть из памяти негромкие слова - и мелодичный голос, дьявольски мелодичный голос одного раненого дракона. Я, сказал себе хозяин пустыни, я не забуду их ни сейчас, ни даже спустя целую вечность. И где-то я их записывал, где-то я их совершенно точно...
  Ретар смотрел на юношу так внимательно, будто вместо него рядом сидела интересная книга, и ее развязка до поры была для гостя Некро Энтариса тайной. Проснулся драконыш, обошел комнату дозором и свернулся у ног рыжего, как верная собака.
  Кит, не выдержав, покосился на его гребень. Сквозь чешую пробивались яркие бирюзовые всполохи, будто под ней гремела весенняя гроза и били молнии, страшно быстрые, но слепые.
  - Если он вернется, - хозяин пустыни скорее шептал, чем говорил, - я больше ничем не смогу ему помочь.
  Орс молчал, прекрасно понимая, что его-то речь никого не убедит и не тронет. Он был механизмом, и он же был - человеком, но человек со временем стерся, вымотался, уступил; пользоваться базой данных Некро Энтариса, успокаивал себя могильщик, гораздо проще и приятнее, чем искать в глубине своего сознания что-то еще живое.
  Зато Ретар, этот наглый, самоуверенный, бесцеремонный парень из пятьсот девяносто третьего сотворенного мира, знал, куда поворачивать и на что указывать. Ему, телепату, копаться в чужих мыслях было так же легко, как и танцевать вальс, а вальсировал рыжий просто великолепно.
  - По-твоему, - сказал он, подавшись к очередной бутылке вина и поддевая пробку ножом, - размазать чьи-то эмоции прямо по берегу пустыни, которую он любил - это помощь?
  Орс поглядел на Ретара с недоумением. Рыжий знал, куда поворачивать и на что указывать - но сейчас получилось, пожалуй, слишком жестоко.
  Высокий худой человек на песчаном берегу. Глубокая трещина в бездне голубого льда; он сжимает комок белого песка в шероховатых кулаках, он пьян, бесконечно пьян - и бесконечно ранен. "Ты видишь меня, Кит? Я здесь..."
  "Пожалуйста, забери меня домой..."
  - Ему было больно, - признался юноша, будто желая оправдаться, будто желая доказать свою правоту. Ретар не шелохнулся, и Кит с внутренним содроганием заметил, что глаза у него такие же голубые, как лед, разбитый подошвой сапога у границы Хальвета. Что глаза у него жесткие и холодные, что в них плещется едва ли не гнев. По радужной оболочке расползались, то и дело складываясь в узор или, наоборот, расплетаясь, крохотные линии. В зависимости от того, как падал свет, они казались багряными - или янтарными, как солнечная кайма под веками самого хозяина пустыни. - Ему было больно, он мучился, люди стали его пороком, его болью, его, если хотите, болезнью... Он чесался, жаловался, что по нему словно блохи ползают... их эмоции находили отражение в нем, особенно горе, особенно тоска, и он... - Кит запнулся и притих.
  - Сломался? - предположил Ретар. - Попросил тебя это остановить?
  Юноша не ответил.
  Высокий худой человек на песчаном берегу. Язвы на спине и на ребрах, язвы на локтях и запястьях. "Кит... если можно не иметь зеленого понятия о том, что происходит вокруг, то я бы с удовольствием... не имел..."
  Рыжий как-то странно передернул узкими плечами, поставил винную бутылку на край стола и брезгливо поморщился:
  - Дети... ненавижу детей.
  - Обработка информации, - несколько удивленно отозвался Орс. - Разве кто-то из нас является ребенком?
  Ретар кивнул на хозяина пустыни.
  - Этот вот, - припечатал юношу он. - Чем не ребенок? Его разве попросили о чем-то предосудительном? Его разве попросили о чем-то, что его оскорбило? Нет, он сам признал - господину привратнику было больно. Было, черт возьми, больно! Должно быть, поэтому вот этот маленький дурак добавил к этой боли еще и острое сожаление, и обиду, и разочарование? Я спрашиваю - поэтому? Он решил, что будет лучше, если привратник навсегда покинет пустыню и затеряется где-нибудь еще, где никто ему не рад, где ему ни за что не найти приюта. Он решил, что будет лучше, если привратник обойдет все чертовы континенты и острова - авось память об этом вот маленьком дураке выветрится из его головы... А господин привратник, в свою очередь, заключил, что было бы лучше, если бы он дальше мучился, если бы люди дальше ползали по его хребту, как блохи или вши, если бы язвы раздирали его плоть на куски - ведь, приняв мучение, благословив мучение, он остался бы в пустыне, его бы не выгнали, и хватило бы расстояния вытянутой руки, чтобы коснуться вот этого маленького...
  - Хватит! - юноша вскочил и прикинул, не ударить ли рыжего столешницей по веснушкам - но серый драконыш поднялся, вздыбил чешую и принялся деловито, заученно шипеть. Он явно хотел не столько защитить Ретара, сколько показать его противнику, что атаковать бесполезно.
  - Обработка информации, - уныло сообщил Орс. - Кит, прошу тебя - сядь. В Некро Энтарисе драки запрещены. Ретар, - он поглядел на рыжего с укоризной, - перестань доводить моего гостя до слез. Если он заплачет еще хотя бы один раз, я буду вынужден сопроводить тебя к выходу.
  Рыжий хлебнул вина и притворился, что ни черта не услышал.
  Хозяин пустыни судорожно сглотнул, извинился и торопливо покинул гостевой зал. Мягко закрылась несуразная стальная дверь, мигнула, оповещая об активации системы замков, светодиодная панель в потолке.
  - Разве так, - начал симбионт, - мы сумеем что-нибудь изменить?
  - Не волнуйся, приятель. - Ретара перекосило такой кошмарной улыбкой, что дрожь сотрясла не только самого Орса, но и все его механизмы, причем из левой глазницы едва не выпала камера. - Мы уже изменили!
  
   VIII
  
   Линия от виска
  
  Господин Кагарад был человеком тихим и ненавязчивым. Командовать "Asphodelus-ом" на правах старшего офицера он отказался - и согласился подчиняться приказам Талера, если таковые поступят.
  Джек наблюдал за ним, как за своей возлюбленной - гордо и пылко. Стоило господину Кагараду обратиться к нему с каким-нибудь вопросом или дружеской фразой, как пилот заливался краской, отворачивался и что-то невнятно шептал, вызывая у хозяина "3371" невольную растерянность. Обнаружив, как скованно и напряженно сидит за столом незваный, но вовсе не мерзкий гость, Лойд бегло покосилась на цифры в углу экрана и спросила:
  - Вы любите кофе?
  Господин Кагарад поднял на нее свои чуть сощуренные синие глаза.
  - Люблю.
  Спустя пару минут перед ним стояла глубокая розовая чашка, некогда принадлежавшая Адлету, и плитка молочного шоколада. Лойд устроилась напротив, как несомненный специалист по части помощи пришельцам, не готовым к жизни на "Asphodelus-е".
  Господин Кагарад смотрел на нее как-то странно, исподлобья, и черные волосы падали на его худое бледное лицо. Глотнув кофе, он спокойно, тоном бывалого искина уточнил:
  - Откуда вы родом, Лойд?
  - Я не помню, - пожала плечами девушка. - Талер нашел меня на какой-то отсталой планете в секторе W-L.
  Она ловко сломала шоколадку и утащила кусочек в рот - под неизменным, исподлобья, взглядом собеседника.
  - Вы никогда не пытались пробить свое имя по базе данных?
  - Нет, - искренне удивилась Лойд. - А что?
  - Попытайтесь, - прохладно посоветовал господин Кагарад. - Отыщете много интересного.
  После чего допил кофе, скрупулезно вымыл розовую чашку и присоединился к Талеру - тот маялся перед экраном, где пожилой мужчина-диспетчер объяснял, почему корабль не может остановиться в его секторе и обязан долететь до соседнего.
  Чуть помедлив, Лойд вытащила из кармана сумки планшет. Забитая в него база была, конечно, не первой свежести - в отличие от пилота, девушка не следила за выходом обновлений и не спешила их скачивать, - но основная информация по живым планетам в ней содержалась, бери и читай.
  Окошко с клавиатурой выскочило из уголка панели так покладисто и резво, будто скучало и жаждало развлечений.
  "Loide", написала девушка в белой поисковой строке. "Да", начать сканирование...
  Результатом были четыре тысячи восемьсот сорок восемь файлов.
  Удивление напарницы капитана Хвета сменилось неожиданно крепкими тисками страха. Четыре тысячи? Ну да, в обитаемых галактиках очень много человекоподобных созданий, но имена у них, как правило, не совпадают - новая паспортная система вынуждает выбирать сплошь оригинальные, уникальные, да и мода не стоит на месте. Джеку, Эдэйну и Адлету просто повезло, что в мирах типа Земли за этой самой модой гонятся все, кому не лень, и старинные сочетания букв никого не интересуют.
  Девушка воровато огляделась, проверяя, остался ли ее страх в секрете, и потыкала пальцем в первую обнаруженную ссылку.
  "Лойд, навигатор корабля "Oxygen". В свой девятнадцатый день рождения выпрыгнул из окна высотки, и считанное полицейскими ДНК в точности повторяло вышеуказанную комбинацию символов..."
  Перекрестная ссылка.
  "Лойд, владелец библиотеки на Марсе. В свой девятнадцатый день рождения повесился прямо посреди читального зала, а с утра его труп обнаружили случайные посетители..."
  "Лойд, молодой и неопытный нейрохирург, в свой девятнадцатый день рождения напал на охранника и был убит, поскольку приборы на лицевом щитке защитного шлема признали его абсолютно невменяемым..."
  И с фотографий, неудачных старых фотографий на девушку слепо таращились почти одинаковые зеницы в глубине почти одинаковых серых радужных оболочек, а белые волосы обрамляли скулы и щеки людей, похожих на нее, как две капли воды.
  Порядковые номера. Четыре тысячи восемьсот сорок семь порядковых номеров, и последний номер - ее. "Лойд, напарница и наследница господина Талера Хвета".
  А четыре тысячи восемьсот сорок восьмой результат оказался подробной витиеватой статьей, составленный каким-то безумным ученым.
  "Loide, - писал он, - это особый код в генетике определенного существа. Носители кода, как правило, беловолосы и сероглазы, склонны к суициду и, по мнению моих коллег, опасны для общества. Никто не знает, где с наибольшей вероятностью рождаются лойды, а потому до поры нельзя отследить их местоположение - только найти мертвыми, потому что все они, как один, умирают, не прожив и двадцати лет. Последняя такая находка попалась полиции на орбитальной станции Сатурна, и с тех пор лойды не напоминали о себе нормальным людям.
  Господин Риветт, ученый из южной имперской лаборатории, проводил опыты по искусственному созданию лойдов, но код невозможно повторить. Даже если он выглядит вполне правильным и работает по запущенным коллегами господина Риветта программам, в нем происходят необратимые разрушительные процессы, из-за чего искусственные лойды гибнут в состоянии зародыша. В данном состоянии лойдам не нужны те же питательные элементы, что и людям, но проанализировать зачатки их организма, опять же, не получается, хотя известны случаи, когда зародыш становился побегом, а побег рос до уровня цветка - и увядал, не успевая распахнуть бутон..."
  Господин Кагарад о чем-то спорил с капитаном Талером, но лицо у него было равнодушное, как и положено симбионту. Высказывал аргументы против, настойчиво убеждал, что местная полиция, как ни крути, не допустит посадку "Asphodelus-а" в эпицентре катастрофы, что местной полиции виднее, что обстановка туманна, и надо всего лишь немного потерпеть, пока не раскроются истинные мотивы террористов. Талер смутился и виновато кивнул; да, он ведь не маленький мальчик, чтобы мнить себя великим героем, да, он повел себя, как полный дурак, да, это все проклятые нервы и цифра в углу экрана...
  Даже не люди, с недоверием подумала его напарница. Даже не люди - "определенные существа"...
  На Белой Медведице было два порта, и контроль над обоими достался преступникам. Полиция беспомощно мялась в ближайшем секторе, принимала входящие письма - о заложниках и о том, что террористам угодно получить капитана такого-то корабля, с такими-то условиями, что все было заранее просчитано, и что террористы наблюдали за этим кораблем куда лучше, чем, собственно, генералы космической полиции...
  - А-а-а, капитан Хвет, - с облегчением произнес пожилой мужчина, чья сверкающая лысина в объективе камеры выглядела столь дико, что на нее засмотрелся даже господин Кагарад. - Вас-то мы и ждали. Да, мой коллега из противоположного сектора все правильно передал... да, вам надо посадить корабль... вот здесь, хорошо? - Он прислал подробную сетку координат, будто считал, что пилот "Asphodelus-а" не разбирается в картах и напутает что-нибудь, если не окунуть его носом прямо в жизнерадостный багровый пейзаж. Легкие полицейские машины; временный штаб, хмурые отряды спецназначения - и город, наполовину разрушенный, как в кино про внезапную вспышку вируса апокалипсис. По его границе вилась, бесплатно эксплуатируя спутники и наземные излучатели, красная сеть лазерных потоков, лишь чудом не задевая уцелевшие дома и застывшие у обочин трассы автомобили.
  Талер закурил, и дым серыми облачками пополз по корабельной рубке. Джек поморщился, но возразить капитану не посмел - он и сам был в полушаге от лихорадочного запихивания сигареты в рот.
  Вблизи картинка, переданная "Asphodelus-у" камерами, была еще хуже. Помимо автомобилей и разрушенных домов стали видны трупы, абы как раскиданные по асфальту, бетону и стеклу. Женщины и мужчины, одинокий старик, чья трость обуглилась, треснула и теперь явно не могла никому помочь. Влюбленная пара - кажется, девушка умерла первой, потому что парень сидел над ее телом, и на лице у него застыл такой первобытный ужас, что у Лойд по спине пробежало полчище ледяных мурашек.
  Местный офицер мял подошвами траву и что-то ожесточенно объяснял белому, как молоко, подчиненному. Тот слушал, слушал, а потом развернулся, отбежал на пару метров - и едва успел наклониться, прежде чем его вырвало.
  - Господин Хвет, - планетарный полицейский посмотрел на Талера, как на последнюю свою надежду. Было в нем что-то странное, что-то... натянутое, и Лойд, привычно замершая за правым капитанским плечом, напряглась, вытянулась по струнке, готовая к чему угодно, кроме... - Наконец-то вы прибыли. Эти твари... - полицейский запнулся и вяло обругал себя за несдержанность. - Эти преступники, захватившие порты и северные городские кварталы... они вам знакомы, господин Хвет. И они утверждают, что именно ради вас... так старательно убивали здешних людей. Они знали, что ваш корабль находится на Бальзаровой Топи, знали, что оттуда вы примчитесь, если можно так выразиться, на всех парах... и знали, что вы не рискнете им противиться, если они возьмут заложников. Господин Хвет, там... в здании банка, восемьсот человек. Моя жена и сын... тоже там, и я...
  У Лойд возникло внезапное желание присоединиться к бедняге-рядовому. Все мысли о "существах, опасных для общества" разом вымелись из ее головы, и она не сводила настороженных глаз со шрама Талера. Шрам был единственным, помимо ресниц и уголка глаза, что она могла различить; шрам был привычно воспаленным, и на его краешках багровела подсохшая, но явно свежая кровь.
  - Я не имею права вас об этом просить, - выдохнул полицейский, - но спасите их, господин Хвет. Преступники обещали, что сами свяжутся с "Asphodelus-ом", едва он окажется на планете, и... кажется, вот...
  Он махнул рукой в сторону какого-то потускневшего корабля. С верхней ступеньки трапа ответно помахал Джек:
  - Капитан, там вас эти... медвежьи террористы... вызывают!
  Талер бросил на планетарного полицейского быстрый, полный растерянности, взгляд, и молча поспешил к пилоту. Зашипела, угасая, брошенная им сигарета.
  В рубке было светло и тихо, и значок вызова полыхал над целым набором фотографий. Женщина лет двадцати пяти прижимает к себе маленькую голубоглазую дочь, а дочь, наверное, не понимает, в чем дело, и глупо улыбается в камеру. Следующий кадр - те же девочка и мать, но обе - мертвые, с аккуратными, ровными надрезами вдоль шеи, в луже крови, смешанной с пеплом и стеклянным крошевом.
  - Принять вызов, - скомандовал капитан Хвет.
  - Да, - механически отозвался искин.
  Скопление битых пикселей окрасило экраны в тошнотворный розовый цвет. Господин Кагарад закрылся рукавом, желая спасти глазные протезы, а Лойд на мгновение ослепла и беспомощно схватила верхний краешек спинки пилотского кресла.
  Когда она снова обрела зрение, Талер потрясенно таращился на диалоговое окошко, откуда за ним наблюдал, сложив на груди тонкие, по-женски изящные руки, человек в элегантном деловом костюме. Он сидел на столе из красного дерева, и вокруг живописно раскинулись белые стопки бесполезных бумажных документов, черные линии авторучек и чернила для штампов. Он просто сидел, но Лойд поразила его идеальная, не по-военному, а с небрежной легкостью, осанка, его абсолютно спокойные черты, и больше всего - радужные оболочки.
  Правая была зеленой, прозрачной, и в ней проступало крупное пятно зрачка. Левая была, наверное, светло-карей, но в полумраке чужого кабинета выглядела шоколадной, и зрачок лишь смутно угадывался, как смутно угадывается луна за тяжелыми дождевыми тучами.
  - Вы удивлены, капитан Хвет? - вежливо спросил террорист, похожий на террориста не больше, чем команда "Asphodelus-а". Он скорее напоминал успешного банкира - а может, нарочно отыгрывал эту роль, желая доказать собеседникам, что они беседуют не столько с убийцей, сколько с живым человеком, чье самоуважение летает достаточно высоко. - Что ж, по крайней мере, я рад, что вы меня помните. Меня - и Мартина тоже, верно, капитан Хвет?
  - Мартина?.. - шепотом повторил Джек, и Лойд передернуло, а господин Кагарад с неким не вполне ясным, но пугающим торжеством искривил свои тонкие губы. Так, словно уже догадывался, кто является преступником - и его догадка только что оправдалась.
  "Я очень вас уважаю - как человека, сумевшего поймать Мартина Леруа и Дика ван де Берга"...
  Талер совладал со своими чувствами, потянулся за очередной сигаретой и насмешливо, будто беседуя с неразумным ребенком, чьи ограниченные сведения о мире сыграли с ним злую шутку, произнес:
  - А ты не изменился, Дик. Все так же хорошо выглядишь.
  Человек по ту сторону экрана улыбнулся:
  - Благодарю. Я рад, что вы, капитан Хвет, умеете быть таким любезным.
  Мужчина вернул ему улыбку:
  - Могу ли я рассчитывать на ответную любезность, а, Дик?
  Ван де Берг отвел за ухо прядь русых и длинных, до лопаток, волос.
  - Можете. Полагаю, она прямо касается моего с Мартином побега?
  - Точно, - согласился Талер. - Как, черт возьми, вам удалось выбраться? До сих пор я наивно верил, что изолятор - место надежное, когда речь заходит о преступниках вашего уровня. Или вам все-таки удалось договориться о покупке своей свободы у наименее честных работников охраны?
  Дик поднялся, прошелся до взломанного сейфа и вытащил бутылку абсента.
  - Вы почти угадали, капитан Хвет. С поправкой лишь на то, что купить свободу мне удалось только для себя, а Мартина я вытащил, взломав охранные системы снаружи. - Он дернул стаканом, будто провозглашая тост, и продолжил: - Потому что это мой Мартин.
  - Вот как, - серьезно покивал ему Талер. - И что вы собираетесь делать дальше? Неужели отомстить капитану Хвету, некогда посмевшему предположить, что мотивы преступников потому и не поддаются логичному объяснению, что у них банально нет логики? - Он затянулся, одарил ван де Берга новой кривой улыбкой из-под полотна дыма и ехидно - Лойд никогда раньше не слышала, чтобы он обращался к людям ехидно, - осведомился: - Как поживает Мартин сейчас, а, Дик? После изолятора - как он поживает? Сколько времени тебе понадобилось, чтобы воссоздать основные системные коды и вынудить охрану преподнести заключенного тебе на блюдечке с позолотой? Сколько времени он провел в своем бесконечном снегу? Много? Небось, поехал умишком, как и ты, черт побери, им поехал, небось, цацкается теперь со всеми окрестными трупами, купается в их крови, если вообще не насилует кого-нибудь, пока ты давишься алкоголем и ведешь себя, как радушный отец на приеме по случаю дня рождения сына!
  Джек застонал, сетуя на чертов капитанский характер. Лойд следила, не отрываясь - изменится ли выражение лица Дика ван де Берга, треснет ли стакан, признается ли Дик в чем-то, что пока остается для Талера и его команды неощутимым?
  Но Дик, натренированный общением со своим приятелем, не дрогнул.
  - Вы хотите вывести меня из себя, капитан Хвет? - невозмутимо уточнил он. - Не выйдет. У меня, по счастью, крепкая психика...
  - В отличие от Мартина, - хмуро бросил мужчина.
  - В отличие от Мартина, - спокойно подтвердил его собеседник. - И я не поведусь на такие дешевые провокации. Уж простите, капитан Хвет. А теперь, если у вас, конечно, больше нет никаких вопросов, я перечислю наши требования. Они у нас незатейливые, исполнить - проще простого.
  Талер молчал. Дик ван де Берг для приличия выждал полторы минуты, допил абсент и сообщил:
  - Мы хотим, чтобы вы, капитан Хвет, безо всякого сопровождения, безо всяких жучков, датчиков и тем более без оружия пришли к нам, в здание центрального банка. Мы хотим, чтобы ваша команда, а также местная планетарная полиция позволили нам покинуть планету, и чтобы никто не болтался, например, в засаде на орбите. Мы хотим, чтобы ваша команда, местная полиция и ее возможные союзники дали нам фору в сутки, а потом, если угодно, загружались в патрульные катера и начинали преследование. В случае вашего отказа, - Дик говорил монотонно, как бывалый робот, но по клавиатуре планшета прошелся вполне человеческим движением, - мы активируем все настенные детонаторы, и эти вот люди умрут быстрее, чем вы успеете передумать.
  Картинка дрогнула и пропала, предоставив капитану Хвету шанс полюбоваться потрепанным холлом, где лежали, бродили, изливали друг другу душу и молили Бога о спасении пленники, чей внешний вид вызывал не самые приятные ассоциации. В углу надрывно плакал ребенок, а у колонны, обхватив себя руками за ребра, корчился молодой человек, чьи щеки, лоб и нос так щедро посекло осколками выбитого стекла, что кровь сочилась, не переставая, уже часа три.
  Опять зашипела и погасла капитанская сигарета.
  - Времени у вас до полуночи, - прохладно сообщил Дик ван де Берг, снова переключая систему на себя. - Если в 00:00 по часам Белой Медведицы вы не придете, капитан Хвет, или проникнете в город при поддержке вооруженного отряда - детонаторы будут активированы.
  За его спиной скрипнула дверь, предупреждая о появлении третьего, независимого участника разговора - и Дик тут же его закончил:
  - До встречи. Я перезвоню, как только ваш планшет окажется в городской черте. И да, - он торопливо оглянулся, - я внес ваши параметры в лазерное поле. Так что можете ничего не бояться, капитан Хвет.
  Экран погас не хуже сигареты - с таким же глухим шипением. И битые пиксели задрожали в его пределах, как испуганные крысы.
  
  Дыма в рубке "Asphodelus-а" было столько, что противопожарные приборы обреченно подавали сигнал к эвакуации. Джек эвакуировался недалеко - до своей каюты, Адлет исчез в машинном отсеке, Лойд вышла на трап, а Эдэйн по-прежнему не уходил со своего места, придирчиво заполняя какой-то бланк. Закончив, он стирал внесенную в него информацию и вносил ее заново - и так по кругу, пока Талер, закинув ноги на приборную панель, не докурил последнюю сигарету, и пустая пачка с укоризненным шелестом не упала на обшивку пола.
  - Вы не обязаны ему подчиняться, - негромко сказал Эдэйн. - Вы не обязаны спасать заложников ценой своей жизни.
  - Одна моя, - глухо отозвался мужчина, - за восемьсот чужих. По-моему, это ничтожная цена.
  Штурман неожиданно вспылил:
  - Да пропади оно пропадом, капитан! Какого черта полиция, повторяю, космическая полиция должна обращать внимание на требования каких-то террористов? Почему нельзя запустить в них ядерную боеголовку с орбиты?!
  - Восемьсот, - напомнил ему Талер. - Восемьсот матерей, сыновей, дочерей, отцов... пускай даже одиноких людей, которых никто не хватится. Разве они должны умирать по прихоти полиции, Эд?
  Штурман выругался - грязно, в лучших традициях пилота. Совместная работа, отчаянно весело подумал капитан Хвет, не проходит бесследно.
  В отсвете виртуальных окон ореховые глаза Эдэйна горели, как горят в глубине костра угольки:
  - Да пропади оно пропадом!..
  Талер тяжело вздохнул.
  - Самое обидное, - признался он, - не в том, что со мной произойдет, если я пойду в город. Самое обидное в том, что продавцы магазинов, торговых центров и ларьков наверняка погибли тоже, а если не погибли, то сидят в холле проклятого центрального банка, ожидая милости от судьбы. Они сидят, а мне сигареты купить негде, - в голосе мужчины отчетливо прозвучала горечь. - Негде, понимаешь, купить и отравиться ими напоследок, потому что Дик с Мартином вряд ли сразу меня убьют. Кстати, - он несколько оживился, - у нас на корабле нет какого-нибудь яда? Положу под язык и проглочу, если дело запахнет...
  Удар. Голова капитана Хвета мотнулась на шейных позвонках, как тряпичная.
  - Больно, - констатировал он. - Что на тебя нашло?
  Эдэйна трясло, и на Талера он смотрел, как на злейшего своего врага. Помедлив, даже вытащил из кобуры пистолет; мужчина заглянул в черную пропасть дула, нахмурился и проворчал:
  - Какого черта?
  - Ты никуда не пойдешь, - в приказном порядке заявил штурман.
  Пистолет мелко дрожал, как и ладони, его стиснувшие. Капитан Хвет жалко, вымученно улыбнулся:
  - Ошибаешься, Эд. Планетарная полиция первой запихнет меня в город, как только проведает, чего потребовал Дик. Повторюсь: одна моя жизнь стоит гораздо меньше, чем восемьсот невинных.
  Эдэйн зажмурился.
  - Мне все равно, - прошептал он. - Мне все равно, Талер! Эти восемьсот не имеют ко мне, забери их дьявол, никакого гребаного отношения! Но зато отношение ко мне имеешь ты, и я тебя никуда не пущу, я не позволю тебе умереть наедине с этими... с этими... - штурман запнулся и сжал покрасневшие пальцы еще крепче. Какая-то идея вынудила его мрачно просиять, как бывает, если ты определился, что за гадость сумеешь сделать специально для тех, кто однажды рискнул тебе насолить. - В конце концов, если ты не подчинишься мне, - Эдэйн усмехнулся, - то представь, как будет возмущаться Лойд. Она пойдет за тобой, пойдет за тобой в любом случае. Умрешь ты - умрет и она. Что ты скажешь на это?
  Алая капля медленно, страшно медленно образовалась в трещине между краями шрама. И поползла вниз, а они влажно заблестели, будто рану только сегодня получили, будто все эти семнадцать лет под ней не прятались неуклюжие железные заклепки.
  Талер вытер ее рукавом - и молча отвернулся.
  - Я скажу, - пробормотал он, - что господин Кагарад меня поддержит. Я скажу, что господин Кагарад сделает все возможное, чтобы никто из вас не сунулся в лазерное поле. Его за этим и прислали на "Asphodelus", правда?
  Кивок. Симбионт, все это время спокойно дремавший в тени иллюминатора, наконец-то разлепил веки.
  - И еще я скажу, - капитан Хвет выбрался из-за приборной панели, - что ты не выстрелишь, Эд. Несомненно, ты храбрый, очень храбрый - и очень преданный человек. Спасибо тебе за это. И... прости, пожалуйста, что мне приходится так тебя обижать.
  Он провел по шраму ногтем, проверяя, все ли в порядке, закрыл измученные голубые глаза и произнес:
  - Моя команда... в вашем полном распоряжении, господин Кагарад. Только... не причиняйте им вреда. Будьте все-таки человеком, а не машиной - не причиняйте...
  Второй пистолет, куда более современный, на секунду блеснул в неизменном отсвете виртуальных окон.
  - Я выстрелю, господин Эдэйн, - твердо пообещал симбионт. - Я выстрелю. У меня в обойме не пули и не плазма, а всего лишь транквилизаторы. Безобидные земные транквилизаторы, и спать вы будете как минимум сутки, а потом еще сутки - приходить в себя. Поэтому, - он жестом показал капитану Хвету, что все нормально, - я не советую вам дергаться. И вам... госпожа Лойд.
  На девушку, словно почуявшую, какая напряженная обстановка воцарилась в рубке, уставился второй, полностью идентичный первому, пистолет. Она удивленно остановилась - и тут же, сообразив, что к чему, выдохнула:
  - Нет...
  - Да, - возразил Кагарад. - Ступайте, господин Талер. У вас еще около пяти часов, успеете хорошенько прогуляться перед тем, как... вы меня поняли.
  - Понял, - прохладно согласился мужчина. Покосился на Лойд, хотел было что-то ей сказать - но не смог и двинулся к распахнутому шлюзу, ступая мягко, осторожно и вкрадчиво. Словно кот.
  Или призрак.
  Вот его шаги миновали полосу трапа. Вот захрустели по битому стеклу и асфальту - Кагарад прислушивался так внимательно, будто от них зависела его собственная механическая жизнь.
  - Искин, задраить створки, - приказал он - и опустил оба пистолета. - А теперь послушайте меня, господа. Сутки ваш капитан всяко продержится - Мартин вряд ли убьет его раньше, чем Дик ван де Берг уведет корабль с Белой Медведицы. "Asphodelus" медленнее, чем "3371", поэтому я полечу вперед, а вы за мной - хвостом. Все понятно? Двое преступников - это не армия, мы с ними справимся. Главное - дождаться, пока они пересекут орбиту.
  - И чего мы добьемся? - угрюмо уточнил Эдэйн. - У них будет капитан. Они будут манипулировать нами, как игрушками.
  - Это мы еще проверим, - отмахнулся Кагарад. - Судя по их пути на Белую Медвидицу, в последний раз на станции заправки они были две недели назад. У них топлива - двести-триста литров, хватит лишь на один перелет. И я примерно представляю, какую планету они выберут...
  
  Первым делом Талер отыскал магазин, разбил витрину и выдернул пачку сигарет. Сканеры не работали, поэтому он высыпал из карманов наличные - и тем заглушил безжалостные угрызения совести.
  Потом ему повезло найти принтер, хотя и допотопный. Уставшая прямоугольная машинка натужно загудела, не в силах опознать содержимое капитанской флешки - но спустя минуту сдалась. Талер бегло полистал набор из четырех папок - фотографии, сверхсовременные или чуть устаревшие, но почти все - из рубки "Asphodelus-а". Новогодняя ночь; команда, как всегда, вынуждена куда-то лететь, но Адлет вытащил свои запасы дорогого земного шампанского. На столе поблескивают бокалы, валяется пачка сигарет и пустая бутылка, а Лойд, задыхаясь от смеха, пальцами ставит "рожки" своему уснувшему капитану...
  Джек на пляже, под широким брезентовым зонтом - показывает кулак Эдэйну, который вооружился камерой. Безнадежно пьяный Адлет любуется темнотой за иллюминатором. Капитан Хвет, опять же, спит, закинув ноги на приборную панель, и в опасной близости от его ботинка остывает кофе, а в пепельнице дымит сигарета. Эдэйн составляет звездную карту; на голограмме висят пушистые разноцветные точки, и он соединяет их красными и голубыми линиями - в зависимости от того, как быстрее...
  Лойд. Она читает какую-то статью, на фотографии виден лишь крупный заголовок - что-то о врожденных рефлексах. Наверное, пытается проверить, передались ли эти самые рефлексы протезам - но отвлекается, сосредоточенно косится на Талера, чей планшет озаряется яркой вспышкой. Вспышка серебром лежит на ее плечах и волосах; вспышка тонет в туманной серости ее глаз, звездой кутается в черное покрывало зениц. Вспышка...
  "Распечатать файл?", дотошно уточнил принтер. "Да", - упрямо заявил мужчина. Распечатать... именно этот...
  Авторучка нашлась в отделе канцтоваров. Забирать ее мужчине было невыгодно, поэтому он перевернул еще теплую, превосходную фотографию и написал с обратной стороны всего четыре слова. Эти четыре слова не прозвучали на корабле, он не сумел их произнести, не сумел выдавить, признаться. Да и как - в данной-то обстановке? Дьявол забери, как?.. И пускай они, раздери их черти, не прозвучат уже никогда, пускай у них больше нет шансов, но это сочетание корявых символов существует. Оно есть, на белой фотобумаге, оно выведено его, Талера, отвыкшей от авторучек рукой. Оно не исчезнет, как не исчезает ничто. Ничто на свете не исчезает бесследно...
  Честно говоря, после этого он перестал беспокоиться о разбитой витрине и сигаретах. Куда больше стыда он испытывал перед командой, абы кому доверенной, абы как оставленной, вынужденной торчать в рубке, где клочья сигаретного дыма висят грозовыми тучами, вынужденной травиться из-за него...
  И Лойд. Как же стыдно, как... черт...
  В нем снова ожила какая-то глупая, какая-то предательская надежда. Хотя, по сути, надежда есть у любого, обреченного на смерть - что его помилуют, или спасут, или что сломается пол под ногами его убийц, или... но, как правило, эти надежды бесполезны. Они приносят разве что боль, но никак не счастливое утешение. Они приносят лишь разочарование, и кто знает - может, лучше умереть без него, не мучиться лишний раз, ведь мучиться придется и так, без помощи надежды и ее последствий...
  Здание центрального банка венчало город, как венец венчает волосы короля. Высотка, погруженная в темноту, поросшая копотью, глазела на капитана Хвета своими узкими окнами, и ему чудилось, что оттуда, изнутри, за ним недоверчиво следят какие-то древние, ко всему привыкшие создания. Мол, неужели ты, опытный полицейский, хороший, в общем-то, человек, да к тому же - влюбленный в девушку, прозябающую на корабле в обществе симбионта, действительно так поступишь? Неужели ты действительно дойдешь до порога, неужели ты его переступишь, неужели тебе хватит смелости?
  Последняя мысль вынудила мужчину рассмеяться. В чем, в чем, а в такой банальной штуковине, как смелость, он никогда не испытывал недостатка.
  Он шел, и под низкими шнурованными ботинками хрустело каменное и стеклянное крошево. Дым жил в каждой клеточке его легких, клочьями лежал на губах, оседал на одежде. Талер был - дымом, и у дыма не было тела, и он кружился над разбитыми рамками тротуара, как облако, ядовитое пушистое облако...
  Невероятно красивый закат Белой Медведицы не нашел отклика в его сердце. Только равнодушие; солнце горестно позеленело и поспешно укатилось прочь, посрамленное вне всякой меры. Вместо него небо украсили мелкие, как узелки на синем полотне, звезды - и четыре маленьких, прямо-таки по-детски маленьких луны.
  Талер сел на ступеньку перед входом - и закурил еще раз. Автоматическую дверь заклинило на половине пути, и кто-нибудь более широкий в плечах ни за что не пролез бы в холл. Да и капитан Хвет не пролез бы, если бы человекоподобный робот не опустил автомат - и если бы в кармане куртки не загудел, оповещая о новом входящем вызове, тяжелый полицейский планшет.
  - Добро пожаловать, - иронично произнес Дик. - Проходите. Полюбуйтесь теми, чьи жизни вы сегодня спасете... подумайте, а так уж ли надо их спасать. Когда закончите, поднимайтесь на сорок третий этаж. Желательно лифтом, но если вам захочется использовать лестницу - используйте на здоровье. Окажетесь у цели - постучите в дверь пятнадцатого кабинета... удачи.
  "Вызов завершен", - бесстрастно уведомил мужчину планшет.
  
  Эти трое сидели на краю крыши - высокий светловолосый тип с лихорадочно яркими зелеными глазами, подросток лет шестнадцати и странный парень в кепке, надетой задом-наперед. Из-под нее выбивались неестественно-зеленые и красные пряди, а на нижней губе смутно поблескивала сережка, украшенная темным, как ночное небо, камнем.
  - Ну как? - спрашивал последний. - Вам нравится? Это - самая первая из моих планет.
  С высоты пятидесятого этажа город казался набором оранжевых огней. Высотки, высотки, высотки, между ними - дома чуть пониже, и все это разбито на сектора с помощью улиц и трасс. Кое-где виднеются освещенные фонарями скверы, там шелестят и качают гроздьями цветов акации, а также целуются влюбленные парочки и степенно обсуждают политику господа-пенсионеры. В небо глядят сотни, да нет, пожалуй - тысячи прожекторов, чтобы вовремя отобрать у космической темноты силуэт заходящего на посадку судна - а вверху, если запрокинуть голову и сощуриться, сквозь низкие туманные облака можно различить бездушную громадину орбитальной станции. Она такая огромная, такая широкая, что закрывает собой добрую половину звезд, а другая половина тускло мерцает у горизонта, едва ли не стертая наглым сиянием электричества.
  Подросток лег, и холодный камень тут же принялся тянуть тепло из его хрупкого неуклюжего тела.
  - Впечатляет. А какой ты сделал вторую?
  Парень в кепке весело ухмыльнулся, провел пальцем по серьге и сказал:
  - Полностью противоположной. Там постоянно идет снег, из-за вечных бурь не летают ни корабли, ни катера, да и роботам несладко приходится. Но жители привыкли - за работу на фабриках платят хорошо, и есть какая-то своя романтика в постоянном завывании ветра и падении снежных хлопьев. Ты не согласен?
  Подросток пожал плечами:
  - Не знаю. Но я обязательно тебе отвечу, когда увижу эти хлопья лично.
  Его спутник - высокий зеленоглазый тип, - встал, опасно покачнулся и указал наверх, на длинные световые панели станции. Даже с его зрением корабль, который пока что был сюрпризом для подростка и парня в кепке, выглядел жуком, безысходно ползающим вокруг посадочного квадрата.
  - Скажи, до этой штуковины... у меня получится долететь?
  - Да легко, - растерянно ответил парень. - Возьми билет на любой корабль - и лети, кто тебе запрещает?
  Высокий тип сердито нахмурился:
  - Ты не понял. Я спрашиваю - у меня получится долететь до этой штуки без корабля?
  Подросток улыбнулся.
  - Не думаю, Эста, - коротко произнес он. - Там, чуть выше, нет воздуха, а ты без него погибнешь.
  - А то, что у него нет ни крыльев, ни лопастей, тебя не смущает? - изумился парень в кепке.
  Подросток улыбнулся опять:
  - У него ЕСТЬ крылья.
  Эти трое сидели на краю крыши...
  Кит проснулся, лихорадочно хватая ртом воздух. Не звенела тишиной пустыня, и крылья чаек не хлопали прямо над головой. Нет; шумел город, и человеческие голоса образовали странную музыку. Единое переплетение звуков, хотя по сути каждый из них - отдельный, особенный. Он ведь сам позаботился, чтобы в мире не было одинаковых голосов...
  Памятуя о вчерашнем договоре - поздний путник попросил, чтобы завтрак доставили ему в комнату не позже девяти утра, - явился пожилой трактирщик, лукаво подмигнул неуклюжему подростку - и поставил перед ним поднос. На тарелке остывал омлет, украшенный перьями зеленого лука; кусочек пирога стыдливо краснел ягодами клюквы, а в салат зачем-то засунули пучок петрушки. Зато в широкой глиняной чашке обнаружился овеянный мечтами смородиновый чай; Кит сдержанно поблагодарил - и бросил пожилому человеку флиту. Тот просиял, довольный, что угодил почтенному клиенту, а затем раскланялся и вышел, осыпая хозяина пустыни такими комплиментами, что любая девица на его месте растаяла бы - и подарила трактирщику улыбку.
  Но Кит оставался холоден.
  Двести пятьдесят лет посреди песчаного клочка суши. Двести пятьдесят лет, и только десять из них - не в одиночестве.
  Я такой старый, иронично подумал Кит. Я такой старый...
  В зеркале отражался юноша лет шестнадцати. Добротная одежда, темная, по сезону - ранняя карадоррская весна не располагала к излишествам, - обшитая золотыми нитками. Побеги, ловкие, гибкие, изящные побеги струились по его рукавам, блестели серебряные пряжки на кожаных голенищах ботфорт. Ему удивительно шли ботфорты, и костюм для верховой езды, и берет, надетый на светлые, почти белые волосы - набекрень, потому что это модно, и красное перо забавно болтается в тисках рубиновой броши...
  Как удобно быть Создателем. Нужны деньги - вообрази, что они лежат у тебя в кармане, засунь туда руку - и вытащи такую пригоршню, что у бывалой швеи глаза полезут на лоб, а местные воришки будут коситься на тебя алчно, с терпеливым ожиданием. Когда же ты перестанешь так внимательно, так нервно оглядываться, перестанешь дергаться, едва тебя случайно заденут чужие локти? Даже в толпе - кто ты, дьявол забери, такой, чтобы даже в толпе ни у кого не получалось дорваться до твоего богатства?
  Как удобно быть Создателем. Нужен меч - вообрази, что он давно болтается на перевязи, и рукоять возвышается над правым твоим плечом. И как смешно, как забавно смутились воришки, и как недоуменно сдвинула брови стража. Лицензия? Да, и лицензия у меня есть, вот, пожалуйста, посмотрите...
  Все эти события Кит перебирал в уме, пока доедал пирог. Еда была потрясающе вкусной, потрясающе сытной; засыпая посреди пустыни, он забыл, что повара-люди готовят ее такой. Пожилой трактирщик вполне заслужил свою золотую флиту; пожилой трактирщик сумел достучаться до эмоций, запертых глубоко внутри худого юношеского тела. Удовольствие; точно, так его называют...
  Лошадь прозябала в конюшне, окруженная заботой пьяного - и по такому случаю нежного, как монахиня перед ликами святых, - конюха. Кит убедился, что его спутницу не обижают, потребовал дать ей больше овса; лошадь переступала по соломе свежими еще подковами, неловко, неуверенно, как говаривал Вест - заторможенно. Да оно и немудрено - юноша сотворил ее накануне, у тракта, из ничего - хотя вслед за простым решением явился далекий, полный боли отголосок: ну как, объясни, как же ты смеешь...
  На улице было свежо, мелкие дождевые капли оседали моросью на чужих поднятых воротниках. Женщины, мужчины, дети, все те же местные воришки - сколько их в этом чертовом городе, на этих чертовых площадях? Кит представил - на короткое мгновение, - что их нет, но его горло тут же сдавило ужасом, как тисками палача: действительно, что я делаю, как я смею?!
  А спустя еще мгновение он увидел человека, чей силуэт вынудил его забыть о драконе и связанных с ним переживаниях.
  Этот человек сидел на бортике фонтана - одетый в широкую белую рубаху, повисшую на плечах так нелепо, словно пару часов назад ее сняли с кого-то воистину огромного, а нынешний хозяин оказался чересчур худым. Ловкие тонкие руки; в них поблескивало, отражая рассеянный между серыми тучами свет, лезвие охотничьего ножа. Бесконечно усталое выражение лица. И шрам, длинная темная полоса шрама - выходит из-под черных волос, тянется по скуле, упрямо... растет, понял Кит - и различил, обострившимся от испуга зрением различил, как багровые края резко уходят вниз, как морщится их носитель, как закрывает раненую щеку ладонью...
  Еще немного, и она откроется. Она распахнется, эта рана, сквозь нее проступит краешек его челюсти. Она не выдержит, она и так терпела потрясающе долго...
  Кит не отдавал себе отчета в том, как быстро - или как медленно - подошел. Внятно - и лихорадочно - соображать он принялся только с того момента, как обнаружил, что этот человек растерянно за ним наблюдает, ведь он, Кит, навис над ним, как нависли над городскими шпилями дождевые тучи.
  - Знаешь, - выдохнул он, - однажды я спас тебе жизнь.
  Веки этого человека дрогнули.
  Он поднимет меня на смех, осознал юноша. Остро осознал, как-то, пожалуй, болезненно, будто стоял не на тяжелой каменной брусчатке, а на острие знакомого охотничьего ножа. Вот сейчас - его, этого человека, перекосит кривой улыбкой, и он произнесет: неужели? Странно, а я за тобой такого не помню... Я вообще-то вижу тебя впервые...
  Худой парень на бортике фонтана кивнул:
  - Спасибо... ты мне очень помог.
  Кит ощутил, как по венам течет горячее, радостное, сладкое. Мне приятно, отметил он про себя. И повторил - настойчиво, куда громче необходимого:
  - Однажды я спас тебе жизнь. И я не хочу, чтобы ты... тратил ее... так бездарно. Зачем... по такой сырости ехать в Сору? Тебе же больно...
  Догадка пришла внезапно и милостиво, как является порой озарение. Он, этот человек - глава Сопротивления. Он принял меня за своего товарища, посчитал, что я - кто-то из тех людей, что закрывали его собой, не ведая, не имея понятия, кого именно закрывают - лишь бы он добрался до вершины и как следует напинал ее королю...
  - Пустяки, - соврал худой парень. - Я приехал за информацией. Соберу ее - и обязательно отдохну. Спасибо, - снова, с невероятной теплотой, произнес он. - За то, что не прошел мимо. Присядешь?
  Кит помедлил - и сел, покорно, покладисто... с тем же удовольствием, что и любовался пирогом в комнате дорогого трактира.
  - Талер, - охотно представился этот человек.
  Хитро, оценил юноша. Не муторно признаваться, что забыл - или вовсе никогда не слышал - имя союзника, а напомнить ему свое.
  - Кит, - усмехнулся он.
  Мне трудно. Невыносимо трудно, я стою посреди новой подробной карты, и все вокруг так спокойно, так привычно используют слова, а я в них путаюсь, потому что в пустыне говорить не с кем - кроме, конечно, чаек...
  Чайки - пушистые белые комки в ладонях лаэрты.
  Лаэрта - худой и высокий... такой же худой и высокий, как этот человек.
  Юношу передернуло.
  Багровая полоса шрама. Тонкие губы; их движения - скупые и осторожные. Улыбнуться? Хорошо, но еле заметно, потому что иначе шрам разорвет еще. Сообщить Киту свое имя? Тоже хорошо, но глухо, и никто не сумел бы прочесть это имя по этим губам.
  - Один вопрос, - тихо попросил юноша. - Ты ведь в курсе, где найти особенно любопытных... людей? Как глава Сопротивления - ты ведь в курсе?
  - Ну да, - спокойно отозвался Талер. - А что?
  Кит потер пятно подсохшей грязи на левом колене. Оно легко отодралось, и по сути оно - земля, малая доля земли, разлитой под ногами сотен и сотен путников; юноша растер его между пальцами.
  Сквозь падение выгоревших рыжеватых комочков коротко вспыхнула одинокая крупица песка.
  - Есть... такой парень, ему сейчас около двадцати трех... по вашему счету, - неожиданно для самого себя признался Кит. - Он... похож на тебя, примерно того же роста. Но волосы... очень светлые, песочные, такие... красивые...
  Он запнулся.
  Легче было поделиться вопросом, чем деталями внешности.
  - А глаза? - невозмутимо уточнил Талер. - Не зеленые, нет?
  - Зеленые, - обреченно ответил Кит.
  Парень помолчал, покрутил нож за рукоять. Заточенное лезвие крутилось на каком-то жутком, непомерно жутком расстоянии от его кожи; того и гляди - воткнется в нее, и в карминовом ореоле мяса и вспоротых мышц ярко выступят освобожденные кости...
  - Господин Эс, если не ошибаюсь? - пожал плечами Талер. - Опекун лорда Сколота?
  Кит закрылся рукавом, как ребенок, причинивший кому-то вред. Как ребенок, уронивший на пол мамину любимую чашку. Мама расстроится, а может, и заплачет, и слезы будут бежать по ее щекам, как два соленых ручейка.
  Соленых, как море.
  Больно, сказал себе юноша. Мне больно. По-настоящему, и куда больнее, чем если бы кто-то ударил меня ножом. Куда больнее, чем если бы я напоролся грудью на острие копья. В таких случаях, по крайней мере, можно спокойно умереть, можно забыть, что был высокий зеленоглазый парень с волосами цвета выгоревшего на солнце песка - и забыть, что я называл его "Эста"...
  - Что с тобой? - окликнул хозяина пустыни худой парень со шрамом. - Ты в порядке?
  Кит не выглянул.
  - Да. Скажи, ты не мог бы... отвести меня к его дому? Я впервые в Лаэрне, по улицам ориентируюсь плохо... ты не мог бы... а?.. Пожалуйста...
  Талер поднялся и выпрямился - аккуратно, будто в спине у него засела игла. Отряхнул полы теплого плаща; правильно, одобрительно заметил Кит, весна в этом году не такая уж милосердная, будет лучше, если ты укроешься от ее холодных ветров.
  Сколько интересных комбинаций у этих твоих черт. Сколько интересных комбинаций; как чудесно ты хмуришься, как чудесно улыбаешься, как чудесно ты скользишь голубыми глазами по лицам окружающих тебя людей. Как чудесно; и среди них, наверное, скоро появится тот, кто принес тебе информацию, а я заставляю тебя идти в переплетение городских дорог. Ведь...
  - Если тебе неудобно, - выдохнул Кит, - я поищу сам. А ты... просто откажись. Поверь, меня это совсем не обидит.
  Талер ободряюще изогнул свои нечитаемые губы:
  - Одна прогулка по Соре, - проворчал он, - взамен за то, что ты однажды спас мою жизнь. По-моему, это ничтожная цена.
  Юноша притих, едва успевая за его размашистыми шагами. Талер не спешил, нет; наверное, он редко звал кого-то с собой, предпочитая быть таким же одиноким, как светлая песчинка в куче рыжеватой земли. Точно, восхитился Кит, совершенно точно: он - светлая песчинка среди подсохшей грязи, он достоин звания короля. И я бы надел на него корону, я бы сделал его великим, я бы вознес его до небес - но если так, если я на это пойду, останется ли он Талером Хветом? Или Талер Хвет, как независимая личность, как этот определенный человек - возможен только в условиях бури, тихой, невидимой для чужаков бури, где его кружит, его ломает, его рвет на куски? Именно такая, как выражался Вест, версия Талера Хвета - она истинная, или она - последствие?..
  Особняк был роскошен. Розоватые стены, белые плиты вокруг стеклянных окон; двустворчатая дверь, по обе стороны от нее - почетный караул. В саду молодой слуга, полный энтузиазма и гордости, что его приняли на такую важную работу, весело подстригает синеватые кипарисы. Во дворе шумит очередной фонтан, крышу пронзают восемь разномастных, но почему-то вполне гармоничных труб. Над пятью из них струйками вьется дым, и пахнет полыхающими дровами, пахнет мясом, приготовленным на углях... пахнет серой, но для караула, слуг и лорда Сколота этого запаха будто не существует.
  Что они знают, раздраженно подумал Кит. Что они знают - о тебе, Эста, о подлинном тебе, о том, каким ты бываешь нежным, и каким добрым, и как в тебе уютно помещается целая Вселенная, но при этом ты содержишь такой океан любви, что он волной бежит по миру перед тобой, волной бежит за тобой...
  Запах серы. Едва ощутимый, он стелется над землей, кружится над синеватыми кипарисами. Кит осматривался - и безошибочно отыскал комнату на втором ярусе, откуда серой пахло больше всего.
  - Я не желаю быть посвященным в твои дела, - издалека начал худой парень за спиной хозяина пустыни, - и все же дам тебе... если ты не против... один совет.
  Юноша обернулся.
  - Не спорь с этим господином Эсом, - продолжил его спутник. - Он кажется дурашливым и несерьезным, но это внешняя картинка, привычный костюм, и он влезает в него, как нежить в покинутую шкуру змеи. Мне кажется, - Талер зябко поежился, - что он опасен. Я ни разу ему не попадался, но мельком видел, на каком-то официальном приеме... Шель долго обсуждал с баронессой Гримой планы о постройке амбара, а господин Эс ошивался у трона императора, как привязанный. И порой с него слетало все это наигранное веселье.
  Кит грустно покачал головой.
  - Ты ошибаешься, - негромко возмутился он. - Эста не такой. Эста...
  Нежный? Добрый? Полный любви?! Но разве я могу признаться в этом тебе, Талеру Хвету, главе малертийского Сопротивления? Хотя какое оно малертийское - вон, уже разгуливает по Соре, с охотничьим ножом, изготовленным кузнецами Линна...
  Юноша посмотрел на своего спутника по-новому. С уважением. Но следующая мысль так его царапнула, что все это уважение тут же вымелось, пропало, и его вытеснил едва ли не стон, едва ли не вой; только не плач, умолял себя Кит. Только не плач - кто я, в конце концов, такой, чтобы постоянно плакать?!
  Я помню, каким ты БЫЛ нежным, и каким ты БЫЛ добрым, и какое море любви ПОМЕЩАЛОСЬ под клеткой из твоих ребер. Но сохранилось ли то, что я с таким трепетом запомнил, сохранилось ли то, что я сам же в тебе и заронил, сохранилось ли то, что я вырастил - тем, что был одинок, и тем, что был юн, и тем, что показался тебе абсолютно беспомощным?..
  - Эста... - повторил худой парень со шрамом, будто пробуя на вкус каждое сочетание звуков этого имени. - Ты - его друг?
  Почетный караул смешно переминался у тяжелых деревянных створок. Стукнуло копье, звякнула кольчуга; заскрипели ворота, и хриплый голос мужчины сотряс Фонтанную площадь:
  - Что вы тут потеряли?
  Талер повел плечами. Даже под воротником плаща это выглядело так обворожительно, что хозяина пустыни бросило в дрожь.
  Караульный тоже растаял, виновато усмехнулся:
  - А-а-а, господин Твик? Вы к лорду Сколоту? Сожалею, но его нет... и до осени он вряд ли появится.
  - Почему? - уточнил парень. Его плечи вернулись в обычное, вовсе не примечательное, положение, но Кит обнаружил, что воин следит за ними, не отрываясь. Будто надеется, что глава Сопротивления мягко повторит превосходное прежнее движение.
  Киту стало страшно.
  Ясно, что за пару минут я тебя не изучу, Талер. Ясно, что за пару минут я не отыщу в тебе этих резких... поворотов, но само их наличие - разве не показатель? Какими путями ты шел к этому своему уровню, какими путями ты вылез на вершину Сопротивления, какими путями ты выползал из липкого забытья? Там, где шелестели твои шаги - не было больше ничего, сплошная темнота. А в ней - периодически - хохот: не-е-ет, тебе не выбраться, ни за что, никак - не выбраться.
  Но ты шел. И ни разу не оглянулся.
  Да кто ты, дьявол забери, такой?!
   - На кораблях обычно плавают, господин Твик, - хохотнул караульный. - Ну, лорд Сколот и уплыл. И господина Эса прихватил заодно - они ведь не разлей вода, я, признаться, раньше и не видел таких близких отношений между приемышем - и его опекуном.
  - Ясно, - протянул парень. - Спасибо, Альта. О том, что я приходил, докладывать не нужно, я потом письмо лорду Сколоту напишу.
  - А-а-а, - в тон ему отозвался караульный. И спохватился: - Так вы что, уже уходите? Ну нет, господин Твик, вы так редко являетесь в нашу чертову Сору, что сразу я вас не отпущу! Заходите, выпьем чего-нибудь, у меня в заначке есть немного харалатского коньяка. Не хочется признавать, но по части таких напитков эрды весьма... э-э-э... талантливы. Давайте, не надо колебаться! - Альта посторонился.
  Талер покладисто переступил границу особняка. Его знакомый сыто сощурился, будто почуявший добычу кот.
  - Погоди! - Кит поймал своего спутника за неожиданно хрупкое запястье. - Погоди... мне еще...
  - Все нормально, - шепнул ему Талер. - Пошли. Господина Эса ты, разумеется, не увидишь, но ты ведь и не за этим пришел?
  Пальцы юноши безвольно, испуганно разжались.
  - Как... ты понял?
  Парень жестами намекнул своему знакомому, что всенепременно его догонит, но уже в кухне. Караульный покривился, помялся - но все-таки ушел; вероятно, главе Сопротивления не раз приходилось гулять по особняку в отсутствие лорда Сколота.
  - Ты боялся, - вкрадчиво пояснил Талер. - Все то время, что мы сюда шли. И пока описывал, каков твой приятель из себя. И пока заявлял, что он вовсе не такой, каким я его представляю. И... - он осекся, воровато покосился на окна кухни - а спустя миг безмятежно отвел со лба черную непокорную прядь. - В общем, трудно было не понять. Пошли, коньяк у Альты и правда неплохой.
  Он протянул хозяину пустыни руку. Теплую, уверенную, вполне человеческую руку.
  Кухня казалась непомерно зауженной и тесной для такого скопления котлов, печей, кастрюль и одетых во все белое поварят. Даже сейчас, при учете, что готовить изысканные блюда лорду Сколоту было не нужно, они бегали от булькающего супа к огромной черной сковороде, сноровисто бросали в нее то морковь, то лук. Вонь жареного лука юноша ненавидел, но Альта, по счастью, миновал опасное помещение быстрее, чем его парадная форма, плащ главы Сопротивления и куртка хозяина пустыни успели пропитаться горьковатыми парами насквозь.
  В подсобной комнате, огороженной кирпичными стенами, было куда спокойнее. Альта отодвинул старое побитое кресло - и помог Талеру сесть, будто сам худой парень ни за что не совладал бы с этой задачей. Киту пришлось выбирать позицию самому, и он сел у закрытого окна, сплошь усеянного каплями с той, внешней стороны; соприкасаясь, объединяясь, капли грустными водопадами катились вниз.
  Караульный вышел - и пропал едва ли не на полчаса. У юноши возникли закономерные подозрения, что он разгадал, кем на самом деле является "господин Твик" - и побежал за городской полицией. Или что Эста заранее предупредил, что в особняк может явиться такой вот невысокий, светловолосый, сероглазый тип с янтарной солнечной каймой по краю радужной оболочки: будто грани океанского камня впиваются в размеренный цвет неба, а небо готово уронить ливень. Грани океанского камня, лучи, заостренные косые шипы, хоровод по размытым осенним тучам.
  Дурацкие мысли.
  "На кораблях обычно плавают, господин Твик. Ну, лорд Сколот и уплыл. И господина Эса прихватил заодно - они ведь не разлей вода, я, признаться, раньше и не видел таких близких отношений между приемышем - и его опекуном..."
  Кит покосился на худого главу Сопротивления. Черт возьми, не кормят его там, что ли? Неужели у хитрых, прекрасно обученных и еще лучше вооруженных людей не хватает денег, чтобы как следует накормить зачинщика всеобщего гнева? Или все, что он съедает, попросту идет ему в рост, и он становится еще выше?..
  Примерно одинаковое телосложение.
  Примерно одинаковое.
  Я гляжу на Эсту, запрокинув голову - так, что вижу его черты в окружении предзакатной небесной синевы. Я гляжу на Эсту, как на величайшее сокровище в мире. Нет - я гляжу на Эсту, как на мир вообще; мой мир, мой собственный, мое все, заключенное в едином теле. Он смеется, он страшно любит смеяться, и шутки у него глупые, часто - притянутые за уши. Он шутит, когда чего-то боится, когда ему неуютно. Жаль, что я сразу этого не понял. Стольких бед получилось бы избежать...
  Пускай не мир. Пускай не луна, не звезды и не россыпь живых земель по ткани морской воды. Пускай - пустыня, одинокая вечная пустыня, крики чаек, а за ними - Драконьи Острова. За ними - острова, и больше нет ни единого поганого клочка суши, ни единой блохи, ползающей по твоим лопаткам.
  - Лопатки - это место, где твои крылья берут начало, верно?
  Звенящий смех, пальцы, крепко сжатые на левом кармане рубашки:
  - Нет. Крылья берут начало вот здесь...
  Вернулся караульный, триумфально поставил перед гостями две бутылки харалатского коньяка и какой-то дикий салат. С креветками, сообразил Кит, боязливо на него щурясь. Эти люди питаются креветками? Океанскими, забери их дьявол, креветками? С ума сойти...
  Так вот, почему ты такой худой, сочувственно подумал он. Вот, почему роста в тебе полно, а веса - ущербно мало. Эти твари тебя все же кормят, но кормят не пойми чем, удивительно, как ты не травишься их подачками...
  Талер заметил, что юноша напряженно следит за его трапезой, и едва не уронил вилку с наколотым на нее нежно-розовым кусочком креветочьего мяса.
  - Нет-нет, ничего, - торопливо отмахнулся Кит - и принял подсунутую караульным кружку. Хлебнул из нее, желая замять неловкую ситуацию раньше, чем она вырастет и полыхнет - и чуть не полыхнул сам; темная, с каким-то древесным ароматом жидкость выжгла его дыхание. Чтобы зародиться обратно, ему потребовалось никак не меньше пяти минут; до этого момента юноша хрипел, шипел и кашлял, пытаясь набрать в легкие хотя бы крупицу воздуха.
  Дальнейшее он помнил так смутно, что восстановить не сумел бы и под самыми жестокими пытками.
  Альта хохотал, покачивал кружкой и рассказывал о своей теще, о жене, до сих пор не привыкшей, что ее муж работает на высокородного, и о старшем брате, переехавшем жить на Харалат "во славу технического прогресса". Талер озадачился, что за "технический прогресс" происходит на восточном запертом континенте, и они оба высказали немало предположений, но в конце концов пришли к выводу, что жителей Харалата с потрохами уничтожило бы Движение против иных рас, и приуныли. Кит видел сжатый кулак худого парня; кулак не убедительный, и все же - не шуточный, способный во имя гнева растереть что угодно. И кого угодно...
  А-а-а, лениво пояснил себе юноша. Вот оно как. Вот; я тебя раскусил, пополам перегрыз, как собака перегрызает брошенную хозяином палку. Ты - гнев, ты - ярость, ты - раздражение; в тебе клокочут совершенно глухие, равнодушные к чужой мольбе эмоции, и они, как правило, побеждают. Но есть приятные исключения - такие, как девушка по имени Лойд, о которой ты постоянно упоминаешь.
  Они пили, пили и пили, пока не достигли такого состояния, что выпитое плавно разрушило все законы реальности.
  Альте было уже все равно, чем занимаются его гости - он храпел, прижавшись левой щекой к деревянной поверхности стола. Талер тоже дремал, но дремал так тихо и ненавязчиво, будто не умел шуметь со дня своего рождения. Кит снова задержался на его шраме - нет, на его ране; старая, воспаленная, она все глубже и глубже резала плоть, пересекала челюсть, двигалась к черте подбородка - а худой парень просто не мог оборвать ее старания.
  Если бы юноша не был так пьян, он бы ни за что не отправился на поиски двери, из-под которой запахом серы несло сильнее всего. Он бы ни за что не отправился на поиски спальни, расположенной за тем, обнаруженным еще со двора, окном; но коньяк пережег все его мосты и все его пути назад, а оставил - только безумие.
  Просторное, похожее на храм, помещение. Обычная, без перин и популярных в Соре балдахинов, кровать в углу. Письменный стол, кресло - и ковер на полу, а больше ни черта, словно Эста боялся как следует заполнить отведенное ему пространство. Словно Эста не верил, что оно - действительно его дом.
  И до сих пор не считал его таковым.
  На столе россыпью валялись исчерканные пергаменты. Стихи; да, Эста любил их, любил и бормотал, едва оказывался с ними наедине. И по их вине называл себя лжецом, хотя видел то, о чем бормотал, так ясно и четко, будто оно стояло перед ним - картиной.
  Эста умел писать. А я - рисовать, но почему-то не догадался, что эту его картину можно - изобразить, перевести из ровной выверенной строфы - в почти живые очертания. Почему-то не догадался. Не хотел догадываться, ведь она сама по себе, безо всякого постороннего участия, была - великолепна...
  Кит нежно погладил желтый уголок пергамента, подобрал его, как подбирают на улице бездомных котят. Знакомый почерк, прямые рунические спины - как солдаты, идущие на смерть. Но слова - другие, абсолютно, бесконечно, будто на самом деле юноша и не знал никого по имени Эста.
  Его Эста писал о крыльях, об океане, о чайках, о человеке посреди пустыни. Его Эста писал о вечности, где он вовсе не одинок, и человек посреди пустыни - вовсе не одинок, где их еще двое, и они так близко, что стоит лишь едва шевельнуться, чтобы ощутить новое прикосновение.
  А этот Эста был уже не его.
  
   "Белый песок сотворяет ряды пустынь.
   Тесно в пустынях, повсюду - одни кресты.
  
   Вес бесконечной усталости на плечах,
   у витражей золотая горит свеча;
   ночь расползается черным по небесам.
  
   Я закрываю слепые свои глаза.
  
   Тысячу лет я провел тут совсем один.
   Если проснешься когда-нибудь - разбуди..."
  
  Пергамент мягко, доверительно мягко шелестел. Так, словно, валяясь на этом столе, в этой спальне, не был спрятан только ради Кита.
  
   "Я измотан до крайности, вера моя горит,
   но я помню, что ты их придумал и сотворил,
   и не знаю, сказать тебе: "Вот они, посмотри!"
   или сдаться и тихо шепнуть тебе: "Забери".
  
   Я ложусь на песок, но повсюду - одна вода,
   месяц выгнал на небо сияющие стада.
   Я убью малышей, если все-таки их отдам,
   я себя не прощу, если все-таки их предам.
  
   Я закрою глаза, но окажется - я погиб.
   Я - приемный отец для творений твоей руки.
   И любому решению верному вопреки
   я тебя умоляю: "Пожалуйста, сбереги -
  
   на земле, где песок покрывают ряды костей,
   где сияние лун поглощает густая тень,
   где ужасная гибель следит за тобой везде,
   на земле, где я умер - не трогай моих детей..."
  
  Помедлив, Кит опустил желтый обрывок пергамента обратно. Тот лег на кипу своих собратьев, но перебирать их все было бы слишком жестоко. Непомерно...
  Создать мир легко. Сложно - выдержать, научиться его тащить на своих плечах, выносить все его печали. Счастья... в пределах Карадорра так мало. А ведь есть еще Тринна, и Вьена, и Мительнора, и Харалат, и Эсвианский архипелаг, и огненная Эдамастра. И еще десятки пока необитаемых пустошей - но никому заранее не известно, кто придет на их берега через пять, двадцать или сорок лет...
  Чувство усталости. Вот, донес до себя Кит, это - усталость. Я пришел за тобой, Эста, пришел за тобой, хотя велел тебе убираться. Но тебя нет, поэтому я тебя заменю; у меня все равно нет никакого запаха, а твой упрямо перебивает все, потому что он - драконий...
  Запах серы. А сквозь него проступает иной - запах твоего человеческого тела; такой драгоценный, такой родной, такой... долгожданный...
  Кит свернулся в маленький жалкий клубок на чужой холодной простыне.
  И все-таки заплакал - неудержимо и так горько, что спазмы едва не разорвали его хрупкое горло изнутри.
  - Эста... я так... по тебе соскучился...
  
  Лойд проснулась перед самым рассветом. Еще глубже залегла ночная темнота, еще выше поднялись тени, и кажется - надо спать, пора спать, ведь она лежит под теплым одеялом, в комнате, где обычно спит ее Талер, на его подушке, на его постели. Потому что он разрешает ей занимать его место, если ему приходится уходить.
  Она долго не могла понять, что ее разбудило. Следила за огоньками на потолке; в коридоре Проклятого Храма горели факелы, и комната, по сути, была покинутой священниками кельей. До сих пор в ее пределах стойко пахло дикими травами, а в нише над письменным столом стоял гранитный бюст богини Элайны. Одетая в легкое белое платье, она улыбалась любому, кто рисковал на нее посмотреть - но Талер, как правило, не смотрел, хотя и выбросить не решался. Все-таки Элайна - высшее существо, и мало ли, что произойдет, если она обидится.
  В коридоре Проклятого Храма горели факелы.
  А справа от Лойд горела свеча, и этот огонек подсказал ей, что ситуация в комнате изменилась.
  Ее разбудил звук. Неприятный, протяжный звук - будто скребутся мыши под полом, надеясь, что крепкие зубы и крохотные коготки помогут им вылезти на свободу. Но издавали его не мыши, отнюдь не мыши - нет...
  Это тянулась нитка, продетая в ушко иглы, тянулась, оплетая кожу, оплетая края шрама - насквозь промокшая, красная, вдвое сложенная. Чтобы зашить надежно. Чтобы точно зашить...
  Талер явно работал по живому, и боль, как ледяная глыба, засела в его голубых глазах. Но лицо не выражало ничего, ровным счетом - ничего, словно его, как и бюст богини Элайны, однажды вырезали из куска гранита.
  А шрам - длинная багровая линия от виска - переполз на худую шею, и кровь стекала вниз по какой-то серой от слабости коже, и ладонь, планомерно вонзавшая иглу в тело, ощутимо дрожала.
  
   IX
  
   Бескрылый от рождения
  
  Сколот маялся перед высокой деревянной дверью, как ребенок, не уверенный, что его появление к месту - и что родители не рассердятся еще больше, выслушав его глупые извинения. Но уйти, развернуться и уйти казалось вариантом куда страшнее, и он стоял, хотя стражники недоуменно косились на невысокий силуэт справа от факела, не решаясь, впрочем, уточнить, все ли у него в порядке.
  Юноша поднял руку и постучал.
  - Господин Эс... можно вас на минуточку?.. пожалуйста, мне надо сказать вам кое-что очень личное... очень важное, господин Эс...
  Тишина. Стражники смутились и поскорее вышли на лестницу; Сколот испытал некую смутную благодарность, но она тут же улетучилась.
  Потому что в комнате, отведенной высокому зеленоглазому человеку, не раздалось ни звука.
  И вместе с тем юношу не оставляло острое ощущение, что он там. Сидит по другую сторону двери и чего-то ждет, грустно опустив голову, и светлые волосы падают на его лицо, скрывая все, что на нем отражается.
  Сколот переступил с ноги на ногу. До сих пор ему не приходилось ни перед кем извиняться - и он понятия не имел, что это бывает так мучительно.
  - Господин Эс... простите за все, что я вам наговорил, умоляю, простите... меня просто... меня так задели те слова, что я... хотел... простите, мне все равно, ваш я или не ваш, и кто я такой, и что за Кит причиняет вам столько зла... мне все равно, только простите...
  Скрипнули петли. Он отшатнулся, как демон - от запаха ладана.
  И тут же облегченно выдохнул, потому что теплые, чуть шероховатые ладони обхватили его плечи, мягко, ненавязчиво и легко, и чужой вязаный свитер оказался в ногте от веснушчатого носа. А потом - разделились; одна принялась гладить Сколота по волосам, утешая, как ребенка, а вторая осталась на плече.
  - Что значит - не мой? - Голос господина Эса был глухим и немного хриплым, как случается, если подолгу молчишь - а потом внезапно решаешь побеседовать. - Ты совсем дурак, что ли? Еще как мой, ведь это я тебя вырастил и я воспитал... я за тебя в ответе.
  Сколот искривил губы. Колючий вязкий комок засел у него в горле, намереваясь вырваться - плачем, и чтобы его сдержать, надо было стать героем.
  На какую-то жалкую минуту. На какую-то жалкую...
  Слезы выступили на ресницах - непрошенные и соленые, как морская вода. Он пытался плакать беззвучно, а выходило - горько и обреченно, как у пятилетнего мальчика, потерявшего игрушку.
  Сколот почему-то не задумался, что дети плачут не только по таким дурацким причинам.
  - Все хорошо, - неловко сообщил ему господин Эс. - Я не обижаюсь. Я ведь люблю тебя, я люблю и никогда не брошу... разве что тебе самому это зачем-то понадобится... клянусь, маленький, все хорошо. К тому же, - он как-то глупо улыбнулся, - Улмаст по-своему прав. Я действительно перед тобой виноват.
  Он посторонился и, продолжая глупо, как-то вымученно улыбаться, указал юноше на распахнутую арку входа.
  - Зайдешь? Я все тебе расскажу. Все до последнего... если ты, конечно, не откажешься меня выслушать.
  - Все... расскажете? - растерянно отозвался тот. - До последнего?..
  - Точно, - согласился господин Эс. - Абсолютно все. Так ты заходишь?
  Сколот засомневался, что теперь, после короткой, но такой сокрушительной ссоры - или это была не ссора? - все еще нуждается в информации. Но высокий зеленоглазый парень смотрел на него так странно и так потерянно, будто хранить эту информацию внутри был больше не в состоянии.
  Комнаты, отведенные лорду Соры, были не в пример лучше комнат его опекуна. Должно быть, замок построили совсем недавно - и еще не успели как следует обжить; все вокруг выглядело холодным и покинутым, хотя на столе валялась небрежно брошенная дорожная сумка, а на постели - теплое пуховое одеяло.
  - Садись, - пригласил господин Эс, грациозно опускаясь в кресло.
  Сколот сел.
  Огонь плясал за надежной каминной решеткой, голодный и сонный - как и все, что было сейчас в замке. Огонь танцевал, разлетаясь на тысячи образов, рассыпаясь яркими багровыми искрами - и высекая их в уже остывшем угле.
  - Начнем с того, - хрипловато бросил высокий зеленоглазый парень, - что я даже не человек.
  У Сколота пересохло во рту.
  - А... кто?
  Господин Эс подался вперед, и в его зеленых радужных оболочках вытянулись, как лезвия, две узкие вертикальные зеницы. На скуле проступил ровный, аккуратный узор чешуек; голову, раньше вполне человеческую, увенчали загнутые назад рога.
  - Оборотень, - пояснило то, что сидело перед лордом Сколотом, удобно устроив руки на подлокотниках. Человеческие руки - но с черными заточенными когтями и очередным узором чешуек, нежного песочного цвета. Цвета выгоревшего на солнце песка. - Наполовину дракон... от рождения.
  - А-а... - беспомощно протянул юноша. - Вы... то есть...
  Господин Эс не обратил на его тщетные потуги внимания.
  - Драконы, - уверенным тоном преподавателя заявил он, - взрослеют куда медленнее людей. Но полностью осознают себя еще до появления на свет. По сути, новорожденный драконыш - это уже личность вроде человека, пережившего свой пятнадцатый день рождения. Ты пока понимаешь?
  Рога втянулись обратно, чешуя пропала, когти рассыпались мелким пыльным крошевом. Господин Эс опять стал всего-навсего господином Эсом, и Сколот кивнул, не смея ни отвернуться, ни нормально заговорить.
  - Драконы, породившие на свет меня... были, в свою очередь, созданы руками ребенка. - Высокий зеленоглазый парень снова как-то вымученно улыбнулся. - Они, если быть совсем уж бесцеремонным, вовсе не были драконами. Такие, как я... приходят из глубины Безмирья. Приходят сами, а они... прикованные к острову, помешанные на крови, не признавали ни единой моей попытки доказать, что все, происходящее там - не правильно. Что все, происходящее там - ошибка...
  Он поежился.
  - Если без деталей... то меня выгнали. Как опасного изгоя, который вносит хаос в умы более верных своему роду крылатых созданий. Меня выгнали, - он крепко сжал кулаки, - во время весенних штормов, памятуя, какие молнии бьются над морем, какие ветра носятся над берегами острова... и... если честно, большую часть своих скитаний я благополучно забыл. Главное - очнулся я на берегу пустыни, в компании человеческого ребенка. Подростка лет шестнадцати, и он был, - господин Эс так нежно поглядел на Сколота, что юноша предпочел отвести мутноватый серый взгляд, - невероятно похож на тебя...
  
  Маленького драконыша выбросило на берег весной, в компании сотен полудохлых медуз; только, в отличие от них, он еще дышал, и тяжело вздымались покрытые чешуей бока.
  Кит подумал, что еще спит, и на всякий случай похлопал себя ладонями по щекам.
  Драконыш не исчез.
  Чужие беспощадные клыки - или когти, какая, по сути, разница, - выломали, с мясом вырвали его гребень, и в ореоле мелкого костяного крошева проглядывали позвонки и пластины ребер. Дырявые крылья судорожно поднимались и опускались, не способные прийти в норму; должно быть, раненое существо до последнего летело, билось в ясных голубых небесах, пока, наконец, не рухнуло в море. А море, милосердное и заботливое, тихое, не забывшее, что рядом уснул его хозяин и господин, осторожно вынесло драконыша к полосе белого песка, и теперь он метался уже на нем, ослабевший, но все еще готовый сопротивляться.
  Сначала Кит хотел его бросить. Какая, опять же, разница, дракона или, допустим, змею выбросило на берег; но потом под хрупкими еще веками проступила яркая зелень глаз, и юноша застыл, напряженно к ней приглядываясь. Глупость, конечно, и во сне ему чудилось не крылатое создание, а мальчишка - пускай и немного старше на вид. Глупость, конечно, и все-таки эта зелень...
  Труднее всего было дотащить драконыша до костра. Легче - развести огонь, прогуляться до источника, набрать воды, вернуться - и повесить ее над красными языками пламени. Костер шипел, крылатое создание - билось, отчаянно, горько, страшно билось, пытаясь то ли вызвать у тела обратную реакцию - мол, сопротивляйся, давай же, сопротивляйся! - то ли как можно скорее умереть.
  Кит наблюдал за ним, как рыбак наблюдает за своей удочкой. Вот сейчас дрогнет аккуратно окрашенный поплавок, пойдут по волнам круги; вот сейчас, еще какая-то жалкая секунда. Что мне до нее - мне, тому, кто шел до этой чертовой лодки целых восемьсот лет? Тому, кто обнаружил, что она не спасает?..
  Дрогни, умолял он. Не ломайся - дрогни, и я узнаю, я тебя узнаю, тебя - из тысяч, из миллионов, из миллиардов...
  - В конце концов, быть Создателем - значит, быть несчастным.
  - Почему ты мне сразу об этом не рассказал?
  Драконыш выгнулся, заскреб уцелевшими лапами по белому сухому песку. Из дыры на месте гребня хлынула кровь, он захрипел, надеясь, что в легкие попадет хотя бы малая доля воздуха - и болезненно, с надрывом, переменился. Рассыпалась, как пепел, неокрепшая детская чешуя; пропали израненные крылья, вместо оторванной лапы возникла перебитая человеческая рука. Пальцы немедленно сжались на все том же белом песке, светлые волосы рассыпались по лицу; зелень, просил Кит. Искристая зелень под веками. Под этими покрасневшими, под этими воспаленными, измотанными, изможденными веками. Искристая зелень. Пожалуйста...
  Пожалуйста, пусть это будешь ты.
  Задрожали белесые, перепачканные кровью ресницы. Непроглядная темнота уставилась на хозяина пустыни - только непроглядная темнота, а вокруг нее... вокруг нее, с замиранием сердца прошептал себе Кит, тонкая, беспомощная, бестолковая радужная оболочка. Ясного зеленого цвета...
  - Я так долго... искал тебя, Кит, - пришептал драконыш. - Я выживу, и ты больше никогда... ты... никогда больше...
  Радужка погасла. Испачканные кровью ресницы мягко, безвольно, осторожно сошлись; Кит просиял, будто ему, ребенку, подарили вкусный пряник с повидлом.
  Драконыш был неказистый - видно, что маленький. Видно, что летать еще не привык, и дорога над морем, над бушующим весенним морем вынудила его потратить все крупицы припасенных ранее сил. Потратить себя - полностью, не жалея.
  Ты все правильно сделал, убеждал себя Кит. Все правильно. Тут все равно не найти другого клочка суши; тут одна пустыня, четыре драконьих острова - и обрыв. Такой же черный, как твои расширенные зрачки. А за обрывом - нет ни холода, ни тепла, ни тем более моря; я слаб. Я гораздо слабее тебя, я не способен сотворить еще хотя бы пару сантиметров...
  Слово было странным и больно ударило по слуху. Сантиметры... что-то весьма понятное, весьма четкое... а, точно - крохотное такое расстояние. Вест однажды его упоминал... или не однажды, но Кит, уставший после дороги, выведенный из себя, не обратил внимания. И все-таки потом - вспомнил...
  Горячая вода не умеет исцелять такие рваные раны, мрачно подумал Кит, любуясь молочно-розовыми шипами чужих позвонков. И мой песок не умеет исцелять - потому что он закончился, мой чертов песок, мой вечный, неизменный песок. Вон, сыплется между средним и безымянным - а толку, если не подчиняется?
  Потянулись длинные, бесконечно длинные часы.
  Зеленоглазый человек лежал на краю пустыни.
  Горел костер.
  И звезды... горели, но какие-то сплошь искусственные. Будто шарики, долетевшие до небес, в облаках научились рассеянно, смутно сиять - но они ведь не живые, эти шарики. А звезды обязаны быть живыми, обязаны рождаться и умирать.
  Разве может умереть шарик? И родиться - разве он может?..
  Какой замечательный, какой подробный, какой настоящий мир умеют создавать более храбрые, упрямые и веселые люди. Какой настоящий: россыпь кораблей, космические порты, громадины орбитальных станций, и всем управляют - люди, личности, рассчитанные сами на себя. Люди, которые, как и нужно, развиваются и растут.
  А мои драконы не вырастут. В душе - нет, не вырастут; они кровожадны, жестоки и бесполезны, как игрушки. Возьми в ладони - и раздави.
  Какой из меня Создатель, обвинил себя Кит. Какой, Дьявол забери, Создатель - из меня?! Что я, в сущности, сочинил - четыре объятых огнем острова, четыре острова, где все решает жажда крови, а если ее нет - ты изгой, ты предатель, ты - позор драконьего рода. Не такими, совсем не такими должны быть истинные драконы. Истинные драконы живут в Безмирье; они прекрасны, невероятно прекрасны. Они приходят в такие вот настоящие, такие вот волшебные миры, как у Веста. А я... по сути, не создал ничего хорошего.
  - Это неправда, - тихо возразил мелодичный, чуть хрипловатый голос. - Потому что еще ты создал... меня.
  Они смотрели друг на друга так долго, что случайный зевака заскучал бы, ушел и как раз поднимался бы на крыльцо своего дома, когда юноша грустно улыбнулся и отвел серые, с янтарной солнечной каймой по ободку глаза.
  - Я боялся, что тебя на самом деле не существует, - мягко возразил он. - Я ведь не ошибаюсь? Это действительно ты?
  Он встал, но это не помогло - зеленоглазый человек был выше как минимум на две головы.
  Это драконыш из него маленький, виновато осознал Кит. А человек - нет. Пятидесятый день рождения дракона - и двадцатый человеческий.
  ...Какой же ты взрослый.
  - И на этот раз, - Кит вымученно изогнул тонкие обветренные губы, - ты мне даже не снишься?
  Дракон виновато коснулся перебитой левой руки.
  - Нет. Кажется, я вполне реален. - Он выдавил какую-то странную кривую усмешку. - И, кажется, я тоже не ошибаюсь... если ты - Кит, если ты - Создатель этого мира.
  Повисла тишина. Хозяин пустыни передернул острыми худыми плечами:
  - Создатель... но не мира, а какого-то осколка, обрывка. Четыре острова, кусок Великого Океана - и мое Извечное Море. На них у меня песок... закончился.
  Зеленоглазый человек, наоборот, пошатнулся и медленно сел. Вид у него был такой, будто еще немного - и он просто не выдержит, просто умрет, как умирают в лесу дикие животные.
  В лесу. Где-то за пределами пустыни, где-то за пределами вязкой темноты есть опасные лесные тропы, раскидистые древесные кроны, звери... а тут - сплошная белизна и бирюзовые безумные волны.
  И весенние штормы. И молнии, и свирепое почерневшее небо, и ливень, и наклонные береговые скалы. Об них ты, наверное, и разбился, они тебя и покалечили - мои проклятые скалы...
  Я помню, как мы увиделись во сне впервые. Там ты все еще был ребенком, до последнего был, до нынешнего дня. А теперь ты - молод, как бывает молодо мое племя. Хотя и с поправкой на длинный драконий век...
  - Эстамаль, - все так же тихо представился раненый.
  Кита передернуло:
  - Ты это... зачем?
  Равнодушие. Спокойствие; но ты ведь понятия не имеешь, кто я такой. Как ты смеешь мне доверять, когда я сам себе не...
  - Я хочу, - раненый отвернулся, - чтобы ты знал мое имя. Чтобы на островах и в этой пустыне... только ты.
  Помедлив, Кит опустился на песок рядом.
  От него пахло серой. Не настойчиво, но пахло; запах серы забавно перемешивался с запахом соли, металла и дыма. Светлые волосы подсохли и топорщились над ушами, а тело было - худое, сплошь обтянутые кожей кости. Ключицы, ребра, да что там - и фаланги пальцев просматривались так четко, будто зеленоглазому человеку приходилось жить в условиях полного отсутствия пищи. Хотя Кит помнил - первым, что он создал после драконов, были мелкие беспомощные животные. Тупые, лишенные рассудка - а потому не убегающие от подобных Эстамалю тварей.
  Подобных Эстамалю. Верно, потому что сам Эстамаль - абсолютно им противоположен.
  - Безмирье, - негромко обратился к нему Кит. - Ты ведь пришел оттуда?
  Он чуть наклонился, обхватил руками свои колени:
  - Да.
  - Но почему? Я ведь упоминал, при тебе упоминал, насколько этот мир... ущербен. Чего ради, ты ведь мог выбрать самый лучший, ты ведь мог выбрать... совершенно любой...
  Говорить было неудобно. Во сне мы обменивались мыслями, как будто бросали друг другу мячик. И твои были такими теплыми, такими нежными, такими... Господи, ты ведь и правда мог сделать выбор, превосходный выбор, ты мог родиться там, где все любили бы тебя одного, превозносили бы тебя одного, молились тебе...
  Эстамаль нарисовал на белом песке силуэт кита. Получилось коряво, но вполне узнаваемо. Чуть ниже легла витиеватая руническая надпись; юноша косился на нее добрую минуту, прежде чем до него дошел смысл.
  "Из ладоней твоих просыпается в ночь..."
  - Не надо, - попросил юноша. - Я и так... помню.
  Спустя миг руны были стерты.
  Россыпь чешуек на правой скуле. Россыпь чешуек на виске; вертикальные тонкие линии в густой зелени. И в ней же плавает желтизна, искрами, нет - каплями, но ей не выплыть, не одержать победы.
  Потому что и ей Эстамаль - абсолютно противоположен.
  - Ты пересекал границу Безмирья, - сказал он. - Ты искал меня. Ты во мне нуждался. Ты ведь не прогонишь меня - сегодня, когда я, наконец, добрался до твоей пустыни, до твоего песка, до тебя - живого? Ты ведь сам... позвал меня. Разве нет?
  Я спал, отчаянно подумал Кит. Я всего лишь спал. Во сне мои слабости куда сильнее меня. Я не верил... не предполагал, что мои слова покажутся тебе такими важными. Я не предполагал, что человек, пересекший эту границу, вызовет у тебя хоть какой-нибудь интерес...
  Маленький светловолосый мальчик. Яркая зелень под ресницами.
  - Кит, - весело повторяет он. - Для меня ты будешь Китом.
  - Да нет же! - бесится юноша. - Тик, банально - Тик, не сочиняй такие дурацкие прозвища!
  Мальчик удивленно округляет свои потрясающие глаза:
  - Да разве оно дурацкое? А по-моему - самое лучшее на свете...
  Он следил за тем, как меняется выражение лица юноши, с каким-то невольным страхом. Он различал, как этот невольный страх образует первую ледяную глыбу между драконом - и тем, кто был причиной его появления.
  - Мы встретимся... еще когда-нибудь?
  Вопрос неизбежен. Я не в силах уйти, зная, что твое "Кит" и твое "самое лучшее на свете" прозвучит единожды - и навеки затихнет. Я не в силах уйти, зная, что больше тебя не увижу, не услышу и...
  Маленький светловолосый мальчик радостно машет ему рукой:
  - Конечно! Если ты будешь меня ждать, я приду сюда завтра!
  Кит закрылся рукавом свитера, как щитом.
  В Безмирье холодно и полутемно. В Безмирье звенят, перетекая в ноты, голоса привидений, но я легко, до одури легко цепляюсь лишь за один голос. Твой мелодичный, невозмутимый, согревающий...
  - Вот, а потом они заявили, что я страшный. Что если я - драконья душа, то все мое нутро должно ограничиваться двумя обликами. Это проблема, да? Получается, я неправильный?
  Маленький светловолосый мальчик хмуро толкал ногтем крохотного бесплотного духа, испуганного присутствием двух... ну, почти людей. Дурак, если тебя так уж пугают наши тени, какого черта ты вообще к ним приполз?
  - Они ошибаются, - негромко возразил Кит. - Слышишь? Ты правильный. Куда правильнее каждого, кто живет за этими рубежами. И каждого, кто живет с снаружи.
  - А ты? - упрямо гнул свое мальчик.
  - А я... - Кит выдохнул, будто его ударили в живот. - Лучше не спрашивай о том, кто я, ладно?
  - Мне нравится быть человеком, - серьезно сообщил Эстамаль. - Тело не такое тяжелое. Крылья не толкают меня вниз... и нет никакой брони. Мне нравится быть таким же уязвимым, как ты.
  Потом он уснул.
  А потом - потянулись короткие, непередаваемо короткие дни.
  Восемь столетий без тебя, и всего лишь одно десятилетие - с тобой.
  Этот ли мир, или его ближайшие соседи, или мир Веста, или какой-то еще - несправедлив. И низок, угрожающе низок. Ты умеешь летать высоко, высоко над его грязью; у меня же нет крыльев. У меня их нет, мне остается разве что стоять на песке - на моем непокорном, бесполезном, отказавшем песке. И, запрокинув голову, следить за твоей крылатой фигурой - в синеве неба.
  По крайней мере, я создал его кусочек. Совсем крохотный, такой, что всех твоих сородичей в нем не уместить. Но главное - ты можешь им пользоваться, ты можешь ловить его потоки, парить, висеть над бирюзовой полосой моря.
  Ты - можешь. А я - не могу.
  Пересечь рубежи Безмирья. Какая разница, кто меня за ними ждет - кровожадные вампиры или драконы? Я всего лишь боялся, что останусь один, совсем один - и не выдержу, и сойду с ума, хотя целых восемьсот лет я добивался этого одиночества. Целых восемьсот лет я добивался непонятно чего, и в итоге получил - тебя.
  Какие короткие, какие бестолковые дни. Рядом с тобой - какие короткие; у костра, только что разведенного или погасшего, у прибоя, на плоском шероховатом камне. Твой смех; твой мелодичный голос; твои глупые рассказы о том, как сложно было родиться и выжить на островах. Как сложно было доказывать, что человек не обязан быть драконом, а дракон - не обязан быть человеком. Что не надо выбрасывать одну ипостась, чтобы как следует сохранить вторую.
  Уверенный щелчок пальцев. Ты исчезаешь; мне смешно, я пьян, я бесконечно пьян. В пустыне, разумеется, нет моего любимого абсента - но благодаря тебе, твоему смеху, голосу и рассказам - я пьян. Сокровище, мое драгоценное сокровище; ты оседаешь звездами в моих ладонях - живыми, настоящими звездами. Биение пульса, мерцающий, ровный свет. Искрится у меня в пальцах, переливается, трепещет...
  Я держу в ладонях - тебя.
  А ты ради меня становишься камнем.
  Звезды - камни, разбросанные по небу. Звезды - камни, повисшие в пустоте; они ме-е-едленно, по какой-то своей особой системе, вращаются. Или - танцуют; почему я раньше об этом не задумывался, почему тебе приходится все до меня доносить, как доносят порой до горячо любимого ребенка?
  В зеркале отражается мальчишка. Лет шестнадцати - и никак не старше.
  Я буду им всегда? Допустишь ли ты подобное? Позволишь ли ты?..
  Смех. Звенящий и заливистый; трава под ногами - плоть. Наступаешь, она ломается, источает сок, пахнет - приятно. И все-таки соком эта жидкость называешься лишь для нас, а для травы она - кровь, пролитая вне всякой вины. Трава невинна, траву не обвинишь в том, что она выросла. Она покрывает наши пути, прячет наши остывшие следы. Она - время, ты судишь по ней о времени.
  "Поле боя, некогда усыпанное серым пеплом, как снегом, сейчас, наверное, уже поросло травой..."
  Ты - книга. Потертый кожаный переплет; я читаю жадно и быстро, чтобы вечером обсудить ее с тобой. Мне как-то не приходит на ум, что я обсуждаю с тобой - тебя; что ты - в целом - такое? Сколько у тебя образов? Я жалуюсь, что мне отчаянно не хватает солнца; ты пропадаешь, а вместо тебя возникает запасное светило среди этих пушистых облаков. Оно роняет свое тепло вниз, но я легко распознаю в нем - тебя. Ты - солнце, ты выбрался неизвестно куда. Зачем, Эстамаль? Согреть меня? Я - пылинка, жалкая крохотная пылинка по сравнению с тобой.
  Ты невероятен.
  Неописуем.
  Невозможен.
  Как избавиться от мысли, что все это - сон, что ты банально мне снишься, но выдаешь иллюзию - за реальность?
  Как избавиться от мысли, что рано или поздно тебя не станет, и мое одиночество - и без того неподъемное, - не получится больше вынести? И как, Дьявол забери, как вообще выносить, помня, что были звезды, и россыпь чешуек на виске, и теплое солнце, и книга, и дракон - с едва зажившими ранами на гребне, но такой зависимый от полета?
  И я тоже - летал. Я - бескрылый от рождения. Летал, стиснув твои шипы в кулаках, и облака неслись ко мне со скоростью обезумевших кораблей. Тех самых, из мира Веста; но они были чистыми. Они были безупречны, великолепны, я даже не поверил, что создал их сам. Я заключил, что они - часть, рассеянная часть тебя, а ты лишь глубоким вечером пояснил, что нет. Нет - это небеса, в начале пустыни сотворенные мной...
  Ты как будто показывал - ну гляди, Кит, - что мой мир вовсе не такой ущербный, каким я его окрестил. Ты как будто намекал, что он тебе нравится, но - ни разу не произносил прямо. Будто желал, чтобы я сам пришел к такому же выводу.
  И я, конечно, пришел.
  И снова тебе пожаловался.
  Потому что видел обрывы - и торопливые, наспех соединенные швы. Мой мир похож на неумело сотканное полотно. Мой мир - это грандиозная... да, ошибка. И не нужно так на меня пялиться, я в курсе, как сильно тебя обижают подобные откровения. Но я жалею, после того, как маленького драконыша вынесло на берег моей пустыни - жалею, что мой мир остался неполноценным.
  Как оставался неполноценным я, пока море...
  Дрогнули худые острые плечи; Кит уставился на огонь застывшими, потрясенными глазами. Точно. Точно - именно такое условие, именно такое правило. Не я - но мы, там, где нас двое. Там, где ты улыбаешься и что-то сонно бормочешь по другую сторону костра.
  Это я - пустой, безнадежный и бесполезный.
  А ты - невероятный.
  - Знаешь, Эста... - Кит был так увлечен своими догадками, что и не заметил, как перебил своего дракона. Тот, впрочем, не обиделся - подался вперед, готовый поддержать и выслушать. Как обычно. - Я ведь... так его и не закончил. Потому что мне... было не из чего.
  - Я знаю, - спокойно согласился крылатый. - Тебя это беспокоит?
  - Ну... - юноша замялся, прикидывая, насколько эгоистично себя ведет. Получалось - по полной, но не врать же, да еще и кому - Эстамалю! - Если честно, то да. Беспокоит.
  Эста приподнялся на локтях, внимательно посмотрел на Кита сквозь оранжевые танцы пламени.
  - Ну, - протянул он, - если тебе так уж не из чего, ты можешь сотворить его из меня.
  Юноша ненадолго притих.
  - Ты никогда не умрешь, - напомнил он.
  - Угу.
  - Твои мысли станут материальными...
  - Хорошо.
  - И, наверное, ты будешь очень одинок, - запинаясь, довел дело до конца Кит. - И несчастен.
  Эста улыбнулся:
  - Рядом с тобой?
  Огонь потрескивал, алые угли в его недрах завороженно следили, как чуть выше, в редком сером дыму, соединяются две ладони. Тонкая мальчишеская, обтянутая красной лентой от большого пальца к мизинцу - и чуть шероховатая драконья.
  ...и были - звезды, но уже не в руках, а в синем ночном небе. И небо раскинулось, как огромная сеть, над новорожденным, хрупким еще миром - десятки земель, сначала необитаемых, новые, не оскверненные драконами острова, архипелаги, скалы и пустоши, зеленые леса, горы, подземные тоннели, дворцы, парки, улицы...
  Луна - блеклое слепое око в разрыве туч.
  Солнце - обжигающе-белое.
  Город возвышается над склонами горного хребта - великолепный город, скопление крыш и куполов, шпилей, башен и витражей...
  Лес мягко шелестит ветками, соприкасается листвой с ледяным океанским ветром, совы таращатся на траву из его раскидистых крон - пора охотиться, пора ужинать...
  Хитрая лиса крадется по звериной тропе - за какой-то мелкой добычей, но ее разум не замутнен помыслами о крови, ее ведет охотничий азарт...
  Человек улыбается человеку - нежно и ласково, и его душа - вместилище такой бури, что впору от нее убегать, но Кит замирает от восторга - Эста, как, объясни, как все это помещается в тебе, откуда оно в тебе зародилось? Настолько живое, настолько чистое - объясни, как?..
  ...счастливый, он засыпал, прижимаясь левой щекой к меховому воротнику плаща. И новорожденный мир шумел вокруг него, гремел гортанными голосами чаек, полыхал небесными светилами, принимал первые порывистые ветра - не те, что бились от пустыни до драконьего острова, а протяжные, вечные, соткавшие себя над Сумеречным морем...
  Ему снились перепончатые крылья, на сгибах покрытые чешуей. Ему снился дракон - высоко-высоко над Харалатом, ему снились эрды - вот сейчас они любопытно заглядывают в телескопы, пока иные расы на Тринне и Мительноре не смеют и вообразить, что такой прибор существует...
  Равновесие. Это называется - равновесие.
  Или нет?..
  Кит проснулся - и дракона рядом не обнаружил. Только воротник походного плаща, одинокую чешуйку и дым над углями - от костра не осталось ничего, но он по-прежнему хотел жить.
  Кит проснулся, и накануне сотворенный мир обрушился на него, как снаряд. У Веста, помнится, были такие вот снаряды - люди безжалостно убивали своих сородичей, размазывали тонким слоем по какой-нибудь обреченной планете, и кружились в невесомости раздавленные, в клочья разорванные корабли, остовы орбитальных станций - и те мертвецы, которым повезло уцелеть, а не быть скоплением грязных атомов на каком-нибудь железном осколке.
  Под носом стало горячо и мокро. Кит вытерся рукавом - на манжете заблестели яркие багровые пятна.
  Горло как будто стиснула чья-то латная перчатка. Того и жди - под ней хрустнут, ломаясь, позвонки.
  И в этот момент ему стало до безумия страшно.
  Мир был огромен.
  Неописуем.
  Невозможен...
  А Эсты в нем... уже не было.
  Только плащ, старый походный плащ, одинокая чешуйка и костер, погасший перед самым рассветом.
  - Нет, - прошептал Кит. - Неправда. Я не верю, ты бы... ты бы ни за что меня не оставил... кто угодно, кто угодно вместо тебя - но не ты...
  Над берегом вопили чайки. Накатывалось море на промокший песок - на покорный, полностью покорный песок, вон, неподвижно валяется под ногами, готовый через какой-то миг - сойти с ума, потерять всякое представление о том, что нормально - и что нет.
  Кит закашлялся. Во рту стоял тошнотворный железный привкус; кровь бежала, не переставая, катилась по губам, падала вниз крупными солеными каплями. Почти такими же солеными, как морская вода.
  Думай, приказал себе юноша. Думай, где он может быть. Куда его занесло - по моей вине, во славу моих желаний, куда его занесло, его - жертву, добровольную, великодушную жертву...
  И понял.
  И догадался.
  Маленького драконыша выбросило на берег весной, в компании сотен полудохлых медуз. Но, в отличие от них, он еще дышал, и тяжело вздымались покрытые чешуей бока...
  Дыши, умолял его Кит. Пожалуйста, несмотря ни на что, будь сильным - дыши, я помогу, я вытащу, я все исправлю. Я клянусь тебе, я исправлю - дыши, дождись меня, ну же, Эстамаль...
  Он нашел его на все том же песчаном берегу - согнутого пополам, со стиснутым в кулаке воротником рубашки. Лицо, обрамленное светлыми прядями волос, посерело, как бывает от невыносимой, непередаваемой боли.
  - Эста, - он схватил его за плечи, вынудил выпрямиться, - ты меня слышишь?..
  Чайки вопили горестно и жутко; юношу передернуло, он ловко нащупал прохладное чужое запястье, с облегчением уловил под ним пульс, а затем...
  Эста рассыпался.
  Белым непокорным песком.
  Возник снова - уже в трех шагах от Кита, стоя на четвереньках, захлебываясь кашлем - и разлетелся битым голубым стеклом.
  Возник - у краешка моря, давясь его соленой водой, не способный совладать со своим распятым по множеству картин сознанием. Растекся акварельными красками...
  У Кита потемнело в глазах.
  Вот он, Эста.
  Раненый гораздо страшнее, чем тогда, с выломанным гребнем и оторванной лапой... с перебитой рукой и распоротой, распахнутой линией позвоночника - молочно-розовый цвет...
  Сантиметр. Такое жалкое расстояние - между нами, я испуганно обхватываю такие холодные, такие чужие плечи Эсты, он пытается обнять меня в ответ - и на свитере остаются лишь мягкие перья. Или пух, но мне так тяжело, так больно, так дико, что делить их на определенные категории просто нет сил.
  Луна. Солнце. Лес, город над вершинами горного хребта... лиса крадется по звериной тропе, человек улыбается человеку... и каждое из этих событий - ты.
  Из-за меня.
  Я хочу умереть, неожиданно спокойно подумал Кит. Я хочу умереть.
  Миновал день, за ним - вечер, сумерки нависли над пустыней и сменились густой темнотой. Взошла хмурая полуночная луна, ее окружили звезды, и темнота погибла, потому что свет лился отовсюду. Подаренный Эстамалем свет.
  - Я хочу, - раненый отвернулся, - чтобы ты знал мое имя. Чтобы на островах и в этой пустыне... только ты.
  Кит заплакал - впервые за все те восемьсот лет, что ему приходилось волочить свое слабое тело через мосты. Кит заплакал, нырнув под чужой походный плащ, изнутри сплошь затянутый мехом. От него пахло серой и совсем чуть-чуть - самым родным, самым драгоценным для юноши человеком.
  - Вернись, - прошептал он. - Эстамаль, вернись...
  ...и он, разумеется, вернулся.
  Полное имя дракона - всего лишь способ им повелевать. Всего лишь способ ему приказывать - безотказный и древний. Противиться тому, кому известны все звуки имени, крылатые существа не могут.
  Эстамаль рухнул бы, если бы Кит его не поймал. Вернее, не попытался бы поймать - на деле получилось двойное падение, но что-нибудь себе разбить рисковал юноша, а не его крылатый... слуга.
  Слезы катились по щекам хозяина пустыни, пока он гладил и перебирал светлые драконьи волосы и бормотал всякие глупости, надеясь его утешить. Яркие зеленые глаза были закрыты и равнодушны ко всем его стараниям, но сердце крылатого билось, хотя и как-то странно. Оно спешило, оно так и норовило сбежать из этой измученной груди, но - пока не смело к черту выломать ребра. Пока - не смело.
  - Все будет хорошо, - убеждал себя Кит. - Главное, чтобы ты выжил. Если ты выживешь, все будет хорошо.
  Я вынудил тебя собрать свое тело из битого стекла, песка, пуха и карминовых красок. Я вынудил тебя собрать свое тело в то состояние, где оно страдает больше всего. Что, если пухом, стеклом и красками - тебе легче, а ты - опять же, по моей вине, - лежишь тут - человеком? И крови-то нет, но я знаю - ты ранен. И, вероятно, ранен смертельно.
  - Не он, - просил юноша, всеми силами запрещая себе спать. - Не он. Кто-нибудь еще. Кто-нибудь такой, кого мне будет не жалко... столь же замечательный, только чтобы я понятия не имел, кого ты потребуешь взамен...
  Не он, соглашалась его незримая собеседница. Хорошо, если тебе так уж претит его гибель - я выберу... хм, ты потом, парой столетий позже, поймешь - кого.
  Я тебя выменял, рассеянно обрадовался Кит. Я тебя выменял. Так, что она уже не решится, не заберет.
  И тем не менее - прошла целая неделя, прежде чем зеленые радужки Эстамаля наконец-то выглянули из-под ресниц.
  Исхудавший, ослабевший, он абы как выбрался из походного плаща и внимательно осмотрелся - как в тот роковой вечер, у костра, выслушав про нити, обрывы и грубые стежки. Исхудавший, ослабевший, он умудрился выдержать свой вес и единожды аккуратно шагнуть - а потом упал.
  И обхватил себя руками за плечи.
  Больно, удивленно заметил он. Больно. И вовсе это не мой вес, это небо такое неподъемно тяжелое, а я такой маленький, такой хилый - крупица под его облаками. И если бы одно лишь небо - так нет, с ним еще океаны, и шумные континенты, где копошатся, копошатся, копошатся какие-то мелкие суетливые твари...
  Его трясло. Его бросило в такой жар, что казалось - от головы останется разве что обугленный череп.
  - Я с тобой, Эста, - грустно утешал кто-то. - Я здесь.
  В следующий раз его разбудило чужое прикосновение к уху. Даже не касание - удар; били чем-то заостренным, но заостренным так невнушительно, что расколоть ухо надвое у него не вышло.
  Чайка с интересом изучила обмякшего дракона, нежно заворковала и прижалась к нему грудкой.
  Ее сородичи у берега заволновались, завопили и дружно кинулись на помощь.
  Окружили, спрятали, погрузили в живое лихорадочное тепло; мягкие перья, шершавые лапки, осторожные коготки - ни в коем случае не порезать! Приоткрытые желтые клювы, неизменное ласковое воркование, и в нем постоянно чудится одно слово: "лаэрта... лаэрта... лаэрта..."
  Благодарный, он снова задремал, и теперь-то нести небо на себе стало немного проще.
  Потому что оно тоже было благодарно.
  - Все в порядке, Кит, - жизнерадостно клялся он через день. - Я просто... ну, понимаешь - не успел поделить поровну все эти образы - и, собственно, себя. Но это поправимо, это пройдет, не беспокойся. Видишь? Я и ходить заново научусь... особенно если ты поможешь.
  Хитрая, чуть виноватая улыбка.
  Деревянные костыли.
  Он ходил неуклюже, запинаясь, так и норовя споткнуться. Он ходил медленно, а чайки парили над его худым силуэтом, кричали, безобразно, бесполезно кричали. Кит кривился, а он, Эста, различал в этих воплях какую-то свою музыку, с удовольствием ее слушал, протягивал к чертовым птицам одну свободную ладонь - они садились в нее, как в оригинальное живое гнездо, и с любовью косились на своего лаэрту.
  Это слово звучало, как приговор. Это слово звучало, как прощание.
  Да, размышлял Кит, сидя на плоском береговом камне. Да, отныне ты - привратник; но границы мира охраняются вовсе не твоей отвагой. Они охраняются твоей живой плотью, и если что-то пойдет не так, ты первым это ощутишь, первым это уловишь. А потом уже - я, и эти бестолковые птицы, и лойды на Карадорре.
  Я закончил создавать мир.
  Закончил, заплатив за него тобой.
  Ты полагаешь, я ослеп и до сих пор не в курсе, как ты скребешь когтями свою голую спину, как ты водишь пальцами по дьявольски опухшим рубцам? Ты полагаешь, я ослеп и не различил, как ты растерянно хлопаешь себя ладонью по ключице, или затылку, или бедру - словно рассчитывая, что после этого хлопка сдохнет назойливая вошь?..
  - Ты весь чешешься, - храбро заявил Кит, рискнув пересечь обманчиво короткое расстояние между камнем - и владениями птиц. - Что с тобой? Тебе плохо?
  Стояло жаркое лето. Пели бы цикады, если бы я был дома, а не тут, неожиданно вспомнил юноша. Пели бы цикады, звенели серебряные бубенцы над храмовым порогом, братья читали бы свои молитвы - те, что я так ненавидел, те, от которых я убегал. Те, по которым соскучился, но не сумел произнести ни строчки.
  Эстамаль поднял на него усталые, покрасневшие глаза. Круглые пятна зениц, лопнувшие сосуды.
  - Я так больше не могу, - очень тихо признался он. - Я так больше не могу, по мне словно блохи ползают... постоянно, Кит, они скоро меня убьют... ты ведь умеешь - сделай так, чтобы я понятия не имел, что у них там происходит, сделай так, чтобы мы с ними не были связаны. Я лаэрта, я буду лаэртой, непременно буду - но без них, иначе я с ума сойду, Кит...
  Он молчал. Внутри было холодно и зыбко.
  Эстамаль протянул свою чуть шероховатую ладонь - чуть левее, чем стоял юноша.
  - Кит?
  Его колотил озноб.
  Зеленые глаза - были. Усталые, покрасневшие, но ведь - были! Пускай не прежние, не такие, как раньше - я готов принять их любыми, принять безо всякой паузы.
  Но неужели слепнешь ты, Эста?..
  - Я тут, - хрипловато произнес Кит. - Повернись... пожалуйста.
  Его дракон сориентировался на голос - и натянуто улыбнулся:
  - Там? Кит, я немного...
  - Не видишь? - спокойно отозвался юноша. - Да. Я, в отличие от тебя, не слепой.
  Эста нахмурился:
  - Ну зачем... так грубо? Я ведь не специально...
  Кит попятился. Его бледное лицо было похоже на маску, надетую перед балом - самое то, чтобы не показать своих истинных эмоций. Чтобы совсем ничего не показать.
  - Мой песок тебя убивает, - все так же спокойно заключил он.
  Эста поежился. Чайка, сидевшая на воротнике его рубашки, сердито переступила желтыми шершавыми лапками.
  - Я привыкну, - пообещал он. - Это на время. Я просто...
  - Тебе невыносимо, - безжалостно продолжил юноша. - С такими темпами ты останешься без кожи быстрее, чем привыкнешь.
  Пустыня вкрадчиво шелестела, счастливая, что ее границы прячутся в море. Счастливая, что она не совсем, не окончательно пустыня; Кит улыбался.
  У него была жуткая, неестественная улыбка фарфоровой куклы. Как в Харалате, у эрдов - Киту нравилось наблюдать за их творческими изысками, для него никто не был назойливой блохой. Мир держался на Эстамале - и мучил Эстамаля, а не своего настоящего Создателя.
  - Не дури, Кит, - негромко рассмеялся крылатый. - Мне нужен всего лишь месяц. Пройдет месяц, и я научусь делить свое и... не вполне свое. Поверь мне. Пожалуйста, поверь.
  Кит понял, что еще секунда - и он сломается. Треснет, как трескаются от старости зеркала.
  - Уходи, - глухо сказал он. - Уходи, лаэрта.
  Крылатый замер. Слепые глаза испуганно дернулись, распахнулись шире - так, что юноша увидел мутную пелену, почти полностью их сожравшую.
  Дракон поднялся, тяжело опираясь на костыль. Неуверенно шагнул - наугад, и Кит с болью следил за его упорным передвижением... чуть левее.
  - Прошу тебя, лаэрта, уходи. Не мучайся. Я отрежу тебя от этих... блох, от каждой по отдельности - я отрежу, только уходи, не заставляй себя, не убивай...
  Я не за этим тебя выменял, горько подумал он. Я не за этим согласился подарить ей кого-нибудь еще, не за этим обрек созданного тобой человека на верную смерть. Я вовсе не за этим...
  Эстамаль попробовал разозлиться, но вышло какое-то жалкое подобие.
  - Кит... маленький, разве ты забыл мое имя?
  "...чтобы на островах и в этой пустыне... только ты".
  Юноша опустил плечи.
  - Нет, не забыл, - шепотом возразил он. И повторил - едва слышно, едва ощутимо: - Уходи, Эстамаль. Беги отсюда, улетай, уплывай - но выживи, ни за что не позволяй себе умереть...
  Тишина.
  Когда Кит насобирал по углам своей души достаточно смелости, чтобы разлепить веки и посмотреть на птичьи владения - дракона поблизости не было. Были следы босых ног, облизанные морем, брошенные костыли - и чайка, укоризненно глядевшая на Создателя.
  Он сел, не обращая внимания на соленые волны, и закрылся тонкими ладонями.
  Не способными удержать и крохотную песчинку.
  Не способными... ни на что.
  
  Дик лежал на корабельной койке - очень ровно, разве что чуть запрокинув голову назад. Черты его лица как-то болезненно заострились, веки покраснели, и Мартин был не в состоянии от них отвернуться. Так и стоял, съежившись, будто его собирались бить, как били капитана Хвета несколькими часами ранее.
  - Кружится? - обеспокоенно спросил он. - Опять - кружится?
  - Все нормально, - вымученно улыбнулся Дик. - Не волнуйся, приятель. Я просто немного отдохну.
  Мартин тяжело вздохнул и присел на краешек легкой тумбочки. Тумбочка, впрочем, выдержала вес его тела.
  - Я побуду здесь, - мягко сообщил он. - Вдруг тебе что-нибудь понадобится.
  Дик странно шевельнул пересохшими губами, жалко улыбнулся и попросил:
  - Тогда принеси, пожалуйста, воды. У меня такое чувство, что, если я встану, то врежусь в обшивку пола, будучи всерьез уверенным, что она - обшивка стены.
  Мартин тихо рассмеялся и вышел.
  Ему явно было хорошо.
  Дик с удовольствием опустил непослушные веки. Ощутил, как сплетаются ресницы; точно так же, с обеих сторон - уверенно и неуклонно, - сплетаются человеческие пути. Некий Дик ван де Берг, студент второго курса, встречает некого Мартина Леруа, и они становятся неразлучны. И они становятся беспощадны...
  Парень осторожно сглотнул. Тошнота мучила его не впервые, но каждый раз от нее было трудно избавиться, какие таблетки ни пей. Конечно, есть современные технологии, операции, средства, способные легко и навсегда избавить его от этих симптомов, но так, с ними, он был хотя бы живым. Ведь если ты можешь умереть - значит, до определенного момента ты жив.
  Мартин, памятуя о том, насколько сильна вестибулопатия друга, принес ровно половину стакана. Ровно половину Дик сумел бы выпить, не расплескав, неуклюже стуча зубами по стеклянному краю.
  На "Chrysantemum-е" все было устроено в полном соответствии с хакерскими нуждами. Чтобы Дик не путался в экранах и не мучился, пытаясь добиться резонанса между ними и своим зрением, они располагались по диагонали, висели над панелями, как висит на елке новогодняя гирлянда. Мартину понадобилось не меньше двух месяцев на освоение такой системы, но лучше так, чем если бы его друг постоянно сидел, подавшись влево - или вправо, в зависимости от того, насколько сокрушителен приступ.
  - Как там этот... капитан Хвет? - поинтересовался Дик, заскучав. - Ты его еще не убил?
  - Да нет вроде, - честно признался Мартин. - Когда я уходил, он бредил. Звал какого-то Шеля. Я пробил по галактической базе, но никого по имени Шель не отыскал. Вероятно, это кодовое имя, а взламывать ради него полицейские сервера мне лень.
  - Без меня, пожалуй, и не стоит, - улыбнулся его напарник.
  За иллюминатором весело расползались длинные щупальца туманности. Звезды, захваченные в их плен, мерцали тускло и обреченно.
  - Болит? - не выдержал Мартин. - У меня в кармане есть...
  - Анальгетики, - продолжил за него Дик. - Я помню. Спасибо.
  Основной пилот "Chrysantemum-а" не выдержал и уставился на свои кроссовки.
  - Мне плохо без тебя, - едва слышно пробормотал он. - Поправляйся, пожалуйста, поскорее.
  Штурман виновато искривил губы:
  - Прости.
  Туманность поредела и выцвела, как брошенное хозяйкой полотенце. Ассоциация была дурацкая, но Дику почему-то ярко нарисовалась эта картина: полотенце лежит на столе посреди двора, ведь летом куда приятнее обедать на улице, чем в доме. Хозяйка уезжает, у нее возникли важные, срочные дела, а солнце уверенно ползет по синему небу, роняет вниз горячие лучи, и покинутое полотенце ловит их своими крохотными волокнами, чувствуя, как выгорает ненадежная фабричная краска. На нем изображена, к примеру, лесная поляна; сейчас так мало осталось полян, лесов и природы вообще, что полотенце грустит о потере даже мимолетного их образа...
  О да. Страшно дурацкая, повторил про себя Дик.
  Мартин тоже покосился на черную дыру иллюминатора. Туманность почти пропала, а на ее жалких останках белыми пятнами проступали крупные лохмотья снега. Снег вертелся, кружился и складывался в изогнутые спирали, хотя какой может быть ветер в космосе, какой может быть ветер в...
  Мартин поежился. Дрогнули его плечи - его широкие, сильные, но такие бесполезные плечи.
  Дик напрягся, негромко выругался и вытащил из кармана рабочей куртки серое маленькое лезвие. Не глядя, полоснул себя по левому предплечью; кровь потекла - блеклая и неторопливая, такая же уставшая, как ее владелец.
  Красные капли на белой коже.
  Мартин жадно подался ему навстречу, не сводя с раны восторженных глаз. Кровь текла - он провел по ней пальцем, размазал еще больше, глубоко вдохнул ее запах. Железо, терпкое железо, от него сводит челюсти и становится как-то неуютно, как-то слегка тревожно.
  Зато упоительно горячо, сонно подумал Дик. Мартину от него становится горячо. Там, где льется чужая кровь, снегопад не имеет власти над приятелем хакера; он тает, беспомощно и печально тает, угасает в багровом цвете разлитых по обшивке луж. Он тает...
  А ведь были и славные, светлые, по-настоящему добрые времена. У Мартина - были; у него были родители и друзья, блестящие перспективы, шансы на богатое и счастливое будущее. У него было все, но я сломал, испортил, испоганил единственного человека, рискнувшего не испугаться моих амбиций. Я сломал, и теперь отвечаю за эту сломанную игрушку, за эту сломанную надежду, за эту сломанную судьбу. Она виснет на мне, как виснут кандалы на пленнике подземелий, но пленники жаждут от них избавиться, а я покинуть Мартина - не способен. Ведь...
  
  Талер не спал.
  По крайней мере, это было вовсе не похоже на сон.
  Темный гостевой зал в каком-то особняке; помнится, таких было много на Delre-15 и Mira-22. Только там под колоннами стояли дамы в пышных старомодных платьях и мужчины в черных костюмах, и Талер со своей полицейской формой резко выделялся на их фоне. А здесь... не было никого, кроме его же собственного отражения в зеркале - высоком, от пола до потолка, и закованном в узорчатую деревянную раму.
  Внутри зеркала тоже был Талер.
  Или... вовсе не он.
  Такой же высокий и худой, как хозяин "Asphodelus-а". Такой же голубоглазый. С таким же глубоким незаживающим шрамом - багровой полосой от виска вниз...
  Но взгляд у него был другой - жесткий и неукротимый, как... у преступника.
  Настоящий Талер внезапно понял, что лежит на полу, и что пол - холодный. Он хотел подняться, но резкая боль вынудила его бесславно рухнуть на четвереньки, и рвотный позыв так уверенно скрутил ослабевшее, охрипшее горло, что на какое-то время капитан корабля утратил всякое представление о том, где и почему находится.
  - Встань, - ледяным тоном бросил тот, неукротимый Талер из мутноватого стекла. - Не позорься.
  Голос у него был такой вкрадчивый, будто насмешка над этим, раненым капитаном Хветом приносила двойнику несказанное удовольствие.
  - Ты... вообще... кто? - процедил мужчина, силясь как-то сосредоточиться на вроде бы таком чужом, но и таком привычном лице.
  Оно странно исказилось:
  - Я - это ты. Не трудно, по-моему, догадаться.
  - Что-то мы... не похожи.
  Отражение хитро улыбнулось.
  - А разве мы кому-то что-то обязаны? Лично я не хочу быть на тебя похожим. Валяешься по горло в крови, рука у тебя сломана, оружия при себе нет. Неужели ты не мог... не знаю, ну хотя бы шпильку в боковые швы рубахи засунуть? Неужели не мог сам напасть на этого Мартина Леруа - не дожидаясь, пока он выведет тебя из игры? Белая Медведица уже далеко, пленники уже спасены. Теперь пора бы спасти самого себя, ты так не думаешь?
  - Во-первых... - Талер нашел в себе силы с горем пополам сесть, а вот сил на борьбу с головокружением у него не осталось. - Тут нет никакой крови. Во-вторых... я полицейский, и я обычно выполняю поставленные передо мной условия. Представь себе... весы. Моя жизнь заранее... проигрывает... эту твою так называемую игру. Я повторю вопрос: кто ты, дьявол забери, такой?
  Отражение присело напротив. Двигалось оно куда грациознее, легче и красивее капитана Хвета. Гордо выпрямило плечи, и заблестели из-под черных растрепанных волос очень знакомые голубые...
  - Талер Хвет, - представилось оно. - Глава малертийского Сопротивления. Иногда я притворяюсь, что меня зовут господином Твиком, но это фальшивка столь очевидная, что на месте разведки я бы ее пополам перекусил.
  Его двойник беспомощно выдохнул. Боль расползалась по всему телу, окутывала его, как паутина - крепко, не разорвать.
  - Ты ведь не слабак, а, приятель? - удивительно вежливым, не подходящим к ситуации голосом произнесло отражение. И повторило: - Ты ведь не слабак. И у тебя целый виток чистого "лойда" в ДНК. Неужели ты не чувствуешь? Разбуди его, заставь работать, и Мартину Леруа мало не покажется. Ты его буквально по стене размажешь. Как блинчик по сковородке, а?
  Оно укусило себя за костяшку указательного пальца. На коже розовыми пятнами залегли отпечатки ровных зубов.
  - Мы с тобой, по сути, одинаковые. Мы с тобой на многое способны. Не потому, что мы дети племени Тэй, хотя наша кровь хорошо разбавлена человеческой. И не потому, что "лойд" в нашем ДНК так силен. Мы с тобой на многое способны, потому что мы - одинаково упрямые, несгибаемые, невозмутимые... храбрые. Ну же, Талер. Ну же, поднимайся, не дай себе умереть. Ты, в отличие от меня, спас целую гору жизней. Вполне хватит, чтобы сделать ее ступеньками в рай, но я бы советовал наконец-то увидеть и пожалеть свою.
  Талер аккуратно прижался лопатками к ледяной стене.
  Это не игра, неожиданно остро сообразил он. Это не игра. И преступник, присевший на колени передо мной, не шутит. Ему действительно интересно, как я, вторая версия Талера Хвета, грязное дитя с одиноким витком чистого "лойда", могу добровольно, без обиды и гнева, умереть на борту вражеского корабля.
  "Мы с тобой на многое способны, потому что мы - одинаково упрямые, несгибаемые, невозмутимые... храбрые".
  "Мы с тобой на многое..."
  - Помоги мне, - отчаянно попросил мужчина. - Помоги.
  Отражение опять улыбнулось, на этот раз - не скрывая жаркого торжества.
  И протянуло своему двойнику теплую живую ладонь.
  
   X
  
   Спиной к ветру
  
  Следующий завтрак господина Эса и лорда Сколота состоялся уже в трапезной.
  Горело синеватое пламя за решеткой камина, поблескивали винные бутылки, приятно пахло свежеиспеченным хлебом. У короля Драконьего леса почти не было придворных, поэтому за столом сидел только он сам - хрупкий силуэт в кресле, чьи белые волосы кто-то собрал в аккуратные косички, обернутые вокруг головы таким образом, чтобы ленточка подхватывала их под затылком, - отважный, хотя и погрустневший господин Исаак и девушка лет семнадцати на вид, чьи золотистые глаза так задумчиво обшарили гостей, что крылатому звероящеру стало неловко.
  - Добрый день, - вежливо улыбнулся лорд Сколот. - Я рад, что Ваше Величество сегодня чувствует себя лучше.
  - Намного лучше, - благодарно отозвался король. - Извините, что вам пришлось видеть меня в таком... э-э-э... неприглядном состоянии. Честно говоря, я просто не успел перевязать руку вовремя, потому что лестница вывела меня из... лестница меня вывела.
  Господин Эс глупо захихикал. Впрочем, золотистые глаза девушки полыхнули так, что хихиканье застряло у него в горле.
  - Извините, - повторил Его Величество. - Моя советница иногда бывает излишне резкой. И присаживайтесь, не стойте.
  Сколот покорно сел. Вежливая улыбка продолжала светиться на его лице, что несколько не подходило положению бровей - лорд империи Сора пытался хмуриться и улыбаться одновременно.
  Король жестом пригласил своих сотрапезников не стесняться и налетать на горячие бутерброды, благородный сыр с плесенью и вино. Исаак занялся бутылкой и так щедро одарил советницу, что если бы она могла убивать одним взглядом, от пограничника осталась бы кучка пепла.
  Владыка лесного племени предпочел вину чай, а вот за сыром тянулся охотно, несмотря на явное опасение господина Эса. Опекун лорда Сколота не рискнул бы его съесть, даже если бы к его шее прикасалось лезвие ножа. Он, конечно, жил и работал среди высокородных, и все же заплесневелый, болезненно-белый продукт не вызывал у него добрых эмоций.
  - Не любите сыр? - с интересом уточнил король.
  - Не люблю, - согласился господин Эс. - У вас потом эта плесень в желудке не кустится?
  Уголки бледных губ владыки лесного племени впервые, хоть и едва заметно, дрогнули. Он вообще был довольно бледен, а его кожа выглядела особенно светлой рядом с пограничником и госпожой советницей. Ровный серо-голубой цвет, свойственный хайли, ему почему-то не достался.
  - Исаак рассказывал, что вы собирались пересечь лес и выйти к рубежам Этвизы, - произнес Его Величество, и в мягком голосе появились некие странные, звенящие ноты. - Возможно, вас ожидают? Я слышал, что в Этвизе немало аристократов, и боялся, что вы шли навестить кого-то из них. Если это так, то мне надо как можно скорее доставить вас к северной границе.
  - Не волнуйтесь, - успокоил его Сколот. - Мы обычные странники и в Этвизе никого не знаем. Как, признаться, и в соседних землях. Понимаете, Ваше Величество, я родом из империи Сора.
  - Тельбарт, - покачал головой мальчишка. - Не утруждайте себя, лорд Сколот. Если не ошибаюсь, империя Сора находится где-то на карадоррских берегах?
  - Из тамошних империй она самая маленькая, - вставил господин Эс. - И самая знаменитая.
  Король кивнул, принимая это к сведению. Госпожа советница покосилась на его собеседника с чем-то вроде интереса, хлебнула вина и сказала:
  - Все переговоры с вашими послами ведутся через Хальвет, а с мы не имеем с Хальветом никаких дел. Так что ваши товары, такие популярные в Этвизе, Никете и Вилейне, до Драконьего леса не добираются. Но, тем не менее, до меня доходили слухи, что на Карадорре живут очень искусные мастера-ювелиры. Это правда?
  - Без понятия, - равнодушно пожал плечами господин Эс. - Я за ними не слежу.
  - А вы? - девушка повернулась к лорду Сколоту.
  Юноша помедлил.
  - По счастью, мне вернули все вещи, отобранные господином Исааком, - безо всяких эмоций произнес он. - Поэтому ничто не мешает подарить вам это.
  Он протянул госпоже советнице обшитый бархатом футляр. На ткани, как звезды, поблескивали редкие стежки, сделанные золотой нитью.
  - Как сувенир, - сообщил Сколот. - Или знак нашей дружбы. Если когда-нибудь вы приплывете на Карадорр, я буду счастлив принять вас в особняке на Фонтанной площади Лаэрны.
  Девушка просияла, как новая золотая монета, и аккуратно приподняла крышечку.
  Внутри лежал черный с бирюзовыми прожилками, обрамленный серебром камень. Крохотный - он легко умещался в тиски узора, а узор, многократно переплетаясь, образовал собой перстень - как раз такой, чтобы его носила женщина.
  - Вы, должно быть, везли его кому-то важному? - несколько удивилась госпожа советница. - Или нет? И если нет, то зачем, простите, вам понадобилось тонкое женское кольцо?
  Юноша вздохнул.
  - Мой подопечный, - выручил его Эс, - надеялся, что где-нибудь на Тринне повстречает свою любовь. Не смущайтесь, эта история... м-м-м... долгая и немного печальная.
  Госпожа советница недоуменно сдвинула брови.
  - Вы хотите, - протянула она, - чтобы я была вашей любовью, милорд?
  Исаак и Тельбарт весело переглянулись. Похоже, таких оригинальных предложений руки и сердца их соратница еще не получала.
  - Нет, - ровно отозвался юноша. - То есть я бы, вероятно, хотел, если бы умел кого-то любить. Но я не умею, - он опять вежливо улыбнулся, и от этой улыбки девушке стало жутко. - Кажется, я совсем не умею испытывать такие добрые чувства.
  Он ловко подцепил желтую салфетку с вышивкой:
  - Я не умею испытывать какие-либо добрые чувства... вообще.
  - Неправда , - спокойно возразил его опекун.
  Госпожа советница, нисколько не смущаясь, надела "сувенир" на безымянный палец.
  - Раз так, - уверенно заявила она, - то я буду вашей невестой. Вы не против, милорд?
  - Я не благословлю, - пошутил король.
  Исаак рассмеялся, едва не опрокинув на себя широкое блюдо с овощами. Господин Эс тоже весьма подозрительно кашлянул, но госпожа советница не обратила на это ни малейшего внимания.
  - Милорд? - напомнила о себе она.
  Сколот поглядел на девушку со смутным интересом:
  - Хорошо.
  Окончание завтрака утонуло в ее веселой болтовне. Оказалось, что госпожу зовут Эли, и что она не только советница, но и генерал войска Драконьего леса. В битвах между людьми и хайли она принимала самое горячее - едва ли не страстное! - участие и могла часами описывать, как размахивала мечом на поле боя. Не особенно профессионально (до определенной поры), но старательно и вдохновенно, благодаря чему к ней боялись подходить и те человеческие воины, чьи размеры не уступали среднему шкафу.
  - А вы? - взяла передышку госпожа Эли. - Чем занимаетесь вы?
  - Много пьет, - припечатал юношу господин Эс. - Много ест. Много читает, мало спит и ведет себя, как избалованный ребенок.
  - Я стрелок, - пояснил Сколот. - Мой особняк, звание лорда и состояние были дарованы лично императором Соры, как награда за редкий талант.
  - Я не помню ни единого случая, когда он промахнулся бы, - умиленно поделился господин Эс.
  Девушка была сражена. Сама она стреляла из рук вон плохо, арбалеты считала непомерно тяжелыми, а с помощью тетивы лука, по ее мнению, было проще повеситься, чем вынудить что-то лететь.
  Сколот слушал внимательно и серьезно, не догадываясь, почему король, пограничник и бывший придворный звездочет закрываются ладонями и выдают смех за единовременные приступы кашля. На Карадорре он частенько пытался выяснить, каково это - беседовать на разные темы с девушками, но девушки ему попадались обычные. Дочь пекаря, молодая травница, банальная прислуга - а тут настоящий, закаленный боями генерал! Причем воинские привычки в нем все еще сильны - порой госпожа Эли грубо, насмешливо ругалась, а Его Величество Тельбарт неизменно перебивал ее и говорил, что при гостях не положено.
  День миновал неожиданно хорошо. После завтрака госпожа Эли утащила Сколота любоваться окрестностями, и он был весьма заинтригован фиолетовыми, розоватыми и голубыми склонами Альдамаса, расцвеченными солнцем. Замок Льяно утопал в их густой тени, но это придавало ему особую, своеобразно мрачную прелесть; на всем Карадорре Сколот не видел таких башен, таких галерей и таких витражных окон. С восточной стороны последние пламенели не хуже огня в камине, складываясь в гибкие силуэты змей, рыб или крылатые - птиц.
  - Льяно строили при мне, - гордо заявила госпожа Эли. - Мой отец лично закладывал его фундамент.
  Сколот представил, каковы были масштабы этой работы, и ощутил нечто, похожее на уважение.
  - Я любила отца гораздо больше, чем его вторую жену, - тихо призналась девушка. - И страшно им гордилась. Ну, по мне заметно. Я даже на войну пошла, потому что верила: отец тоже будет мной гордиться. Ради этого я была готова на все.
  Юноша напрягся. Со своими плохими эмоциями, вроде горечи и обиды, он худо-бедно поладил, а вот как ладить с эмоциями постороннего человека, то есть хайли? Для него душа госпожи Эли была подобна темной лесной чаще, где он рисковал заблудиться - и умереть.
  - Жаль, что он погиб раньше, чем я повела своих ребят в последнюю битву, - Эли выпрямилась. - Жаль, потому что они все выжили.
  Сколот молчал. Сколот искренне тяготился этим своим молчанием, но девушка нуждалась именно в нем. Ей не требовалось чужое сочувствие - нет, она всего лишь донесла до своего "жениха", с кем ему придется жить, если он не сведет ситуацию к неудачной шутке.
  Вечером Эли как-то незаметно оказалась в его кровати. Правда, Сколот лежал под одеялом, а девушка - поверх, на самом краю, поэтому особых причин волноваться не было. Она негромко посвящала юношу в историю горного хребта, в трудности бытия великанов, и он почему-то вспомнил, как мама читала ему сказки. Ему, восьмилетнему, обычному ребенку, не лорду и не лучшему стрелку империи Сора.
  Он засыпал под эти ее сказки. Вот и сейчас - мирно, невозмутимо заснул, хотя в душе у него царило какое-то новое, тревожное чувство. Раньше там таких не водилось, но в комнате было так уютно и тепло, что копаться в его составе Сколоту абсолютно не хотелось. Пускай царит, может, к утру и перестанет...
  Господину Эсу, наоборот, не спалось. Полдня он потратил, пытаясь выиграть у Его Величества хоть одну шахматную партию, и еще полдня - пытаясь выяснить, где он повредил левое предплечье. Тельбарт ловко уходил от прямого ответа, и опекуну лорда Сколота пришлось подлить ему вина в чай, чтобы сделать немного более откровенным.
  Похоже, вне данного случая Тельбарт вина не пил. Ему недавно стукнуло четырнадцать, и хайли полагали его слишком юным для таких радостей.
  - Итак, - убедившись, что скрытное королевское настроение потерпело крах, заявил Эс, - чем ты, забери тебя Дьявол, порезался, если твоя чертова рука была вспорота от запястья до локтя?
  - Почему - была? - удивился юноша. - Она и сейчас... того... ну, этого. Ты понял.
  Бывший придворный звездочет обеспокоенно покосился на зеленую винную бутылку, спрятанную под столом. Там еще оставалось больше половины.
  - Я спрашиваю, - настойчиво повторил он, - что с тобой произошло накануне моего приезда?
  - Ну-у-у... - Тельбарт очень серьезно пошевелил абсолютно белыми бровями - так, что господин Эс едва не задохнулся от смеха. - Накануне... я проснулся, меня угостили пирогом... вот, затем я написал ответное письмо королю Саберны... о том, что у меня в лесу нет никаких ценных ресурсов, а если есть, то они ему не достанутся... а затем... точно! - он усмехнулся, будто воспоминание было таким же ценным, как вышеупомянутые ресурсы. - Мы с Эли проводили внеплановый ритуал - чтобы избавиться от него как можно скорее.
  - Внеплановый ритуал? - снова повторил господин Эс.
  - Ну, понимаешь, Драконьего леса раньше не было на Тринне, - донес до него Тельбарт с такой невозмутимостью, будто эта информация не стоила ни гроша. - Были Саберна, Никет, Вилейн, чертова Талайна и Хальвет. А между ними - выжженная солнцем пустошь.
  - Да, - согласился опекун лорда Сколота. - Верно.
  - Угу, - сонно кивнул король. - А потом наш отец принес на Тринну моего далекого предка. И, чтобы не заниматься посадкой леса вручную, решил вырастить его на крови.
  - Ваш отец?
  Юноша скривился:
  - Не спрашивай. Я даже не представляю, кто это, хотя господин Шэтуаль говорит, что знает его лично. Господин Шэтуаль приходит раза четыре в год, - сообразив, что сейчас ему зададут очередной вопрос, пустился в описания Тельбарт. - Приносит всякие полезные штуки. Лекарства, например, или вот чай... попробуй, кстати, он очень вкусный...
  Господин Эс помедлил, прежде чем взять со стола широкую глиняную чашку и поднести ко рту.
  Во всей этой ситуации он мало что понимал, и это "мало что" ему не нравилось, как не понравилась бы заноза в пальце. Или в заднице, раздраженно подумал он.
  Какой-то "отец" принес на Тринну изначального короля народа хайли и небольшую команду его подчиненных. Так получается? Так. Сажать лес ему было, вообразите себе, лень, и поэтому он заплатил земле кровью, чтобы она скрыла хайли от глаз людей. Так получается? Нет - он все еще платит, но платит, сволочь, не своим здоровьем, а здоровьем своих детей. Иногда его мучает совесть, и он передает им лекарства через некого Шэтуаля, чье имя звучит знакомо и не вызывает счастливых ассоциаций. Без шуток, знакомо - но господину Эсу, работавшему с доброй половиной благородных жителей Карадорра, найти среди сотен вариантов правильный было так же трудно, как из кучи селедок вытащить единственного анчоуса.
  А еще получается, что Драконий лес - это капкан, и выбраться из него можно, только откусив себе лапу.
  Будет, о чем поразмыслить ночью, сказал себе он. Все равно в последнее время я толком не сплю - все чудится, что Кит пересек границу Мертвой Пустыни и шляется по Соре, со своими аккуратно подвязанными светлыми волосами и янтарной каймой вокруг радужки. Но это бред, он выгнал меня вовсе не для того, чтобы через двести пятьдесят лет поймать за рукав и позвать: "лаэрта?"
  - Ты выглядишь таким одиноким в реальности, - пожаловался Тельбарт. - Мне казалось, ты не такой. Ты не был похож на человека, способного таскать за собой ребенка из племени людей, лишь бы не торчать наедине со своими страхами.
  Господин Эс удивленно опустил чашку:
  - Прости?
  Король поправил белую косичку, убедился, что она по-прежнему крепко привязана к своей сестре, и совсем не по-королевски почесал нос:
  - Я о тебе читал. В книге "Shalette mie na Lere". Ее ведь написал человек, сотворивший этот мир, я прав?
  - Да. - Голос опекуна лорда Сколота неожиданно дрогнул. Нет, пожалуйста, не тут, не это, не он. - Да, "Shalette mie na Lere" - это дневник моего приятеля Кита. Здорово, правда?
  - Вовсе нет, - покачал головой Тельбарт. - Я считаю, что вы оба достойны куда лучшей судьбы, чем такая. Неужели нет способа уйти от эффекта, который дает песок? Неужели нельзя его... м-м... исчерпать?
  Господин Эс выудил из-под стола бутылку и опрокинул ее содержимое в себя. Не абсент, не твой любимый абсент, но тоже... трогает.
  Впрочем, король народа хайли не вызывал острого желания пойти разбить себе лоб о стену. Он скорее интриговал - своим поведением, уравновешенным и мягким. Порой те, кому удавалось получить книгу о создании живых земель, окликали господина Эса посреди улицы - "laerta?" - порой ловили за рукав и долго, потрясенно приглядывались к чертам лица, но еще никто не относился к нему с такой невозмутимостью.
  Обычно перед ним испытывали страх. Мол, вечное, бессмертное, наполовину слепое и злобное существо - ах! Бежим, прячемся в погребах и поспешно уничтожаем запасы малиновых, смородиновых и прочих наливок. А может, и вин, как в этом чудесном замке - хотя Тельбарту господин Эс подсунул этот дивный напиток сам.
  - Чего у тебя в душе, - хрипловато протянул он, - больше всего, а, твое величество?
  Юноша ничуть не обиделся.
  - Наверное, надежды, - послушно предположил он. - А что?
  - Ты сумел бы ее исчерпать?
  - Ну... в теории - да. Другое дело, что из-за этого я стал бы несчастным.
  Господин Эс откинулся на спинку дивана:
  - Понятно.
  Тельбарт нахмурился.
  Утром господину Эсу решительно не хотелось покидать постель, и он валялся под одеялом, прикидывая, не растечься ли по кровати грустной весенней лужицей. Полночи ему снилось, что Кит разгуливает по Лаэрне в компании какого-то голубоглазого типа со швами на правой скуле и шее, и что этот голубоглазый тип рассказывает Киту вовсе не те вещи, какие следовало бы. Полночи он успокаивал себя, гладил шероховатыми ладонями по плечам и шептал, что скорее мир треснет и развалится, чем хозяин пустыни влезет в подобные приключения - и все равно жаждал поторопить лорда Сколота, отменить его странствие по Тринне и вернуться домой.
  К обеду выяснилось, что кататься по Этвизе, Талайне и Вилейну лорд ни в какую не желает. Он не испытывал ни любви, ни привязанности, но почему-то был искренне задет персоной госпожи Эли.
  - Господин Тельбарт, - наклонилась над королевским ухом девушка, улучив момент во время полуденной трапезы. - У вас нет какого-нибудь мужского украшения? В идеале - кольца, но подойдет, по сути, что угодно. Ваш запасной венец, браслет или, допустим, серьга.
  - При всем уважении, - улыбнулся Его Величество, - свой запасной венец я лорду Сколоту не подарю. Но я обещаю поразмыслить, не найдется ли в моем замке чего-то подобного.
  Эли по-дружески чмокнула его в бледную щеку:
  - Спасибо!
  - ...по-моему, их отношения какие-то нездоровые, - печально заметил господин Эс, провожая своего приемыша таким взглядом, будто юноша его предал и забыл. - Давайте срочно отправим госпожу генерала на какую-нибудь войну, а Сколота я стукну кочергой по затылку и увезу на Карадорр. Скажу, что на него напали какие-нибудь наемники, или сама госпожа генерал, или вообще вы, потому что вы не намерены их благословлять.
  - А по-моему, это будет жестоко, - возразил Тельбарт.
  Мрачноватые весенние дни сменялись один другим. Со склонов Альдамаса повеяло первым настоящим теплом, лужи высохли, дожди закончились, и Драконий лес покрылся белыми, голубыми и оранжевыми цветами. Где-то распускались крокусы, где-то клочками небесной синевы поднимались над прошлогодней листвой подснежники, а где-то гордо пламенели желтые солнышки эрантиса.
  Лорд Сколот читал книги, предоставленные королем, принимал участие в наспех устроенных, неуклюжих состязаниях, ощутил себя центром грандиозного пира и получил официальное звание "друга лесного племени". Сам он хайли друзьями не называл, но вежливая, чуть растерянная улыбка не сходила с его губ, да и результаты состязаний были забавными - никто не смог превзойти юношу в точности, но никто и не загрустил по этому поводу. Напротив, проигравшие радостно приготовили шашлык и принялись угощать им всех, кто попадался им под горячую руку - в том числе и господина Эса, непривычно тихого и спокойного.
  Сколот подошел к нему вечером, за день до отъезда. Эли ушла по каким-то своим делам, и без нее лорду Соры было как-то пресно и пусто, как морской рыбе, случайно угодившей в реку.
  - С вами все хорошо? - виновато спросил он, припомнив, как мало заботился о состоянии своего опекуна до этого момента. А ведь времени прошло - то же море. - Простите, я так... увлекся местными романами, что...
  - Все хорошо, - безучастно ответил бывший придворный звездочет. - Не беспокойся.
  Его тон больно царапнул юношу, как царапает порой домашняя кошка.
  - Простите, - беспомощно повторил он.
  Господин Эс оторвался от изучения травинки, высунувшей стебель из-под корня ореха, и все так же безучастно сообщил:
  - Тебе не за что просить прощения, Сколот. Я рад, что тебе повезло подарить кольцо госпоже Эли. Я рад, что мы оказались в этом лесу. А теперь будь любезен - оставь меня в покое.
  У лорда перехватило дыхание.
  - Если вы не сердитесь, господин Эс, - попробовал настоять он, - то почему так со мной обращаетесь? Разве я сделал что-то плохое?
  Шрам закололо. Шрам всегда кололо, если юноша испытывал сильное эмоциональное напряжение. Внутренний двор замка на мгновение помутился, а когда сошелся обратно, бывший придворный звездочет смотрел на Сколота совершенно бессмысленными глазами. Ни блеска, ни вертикальных зениц, ни зрачков - сплошная тусклая зелень, подернутая серой пеленой слепоты.
  У юноши подогнулись колени.
  - Господин Эс, что с вами? - дрожащим голосом уточнил он. - Вы снова... ну... хотите, я принесу очки?..
  - Все хорошо, - напомнил его опекун. - Иди. Я пока тут посижу.
  Сколот протянул к нему обе руки. Восстановил в памяти яркую, неожиданно светлую картину - господин Эс обнимает его у распахнутой двери, говорит, что юноша - его ребенок, несмотря ни на что.
  Я обниму вас не менее тепло, мысленно пообещал Сколот. Я обниму вас не менее надежно.
  Руки сошлись - где-то за лопатками зеленоглазого слепого человека, и лорд империи Сора оказался невероятно близко. Но господин Эс не подался ему навстречу, не дернулся, вообще не пошевелился - только опустил голову, и по его скуле прокатилась одинокая соленая слезинка.
  Над замком - высоко-высоко, так, что ее силуэт был почти неразличим в густой синеве неба, - парила чайка. Сколот не слышал, как она кричала. Как она молила о помощи и спасении, о том, как изменился берег пустыни, как уснул и не просыпается Кит, как не хватает ему крылатого звероящера. Господин Эс опустил голову, чтобы тоже ее не слышать, не сметь разбираться в ее речи.
  Кит ненавидел чаек. Чайки были целиком и полностью моими птицами. Моими вестниками, лекарями и товарищами.
  Сколько раз они уже прилетали ко мне - отыскивая меня повсюду? Сколько раз они надрывались там, в облаках, пока я сидел на земле и притворялся, что для меня их больше не существует?..
  И сколько раз я бился о границу твоего приказа, сколько раз пытался от него избавиться, сколько моей крови утонуло в пучинах Великого Океана, пока я ломал кости о твои слова? И сколько раз я был вынужден разворачиваться и лететь назад - израненный, голодный, покинутый?
  - Я так устал, - с безразличием куклы произнес бывший придворный звездочет. - Я ужасно устал, Сколот. Можно мне умереть?
  - Нет, - с оторопью запретил юноша.
  Господин Эс, кажется, расстроился:
  - Почему?
  - Потому что вы мне дороги, - пояснил Сколот. - Понимаете?
  Зеленоглазый человек промолчал, но его странности на этом не закончились.
  Поздно вечером Сколот нашел господина Эса на вершине дозорной башни. Он стоял между зубцами, закрыв тусклые зеленые глаза - спиной к ветру, явно собираясь ему довериться. Явно собираясь разбиться; юноша чудом успел сжать свои грубоватые пальцы на воротнике чужого свитера.
  Господин Эс был тяжелее, Сколот - упрямее. Он уперся носками ботинок в основание каменного зубца, выругался - впервые с тех пор, как бывшему придворному звездочету выпала честь его растить, - и потянул воротник свитера на себя; связанные мастером нити жалобно затрещали.
  Сколот боялся, что они не выдержат. Сколот боялся, что господин Эс оттолкнется от его ладони - и все-таки упадет, но зеленоглазый человек висел мертвым грузом, не двигаясь, не дыша и ни о чем не спрашивая. По виску юноши прокатилась капля пота, и такая же прочертила себе дорожку в ореоле веснушек, прежде чем замереть на кончике носа - и рухнуть куда-то в светлые волосы бывшего придворного звездочета.
  По ощущениям - она добавила еще столько же веса, сколько было изначально.
  Сколота мотнуло вперед, воротник едва не оторвался, но в последний момент чьи-то хрупкие ладони вцепились в его ребра.
  - Нет уж, - зло процедила госпожа Эли. - В этом замке самоубийц не будет!
  Юноша облегченно выдохнул.
  Вместе они затащили господина Эса на дозорную площадку, и девушка вознамерилась как следует его обругать, но чужие кукольные манеры вынудили ее лишь изумленно переступить с ноги на ногу и проследить, как опекун лорда Сколота спускается по лестнице - медленно, как во сне.
  - Что это с ним? - пробормотала госпожа Эли, едва бывший придворный звездочет пропал в полумраке ступеней.
  - Понятия... не имею, - выдавил юноша.
  Шрам больше не кололо. Шрам горел, и повязки промокали; привыкший, что господин Эс обычно помогает в таких ситуациях, имперский лорд стиснул зубы, откланялся и заперся в своей комнате, не желая показывать свое увечье никому, кроме собственного отражения в зеркале.
  Он засыпал, мучительно перебирая в уме недавние образы. Господин Эс на секунду замирает, стоя спиной к ветру; его светлые волосы растрепаны, ресницы переплетены. Башня высока, выжить, рухнув с нее, не выйдет и у Создателя. Или у Создателя выйдет - а он, Сколот, зря испугался?
  Он лежал на спине. До самого утра - лежал на спине, опасаясь, что любая мелочь потревожит едва притихшие глубины шрама.
  Утром он собрал свои вещи, проверил, не валяется ли что-нибудь под кроватью - перчатки и закладки обожали туда ускользать, - и вежливо спросил у слуги, как поживает предоставленный королем крытый экипаж, обязанный доставить лорда Сколота и его опекуна к пристаням Хальвета. Слуга сообщил, что экипаж поживает прекрасно, а находится у восточной границы леса, и до него придется идти пешком.
  К этому Сколот был готов.
  Почти.
  Завтрак состоялся точно по расписанию. Его Величество Тельбарт опасливо косился на господина Эса, а господин Эс размазывал еду по тарелке так сосредоточенно, будто не яичницу резал, а чью-то живую плоть.
  После завтрака все дружно двинулись к парадному входу - то есть, с этой стороны, выходу. Эли непринужденно болтала о каких-то глупостях, Сколот слушал ее вполуха, а господин Тельбарт остановился у витражного окна и вежливо попросил предоставить ему пару минут внимания. Вытащил из внутреннего кармана куртки маленькую деревянную шкатулку и протянул ее лорду Соры:
  - Возьми. Пусть она тоже будет знаком... напоминанием о нашей дружбе. Если ты еще когда-нибудь приплывешь на Тринну, я буду счастлив принять тебя в Драконьем лесу.
  Внутри, на красной бархатной подушечке, лежала объемная серьга из черного золота с двумя крупными рубинами. Неизвестный мастер выковал изящного оскаленного дракона - и оснастил его тонкими спицами вместо лап, чтобы навеки прикрепить украшение к чужому уху.
  - Спасибо, - не менее вежливо улыбнулся юноша. - Вы не поможете мне ее... надеть?
  Напоследок Его Величество поймал бывшего придворного звездочета за край рубашки и негромко сказал:
  - Если что-то пойдет не так, помни - я здесь. И хотя я всего лишь ребенок из народа хайли, если ты будешь ранен - я помогу. Поэтому возвращайся, ладно?
  ..."Танец медузы", к удовольствию капитана, наконец-то вышел в океан и поступил в его полное распоряжение. Запах рыбы слегка выветрился, а морская болезнь Сколота - притупилась.
  Он стоял у борта и наблюдал, как Эли машет ему с деревянного пирса, окруженного песком - и постепенно превращается в крохотную фигурку вдали.
  
  К середине весны в империю Малерта снова пришла метель. Снег собирался в белые мягкие сугробы, ветер выл, будто сочиняя песню о чьей-то короткой и глупой судьбе, а неба не было видно - сплошные серые тучи.
  Вечером становилось как-то особенно одиноко. Лойд сидела у камина, поджав ноги и раскручивая между пальцев перо. На ковре валялась куча небрежно исчерканных листов, а на них чернели странные витые спирали, сооружения с трубами, на огромных, объединенных стальными прутами колесах, и тысячи разновидностей одного и того же лица. Грустное, веселое, хитрое, счастливое, надрывно-безумное, оно смотрело на Лойд одинаковыми голубыми глазами. У нее не было красок, чтобы указать именно этот голубой цвет, но он послушно возникал в ее уставшем воображении, как возникает в нем голубь, если в парке за лавочкой слышится его нежное воркование.
  Талер опаздывал. Обычно он уходил, оставляя девочку либо с Шелем, либо с Лауром, но сегодня она осталась одна, и Проклятый Храм нависал над ней так зловеще, будто не каменным был, а живым, и все его когти готовились пощекотать ее спину.
  Нет, оборвала себя Лойд. Нельзя, ни в коем случае нельзя так думать. Талер, где бы он ни был, надеется, что я буду умницей, надеется, что я ничего не испугаюсь. И я, черт возьми, оправдаю эти его надежды. Я сделаю все, чтобы он больше не считал меня слабой, чтобы он взял меня с собой. Я сделаю все, чтобы он признал меня таким же полезным, незаменимым человеком, как господин Лаур.
  Несмотря на свою отчаянную некрасивость, Лаур скорее нравился Лойд, чем нет. Он был всего на год младше Талера, но разительно от него отличался - более простой, легкомысленный и веселый, а еще - более жестокий. Лаур часто рассказывал, что после окончания жизни тут, на Карадорре, люди уходят в небесный чертог Элайны и там навеки обретают свое обетованное счастье. Лойд не верила, но любила послушать, наблюдая за вдохновенным блеском в синеве его радужек и легкой улыбкой на губах.
  Помнится, двадцать пятый день рождения Лаура они отмечали вместе. Талер сидел за высоким храмовым столом, накрытым дорогой белой скатертью, и рассеянно пил красное малертийское вино. Лойд устроилась рядом, опасливо перебирая свои пергаменты и порой косясь на гостей. Все они были взрослыми, куда старше девочки, и говорили о каких-то непонятных, страшных, неправильных вещах. О выстреле из мушкета, удачно разворотившем чью-то голову, о новомодных сабернийских ружьях, о том, у какого поставщика следует купить очередную партию динамита. Иногда они иронично звали себя "великими подрывниками", и Лойд, рисуя на желтом листе бледное подобие голограммы, думала о господине Шеле.
  Поначалу господин Шель принимал ее, как обузу. На дух не переносил; кривился и морщился, торопливо запивал такое горе коньяком и потом пьяно таращился на девочку из угла. В его комнату, роскошную, богатую комнату Лойд ни разу не входила через парадную дверь - Талер водил ее по каким-то полутемным, заплесневелым коридорам и отодвигал деревянную громадину шкафа. Господин Шель поглядывал на него скептически, но было в нем и что-то иное, абсолютно противоположное - такое, что у девочки перехватывало дух.
  Она вела себя тихо. Она играла в кубики, собирала мозаики, листала книги; господин Шель занимался документами или отдыхал, устроив затылок на подушках. Но не спал, пока снова не дергалась деревянная громадина шкафа, и Талер не улыбался ему левой половиной лица: мол, все хорошо, я вернулся...
   - Да неужели, - бросал хозяин комнаты, оборачиваясь к замершей Лойд. - А я все жду, когда же мне придется переписывать эту милую девочку на себя. Так и вижу эту строку в ее личных документах - Лойд Эрвет...
   - Женись на ней, когда она вырастет, - серьезно советовал ему Талер. - А я буду вашим свидетелем. Распахну правила, предначертанные Богами для молодых супругов, пафосно зачитаю - и все, и будете вы едины до конца дней своих.
   - Да иди ты, - отмахивался Шель, - вместе со своими шутками.
  Бывало такое, что от Талера пахло чем-то едким и неприятным. От этого запаха Лойд хотелось то чихнуть, то почесать переносицу. Однажды, шагая за ним по улице и воровато прикидывая, не опознают ли в ней чертовы торговцы ребенка племени Тэй, она заметила на телеге бочки с корявым, но вполне узнаваемым рисунком: человеческие черепа, а под ними - скрещенные кости. От них настойчиво несло той же дрянью, и Лойд потянула Талера за рукав:
   - Что это?
   - Порох, - отозвался он. - Мой приятель.
   - А что он может?
  Мужчина подмигнул:
   - Избавить меня от неприятностей.
  Расспрашивать его дальше девочка не отважилась. Она ведь не Лаур, чтобы часами донимать Талера всякой ерундой.
  Потом Лойд узнала, что порох - это вещество, благодаря которому стреляет оружие. И еще - что помимо пороха существует чудесная штука под названием "динамит". Последний как-то привезли торговцы Харалата, чей корабль, к негодованию Движения, показывался у берегов империи Малерта лишь единожды в год. Лаур едва ли не молился этой штуковине, а вот прочие жители столицы отнеслись к товару настороженно и сердито: мол, зачем привозить такое, если в империи по сей день бесится проклятое Сопротивление?
  Информации о Сопротивлении у девочки было мало. Ее старательно ограничивали во всем, что имело с ним хоть какую-то связь. Талер шутил, что в убийстве бывших солдат принимают участие добрые и воспитанные люди, и что в политике так обычно и происходит - кого-то бесят определенные законы, и он выходит с ними бороться. Или не выходит, а выбирается ночью и вершит беспощадный кровавый суд, и что поставить ему это в вину имеют право лишь ангелы и четыре Бога войны.
  Молчаливая женщина, по просьбе Талера обучившая Лойд всем премудростям, необходимым юной леди, на вопросы о таких "добрых и воспитанных" людях не отвечала. Только грустно улыбалась и бормотала, что господин Хвет, пожалуй, прав, и что политика Объединенных Империй во многом ущербна.
  Девочка уяснила, что об этом с ней пока что никто не будет беседовать, и перешла на разговоры о Харалате. Если корабли Адальтенского и Вьенского княжества носятся по морю постоянно, то почему харалатский появляется только летом, да еще и в таком печальном состоянии? Потрепанные мачты, разорванные паруса, уставшие, удивленные карадоррским теплом матросы - почему? Было трудно выдать такую длинную речь на языке Малерты, но Лойд справилась - и завороженно выслушала историю о девяносто девяти островах, где процветают современные технологии, а суровые дети племени эрдов едва ли не каждый день создают что-то новое.
   - Путь от наших пристаней до Харалата занимает половину месяца, - объяснял Талер. - А климат у эрдов... ну, довольно-таки сложный. Там леденеет море и вечно идет снег, а летняя пора тянется от силы пару недель. По-моему, даже меньше.
  Девочка была потрясена. Современные технологии там, где леденеет море! Помнится, пролив, надвое поделивший земли Вайтера, ни разу не покрывался льдом. Да, ни разу, и рабочие парома хмуро косились на господина Тальведа и господина Соза, чьи молитвы требовали храмовой тишины и близости алтаря.
  Семнадцатый день рождения Лойд отмечали той же компанией, что и день рождения Лаура - с поправкой на совсем другие шутки. Талер снова сидел во главе каменного стола, снова улыбался левой половиной лица и почти не ел, хотя вкусностей приготовили столько, что хватило бы на целую армию.
  Молчаливая женщина подарила девочке - нет, уже девушке, - чудесное платье, расшитое золотыми звездами. Выпрямив плечи, гордо задрав нос и чувствуя, как трепещут манжеты при любом движении, Лойд мнила себя настоящей королевой, но мнила скорее в шутку. Потому что если кто и был носителем голубой крови, то лишь ее великолепный Талер.
  Природу своих истинных эмоций по отношению к нему она поняла спустя пару месяцев. Но признаваться не стала - и думала, что поступает воистину мудро.
   - Мы пойдем к Шелю, - как-то вечером сообщил мужчина, не успев толком и порог пересечь. - Срочно. Собирайся, Лойд, хорошо?
  Она ощутила острый укол обиды. Неожиданный и глубокий, как если бы иглу вонзили ей под ребро, причем вонзили по самое ушко.
   - Нет, - пробормотала девушка.
  Талер сел на краешек стула:
   - Почему?
   - Потому что я пойду с тобой, - выдохнула она. - Потому что я больше не могу тебя ждать. Потому что я уже не маленькая, потому что я, в конце концов, человек. Люди выбирают, какими быть, и где быть, и с кем, и ради чего. Я выбираю быть с тобой, Талер.
  Он провел кончиками пальцев по глубокому шраму. И повторил:
   - Почему, Лойд?
  Она притворилась, что усиленно размышляет. Результаты были сомнительные - Талер слишком подробно изучил свою воспитанницу, чтобы не обнаружить ее ложь.
  И, тем не менее, не возмутился. Лойд на секунду показалось, что он этого попросту не умеет. Что он, Талер, обречен быть таким вот искренним, чуть насмешливым, но неизменно спокойным человеком.
  Она никогда не видела, чтобы его спокойствие давало брешь.
   - Я многим тебе обязана, - мужественно соврала девушка. - Ты спас меня, вырастил, научил всему, что умеешь сам... всему, чему тебя самого учили, - поправилась она. - И я хочу показать, что эти навыки не пропали даром. Что я умею ими пользоваться.
  Мужчина посмотрел на черный храмовый потолок:
   - Я учил тебя не всему.
  Она обомлела, она ощутила, как внутри поднимается горячая волна пламени, но Талер поднял тонкие исцарапанные ладони и попросил:
   - Давай не будем обсуждать это сейчас, Лойд. Пожалуйста, давай не будем. И давай договоримся... - он пошарил по карманам и вытащил на свет круглое зеленое яблоко. - Сейчас я отведу тебя к Шелю. Но, - Талер немного повысил голос, намекая, что перебивать его, пожалуй, не стоит. - Только сейчас. А завтра я продолжу тебя учить, но эти уроки будут разительно отличаться от уроков астрономии, чтения или математики. И если ты с ними совладаешь, то начнешь повсюду ходить со мной. Ладно?
  Она кивнула. Сердито, не скрывая, как сильно ее задело вроде бы вполне привычное поведение мужчины.
  Она разбросала кубики ногой, швырнула мозаикой в стену, об ту же стену побилась головой и лишь после этого испытала смутное облегчение. Голова, правда, принялась болеть и пульсировать где-то около виска, но лучше такая боль, чем спрятанная внутри.
  Шель криво усмехнулся:
   - Какого черта?
   - А такого, - гневно выпалила Лойд. - И вообще...
  Тут ее осенило, и она посмотрела на друга Талера так, будто никогда прежде его не видела.
   - И вообще, - прошептала она, - вы ведь тоже...
  Мужчина побледнел, но не дрогнул. Девушка скользила безумным, совершенно потерянным взглядом по его чертам - глаза карие в прозелень, волосы пепельные, нос ровный, - и надеялась, что они себя выдадут, но Шель был непоколебим.
  Он был сильнее, чем Лойд. Сильнее, старше и опытнее. И он знал о Талере гораздо больше, чем, по сути, знала она. Да и что она, по сути, знала? Что у ее воспитателя голубые радужки, глубокий шрам и кривая улыбка?!
  Эта мысль так разозлила девушку, что она едва не бросила свои драгоценные пергаменты в камин.
   - Талер, - хрипловато, недостойным юной леди тоном произнесла она. - Талер. Кто он такой?
   - Эта информация конфиденциальна, - холодно отозвался Шель. - Я не собираюсь ни с кем ею делиться.
  Лойд захотелось его уничтожить. Взять за эти чертовы пепельные волосы, крепко, стальным кулаком взять - и бить ровным носом о стол до тех пор, пока о нем не будут напоминать лишь рваные карминовые лохмотья. О носе, конечно, а не о столе.
  Наверное, что-то подобное отразилось в ее дрожащей фигуре. Наверное, что-то подобное изредка таил в себе Шель. Как бы там ни было, он заинтересованно подался вперед, подпер ладонью щеку и негромко, с неожиданно мягкой интонацией уточнил:
   - Поганка он, да?
  Лойд оторопела.
   - Простите, - выдавила из себя она, - что?
   - Поганка, - повторил господин Шель с таким забавным выражением, что девушку потянуло на смех. Какое нестабильное настроение, изумленно заключила она. - Бледная. Как в лесу. Ядовитая, со шрамом, но такая... м-м-м... соблазнительная, что ты все равно ее срываешь, несмотря на угрозу. Потому что эта угроза по сравнению с результатом не стоит ничего. Согласна?
   - Да, - помедлив, ответила девушка.
  Шель поднялся, обошел деревянный стол и, выдохнув, опустился в объятия широкого дивана. Призывно похлопал по кожаным подушкам слева от себя:
   - Садись, не стой. Обсудим этого проклятого демона.
   - Демона? - чем дальше, тем больше Лойд ощущала себя дурой. Но господину Шелю было искренне весело, и он усмехался так понимающе, что воспитанница Талера впервые посчитала его красивым. И, пожалуй, он вовсе не заслуживал этих ее сомнений. По крайней мере, касательно внешности.
   - При тебе никто не называл его этим прозвищем? - уточнил мужчина. И задумался: - Да и при нем, наверное, никто не рискует. Но то, что за глаза его называют демоном-искусителем - неоспоримый факт.
  Лойд немного поразмыслила и все-таки села.
  От господина Шеля приятно пахло дикими ландышами. На Карадорре никто нарочно их не выращивал - белые крохотные цветы считали предвестниками несчастья, поражаясь, как нечто настолько нежное может становится красными зловещими ягодами. Но было и другое толкование, привезенное торговцами Харалата и тут же всеми обруганное: мол, дикие ландыши - это символ надежды, великой, непостижимой, крепкой надежды...
   - Талер очень самоуверенный, - пожаловалась девушка. - Очень сосредоточенный. Но мне кажется, что ему постоянно чего-то не хватает. Иногда он выглядит... ну, таким потерянным... как будто у него отобрали нечто важное, нечто... бесценное.
   - Мозги, - пошутил хозяин комнаты. - У него однажды отобрали мозги.
   - Да нет же, - отмахнулась девушка. - Мозги у Талера на месте.
  Господин Шель приподнял свои пепельные брови:
   - С чего ты взяла?
   - Эта его работа. Он занимается чем-то опасным, я права? У меня обоняние... черт возьми, как у бывалой собаки. Талер носит хорошую, дорогую одежду, но она пропитана этим... как его, порохом, а еще у него повсюду ножи, револьверы и динамит.
   - Пользоваться ножами, револьверами и динамитом у нас пока не запрещено, - пожал плечами господин Шель. - Но да. Демон-искуситель подвергает себя опасности. Ты права.
  Лойд помолчала. Выходит, рассказывать прямо хозяин комнаты не собирается - а наводящие вопросы его ни капельки не волнуют? Странно.
  Шель расслабился. Шель пережил очередные длинные сутки, полные смешных, наивных, бестолковых интриг. Шель разобрал такую гору документов, что едва не разбился в ее ущельях. Короче говоря, устал, и спина у него гудела, и по вискам будто проехалась тяжелая телега, и ладони мелко дрожали, как у слабенького мальчика из окраинной подворотни столицы. Три недели назад глава имперской полиции поймал такого за палец и насмешливо сообщил, что, как правило, не таскает в карманах кошелек. Мальчик попеременно бледнел, краснел, потел и косился на полицейского, застывшего у дверей таверны, а палец его трепетал так, словно всерьез намеревался отвалиться к чертовой матери.
  Шель понимал, почему отцу не нравилось быть кем-то настолько важным. Шель понимал, почему отец так ужасно выглядел и так болел, но все еще не испытывал к нему жалости. На всем Карадорре каменную брусчатку попирали подошвы только двух людей, которых глава имперской полиции был способен пожалеть. И если одному из них это чувство теперь не требовалось, то второй смотрел на мужчину ясными серыми глазами и отчаянно боялся, что сегодня Талер уже не придет.
   - Лойд, - он протянул тонкую изящную руку и погладил девушку по щеке. - Все хорошо. Не бойся.
  Она замерла. Она не поверила, что господин Шель умеет произносить такие добрые, почти нежные слова.
   - Талер помогает Сопротивлению, да? - спросила она, и голос у нее ломался, как порой ломается у подростков. - А вы его покрываете. Почему вы его покрываете, господин Шель?
  Взгляд у мужчины был такой внимательный, будто в разговоре с Лойд он не имел права обмануть. Но имел право рассеянно поправить пуговицу на узкой манжете рукава - серебряную круглую пуговицу, - и тоскливо улыбнуться.
   - Отдохнуть бы, что ли. Я ведь не Талер, чтобы спать по четыре часа в сутки и при этом быть таким радостным, будто мне подарили ключик от ворот рая.
   - Талер помогает Сопротивлению, - вздохнула девушка. - А значит, полиция жаждет получить его отрезанную голову. Но полиция - это вы, господин Шель, и вас голова Талера интересует на его же плечах.
  Шель снова улыбнулся:
   - Этого я отрицать не буду.
  Окончание вечера утонуло в глухой обоюдной тишине. Лойд обняла свои колени, спряталась под капюшоном теплой зимней безрукавки. Мужчина расслабился, доверчиво и глупо, и задремал, плюнув как на свою, так и на чужую безопасность.
  Прошло, наверное, полночи, и девушка тоже давно клевала носом, когда заскрипел ее старый знакомый - шкаф. Талер выглянул из темного промежутка между его спинкой и стеной, собрал запекшиеся губы в некое подобие ухмылки - и жестами показал, что пора идти.
  Порох. Проклятый порох, сетовала девушка - так и вьется по следам высокого худого мужчины, так и вертится вокруг его аккуратной фигуры. И копоть - пятнами на запястьях, на шее и на скулах. И пепел - комьями на черных волосах, мелкими блестящими комьями. Серый, как грозовые облака.
  "Я ведь не Талер, чтобы спать по четыре часа в сутки и при этом быть таким радостным, будто мне подарили ключик от ворот рая"...
  Он не радостный, хмуро сказала себе Лойд. Он отважный, решительный и свободный. Он свободный - вон, спустя какой-то миг оторвется от пола и полетит. И вырастут крылья, пушистые, сильные, чудесные крылья, и унесут его далеко-далеко, туда, где нет никакого Сопротивления, Карадорра и господина Шеля.
  Храм, погруженный в темноту, возвышался над заброшенной частью города, как береговая скала - над морем. Талер шел по нему, не зажигая факелов, легко ориентируясь в темноте. Лойд слышала смутный шорох, когда его ладони скользили по мрамору подземных переходов, и покорно за ним тащилась - но сама не видела ни черта, кроме неясных, кошмарных силуэтов.
  Она не боялась, что мужчина заведет ее в тупик или во что-нибудь врежется. Рядом с ним она просто не умела бояться.
   Там, где не было иного света, у Талера светились глаза. Голубые радужные оболочки, непроницаемая угольная вертикаль. Это завораживало - искры в такой знакомой голубизне...
  В Храме было холодно. По колоннам, аркам и сводам вились колючие ледяные узоры. Иней рос, как цветы, на прожилках в потрепанном старом камне, и распускался тысячами лепестков.
  Комната Лойд располагалась в дальнем конце коридора, и давно остывшая печь укоризненно пялилась на гостей оком распахнутой заслонки. Хрупкие маленькие угли хрустели под крюком кочерги, словно чьи-то сломанные кости, и девушку больно задела эта ассоциация.
  Талер помогает Сопротивлению. И дураку ясно, что его оружие валяется по всем храмовым тайникам не украшения ради - нет, оно необходимо, оно испытало на себе такое богатое разнообразие вкусов, что едва ли сохранило умение ими наслаждаться. Талер - не ребенок, Талер убивает людей, и убивает их вполне добровольно.
  Почему ты никогда о себе не рассказываешь, сердито подумала девушка. Почему ты никогда не рассказываешь, откуда у тебя шрам, откуда у тебя эта смелость и эта нелюбовь ко сну, откуда у тебя столько сил, чтобы держаться, бесконечно держаться в шаге от радушно оскаленной пропасти? Ты балансируешь на краю, как опытные канатоходцы империи Линн. Только их ожидает падение на солому, тюфяки или хотя бы натянутую шестами ткань, а тебя - на острые зубья ножей.
  Рано или поздно ты упадешь, это неизбежно. Все преступники падают.
  Он разводил огонь аккуратно и спокойно. Холод уступал, неохотно прятался под храмовым полом, и если бы не подошвы сапог - он жег бы человеческие ноги яростнее любого пламени.
  - Талер... - начала было девушка, но мужчина как-то странно мотнул головой, устало улыбнулся и попросил:
  - Завтра, Лойд.
  - Хорошо, завтра. Но обязательно, Талер, безо всяких уловок.
  Его плечи дернулись.
  - Без уловок. Ты выбрала.
  Уснуть она не смогла. Пламя уютно потрескивало в печи, дверь за Талером давно закрылась, и некоторое время она слышала, как он устраивается на постели в своей, соседней комнате. Как ругается, глухо и безнадежно, зацепив шрам то ли уголком подушки, то ли уголком одеяла.
  Она посмотрела в угол, на ленивого зеленоватого паука. Сплетенная им паутина кое-где оборвалась и провисала, но паук не спешил ее восстанавливать. Пускай болтается, потом, если что, можно и новую сотворить, так похожую на узорчатую скатерть в особняках благородных. И ждать, пока на этой скатерти возникнут свежие блюда - глупые ночные бабочки и мухоловки, привлеченные влагой...
  Летом в храме было невыносимо. Конечно, карадоррская жара не смела переступить его древние стены, а вот мухи о таких мелочах не беспокоились. Крупные, жужжащие, они вились у входа и бродили по ступеням крыльца, нагло садились на горячие локти и ладони девушки, постоянно имели какие-то претензии к ране у виска Талера. Бывали дни, когда Лойд вооружалась новомодными желтыми листовками или теми свитками пергамента, которые было не жалко, и устраивала шумную безжалостную войну. Мухи разлетались, оскорбленно и порывисто, пропадали на пару часов - и опять начинали жужжать у входа. Девушка пыталась определить, меньше их или все-таки больше - мало ли, вдруг позвали на помощь своих собратьев с местного рынка, - но в итоге сдавалась и пряталась в подземных коридорах. И пускай там попадались мыши, крысы и весьма упитанные по такому случаю змеи, зато они были всяко приятнее чертовых летних мух.
  В противовес этому Лойд любила зимние месяцы. Благо, карадоррское лето было коротким, а снега выпадали уже в конце августа, пряча под собой дороги, переулки и площади. Звезды горели в небе - и снежинками опускались на землю, поблескивали, танцевали, кружились, не спеша до нее добираться. Девушка ловила их рукавицами, любовалась витиеватыми гранями и острыми лезвиями. Прикидывала - будь снежинки чуть больше, они бы кого-то ранили? И вспоминала про острова Харалата, где зима длится едва ли не целый год...
  Однажды я туда уплыву, пообещала себе она. Возьму Талера, сяду на корабль - и уплыву. И буду жить счастливо, на каком-нибудь заснеженном берегу, и буду гулять по океану, заледеневшему и огромному, ничуть не хуже неба. Отражение звезд - под сапогами, снежинки - орнаментом глубоко внизу, Талер смеется, его голубые глаза светятся в темноте...
  Утром веки у Талера были опухшие, покрасневшие и никак не хотели расходиться. Он прошелся до, опять же, подземного храмового колодца и набрал воды пополам с битыми осколками льда. Умылся, немного постоял, привыкая к новому состоянию - и заметил, что из тени под факелом, лишенным огня, за ним наблюдает Лойд.
  - Привет, - вымученно улыбнулся мужчина. - Ты почему здесь?
  - Боюсь тебя из виду потерять, - мрачно отозвалась девушка. Ближе к рассвету она осознала, что надо было все-таки попробовать задремать, но Талер уже проснулся, и за стеной загадочно скрипело перо. Интересно, что он писал - так рано утром, и кому, и не принесет ли это письмо какое-нибудь горе? - Ты ведь обещал, что сегодня продолжишь меня учить. Продолжай, будь любезен.
  Сердится, обреченно понял мужчина. Она сердится. За все вечера, проведенные бок о бок с Шелем, за все мои поездки, за все тайные встречи и за то, что я так упорно не желал с ней этим делиться.
  Если быть честным, я не желаю до сих пор. Ей лучше не знать о Сопротивлении, ей лучше не принимать участия в наших вылазках. Она - девочка, маленькая беззащитная девочка. И она - последний ребенок племени Тэй не только на Карадорре, но и в мире вообще...
  А с другой стороны - разве будет правильно забыть о ее словах, будто они - пустышка? Произнесенные так настойчиво, так уверенно, так отчаянно - разве будет?..
  "Потому что я уже не маленькая, потому что я, в конце концов, человек. Люди выбирают, какими быть, и где быть, и с кем, и ради чего. Я выбираю быть с тобой, Талер".
  Он позволил себе целую минуту молчания. Он позволил себе целую минуту, пока изучал ее напряженное, настороженное лицо. Сдвинутые брови, пятнышки света в ясных серых глазах и поджатые губы - тонкая розовая линия...
  А потом приказал:
  - Пошли.
  Храмовые залы, просторные, полутемные и сплошь пронизанные лучами солнца, проникшими через дыры в потолке, были пусты. Сейчас, весной, никто не жил тут наравне с Талером, никто не стал рисковать своим здоровьем. Сейчас, весной, тут было всего двое жильцов, и они жили в соседних комнатах, и один из них привык по вечерам прислушиваться, определяя, что делает по ту сторону каменной стены другой.
  Талер вытащил из внутреннего кармана куртки нож, чье лезвие пряталось под полосой выделанной кожи. И протянул его девушке - рукоятью вперед, ненавязчиво, позволяя передумать и отступить.
  Но она этого не сделала.
  Как надо удерживать, как надо бить, как надо бросать такое оружие - он рассказывал медленно и подробно, соорудил из досок мишень, подавал пример. К обеду Лойд вымоталась, к ужину - достигла кое-каких результатов, хотя и весьма сомнительных. Если нож и втыкался острием в доски, то лишь чудом или во славу четырех воинственных Богов, но никак не благодаря ее стараниям. У девушки никак не получалось поймать нужное движение кисти, но она, стиснув зубы, по-прежнему стояла перед мишенью, пока Талер не переходил к иным, чуть менее сложным, занятиям.
  Ей понадобилась почти неделя, чтобы освоить нож. И еще неделя, чтобы научиться не скованно повторять такой ценой заученные приемы, а пользоваться ими свободно.
  Потом пришла очередь легкого женского меча. Талер потратил на него почти все свои сбережения, потому что сомневался, что Лойд сумеет размахивать обычным, рассчитанным на бывалого рыцаря. С этим оружием дела пошли веселее, да и фехтовать, видя перед собой ловкий силуэт хозяина храма, девушке нравилось. Под сводами звенели, сталкиваясь, два смертоносных клинка, и этот звон был едва ли не песней, был великолепен, неподражаем... и потрясал.
  Что я делаю, спрашивал себя Талер, не способный уснуть, чувствуя, как по венам расползается беспощадный мороз. Что я делаю - и зачем? Я так надеялся воспитать из нее леди, воспитать из нее достойного человека - а в итоге воспитываю такого же убийцу, как Лаур.
  Нет, мягко возразил ему кто-то. Нет, погоди, ты всего лишь воспитываешь бойца...
  
   XI
  
   Гончий
  
  Особняк был роскошный даже по меркам знати - роскошный вызывающе, чересчур, с россыпью драгоценных камней на северной стене. Изумруды, сапфиры и сиреневые аметисты; безвкусица, презрительно подумал Талер. Такое могли придумать и оплатить только выскочки из проклятого Движения - как, впрочем, и бал по случаю годовщины смерти племени Тэй.
  Харалатский динамит вполне удобно прятался под камзолом. Стража не видела причин задерживать господина Твика, всем известного приятеля главы имперской полиции - тем более что он привез важное письмо хозяину дома, а хозяин дома планировал зачитать его перед гостями. Похвастаться мужчинам, выставить себя в наилучшем свете перед юными высокородными леди - Талеру было все равно, зачем. Главное, что планировал, и стража, поклонившись курьеру, тут же вернулась к обсуждению декольте некой госпожи Вейты.
  Шагая по двору, он различил далекий огонек на чердаке храма, расположенного почти впритык. Дернул рукой, надеясь, что его движение заметят и среагируют; повезло, огонек то ли погас вообще, то ли его чем-то накрыли.
  В парадном холле было жарко и полутемно. Фаворит какой-то дамы сидел, закинув ногу на ногу, и дружелюбно кивнул случайному прохожему, обратив на его лицо внимания столько же, сколько на пыль под своими сапогами.
  Какие беспечные, усмехнулся Талер. Какие глупые. Какие наивные. И неужели опыт их ничему не учит - мы ведь подорвали десятка четыре таких вот самонадеянных домов. Кое-где, правда, пришлось повозиться, а тут все идет, как по маслу, будто...
  Нет. Это не может быть ловушкой. Талер три месяца угробил, собирая информацию о приеме у самых разных осведомителей. Вряд ли господину Ивею хватило бы денег, чтобы каждого из них вынудить работать по одному определенному сюжету. А если хватило, и это все-таки ловушка - ну что ж, копаться в ней будет, по крайней мере, веселее, чем тупо швырять связки динамита в окна и слушать, как гремят, ломаясь, прочные каменные мышеловки. И как трещит огонь, пожирая все так жадно и торопливо, словно боится, что кто-то посмеет отобрать.
  Талер весело улыбнулся. Страх был его самым слабым, самым хрупким ощущением; в отличие от огня, он скорее вырвал бы свою добычу из чужих рук, нисколько не смущаясь того, что они вооружены. В отличие от огня, он совсем не умел гаснуть, он горел, горел, и горел каждую чертову секунду - возможно, потому, что, убив однажды, теперь просто не мог остановиться.
  Гостей в приемный зал напихалось так много, что некоторых вытеснили в картинные галереи. Дамы фальшиво радовались шансу приобщиться к искусству, угодному господину Ивею; кавалеры поддакивали и украдкой морщились, выказывая, как сильно их это проклятое искусство интересует. Талер поклонился четырем своим знакомым, поцеловал протянутую ладошку юной госпожи Рэтви, бегло перемолвился с каким-то мужчиной лет сорока, уверенным, что все вокруг обязаны выслушивать его мнение о погоде, природе и девичьем поведении. А затем, наконец, обнаружил хозяина особняка - невысокая светловолосая фигура маячила у западных дверей в зал, явно чего-то ожидая.
  Талер опять вежливо согнулся и сообщил:
  - Ваше письмо, господин Ивей.
  Светловолосому человеку было около двадцати. Участия в атаке на Вайтер-Лойд он, конечно, не принимал, но жутко гордился делами своих родителей, погибших в огне и дыме полтора года назад. Голубые глаза - чуть бледнее, чем у главы Сопротивления, - любопытно поблескивали, как поблескивают у детей, готовых получить великолепный подарок.
  - Спасибо, господин Твик. Если угодно, присоединяйтесь к нашему празднику. Тут имеются люди, которым было бы приятно с вами познакомиться и наконец-то узреть, как выглядит лучший друг господина Эрвета.
  - Благодарю вас, милорд.
  Талер углубился в хоровод гостей раньше, чем хозяин особняка успел одарить его улыбкой. Протолкался в угол, извинился перед пожилой дамой, оскорбленной таким наглым поведением - и застыл, намереваясь как следует развлечься. Нашарил под камзолом узкую упаковку, обшитую прочной бумагой, щелкнул по краешку фитиля ногтем, запуская процесс горения - и принялся наблюдать, как господин Ивей поднимается на сцену, предназначенную для оркестра. Последний замолчал, медная труба оборвала песню на гортанной, довольно-таки красивой ноте, и в тишине отчетливо прозвучал треск бумаги.
  - Дамы и господа, - произнес Ивей, пока разорванный конверт падал на плиты пола. - Сегодня я получил долгожданное послание, способное...
  Он запнулся и побледнел, вытаращив глаза так, что они рисковали выкатиться из черепа. Талер знал, что его поразило - ровная, аккуратная строка "приготовься умереть, крыса", и подпись - "Талер Хвет".
  Бросаться динамитом всегда было очень забавно. Шипя и роняя искры на чужие прически, узкое взрывоопасное вещество по дуге пересекло зал, рухнуло за арфу - и рвануло. Кто-то завизжал, арфистку разнесло на такие мелкие кусочки, что и родная мать не опознала бы, но господин Ивей, к сожалению, уцелел. Испуганный, он как раз поднимался и дрожащими ладонями отряхивал расшитый золотом дублет, когда распахнулись тяжелые двустворчатые двери, и все четыре выхода из приемного зала оказались недоступны.
  - Добрый вечер, милорд, - отсалютовал юноше Лаур, и пятизарядный сабернийский револьвер, направленный в затылок ближайшей даме, приковал к себе сотни взглядов. - Добрый вечер, уважаемые гости. Позвольте представиться - меня зовут Лаур, я "правая рука" лидера Сопротивления. Это вам ни о чем не говорит?
  - Ах ты, мерзавец! - яростно зарычал какой-то мужчина, выхватив из ножен у пояса бесполезную декоративную саблю.
  Девушка, взятая на прицел, посмотрела на нее и беспомощно заплакала. Она была, пожалуй, чуть старше Лойд, и Талер бы ее пожалел, если бы не слышал, как она всерьез называет племя Тэй низшей расой - и радуется, что оно погибло.
  - Ай-яй-яй, господин, - криво усмехнулся Лаур. - Мы находимся в таком обществе, нас окружают такие дамы, а вы берете и обзываетесь. Должно быть, у вас очень, ну просто очень плохое воспитание. Верно, госпожа?
  Девушка в ответ клацнула зубами:
  - Д-да...
  - Замолчи, ты... урод! - побагровел мужчина. - Еще у косых ублюдков я не спрашивал, какое у меня поведение! Ну-ка быстро отпусти даму, иначе...
  - Иначе что? - Лаур заинтригованно подался вперед.
  Сабля дернулась:
  - Иначе я тебя на ломтики порублю!
  "Правая рука" лидера Сопротивления так азартно расхохоталась, что по спине господина Ивея поползли мурашки. Талер в углу кривил губы, не скрывая гордости за свое творение - а ведь характер Лаура создал он, вытащил из-под защиты морали, выбил все по-настоящему нужное.
  - Уговорили, - небрежно бросил "косой". - Забирайте.
  Мужчина недоверчиво шагнул к девушке, дико пялясь на силуэт с револьвером - и на хмурых людей за его спиной. Где-то среди них была и Лойд; где-то среди них была девочка, не привыкшая убивать людей. Хорошо обученная, но пока что - не имеющая понятия о том, как это бывает муторно.
  Спустя какое-то мгновение страшный удар сотряс подставленный оружию девичий затылок, между бровями возникла зияющая дыра, похожая на третий глаз, и хозяина сабли забрызгало розоватой кровью. В клочья разнесенная кость жизнерадостно заблестела из раны, девушка молча упала на руки своему спасителю, а Лаур хищно осклабился:
  - Ой, извините... палец, понимаете, дрогнул...
  У сцены кого-то надрывно затошнило. Жаль, что не господина Ивея - этот вскинулся, внимательно огляделся и завопил:
  - Господин Твик! Господин Твик, будьте любезны объясниться! Слышите меня, объяснитесь немедленно, или я за себя не отвечаю!
  - А что вы можете сделать? - безжалостно уточнил Талер.
  Толпа оборачивалась к нему, как набор эльфийских марионеток. На него уставились полные недоверия, осуждения - или ужаса человеческие глаза. Десятки, сотни глаз, но он выдержал и невозмутимо двинулся к господину Ивею.
  Нет. Это звери, а не люди. Звери с очень красивыми шкурами, вот и все.
  Хозяин особняка следил за ним настороженно и боязливо, как за бешеным животным. Следил за кривой улыбкой и связкой динамита, беспечно взятой за фитиль - "господин Твик" нес ее без оглядки на девичий испуг и ледяное неодобрение мужчин, и свободного места рядом с ним постепенно становилось больше.
  - Итак, господин Ивей? - подзадорил хозяина особняка Талер. - Ваши действия? Вы заперты внутри зала, все ваши гости взяты на мушку моими людьми. Я стою напротив, у меня есть харалатский динамит. Стража, если не ошибаюсь, мертва... мертва ли стража, Лаур?
  - Еще как!
  - Ну вот. Вам никто не поможет, господин Ивей. Но до конца ночи я никуда не спешу и, признаться, планирую неплохо повеселиться. Разумеется, при участии ваших уважаемых гостей, чтобы никто не чувствовал себя обделенным... оркестр, музыка!
  Усатого дирижера трясло. Останки госпожи арфистки размазало по сцене, как масло - по хлебу, мясо болталось на струнах покинутой гитары. Ее владелец бился в истерике, беззвучно и обреченно, содрогаясь, как в агонии.
  - Ну, если играть вы не желаете... - Талер задумчиво пощекотал верхний фитиль.
  Трубач сдался первым. По залу прокатилась одинокая, затравленная нота, похожая скорее на уханье совы. Лаур ловко ударил по полу каблуком, подхватил ближайшую даму - и пустился танцевать, красиво, грациозно и уверенно.
  - Активнее, активнее, - рассмеялся Талер. - Дорогие мужчины, разбирайте женщин. Пока что их в зале, по счастью, много... а я приглашаю на танец вас, господин Ивей. Держу пари, до сих пор вам не выпадало шанса быть партнером мужчины.
  Хозяин особняка метнулся к нему, стиснув кулаки, но глава Сопротивления не дал себя ударить. Наклонился, пропустил тонкую руку над собой, вцепился в чужой локоть - и сдавил его так, что господин Ивей застонал и покорно обвис в его ладонях.
  - Вальс, пожалуйста, - уточнил мужчина, подмигнув дирижеру.
  Музыка грянула, подобно грому. Останки арфистки неуклюже стряхнули или приняли, как неизбежное, гитару отпихнули прочь. Девчонка лет шестнадцати умело присоединила к общей мелодии тихую старомодную лютню.
  Талер обнял господина Ивея за талию, прижал к себе и повел. Танцевал он хорошо, гораздо лучше Лаура, но его партнер не поддавался - двигался, как деревянная кукла.
  - Расслабьтесь, милорд, - посоветовал мужчина. - До утра еще плясать и плясать. Или мне еще кого-то убить, чтобы вам стало радостнее?
  Господин Ивей молчал - угрюмо и покладисто. У него не было при себе ножа, отравленного стилета или дротика, а потому любая битва с Талером выглядела заранее провальной. Кроме разве что...
  - Как у вас обстоят дела, - начал юноша, - с понятиями чести? Вы считаете себя честным человеком, господин Твик?
  - Талер, - поправил его мужчина. - Талер Хвет. Обычно мы бросаем динамит в окна и скрываемся, но сегодня особый случай. Сегодня календарь снова повторяет время, когда я бродил по деревне племени Тэй, а вокруг были мертвецы, солдаты и наполовину голые женщины. Соображаете, к чему я клоню?
  - Соображаю, - процедил господин Ивей. - Вы намекаете, что бывают случаи, когда честь неуместна. Когда она становится лишней. Но если сегодня и правда особый случай, господин Талер, почему бы вам не сделать для меня исключение?
  Талер подался вперед и потерся левой скулой об его ухо:
  - Милорд вызывает меня на дуэль? Что ж, такое предложение мне придется принять... эй, Лаур! Лаур, сокровище мое, дай господину Ивею саблю. Или, может быть, меч? - осведомился он, внимательно изучая хозяина особняка. - У вас хрупкое тельце, вы точно не уроните оружие себе на ногу?
  Юноша притворился, что эти слова его совсем не унизили.
  - Меч, господин Талер.
  Теплая рукоять послушно легла в его мокрую от пота ладонь. О великие Боги, лишь бы действительно ее не уронить, лишь бы доказать этой голубоглазой твари, что она не более, чем тварь, молил хозяин особняка.
  - Оркестр, сыграйте нам что-нибудь боевое, - потребовал мужчина. У него проблем с рукоятью, кажется, не возникло, а динамит он доверил широкоплечему рыжему человеку с яркими фиалковыми глазами.
  Явно полукровка, отметил про себя господин Ивей. Потомок эльфийского племени, грязь под сапогами истинных людей...
  Мечи скрестились, противники почти одинаково сощурились, оценивая друг друга. Талер был выше и сильнее, а юношу учили искусству боя самые грамотные малертийские мастера. Его приемы были мягче и легче, но толку, если мужчина угадывал их парой секунд раньше, чем господин Ивей - наносил? Болезненный, обидный укол чуть выше запястья, точный удар плашмя по многострадальному локтю - и меч попросту выпадает из пальцев, как живое существо, донельзя оскорбленное таким бестолковым обращением.
  - Ну что, господин Ивей? Вы сдаетесь? - насмешливо протянул глава Сопротивления.
  "Приготовься умереть, крыса", - припомнил юноша. И произнес:
  - Нет.
  Оркестр задыхался маршем. Под такой мотив должна выступать армия, а не дрожать - нагретый воздух в зале приемов. Под такой мотив должны чеканить шаги копейщики...
  - Если угодно, убейте меня, господин Талер, - безучастно предложил хозяин особняка. - Если угодно, выпейте моей крови. Без шуток, людям ничего не стоит принять вас... например, за вампира. Или за демона.
  Позади Лаура кто-то глупо хихикнул.
  Голубые глаза. В них - вроде бы искры, подвижные и такие ослепительные, что проще смотреть на кончик носа мужчины. И даже так - видеть угольную вертикаль его зениц, тоже... вовсе не человеческую.
  Люди ходили в лес на охоту, подумал господин Ивей. Люди убивали животных, пока животные не позвали дракона, и теперь дракон закрывает их своими крыльями, кожистыми и мощными - под ними едва не ломаются деревья. Меня убьет грязь, но, по сути, эта грязь будет превосходной.
  Напоследок ярко полыхнул револьвер. Вполне можно списать на драконье пламя, сонно заключил юноша.
  Как Талер и обещал, танцевать пришлось до самого конца ночи. Движение, такое неустрашимое касательно убийства иных рас, под прицелом ружей утратило все свои резервы. Пока длился очередной танец, большинство девиц отдыхало под стеной, опасливо косилось на товарищей "господина Твика" и обмахивалось веерами.
  В зале терпко воняло кровью и потом.
  Тошнота стояла у Талера под горлом, но он играл с ней, боролся, не уступал. Задрожала приятная, нежная мелодия лютни, и мужчина поднялся на сцену, благодарно похлопал дирижера по спине и потребовал:
  - Немного внимания, дамы и господа.
  Теперь на него смотрели уже устало. Без интереса, без огонька; мужчина, выступавший против Лаура с декоративной саблей, замер в углу, по-прежнему обнимая мертвую девушку.
  - Надеюсь, все вы помните, - продолжил Талер, - что изначально Сопротивлением осторожно руководили супруги Хвет. Надеюсь, все вы помните, что это были времена относительного спокойствия. Таких уродов, как вы, не убивали, а порицали, и вы смеялись под защитой имперских воинов. Смеялись, как смеются крысы, пока хозяева дома не разложат повсюду яд.
  Настроение толпы изменилось. Мужчина с декоративной саблей выпустил покойницу, расхохотался и заорал:
  - Хвет? Эти жалкие повстанцы? По-твоему, они были на что-нибудь способны?
  Талер улыбнулся ему, как заботливый отец - ребенку.
  - Супруги Хвет стремились доказать вашу неправоту, - пояснил он. - Не наказать ее, а именно доказать. Я также полагаю, что все вы помните ту ночь, когда они должны были уехать из Нельфы, а стрелок Движения, экий талантище, пальнул по лошади, запряженной в экипаж. И помните, как лошадь покатилась по мостовой, увлекая за собой своих, если вы позволите мне так выразиться, коллег. И как разбился чертов экипаж, разлетелся на мелкие кусочки, а супругов разнесло, простите, похлеще, чем здешнюю госпожу арфистку.
  Толпа выдохнула. Толпа жадно уставилась на мужчину, сквозь чей камзол неожиданно пробилось янтарное сияние. Такое теплое и красивое, что в эту секунду не имело значения, кто его носитель, что он говорит и какого черта убивает людей. Значение было только у сияния, и оно, польщенное, пульсировало и билось единым ритмом с...
  Удивленно округлил свои синие глаза Лаур. Застыла девушка по имени Лойд, опустив парные мечи. Рыжий человек с ярким фиалковым цветом под опухшими веками словно окаменел.
  Янтарное сияние под камзолом. Под кожей, под костями - в тисках человеческой груди. И Талер, глава Сопротивления, смелый, жестокий, на этот раз - точно не хуже Лаура. И голос, все еще спокойный, будто не происходит ни черта необычного - необычные вещи происходили давно, добрых семнадцать лет назад, а сегодня... так, жалкое подобие.
  - Как известно, сын господина и госпожи Хвет пропал без вести. А честь, упомянутая господином Ивеем, вынудила знать устроить пышные похороны. Там собралась, наверное, половина города, хотя супругов хоронили в заколоченных гробах. И там же хоронили их сына, не признаваясь, что его-то тело - в каком бы то ни было виде, - ни стража, ни полиция не нашла.
  Выдохнув единожды, больше толпа уже не дышала. Окаменела, как рыжий человек с опухшими веками, застыла, как Лойд, потрясенная, растерянная до предела.
  - А он выжил, - сообщил мужчина. - Он выжил. Он расшиб лицо о каменную брусчатку, провел всю свою чертову жизнь со шрамом, который никогда не заживет. С этим вот шрамом, - он указал на багровую полосу раны. - С этим, дошло? Вы так настойчиво хотели стереть мою семью из летописей Малерты, вы так старательно их убили, вы так долго с ними бодались и так счастливо рыдали над их могилами, что я чуть не умер... от смеха. Вы так наивно поверили, что не осталось на Карадорре Хветов, а я стою здесь, я сегодня, перед вами, стою здесь, и вы повязаны, вы обездвижены, вы обречены. Танцуйте, - он равнодушно махнул рукой. - Танцуйте, уважаемые гости господина Ивея. У вас еще около получаса. Музыка нужна, или обойдетесь? Обойдетесь? Нет, господин дирижер. Увы, но я не могу отпустить ни вас, ни ваших драгоценных товарищей. В том числе и ту размазню, что дергается вон там, под сценой. Вы разнесете новости по всей Малерте, а мне это ни к чему. Я пришел убивать, а не щадить. Лаур, ты скомандовал заряжать аркебузы?
  Мужчина обернулся. Бравая команда стрелков, уставшая волочить оружие на себе, тут же выпрямилась, и все ее участники изобразили полную готовность работать.
  - Займитесь поиском подходящих позиций, - приказал Талер. - Уважаемые господа, я все понимаю, но вам придется по-военному построиться... ну, ряда в четыре. Потеснее. Девушки, милые, не стесняйтесь. В следующий раз мужчин вы потрогаете в аду, если демоны вас туда пустят. Тех, кто откажется шевелить ногами, поднимут с пола мои товарищи. Или же я лично.
  Построились почти все. Особо упрямых ожидало свидание с Лауром, чьи револьверы были неизменно голодными, но после речи господина Хвета едва заметно подрагивали. Янтарное сияние выцвело и спряталось под воротником, но оно не приснилось, не почудилось, оно все еще жило где-то там, в худом и высоком теле мужчины.
  - Ясно, почему вы с нами сражаетесь, - холодно бросила какая-то женщина с высокой прической, непоколебимо стоя в первом ряду. - Потому что если вы будете сидеть на месте, вас убьют, как убили всех ваших сородичей. Вы знаете, кто вы такой, господин Хвет? Ваши люди - знают?
  ...Ее застрелили первой. Ладонь Лаура, стиснувшая рукоятку револьвера, была совершенно белой.
  Как правило, поначалу Талер убивал неохотно. Как правило - поначалу неохотно, и все же в эту ночь его как будто подменили, и он с удовольствием наблюдал, как платья девушек тонут в карминовых лужах, как мужчины пытаются их спасти, уберечь, закрыв собой - но у них не получается. Возрожденное Сопротивление стреляет ровно до тех пор, пока не убеждается, что убиты все. Возрожденное Сопротивление не нуждается в живых языках.
  Покидая залитый кровью зал, Талер избавился от своих запасов динамита. И если упаковка, брошенная музыкантам, была рассчитана скорее на выгодное зрелище, чем на результат, то ее напарница уничтожила, стерла всякие следы вызывающего роскошного дома.
  - Пойдем, - Лаур миновал пару улиц и остановился под вывеской дорогой корчмы. - Надеремся до потери пульса. Ты что будешь?
  - Харалатский коньяк, - глухо отозвался Талер. - Если он у кого-нибудь найдется. Эрды, они ведь как дети племени Тэй - низшая раса. Рабы, короче говоря.
  В корчме было сухо и железом не воняло, так что столик мужчина выбирал почти воодушевленно. Лойд села напротив, невозмутимо поправила перевязь, неудобно стиснувшую грудь, и спросила:
  - Как ты? Нормально?
  - Вполне, - криво улыбнулся Талер. - А ты?
  - Не страдаю, - девушка вымученно улыбнулась в ответ. - Мужчины, стоявшие во втором ряду - это бывшие командиры. Тот низенький, с необъятным пивным животом... я помню, как он сломал двери нашего храма. И как убил ту девушку в кольчуге, мою сводную сестру... только убил не сразу.
  Лаур обсудил вопрос еды и выпивки с хозяином заведения, хищно оскалился, плюхнулся на табуретку и донес:
  - Харалатского коньяка у них нет. Но есть адальтенский, так что я заказал его.
  - Прекрасно, - похвалил его Талер. - Спасибо. Какие у тебя на завтра планы?
  - К маме в деревню прокачусь, - мечтательно сообщил мужчина. - Куплю на рынке чего-нибудь вкусного, платье выберу красивое. На днях видел у мастера-ювелира бусы, вроде, обсидиановые. До конца праздников, наверное, пропаду, буду отмечать дома. У нас такие столы накрывают - пальчики оближешь! Кстати, - он немного смутился, - а давайте поедем вместе? Против тебя моя мама не возразит, ты ей страшно понравился. А Лойд... боже, да если кому-то не понравится Лойд, я умру от сердечного приступа.
  Подошел хозяин корчмы, поставил перед ними два подноса и пять бутылок. Девушка покосилась на коньяк с огромным сомнением, но без трепета.
  Лаур выломал пробку и налил - прямо в глиняные кружки. По-братски поделил мясо и салат, блюдо с картошкой переставил на середину стола - уж на нее-то корчмарь не поскупился.
  - У меня тост, - виновато признался он. - Позволите?
  - Валяй, - согласился Талер.
  - Выпьем за то, чтобы никакие твари не обзывали нас ни уродами, ни косыми ублюдками. Выпьем за то, чтобы никакие твари не считали нас дерьмом.
  Бока глиняных кружек едва различимо звякнули. Талер ухмыльнулся:
  - Тебя это обидело?
  - Не то чтобы, - рассеянно ответил его товарищ. - Но запомнилось хорошо. Поэтому я намерен выпить всю эту прелесть, - он указал на коньячные бутылки, - и забыть.
  Спустя часа два намерения были оправданы. Лойд зевнула и задремала, устроив щеку на краю столешницы, Лаур негромко напевал популярную линнскую песню о девушке-русалке, а Талер сосредоточенно тыкал зубьями вилки в салат.
  Снаружи царило безумие. Трижды в корчму забегала стража, спрашивала, не попадался ли пьяной троице кто-нибудь подозрительный. Талер спокойно уточнил, не выглядят ли подозрительными они сами, а воины возмутились и заверили, что приятелей господина Твика ни за что не посчитают врагами Его императорского величества.
  Лойд шевельнулась, надеясь поудобнее устроиться на твердом деревянном столе, и пробормотала:
  - Не обижайся, Лаур... у тебя такие пальцы красивые...
  Мужчина понимал, что она спит, но коньяк делал свое черное дело и влиял на логику разрушительно.
  - Какая разница, - грустно произнес он, - что у меня красивые руки, или плечи, или спина, если у меня ЭТО лицо?..
  
  Сперва Талер отказался ехать к матери своего товарища - говорил, что у него есть какая-то работа в архиве. Но Лаур настаивал, да и Лойд ни разу не покидала Нельфу с тех пор, как мужчина привел ее в обитель Сопротивления. Поэтому Талер отнекивался, отнекивался, но в конце концов уступил, и в телеге, прошедшей ленивый утренний досмотр, было трое людей вместо одного.
  Лойд помалкивала. После вечера за столом корчмы ее немного тошнило, и она тоскливо поглядывала на мужчин, которые не спали, не завтракали и даже не переоделись, но все еще возмутительно бодро перемывали косточки лорду Соры.
  Помнится, об этом лорде она слышала и раньше. Молодой чистокровный человек, лучший стрелок не только в родной империи, но, кажется, и на всем Карадорре. Его обсуждали торговки, о нем болтали девицы, его имя упоминали воины, не такие виртуозные по части луков, арбалетов и ружей. По слухам, лорд Сколот был до неприличия молод, а император считал его по меньшей мере сыном, и стрелка постоянно видели на балах и приемах. Но, что характерно, Движение Сколот не то презирал, не то плевал на него с высоты полета дракона, и этот факт Лаур привел, как основной аргумент в его защиту.
  - Мы с ним как-то говорили, - сообщил Талер, наблюдая, как дорога выползает из-под колес. - На весеннем карнавале в империи Линн. Обычный парень. Вежливый очень. Сказал, что будет рад, если я приеду в Сору и выберу его дом своим пристанищем, поскольку в тамошних постоялых дворах такому вот господину Твику ловить абсолютно нечего. Не знаю, может, и зайду как-нибудь, - он рассеянно улыбнулся. - Правда, опекун у лорда Сколота страшноватый, но мне ли его бояться?
  - О великие Боги, неужели он признал кого-то угрожающим? - возвел синие глаза к небу Лаур. - Я в ужасе! Талер, какого черта? Небось, к вечеру на Карадорр снизойдут шестикрылые серафимы?
  - Да иди ты, - отмахнулся мужчина.
  К вечеру они добрались до маленького села. Всего-то пять невысоких домиков, соломенные крыши и пятнышки огородов. На лавочках степенно обсуждали будущий урожай местные жительницы, все, как одна, седые и морщинистые. Сидевшая слева дружелюбно оскалила те зубы, что еще сохранились в недрах ее рта, и протянула:
  - Неужто господин Лаур? Неужто к матушке?
  - Добрый вечер, госпожа, - улыбнулся ей мужчина.
  - Заночуешь у нас? В чулане творога - полно, а детей ни у кого нету. Старые мы тут все, а у тебя друзья. И тоже, небось, голодные, - ласково предложила селянка.
  - А что? И заночую, - обрадовался Лаур. - Давно я с вами не виделся, у вас, наверное, новостей накопилось - море! Как поживает старик-отшельник? Выходит из рощи хоть по выходным?
  - Какое там, - пискляво рассмеялась его собеседница. - Еще и дверь на ночь запирает. Пойдешь к нему за помощью, ну или там яйца понесешь - а он бубнит из коридора, что раньше утренней зари никого за порог не пустит. Совсем плохой стал, не соображает. Да ты слезай со своей телеги, - старуха встала, решительно и порывисто, отрезая гостям всякие пути к отступлению. - И давай, заводи лошадку во двор. Друзей-то своих представишь, или так и будут безымянными сидеть?
  Лаур виновато покосился на боевых товарищей. Лойд, вооруженная мечами, и Талер с охотничьим ножом и револьвером у пояса вряд ли могли вызвать у старухи добрые мысли, но ведь и у самого мужчины болтались на ремне две кожаные кобуры, а из них торчали удобные, обшитые деревянными пластинами рукоятки.
  - Это Лойд, - произнес он, помогая девушке спуститься на землю. - И Твик, он работает на курьерскую Гильдию.
  - Приятно познакомиться, - поклонилась воспитанница Талера.
  Лошадь завели в сарай, снабдили овсом и оставили наедине с курами. Куры степенно шелестели сухой травой, разложенной по глинобитному полу, и старуха задвинула низкую калитку, не давая им шанса ограбить чужое благородное животное. Как ни крути, а было ясно, что за свою вечную спутницу - вне города, конечно, - Лаур заплатил кругленькую сумму.
  В доме было прохладно, в печи едва различимо потрескивали дрова. Хозяйка подбросила еще, усадила гостей на очередную лавку - шире той, что стояла под окнами, - и принялась накрывать на стол. Творог она торжественно водрузила в центр, воткнула в него четыре ложки, а потом вытащила из-под старого лежака запотевшую бутыль и любовно погладила ее мутные бока.
  Лойд едва не застонала, поняв, что спустя пару минут ей снова придется пить. Тут и коньяк-то еще не полностью... кхм, растворился - а куда запихивать беспощадный селянский самогон?
  Помимо творога, перед мужчинами и девушкой оказался картофель с луком, обжаренным на масле, квашеная капуста и малосольные огурцы. К огурцам Лаур отнесся так благоговейно, будто они были подарком Богов.
  - Как вам наше село, господин Твик? - воинственно уточнила хозяйка. По всему выходило, что красоту своей родины она была намерена отстаивать с боем - или ей попросту не понравился худой мужчина со шрамом от виска вниз.
  - Признаться, я и не догадывался, что буду проезжать мимо такой замечательной и, главное, гостеприимной леди, как вы, - немедленно разошелся Талер. И внес логичное, по мнению своего приятеля, предложение: - Давайте выпьем за это.
  Старуха мигом утратила свое жесткое расположение духа. Заправила за ухо прядь седых волос, не укрытых ни платком, ни шарфом, и кокетливо уточнила:
  - За что именно? За то, что я замечательная или за то, что я гостеприимная?
  - За все, - обобщил ее собеседник, поднимая стакан.
  Лойд тяжело вздохнула. Граненое вместилище самогона, явно привезенное из Нельфы, холодило ее пальцы, а сам напиток так мощно обжег рот, что захотелось выйти и по-драконьи облить чертовых людишек огнем. Спас только огурец, вовремя подсунутый Лауром - мужчина в меру возможностей заботился о девушке, пока Талер смешил старуху.
  Застолье продолжалось едва ли не до полуночи. Хозяйка обнаружила, как сонно таращится на нее Лойд, и проводила гостью в крохотную спаленку, огороженную шторами. Талер успокоился и теперь внимательно следил за тем, как старуха рассказывает о жизни до смены императора - а ведь ей, болезной, пришлось ее пережить! Он, по сути, мог поведать ей о том же человеке, но с позиции Шеля, а потому внимание объяснялось не столько уважением к "леди", сколько желанием определить, где в ее рассказе пролегают рубежи, совпадающие с реальностью.
  После полуночи старуха притащила по два теплых одеяла для каждого гостя, а потом вскарабкалась на лежак и долго возилась, пытаясь поудобнее на нем устроиться. Талеру с Лауром достался пол, причем синеглазый мужчина ни в какую не хотел стелить щедрый старухин дар нигде, кроме прямоугольника, скрытого под столом. Талер над ним посмеялся - почти беззвучно, зажимая ладонью шрам, - и, напротив, забился в угол у печи.
  - Ты прости, - шепнул ему товарищ из-под стола, - что приходится обсуждать такое со стариками.
  - Ничего, - пожал плечами хозяин Проклятого Храма. - Старость - это, по-моему, интересно. Человек стоит на пороге смерти, но не боится ее, как если бы ему в горло упиралось копье. Человек понимает и, более того, принимает, что ему пора уходить. А уходить ему - куда, Лаур? Что он - как ты думаешь - чувствует? Тянет ли его земля, или твоя Элайна нежно улыбается - мол, я утешу, я сберегу?
  - Есть и такие, кто боится, - возразил его друг. - Но они, как правило, с ума сходят. Я спрашивал, помнишь, об отшельнике - так он постоянно говорит, что не умрет, потому что не откроет гибели щеколду.
  Талер понимающе усмехнулся.
  - Тебе угрожали копьем? - не желал замолкать Лаур. - Давно?
  - Давно, - согласился мужчина. - Года за два до атаки на Вайтер-Лойд. Увы, но я забыл, чем закончилась эта история.
  - Не ври, - укоризненно потребовал синеглазый.
  Талер не ответил. В полумраке, разгоняемом лишь рассеянными лунными лучами, было слышно, как ровно и глубоко он дышит.
  Слишком ровно и глубоко для спящего.
  - Талер, ты в курсе, что вчера в особняке у тебя сердце горело сквозь одежду?
  Хозяин Проклятого Храма напрягся:
  - То есть?
  - Горело, - повторил его друг. - Янтарным таким огнем. Как будто у тебя за костями - скопление солнечных камней. Или факел.
  Тишина царила так долго, что Лаур уснул, напоследок пошарив по одеялу в поисках подушки. Ее, разумеется, не было, и он банально подогнул краешек, улегшись на него щекой.
  Старуха размеренно храпела, и кто-то менее терпеливый уже душил бы ее голыми руками - а Талер не двигался, и если бы кто-то разглядел его лицо, не подошел бы к нему ни за какие пряники.
  - Ты... - в пустоту пробормотал мужчина, - так не шути. Потому что мне становится жутко.
  
  Утро наступило ближе к полудню.
  Старуха щедро накормила гостей, потребовала, чтобы к ней хотя бы изредка приезжали, и в уголках ее век неожиданно заблестели серые, как пыль, слезы. Лаур полез обниматься, а Лойд, стоя в стороне, у телеги, подумала - где же ее семья? Погибла, или ее никогда не было, и женщина, одинокая, привыкшая к этому своему одиночеству, провела всю жизнь, приглашая случайных путников и сидя на лавке под окном?
  От этой мысли девушке стало грустно.
  У нее, по крайней мере, были друзья. И храм - в заброшенной части города, куда никто не рисковал самовольно приходить...
  Чтобы доехать до родной деревеньки Лаура, пришлось как следует поработать. Кое-где дорогу разворотили весенние дожди, и колеса увязали в лужах, подернутых тиной и таких густых, что, казалось, еще неделя - и на их месте образуется уже болото. Мечи тянули свою хозяйку вниз, и Лойд оставила их в телеге, рядом с камзолом Талера и плащом Лаура.
  В кои-то веки день стоял теплый, не было ни туч, ни ветра, и лужи вообще-то могли бы высохнуть, если бы такая погода прожила хотя бы трое суток. Но Лаур зловеще клялся, что к моменту праздника начинаются последние снегопады, и жители ежатся и ругаются, сидя за столом в чертоге старейшины. И что снаружи воет метель, а внутри - собаки, испуганные, что к рассвету она занесет полмира.
  Девушка почему-то вспомнила, как осенью улетали птицы. Огромными стаями - невесть куда.
  Она читала, что на Тринне, Эдамастре и архипелаге Эсвиан такие же суровые зимы, как тут, на Карадорре. И все-таки птицы улетали на запад, крича, хлопая крыльями и роняя перья.
  Были среди них особи, не способные добраться до цели. Эти сидели на облысевших, сырых деревьях, вытянув шеи и так тоскливо наблюдая за своими сородичами, что у девушки от жалости болело в груди.
  Она не испытывала такого к людям. К большинству людей - не испытывала, но эти птицы, покинутые, брошенные, обреченные умереть в зубах, например, лисицы, были несчастнее. Были слабее. Человека можно - Лойд с любовью посмотрела на Талера, - научить орудовать ножом, а как спасти от верной гибели крылатое существо? У него даже пальцев нет - изогнутые лапки и желтая коса бесполезного теперь клюва...
  Если не лиса, осознала девушка, то голод. А если не голод, то мороз. Они пропали здесь, неизбежно пропали, и под снегом скоро будет бело от их костей.
  На землю опускались ранние сумерки, небо густо, как веснушками, усыпало звездами. Появилось блеклое, но смертоносное лезвие полумесяца, появилось - и утонуло в редких белесых облаках. Недовольно фыркала уставшая лошадь, а Лаур делился с ней перечнем наград, ожидающих в его родной деревне.
  Домики показались впереди уже в темноте. Сквозь окна, затянутые пленкой или, если хозяева были чуть богаче, осколками разномастного битого стекла, пламенели свечи и храмовые лучины. Над все теми же соломенными крышами реяла храмовая часовня, чей механизм, некогда запущенный эльфами, давно и безнадежно остановился. На стрелках темнело птичье гнездо, опустевшее то ли еще с холодами, то ли по воле какого-нибудь местного кота.
  Лойд различила, как там, за крыльцом часовни, гудит молитва. Гудит, многократно повторяясь добрым десятком голосов; громче всего пел, разумеется, храмовник, и поэтические, не лишенные некой доли очарования слова гремели под сводами, страдали и бились, как загнанные звери.
  Девушку передернуло. Она не любила храмы, не сумела избавиться от неприязни к ним. Вот сейчас внутри, за крепкими стенами, человек в белой бесформенной хламиде убьет ребенка, ударит ножом по клети его горла, выпустит озеро крови на алтарь. И вспыхнут желобки, и покатятся алые струйки в нишу, где босыми ногами стоят полноправные, ха-ха, владельцы маленькой жертвы, надеясь, что им достанется божественная благодать.
  Или хотя бы чертово прощение.
  Лаур попросил товарищей посторожить свою драгоценную телегу - и преувеличенно бодро зашагал к чисто выметенному двору. Там кто-то забыл - или не заметил глупую соседскую - курицу, и она дрожала у порога, тараща черные бусинки-глаза. Мужчина небрежно отпихнул ее ногой, постучал - и на пару минут исчез, будто его сожрали демоны.
  - Госпожа Тами весьма любвеобильна, - сдержанно пояснил Талер. - Лаур не любит, когда кто-то становится свидетелем этой повышенной любви. Помнится, однажды при мне она целовала его повсюду, куда могла дотянуться, а госпожа Тами едва дотягивается Лауру до плеча.
  Лойд прыснула, вообразив эту чудесную картину.
  Покрасневший, смущенный донельзя, Лаур опять возник у двери. Вслед ему крикнули, чтобы он поскорее выбросил "свою проклятую посудину" и покормил "свою проклятую лошадь". Мужчина обреченно выдохнул - "да, мам" - и распахнул калитку.
  В сенях стояли деревянные бочонки со свежими целебными корешками. И пахло, как сказала себе Лойд, украденным лесом.
  У женщины, утиравшей слезы передником, были такие же синие глаза, как у Лаура. Но волосы, аккуратно собранные в косу - седые.
  - Госпожа Тами, - Талер вежливо поклонился. - Как поживаете?
  - Талер! - просияла она, и Лойд, удивленная, что матери Лаура известно это имя, замерла. - О великие Боги! Я подумала, что малыш приехал один, без товарищей, а тут... о, я так счастлива! Я так долго тебя не видела, а ты, кажется, еще немного подрос! Жаль, что не вширь, ты ведь такой худенький... ну ничего, я сейчас варенья достану, пирожков приготовлю...
  - Матушка его обожает, - виновато сообщил по-прежнему красный Лаур. И неожиданно хохотнул, поймав приятеля за рукав: - Ну-ка покажи, за что. Лойд наверняка понравится.
  Талер осторожно, почти нежно закрыл бледной ладонью шрам. Воедино свел воспаленные края, сжав пальцы, и широко, по-настоящему широко, обеими уголками рта, улыбнулся.
  Лойд ощутила, как весь Карадорр медленно рушится и вырастает заново, но не такой, как был, а чистый, безупречно чистый.
  Это была не улыбка. Это было - счастье, получившее плоть. Это было - сияние гораздо более теплое, чем то янтарное, сквозь камзол на сцене особняка господина Ивея...
  Потом на сжатых пальцах влажно заблестела кровь, и Талер спокойно ее вытер - но широкая улыбка вполне закономерно погасла. Девушка стояла, не в силах отвернуться и заняться пирожками наравне с матерью Лаура, потому что надеялась - мужчина сделает так еще раз. И шрам, чертов шрам на его правой половине лица наконец-то заживет, ведь нельзя прятать от нее, Лойд, такое роскошное движение губ.
  За ужином девушка вела себя очень тихо. Лаур посмеивался, его приятель весело улыбался - но по-другому, скованно, с оглядкой на потревоженную рану. Пирожки, хоть и восхитительные, в него особо не лезли, и мужчина покорно внимал женской лекции на тему "как нехорошо быть костлявым".
  Госпожа Тами была совсем обычной. Без шуток - совсем; вся ее жизнь крутилась вокруг полей, где жители деревни работали сообща, собственного огорода и хозяйства. О деньгах она имела такое смутное представление, будто никогда не держала их в руках; Лаур объяснил, что привозит или присылает все необходимое прямиком из Нельфы. Рассказывая о том, как соседи обсуждают частые визиты курьеров, госпожа Тами тоже покраснела и повязала на седые волосы платок.
  Кроме цвета глаз, между ней и ее сыном не было ничего похожего. Госпожа Тами оставалась красивой даже теперь, при учете всех ее морщинок и седины. Лаур как-то странно покосился на мать - и сразу отвлекся на вино, хотя в голове у него прозвучала задумчивая фраза: "Старость - это, по-моему, интересно..."
  Дом госпожи Тами превосходил дом безымянной старухи из придорожного села. В нем было две спальни, и от обеих женщина отказалась, уверяя, что превосходно чувствует себя на печи. Мол, кости уже не те, их надо периодически согревать, да и под кожухом она спит, если честно, каждую зиму - ведь на Карадорре зимы суровые.
  Лойд осталась одна, переоделась в чужую рубашку, слишком широкую для ее плеч. Неловко застегнула обшитые белой тканью пуговицы, подхватила набитое пухом одеяло - но провалиться в сон с той же легкостью, что и после коньяка, не смогла.
  Лаур сидел на пороге, рассеянно почесывая скулу. Совершенно мокрые каштановые пряди рассыпались по его плечам - пора бы и состричь, мужчина, как правило, не давал им достигнуть такой длины. Синеву под ресницами было не различить; Лаур - не Талер, чтобы ориентироваться в темноте.
  - Не спится? - подвинулся он.
  Лойд села, нисколько не волнуясь о том, что подумают соседи. Это госпожу Тами беспокоят мелочи вроде чужого осуждения, а ей, воспитаннице Талера, абсолютно без разницы.
  - Должно быть, здорово, когда у тебя есть мама, - негромко поделилась она.
  Лаур наблюдал, как ползет по улице одинокий багровый огонек. Местные "воины", мужики лет сорока, беспомощные в бою, обходили свои владения дозором. Однажды им удалось отразить атаку разбойников, и с тех пор они ошибочно мнили, что совладают с любым противником.
  - Порой она бывает страшно упрямой, - произнес мужчина. - Порой она плачет, переживая за меня, а я понятия не имею, как ее утешить, но у меня внутри как будто что-то ломается. Порой меня бесит, что она зовет меня "малышом". Но если мы не видимся больше пары месяцев, - он криво усмехнулся, - на душе у меня становится... просто невыносимо. Хоть волком вой. Она ведь не только вырастила меня, и не только воспитала, и не только отдала мне целую гору времени. Она подарила мне свою душу. Полностью подарила, не жалея об этом ни секунды. А я...
  Он осекся и замолчал, а Лойд не рискнула ни о чем спрашивать.
  А я поперся в чертову Академию и внезапно осознал, что вокруг меня умирали сотни, тысячи детей - таких же, как и все мы, но с чуть заостренными ушами. Таких же, как и все мы, но лишенных материнской любви, поскольку их матери погибли первыми, закрывая собой самое дорогое, что у них было...
  Но, стоя по колено в крови, я не верю, что убиваю людей за них. Стоя по колено в крови, я не могу избавиться от мысли, что так ничему и не научился, и нести гибель со скоростью полета ядра - это все, на что я способен.
  На окраине деревни кто-то оглушительно завопил, и Лаур тут же выпрямился, настороженно уставился во мрак. Фонаря не стало, а вопль, кажется, разорвал надвое глотку одного из мужчин, проходивших по улице не далее, как полчаса назад...
  Лойд поежилась, повела носом и жалобно протянула:
  - Чуешь, несет мертвечиной?
  - Нет, - удивился мужчина.
  Девушка печально скривилась:
  - Несет. Как раз оттуда же, откуда кричали. Стой, погоди, хоть рубашку-то надень!
  Гибкий силуэт Лаура пропал за калиткой. Девушка забежала в дом, выхватила меч - и выскочила тоже.
  На окраине валялся труп. Растерзанный труп, где-то потерявший свои кишки; осиротевшая плоть чернела в его опустевшем брюхе. Рядом ползал, зажимая бок, местный "воин" с капельками пота на лысине, а под ним расползалась огромная красная лужа.
  Нежить, сообразила Лойд. Какая-то нежить; это в столице ее днем с огнем не отыщешь, а в деревне посреди пустоши - легко. Тем более что мужчины, так отважно сторожившие покой своих семей, в бою с теми же гулями бесполезны.
  Мертвечиной разило у кромки молодого поля, кое-где отмеченного длинными деревянными шестами. Один из них Лаур походя выдернул - и вдохновенно дубасил им высоченную вонючую тварь. Та визжала, как нашкодившая собака, не вовремя обнаруженная хозяином, и норовила дотянуться до мужчины влажно блестящими когтями.
  В полтора человеческих роста - никак не меньше, - тварь нависала над Лауром, как грозовая туча, но длинные узловатые конечности ее подводили. Пока - подводили; она нелепо ими взмахивала и роняла слюну, прикидывая, какой вкусной должна, по идее, оказаться такая строптивая добыча. Красные глазищи, сосредоточенные на противнике, на Лойд не обратили внимания, и девушка успела срубить ей здоровенный кусок огрубевшего мяса со спины, прежде чем до твари дошло, что добыча от нее ускользает.
  Она обиделась. Она рассердилась; неуклюжие лапы ускорились, деревянный шест в руках Лаура сломался, осыпав мужчину острыми щепками. Когти вцепились в беззащитное правое плечо - он зарычал, надеясь их оттолкнуть, но красноглазое существо было сильнее.
  Острие меча вышло из груди нежити, но она как будто и не заметила. Дернула вниз, и когти затрещали по чужим костям, оставляя в них глубокие борозды. Ослабевшие пальцы Лаура соскользнули с ее запястья, а Лойд, испуганная, белая, как снег, изо всех сил ударила нежить ногой по изгибу тошнотворно мягкого колена - и за эту же ногу оказалась поймана.
  ...Талеру снилась дорога, лентой пересекавшая Карадорр. Империя Линн, империя Сора, империя Малерта; обледеневшие земли Вайтер-Лойда. Храм на острове, синее щупальце океана; запах соли, крови и пепла.
  Беловолосый ребенок племени Тэй сидел на пирсах. Ребенком его можно было назвать разве что с большой натяжкой - чуть моложе Талера, с едва заметными узкими царапинами под ресницами. Тэй читал старую, пожелтевшую от времени книгу с тонкой позолоченной обложкой. Страницы вкрадчиво, осторожно шелестели, и в тон с их шелестом шумели робкие весенние волны.
  "Ибо Гончие - наша основная ударная сила, ибо Гончие - звезды, рухнувшие с небес, и небесный камень все еще оплетает их живые горячие сердца..."
  "...пламенеет сквозь охотничьи куртки, и бывает - расползается над крышами, как заря; Гончие не умеют летать, но их неудержимо тянет обратно к небу. Жаль, что единожды сломанные крылья никогда не вырастают заново..."
  - Долго ты собираешься тут стоять? - хрипловато уточнил Тэй. - Ты мешаешь.
  - Простите, мой господин, - его сородич, небрежно одетый и вооруженный двумя изогнутыми клинками, согнулся в низком поклоне. - Ваш брат интересуется, как скоро вы намерены нас покинуть? Дорожные сумки уже собраны, ваша аркебуза - приторочена к седлу. Простите, но я вынужден отметить, что он все еще не одобряет вашу затею. По мнению вашего брата, вы обязаны жить и состариться в Вайтер-Лойде.
  - По мнению моего брата, я обязан жить и вылизывать жирные задницы старейшин, - отрезал Тэй, закрывая книгу. - Нет уж, Вильна. Я уеду и буду жить бок о бок с людьми. Люди, знаешь ли, терпимее и добрее лойдов. По крайней мере, те люди, которых я видел до сих пор.
  Его собеседник тяжело вздохнул.
  - Как жаль, что это не шутка, - с горечью произнес он. - Если бы это было шуткой, я бы сейчас так смеялся, что умер бы от нехватки воздуха.
  Вдвоем они ушли с пирсов, и беловолосый отдал своему товарищу книгу.
  - Мне она больше не понадобится, - улыбнулся он. Молчаливый слуга вручил ему поводья лошади, и животное грустно покосилось на двор, где раньше обитало. - Ни в этом году, ни в следующем, ни даже через десять лет... я не вернусь, Вильна. Береги моего брата и постарайся не перечить его приказам, хотя они, признаю, порой бывают весьма дурацкими. Если какой-нибудь посыльный не откажется пересечь нашу пустошь, я пришлю тебе письмо. Один раз, а потом от меня останется, - он протянул сородичу ладонь, - только эта книга. Ее тоже надо будет беречь.
  Короткое рукопожатие.
  - Не кланяйся.
  - Да, мой господин.
  Беловолосый спокойно зашагал прочь, и его черты были невероятно знакомы Талеру, до сих пор наблюдавшему за детьми племени Тэй. Точно такие же черты, с поправкой на голубизну под веками, черный цвет волос и шрам, возникали в зеркале, стоило мужчине к нему приблизиться.
  Картина изменилась.
  Беловолосый разгуливал по империи Сора, крутил золотую флиту, пробовал ее на клык - что еще за дрянь? Покупал праздничные леденцы, грыз, любовался актрисой на загаженной сцене бродячего театра. Актриса была смазливая, но Талер на нее и не посмотрел бы. Не любил ни смуглых, ни тем более темноглазых.
  Впрочем, и Тэй не проявил к девушке любопытства после окончания номера. Скорее всего, его интриговала именно игра, не такая профессиональная, как в нынешних имперских театрах, но яркая, старательная, с огоньком. Девушка не столько зарабатывала, сколько жила этой своей игрой. И, возможно, за ее пределами она вовсе не была счастлива.
  Картина изменилась еще раз.
  Памятная площадь Астары. На постаменте - троица генералов, сумевших отразить последние сокрушительные набеги Ханта Саэ. Троица гордая, высокомерная, и Тэй косится на нее с таким отвращением, будто его сейчас вырвет.
  Девчонка лет семнадцати вручила ему яблоко:
  - В честь летнего фестиваля, господин!
  - Спасибо.
  На торговку или побирушку она была не похожа. Слишком дорогое платье, изумрудные серьги в маленьких забавных ушах, черные волнистые пряди, перетянутые лентой. Лента красной полосой пересекает лоб, лента аккуратно завязана под затылком; девчонка не торопится уходить, изучает странного типа радостно и с явным удовольствием.
  - Сколько путешествую, - заявила она, - а до сих пор не встречала никого подобного.
  Тэй изогнул тонкую линию губ:
  - Это не удивительно. Мои сородичи редко покидают родные земли.
  - Я присяду?
  Он покорно уступил ей место на каменной ступени.
  - Меня зовут Арэн, - представилась наглая девчонка.
  - Понятно.
  Она не сдалась:
  - А как звучит ваше имя?
  Беловолосый притворился, что его полностью поглотило выступление мима, происходившее у края площади.
  - Понятия не имею, как подогнать его под малертийскую речь.
  - Напишите, - предложила девчонка. - Эй, Лат! Милая, подай-ка господину кусочек пергамента и перо.
  Как написать имя на малертийском, Тэй тоже понятия не имел. На его скулах выступил виноватый румянец, но перо скрипнуло почти уверенно, собирая чернила в символы: "L"... "I"... "E"... "R"... "T"... "A"... "E"...
  - Вы из Вайтер-Лойда? - нахмурилась девчонка. - Лерт?
  Беловолосый кивнул.
  Площадь выцвела, подернулась рябью, как вода, которой коснулся ветер. Вместо нее проявилась летняя зелень сада, светлый, но без особых украшений особняк и широкие, рассчитанные на двоих, качели.
  - ...Повелевающие - те, кто может нам приказывать. Они рождаются редко, им поклоняются, как Богам. Нельзя не подчиниться приказу Повелевающего. Иначе тело попросту разорвет.
  Арэн побледнела:
  - А это... ну... не слишком?
  - Не знаю, - честно признался Лерт. - Но однажды моему товарищу-Гончему удалось добраться до Повелевающего раньше, чем умереть. И в итоге умерли они оба.
  Качели парили над высокой травой, напротив красными каплями расцветали розы. Клумба у самого особняка пестрела звездами лилий, и Лерт как-то странно провел пальцами по левой половине своей груди.
  - Должно быть, Гончие невероятно сильны, - с уважением сказала Арэн. - И у них по-настоящему ледяные сердца, если они способны на такое беспощадное убийство.
  - Каменные, - поправил Тэй.
  Она вскинула брови:
  - Что?
  - Каменные, - повторил он. - Спрятанные под камнем. Хочешь... хочешь посмотреть?
  ...янтарный свет загорелся на пути нежити за миг до такого долгожданного обеда. Девушку со сломанной ногой, мужчину с разорванным плечом, краешек поля, дорогу, крыши деревни - озарило так, что самые храбрые жители, вышедшие во дворы, едва не ослепли, а Лойд потеряла всякое представление о том, где находится.
  Потом янтарный свет покрылся каменными пластинками, а каменные пластинки - ребрами. На ребрах, в свою очередь, выросло все, чему на них положено расти, но зрелище было такое кошмарное, что, если бы кто-то за ним следил, этого кого-то вывернуло бы наизнанку.
  ...Когда все закончилось, Талер подался вперед и крепко сжал рукоять охотничьего ножа. Лицо у него было такое безразличное, будто мужчина все еще не проснулся, будто он спал где-то там, в доме госпожи Тами, пока его двойник танцевал наравне с голодной нежитью, ничуть не уступая ни в скорости, ни тем более в силе.
  "Танцуйте. Танцуйте, уважаемые гости господина Ивея. У вас еще около получаса. Музыка нужна, или обойдетесь?"
  Охотничий нож резал. Охотничий нож колол, но у твари не было крови, и она, все такая же смертоносная, рычала, бесилась и давилась вязкой слюной, желая одного - размазать противника по грязи, уничтожить, избавиться и стереть.
  Потому что Гончими не питаются.
  Потому что Гончие - это рухнувшие с неба звезды, а нежить на дух не переносит пламя небесных светил.
  "...и небесный камень все еще оплетает их живые горячие сердца..."
  Лауру повезло провалиться в обморок еще до того, как резко повысились его - и Лойд - шансы на спасение.
  Но девушку такое везение обошло стороной.
  Янтарный огонь расползался по венам Талера - и сжигал, потому что человеческая плоть не была совместима с его потоком. Янтарный огонь рвал кожу и плясал на ней веселыми искрами, облизывал ее, и она рассыпалась углем, пеплом, пылью. Вот проступили фаланги пальцев, но даже так - мужчина не уронил охотничий нож. Понял, что ситуация плоха, понял, что время убегает - и бросился на свою противницу, как обезумевший, и повалил ее на землю, и бил ножом по шее, пока не треснули позвонки.
  Потом фаланги тоже рассыпались, и тварь перекусила нож пополам.
  В последние секунды жизни - перекусила нож пополам, но так и не сумела навредить Гончему.
  Талер поднялся и выпрямился - медленно, аккуратно, хотя эта аккуратность была уже ни к чему. Трещины поползли по его лопаткам, бедрам и тому, что сохранилось - от рук, и стоило ветру боязливо тронуть эти трещины, как от мужчины не осталось решительно ничего.
  - Лаур! Малыш, где ты?!
  - Здесь, - прошептала девушка.
  Ее никто не услышал, хотя чьи-то шаги сновали по избитому полю - и полыхали в темноте факелы.
  Она провела узкой ладонью по серому пеплу.
  И обожглась.
  
   XII
  
   Драконья слеза
  
  Он проснулся оттого, что лежал на чем-то невыносимо холодном. И твердом - ужас, как болят лопатки, но еще сильнее болит в левой половине груди. Словно бы иголки, скопление чертовых иголок бьется наравне с его сердцем, при каждом ударе пронзая хрупкую оболочку, и кровь течет вовсе не по венам и сосудам, как ей положено, а стекает по ребрам вниз.
  Тянется вниз, как чертова полоса шрама.
  Он поднял руку, провел по запекшимся краям. Да, шрам на месте - а значит, с миром не произошло ничего необратимого.
  Сейчас я открою глаза, велел себе Талер. И вокруг будет все та же комната в доме госпожи Тами, и Лойд пожелает мне доброго утра, а потом я уговорю хозяйку позволить мне поколдовать с печью и тестом, приготовлю завтрак, и Лаур обязательно завопит, что сомневается в моих способностях повара...
  Белый сводчатый потолок. Искрится, на нем лежат, согреваясь, лучи яркого солнечного света. Вверх поднимаются колонны, покрытые резьбой, а резьба, если к ней как следует приглядеться, принимает очертания сотен разнообразных картин. Женщина стоит по колено в океанской воде, в изорванном платье, с обрубками вместо локтей. Женщина катается на качелях. Мужчина у лестницы, ведущей на арену; занесен меч, напряжена спина, растрепаны волосы. Мужчина сидит на краешке пирсов, доверив босые ноги весенним волнам, и читает книгу...
  "...пламенеет сквозь охотничьи куртки, и бывает - расползается над крышами, как заря; Гончие не умеют летать, но их неудержимо тянет обратно к небу. Жаль, что единожды сломанные крылья никогда не вырастают заново..."
  Талер сел - и понял, что спал на каменном алтаре. По нему вились желобки, собираясь в нежную фигуру цветка; внутри они были испачканы рыжеватой застарелой корочкой. В полу под камнем имелась круглая выемка.
  Запах пыли, плесени и тлена витал под белыми сводами.
  Этот храм я бы узнал из тысячи, подумал мужчина. Этот храм - из десятков тысяч. И оскалены, будто бы в насмешке оскалены челюсти пожелтевших, обгрызенных скелетов. На острове нет ни диких животных, ни тем более нежити, но последняя вполне уютно чувствует себя в океане и порой выбирается на его поверхность...
  "Неужели ты вернулся, Гончий?"
  Талер застыл. Страха не было, но его заменяла оторопь.
  Голос мужчины. Смутная тень у колонны; сильная широкоплечая фигура.
  "Я благодарен. Сам того не ведая, ты спас Повелевающую. Сам того не ведая, принес надежду на Вайтер-Лойд".
  - Вы мертвы, - громко сказал Талер. - Вы не можете на меня влиять. Вы мертвы.
  "Я - Взывающий. Не имеет значения, жив я или нет".
  Тень шевельнулась. Талер видел ее движение совершенно точно; как она вытащила из-под балахона цепочку и задумчиво пересчитала звенья.
  "Я ошибочно полагал, что наша Такхи завершает историю. Полагал, что она - последний "чистый" ребенок. Но я ошибся. Помимо него, где-то за пределами частокола все это время был еще и ты".
  Мужчина сглотнул. Разговаривать с покойником - бред, невероятный бред, но вот же он - голос, четкий и такой замученный, будто его хозяина привязали к телеге за лодыжку и волочили от западного к восточному побережью Карадорра.
  - Я не "чистый", - прошептал он.
  Взывающий рассмеялся:
  "Мне жаль, но ты ошибаешься ничуть не меньше меня".
  Мужчина опустился на пол у противоположной колонны. И смотрел на тень через ритуальное помещение, залитое кровью "чистых" - и кровью тех, кто желал убить на алтаре его Лойд.
  - Объясни, - попросил Талер. - Я читал о детях племени Тэй в архиве, в тот самый день, когда сюда пришла человеческая армия. Я читал, что все вы... все мы - носители кода "Loide", и что он повторялся, пока жители Вайтер-Лойда женились на своих матерях и сестрах. А потом пришло наказание...
  Тень склонила голову:
  "Так все и было. Но ведь помимо нас, переступивших запрет, были и те, кто ушел и выбрал судьбу сродни человеческой".
  - Вы о господине Лерте?
  "Именно. Лерт ушел - и сделал так, что код абсолютно "чистого" Гончего болтался на стыке ДНК людей, пока ему не приглянулся ты. Благодарен, - повторила тень. - Я благодарен. Все ненавидели брата Повелевающего с тех пор, как он пропал за воротами, но в итоге выяснилось - он был более прав. Мой род в агонии, мой род умирает, от него остались жалкие, почти бесполезные крохи. Но основа, великая основа все же соблюдена - есть Повелевающий, а при нем - Гончий".
  Талер укусил себя за костяшку пальца.
  - Эти Повелевающие... Гончие и Взывающие, как ты... что они, по сути, такое?
  Тень помолчала.
  "Известный тебе "Loide" по желанию Творца делится на три типа. Гончие - это защитники, охотники, убийцы, ударная сила Вайтер-Лойда. При полном запуске витков становятся безжалостнее демонов, а бывает, что их память резонирует с памятью их родителей или далеких предков. Гончие обязаны охранять Повелевающих и подчиняться любому их слову. Такхи, милая Такхи за миг до смерти наверняка велела тебе ее спасти, и ты, конечно, спас, но человеческое тело не выдержало мощи кода. Поэтому ты здесь, поэтому ты вернулся на алтарь. Я должен сообщить - два раза такая удача не повторится. Еще один, и ты - пепел или, если угодно, звездная пыль".
  Талер нахмурился:
  - Что за Такхи?
  "Ну как же. Девочка, моя дорогая "чистая" девочка, жертва, так и не погибшая во имя священного ритуала. Повелевающая. Ты, вероятно, не заметил, но она руководит всеми твоими помыслами, играет, словно марионеткой. Ты - очень удобное оружие. Ты - клинок, а ее ладонь крепко сжата на твоей рукояти".
  Соображать было трудно. Его мутило, он щурился, но тень, как ни крути, продолжала двоиться и троиться, прыгать над полом, как ненормальная, и в ту же секунду он осознавал - нет, на самом деле она сидит на месте, это у меня глаза... испортились...
  - Повелевающие управляют Гончими?
  "Не только Гончими. Они управляют всеми носителями кода. Вернее, так было до нашего наказания. Потом Повелевающих стали приносить в жертву - куда раньше, чем они успевали что-нибудь о себе узнать. Потому что никто, кроме них, не рождался "чистым"".
  - Лойд... то есть Такхи... не знает, верно?
  "Сомневаюсь. Ведь она выросла бок о бок с людьми".
  Талер выдохнул.
  - А... Взывающие? Почему ты, будучи мертвым, по-прежнему остаешься тут?
  "Потому что я - память. Взывающие - это сетка связи над Вайтер-Лойдом. Что-то вроде ваших человеческих телепатов, но телепаты не умеют общаться между собой. А мы умели соединять сознания своих собратьев на расстоянии. Передавали новости, а затем, после прихода Создателя, тащили на себе останки величия кода, воспоминания обо всех его носителях. Я помню о господине Лерте гораздо больше, чем ты".
  - Значит, помнишь и его книгу? - уточнил мужчина. - За пару часов до того, как убраться отсюда, он сидел на пирсе и читал... что-то о тех же Гончих. Там было написано, что они - это рухнувшие с неба звезды, и что их постоянно тянет обратно к небу. Ты говоришь - я Гончий, но мне наплевать, есть надо мной облака или, допустим, тучи. Ты говоришь - я Гончий, но я ведь не каменный, и меня можно ранить. Можно убить.
  "Ранить и убить можно всех", - равнодушно отозвалась тень. - "Тебя не тревожат сородичи-звезды, потому что кода в тебе - один виток. И потому что виток - чистый. Веришь или не веришь - только "чистый" ребенок мог вернуться на алтарь. Не хочешь прислушиваться ко мне - взгляни на свое отражение в зеркале".
  Талер сумасшедшим усилием воздвиг себя на ноги.
  Ритуальная комната поплыла, и первые шаги он делал так неуверенно, словно пол собирался выскочить и убежать из-под его ботинок. А помимо ритуальной, в храме был одинокий, затянутый плесенью коридор и четыре спаленки.
  Он стащил все обнаруженные там одеяла на одну кровать, но зеркала не нашел. Сказал себе, что немного отдохнет, а наутро выяснит, что каменный алтарь, тень Взывающего и шелест океана за стенами - всего лишь дурацкий сон.
  
  Наутро его разбудило чужое пристальное внимание.
  Он попробовал доказать себе, что рядом, на ворохе одеял, сидит его Лойд. Он попробовал доказать себе, что в кухне шумит посудой госпожа Тами, а Лаур, краснея, выслушивает ее влюбленные серенады о том, какой он маленький, слабенький и милый.
  Но никто не шумел, да и кухни поблизости не было. Была настырная тень Взывающего, и, худо-бедно разлепив тяжелые веки, Талер ожидал увидеть его - но увидел троих... незнакомцев.
  Дверь он, конечно же, не запер. Зачем запирать, если жители Вайтер-Лойда погибли, а мародеры давно вынесли любые хоть немного ценные вещи? Правда, про океанскую нежить мужчина помнил - и наивно посчитал, что она не явится к нему в гости, поскольку уплыла к более богатым отмелям, неприятно удивлять своим появлением тамошних рыбаков.
  Приглядевшись, он сообразил, что на океанскую нежить троица не похожа. У них не было ни гребней, таких необходимых под водой, ни плавников, ни, что еще более странно - жабр. Как, впрочем, не было и глаз, и ушей, и волос - лишь лысые головы, рты и тощие лапы с тремя суставами. Стояли они на двух задних, а потому смахивали на собак, желающих получить подачку. Стояли неподвижно, и Талер боялся вообразить, как долго они находятся в небольшой храмовой спальне. Пришли утром или все-таки ночью? А главное - откуда, Дьявол их забери, пришли?
  Заметив, что мужчина выбирается из-под одеял, безглазые несколько заволновались. Один похлопал своего товарища по спине, и тот покорно изобразил некое подобие поклона - такого глубокого, что захрустел позвоночник, и помогать вежливому существу опять выпрямиться пришлось едва ли не всей компанией. Безглазые так забавно гладили его по талии, что Талера потянуло на смех, но он мужественно подавил в себе это постыдное желание и негромко осведомился:
  - Итак, что привело вас ко мне, уважаемые гости?
  Они затряслись, будто бы хохоча. Тот, что кланялся, жестами показал - иди за нами, не бойся, мы не причиним тебе зла.
  Поколебавшись, Талер пошел. Безглазые существа шагали перед ним, нелепо, короткими аккуратными шажками, выгибая все три сустава. То, что хлопало товарища по спине, встало на четвереньки и сноровисто двинулось вокруг покрытых резьбой колонн. Шугануло тень, и она выскочила из-под колонны, впиталась в камень, растворилась, обреченная не уметь противиться.
  Безглазые собрались вокруг алтаря, поднатужились - и сдвинули его с места. Тень затрепетала и выругалась, после чего рискнула подойти к Талеру и коснуться его запястья - точно так же касается, например, сквозняк.
  "Пойду с тобой".
  Под алтарем темнели ступеньки винтовой лестницы. Сухая красноватая корочка облепила их невероятно плотно, увеличив каждую в объеме, и жалобно шелестела, когда мужчина ставил на нее подошву. Безглазые существа ступенями не воспользовались - обвили своими лапами железные перила и уверенно заскользили вниз.
  - Кто они? - осведомился Талер.
  "Хранители Изначальных. Тех, кто правит Сокрытым".
  Мужчина удивленно обернулся к тени:
  - У нас говорят, что они все умерли. Мол, и подземные тоннели столетия полтора как сломаны, и никто больше не рискует ходить по миру вне мира. Нынешние карадоррские ученые подвергают сомнению сам факт, что Сокрытое было, что оно действительно имело место глубоко под нашими дорогами.
  "А ты у нас, получается, весьма искушен в науках?"
  - Не то чтобы весьма, - Талер пожал плечами, - но и притворяться, будто их нет - не в моих традициях.
  "Дорога в Сокрытое запиралась кровью "чистых" детей. Мы платили Сокрытому, чтобы оно не приходило в наши дома. Но случилось так, что мы вымерли, как вымирает всякий живой род, и навредить нам Изначальные не сумели. Они признали, что мы истреблены, и перестали требовать от нас платы. Они были частью наказания, принесенного племени Тэй Создателем".
  Талеру показалось, что лестница бесконечна. Что сколько ни спускайся, ступени все выступают и выступают из пронизывающей темноты, и глубины дышат на него холодом, порождают иней на каменных стенах подземной башни. Или это - всего лишь заледеневшая кровь?
  Признаться, он не уследил, с какого момента кровь стала для него "всего лишь".
  - Наши старики болтали, что нельзя ходить в чертоги Сокрытого. Иначе оно тебя поглотит.
  "Старики на то и старики, чтобы сидеть на лавочках и болтать", - в голосе тени прозвучала доля ехидства. - "А мы все проверили на себе. До прихода Создателя у Вайтер-Лойда были свои короли - троица королей, Взывающий, Повелевающий и Гончий. Если ты до сих пор не догадался, то именно эти короли сейчас уводят тебя под землю".
  У Талера пересохло во рту.
  - Они... живы? До сих пор?
  "Этот мир молод. Я бы не сказал, что Их Величества так уж долго живут".
  Тень притихла, завороженно изучая красные потеки на плитах. Для нее тут по-прежнему были яркие цвета, для нее цвета были постоянно, даже во мраке северных ночей.
  Потребовалось часа три, чтобы лестница наконец-то закончилась. Иногда мужчина садился на ее ступени - и предавался отдыху, потому что боль в левой половине груди все еще была сильна. Пытаясь ее перебороть, он размышлял о Сокрытом - и, если честно, не верил, что оно действительно распахнуло двери для потомка людей.
  В своих научных трудах ученые писали, что мир делится на две половины. Одна - та, которая движется над водой; континенты Карадорр, Тринна, Эдамастра и Мительнора, архипелаги Эсвиан, Адальтен и Харалат. И еще десятки, а может - и сотни прочих. Другая - та, которая прячется под водой - коридоры, тоннели и переходы в недрах земли, твердь, едва способная выдержать на себе колоссальный вес океанов. И, что вполне закономерно, никто не в курсе, есть ли у нее выходы и входы.
  А те, кто в курсе, уже никогда не расскажут, потому что их кости так и покоятся непонятно где. Поэтому во всех научных трудах есть банальное предупреждение: кто единожды отыщет свою дорогу в Сокрытое, не выберется по ней обратно.
  Страха не было. Страха не было снова; Талер усмехнулся, не зная, нравится или нет ему это качество. Тут бы любой запаниковал и отчаянно бежал по лестнице вверх, невзирая на то, что подниматься по ней наверняка еще труднее. А он невозмутимо идет за своими провожатыми, будто это - очередная прогулка по империи Малерта.
  Прошло еще около получаса, и в тоннеле появился блеклый зеленоватый свет. По мере того, как продвигались вперед, к цели, трое королей, он усиливался, а его источником служили гладкие сферы, по форме похожие на грибы, но явно искусственного происхождения.
  "Еще два года, - бросила тень, - и храм занесет метелью. Ему недолго придется противиться небесам. И тогда войти в Сокрытое можно будет лишь под склонами триннского Альдамаса, но Альдамас недоступен для твоих сородичей-людей. Ты не находишь это несколько... печальным?"
  - Нет, - пожал плечами Талер. - По-моему, людям нечего делать в этих тоннелях. Иначе они снова объединятся в чертово Движение - и пойдут на Сокрытое войной.
  "Почему людям так нравится убивать?"
  - Если бы у меня был ответ, жить стало бы гораздо проще. Я ведь тоже убийца.
  "Ты - Гончий", - возразила тень.
  - Я не вижу разницы.
  Свет нарастал и нарастал, пока у Талера не возникло ощущение, будто он идет по галерее чужого дома, а за окнами царит ясный весенний день. Помимо светильников на стенах возникли фрески, кое-где подпорченные влагой, а кое-где - такие идеальные, будто их нарисовали не далее, как вчера. На фресках были изображены то дети племени Тэй, то драконы, то морские змеи, но ни единого человека, гнома, эльфа или представителя иной расы Талеру не попалось.
  Потом разношерстная компания вышла в подземный зал. Портить его своими фресками художник не посмел, а строители не рискнули закрывать великолепие сводов плитами. Лохмотья голой земли сменялись мерцающими кривыми линиями драгоценных камней; голубизна, небесная голубизна, и лишь по центру - подобие трона.
  - Здесь правит кто-то из них? - Талер кивнул на своих провожатых.
  "Нет, это место уготовано их спасителю".
  - Но их же не спасли, - растерянно произнес мужчина. - Они все такие же несчастные.
  "Этот юноша еще не родился. Но было предсказано, что он придет и освободит наших королей".
  Безглазые миновали подземный зал и нырнули в очередной тоннель. Драгоценные камни горели еще какое-то время, а потом погасли далеко позади, и опять наступила тьма.
  Талер двигался наощупь, аккуратно переставляя ноги. Тень посмеивалась над ним - ну как же, великолепный Гончий, но внутренний огонь ему, увы, не повинуется, и он вынужден идти вслепую!
  Потом вернулись блеклые светильники, а вместе с ними - острое желание нарушить звенящую тишину.
  - Там, в зале... что это за камни? У нас такими не торгуют и на сережки не вешают.
  "Нельзя вешать на сережки звезды", - глухо отозвалась тень.
  - А совать их под океаны, острова и лед?
  "Сокрытое сложнее, чем ты по глупости своей мнишь".
  Талер удивленно моргнул:
  - Прости, что?
  Тень притворилась, что не услышала.
  Расстояние между светильниками было шагов по тридцать, поэтому они скорее подчеркивали темноту, чем помогали от нее избавиться. Тонкие уставшие лучики ползали по спинам трех королей, и мужчина не верил, не смел поверить, что эти безглазые, молчаливые, со страшными лапами существа, способные передвигаться и на двух, и на четырех, действительно правили Вайтер-Лойдом.
  Кажется, маги называли такие случаи "мутациями". Но маги-то работали с вурдалаками, упырями и прочей нежитью, а главный закон ее появления - мертвый человек. Желательно - убитый невинно. А здесь... короли не погибли. Ни тогда, ни теперь - они были живы, и стоило их гостю вообразить, каково это - быть запертым в чужом теле, которое теперь твое, обладая прежним своим сознанием, и терпеливо ждать какого-то неизвестного спасителя, - как встали дыбом волосы у него на голове.
  Звенящая тишина, редкие светильники. И рядом - никого, кроме таких же немых собратьев...
  - В Сокрытом, - пробормотал он, - живет еще кто-нибудь?
  "Помимо Изначальных? Эмархи, - неохотно призналась тень. - И эрды. Те из них, кто не осмелился выйти за Врата".
  - Эрды пришли... отсюда? - не поверил Талер.
  "Да. Эрды жили наравне с эмархами, пока не поняли, что несколько их... превосходят. После этого те, кто был посмелее, пересекли границу и построили нынешний Харалат. К девяносто девяти островам, разбросанным по Ледяному Океану, раньше никто и не подходил. Мительнора так и не присоединила их к себе, мол, на кой они нужны, условия там все равно не лучше, а то и хуже, а эрды рискнули еще раз - и теперь посмотри на них. Высокие технологии, век прогресса. Никакой магии. Всем, кого не устраивает холод и кто не готов посвятить себя работе над паровыми котлами и прочей дьявольщиной, позволяют уплыть на ежегодном харалатском корабле. Но много ли их, уплывших? Нет. Потому что куда страшнее было жить в Сокрытом, ни разу не увидев солнца".
  - Разве солнце не убивает детей Сокрытого?
  "Не всех. Эрды к нему приспособились, трое королей - тоже. А вот эмархи сгорают, не дождавшись и прямого касания. Эмархи ненавидят свет. Поэтому если тут, под Вайтер-Лойдом, горят хотя бы такие мелочи, - тень указала на светильники, - то под Альдамасом нет ничего. Там такая тьма, что подземные твари навеки впадают в сон, а эмархи питаются их мясом. С другой стороны, проходить по тамошним Сокрытым путям безопаснее, чем по этим. Факел зажги - и ни один местный житель к тебе не подойдет".
  Коридор закончился тупиком. Один из королей ласково провел по камню когтями, и раздался такой скрежет, будто камень собирался треснуть и осыпаться набором осколков. Вместо этого он "всего лишь" рухнул куда-то вниз, и перед путниками образовалась огромная красноватая пропасть.
  Талера обдало жаром, над краями пропасти поднялись грязные клочья дыма. Двое королей со своими тремя суставами легко перемахнули препятствие, а один остался, чтобы оказать помощь своему гостю. Он жестами показал, что бояться не надо, что огонь Сокрытого не страшен тому, кого оберегают ловкие безглазые, и растянулся от обрыва к обрыву, как подвесной мостик - мол, проходи.
  Наступать на чужую спину - чувство не из приятных. Она качалась под ногами, гнулась, как податливое тесто - под руками хозяйки, а ближе к середине переправы еще и хрустнула. Талер заподозрил, что шагает по тому самому королю, который кланялся и потом едва сумел выпрямиться, и ему стало невероятно стыдно.
  Под покорным телом плыли и бушевали багровые, красные, оранжевые, черные волны. Пламя шипело, трепетало и жаждало вырваться на свободу, но пока что в мире не было дурака, готового ему подчиниться. Обжигающий пар вился вокруг мужчины, и Талер ускорил шаг, потому что еще немного - и его обгоревший скелет раскатился бы на отдельные косточки и больше не пригодился ни троице королей, ни самому лидеру Сопротивления.
  За пропастью был новый, куда более широкий, тоннель. Мужчина прикинул, сколько уже прошел в компании своих безымянных спутников - и сколько еще понадобится пройти. Он уже обрек себя на вечные скитания по Сокрытому, когда тень с удовольствием сообщила:
  "Все. Мы на месте".
  Тот подземный зал не шел ни в какое сравнение с этим. В этом не было нормальных звезд - были человеческие силуэты, крохотные, искристые, и они носились туда-сюда, разбрасывая синие отблески. Четырем явно приглянулся Талер, и они повисли на его рукавах, на воротнике, на шнуровке ботинок - и весело рассмеялись. Нежный звук, чем-то похожий на далекую песню колокола, словно бы растекся по всему Сокрытому, смягчая воспоминания. Не так важна темнота, не так важны эмархи, не так важна подземная огненная река, если рядом есть такой чистый, потрясающе добрый смех, и улыбки на маленьких сверкающих лицах, и крошечные пальцы, ухватившие ткань рубашки...
  Под стеной высились три одинаково роскошных трона. Сидеть на них было бы удобно людям, а короли долго возились, пытаясь правильно водрузить свои нелепые тела. Тень присоединилась к ним, как верная собака - или верный солдат.
  У противоположной стены, поблескивая гранями, стоял... ну, наверное, алтарь, хотя мужчина не был в этом уверен. Его словно бы вырезали из колоссальной ледяной глыбы, окружили переплетением узоров - плясала, вилась, отращивала цветы гибкая лоза, - и бросили, так и не испачкав ни кровью, ни слезами.
  "Ты должен лечь. Ты должен получить и вынести наверх знание", - посоветовала тень. Хотя какое там посоветовала - приказала, и в его голосе прозвучали стальные, не рассчитанные на спор, нотки.
  Талер, помедлив, подошел к ледяной глыбе. Или вовсе не ледяной, потому что она оказалась теплой, но после жара подземной огненной реки это тепло причиняло скорее боль.
  "Алтарь не покажет знание королям. После прихода Создателя у королей нет "лойда". А у тебя - есть, и ты - последний, кто явился на остров. После тебя никто уже не придет".
  Несмотря на ее слова, мужчина не спешил. Тень подалась вперед и сменила тактику:
  "Это не больно. И недолго. Не беспокойся".
  Талер сел. Потом - лег, и чертово тепло окутало все его ожоги. Он скрипнул зубами, сдерживая проклятие - и свод подземного зала дрогнул, рассыпался маленькими силуэтами еще не рожденных - и обреченных никогда не родиться - Гончих.
  Целую минуту он еще осознавал, где и зачем находится.
  Но минута прошла, и тело, распятое по алтарю, обмякло.
  "Господин? Вы это кому?"
  "Тише, Уильям! Эти парни сказали мне, что здесь живет самый настоящий дракон. Надо его найти, пока он не нашел нас!"
  "Но ведь это же ваш замок!"
  "Вот именно! И он такой большой, что дракона я мог, в принципе, и не заметить!"
  Высокий светловолосый парень сидит на табуретке у странного длинного стола. На столе валяются драконьи головы, соединенные цепью. Тот, кто их принес, невероятно красив.
  - Я создавал хайли, - говорит он, - как противовес эльфам и друидам. И те, и вторые крепко связаны с живыми тварями, будь то птица, медведь, травинка или упавший с дерева листок. Я мечтал построить такое тело, которое получит с каждой живой молекулой не просто связь, а родство. Кровное родство. Тебе наверняка известно, что серебряная кровь хайли, смешанная с их плотью, становилась идеальной почвой для каждого цветка. Что гибкие стебли могли зародиться и жить внутри детей леса - моих детей, - если их случайно туда заносило. Помнится, принцессе Элизабет - моей возлюбленной, чудесной принцессе, - эльфы бросили семечко льна в кубок эля. Она его проглотила, не заметив. И умерла, потому что, увы, - он тяжело вздохнул, - мой замысел не оправдался. Хайли, такие совместимые со всем живым на земле, научились управлять им издали, но не сумели научиться нести в себе.
  Картина изменилась.
  Темная комната. За витражами - ливень, с неба на землю падают копья голубых молний. В комнате - один человек, он сжимает побледневшими пальцами нож, осторожно проводит им по своей ладони, ждет, пока выступят капли крови. Алые и серебряные пополам. И запах - не только железа, как у людей, но и сирени, и дождя, и все наконец-то ясно, все наконец-то вернулось на свои места. Нужно всего лишь...
  Комната разбилась, как разбивается брошенный под ноги стакан. Ее грани вспыхнули и пропали.
  Тот же человек смотрит на свое отражение в зеркале. Ясные серые глаза, справа от полосы пробора волосы черные, слева - белые. Губы - тонкая линия, и все его лицо выражает гнев. Он бьет по зеркалу беззащитным кулаком, трещины делят его черты на скопление разных эпизодов...
  - Ненавижу, - бросает он. - Ненавижу. И если понадобится - уничтожу...
  Высокий светловолосый тип, болтавший с демоном, неожиданно возникает за его спиной. Ловит за поврежденный кулак, задумчиво смахивает все те же кровяные капли - пополам серебряные и красные, - и спрашивает:
  - Ну и кто тебе, дурачку, позволит?
  Сероглазый вспыхивает:
  - Я еще и король, на твое несчастье, и не обязан просить у кого-либо разрешения!
  - Не обязан, - соглашается его собеседник. - И как же ты поступишь? Бросишь Драконий Лес? Плюнешь на своих товарищей? И Талайну ты, конечно, не шутки ради подарил госпоже Гертруде. Ты надеялся, что она ее сохранит, если тебя не станет. Я прав?
  Сероглазый сердито, едва ли не оскорбленно, молчит.
  - Я прав, Уильям? - повторяет высокий светловолосый тип. - Допустим, ты умрешь. Допустим, ты себя уничтожишь. И тебе-то хорошо, тебе-то славно, больше не надо мучиться и сомневаться. А нам? С чем ты оставляешь нас? Ответь, пожалуйста, потому что прямо сейчас я не понимаю, куда подевался тот храбрый, уверенный в себе мальчишка, который переступил границу Драконьего леса и назвался его наследником, его королем...
  - Я убийца! - сорвался на крик сероглазый. - Я, черт возьми, убийца, понимаешь?!
  - Я тоже, - кивнул его собеседник. - И что?
   Серо-голубая воронка водоворота. В ее глубинах - остовы погибших кораблей. Хаотично разбросанные кости...
  Крылья дракона хлопают высоко вверху. Разгоняют собой низкие тучи, презирают молнии. Дракон старый, дракон сильный, дракон больше не испугается такой мелочи, как небесное копье. Переживать стоит лишь за хрупкую человеческую жизнь, ведь живая фигурка в лапах такая маленькая, такая беззащитная, что гневному осеннему небу ей противопоставить нечего.
  Снова - капли. Яркая бирюза - ложится на мраморные плиты, пытается их стереть, но все ее усилия сугубо напрасны. Тот, кто заковал пустыню в мрамор, не предусмотрел, что когда-нибудь его придется ломать. Тот, кто заковал пустыню в мрамор - сумасшедший; он перебрасывает гальку из ладони в ладонь, и глаза у него совершенно пустые, лишенные всяких мыслей. Он ни о чем не думает, ни о чем не жалеет, теперь ничто не может навредить его сердцу. Но там, по ту сторону реальности, за ним все еще гоняются кошмары, и он от них бежит, он просыпается от ужаса, а потом опять превращается в бесполезную оболочку, в жалкую тень себя прежнего.
  Склоны. Угрюмые заснеженные склоны гор. Сероглазый человек один, у него над плечом поблескивает рукоять меча, но кольчугу он выбросил еще в начале пути. Трудно шататься по горному хребту, волоча ее на себе; тут и меч, бывает, норовит избавиться от оков и заодно уронить сероглазого человека в ущелье. Но ему нельзя, ему нельзя падать - только он видел ее, дорогу, ведущую в Сокрытое...
  Листья. Желтые, красные, оранжевые листья под сапогами воинов; у одного из них - обычные светло-карие глаза, а у другого - синие, со странными зрачками - стилизованная звезда. Как же часто, сонно заметил кто-то, мне сегодня приходится ими любоваться. Этими звездами; невыносимо яркими и свободными, совсем не такими, как я. А если и такими, то я - кто? И я - где?
  Воины шли на запад. В те же самые горы, но ливень стер чужие следы, а дорога в Сокрытое - тихо и спокойно закрылась, принимая того, кого так долго ждала.
  Пламя. Обгоревший архипелаг на севере; пускай тут будет пустыня. Пускай хотя бы тут - еще будет. Мысль материальна. Моя мысль - материальна. И да поднимется Эдамастра, погибшая по моей вине, со дна моря... пускай даже необитаемая...
  Высокий светловолосый человек - и стройная девушка с двумя золотистыми косами, перевязанными тонкими лентами.
  - Я вас не выдам, - шепчет она, - если вы расскажете, что произошло с... с милордом.
  - Он умер, - холодно отвечает ее собеседник.
  Девушка не дрогнула - только отвела взгляд.
  - А как насчет Исаака? - уточняет высокий светловолосый человек. - Он выжил после того, как принял участие во второй войне?
  Она криво усмехнулась, и эта усмешка, в принципе, объяснила все куда быстрее, чем негромкая фраза:
  - Увы, нет.
  Чьи-то осиротевшие глазницы. В них словно бы тлеют раскаленные уголья; заменяют ли они зрение? Или банально заполняют собой глухие пустоты? А помимо них, есть еще и смутное очертание носа, искусанные губы и клыки, сложенные в улыбку.
  Сероглазый человек растерянно улыбается эмарху в ответ:
  - Уильям.
  - А... ри... этт, - выдавливает его новый друг.
  Талер дернулся и очнулся.
  Троица королей по-прежнему не сходила со своих тронов. Тень по-прежнему стояла у чужого подлокотника, и носились по залу не рожденные Гончие, те, кому придется провести вечность в облике потерявших свое небо звезд.
  - Да разве... он? - прохрипел мужчина.
  Тень склонила седую голову:
  "Было предсказано".
  
  Снег растаял, и весна выкрасила мир в какой-то блеклый зеленый. Молодая трава сомневалась, что через неделю ей не придется умирать в сугробе - ведь карадоррскую погоду отчаялись понять даже маги, - и едва лезла, едва рисковала тянуть худые стебли к потеплевшему солнцу. Дождей, по счастью, не было тоже, и путешествие Талера походило на внеплановые праздничные выходные.
   Тень проводила его до берега, дружески попрощалась - и до мужчины дошло, что она не имеет никакого отношения к лойдам, убитым у алтаря. Зато имеет отношение к лойду, покинувшему родные земли в самом начале времен.
  Лодки у Талера не было, и он построил некое подобие плота. Неумело, но старательно; чертово сооружение переплыло водяную границу острова не иначе, как чудом. Печально знакомая мужчине океанская тварь не показалась - видно, сочла, что негоже нападать на одну и ту же добычу дважды. Тут либо сразу ею закусываешь, либо признаешь за ней право шататься по твоей территории. Так терпят, например, пауков - те сплетают серую паутину в углу, и на них не обращают внимания, пока вязкие невесомые нити не принимаются болтаться над головами, изредка цепляясь за волосы.
  Малертийская дорога была пуста и спокойна. Торговцы не спешили везти редкие товары в империю Ханта Саэ - не пора еще, - и в редких деревнях искренне поражались, чего ради Талер покинул дом в такое неудобное время. Талер отшучивался, не уточняя, что его-то дом остался далеко впереди, и ходил он вовсе не к соседям-имперцам.
  Первая из таких ночевок преподнесла ему сомнительный подарок судьбы. У деревенских жителей, в отличие от хозяев храма, были зеркала - перед ними брились мужчины и прихорашивались девицы, а женщины мрачно изучали свои слишком худые или, наоборот, слишком круглые и красные лица. Талер долго и растерянно смотрел в серебряные глубины стекла, никак не желая верить, что внутри находится именно его отражение. Те же черты, те же голубые глаза, но волосы - черные пополам с белым. Не как у того мальчишки из видений Сокрытого, не ровно - пряди смешивались, и Талер сам себе напомнил побитую и притихшую по такому случаю сороку.
  Еще три ночевки, и его настигло следующее, не менее любопытное, открытие. Волосы постепенно приобретали свой обычный цвет, и белый смиренно исчезал, уступая черному. Заметив это, мужчина выдохнул с облегчением - слава четырем Богам, Элайне и вообще кому угодно, потому что с такой прической он бы вряд ли смог перемещаться по Малерте и Соре тайно.
  Трижды ему приходилось ночевать под распахнутым, словно карта, небом. Холодное мерцание звезд вызывало у мужчины смутное беспокойство, и он лежал на боку, расстелив походный плащ по траве, и задумчиво гладил хрупкие зеленые травяные стебли. Думал - о Вайтер-Лойде и лестнице под алтарем, о троице королей, о том, что проклятыми и погибшими землями когда-то правили только "чистые" дети. И жили долго, невероятно долго по сравнению с тем, что им досталось теперь: жалкие девятнадцать лет - и безумие...
  Еще два года. Всего лишь два года осталось у его Лойд, у его Такхи. У нее - полноценный код, и она неизбежно сойдет с ума, потеряет все воспоминания о Талере Хвете, "чистом" ребенке племени Тэй, которому все-таки повезло быть скорее человеком, чем наследником господина Лерта - и повезло отметить свой двадцать восьмой день рождения...
  А двадцать восемь - это, оказывается, очень много.
  Почему Взывающие, Повелевающие и Гончие с полноценным кодом сходят с ума? Что нарушилось после прихода Создателя? Неужели он специально испортил их витки, принес какую-то червоточину? Неужели его так сильно обидел отказ жить по заранее сотворенному сценарию? Неужели так сильно покоробил?
  И какой он, этот Создатель? Ясно, как день, что он умеет быть жестоким и беспощадным. А быть милостивым - он умеет? Придумавший Карадорр, придумавший Тринну и княжество Адальтен, придумавший людей - он, забери его Дьявол, умеет хоть кого-то любить? Или он - такая же пустышка, такое же ничего, как большинство его живых игрушек?
  Нет, сердито оборвал себя Талер. Нет. Я не прав.
  Потому что есть не только этот чертов Карадорр, не только эта чертова Тринна и княжество Адальтен. И не только люди, хотя и среди них мне, опять же, повезло найти наиболее достойных.
  Тот, кто создал этот мир, допустил рождение Лаура. Допустил рождение господина Эредайна и его товарищей. Допустил рождение лорда Сколота, а еще - спасение девочки по имени Такхи, готовой принести себя в жертву на алтаре. Или не готовой? Помнится, она ударила храмовника рукоятью кинжала по виску - за миг до того, как были сломаны двери...
  Талер улыбнулся. И с чего это я, спросил себя он, ставлю ему в упрек именно любовь? Особенно если учесть, какими несчастными она делает людей...
  Он засыпал, как обычно, ближе к рассвету, но больше четырех часов - не спал. Не мог.
  Нельфу, столицу империи, он обошел по дуге. Через поля, по узким тропинкам, где самозабвенно работали женщины и мужчины. От будущего урожая зависела их судьба - не больше и не меньше, и никто не хотел пережить новую голодную зиму, и никто не хотел мучить своих детей. Талер вежливо здоровался с теми, кого был вынужден обходить - и с ним самим здоровались не менее вежливо. Молодая девчонка лет, наверное, пятнадцати попросила у него немного воды, и мужчина охотно вручил ей свою походную флягу. Стукнули зубы о железное горлышко.
  - Погода какая хорошая, - мягко произнесла девчонка. - И солнышко наконец-то греет, и ветра нет. Говорят, корабли богатый улов приносят. Мой дедушка работает у пристаней, часто присылает вестников. А вестники нынче дорогие - значит, с деньгами у него порядок.
  - Еще пара таких дней, и я начну бояться летней жары, - пошутил Талер.
  Его собеседница звонко рассмеялась.
  К родине Лаура мужчина вышел к полудню следующего дня - все теми же полями, где и встретил мать своего приятеля. Госпожа Тами осунулась и, что удивительно, слегка загорела; на Талера она уставилась, как на мертвеца, восставшего из могилы. Недоверчиво потрогала его плечо, и щеку, и зачем-то - бровь:
  - Та... лер?
  - Да, это я, - согласился он.
  Госпожа Тами странно скривилась, и во внешних уголках ее глаз заблестели слезы.
  - Ты жив, - пробормотала она. - Ты все-таки жив. Я так боялась, что девочка не врет, что ты и правда... рассыпался, что... ой, Талер! - она порывисто обняла высокого худого мужчину, прижалась ухом к его груди, различив за ней ровное биение сердца. - Правильно мой малыш ругался, демон ты чертов, слышишь, я так боялась...
  Он погладил ее по мягким седым волосам. Получилось, по его мнению, как-то глупо - не то, чтобы он умел кого-то успокаивать.
  - Все хорошо, госпожа Тами. Простите меня, пожалуйста. Я сам понятия не имею, какого Дьявола произошло. И, если честно, даже не помню, как выбрался из-под того чудесного одеяла в спальне.
  Это не было враньем. Талер действительно не имел понятия о стычке Лаура и Лойд с нежитью, как не имел понятия о собственной стычке. Для него история начиналась на алтаре, или нет, начиналась куда раньше, на памятной площади Астары, где смешная голубоглазая девчонка протянула господину Лерту яблоко со словами: "В честь летнего фестиваля!"
  Госпожа Тами все еще горько, отчаянно всхлипывала, когда у краешка поля возник силуэт ее сына. Лаур побледнел, тоже помянул черта и метнулся к Талеру так быстро, что плечо, плотно перевязанное и залитое дорогущими эликсирами, отозвалось жгучей болью - но не заставило мужчину остановиться.
  - Как? - глухо произнес он. - Как ты уцелел? И где ты все это время был? И почему ты весь... - Лаур запнулся, - в каких-то пятнах?
  Талер покосился на госпожу Тами.
  - Разговор не для моих ушей, да? - вздохнула женщина, утирая слезы платком. - Ну идите, идите. Я тут закончу и вернусь, чего-нибудь вкусного приготовлю...
  И она отвернулась, предоставляя приятелям шанс уйти.
  Лаур поймал Талера за прохладное запястье и утащил в какой-то сарай. Пахло сеном и почему-то - молоком, хотя вместо коровы за деревянной перегородкой весело гоготали гуси.
  - Я был, - невозмутимо сказал мужчина, - в храме на острове Лойд. Я не знаю, что случилось тут, я ни черта не помню, но я очнулся на каменном алтаре, там, где чуть не убили Лойд.
  Лаур нахмурился.
  - На алтаре? - повторил он. - И ты забыл, как разнес вурдалаку шейные позвонки? То есть, - мужчина отмахнулся от самого же себя, - я сам не видел, но Лойд рассказывала, что ты возник непонятно откуда, именно возник, а не прибежал по улице, как все нормальные люди поступают. И что ты как будто не понимал, где находишься и чем занимаешься, но все равно бил, бил и бил мерзкую гадину до тех пор, пока она не сдохла. А потом ты рассыпался, - Лаура передернуло. - Пеплом. Вроде как феникс.
  - Фениксы из пепла восстают.
  - Неважно.
  Лаур помолчал, взвешивая те скупые сведения, что у него были.
  - Получается, алтарь тебя спас? - рассеянно уточнил он. И сам себе возразил: - Да ну, идиотизм какой-то. Разве мог алтарь, принимавший кровь и требующий крови, кого-то спасти? И все же, - он потрогал Талера с той же непосредственностью, что и госпожа Тами, - ты жив. Определенно - жив. И сердце у тебя, кажется, бьется, и легкими ты пользуешься, и выглядишь довольно-таки бодро. А что у тебя за пятна повсюду? Ожоги?
  - Ожоги, - подтвердил мужчина. - Я в такой бездне побывал, что, право, рассказывал бы о ней всем и каждому, если бы не поклялся в обратном.
  - А ты, значит, поклялся? - хмыкнул Лаур. - Кому?
  Талер усмехнулся:
  - Тени. Но тебе это вряд ли что-то объяснит, - он виновато развел руками. - Послушай, а где Лойд? Я страшно по ней соскучился.
  Его собеседник помрачнел.
  - Когда я уходил, она еще спала. Признаться, у нее теперь мало развлечений. Она порывалась уехать в Нельфу, к господину Эрвету, но со сломанной ногой особо не попляшешь.
  - Со сломанной ногой?
  - Да, - кивнул мужчина. - Она так настойчиво не давала вурдалаку сожрать меня, что он обиделся и решил эту проблему раньше, чем ты... ну...
  - Я понял, не напрягайся.
  Лойд не спала. Лойд лежала, наблюдая, как в тисках оконной рамы смещается одинокий лучик. Он отражался в ее серых глазах, и Талер, застывший у входа, заново поразился их ясному цвету. Потом постучал по деревянной стене, и тихий звук вынудил девушку медленно, безучастно обернуться.
  Она побледнела, как Лаур, и эта бледность еще ярче выделила ее покрасневшие, чуть опухшие веки.
  Но она ничего не спросила. Она подалась к нему, как ребенок подается к матери, осторожно обхватила живые теплые плечи. И не заплакала, не сумела - серые глаза, сейчас болезненно сухие, были широко распахнуты и бессмысленны.
  Он обнимал ее крепко и надежно. Он был потрясающе близко.
  - Ты не ранен? - тихо прошептала девушка. - Ты цел?
  - Все нормально, - кивнул мужчина. - Волноваться надо о тебе. Как нога? Что лекарь по этому поводу говорил?
  Лойд не ответила. Сжала тонкие пальцы на ткани его рубашки:
  - Не оставляй меня, пожалуйста, больше. Я думала, что сойду с ума.
  За ребрами у него стало пусто и холодно. Всего лишь на миг, и он тут же выбросил это из головы.
  
  Серьга, подаренная лорду Сколоту королем Драконьего леса, произвела в империи Сора мощное и противоречивое впечатление.
  Кто-то жаловался, что она портит облик юноши, такой невинный, если не упоминать о луке за его спиной. Кто-то, наоборот, восхищался - до чего красивая штука, и как гармонично она смотрится на покрытом веснушками ухе! Сколот не обращал на такие речи внимания, как, в общем, не обращал и на их полное отсутствие. Во-первых, у него были другие дела, а во-вторых, он вовсе не спрашивал чужого мнения. Имперскому лорду вполне хватало своего.
  Карадорр исправил то, что Сколоту исправить не удалось - настроение господина Эса. Едва ступив на его пристани, опекун юноши растерял все свое непредсказуемое поведение и снова научился весело и звонко смеяться. Какая-то портовая чайка послушно села в чашу его протянутых ладоней и ласково, гортанно заворковала, сощурив черные бусинки-глаза. Он широко ей улыбнулся:
  - Что, маленькая, замерзла?
  В особняке он вел себя невозмутимо и радушно, как будто скучал по слугам и стражникам, призванным охранять лорда Сколота от незваных гостей. Человек в парадной форме войска империи принес ему конверт, запечатанный синим сургучом, и долго, воодушевленно кланялся, пока Эс прямо не приказал убираться из коридора. Убирался военный не менее воодушевленно, зато наспех, и скоро о нем напрочь забыли.
  Все, кроме господина Эса.
  Письмо было от императора, и первый абзац, в принципе, не влачил в себе никакой тревожной информации, а вот его сосед потряс крылатого до глубины души. Империя Малерта выдвинула старику требование сойти с трона и передать венец представителю тамошнего Совета, недавно основанного неким господином Шелем Эрветом. От кого, от кого, а от Малерты агрессии никто не ждал, и она свалилась, как снег за пазуху - неожиданно и обидно.
  Что хуже всего, ее поддержала империя Ханта Саэ, вечная противница как Соры, так и Линна. Император связался со своим линнским коллегой и попросил о помощи, но выяснил, что этого самого коллегу осаждает Фарда. Пока что речь идет о небольших стычках на границе, но уже были случаи смертей, а одну пограничную деревню вообще сожгли, доказывая, что линнский правитель беспомощен и бесполезен.
  Словом, новости были - хуже некуда.
  По сравнению с первыми двумя фактами последний выглядел почти безобидно. Эс покрутил его и так, и эдак - мол, Движение против иных рас уничтожено, выжили только четверо его участников, и эти четверо умоляют лорда Сколота о спасении. Из их мольбы выходило, что опытным копейщикам или мечникам они себя доверить не готовы, а вот лучшему имперскому лучнику - запросто. Справедливости ради Эс уточнил у своего приемыша, не согласится ли он побыть чьим-то телохранителем, но Сколот покосился на него, как на блаженного, и этим было сказано все.
  Обстановка на улицах была напряженная. Люди панически раскупали крупы, муку и соль; самые богатые грешили еще и сахаром. Хлеб не задерживался на прилавках дольше, чем два-три часа, и толпы у торговых лавок сердито пресекали чужие попытки обойти очередь. Женщины толком не выпускали детей гулять, и за окнами домов постоянно звучали оскорбленные голоса мальчишек или рыдания девочек. Император ввел распоряжение не выходить за порог после девяти вечера, и владельцы таверн и харчевень мрачно подсчитывали убытки, этим распоряжением нанесенные.
  Лорда Сколота вся эта суматоха разве что удивляла.
  - Война такая страшная? - серьезно спрашивал он.
  Господин Эс чесал переносицу кончиком пера:
  - Ну да, страшноватая. Впрочем, тебе-то бояться нечего, я любую угрозу либо съем, либо сожгу. Особняк при этом не пострадает, не беспокойся.
  - А умирать, - настаивал Сколот, - страшно?
  Господин Эс помедлил. Написал что-то на краешке пожелтевшего свитка, окунул перо в чернила.
  - Да, - признался он. - Умирать - страшно.
  Его приемыш присел на подоконник.
  - К тебе Стифа приходила? - предположил Эс.
  - Стифа? - рассеянно отозвался юноша. - А-а-а, вы о маме... да, приходила. Сказала, что боится, и что она бы очень хотела сбежать, но ей некуда. Она права, по сути. На Карадорре больше нет земель, не замешанных в будущей войне.
  - Есть, - возразил крылатый. - Но люди к ним не пойдут.
  - Есть? - не поверил Сколот. - Если так, почему нет? Может, рассказать о них маме?
  - И ты думаешь, она радостно возьмет и переедет на вымерший Вайтер-Лойд? - скептически осведомился его опекун. - Нет, маленький. Заснеженная пустошь пригодна, если пользоваться ее услугами намерен такой же дракон, как я. А твоей матери она не поможет.
  - Но там ведь и дома, и архивы, и даже храм, - настаивал юноша. - Вполне можно обосноваться. Немного стараний, немного усердия, и все это станет обитаемым. Если бы я боялся, как она, я бы внял вашему совету и пересек тамошние границы.
  - А ты не боишься?
  - Нет. Господин император написал, что не допустит малертийской победы. Обычно я не сомневаюсь в его обещаниях, поэтому, полагаю, Малерте и правда не поздоровится, если она сунется к нашему пограничью.
  Господин Эс пожал плечами. Обещания кого-то столь важного, конечно, хороши, но большинству людей почему-то не стало легче.
  - Я прогуляюсь, - донес до опекуна Сколот. - Заберу свои книги у господина Кримора.
  - Иди, - благодушно позволил тот.
  По улице лорда сопровождали трое вооруженных солдат. Чтобы не бесить его лишний раз, они старались держаться позади и притворяться, что юноша не с ними. Тем не менее люди покладисто обходили невысокую фигуру Сколота, как волны обходят, например, скалу, и это его несколько огорчало. Ведь в этой толпе, в этой хмурой, обреченной толпе с корзинами в руках были его знакомые, и он бы не отказался обсудить с ними что-нибудь легкое, обыденное, не грустное. Жаль, что сейчас ни у кого не хватило бы нервов для подобного разговора.
  Господин Кримор сидел за прилавком и пил ромашковый чай. Какого Дьявола сотням иных вкусов он предпочитает именно этот, Сколот не понимал - господин Кримор и так был пугающе спокойным. Даже под угрозой войны по рынку он не бегал, об ужасах боя не голосил и сыновей в подвалах не прятал, как не прятался в подвале и сам.
  - Доброе утро, милорд, - поздоровался он, поднимаясь и протягивая Сколоту свою широкую ладонь.
  Юноша с удовольствием ее пожал:
  - Доброе утро, господин Кримор. Мои книги уже приехали?
  - Приехали. Подождите, я принесу. Чаю будете?
  Сколот немного поразмыслил, а затем вежливо улыбнулся:
  - Этим чаем вы меня спасете.
  Торговец книгами рассмеялся и вышел. Солдаты, сопровождавшие лорда, встали по обе стороны от выхода, ненавязчиво любуясь облаками, птицами и покрасневшей к осени листвой.
  В этом году осень была теплой, несмотря на соленые океанские ветра. Они пытались разрушить ее тепло - и не могли, потому что в кои-то веки осень пожелала сыиграть в милосердие. Избежала метелей, таких привычных в середине октября, и если что-то роняла, то мелкие неубедительные дожди. Черные тучи сменялись ясным голубым небом, ясное голубое небо - низкими густыми туманами. Бывало, что к рассвету дороги покрывались инеем, а бывало, что покрывались корочкой молодого льда лужи - но к обеду и первый, и второй таяли, и снова на солнце жизнерадостно блестела вода.
  Внушительный бумажный пакет лег на прилавок перед юношей.
  - Пять золотых, пожалуйста, - напомнил господин Кримор.
  Ему было, наверное, около сорока. Чуть выше Сколота, с очень светлыми голубыми глазами, спрятанными за стеклами новомодных сабернийских очков. Короткие седые волосы давно не нуждались в услугах расчески, но выгодно отличались от лысин большинства коллег торговца книгами.
  Помимо прилавка, в его обители имелся круглый деревянный столик, рассчитанный именно для таких случаев. Господин Кримор заварил чаю, спросил, понравилась ли его дорогому клиенту Тринна и не хочет ли он теперь навестить эрдов на их морозном Харалате. Сколот упомянул войну, а его собеседник - главу малертийской золотой полиции. По мнению господина Кримора, этот глава был напрямую замешан в происходящем, и ему стоило "башку отвертеть" во избежание новых неприятностей.
  - А в целом, - говорил мужчина, - если Его императорское Величество прикажет мне явиться на фронт, я, конечно, явлюсь. И сыновья мои тоже явятся, и племянники, и старший брат. Мы не трусы, господин Сколот. Мы знаем, что иногда людям приходится воевать. Пускай не ради великих целей. Я не герой и, скорее всего, не буду героем. Я пойду ради жены, ради дочери, ради своего дома. Ради этой лавки, куда люди приходят за чудесными книгами. Ради этой лавки, куда время от времени так неизменно приходите вы. Ради улиц и площадей Лаэрны, где я родился, вырос и добился... не то, чтобы успехов, но какой-то стабильности, какого-то постоянства. Я пойду ради места, где я был счастлив. Ведь если оно достанется врагу, то испортится, сломается, загниет. Понимаете?
  Юноша понимал. На словах - понимал, но эмоции, звеневшие в голосе господина Кримора, были ему недоступны.
  Попрощались уже в сумерках. Торговец книгами проводил Сколота до двери и с рук на руки сдал неприметным солдатам; те явно обрадовались. Поди постой у чужого порога целый день, пока твой подопечный болтает с каким-то книжным червем! Это и скучно, и зябко, и голодно, и неудобно, тем более что поблизости полно темных переулков, откуда может в любую секунду выскочить убийца.
  На Фонтанной площади какая-то старуха доказывала своему внуку, что нельзя подбирать яблоки, выпавшие из чужого кармана. Внук морщился и ругался, но ругался вяло и сонно, будто его только что разбудили. Мутноватые синие глаза чем-то не понравились лорду Сколоту, и он остановился, надеясь угадать, что его смущает, в жалких десяти шагах от старухи.
  Иная старуха не заметила бы, что за ней следят, даже если бы шпион стоял в ее собственной тени и рассеянно грыз, допустим, кукурузу.
  Эта старуха обернулась, подозрительно сощурилась - и просияла:
  - А-а-а-а, мой дорогой, мой талантливый мальчик! Ты еще помнишь старенькую Доль? Старенькая Доль однажды спасла тебя от болезни, да, да. Ты умирал у красивой девочки на руках, и красивая девочка была готова заплатить чем угодно, лишь бы я отобрала тебя у смерти. Видишь, какая чудесная цена? Посмотри, старенькая Доль не шутит. Эдлен, будь любезен выпрямиться, когда тебя оценивает старший брат!
  "Внук" старухи повиновался, но движение было кукольное, зловещее. Он вроде бы смотрел на Сколота - и в тот же миг Сколот не испытывал никаких сомнений в том, что на самом деле мальчик его не видит.
  - Но мама говорила... моя сестра...
  - Это мелочи, дорогой, - ласково сообщила старуха. - Если имеешь дело с кем-то, кто еще не родился, исправить его тело - задача невероятно легкая. Старенькая Доль жаждала получить сына - и получила. А еще старенькая Доль, - она вытащила из-под шали цепочку с медными звеньями, - получила вот это. А вместе с ней это получили все имперские ювелиры. Мой дорогой, мой талантливый мальчик здорово им помог, я права, Эдлен? Не молчи, мой сладенький, используй свои чертовы голосовые связки...
  Синеглазый ребенок облизнул пересохшие губы, сплошь покрытые узкими красноватыми трещинами. Обветрились, подумал Сколот, надо же, как сильно обветрились - как будто он половину мира пересек...
  - Вы... правы, - с усилием выдохнул мальчик. - Вы... бесконечно... правы.
  Кукла, убедился юноша. Красивая, но бесполезная кукла; старуха, наверное, подумала так же, потому что размахнулась и ударила "внука" по лицу:
  - Эдлен, приди в себя!
  Цепочка мотнулась. Черный камень с витиеватыми бирюзовыми прожилками взлетел - и снова опустился на шаль, посверкивая в свете факела, зажженного у стены таверны.
  "Драконья слеза", отметил про себя Сколот. Такая же, как на кольце, подаренном госпоже Эли. "Драконьи слезы" добывают в империи Ханта Саэ, под водой, добывают уже семнадцать лет.
  Семнадцать лет...
  Камень притягивал. Камень манил; юноша двинулся к старухе, и она небрежно сняла "драконью слезу" с цепочки.
  - Знаешь, что это?
  - Да, - согласился Сколот. - И... нет.
  - Твои чувства. - Старуха криво, нехорошо усмехнулась. - Ты умирал, и твоя мать принесла тебя в хижину старенькой Доль, чтобы старенькая Доль помогла. Я забрала у красивой девочки Эдлена. А у тебя - твои чувства. Твои добрые чувства. Гляди, - камень продолжал мягко, нежно сиять в ее морщинистых пальцах. - Гляди. Это - твоя любовь. Твоя привязанность. И надежда. И веселье. И смех.
  Пальцы разжались.
  ...она падала очень медленно. Так медленно, что, будь Сколот менее потрясен, он бы успел ее уберечь. Успел бы ее поймать.
  Она треснула и рассыпалась - мелким блестящим порошком.
  Старуха взяла мальчика под локоть и покинула Фонтанную Площадь, а Сколот стоял, не ощущая времени, час или два, стоял и смотрел на разбитую "драконью слезу".
  На свою погибшую надежду.
  И на свой смех.
  
   XIII
  
   Именем твоим
  
  Болел шрам.
  Да. Это было самое сильное чувство - резкая, упрямая боль от виска вниз по скуле, неприятный скребущий звук, словно мышь пытается выгрызть и выцарапать выход из комнаты.
  Или - вход в нее.
  - Дирижабли умеют летать по небу... как птицы...
  На переносице - черная в синеву клякса.
  - Шель, а ты... ну, имеешь представление... о том, что такое ДНК?
  Чей-то растерянный выдох.
  - А... железная дорога, Шель?
  Он не видел, но знал, что на столе погасла одинокая тонкая свеча. Погасла, удрученная весом желтого пахучего воска. Воск очень красиво ложится каплями на кожу, растекается по ладони, горячий лишь в первые секунды. А потом - теплый, согревающий, как маленькое солнце, обреченное вскоре умереть.
  Свеча горела не только в кабинете. Свеча горела и на вершине замковой башни, на Келеноре, юго-западном острове архипелага Адальтен. И там же сидел невысокий, хрупкий, изящный паренек с огненно-красным ореолом вокруг лица - то ли волосы, то ли искры. И глаза - ярко-зеленые, с вертикальными, острыми зеницами, похожими на лезвия.
  Перед ним стояла шахматная доска. На низком столике, замысловато украшенном резьбой. Фигурки россыпью расположились по центру - черные фигурки, а белые строем погибших солдат замерли под локтем высокого сероглазого человека, чьи белые пряди госпожа Арэн собрала в короткую, но очень аккуратную косицу.
  - Ваш ход, уважаемый господин Элентас, - мягко произнес он. - Может, вы еще сумеете спасти короля?
  Паренек улыбнулся. Он обладал какой-то странной, какой-то необычной красотой, и эта красота завораживала, тянула к нему, словно бы канатами. Потрясающие черты. Потрясающие цвета.
  Потрясающая улыбка.
  - У меня есть, - паренек посмотрел господину Лерту в глаза, - интересное предложение для, извините, черного генерала. Если черный генерал его примет, то независимо от исхода окажется, что я победил.
  Гончий любопытно сощурился:
  - Ну-ка?
  - Бывают битвы, чей исход определяется не потугами, извините, воинов, а умом командиров. Сейчас это, - паренек благодарно взял кубок с легким адальтенским элем, - редкость, потому что командиры все больше тупеют и жиреют, а умы у них, наоборот, сокращаются. Или сохнут, если угодно. И все же, - яркие зеленые глаза выразили печаль, - я помню такие дни, когда они обменивались кровью, скрепляя мир, и воины расходились по домам. Пускай не удовлетворенные, пускай, извините, уязвленные, но зато - живые. Понимаете, к чему я клоню?
  - Понимаю, - серьезно покивал Тэй. - Вы предлагаете обменяться кровью, господин Элентас? Вы уверены, что подземной огненной реке безопасно обмениваться кровью с Гончим, носителем полноценного "лойда"?
  Паренек пожал худыми плечами:
  - Огонь пожирает все, господин Лерт. Лучше скажите - вы согласны?
  Гончий, не отвечая, потянул из ножен узкий охотничий клинок.
  Красная кровь на широкой ладони спокойного, несколько равнодушного к боли мужчины. И багровая, с оранжевыми танцующими искрами - на ладони паренька...
  Талер осознал себя распятым на проводах. На железных проводах, подключенных к линии позвоночника, а еще - к плечам и шее, ноющей, затекшей и как будто готовой треснуть.
  Мучительно хотелось курить. Настолько мучительно, что образ пачки сигарет маячил перед его зрением - голубой силуэт кита, неизменный логотип его любимых "Whale"...
  Впереди был экран. Маленький экран, битые пиксели и надпись: "Вы действительно хотите активировать код? Это может иметь необратимые для Вас последствия".
  Воины стоят, не выпуская из рук мечи или древки копий. Воины стоят, с ненавистью изучая противника - а под ногами у них текут, поблескивая под весенним солнцем, густые карминовые ручьи. И лежат мертвецы, которым уже до лампочки, одержат ли победу их тупые, разжиревшие на подачках императора генералы...
  Правая рука Талера была сломана. А ведь он предпочитал именно ее, когда речь заходила о мечах или пистолетах. И когда речь заходила о том, чтобы, наконец, поджечь удобную связку харалатского динамита.
  Поэтому он коснулся экрана левой.
  И тут же пришел в себя.
  В карцере "Chrysantemum-а" было темно и холодно. И застывала под щекой лужа, липкая и совсем недавно - горячая. Карминовый цвет... разорванный шрам.
  Как же я устал, подумал мужчина, тяжело опираясь на обшивку стены. Как же я устал. Эта хваленая планетарная полиция - неужели она и правда не сумела договориться? Неужели она и правда приняла чемодан с деньгами, или банальное сообщение о том, что на карту зачислены бешеные деньги? Неужели она и правда обрекла на смерть целый город - и Талера за компанию, потому что не сомневалась: Талер, едва услышав о количестве заложников, забудет обо всем, в том числе и о девочке по имени Лойд?..
  Девочка по имени Лойд. Где-то там, на борту его "Asphodelus-а".
  Он сжался в измученный комок на полу. Захрустела корочка лужи, свело правую половину лица; теперь она была беспомощна, эта правая половина. Какие там разговоры, если и веки поднимать - он вынужден через боль?..
  Спать, приказал себе Талер. Спать. Из карцера не выбраться, шлюз не выбить - значит, пора спать. Пускай так, пускай роль подушки сыграет лужа крови, пускай будет холодно и темно. Пускай там, за панелями и сенсорами, сидят и чувствуют себя счастливыми Дик ван де Берг и Мартин Леруа. Долго они счастливыми не будут - либо Лойд пальнет по "Chrysantemum-у" из бортовых орудий, либо Талер задушится воротником... или зарежется полумесяцами.
  Он сжал их в ослабевшем левом кулаке. Два зазубренных полумесяца. Постоянный символ полиции. Космической полиции, места, где он был кому-то нужен... и мог кого-то спасти.
  Ему вспомнился парад - последний парад по случаю выпуска. Где все молоды, полны энтузиазма и, чего греха таить, гордости. Где все одеты в темно-зеленую форму, все причесаны, у всех - до блеска начищенные ботинки. И преподаватель ругает мальчишку-Адриана за браслет, широкий кожаный браслет, умело спрятанный под манжетой рукава...
  Адриан был чудесным. Добрым и бескорыстным, хуже библейского святого. Делая людям добро, чаще всего - тихо и незаметно, он ничего не требовал от них взамен. Ему не было ничего нужно. Он просто любил своих друзей, никому, впрочем, не открывая причину этой любви. А там ведь была причина - была наверняка...
  Задремав, он снова оказался перед экраном. Битые пиксели бегали по нему, словно демоны, внезапно получившие плоть. Битые пиксели щерились кривыми серыми лицами, усмехались: мол, как поживаете, капитан Хвет? Небось, хорошо? Бросили свою команду, взяли - и бросили, да еще и ради чего? Ради промаха планетарной полиции?..
  
  Элентас наблюдал за тем, как ползет по небу луна. Огненно-красный ореол над ярко-зелеными глазами.
  Она - живая? Она такая же, как я?
  Подземная огненная река живет глубоко в Сокрытом. Живет внизу, под мрачными тоннелями Изначальных, под великолепными тронными залами и под обрывками украденных небес. Воровать небеса - это весело, это популярно. Все так делают - все, кому позволяют способности. А Элентасу не позволяют. Его место - во тьме, там, где пламя никого не убьет. Его место - во тьме, там, где он сходит с ума от полного, бесконечного одиночества. Эмархи, эрды, Изначальные - какое им дело до подземной огненной реки, до покинутого мальчишки, нет, не так - до мальчишки, никогда не имевшего связи с кем-то живым?..
  Виноват ли я, что течь, и гореть, и пожирать - это всего лишь мой способ дыхания? Виноват ли я, что не хочу умирать?..
  Смешанная кровь между ладонями. Витки чистого "лойда" - и оранжевые подвижные искры...
  Если я понадоблюсь, просит Элентас, если я буду НУЖЕН, позови меня, Лерт. Позови меня - ты сам или кто-то из твоих потомков. Передавай мое имя, как наследство. Передавай мое имя, и наступит, я верю, день, когда оно будет произнесено...
  Потому что никто не зовет меня по имени. Абсолютно никто не зовет меня по имени здесь. Ведь я - огонь, я - смерть, я - ребенок подземелий. Там, внизу, помнишь - под океанами, я создаю теплые течения, и подводные вулканы, и выжженные кратеры - я НЕ ВИНОВАТ, что нуждаюсь в пище, как нуждается в пище всякое живое существо. Я не виноват, понимаешь, Лерт?..
  Равнодушный к боли мужчина с аккуратно заплетенной косой. Равнодушный к боли мужчина - сидит и слепо, ошарашенно смотрит на последнее письмо своего старшего брата. Своего нелюбимого, глупого, самоуверенного - и погибшего старшего брата.
  Или еще - не совсем погибшего?..
  
  ...Он проснулся потому, что странный скребущий звук повторился. Но уже не в его снах - в реальности, и правая половина лица как будто окаменела. Не жжет. Не режет. Но - размеренно скребется, сволочь...
  Глаз открылся один. Только один - левый. Все еще голубой, все еще ЕГО глаз - но выцветший, потускневший, лишенный всяких эмоций. Ни гнева, такого привычного и знакомого. Ни отвращения, такого подходящего к ситуации. Ни тем более страха - потому что если он и был в этих голубых глазах, то лишь в моменты бессилия девочки по имени Лойд, но никак не самого их владельца...
  Тонкие черты Дика ван де Берга выступили из полумрака, словно черты привидения. Радужка цвета коньяка - и радужка цвета весенней травы. Едва заметная россыпь царапин вдоль носа. И - сосредоточенно сдвинутые брови.
  Хакер шил. Хакер знал, каково бывает при таких ранах, и размеренно, осторожно, ровно шил - крепкими нитками, острием изогнутой, блестящей медицинской иглы.
  Талер попытался что-то сказать. Шевельнулись губы, но обычные звуки словно отрезало - и остался только этот, скребущий...
  - Не бойтесь, - попросил Дик. - У меня много опыта.
  Еще бы, подумал капитан Хвет. Еще бы - кто-то же собирал нелегального киборга из набора кусочков, кто-то же соединял обрывки чужих мозгов, намереваясь вынудить их работать...
  - Если честно, - Дик утопил иглу в баночке с мутной зеленоватой жидкостью, - мне жаль, что вы тут. Мне жаль, что вы тут... по моей вине.
  Тишина. Талер, сидя в углу, следил за хакером устало и настороженно.
  Чуть помедлив, Дик опустился на корточки в соседнем углу.
  - Если бы не я, - сказал он, - Мартин бы до вас не добрался. Если бы не я, Мартин бы не увидел того проклятого киборга. Если бы не я, Мартин бы не попал в изолятор. И не свихнулся бы на метели - если бы не я.
  Дик провел по царапинам указательным пальцем. Рукав соскользнул с его худого запястья, и капитан Хвет различил скопление белых шрамов, широких и не особенно. Белых шрамов от ножевых ранений. Один, два, три... на пятнадцатом Талер сбился со счета.
  - В тот день, - продолжил Дик, - в день смерти нашего общего творения... была метель. Увы, но такие подробности не любопытны ни вам, ни вашим коллегам. Вы ни разу о ней не упомянули. Ни разу, а я читал все отчеты, хоть как-то связанные с... тем днем.
  - Мало ли, - хрипло вмешался Талер, - какая была... погода. И какой день, и насколько твоего приятеля, Дик, потряс этот нелегальный киборг. Важно то, что вы убивали ни в чем не повинных людей. Важно, что обитаемый космос кишел кораблями, чья команда состояла из мертвецов. Ради чего, Дик? Ради безумия твоего драгоценного господина Леруа? Ты ведь мог уйти от него. Уйти в любую секунду. Твои способности...
  - Для меня, - пожал плечами хакер, - господин Леруа сделал очень много хорошего. Так много, что я не хотел - и не хочу - забывать о его поступках. Ни о каких. Я искренне благодарен ему и надеюсь, что...
  Он запнулся и притих. И в этом не было ничего удивительного - Талер тоже не знал, на что можно, дьявол забери, надеяться, мотаясь по космосу в компании сумасшедшего.
  - Та метель, - выдавил Дик, - давно закончилась... для меня. А для него - она все еще бьется в иллюминаторы. Если бы я не допустил ошибки, если бы я не запустил эти чертовы искусственные мозги, если бы я знал, что киборг, собранный из десятков разных тел, будет обладать сознанием... Мартин остался бы нормальным. И если кому-то из нас место в изоляторе - то мне, капитан Хвет. Исключительно и единственно - мне. А ему - в центре психологической реабилитации...
  - Ты ведь там был. - Талер с усилием покачал головой. - И не то, чтобы тебе действительно помогли. Ты все такой же, Дик. Ты не изменился. Тебя всего лишь убедили в этом, а ты поверил.
  Дик улыбнулся. Натянуто и неестественно.
  Дик не умел по-настоящему улыбаться. Его учили - хмуриться и быть в стороне, его учили - не подавать голоса, его учили - быть кем-то вроде обычной тени. Есть, пока светит солнце, а если не светит - что ж, значит, нет.
  - Твои родители, - задумчиво протянул мужчина. - Где они сейчас?
  Хакера передернуло:
  - Мне все равно.
  - Твоя мама, - не сдавался Талер, - писала тебе сотни, тысячи писем - а ты не отвечал. И спустя какие-то сутки после того, как вы с Мартином угнали корабль, она прилетела в университет. Она искала тебя, Дик, - мужчина поморщился. - Она искала тебя, еще не зная, что ее сын - преступник. И что ее сын - убийца.
  Дик выдохнул.
  - Ты об этом не читал? - спросил капитан Хвет. - Это было в моих официальных отчетах. Твоя мать была вынуждена рассказать нам все, что помнила о своем ребенке. А помнила она много - несмотря на вечно запертую панель.
  Дик поднялся, отряхнулся и вышел.
  Глупый, подумал Талер. Какой же ты глупый. Откажись от Мартина - и тебя, скорее всего, не посадят с ним заодно. Тебя вернут улыбчивой медсестре - и матери, в тридцать семь лет поседевшей матери...
  А какой была, тревожно прозвенело в его мыслях, моя мать? Госпожа Хвет, погибшая семнадцать лет назад - какой она... была?
  Снеговик во дворе особняка. Неуклюжий снеговик, лишенный всякой симметрии. Морковка, угольки, веточки... ведро отважно прикидывается шляпой, а сено - прической, и смеется какая-то женщина, стройная женщина в теплом зимнем пальто...
  Он помнил ее смех. Помнил варежки и воротник, и шарф, но не помнил самого главного.
  Какие у нее были губы? А ресницы? А скулы, а щеки, а подбородок? И что она говорила - что она говорила, пока не смеялась, и как она это говорила, и эти руки, спрятанные за мехом варежек - как они обнимали маленького Талера? Они вообще были, эти руки?..
  Я могу увидеть во сне - тебя, спросил мужчина. Я могу увидеть - именно тебя, а не Лерта, не его друга Элентаса, не госпожу Арэн, так похожую на того, кто унаследовал код ее супруга?
  Унаследовал код... и, получается, кое-что еще, сообразил капитан Хвет, снова доверяя себя сну.
  "Передавай мое имя..."
  Интересно, как ее звали, сонно прикинул Талер. Как ее звали - женщину, которая меня воспитала?
  ...на фотографиях позировали, как правило, двое молодых парней, изредка - некрасивая голубоглазая женщина и мужчина, еще реже - какие-то пейзажи. "Это мои родители", - поясняет капитан Хвет. - "И мой сосед. Мы вместе сняли эту квартиру, а потом он ее выкупил и подарил мне, как ПРОЩАЛЬНЫЙ подарок. Иногда, - он криво усмехается, - меня так и подмывает пробить его по базе данных и выяснить, как он живет, чем занимается, есть ли у него семья или он, как я, болтается по космосу и ловит всяких ублюдков... но потом до меня доходит, что это немного... мерзко по отношению к нему, и я ничего не делаю".
  Адриан умер, неожиданно понял мужчина. Адриан умер. Иначе как объяснить, что в последний раз мы созванивались в мой двадцать четвертый день рождения? Он умер, неизвестно где и неизвестно как, а я до сих пор не удосужился это выяснить...
  Короткая косица. Широкоплечий мужчина с полноценным "лойдом", господин Лерт, стоит по колено в речной воде, и по его голой спине пляшут солнечные блики. Он забавно щурится, он пытается найти соответствие между этой рекой - и той, огненной...
  - Как поживаешь, Элентас? Я давно о тебе не слышал.
  Тишина. Одинокая оранжевая искорка на указательном пальце.
  Где-то там, под слоем земной коры, под плитами и коридорами, под алтарями и храмами... где-то там, под слоем соленой океанской воды - и этой, речной, пресной - Элентас, первое живое создание, первая мысль, посетившая тех, кто сотворил мир... Элентас, тот, кто на самом деле был задолго до Изначальных, тот, кто помнил Сокрытое пустым... тот, кто впервые прочитал о любви спустя долгие сорок лет - и тот, кому, кажется, и сейчас максимум пятнадцать...
  Элентас крепко спал. Укутанный пламенем и дымом.
  Их первая встреча произошла на все том же острове Келенор. Потому что подземной огненной реке не нужны выходы и входы Сокрытого. Потому что она прожигает их сама - там, где ей хочется, - и выбирается наружу. Сначала - раскаленная лава, уничтожая все на своем пути. Потом - искры, обжигающие крохотные звезды. Потом - облако дыма или пара, а за ним - узкая хрупкая ладонь, изящное грациозное тело...
  "Передавай мое имя, как наследство"...
  "Если я понадоблюсь... если я буду НУЖЕН"...
  Лерт стоит по колено в речной воде, и по его голой спине пляшут солнечные блики. А на щеках у него - замысловатая россыпь веснушек; эти веснушки всегда появляются к первой неделе весны, эти веснушки собираются во вполне ясные очертания созвездий. Справа от переносицы - Южный Венец, Крыса и Копье, слева - Кошачья Поступь, Каштан и Крест.
  Лерта неудержимо тянет к небесам. Он, конечно, "чистый" ребенок, но его неудержимо тянет...
  И он воспринимает Карадорр, как фрагмент небесного тела. А потому - чувствует его состояние. Чувствует, как земле тяжело нести на себе лойдов, эльфов и людей. Чувствует, как земле тяжело терпеть под собой огненную реку - но как отчаянно она хочет помочь Элентасу, такому одинокому, такому, кажется, внешне спокойному - и такому привыкшему к темноте...
  Я несу частицу Лерта в себе, неожиданно осознал Талер. Даже мое имя - если убрать из него одну букву и немного поменять положение других - станет его именем.
  - Как поживаешь, Элентас? Я давно о тебе не слышал.
  И - яркий образ: эти твари, не имеющие глаз, похожие на пауков. Эти твари, глядевшие на Талера в спальне храма. Троица королей, обреченных скитаться по Сокрытому, троица королей, мечтающая о приходе не рожденного еще мальчишки.
  ...И мальчишка Талеру тоже привиделся.
  Невысокий, скорее, наоборот - низковатый, без меча и кинжала, без поддержки своих верных товарищей. Вне замка, вне леса - вне любого кусочка мира, - он висел над его швами, над его границами, и любопытно выглядывал из-под арки моста, окутанного туманом. Любопытно выглядывал - и на капитана Хвета - или господина Твика? - поглядел не менее любопытно.
  - Ты за мной в Сокрытое приходил?
  - Да, - растерянно отозвался мужчина. - За тобой.
  Мальчишка улыбнулся.
  В нем было что-то, вынуждающее думать о Лойд. И что-то, вынуждающее думать о самом Талере.
  - Послушай, - по-прежнему хрипловато обратился к нему капитан Хвет. - Послушай, если ты уже есть, почему до сих пор ничего не исправил?
  - А меня еще нет, - весело подмигнул мальчишка. - Я, знаешь, как ты. До поры до времени сплю... вполглазика!
  
  Элентас плыл.
  Течение подземной огненной реки несло его, как подхваченную потоком щепку. Но щепку лава сожгла бы, а юноша был - крепок. Юноша был - неуязвим.
  Багровое сияние текло за ним, полыхало на сводах тоннеля, пугало эмархов. Элентас различал, как тревожно гудит набат в их темном, утонувшем среди мха и слизняков городе. Элентас различал, как звенят шаги по каменному полу Сокрытого, как боязливо перекликаются голоса. Что произойдет сегодня? Река - голоден? Река - сыт? Река придет убивать, или минует улицы безучастно?
  Был огонь. Повсюду - лишь огонь, камень и эти боязливые голоса.
  Он так давно не выходил на свет, что забыл, как выглядит солнце. Он так давно не покидал подземные коридоры, что забыл, какой бывает луна.
  И только одно он помнил совершенно точно.
  Равнодушный к боли мужчина с белыми, как снег, волосами, заплетенными в косу. Равнодушный к боли мужчина, а при нем - смешная девчонка, первая девчонка из рода Хвет, сестра малертийского императора...
  Весенний фестиваль на острове Келенор. Княжество Адальтен, послы обледеневшей Мительноры сообщают, что девяносто девять заброшенных клочков суши напротив неожиданно перестали быть заброшенными. Что там снуют какие-то рогатые твари, что они возводят обитые железом стены, что над океаном стоит зарево их костров; но эти костры меньше всего похожи на костры, больше - на ту же лаву, хотя какая лава может быть посреди нашего океана, господин Элентас?..
  Лето тянется всего лишь неделю. А потом начинает холодать.
  Элентасу не холодно. Он с удивлением отмечает, что все кутаются в плащи и теплые меховые куртки, он с удивлением отмечает, что все прячут носы и губы за вязаными шарфами. Эрды рогаты, эрды забавны - вон, мечутся по замку со своими корявыми чертежами, что-то строят. Замок их короля - чудо, воплощенное совершенство; Элентас нигде не видел подобного.
  Пламя течет по его жилам. Как сейчас по тоннелю, но по жилам - почти не больно. По жилам - оно никому не причиняет вреда.
  Зачем я такой, Отец, спрашивает Элентас. Ответь - зачем я такой? Прожигающий выходы и входы, уничтожающий все на своем пути. Ненасытный; чего ради меня, Отец, постоянно мучает голод? Чего ради я вынужден питаться живыми тварями - такими же твоими детьми, как я?..
  Смешно, отмечает Элентас. Смешно, ведь ты, мой Отец, - дракон, и так банально, так глупо, что первым твоим созданием было пламя, наделенное телом, пламя, наделенное душой. Как же смешно, что первым твоим созданием был - я, что сразу, едва ступив на зыбкую дорогу Создателя, ты предугадал, ты - решил, какой будет ее логичное завершение...
  Недели, месяцы, годы - под землей. Горячо, но Элентас не чувствует жара.
  Лишь единожды я прикасался к живому существу. Лишь единожды - не убив.
  - Вы предлагаете обменяться кровью, господин Элентас? Вы уверены, что подземной огненной реке безопасно обмениваться кровью с Гончим, носителем полноценного "лойда"?
  - Огонь пожирает все, господин Лерт...
  В том числе и ваши коды. Ваши пока еще нормальные коды.
  Если бы дракон был один, вы бы не исчезли. Если бы дракон был один, черта с два люди явились бы на остров. Если бы дракон был один, черта с два нашлась бы винтовая лестница в Сокрытое.
  Но помимо него был еще и человек, чья душа - песок, ниспадающий с тонких пальцев. Помимо него был еще и человек, чья душа - лесная чаща, и проще повеситься на какой-нибудь ветке, сломав себе шею, чем из этой чащи выбраться.
  И тем более - забраться в нее.
  Вас было двое, но мой Отец - именно дракон. И я - его пламя, его освобожденное пламя.
  Элентас медленно сжал кулак.
  А в кулаке у него прятался блеклый осколок янтаря.
  Арэн и Лерта ждали у пристаней, у западных пристаней Келенора. И ждали не друзья, и корабль господина князя болтался вдали от берега, избегая стычки с отрядом хорошо вооруженных людей.
  Князь, разумеется, был не в курсе, что угрожает его гостям. Князю, разумеется, не донесли, что господина Лерта поймал на мушку уверенный в себе арбалетчик, и что активировался код, и что он, Лерт, голыми руками разорвал десяток людей. И люди, в свою очередь, разумеется, испугались, но кто-то находчивый - или неустрашимый, - все-таки нажал на крючок, и завопила упругая тетива, и Гончего отбросило прочь. И кто посмеет предположить, что случилось бы с Арэн, сестрой императора, если бы Лерт, щурясь на то и дело пропадающий свет, на красные пятна, сожравшие половину мира, не разомкнул губы и не шепнул:
  - Я прошу о помощи... именем твоим, Элентас.
  И потом не было уже ни двух десятков, ни трех. Было пламя - и хрупкий силуэт юноши, окутанный дымом; были ярко-зеленые глаза и огненно-красный ореол вокруг головы. И Арэн, ронявшая слезы на лицо господина Лерта, прижимавшая мужчину к себе и умолявшая - не умирай, не умирай, пожалуйста, не...
  Капитан Хвет дернулся - и ударился виском о чертову обшивку "Chrysantemum-а". Юноша, окрестивший себя Рекой, доведенный до предела своей же силой, уставший, одинокий, необходимый лишь господину Лерту и госпоже Арэн, отыскавший друзей лишь в особняке Хветов, был таким реальным, таким ясным, что...
  Талер потрогал зашитую Диком ван де Бергом рану. Она почти не болела - или мужчина просто отупел, потерял с ней всякую связь, потому что нельзя терпеть ее постоянно, потому что нельзя постоянно быть слабым.
  Повторяем ли мы ошибку лойдов, спросил он себя. Повторяем ли мы?..
  Господин Лерт - мой далекий предок. Основатель семьи Хвет. Если бы не он, кому известно, как сложилась бы судьба девочки по имени Арэн. Если бы не он - ее, наследницу малертийского трона, убили бы в какой-нибудь подворотне. Или прямо на площади, не стесняясь - но рядом всегда, неизменно, преданно был Гончий, и девочка дожила до глубокой старости. Дожила до глубокой старости - и умерла спокойно, во сне, принимая смерть без опаски и сожаления. И ее похоронили на том же кладбище, где семнадцать лет назад оказались родители юного Талера Хвета. И он сам, там есть его собственная - пустая - могила...
  Мама, подумал он. Мама была отчаянно некрасивой. Мама была... ну, чем-то похожа на Лаура, что-то имелось в ней... такое, что всех отталкивало - кроме отца, привлеченного, скорее всего, ее богатым приданым.
  Как удалось ей, обычной, по сути, женщине, убедить его, что Движение против иных рас - это плохо? И нечестно, и несправедливо, и жизни, вопреки мнению большинства, достойны все, кто родился на Карадорре. И за его пределами - все...
  Нет, сказал себе Талер. Нет, что за дьявольщина? Какое, к черту на рога, Движение? Какое, к черту на рога, приданое? Конечно, моя мама была дочерью банкира, но папа не знал, кто она такая, целых полтора года. А затем она сама призналась - мол, так и так, не обессудь, пожалуйста, милый...
  - Не ходи, Талер, - отчаянно попросил кто-то. - Не ходи. Ты уже не придешь назад. Оставайся. Тебе надо остаться, я спрячу, я смогу тебя защитить...
  Его передернуло. Голос был знакомый - вкрадчивый, нежный голос, - и во всех его нотках жил образ человека с карими в прозелень сощуренными глазами. Смотрит, как будто оценивая собеседника, наблюдает за ним из-под пепельных ресниц. И скрывает, хоронит глубоко внутри каждую свою эмоцию. Ведь ему по статусу не положено их испытывать, он должен быть безучастным.
  - Зачем тебе эти четверо? Пускай живут, эта жизнь все равно будет безнадежно испорчена. Они боятся любой тени, любого шороха - и не могут избавиться от этого страха. Они будут бояться до самой смерти. И умрут в ужасе, так зачем за ними идти, зачем рисковать, Талер? Останься, прошу тебя, останься...
  Он пожимает плечами. И выходит.
  Всего лишь четверо, Шель. Я поклялся, что умрут они все. Я поклялся.
  И когда лед на озере покраснеет и, пожалуй, растает, и отрубленные головы будут валяться на снегу, будто мусор... я стану свободным. Я наконец-то... стану свободным.
  Ты просишь, заключил капитан Хвет. Просишь у кого-то, кто выглядит, как я, но мы - разные. Этот, мечтающий перебить всех участников Движения, как-то раз поглядел на меня из нутра зеркала, как-то раз велел мне подняться и не позориться. И это был, вероятно, хороший совет, добрый - по-своему.
  Он улыбнулся - левым уголком запекшихся губ, - и поднялся, не отнимая левую ладонь от обшивки стены. Правая, сломанная рука висела плетью, была бесполезна, и все же - он не боялся. Опять - не боялся ничего, как не боялся ничего Лерт, и как не боялся его брат, шагая по ступеням винтовой лестницы и еще не представляя, не смея представить, каким чудовищем проснется наутро...
  Повторяем ли мы ошибку лойдов, напомнил себе Талер. Повторяем ли мы? Господин Лерт - мой далекий предок. А его брат...
  Он выдохнул. Медленно, сквозь лихорадочно стиснутые зубы. И вдохнул - тоже не торопясь.
  Ты просишь меня остаться. А я попрошу... кое-кого другого.
  Кое о чем другом.
  - ...если это сработает... - говорить было трудно и невыносимо больно, как если бы слова были стальными шипами, застрявшими в его горле. - Я...
  Надрывный кашель. Если бы не звукоизоляция, Дику ван де Бергу стало бы дурно, и он примчался бы на звук с аптечкой и стаканом воды.
  - ...о помощи... именем твоим, Элентас.
  Карцер "Chrysantemum-а" погас. На прощание мигнула синим светодиодная панель, на прощание покачнулся, будто палуба настоящего, морского корабля, пол.
  И возник - тоннель, и любопытная мордашка рыжей саламандры, и хрупкое запястье на камне, сумевшем уцелеть в огне.
  Захлебывался боем набат в городе эмархов. Пасть рыжей саламандры исказила ухмылка - а потом хрупкое запястье перехватило ее за гребень и утащило внутрь, в раскаленную лаву...
  Вряд ли она сгорела, тупо сообразил капитан Хвет. Она же и сама... пламенная. Хотя...
  Хрупкое запястье вновь показалось над лавой. Шевельнулось, будто приветствуя, и в дыму ярко загорелись чужие зеленые глаза.
  - Прости меня, Лерт, - глухо произнес юноша. - Прости. Я не могу пойти с тобой... ведь ты - там, а я - здесь...
  Талер слушал, затаив дыхание. Казалось, одно лишнее движение - и подземная огненная река замолчит. Казалось, одно движение...
  Но она говорила.
  - Я не могу - сам... но могу поделиться огнем с тобой. Могу поделиться, если ты выдержишь... не сгоришь... хочешь?
  Мужчина сглотнул.
  - Я прошу о помощи, - тихо напомнил он. - Именем твоим... Элентас.
  - И это значит - бери... - лава пламенела в тонкой ладони юноши, как надломленная, непоправимо измененная вода. - Для тебя - что угодно, только не бросай меня больше тут...
  Река дрогнула и поплыла, сменяясь привычными капитану Хвету картинами. Запертая панель шлюза карцера... светодиод... обшивка...
  - Элентас... Элен... как тебя найти?!
  Он рванулся вперед, протягивая руку, рванулся вперед отчаянно, как если бы там, в раскаленной лаве, тонула его Лойд. Он рванулся - и ощутил, как ударила по плечу короткая смешная косица, собранная из белых, будто снег, волос, как закричала госпожа Арэн - нет, Лерт, не смей, не нужно, - как счастливо улыбнулся Элентас, не сомневаясь, что его лучший друг не подведет, что его лучший друг дотянется...
  И схватил пальцами... пустоту.
  Панель запертого шлюза дрогнула и начала плавиться. Серые блестящие капли покатились капитану Хвету под ноги, как все та же вода.
  Показались провода - и лопнули, и полыхнули оранжевыми искрами, и обугленными кишками системы обвисли внутри обшивки. Шлюз, карминовый от жара, зашипел - и выпал из проема, и прожег внушительную дыру в полу переходной части корабля.
  Все, что окружало Талера - и светодиоды, и соседние шлюзы - шлюзы обычных, нормальных кают, - и выход в машинный отсек, и длинная лампа высоко вверху - окрасилось в алый цвет. Из-за огня - и по велению искина, возопившего об угрозе пожара, утечки воздуха и падения.
  - Выпуск противопожарной пены состоится через пятнадцать секунд... внимание, покиньте поврежденное судно... внимание, покиньте поврежденное судно... активированы основные аварийные коды...
  Мужчина рассмеялся. Негромко и зло, внезапно поняв, насколько ему надоел этот "Chrysantemum". И его хозяева, и гребаный искин тоже...
  Сломанная правая рука. Профессионально зашитое уродство - уже не от виска вниз, а вдоль по щеке, и по краешку челюсти, и...
  ...и Лойд. Где-то там, за пределами внутренней и внешней обшивки, находится его Лойд. Грустно поглаживает пачку дешевых сигарет, брошенных Талером у запасного штурвала, и все думают, что она спокойна, и все на нее рассчитывают, хотя она бы с удовольствием рехнулась немедленно...
  И Джек. И Адлет. И Эдэйн.
  Умница Эдэйн, который не побоялся напомнить своему капитану, что если он умрет - вслед за ним обязательно умрет воспитанная на борту "Asphodelus-а" девочка.
  Вот оно, заявил себе Талер. Вот оно, я здесь, Элентас, я здесь, как ты и сказал - но ничего не изменилось. Меня ждут мои товарищи. Мои друзья.
  Самые лучшие люди в этой чертовой галактике.
  И самые дорогие.
  Ему бы смягчиться, ему бы оценить эту информацию - и, может, он вовсе не поступил бы так, как в итоге поступил.
  Пламя жило под кожей. Текло по венам, обжигало сердце и легкие; невыносимо хотелось курить. Он вообразил, как подносит сигарету ко рту, неуклюже коснулся ногтем щеки - прикосновение обожгло, как если бы мужчина пальнул по самому же себе из плазменного ружья.
  Шаг. Еще один. И еще. Переступить оплавленные потеки стали; они застывают на подошвах ботинок. Это почти красиво, это потрясающе, это... невероятно, только ботинки - они горят охотнее узкой утробы корабля...
  Рубку отрезало от поврежденного перехода плотным щитом. В теории, он был призван отсечь огонь от самого главного участка судна, позволить экипажу использовать скафандры и уйти, пока "Chrysantemum" не стал комочком спекшегося железа посреди космоса. И он бы отсек - любой другой, но не огонь подземной огненной реки, не огонь Элентаса.
  Хочешь могущества, Лерт, спросил зеленоглазый мальчик. Хочешь власти? Убивать и мучить - признайся, хочешь, приятель?
  Хочу, согласился Талер, не раздумывая.
  Все смешалось в одно - два совершенно разных, не связанных между собой мира. Или нет, наоборот, связанных - лойдами и Создателями, какими-то Вестом и Китом - но эта мысль на грани сознания появилась и пропала, смущенная безумием того, что происходило.
  В кулаке Элентаса бился, оживая, кусочек янтаря. Ускоренный волнением пульс. Птица, случайно попавшая в клетку - бросается, бросается на прутья...
  Ты жив, говорит мальчик. Ты жив. Я так долго тебя ждал, я так боялся, что совсем не дождусь...
  Одинокий и теплый. Бесконечно верный.
  Как он погиб, озарило Талера. Как он погиб? Арэн умирала - и не была одинокой. Но Лерт обнимал ее, в последний раз обнимал - постаревшую, изможденную под весом прожитых лет, - и уж на его-то лице не было ни морщинки. Ни намека на морщинку, Элентас...
  Как он погиб? И почему - не состарился? Ведь лойды стареют, я это знаю, я лично - видел...
  Мы смешали кровь, помнишь, весело сообщил мальчик. Саламандра скользнула по его спине, ласково погладила хвостом. Хоть кто-то со мной в этой темноте подземелий. Хоть кто-то со мной - гладкое змеиное тельце...
  Капитан Хвет ударил по щиту. Ногой.
  На мгновение он отразился в его поверхности - худой высокий силуэт. Янтарное сияние под ключицами, янтарное сияние повсюду, во всех венах и сосудах. Он сам - янтарь, получивший плоть...
  Какая точка в созвездиях на скулах господина Лерта - я? Копье? Крыса? Крест?
  Кошачья поступь?..
  Щит разлетелся набором осколков.
  По рубке.
  Потому что разбился вовнутрь.
  
  - Мы не успеем, - безнадежно бормотал Джек, не выпуская, впрочем, штурвал. - Мы не успеем. Это конец. Мы не успеем.
  Лойд небрежно потрепала его рыжие волосы - Талер, чтобы успокоить пилота, всегда поступал именно так.
  - Все нормально, Джек, - спокойно произнесла она. - Все нормально. Господин Кагарад писал, что "Chrysantemum" все еще на карте. Им до Бальтазаровой Топи - час пути, нам - три. А если поднажмем...
  - Не получится, - перебил ее Адлет. - Двигатели и так работают на износ. Ты не забыла портовых роботов? Не забыла? Так вот, скоро тебя ждет новая встреча с ними.
  - Не язви, - хмуро потребовал Эдэйн.
  Адлет был абсолютно трезв. Его запасы алкоголя, беспощадно опустошаемые от порта к порту, переживали отнюдь не лучшие свои времена - механик впервые за годы совместной жизни испытывал к ним полное безразличие.
  Он не умел управлять "Asphodelus-ом" так уверенно, как делал это Джек. И не умел сдерживать свои чувства так невозмутимо, как делала это Лойд. И молчать, как делал это Эдэйн, не умел тоже.
  - Мне страшно, - заявил Адлет. - Мне страшно. Знаете такое... мерзкое ощущение, когда минуты словно бы утекают сквозь пальцы? Когда ты не сомневаешься, когда заранее понимаешь, что все потеряно, и все равно зачем-то упрямо лезешь на рога Сатане?
  - Адлет. - Лойд криво усмехнулась. - Давай-ка без паники. Если угодно, иди выпей бутылку джина. Или коньяка, или вообще водки - что там у тебя имеется в арсенале? Но, пожалуйста, не усугубляй положение. Тут, на борту "Asphodelus-а", страх испытываешь не только ты.
  Она посмотрела на стиснутые ладони Джека.
  Ладони мелко, нехорошо подрагивали.
  - Входящий вызов, - мелодично оповестил корабельный искин. - "3371" вызывает "Asphodelus". Повторяю, "3371" вызывает "Asphodelus"...
  - Принять, - скомандовала девушка - и гордо выпрямила спину.
  Она достаточно опозорилась перед господином Кагарадом. Она опозорилась достаточно - и продолжать в том же духе не собиралась.
  Я спасу Талера, твердила она себе. Чего бы мне это ни стоило - я спасу Талера. Он будет жить. Я костьми лягу, но добьюсь его спасения.
  - Чертов "Chrysantemum", - холодно донес до нее симбионт, - кажется, вышел из-под контроля.
  - В смысле?
  - У него заглох правый маневровый. И, кажется, сгорел, - в голосе господина Кагарада впервые возникло легкое беспокойство. Огонь, сожравший маневровый двигатель, вызывал у него вполне закономерные опасения. - Я сначала обрадовался, решил - догоним, у наших дорогих господ ван де Берга и Леруа топливо на исходе. А потом они метнулись к орбите, как ошпаренные, клюнули носом... и... в общем, с тех пор "Chrysantemum" потеряли даже мои радары.
  Лойд помолчала. Покрутила эту информацию так и сяк; возможно ли, что они разбились? Или они специально стряхивают "Asphodelus" и "3371" со своего хвоста? Помнится, на Бальтазаровой Топи, умело прикрываясь болотами и лесами, располагается база контрабандистов. Там Леруа с ван де Бергом вполне могут заправиться и найти огневую поддержку. В конце концов, что это за база, если на ней не отыщется пара планетарных пушек?
  - Вас поняла, - деловито кивнула девушка. - Где вы намерены пойти на посадку?
  - Примерно вот здесь. - Мелодичный сигнал оповестил команду корабля о том, что господин Кагарад прислал координаты отдельным файлом. - Госпожа Лойд, не обессудьте, но я не буду вас ждать. Ваш "Asphodelus" медленнее, чем "3371". Но, - он рассеянно покосился на Эдэйна, развернувшего присланную карту с точкой посадки, - на планете я запущу спасательный маячок. У себя на воротнике. Вы будете знать, где я нахожусь - а я, скорее всего, отыщу капитана Хвета быстрее вашей команды.
  Дрогнули худые плечи пилота. Нахмурился Эдэйн.
  - А если нет? - невозмутимо уточнила Лойд. - А если мы будем бестолково носиться по лесу и болоту за вами, в то время как Талер...
  - Я найду способ с вами связаться, - отмахнулся Кагарад.
  И окошко вызова исчезло.
  - Наглый-то какой, - печально произнес Адлет.
  Девушка улыбнулась, но эта ее улыбка больше походила на звериный оскал.
  - Не страшно. Вне Белой Медведицы мы уже не обязаны ему подчиняться.
  
  Мартин толком не успел ничего понять. Мартин толком не успел пошевелиться, не сообразил, почему там, за щитом, способным остановить и самое страшное пламя, неожиданно вспыхнул багровый свет.
  Он бы умер. Он бы умер, не отдавая себе отчета в том, что, собственно, умирает. Его бы посекло острыми осколками, его бы разнесло обрывками системы.
  Если бы не Дик.
  Было горячо. И страшно до такой степени, что у Мартина подкосились колени.
  А еще - мокро.
  Сам по себе Дик весил мало. А вот осколки, утыкавшие худую спину - много, так много, что нестабильный Мартин, конечно, не выдержал и упал, увлекая за собой раненого приятеля.
  Теперь у Талера и хакера "Chrysantemum-а" были одинаковые права. Они оба владели реками, но река Дика ван де Берга, алая и густая, катилась по обшивке пола беспомощно и бесполезно, лужами растекалась по теням и квадратикам яркого, обжигающего сияния.
  Было горячо. Настолько, что метель, постоянно окружавшая Мартина, рассеялась и убралась - если не навсегда, то надолго - уж точно.
  Талер Хвет, долгожданная игрушка убийцы, игрушка со сломанной рукой, горел. Текучее золото бежало по его лицу и по его шее, пламенело в ладонях, любопытно выглядывало из-под зеленой рубашки. И, как насмешка над ситуацией, зловеще, угрюмо щерился выбитый ударом ноги щит - потому что у Талера была не только река, потому что у Талера был активированный "лойд", бушующий наравне с ее потоком.
  Кривая улыбка исказила его черты. Неправильная, откровенно жуткая улыбка.
  - Уничтожу, - глухо произнес Талер. - Уничтожу. Сотру в пыль. Разнесу на молекулы. За все... за всех...
  - Дик, - растерянно окликнул Мартин.
  Капитан Хвет запрокинул голову и опять рассмеялся, и этот смех волной прокатился по рубке "Chrysantemum-а". Неукротимой пугающей волной.
  Он как будто сошел с ума. В нем не было ни единого качества, присущего капитану полиции. В нем не было ни единого качества, присущего человеку...
  Уничтожу, мысленно повторял мужчина. Уничтожу - и тебя, и твоего Дика, истекающего кровью. Хотя, может, он разберется и сам - а вот с тобой мы поиграем, слышишь, урод, поиграем, ты ведь так хотел...
  А потом всего лишь одна до боли смешная мысль ударила его сильнее выстрела.
  Я - всерьез - намерен - кого-то - убить.
  Я, капитан Хвет, хозяин "Asphodelus-а".
  Я?!
  Он согнулся пополам, хватая ртом воздух. Он согнулся пополам, а Мартин потряс хакера за плечо - безвольного, обмякшего хакера, - и приподнял, осторожно, почти нежно, как самую большую ценность на свете.
  - Дик, - снова позвал он. - Дик, пожалуйста...
  "Chrysantemum" тряхнуло. Система в голосовом режиме сообщила, что правый маневровый отсечен; Дика отшвырнуло прочь, а Мартина подбросило, и, падая вновь, он зашипел от боли.
  - Автоматическое управление невозможно, - безжалостно продолжил искин. - Автоматическое управление...
  ...Талер добежал до штурвала первым. Рванул его на себя, стараясь выровнять снесенную к чертовой матери траекторию; "Chrysantemum" клюнул носом, и зловеще хрустнул иллюминатор, и система, надрываясь, возопила о полной потере топлива...
  Штурвал тянуло назад. Неудержимо - тянуло назад, и все резервы обреченного корабля были ему бесполезны.
  Не отпущу, мрачно сказал себе Талер. Не отпущу. Эти двое разобьются - и ладно, и Бога ради, но мне разбиваться никак нельзя. Я выживу. Я выживу и вернусь на "Asphodelus", вернусь любой ценой, все отдам, лишь бы...
  Штурвал тянуло.
  А у капитана Хвета была всего лишь одна рабочая рука.
  Пока на нее, секунду помедлив, не легла чужая широкая ладонь, не сжала свои пальцы, не помогла удержать линию полета. Пока рядом, выпрямив спину и поджав губы, чтобы Талер видел, как ему противно тут находиться, не обнаружился некий господин Леруа.
  "Chrysantemum" заносило влево, расстояние до планеты сокращалось неумолимо и быстро, мелькнуло пятнышко местного порта - и зеленая стена леса. Кроны деревьев забились, как безумные, о брюхо раненого корабля; зазвенели осколки, скорость упала, но совсем чуть-чуть, а потом...
  Он проехался на своем оплавленном брюхе, как выброшенный на берег полудохлый кит. Рубка содрогнулась, треснувший иллюминатор не выдержал и все-таки развалился, блеклое стеклянное крошево рассыпалось по всем поверхностям, как алмазная пыль. Где-то под стеной негромко, обреченно застонал Дик; Мартин, потирая глубокую ссадину вдоль щеки, ругнулся и рванулся к нему, не обращая на капитана Хвета внимания.
  Давясь кровью, судорожно пытаясь не выплюнуть ее, а проглотить, ван де Берг сосредоточился на приятеле, сощурился - и медленно склонил голову. Его тут же скрутило судорогой, он закашлялся, он стиснул побелевший кулак на воротнике футболки; алых луж вокруг было столько, что кто-нибудь не особенно прихотливый сумел бы в них утопиться.
  Мартин скрипнул зубами. И, не оборачиваясь, велел:
  - Убирайся, Хвет.
  Капитан "Asphodelus-а" молча наблюдал за его движениями. Сперва - подобрать хакера с пола, аккуратно прижать к себе, убедиться, что он дышит. Затем - сдвинуть брови, сердито и непреклонно.
  - Ему помогут. На базе. Я должен его туда отнести.
  - До базы далеко, - мягко напомнил Талер. - Медотсек...
  - Сгорел, - скорее выплюнул, чем произнес, Мартин. - По твоей вине и сгорел, сволочь.
  - Ты не успеешь.
  Убийца насмешливо кивнул:
  - Не успею? А ты бы не успел, если бы у тебя на руках была та беловолосая девочка? - И, посерьезнев, бросил: - С дороги, Хвет. В полицейский участок я с тобой не пойду.
  У него был пистолет. В кобуре у пояса - был, но он даже не попытался до него дотянуться.
  Его шаги стихли за аварийным шлюзом, и давно замолчала трава, раздавленная подошвами кроссовок, и система "Chrysantemum-а" перестала сигналить о повышенном уровне опасности, когда мужчина по имени Талер пошатнулся и присел на краешек приборной панели.
  Слабость накатила внезапно и уверенно, нисколько не сомневаясь, что этот человек теперь принадлежит ей.
  Там, под рубашкой, были сплошные обугленные дыры. Там, под рубашкой, были дыры, изнутри подернутые каймой огненно-красного сияния.
  Он ощупал изнанку зеленой ткани, деловито оторвал одноцветный лоскут. Фотография была цела, вспышка все таким же легким серебром покоилась на плечах, волосах - и в серых глазах напарницы капитана Хвета. Она читала какую-то статью о врожденных рефлексах - и косилась на Талера так сосредоточенно, так напряженно, что...
  Он улыбнулся.
  И, не жалея, смял фотобумагу в ладонях.
  
  Огромные лапы механического дракона коснулись Бальтазаровой Топи чуть в стороне от поверженного "Chrysantemum-а". Шейные пластины дрогнули и медленно, осторожно опустились, рваной трещиной между ними распахнулся шлюз, и господин Кагарад выбрался наружу.
  Бальтазарова Топь не изменилась. Все такая же мрачная, тихая, бледно-зеленая в желтизну планета, с тысячами километров болот, с глухими безжалостными лесами. Впрочем, кое-где леса ежились и тускнели, покрытые гарью, а кое-где обрушились, и вырванные с корнем деревья трупами валялись на пути симбионта - погибшими недавно, погибшими случайно и по ошибке, трупами.
  - Ты уверен, что тебе нужно туда идти? - негромко уточнил корабельный искин.
  Кагарад обернулся. На приборной панели, довольно-таки грязной в виду полного отсутствия у него, Кагарада, навыков трепетного хозяина, свернулся маленький шипастый драконыш - и наблюдал за своим капитаном едва ли не ехидно.
  - Помнишь, как ты убил Джона? Превосходный был вечер, я так радовался, что ты наконец-то вышел из образа мальчика на побегушках...
  - Я никогда им не был, - отмахнулся мужчина. - Мне просто...
  - Жить не хотелось, это я тоже помню, - драконыш усмехнулся, и выглянули из его пасти заточенные, чуть изогнутые клыки. - Но сейчас-то хочется? Поэтому будь любезен, возвращайся как можно быстрее. Я подожду тебя здесь... Роберт.
  Кагарад не отозвался. Даже спустя годы, толком не изменившись и не забыв ни погоню за капитаном Исаэлем, ни бурлящие свежими новостями информационные сайты, он все еще не привык, что искин корабля Союза называет его Робертом.
  Потому что знает: "Kagarad" - всего лишь название типа запчастей, заложенных мастерами-инженерами в живую человеческую плоть.
  Он спустился на твердую почву, огляделся - и без колебаний пошел на юг. Трава хрустела и ломалась под его армейскими ботинками - на Бальтазаровой Топи стояло пускай прохладное, и все-таки - лето...
  Чистое синее небо. Ни единого облачка, никакого намека на орбитальную станцию. К чему она в этом секторе, где всего населения - тридцать с половиной тысяч человек, да и те разбросаны по относительно мелким поселениям в гуще леса?
  Искусственный рай для тех, кого потрепала жизнь. Искусственный рай для тех, кто во всем разочаровался - и не желает приобретать свою веру заново...
  Поселиться, что ли, в одном из местных домишек, прикинул Кагарад. К чертовой матери бросить работу на полицию, к чертовой матери послать господина императора. С нынешними технологиями он может править вечно , бери да меняй вышедшие из строя органы. Даже доноров искать не надо - ученые все выращивают в инкубаторах, будь то печень или, к примеру, мозг с определенной базой вложенных в него картинок-воспоминаний.
  Обугленный остов "Chrysantemum-а" высился над поляной, выжженной посреди густого старого леса. Кто-то спустился по опущенному трапу не далее, как пару часов назад - кто-то спустился, роняя капли крови на землю, а она побрезговала этими каплями, не захотела впитывать, как обещанную синоптиками дождевую влагу. Синоптики-то, по сути, и не влагу вовсе обещали - нет, ливень, грозу, неподходящие погодные условия для посадки тяжелых кораблей класса "D"... но вот оно - чистое синее небо...
  Кагарад попробовал шагнуть на первую ступеньку, но она хрустнула, и он, будучи аккуратным и неторопливым человеком, выбрал вторую.
  Рубка напоминала брюхо инопланетного чудища, сплошь усеянное роговыми наростами. Осколки жаропрочного щита лезвиями торчали из ее стен, и сердито скалился треснувший иллюминатор, а единственный уцелевший штурвал над приборной панелью хранил на себе отпечатки двух совершенно разных ладоней.
  Перед ним кто-то сидел, и его правая рука плетью висела вдоль бокового шва зеленой полицейской рубашки. В полумраке, поймав одинокий луч света фонарика, белым огнем полыхнули два полумесяца, расположенные спиной к спине и небрежно приколотые к воротнику.
  - Господин Хвет?
  Тишина. Но левый, не пострадавший, локоть едва различимо дрогнул.
  Кагарад обошел капитанское кресло так, чтобы видеть лицо хозяина "Asphodelus-а". Все такое же худое, измученное лицо - и разорванный шрам, и профессиональные, ровные, короткие швы на коже. И растрепанные черные волосы, и темные-темные пятна, проступившие на ткани все той же зеленой полицейской рубашки.
  - Господин Хвет...
  Талер не отвечал, глаза у него были совсем мутные. И сквозь привычную светлую голубизну то и дело проступали хищные багровые всполохи, как если бы там, внутри, кто-то разводил костер.
  Или боролся - один на один - с лавой.
  Хозяин "Asphodelus-а" едва шевельнул пересохшими губами:
  - Элентас... как мне... добраться...
  
  Шел снег. Пушистыми хлопьями срывался с животов серых, нависших над городом туч, оседал на шапки и головы, покоился на капюшонах и рукавах, поблескивал на ресницах.
  Мерно стучали подошвы. Мерно звучали голоса.
  Торговка зимними яблоками вопила на весь рынок, убеждая, что у нее самый лучший, самый свежий и самый вкусный товар. Без обмана, без дешевых балаганных фокусов.
  На нее поглядывали. Кто - хмуро, а кто - с явным интересом.
  Мимо проехала телега, нагруженная войлочными одеялами. Гордо прошла девочка лет семи, волоча за собой крохотные детские санки, нагруженные дровами. К ней тут же прицепился пьяница, коротавший свое сомнительное время на углу улицы; еще немного посидит - и замерзнет, с оторопью подумал Кит.
  Припорошило снежными хлопьями и высокую вывеску таверны. Талер заходить не стал - потоптался на пороге, дал рыжему человеку у стойки знак, что все нормально, обстановка не изменилась, - и отправился дальше, не боясь ни ветра, ни холода.
  Он был удивительно похож на Эсту.
  И все-таки - удивительно не похож.
  Сколько общего, говорил себе Кит. Сколько общего - но от него я слышу куда меньше глупостей. От него я слышу куда меньше наивных, а с высоты опыта - еще и забавных вещей. Он спокойный, он сообразительный, он жестокий. Бесхитростный, зато упрямый. Безрадостный, зато честный.
  Четверо, сказал себе Кит. Всего лишь четверо. Ты бы, Эста, не решился никого убивать. Ты бы заключил, что не имеешь на это права. А он - посмотри, идет, не колеблясь, прямая спина, широкие шаги, рукоять меча и кобура на поясе. А он - посмотри, идет...
  Мороз нарисовал на редких стеклянных окнах разлапистые ветви, листья и колючки. Мороз насмешливо гладил прохожих по щекам, выпуская на свободу румянец; мороз дергал их за перчатки, мечтая дотянуться до пальцев. Но никто не пугался, все были заняты своими делами - хотя там, за стенами Лаэрны, кто-то наверняка не мог добраться до своего дома. Кто-то умирал, окруженный холодом и снегом, кто-то безнадежно кутался в меховую куртку, оказавшуюся бесполезной. Кто-то в последний раз, отчаянно, невыносимо тихо произносил самое дорогое для него слово...
  Он бы тебе понравился. Этот человек - обязательно понравился бы тебе; ты бы им восхищался, ты бы им дорожил. Как дорожил и мной - ты ведь не забыл, там, на краешке неуклюже сотворенного мира, у берега Извечного Моря...
  Голубоглазый мужчина остановился посреди площади, зачем-то ощупал свои ребра. Нахмурился; Кит обеспокоенно следил за каждым его движением.
  - Что-то случилось, Талер?
  - Нет, - рассеянно ответил мужчина. - Вроде бы нет.
  
   XIV
  
   Пролиться кровью
  
  Вообще-то господин Кит снял шикарную комнату в трактире, но Талер настоял, что молодому человеку с повадками высокородного там делать нечего. Тем более - когда у него имеются очень удобные, поблизости обитающие, друзья.
  Не то, чтобы Кит признавал Талера своим другом. Но высокий худой мужчина с голубыми выразительными глазами чем-то необъяснимо ему нравился, и если поначалу юноша думал, что дело в его похожести на дракона-Эсту, то вскоре был вынужден поверить, что нет. В Талере, как человеке, как лойде и как носителе крови Элентаса бесновалось, бушевало, сходило с ума нечто совершенно особенное; нечто живое, наделенное своим разумом, неукротимое и, пожалуй, голодное. Талер был невозмутим и спокоен, а оно, это неукротимое, билось об его кости, едва не ломая, не выбивая их наружу. Оно не давало мужчине спать, и он часами ворочался под одеялом, почти беззвучно - и все же в ночной тишине обостренный слух юноши ловил шорохи так жадно, словно без них ему было не уснуть.
  Лойд напряглась, увидев Кита впервые - и так и не сняла обороны. Поговорить с ней у хозяина пустыни не получалось, как, по сути, и привлечь ее внимание; ко всем его поступкам девушка была равнодушна. Откуда взялось такое ледяное презрение - и чем ее мог обидеть молодой человек, едва переступивший порог, - Кит недоумевал, но спрашивать у более миролюбивых, типа Эредайна и Лаура, людей не решался. Он ведь не маленький, а взрослых такие проблемы не должны волновать.
  Талер часто уходил с утра - и возвращался утром, невесть где пропадая целые сутки, если не больше. В такие дни - и ночи - Лойд не спала тоже: собирала себе кокон из теплых одеял и сидела, таращась на огонь в недрах закопченного камина. И глаза у нее были совсем несчастные, умоляющие глаза - вот сейчас, пройдет какая-то секунда, и скрипнет угловатый ключ, и знакомые шаги пройдут по коридору. Вот сейчас... пожалуйста... какая-то секунда...
  Ключ скрипел на рассвете. Талер улыбался, аккуратно ставил на стол неуклюжую плетенку со свежими продуктами - и садился рядом с девушкой. По-братски обнимал ее за плечи, иногда - притягивал к себе и гладил по белым, как снег, волосам. Она молчала, размышляя о чем-то своем; Кит понимал, что она готова расплакаться. Эти слезы, недоступные, желанные, горькие слезы порождали неправильный, нехороший блеск в плену ее длинных ресниц - но Лойд не давала им воли. Она улыбалась и пыталась врать, что все хорошо, все нормально, Талер ее ничем не обидел. Она же не глупая, она знает - важные дела, Сопротивлению нужно работать, иначе толку со всех его достижений, толку со всех его стараний?
  И толку, добавлял от себя - и про себя - Кит, от всех этих бессонных ночей, от короткого - часа в четыре - отдыха? От темных кругов под нижними веками, от шрама по скуле вниз, от усталости, так прочно засевшей в лице мужчины, что искоренить ее, кажется, уже нельзя?..
  Не желая спать - или не умея спать? - Талер помогал девушке подняться, одеться и выйти за дверь. Стучал костыль по деревянному полу; стучал по камням порога, по вычищенному двору. Ни сугробов, ни тем более льда - Лойд нельзя, ни за что нельзя поскальзываться. Лойд надо беречь себя...
  А ты, спрашивал Кит, наблюдая за их прогулками из окна. Почему ты себя не бережешь?
  Изредка они ходили на рынок. Вместе; Талер подавал девушке локоть, и она неловко за него хваталась. Тикали сабернийские стрелки, отсчитывая время поздней карадоррской осени; стуча по мостовой, гнался, гнался и не успевал за ними костыль. Подобранный по росту, наверняка удобный - и все равно унизительный для каждого бойца, для каждого - бывшего...
  Она была, говорил себе Кит. Как боец, она была. Она позволила себе - там, во мраке, среди крови и запаха железа - быть. Бок о бок с высоким худым человеком, способным разнести Карадорр не по камешку даже - по пылинке, дай ему только повод...
  Я боюсь, осознавал юноша. Он мне нравится - и все-таки я его боюсь. Двое смешали кровь над шахматной доской; и не было бы в этом ни черта опасного, если бы пламя подземной огненной реки не передавалось, как болезнь, через любую рану. Если бы пламя подземной огненной реки не добиралось до сердца, не соблазняло его, не дурманило; насколько ты...
  Однажды вечером в дом на окраине заявился господин Шель. Впрочем, Киту он представился, как господин Эрвет; золотых погонов не было на его мундире, на нем не было мундира вовсе, но следовало родиться полным дураком, чтобы не узнать в мужчине с пепельными волосами главу имперской полиции Малерты.
  Скорее всего, он старше Талера, мысленно отметил Кит. Хотя внешне - гораздо младше. Ему и двадцати пяти не дашь - либо он сознательно держит себя в форме, либо он, как выражался Вест, процентов на пятнадцать - не человек. Вероятно, примесь эльфийского ДНК...
  Господин Эрвет сообщил, что в Малерте назревает полная смена власти. Что он лично посягнет на корону Его императорского Величества; сказав это, он как-то странно покосился на Талера и попытался что-то добавить, но осекся и мотнул головой - мол, хватит, и так сойдет. Не дождавшись ни от кого поздравлений и - тем более - пожеланий удачи, он не расстроился и не обиделся, а лишь мягко обратился ко все тому же Талеру с просьбой занять пост первого - и, возможно, единственного - советника.
  Талер отказался. Господин Эрвет пожал плечами и тут же перевел тему на покупку новой партии харалатского динамита. К его удивлению, Талер отказался снова - и пояснил, что теперь, спустя сотни вылазок и визитов к высокородным, принимавшим участие в Движении против иных рас, динамит потерял все свое очарование. И что не стоит расходовать такую ценную вещь на каких-то четверых собак.
  На Кита господин Эрвет впечатления не произвел. Ну да, смышленый, ну да, цепкий и сообразительный. Вот пускай себе и соображает, на троне или без него - главное, чтобы подальше отсюда...
  Шель вроде бы ушел, но из Лаэрны не уехал. Буркнул, что у него еще есть какие-то смутные цели на горизонте, красноречиво коснулся кобуры с револьвером - и утащил Талера с собой на добрых полтора часа, обсуждать грядущие перспективы.
  После этого обсуждения все постепенно встало на свои места.
  А спустя еще день - свихнулось и поехало с горы по накатанной.
  
  Четверых последних участников Движения Талер выслеживал, как выслеживала бы охотничья собака. Ходил по следам, нисколько не смущаясь, что в его логове есть ценный свидетель, способный разболтать сведения о приезде господина Хвета кому угодно. Вероятно, рассчитывал на Лойд, а сама девушка откровенно боялась, что проснется однажды утром - и Кита на лавке не обнаружит.
  Но он сидел, равнодушно, едва ли не покорно, изредка выглядывая в окно. И переживал, наверное, не лучшие свои времена.
  О прибытии лорда Сколота радостно болтали на всех улицах и площадях, рассказывали, что скоро состоятся внеплановые стрельбища, и юноша, как всегда, размажет самооценку своих противников по мишени. Тонким слоем, потому что с тех пор, как он ребенком одержал победу, он больше ни разу никому не проигрывал.
  Потом пошли слухи о ледовом фестивале, куда приедет лично господин император - желая как повидаться со своим преемником, так и насладиться дивными картинами, созданными изо льда. Поначалу эти слухи подняли на смех - мол, какой фестиваль, император всего-то единожды и покидал столицу ради Лаэрны! - а затем поверили, потому что имперские глашатаи на всех площадях оповестили народ о грядущем празднике.
  Это было вечером, в глухой осенней темноте. Талер что-то высчитывал, переносил цифры на пергамент и пачкал синими чернилами нос. Он постоянно его пачкал - не умел работать аккуратно, и если бы Шель убедил мужчину стать советником, над ним бы смеялась добрая половина замковых слуг. Или недобрая, тут уж как посмотреть.
  Господин Кит молчал, не отводя серых с янтарной каймой глаз от окна, снаружи затянутого инеем. С неба срывались пушистые комья снега, долго кружились над улицей, оседая на фонарях, крышах и заборах.
  Потрескивал огонь в полутемной глубине камина. Дом был старый, но добротный, и соседи уже привыкли к его новым, тихим и ненавязчивым, жильцам. Талер чем-то им приглянулся, как, в общем, приглядывался всем, а Лойд - вынуждала испытывать нечто вроде сочувствия, пока бродила по двору, тяжело опираясь на костыль.
  Заскрипела входная дверь. Кто-то с облегчением выдохнул, повесил пальто на крючок в тонкой деревянной стене - и двинулся к общему залу, на ходу шурша промасленной бумагой.
  Талер потянулся было за оружием, но на полпути одернул себя и криво улыбнулся - мол, надо же, какая безотказная привычка! Господин Кит на секунду оторвался от окна - и приветливо посмотрел на Лаура, едва переступившего порог.
  - Лойд, - поклонился мужчина, и его синий взгляд отразил нешуточное беспокойство. - Как твое самочувствие?
  - Все хорошо, спасибо, - отмахнулась девушка.
  Лаур поджал губы. С тех пор, как он потащил своих товарищей в родную деревню, миновало больше года, но ни один лекарь так и не сумел поставить Лойд на ноги без помощи костыля - а сам вызывающе некрасивый мужчина терпеливо носил на перевязи правую руку, не способную удержать ничего, что превосходило по весу чайную ложку.
  - Господин Кит, - снова поклонился Лаур. - Как настроение? Вы уверены, что больше не ищете опекуна лорда Сколота? Я сегодня видел его на площади.
  - Уверен, - спокойно отозвался юноша. - Благодарю.
  Лаур кивнул. И присел на табуретку слева от главы Сопротивления.
  - Все четверо будут на фестивале, - сказал он. - Хотят попросить господина императора о надежном укрытии. Император, конечно, не поддерживал их... если можно так выразиться... работу, но они ведь считают себя героями и нисколько не сомневаются, что убедят его в этом дутом героизме. Нам бы, наверное, хватило четырех арбалетов, - задумчиво добавил он. - Или пяти - на тот случай, если кто-нибудь промахнется. Но ты, кажется, велел раздобыть всего лишь одну пару коньков, и не было речи ни об оружии, ни о прикрытии. Неужели ты...
  - Верно, - согласился Талер. - С этой четверкой, Лаур, я справлюсь и в одиночку.
  Синеглазый мужчина пошевелил пальцами поврежденной руки.
  - Там будет стража, - напомнил он. - И, возможно, высокородные. А ты ведь знаешь высокородных - они таскают мечи и сабли повсюду, они стараются не упускать из виду знакомую рукоять. Войны между императорскими семьями и бывшими землевладельцами не дают им покоя даже спустя восемьдесят лет. У меня такое чувство, что они и в туалет без оружия не ходят. И еще у меня такое чувство, что кто-нибудь наверняка успеет занести лезвие над худой шеей всем известного господина Твика... и это будет вдвойне приятно, если господин Эрвет наденет малертийскую корону раньше декабря.
  - А он наденет, - усмехнулся Талер. - И нам тут будет ужасно весело.
  Господин Кит понимающе склонил голову. Очень светлые, почти белые пряди скрыли его лицо, но Лойд с удивлением осознала, что юноша боится.
  - Послушай, - поколебавшись, произнес Лаур. - Что ты собираешься делать после того, как все закончится? Ты убьешь этих четверых, славно. А потом, Талер? Чем ты будешь заниматься? Тебя это... ну, не пугает? Все мы привыкли охотиться на людей, привыкли убивать, привыкли быть... прости, абсолютно беспощадными. И теперь многие растеряны, многие не в силах вообразить, как вести себя дальше. Есть и такие, кто, едва господин Эрвет донес до них новости о войне, пожелали записаться в армию. А...
  - Тише, Лаур, - попросил мужчина. - Тише. Я ни в какую армию не пойду.
  - А, - настойчиво повторил его собеседник, - куда пойдешь?
  Талер помедлил. Отложил исписанные кусочки желтого пергамента.
  - Мы с Лойд, - негромко произнес он, - уплывем на острова Харалата. Как-нибудь перебьемся до лета, в крайнем случае - на побережье спрячемся... а в июле уплывем.
  Лаур побледнел. Рефлекторно сжал безобидные сейчас кулаки.
  - Насовсем?
  - Насовсем, - подтвердил Талер. - И тебе тоже лучше уплыть. Карадорр... при всем уважении к Шелю... не выстоит. Сора, Линн, Фарда и Ханта Саэ перегрызутся, как бешеные псы. Шель прав, будет война, и все-таки одна Малерта не совладает с четырьмя такими отчаянными... врагами. Забери свою мать, Лаур, и давай уберемся отсюда вместе. На Харалате мы отыщем... какую-нибудь работу. Я в архив пойду, или в библиотеку, или вообще в ратушу, сводить всякие счета. Или стану торговцем, открою свою собственную лавочку и буду продавать кинжалы из-под полы. То есть я, - он мечтательно приподнял уголки губ, - буду их добывать, а продажами займется Лойд. Госпожа Тами будет следить за домом и печь свои замечательные пирожки. На господина Кита мы повесим, например, доставку товара наиболее выгодным клиентам. А ты... ты моя правая рука, Лаур. Неизменно. Повсюду.
  Мужчина помолчал, словно бы прикидывая, насколько правильны его слова, и добавил:
  - Идем со мной. Идем... с нами.
  Лаур огляделся.
  - А если ты погибнешь... до лета? На фестивале...
  - Не погибну. - Талер поднялся и подошел к заледеневшему окну. - Их четверо. Всего четверо.
  Господин Кит нахохлился под своим одеялом, сверкнул янтарем из-под белесых бровей:
  - Ты слишком самонадеян.
  Мужчина потрепал его по мягким растрепанным волосам. Кит, к изумлению "правой руки" главы Сопротивления, безропотно принял эту... вероятно, ласку. Странную ласку, рассчитанную скорее на ребенка, чем на невысокого, хрупкого, угрюмого юношу.
  - Спасибо. Я буду вести себя осторожнее.
  - Нет, - спокойно возразил юноша. - Не будешь. Ты привык ставить на карту все. Ставить на карту... максимум. Но нельзя вечно рисковать - и выныривать из воды сухим. Понимаешь? Лаур не ошибается. Ты умрешь там, на фестивале. Глупо, как полный дурак, умрешь. Не ходи.
  Худые плечи Талера едва различимо дрогнули. Лойд заправила за ухо непокорную серебряную прядь, стараясь не показывать своего замешательства.
  - Ты умрешь, - настаивал Кит. - Люди, подобные тебе... умирают в шаге от своего спасения. Посмотри на эту девочку. Посмотри на этого парня. Посмотри на себя, в конце концов, - он обвел комнату широким жестом, не обделив ни Лаура, ни Лойд. - Вам уже хватит риска. Вам уже хватит - и хватит, пожалуй, до глубокой старости. Самое время остановиться, плюнуть на свои принципы и, действительно, уплыть куда подальше из Малерты и Соры. Здесь вы никогда не сможете стать свободными. Здесь твоя память, ее память, его, дьявол забери, память - последует за вами, куда бы вы ни пошли. Намереваешься купить заветный билет? Купи, и она, и он, и я - поплывем с тобой. Но, пожалуйста, в обход фестиваля.
  Лаур покосился на юношу с невольным восхищением. Мало кто решался подвергать сомнению планы Талера, потому что, по сути, до сих пор они толком никого и не подводили. Мужчине каким-то чудом удавалось уберечь своих товарищей - и до чертиков запугать любого противника. Один вечер в особняке господина Ивея чего стоил. "Танцуйте, уважаемые гости..."
  - Мне жаль, Кит, - честно признался Талер. - Мне жаль. Но я поклялся. Ты ведь чувствуешь разницу? Не хочу, не жажду, а поклялся. Еще до того, как впервые пересек рубеж Вайтер-Лойда. Еще до того, как впервые увидел...
  Он осекся и вцепился в манжету рукава - так, что побелели ногти.
  Господин Кит бросил на воспитанницу Талера полный сожаления взгляд.
  - Тебе, - пробормотал он, - важно, чтобы эти четверо погибли? Тебе важно, чтобы на фестивале наконец-то погибли они все?
  Лойд помолчала. Потянулась к высокому кувшину с водой, на полпути опустила руку. Взглянула на мужчину как-то затравленно, исподлобья, боясь ранить... зацепить. Задеть.
  И все-таки мотнула головой.
  - Там, - глухо произнесла она, - где я не могу быть с тобой, Талер... там, где я не могу - тебе разве... не страшно?
  Он выдержал. Выстоял. Принял удар, не боясь его очевидных последствий; Лаур, напротив, покачнулся и сел, закрыв лицо рукавами.
  Мягкая, идеально вежливая улыбка перекосила черты голубоглазого мужчины куда хуже, чем перекосила бы их болезненная гримаса. Дернулись края шрама, скрепленные широкими нитками.
  - Страшно, - согласился Талер, и голос у него был совершенно пустой, бесцветный, холоднее снега. - Извини.
  Один шаг, еще один, и еще. Он утонул в тени коридора, тихо закрыл за собой неуклюжую деревянную дверь. Даже пальто бросил - ни девушка, ни Лаур, ни господин Кит не услышали характерного шелеста одежды.
  Крохотные песчинки на коже. Удержать их, наверное, не труднее, чем Талера Хвета - хотя, если как следует стиснуть кулак... стиснуть его сильнее, чем господин Лаур...
  Сын госпожи Тами провел пальцами по ресницам, будто стряхивая слезы. Но веки у него были - пусть и покрасневшие от мороза и ветра, но сухие.
  - Что-то вы, - с натянутым весельем сообщил он, - слегка расплываетесь... жуть, а ведь я никогда не жаловался на зрение...
  Кит замер.
  И ощутил, как расползается по груди - под росчерками резко выступающих ключиц - ужас, голодный и счастливый, что сегодня, спустя годы, его щедро одарили пищей.
  
  В отличие от Бальтазаровой Топи, на EL-960 вовсю царила зима.
  Попрошайки вымелись прочь - подземные станции были холодны и покрыты синими узорами льдинок - особенно у потолочных диодов, где использовался охладитель. Поезда ходили через один, искры летели из-под железных колес, двери выпускали наружу клочья пара и сигаретного дыма. Кто-то оборвал все горячие просьбы "Не курить в салоне", и на окнах остались мутноватые серые следы клея - иногда с жалкими останками глянцевой бумаги.
  Лойд стояла у выхода, как стоял капитан Хвет. Прошел месяц, всего лишь месяц, а кажется - его нет рядом с момента появления Лойд на свет. А кажется - его и не было вовсе; приснился, почудился, мимолетное видение, чудесное - и короткое. Невыносимо короткое.
  Она провела на борту "Asphodelus-а" девять с половиной лет. Она знала Талера девять с половиной лет, а сейчас ей не верилось, что был такой человек в рубке до мелочей знакомого корабля, что это его пепельница по-прежнему стоит на панели перед капитанским креслом, и никто не смеет ее убрать. Девять с половиной лет - едва ли не бесконечно долго.
  И... ничтожно мало.
  Талер выучил ее, как учат стихи на уроках литературы. Увлеченно, с понимаем степени важности, выучил. Он умел смотреть на нее - между строк, написанных для каждого, и находить строку, написанную специально для него самого. Он умел копаться в ее душе, как в сундуке, набитом сокровищами. Он умел вытаскивать из нее действительно стоящие фрагменты, а страшные - поскорее прятать. И прятать, увы, так, что она о них даже не подозревала - пока не очнулась одна перед экраном, где красный заголовок "ЗАВЕЩАНИЕ" вызывал то ли желание расплакаться, то ли куда менее достойный рвотный позыв.
  "Словно сам себя изнутри поджег, - растерянно болтали врачи. - И неясно, чем. Главное - все сгорело, все подчистую. Я бы дорого заплатил, чтобы выяснить, как это его так... припечатало..."
  Джек сидел на кушетке у двери. Джеку, как, впрочем, и Эдэйну, и Адлету, не позволили пересечь порог и сказать капитану Хвету - напоследок, давясь отчаянием, сказать... что? И правда, что надо говорить будущему покойнику, человеку, чьи секунды уже посчитаны, человеку, над которым сокрушенно качают головами врачи - и копаются по карманам в поисках анальгетиков? Наиболее сильных анальгетиков, чтобы точно отшибить мужчине и намек на боль, построившую гнездо в его обугленных, оборванных легких...
  Вы были очень дороги мне, капитан, представила девушка. И скривилась - резало слух это равнодушное "были", резало слух это официальное "вы". Или как там еще? Спасибо за оказанное доверие, за то, что "Asphodelus" и его команду вы завещали именно мне. Да когда она, спрашивается, обращалась к нему, к Талеру, таким тоном, когда она смела пренебрегать его именем, его просьбой "давай-ка на "ты", ладно"?..
  Она ударила по стене кулаком. Постояла, пытаясь разобраться в эмоциях, и ударила еще раз.
  Удовольствие. Да, она испытывает некое мрачное, некое надломленное, но все-таки удовольствие.
  И от того, как болит ребро ладони. И от того, как стучит ни в чем не повинное покрытие, стилизованное под красное дерево.
  Она прошлась по комнатам его квартиры, стараясь ни к чему больше не прикасаться. Вот здесь, в кухне, она однажды заваривала чай, и заваривала напрасно - потому что капитан Хвет задремал, сидя в кресле, и ему впервые за долгое время не надо было никуда спешить.
  Помнится, она опустилась на ковер и завороженно, с интересом, с какой-то... наверное, нежностью... разглядывала его лицо. Уставшее лицо человека, измотанного погонями, поисками убийц, перелетами в режиме почти полного отсутствия информации. Уставшее лицо человека, сгоревшего изнутри, бездумно, размеренно, глухо повторявшего одно-единственное имя.
  Не ее.
  Именем беловолосой девочки, способной передвигаться лишь на титановых протезах, он захлебнулся под конец.
  Паутины в кухне было все так же много. И пауки, сбитые с потолка веником, вернулись на свои законные места - и начали сонно, сердито подрагивать, стоило бывшей напарнице капитана Хвета провести пальцем по узкой пластинке выключателя.
  - Это моя квартира, - донесла она до своих невольных соседей. - Это теперь моя.
  Пауки хранили молчание. Безучастное, зато вежливое.
  Джек не повел "Asphodelus" к EL-960. Джек не повел "Asphodelus" никуда; блестящая седая прядь возникла в его рыжих, небрежно собранных в некое подобие хвостика, волосах. Блестящая седая прядь.
  Она распиналась перед ними не хуже Совета Генералов. Да, мы продолжим копаться в деле Дика ван де Берга и Мартина Леруа. Да, мы завершим начатое капитаном Хветом. Да, мы все еще работаем на космическую полицию, но до марта у нас внеплановый отпуск. За него, разумеется, хорошо заплатят, а потом я буду ждать вас в указанном порту, в такое-то время, давайте сверим часы...
  Она боялась называть его Талером. Она боялась, потому что человек, чьи стеклянные голубые глаза таращились на нее из полумрака медицинского блока, не был тем постоянно уставшим, но неизменно преданным и надежным хозяином "Asphodelus-а", которого она впервые увидела в секторе W-L.
  Он не был уже никем.
  Вовсе.
  Перехватило горло, и она выругалась. И она обругала кухню, и пауков, и легкую сеть их воздушной паутины, и корабль, и порт, и подземную линию поездов.
  Она понимала, что на самом деле - он был. И винила себя за эту слабость, за эту защитную реакцию, за то, что отказалась от него, едва он погиб. За то, что не смогла пересилить свой же страх, такой хилый и податливый рядом с живым Талером - и такой безжалостный рядом с мертвым.
  Она улыбнулась. Мягко и осторожно, влево.
  - Мне нужно ровно столько билетов на чертово колесо, сколько хватит до самого закрытия. На двоих.
  Пауки снова промолчали. Шумел ветер за окнами ее - нет, все еще его - квартиры, бросая на раму снег.
  - Пишут - каберне, - никак не успокаивалась девушка. - Ты когда-нибудь пила каберне, а, Лойд?
  Улыбка была кривая. Улыбка была такая, словно у нее от виска по скуле тянулся глубокий шрам.
  - Знаешь... ты просто вообрази, что пройдет, например, лишняя минута, и вслед за теми... людьми, или кто там ломает храмовую дверь, порог переступлю уже я. И что я обязательно тебя спасу.
  Она с ногами - вернее, с протезами, - забралась на диван. Скрипнули коленные шарниры, вкрадчиво зашелестела подушка. На ней, будто бы в насмешку, был изображен счастливый полосатый кот. Или кошка, какая, по сути, разница...
  Ветер шумел. Ветер бесновался, и к утру снега намело едва ли не по грудь. Серые медлительные роботы копошились в нем, как вши на голове у бездомного; серые медлительные роботы не отвлекались от своего занятия, даже если дети хлопали их по ступням и радостно вопили, реагируя на чудесный, раскатистый звук.
  Лойд не обратила на них внимания. Лойд было, по большому счету, все равно, какими подробностями отличится дорога в парк.
  Сверхскоростная трасса. Подземный переход; чьи-то пальцы требовательно сжимаются на ее локте.
  - Извините... госпожа Хвет?
  Она подняла глаза.
  Мужчина - да нет, парень, - был, чего греха таить, довольно-таки милым. Он хаотично выкрасил свои короткие волосы в зеленый и красный цвет, не попытавшись наделить их симметрией. Кепку носил задом наперед, губу проколол и надел широкую кольцевую сережку, украшенную темным, как ночное небо, камнем. Ресницы он, вероятно, тоже обмазал краской, и в ореоле все того же зеленого и красного за Лойд внимательно следил еще и темно-синий, пронизанный пятнами зрачков, цвет.
  - Я из эльской планетарной полиции, - сообщил парень. - Мне приказали не упускать вас, госпожа Хвет, из виду. Куда вы направляетесь?
  - В парк, - спокойно ответила девушка. - Хочу покататься на чертовом колесе.
  Он покивал:
  - Понятно... а вы уверены, что парк вообще работает по такой погоде?
  Лойд обмерла. Черт возьми, а что, если он прав, что, если кассы давно заперты, а системы заблокированы?..
  - Работает, - упрямо сказала она. - Мне нужно... чтобы работал.
  Он покивал еще раз:
  - Понятно. Что ж, не смею задерживать.
  И отвернулся.
  Над козырьком его черной кепки пламенела яркая надпись "You"ll all die". Лойд неожиданно для самой себя усмехнулась.
  Дорогу к парку она помнила постольку-поскольку, потому что в тот зыбкий, почти совсем забытый день из, кажется, далекого прошлого, все свое внимание посвятила капитану Хвету. Он был весь - красная клетчатая рубашка, приметный кожаный браслет на запястье, кеды с нашивками-кактусами и перекати-полем... он был весь - радостная улыбка, весь - непрошибаемое спокойствие. Совершенно счастливое спокойствие.
  Ему требовалась такая малость. Такая мелочь.
  Жить на EL-960 - и видеть Лойд каждую секунду. Знать, что она поблизости, что ей ничего не угрожает. И что она тоже почему-то счастлива, что для нее тоже имеет огромное значение высокий голубоглазый мужчина с нашивками-полумесяцами на воротнике темно-зеленой парадной формы...
  Парень в кепке, надетой задом-наперед, ненавязчиво ее преследовал. Притворялся, что любуется витринами торговых центров, светящимися громадами скоростных лифтов, изящными вывесками кафе и ресторанов. В надписи "You"ll all die" прятались, вероятно, маленькие диоды, заряженные солнечными лучами - и в полумраке улиц она привлекала к себе десятки заинтригованных - или неодобрительных - чужих взглядов. Какая-то женщина схватила своего ребенка за локоть и потащила прочь, вполголоса обругав планетарную полицию, Совет Генералов и господина императора за давным-давно утвержденную свободу мысли и слова.
  Ограда парка возникла впереди, разогнав как высотные здания, так и солидные, приземистые магазины с кошмарными ослепительными названиями. Лойд помедлила, мучительно помялась на входе - в ее воображении этот момент, этот поступок и этот вход выглядели совсем иначе, без парня в черном неумолимом головном уборе, прицепившегося к ней, как репей.
  Он все портил. Он решительно все...
  - Господин полицейский, - девушка резко обернулась, - будьте так любезны от меня отвалить. Я психологически уравновешенный человек, и я не вижу причин, по которым вас могли уполномочить за мной следить.
  "Репей" находчиво сделал вид, что не слышит.
  - Господин полицейский! - окончательно рассердилась Лойд, и низенький пожилой мужчина, покидавший парк, шарахнулся от нее, как если бы она произнесла проклятие. - Вы со мной уже беседовали, я в курсе, что вы не глухой - не надо усугублять положение! Либо объясните, какого дьявола Совету от меня понадобилось, либо катитесь куда-нибудь подальше от меня, от парка и от EL-960 вообще!
  Парень осторожно поправил кепку. Перевернул, скрывая козырьком верхнюю половину лица, и негромко сказал:
  - Извините. Если я вас так раздражаю...
  - Раздражаете! - бушевала девушка. - Я прилетаю на чужую планету, я хочу провести на ней свои чертовы две или три недели, я хочу посвятить себя мыслям о... - она осеклась - и непримиримо оскалилась. - А вы повторяете каждый мой шаг, каждый проклятый шаг, забери вас черти, повторяете, коситесь на мою спину, как будто нож бросить намереваетесь! И неужели, спрашивается, вечно равнодушный Совет решил проявить такую потрясающую заботу о своей рядовой сотруднице? Неужели Совет? Как-то очень туго верится, господин полицейский. Мне, если честно, без разницы, кто вы такой и какую, ха-ха, преследуете цель, но я была бы страшно довольна, если бы вы отказались от нее и пошли домой.
  Он постучал по асфальту носком кожаной туфли:
  - Давайте выпьем кофе. По чашке, и я исчезну.
  - Еще чего, - возмущенно отозвалась Лойд. - Какого, интересно, Дьявола я должна разгуливать с вами по дешевым кафе?
  - Разгуливайте по дорогим, - пожал плечами ее собеседник. - Или я так и буду болтаться позади, коситься на вашу спину и намереваться бросить в нее нож. Хотя именно сегодня, увы, ножи я оставил на тумбочке у кровати.
  Пожалуй, она хотела его ударить. Пожалуй, она хотела взять его за красные-зеленые волосы и как следует окунуть в придорожную канаву. Пожалуй, она хотела столкнуть его с крыши высотки - и посмотреть, как он беспомощно падает, и ветер срывает кепку с надписью "You"ll all die". Срывает и уносит к морю, и она опускается на волны, с минуту плавает, как обреченный кораблик с дырявым килем - а затем величественно, с чувством выполненного долга, тонет, и диоды смутно поблескивают под холодной водой...
  Он действительно выбрал едва ли не самое дорогое кафе из десятков прочих. Вежливо подал своей спутнице папку с меню, щелчком пальцев подозвал флегматичного официанта. Нахмурился, будто его разозлил - или расстроил - собственный жест.
  - Флэт уайт, - мягко попросил он. - И... госпожа Хвет, что вы будете?
  Она отложила меню и сдержанно улыбнулась официанту:
  - Мокко, пожалуйста.
  За окном была улица. Какая-то внезапно опустевшая, и потому - жутковатая.
  Лойд ожидала, что парень в кепке скажет хотя бы что-нибудь. Хотя бы намекнет, чего ради таскается по городу за новой хозяйкой "Asphodelus-а". Или, наоборот, плюнет на серьезную тему и посвятит ее в последние новости искусства, как периодически поступал Эдэйн, желая скрыть от воспитанницы капитана Хвета свое плохое настроение.
  Но парень молчал - и до, и после того, как официант принес и поставил перед ним заказанный флэт уайт. И смотрел в окно, будто явился в кафе один и понятия не имел, откуда за его столиком взялась беловолосая девушка с ледяными серыми глазами, способными душу расколоть надвое.
  Чашка, подумала она. Всего лишь чашка, и я уйду.
  В кафе было тихо и тепло, в углу шепотом обсуждала какую-то музыкальную группу компания молодых людей. Над стойкой возвышалась витая антенна устаревшего лет на десять радиоприемника, а флегматичный официант вытирал чистым полотенцем разномастные чашки, сортируя их по размеру, цвету и форме.
  Флэт уайт никак не хотел заканчиваться. Парень в кепке с маленькими диодами словно бы нарочно оттягивал момент прощания. Сережка в его нижней губе ловила отблески потолочных ламп.
  - Если там, за Гранью, - наконец-то бросил он, - вам повстречается Кит... передайте, что я искал его.
  - Простите? - Лойд удивленно подняла брови.
  Парень в кепке сдержанно улыбнулся:
  - Это не сложно. Вы легко его узнаете. Приятно было познакомиться, госпожа Хвет.
  Он сунул под фарфоровое блюдце хрустящую зеленую банкноту, махнул официанту рукой и двинулся к выходу.
  У порога его ждал мужчина с белыми волосами, собранными в косу.
  Коса была длинная, подвязанная ленточкой, словно бы за пределами кафе до сих пор царило глухое Средневековье, а Лойд об этом не догадывалась, потому что дверь стала переходом из этого, кибертехнического, мира в соседний.
  Мужчина показался девушке знакомым. Смутно знакомым, как бывает, если ты видел человека всего единожды в жизни, а потом снова наткнулся на него и пытаешься припомнить, где и как вам приходилось пересекаться.
  Очень светлые серые глаза. Выгоревшие с годами; он был, наверное, старше Эдэйна, и все-таки - младше капитана Хвета.
  И...
  Лойд вскочила, бросив недопитый мокко, и вцепилась побледневшими ладонями в край столешницы.
  Если бы Талер как следует отдыхал, если бы на его лице не было шрама, а волосы и радужные оболочки вдруг переменили цвет - он был бы едва ли не точной копией этого мужчины.
  Она едва не опрокинула удобное, в общем-то, кресло, виноватое лишь своим неудачным расположением. Она едва не сбила с ног какого-то юношу, рискнувшего заглянуть в чертово кафе; она вылетела на улицу, как стрела из лука - порывисто и настойчиво.
  И схватила спутника господина полицейского за рукав.
  - А... - выдавила она. - Извините... а вы...
  Он, кажется, не удивился. И тем более не испугался - кого пугаться, невысокой девушки на титановых протезах? Так протезы вдвое страшнее, чем она сама...
  - Лерт, - улыбнулся мужчина. - Меня зовут Лерт. А вы, должно быть, та самая госпожа Лойд? - и, дождавшись ее неуверенного кивка, добавил: - Я о вас наслышан. Да и за цифрами в ежегодных отчетах... слежу. Вам ведь уже исполнилось девятнадцать?
  - Исполнилось, - рассеянно подтвердила она. Рядом с этим человеком ее возраст, ее обреченный возраст был сущей мелочью. - Извините еще раз... но... вам что-нибудь известно о капитане Талере Хвете?
  Лицо ее собеседника странно изменилось.
  Господин полицейский заученным жестом поправил кепку, и в тени блеснула беспощадная фраза "You"ll all die".
  Шелестели шины. Проезжали мимо автобусы. Падал снег - мелкими кристаллами, оседая на воротниках и вызывая невольное восхищение - ну до чего же красивый!
  - Хвете? - повторил, наконец, мужчина. - Тут был кто-то... из... из них?
  При этом обернулся он почему-то к господину полицейскому, а не к Лойд. И господин полицейский то ли смутился, то ли расстроился - во всяком случае, опустил ресницы и принялся изучать носки своих туфель.
  - Я надеялся, что эта информация до тебя не доберется, - глухо признался он. - Тебе ни к чему было знать... о нем.
  - Ни к чему знать - о Талере? - неожиданно для самой себя возмутилась Лойд. - О Талере - ни к чему?! Да он был самым лучшим, самым честным, самым искренним человеком в этой... гребаной... галактике! Он был самым добрым, он не проходил мимо чужих бед, он искал... он стремился... он...
  Девушка запнулась, поймав потрясенный взгляд беловолосого мужчины. Провела манжетой по векам, словно бы желая стереть слезы - но слез на них не было.
  - Искал? - тихо переспросил господин Лерт. - Стремился? Вы хотите сказать, что он...
  - Умер, - согласилась Лойд. - Именно так. Недавно он умер. Во имя восьми сотен заложников на Белой Медведице, во имя того придурка, умолявшего спасти его семью... и после этого кто-то, - она покосилась на господина полицейского с откровенной злобой, - смеет говорить, что людям ни к чему о нем знать.
  - К сожалению, Лерт не человек, - оборвал ее домыслы парень в кепке. - Иначе я бы не таскался по EL-960 в его компании. Госпожа Хвет, - он отвернулся и притворился, что его интригует вывеска магазина живых цветов, - вам пора идти. Иначе я буду вынужден, - новый медленный оборот, заинтересованный прищур, - противостоять вашему обоюдному резонансу. А до сих пор у меня плохо получалось.
  Беловолосый мужчина повел плечами, застегнул верхнюю пуговицу своего пальто и покорно двинулся прочь.
  Походка у него была размашистая и немного неровная. Как у...
  
  Талер стоял у фонаря, где внутри, за натянутыми стенками из выделанной кожи, ярко горел огонь. И мучился каким-то странным чувством - не обидой, не злостью и не сожалением. И не тоской, пожалуй; нет, с тех пор, как он оказался перед фонарем, его интриговало, хорошо ли одинокому красноватому огоньку в ночной темноте, в переплетении городских улиц. Хорошо ли огоньку?..
  Потом он одернул себя и попытался подумать о вещах более важных. Прав ли господин Кит? И если прав, надо ли обращать на это внимание? В конце концов, мало ли кто и что говорит - у него, у Талера Хвета, есть определенная цель. И пускай, по сути, ее подсунул человек, весьма далекий от работы Сопротивления - он подсунул ее в нужные руки. В руки, способные что-то изменить, на что-то повлиять...
  Помнится, однажды он спрашивал, зачем Шелю понадобилось не ловить некоторых убийц, а, напротив, дарить им наследника семьи Хвет. Зачем ему понадобилось, чтобы участники Движения против иных рас покатились к воротам преисподней, а голубоглазый мальчик с раной от виска вниз воцарился в глубине Проклятого Храма? Тогда Шель ответил, что это было удобно - пока все искали главу Сопротивления, мало кто копался во внутренних малертийских делах, и они поступили в его единоличное пользование. Но солгал - Талер не сомневался, Талер тонко ощущал разницу. По крайней мере, если речь заходила о носителе золотых погон, - потому что в его компании мужчина провел не месяцы даже - годы...
  "Там, где я не могу быть с тобой, Талер... там, где я не могу - тебе разве... не страшно?"
  Он позволил себе на целую секунду закрыть чертовы глаза.
  И в него тут же кто-то врезался - кто-то весьма бесцеремонный, не озаботившийся и тем, чтобы извиниться. Едва не сшибив Талера с ног, он весело рассмеялся, хлопнул его по худому плечу и тремя движениями - обогнул, как вода огибает камень. Или скалу.
  - Простите, - виновато произнес кто-то, шагавший следом. - Он сегодня, увы, пьян... господин Твик?
  В голосе, обычно лишенном сильных эмоций, красивой протяжной нотой прозвучало удивление. Это был по-своему любопытный, осторожный - и знакомый Талеру голос, поэтому, оборачиваясь, он уже не сердился, более того - почти радовался.
  - Милорд, что вы потеряли вне особняка ночью?
  Юноша с россыпью веснушек на переносице и скулах вежливо ему улыбнулся:
  - А вы?
  Талер улыбнулся тоже.
  Улыбка получилась неискренняя. Вымученная, потому что оправдание, конечно, легко придумать, и все же - не хотелось обманывать лорда Сколота, неплохого, никак не связанного с политическими разборками человека, да еще и занятого собственной бедой - мертвецки пьяным господином Эсом.
  Сколот, на счастье Талера, посчитал, что обмен шутливыми упреками закончен, и предложил:
  - Вы не желаете с нами до таверны... прогуляться? И остаться там, если вам понравится вино, коньяк, абсент... или что мы собирались пить, а, господин Эс?
  Его спутник сунул чуть шероховатые ладони в карманы длинной, не по размеру, куртки.
  - Все, - неприветливо буркнул он. - И пока этот... как его... Твик не окажется таким же пьяным, как я, он домой не пойдет. Иначе на всю округу разболтает, что я у тебя невменяемый, а ты у меня - дурачок...
  Сколот тяжело вздохнул:
  - Разумеется.
  Господин Эс кивнул, выпрямил спину - или, скорее, выгнул ее куда-то назад, - и продолжил путь, не уточняя, идут ли за ним свежеиспеченные товарищи. То есть Сколот, похоже, регулярно принимал участие в таких вот неожиданных попойках, а вот для Талера, тьфу, Твика они были в диковинку - и, дьявол забери, интересно же!
  Первую таверну опекун милорда не одобрил. И вторую, и третью; он слонялся по грязным переулкам и площадям, ругался и бормотал проклятия, натыкаясь на излишне старательных господ-стражников. Господа стражники пугались и торопились куда-нибудь исчезнуть, стуча подошвами своих окованных железом сапог.
  Четвертая, пятая, шестая таверна... Талер и Сколот успели обсудить половину возможных тем - и вплотную подобрались к иной, более раскрепощенной, половине - но седьмое питейное заведение господину Эсу, наконец, приглянулось, и он поднялся на крыльцо, едва не уронив при этом донельзя потрясенного вышибалу.
  - Р-р-рядовой... коньяк у тебя есть?!
  Хозяин таверны - мужчина средних лет с бородой, испещренной серыми ниточками седины, - вытянулся по струнке:
  - Так точно, мой генерал! То есть...
  Неизменно вежливо изогнулись побледневшие от холода губы лорда Сколота:
  - Простите... он сегодня, увы, пьян. Принесите нам, пожалуйста, чего-нибудь перекусить, а к еде - пару бутылок адальтенского коньяка... или харалатского, господин Твик? С моим опекуном раньше завтрашнего полудня советоваться бесполезно...
  - Лучше харалатского, - попросил Талер.
  Сколот жестом показал хозяину таверны, что пускай будет так, и сел за широкий деревянный стол у зашторенного окна. Глава Сопротивления, чуть помедлив, опустился напротив, а господин Эс вероломно поставил на спинку стула ногу, спрятанную под каркасом кожаного ботинка, и заорал:
  - ИЗ ЛАДОНЕЙ ТВОИХ...
  - Ну вот, опять начинается, - сдержанно пожаловался юноша.
  - ПРОСЫПАЕТСЯ В НОЧЬ...
  - Господин, а нельзя ли потише? - неуверенно обратился к опекуну лорда Сколота хозяин таверны.
  - ПЕСОК!!!
  Последнее слово было таким оглушительным, что Талер всерьез прикинул, не окажется ли глухим к утру. Юноша с россыпью веснушек на переносице и скулах покосился на своего опекуна с явным недовольством, отряхнул руки и спрятал в ладонях бесстрастное лицо.
  - ТЫ ПОЁШЬ, И РОЖДАЕТСЯ... ТЫСЯЧА ГОЛОСОВ!
  - И... часто он бывает... ну, таким? - поинтересовался Талер.
  - Да нет, - Сколот пожал плечами. - У него сейчас, как он сам это называет, затянувшаяся депрессия. На фоне событий, которые давным-давно отшумели, закончились, но по-прежнему сильно... ранят.
  Мужчина мотнул головой - пока еще с умным видом. Намекая, что все понял, но копаться в чужой "затянувшейся депрессии" не намерен. Кстати, чудесно было бы узнать, что такое "депрессия"? Состояние, способное вызвать острое желание напиться дома, а затем плюнуть на все и побежать копаться в городских запасах подобных радостей?..
  В углу сидел некто, одетый в черный бесформенный балахон. Такие носят храмовники - из тех, кто поклоняется четырем Богам войны, а не Элайне. Талер напрягся - на короткое мгновение, пытаясь определить, кто же прячется под глубоким капюшоном - и тут же отвлекся, потому что невыносимо горячая рука господина Эса обхватила его правый локоть.
  - Как там тебя... Твик? Давай споем!..
  - Я не умею, - рассеянно отозвался мужчина.
  - Умеешь, - не колеблясь, возразил опекун лорда Сколота. - А если нет, значит, ты просто возмутительно трезвый!
  
  Несмотря на запрет господина императора, в Лаэрне хватало торговых лавок, работающих от рассвета и до рассвета. Кто-то сам упрямо стоял за деревянными прилавками, а кто-то нанимал рабочих - и зажигал над вывесками либо свечи, либо факелы, не желая упускать ночных клиентов - как правило, более щедрых и молчаливых, чем дневные.
  Пять золотых монет, потребовал Кит. И тут же нащупал их в кармане.
  Монеты были холодные, с рельефным узором по ребру. И тяжелые, такие, что если засунуть в пальто пять еще оказалось можно, то десять, наверное, проделают солидную дыру во внутренних швах - и выпадут на дорогу...
  Сначала Кит решил, что было бы неплохо прогуляться, а потом в его голове созрело некое подобие плана. Некое подобие - потому что в планах юноша никогда не был силен. Чего стоило его прибытие в Сору, беглый поход к роскошному особняку лорда Сколота - и торопливое бегство поутру, страх по-настоящему увидеть того крылатого, искреннего, сосредоточенного на своих ощущениях парня, что сидел у костра, абы как разведенного посреди пустыни, и наблюдал, как ежатся в огне подсохшие водоросли...
  Чуть позже Кит все-таки не сдержался и посмотрел. Ничем себя не обнаружив, мельком; он стоял у стены, сняв берет и натянув на светлые волосы капюшон, и притворялся нищим, хотя подачки не требовал. Его новые собратья по ремеслу косились на юношу опасливо и - порой - сердито, но им явно полегчало, стоило Киту расстегнуть воротник и уйти, ступая по каменной брусчатке рассеянно и слепо.
  Белый песок на ладонях. Белый неподвижный песок.
  Он лишает зрения всех, кроме своего хозяина. Он отбирает у людей - и у куда более крепких драконов - зрение. Он стирает их сетчатку, нарушает нервные связи. Он уничтожает, потому что он - голоден, и для него уничтожение - всего лишь способ насытиться, успокоиться, притихнуть...
  Он, как и Элентас, не виноват, что родился таким. Но, в отличие от Элентаса, у песка нет своего сознания, он не отдает себя отчета в том, насколько бывает жестоким. Волшебный песок, предназначенный исцелять раны и увечья, возвращать живым созданиям то, что они потеряли на войне или в бою, никому не известном, в бою, произошедшем в темноте переулков или кладбищ, - в руках маленького мальчика из храма стал запасным оружием, гибелью, убийством. Испортился. Выродился...
  Перенял качества, заложенные в меня самого, мрачно подумал Кит. Ведь, если быть до конца честным, я - жестокий. Неумолимый. И у меня точно так же нет определенных причин, я - как паразит на теле мира, сотворенного на пару с тобой...
  Он переступил порог очередной лавки, натянуто улыбнулся торговцу и попросил:
  - Коньки, пожалуйста.
  - На вашу ногу? - сонно уточнил тот.
  - На мою.
  Подбирали никак не меньше получаса. Коньки были то широки, то, наоборот, узковаты; отыскав, наконец, идеальный вариант, Кит вымотался до такой степени, будто не шнурки завязывал, а перепахивал чужое поле.
   - Спасибо, - облегченно выдохнул он.
  Торговец улыбнулся:
  - Удачно вам покататься. Небось, на грядущий фестиваль обновку берете?
  Кит молча ему кивнул. Да, на фестиваль - а чем я там буду заниматься, уже не твое, приятель, дело...
  На улицах было все так же темно и холодно. И все так же срывались белые крохотные снежинки, большие похожие на граненые лезвия.
  Он брезгливо стряхивал их с одежды.
  Он терпеть не мог зиму, он ее ненавидел всей душой. Потому в пустыне и царило вечное безмолвие, потому время и замерло, потому и застыло непробиваемой пленкой - не сдвинешь, не выкрутишь, не запустишь...
  Ему было шестнадцать лет.
  Вечно - шестнадцать.
  Он помнил, какими изнурительными, какими бесполезными были занятия в храме. Как старшие братья гоняли его по двору, вынуждая фехтовать совершенно дурацкой деревянной саблей. Старшие братья, как правило, не испытывали к нему жалости. К нему вообще мало кто испытывал хоть сколько-нибудь добрые чувства - до того, как появился Эста, как впервые хлопнули драконьи кожистые крылья там, за чертой туманного Безмирья...
  Он сидел в углу, у дыры в заборе. И смотрел, как трепещет под порывами летних, горячих ветров золотисто-рыжая рожь. И смотрел, как бабочки порхают над ее колосьями, изредка на них присаживаясь, подрагивая всем тельцем - вероятно, устали, попробуй-ка поднимись выше собственного роста, задержись - минуту, другую, третью... взмахивая лишь тонкими, хрупкими, невесомыми чешуйками, собранными в те же крылья...
  Он сидел в углу, пока его не находил учитель. А стоило найти - ругался, бесился, ронял злые слезы на соломенный пол. Проводил идеально ровную полосу правой рукой - и песок падал, и возникала непроходимая, смертоносная, зыбучая стена между ним - и теми, кто мог бы его спасти, а вместо этого боялся и доказывал, что надо всего-то проявить капельку смирения. Капельку смирения, и великие Боги пощадят. Вернут песчинки в их нормальное состояние, научат вновь нести на себе вес божественного исцеления.
  Или, как он сам в те годы размышлял - волочить. Волочить на себе, как чужое, чуждое, ошибочное предназначение.
  Он ушел из храма - и порой жалел об этом своем поступке.
  Но если бы не ушел, он бы так и не понял ни тамошнего учителя, ни старших братьев. Чтобы разобраться в их мотивах, ему пришлось вынести дорогу через пять обитаемых миров, увидеть, какими разными, какими странными бывают люди. Побывать - попеременно - в шкуре злодея, убийцы и вора, побывать - попеременно - в шкуре спасителя, охотника и воина...
  Прошли века, а он до сих пор не забыл, как бежал - глубокой ночью - по золотистому ржаному полю, топча с таким трудом взращенные посевы, топча с таким трудом выжившие надежды.
  Его могли бы спасти - там, за крепкими деревянными стенами. Его могли бы спасти, но не захотели, потому что не спасали никого прежде. Потому что не верили, что ребенок, обычный десятилетний ребенок способен хранить у себя внутри такие страшные вещи. Потому что не верили, что обычный десятилетний ребенок способен выдержать их, вытерпеть, а после - превознести, как последний шанс выжить - и при этом защитить свои редкие, нестабильные человеческие качества, отсекая от них переменчивые мысли белого беспокойного песка.
  Для них это было божественным подарком, воплощением самых страстных желаний. Для них это было платой за долгие, нудные, усердные молитвы, за часы, проведенные на коленях перед высеченными в камне строгими ликами. Для них это было драгоценностью, и они хмурились, высокомерно задирали носы и тянулись к Святому Писанию, вздумай какой-нибудь случайный путник обозвать их дар магией...
  А для него - именно этой магией белый песок и был. Он молился, конечно, как и все остальные, покорно гнул худую спину перед фигурными пористыми камнями. Бормотал слова, заученные до такой степени, что язык повторял их уже без помощи разума. Но - ни разу, ни разу не умолял Богов поделиться даром, признать его перед ними заслуги и похвалить.
  Не было заслуг. И хвалить было не за что; он гнул худую спину - маленький мальчик - и сгорал от ненависти, от ярости, от безысходности. Какие Боги, братья, да откройте же вы - хоть единожды - свои глаза, да используйте же их - ну хоть единожды! - по назначению! Мир, где мы живем - пуст, его Создатель давно погиб, силуэт Моста виднеется у береговых скал, как ниточка, одинокая ниточка, брошенная здесь, чтобы вытащить нас наружу до того, как рубежи захлопнутся, и все живое умрет...
  Да откройте же вы глаза!..
  Он бежал - по золотисто-рыжему полю. Ощущая, как упругие, мощные колосья бьют по ногам - словно бы на прощание.
  Он бежал, не сомневаясь, что на рассвете братья выпустят собак за ворота, что собаки будут преданно идти по следу. Собаки будут наивно считать, будто оказывают мальчику благодеяние, будто выручают его, за миг до смерти - вытаскивают из вонючей трясины. Собаки не будут знать, что учитель за пару минут до выхода с любовью приготовил тяжелые, подбитые железом розги, намереваясь наказать юного отступника с таким размахом, какой не снился его старшим братьям.
  И не снился младшим, чтобы они, упаси Боги, не отважились на подобный поступок.
  Но Кит был потрясающе, великолепно молод. И опередил всех, пускай и с потерями.
  В его мире о Мостах Одиночества, не колеблясь и не боясь, писали в книгах. Всякий читал, что пройди семь - и тебе дадут право сотворить свой собственный, лишь на тебя рассчитанный, мир. И все его жители будут в какой-то мере - ты, и все, что в нем произойдет от момента отсчета времени и до момента, когда часы не выдержат и замрут - будет лишь твоим. Всякий читал - словно тамошний Создатель заранее выяснил, что умрет, и подарил своим детям пути, а они так ими и не воспользовались...
  Мир погибал. Медленно и неотвратимо, и это было настолько ясно, что Кит не понимал, как такое можно не заметить. Как можно не заметить его небо, карминовое и низкое, готовое пролиться не весенним дождем - кровью? Как можно не заметить воду, пресную воду, больше не прозрачную - впитавшую в себя запах тлена и разложения, красноватую, грязную, перебившую почти всю деревню? Как можно не заметить постоянные вспышки эпидемий, и гибнущую пшеницу, и деревья, потерявшие листву, потерявшие свое умение плодоносить? И - рожь, давнюю, всем знакомую предвестницу беды?..
  Было сказано - в день, когда не сохранится в мире ничего, кроме ржи... в день, когда небо станет багровым, а глоток воды - по вкусу похожим на остывшую кровь... когда ветры сойдут с ума, и будут биться о стены, об окна, срывая ставни и калитки, бросая на пол домашние цветы... в день, когда упадут с облаков мои мертвые птицы - бегите, скорее бегите к белокаменному силуэту Моста, перейдите на другую сторону. Вы не обязаны проходить опасный путь будущего Создателя - я предлагаю вам жить в следующем, пока не обреченном, мире...
  Было сказано.
  И - никто не послушал.
  Кит не любил птиц. Не любил, хотя они, разумеется, не вызывали у него такого стойкого отвращения, как, допустим, храмы и ржаные поля. Если бы не Эста, ни одна паршивая чайка не родилась бы у границы пустыни. Если бы не Эста, голубое, нормальное, тихое небо над Карадорром, Тринной, Адальтеном и Эдамастрой было бы все еще пустым, без карканья ворон, без полета соек и сорок. И пыль у заборов была бы тоже пуста, не возились бы вздорные, шумные, драчливые воробьи, не сидели бы на частоколе синицы, не краснели бы животики снегирей.
  Да и вообще, если бы не Эста - за рубежами океана не было бы ничего.
  Был ли Создатель, угрюмо прикидывал Кит, был ли Создатель моего родного мира - одинок? Или - болен? Что с ним произошло, что, дьявол забери, могло произойти с тем, кто сотворил добрую сотню архипелагов?..
  И тут же одернул себя. Уверенно и зло - одернул.
  Я ни за что не умру, подумал он. Я ни за что не умру. Если бы я сам создавал эти океаны, эти моря, эти грозовые тучи - я бы их не жалел.
  Но ради них мучился мой Эста.
  ...Боль пришла неожиданно, как, в принципе, она всегда и приходит. Сковала грудь, словно бы стальными клещами; он с удивлением ощутил, как становится горячо под теплым вязаным свитером, под высоким воротником зимнего пальто. Как становится горячо во рту, и привкус железа вырывается на свободу, пузырится на губах - ой, как это некрасиво, как недостойно, как...
  Это были поразительно спокойные мысли. Поразительно спокойные мысли человека, не представляющего, что такое смерть - и вряд ли способного ее представить.
  Он прижался остро выступающими лопатками к черной кованой ограде, и красные капли весело покатились по изгибам железных листьев, по прутьям и шипам - вниз, к белому покрывалу снега.
  Он успел выдохнуть напоследок.
  А вдохнуть - уже не успел.
  
   XV
  
   Спустя секунду
  
  Возвращаться домой после беседы с Лауром и господином Китом ему не хотелось. Абсолютно, без шуток - не хотелось, и он до рассвета бродил по улицам, равнодушно кивая страже, посылая к черту навязчивых попрошаек и притворяясь, что не видит здоровенных, укоризненно пыхтящих воротил, призванных отгонять всяких нагловатых прохожих от чужого ценного имущества.
  Его привлекло чистое, чуть голубоватое пятно слева от четырехъярусных домиков рабочих.
  Одинокий храм богини Элайны.
  Распахнутые двери. Чисто вымытые витражные окна. Ровная дорожка, усердно вычищенная в снегу - заходите, господа прихожане, и поклонитесь богине, которая после примет вас в облаках. Сделает, по словам Лаура, счастливыми.
  Странно, что такой человек поверил в ее пути. Странно, что такой человек надеялся на ее помощь, если вдруг ему придется по какой-то причине умереть.
  Он не знал, почему его так тянет к этому храму. Но и противиться - не мог.
  Высокое крыльцо, шероховатые пластинки - чтобы сапоги уважаемых гостей не скользили по обледеневшему камню. Полумрак зала, высокий сводчатый потолок, сквозь витражные окна струятся редкие лучи света. Покрытый пылью орган; за ним давно не сидели настоящие музыканты, и не касались мануалов длинные ловкие пальцы, нежные, ухоженные - до Талера доходили слухи, что музыканты следят за своими руками весьма тщательно...
  У органа, спрятав ладони в рукавах, сидел юноша лет пятнадцати. У него были огненно-красные, дыбом стоящие волосы, и даже несмотря на это - он выглядел необычайно красивым. Он завораживал - своими ровными, правильными чертами, и ярко-зелеными, широко распахнутыми глазищами, и нежно-розовой линией плотно сжатых губ. И каждым своим движением - грациозным и легким, словно бы в танце.
  - Привет, - выдохнул Талер.
  Юноша кивнул:
  - Привет. Садись, я подвинусь.
  Лавка едва различимо скрипнула. Пепел серыми крыльями невиданной бабочки сорвался - и полетел - с чуть заостренного чужого уха.
  - Ты помнишь меня? - спросил зеленоглазый, мягко потянувшись к музыкальному инструменту. Пальцы привычно и до боли просто легли на все те же мануалы, двинулись по ним - плавно и осторожно, извлекая тихий, но тягучий аккорд.
  Неизменная пыль поднялась над рядом ошалевших регистров.
  - Помню, - согласился мужчина. - Ты меня спас.
  - Нет. - Юноша покачал головой, взметнулись огненно-красные невесомые пряди - и спрятали под собой невероятно красивое лицо. - Я тебя уничтожил. По ошибке, по глупости, но я уничтожил, и я не могу исправить... ничего. Ты был там, а я - здесь, и я надеялся...
  Он запнулся и притих - и заканчивать фразу, похоже, не собирался.
  - Ты, - начал Талер, - принял меня... вовсе не за меня. Я видел Арэн, и господина Лерта я тоже - видел, но я не в силах, если честно, понять, как именно ты был с ними связан.
  Этот вопрос не предполагал никакой заботы о чужих эмоциях. Юноша поежился, огонек пламени вспыхнул на его шейных позвонках - и тут же угас, небрежно сметенный рукавом рубахи.
  Ему не было холодно. Никогда и нигде - ему не было холодно; даже на Харалате, где мороз убивал - этот юноша не боялся. Пламя жило в его теле, пламя текло по его сосудам, билось в одуревшем от такого безумия сердце. Если холод и прикасался к нему, то лишь силой старых, почти потерянных воспоминаний, так до конца и не забытым голосом Лерта - и гранями янтарных камней, сжатых в кулаке...
  - Я любил их, - негромко сказал юноша, - как любит ребенок - своих родителей. Лерт был кем-то вроде моего отца, Арэн - кем-то вроде моей матери. По крайней мере, я считал ее матерью. Но она была слишком занята своей дочерью, чтобы заботиться еще и обо мне.
  Талер ощутил, как ползут по спине мурашки.
  - Я не жалуюсь, - донес до него зеленоглазый. - Я все это принимаю. И мне все равно. Я любил именно такую Арэн. Я любил... именно такую.
  Он снова притих, поглаживая мануалы кончиками длинных пальцев.
  Подземная огненная река. Лава, способная стереть что угодно. Пепел, удушливый дым и гибкие саламандры...
  Предназначенный убивать - научился быть ребенком. Научился кого-то любить, разобрался, как это делается - и унес любовь глубоко под землю, и до сих пор бережно ее хранит.
  В этом было что-то... великолепное.
  Юноша вздохнул:
  - Я принял тебя за Лерта. Вы похожи. Ты, разумеется, не такой честный и благородный, как он, и ран у тебя... намного больше, но раны со временем возникают у всех. Тебе просто не повезло. Ему, кстати, тоже.
  - Почему?
  - Арэн постарела, - спокойно пояснил зеленоглазый, и сквозило в этом его спокойствии нечто неприятное, жутковатое. - Арэн потеряла все, что было у нее в молодости. Лерт и на шаг отойти от нее не смел. Постоянно был рядом. Ухаживал, насколько она ему позволяла, гулял с ней по розовому саду. И в город они всегда выходили вместе, рука об руку - правда, в последние годы Лерту нельзя было шататься по улицам без плаща. Догадайся, по какой причине.
  Талер поежился.
  - Догадался? - по-прежнему спокойно уточнил юноша. - Через год после того, как она умерла, кто-то сдернул капюшон с его головы.
  В храме наступила тревожная, какая-то неправильная, тишина. Талер сидел, не шевелясь, и боялся не то что спину выпрямить - вдохнуть. Юноша следил, как ползет паук по лодыжке статуи богини Элайны - и рассеянно улыбался. Этот паук ему нравился, храбрый мальчик.
  - Он был отважным, - зеленоглазый тяжело вздохнул. - Слишком отважным, чтобы сорваться, уехать и больше никогда не показываться в Малерте. И он был привязан к ее особняку. К месту, где она смеялась, плакала, где жила. Дети выросли, детям он был - как собаке пятая нога. Вообрази - ты растешь, тебе уже тридцать, а твой отец по-прежнему выглядит куда моложе тебя.
  Талер вытащил из кармана облезлое гусиное перо, задумчиво покрутил. Юноша не торопился; юноше было, по сути, без разницы, как скоро он вернется под землю. Выжечь выход - и вход, размеренно скользить по камню и почве, убивать корни, убивать породу, убивать жилы. Убивать; он заранее был готов к убийству, к тому, что все вокруг безжалостно обуглится и лишится пусть маленькой, пусть немой, но души.
  - Что с ним произошло? - пересохшими губами уточнил мужчина. Мало ли, вариантов-то много - стража пальнула из мушкета, кто-то находчивый бросил камень и проломил господину Лерту череп, или у высокородных имелась при себе шпага, и они пронзили его, как пронзают булавкой бабочку...
  - Он мог, - безучастно произнес юноша, - избавиться от этой площади. Он мог выжечь ее моим огнем. Ведь у него был мой огонь, и все-таки он позволил... поймать себя. Тут, на Карадорре, живет прекрасные люди. Они стараются не гадить под окнами своих же домов, а вот посреди площади, перед замком - это пожалуйста. Виселица, веревка, черные, сытые вороны... и мертвец. Не человек, не эльф - лойд, ребенок племени Тэй. Воистину ребенок - до последнего, до конца.
  Талер сглотнул:
  - Они его повесили?
  - Да. Публично казнили за то, что мой отец не болел, не старел и не спешил умирать. За то, что ему выпало встретиться на Келеноре со мной, а им, беднягам - не выпало.
  Юноша поднялся. Покрепче затянул шнуровку рубахи - так, что воротник впился ему в горло.
  - Как будто с ними, - скептически добавил он, - как будто с этой заразой, мусором, грязью... двести пятнадцать лет назад я стал бы обмениваться кровью. Нет, приятель. Так не бывает. Я выбрал своего отца - одного из десятков тысяч. Потому что он выдержал мое случайное прикосновение.
   Талер поднялся тоже. Покосился на брошенный, покрытый пылью орган, покосился на статую госпожи Элайны. Богиня забавно, хитровато щурилась, будто обещая рассказать что-то интересное, что-то очень важное по ту сторону жизни, у берега небесной реки.
  - Что ты будешь делать... теперь? - глухо осведомился мужчина. Не то, чтобы его так уж беспокоила судьба лавы, пламени и дыма - но, опять же, мало ли вариантов...
  Юноша обернулся. И немного постоял так - на фоне витражей, сводчатого потолка и лавок, где, наверное, столетиями никто не сидел.
  - Я усну, - негромко сообщил он. - И проснусь, только если меня разбудят. Я буду спать, и будут спать мои саламандры. И Река унесет мое тело прочь, куда-нибудь подальше от Карадорра. Здесь меня... больше ничто не удерживает. Мои родители погибли, а их дети...
  Он помедлил.
  - Ты перспективный, - признал спустя минуту. - Но обреченный.
  И за ним закрылась черная скрипучая дверь.
  
  - Идешь, Лойд?
  Вот она - его протянутая ладонь. Вот она - его живая ладонь; она тянется к нему, как если бы он был ее последней опорой, последней надеждой, и...
  Касание. Пальцы очень теплые, на указательном все еще выступает контур глубокой ссадины. Она почти зажила, но шрам, наверное, останется до конца жизни.
  Еще один шрам на его измученном теле.
  - А куда? - глупо спрашивает она. И тут же замолкает, потому что какая разница - куда, какая разница - для чего, главное - с ним. Нога в ногу.
  Титановые протезы появятся через год. А пока что их нет, и подошвы грязных ботинок оставляют размытые следы на асфальте.
  - Мороженого поедим. - Талер улыбается, и улыбка у него широкая, шире, чем обычно. Вероятно, потому, что второй ладонью он закрыл изломанную багровую полосу от виска по скуле вниз, а еще потому, что целых два дня "Asphodelus-у" не надо лететь на BTG-200.
  Ну и, конечно, потому, что сероглазая девочка по имени Лойд шагает по длинному тротуару, и капли дождя поблескивают на белых распущенных волосах. Это хороший, теплый дождь, на маленькой планете сплошные тропики, и вода в морях едва ли не обжигает, а рыба взлетает над белой соленой пеной, словно бы желая выпрыгнуть из ее жара. Словно бы надеясь, что сковородки у рыбаков не такие горячие.
  Город - местные жители гордо называют восемь улочек и сорок два дома городом, - обрывается белым полем. Белое поле вкрадчиво шелестит, его песчинки порой срываются и катятся вдаль, подстегнутые ветром. Белое поле постепенно уходит в голубизну морей, и волны жадно катятся по его границе - будто мечтают ее сломать, утащить песок внутрь, насладиться его солоноватым привкусом.
  Он белый даже под ливнем. Белее снега. Белее коротких волос напарницы капитана Хвета.
  Там, за низкими грозовыми тучами, тяжело ворочается местное ленивое солнце. И перевалочная станция, не способная принять больше двух кораблей одновременно. За "Asphodelus-ом" летело неуклюжее торговое суденышко, и его пилот возмущенно материл сначала диспетчера, а потом - полицейских. Ему требовалось топливо, его капитан собирался вывезти на планету половину груза, - и тем самым "облегчить судьбу" жителей, изолированных от общества.
  А они смеялись, разгуливая по широким переулкам. Смеялись, подставляя радостные лица дождю, и среди них, разумеется, не было симбионтов, не было киборгов, и роботов тоже не было. И высоких технологий - зачем они, да ну их, по сути, к черту. Современный космос дает любому человеку шанс купить что угодно, продать что угодно, в том числе и свою собственную душу. А вдали от него, скрытые за перевалочной станцией, плюнувшие на постройку дополнительных посадочных мест, жители морского берега счастливы.
  Две порции шоколадного пломбира. Невысокий забор, как раз такой, чтобы на него облокотиться и рассеянно любоваться морем. Пластиковый стаканчик, а в нем - шипучая кола; подумаешь, вредная, зато - вкусная, и запивать мороженое колой весело, и весело видеть, как посматривают на пару опытных полицейских случайные прохожие. Будто не верят, что у Талера и его напарницы есть право на удовольствие.
  Ладони заняты. Ладони с интересом ощупывают, опять же, пластиковую мисочку, а по мисочке вьются выжженные цветы подсолнуха. Кому-то было не лень обрабатывать посуду, которой воспользуются лишь один раз, а потом выбросят, не жалея.
  Море накатывалось на песчаный берег. Чайки сидели под навесом в чужой беседке. Шумели капли дождя, падая на асфальт, на крыши и на дорожные знаки. Говорят, через пару лет бизнесмен, выбравший эту планету из десятков иных, переедет сюда с Венеры, и его будущий особняк уже высится в какой-то бухте, и его постройкой занимаются, опять же, не роботы и не киборги, а люди. Неторопливо занимаются, едва ли не со вкусом - и первый этаж готов, и любопытные горожане успели сунуть свои носы в его ласковый полумрак. Бизнесмен богат, безусловно - богат, он прикидывает, где нанять повара и домработницу, ему не хочется убирать и готовить своими собственными руками. Ему хочется всего-то жить подальше от родины, подальше от надоедливых торгашей, подальше от политики и власти.
  Ему хочется всего-то быть одиноким. И чтобы до него больше не докапывались так называемые "друзья", и чтобы к нему больше не приходили за помощью так называемые "родственники", и чтобы деньги, накопленные с таким трудом, дали ему... дали и ему тоже определенный шанс - оказаться, наконец, в покое, в тишине, и чтобы эту тишину тревожила только песня прибоя, и в горячих волнах прыгала, выпрямляя чешуйки, рыба, и чайки летали над белым песчаным пляжем, и рядом, конечно, был вот такой спокойный, безучастный к имперским новостям, город. И станция на два корабля, и ограниченная линия связи ...
  Мороженое закончилось. Настроение наблюдать за морем - нет.
  В кармане у Талера лежала, изредка забавно пощелкивая, пачка сигарет. Он не трогал ее уже почти, - девушка посмотрела на часы, - сутки, потому что запах моря, соленый, ненавязчивый запах нравился ему больше дыма.
  - Пойдем, - тихо предложил он. И выпрямился, и тут же наклонился, и принялся, к удивлению девушки, снимать левый ботинок. И носок, и правый ботинок тоже, и закатывать зеленые форменные штаны.
  Сообразив, к чему все это идет, она рассмеялась и в точности повторила его действия.
  Да... в тот день она еще носила штаны. Длинные, аккуратно выглаженные, такие, чтобы ни у кого не возникало сомнений - она гордится, что работает в полиции, что работает на одном корабле с капитаном Талером Хветом, что ей позволено обращаться к нему на "ты". Что есть еще Адлет, и Джек, уставший после долгого перелета, и совершенно глухой Эдэйн, без клипсы не способный услышать ни единого звука...
  Человеческую плоть вода не обжигала. Так, приятно щекотала ступни; волны катились и катились, выносили на песок раковины погибших моллюсков, и к упомянутым белому и голубому примешивались бежевый и нежно-розовый цвета.
  Низкие дождевые тучи. Падают, бесконечно падают капли.
  Талер стоит по колено в морской воде. Подняв лицо навстречу темному небу, и кажется таким расслабленным, таким доверчивым, что...
  ...она проснулась, хватая ртом воздух. Как рыба, внезапно покинувшая волны - по прихоти шторма или рыбака, довольного, что вечером ему удастся приготовить наваристую уху...
  Талера не было. Была его опустевшая квартира, были фотографии на стене, было окно, а за окном - столица EL-960. И высотки, пламенеющие длинными, лимонно-желтыми диодами, и тучи - гораздо более страшные, чем на той планете, выкупленной уставшим от своих сородичей бизнесменом. И эти тучи роняли не теплый дождь, а снег, и заносило площади, скверы, заносило парки и трассы, и никто не летал по общему фарватеру, потому что катера сносило к югу, и двигатели истошно вопили о перегреве или, наоборот, избыточном охлаждении...
  Здесь была жестокая зима. И буря бушевала четвертый день, и дикторы на каналах новостей умоляли не выходить из дома до того, как она закончится или хотя бы немного отойдет...
  Лойд медленно, осторожно села.
  Талер задумчиво смотрел на нее со старой глянцевой фотографии. Молодой, почти незнакомый Талер - ему пятнадцать, он едва поступил в полицейскую Академию, и взгляд у него еще не такой тяжелый, как потом будет... у капитана "Asphodelus-а".
  У нее задрожали губы.
  Не плакать. Не плакать, это плохо, некрасиво, недостойно его напарницы. Она должна - обязательно должна - быть сильной. В память о Талере, потому что он - всегда - был.
  Цепочка треснула сама собой. Цепочка треснула; нет, упрямо возразил кто-то, бывали такие дни - и Талер опускал руки. Бывали такие дни - ты сидела на самом краешке неудобной койки, ты еще не умела пользоваться протезами, а он боялся - отчаянно боялся - что ты и не научишься.
  Бывали такие дни - в лесу, у груды обломков, у груды осколков, у пастей волкоподобных роботов. Бывали такие дни, и он боялся, он рылся в походной аптечке, зная, что тебе не помогут ни чертовы таблетки, ни чертовы анальгетики - ведь болью обжигает не обрубки твоих ног, а лодыжки и колени, потерянные лодыжки и колени...
  Они валяются на траве, как деталь от сломанной куклы. Искореженная, бесполезная деталь.
  Кто-то другой, будь он капитаном "Asphodelus-а", небрежно посадил бы девушку в инвалидное кресло - и бросил. И она сидела бы у двери, в каком-нибудь полупустом домике, а Совет Генералов качал бы седыми головами и бормотал - нет, мы не можем вас принять, вы ранены, вы будете бесполезны в бою, вы будете слишком заметны и уязвимы... Кто-то другой, будь он капитаном, не испытывал бы никакой вины. Травма при исполнении, с кем не бывает, да и Совет заплатил бы девушке немалую компенсацию - хватило бы, чтобы выжить, пускай и впроголодь.
  Но ее капитаном был Талер.
  И Талер пошел на все, лишь бы снова поставить ее на ноги.
  ...по такой паршивой погоде - чем еще заняться, кроме как - спать? Особенно при учете того, что ей снится общее красивое прошлое. Особенно при учете того, что память бережно сохранила все, вплоть до запаха одеколона, сигарет и мороженого, шоколадного мороженого, съеденного у побережья...
  Он спит, сказала себе Лойд. Он спит, как и я. Он вовсе не умер. Он жив, и когда я проснусь, я дотронусь кончиками пальцев до его спины, я услышу его дыхание, он будет рядом со мной...
  Она просыпалась, но рядом никого не было.
  ...он сидел на бортике иллюминатора. И следил за щупальцами туманности - раскидистыми, голодными щупальцами, такими бледными и тонкими, будто любое колебание разнесет их в клочья. Он следил, и красноватая сеть газа и пыли отражалась в голубизне его глаз, так похожей на голубизну того моря, или неба - чистого, нормального неба. И красноватая сеть вполне естественно с ней переплеталась, как если бы на самом деле они были двумя частицами единого целого - двумя разделенными частицами, забывшими, как выглядела их общая связь.
  - Доброе утро, Лойд, - рассеянно произнес мужчина.
  - Угу, - сонно согласилась девушка.
  Он покосился на рыжую макушку пилота. Джек вел "Asphodelus" почти азартно, поблизости вращалось, показывая миру изъеденные кратерами бока, узкое кольцо астероидов.
  Эдэйн, чья работа была уже сделана, а новой пока не предвиделось, мудро валялся на диване и разгадывал трехмерный кроссворд. Судя по заполненным полям и сосредоточенному прищуру, получалось у него прекрасно.
  - Три часа до посадки, - сообщил Джек тоном человека, попавшего на необитаемый остров, куда через сто восемьдесят минут намеревались явиться корабли спасателей. - Три часа, и я куплю себе чипсов.
  - У тебя странная система ценностей, - отозвался Эдэйн. - Зачем тебе чипсы, если можно купить, например, банку шоколадной пасты?
  - Это у тебя она странная, - обиделся Джек. - А я люблю всякие вредные соленые гадости. Правильно, капитан? Хотите, я с вами поделюсь?
  Талер усмехнулся:
  - Нет. Мне главное - сигарет купить, а без чипсов... без чипсов я живу, как жил. Не такие уж они вкусные, чтобы я тратил на них половину своей зарплаты.
  - Как будто ваши сигареты вкусные, - проворчал пилот. - Они же воняют.
  - Рассказать тебе, что еще умеет вонять? - участливо осведомился Талер.
  Эдэйн сдержанно хохотнул. Настолько сдержанно, что никто не понял - его смех адресован товарищам - или трехмерному кроссворду.
  - Этот еще, - вздохнул Джек. И тут же воодушевился: - Эд, а ты что будешь покупать? Новую клипсу? Или просто систему обновишь?
  - Сказал же - банку шоколадной пасты. А лучше две. - Штурман помедлил, вписал какое-то слово и добавил: - А лучше три.
  Талер сидел на бортике иллюминатора.
  Туманность исчезла, и за его спиной теперь была темнота, лишь едва разбавленная маячками внешних приборов. Если их активировать, то в динамиках примется шипеть, стонать и плеваться космос, разбитый на тысячи и тысячи секторов, прорезанный ниточками трасс и такой равнодушный ко всему, что вращается в его теле...
  Планетарная полиция ненавидит космическую. Потому что ограничена, в то время как "Asphodelus" может болтаться по невесомости годами, не выходя на связь. Может раз и навсегда утонуть во мраке, выбрать необитаемый астероид, сменить название, код, искина - и жить, плюнув на чертовы приказы, плюнув на все, постепенно расходуя запас пищи. Если правильно ею запастись, то почему бы и нет, какая разница, будут ли на астероиде магазины, театры и площади, какая разница, будут ли на нем дороги, леса и небо, если по сути небо - это брюхо все того же космоса?
  Лойд осеклась. И виновато повела плечами - что ж, мысль, конечно, хорошая, но так нельзя, пока ты называешь себя честным человеком...
  Или не себя.
  Талер сидел на бортике иллюминатора.
  Она во многом похожа на него. Она во многом похожа, ведь он ее воспитывал, он ее вырастил, он передал ей все то, что было ему известно. Он показал ей мир таким, каким видел его сам, а если что-то утаивал, то недолго, выжидая момента, когда она, Лойд, будет готова услышать... и готова понять.
  Он показал ей себя. И других людей, чтобы до нее дошло: среди них не бывает одинаковых. Он показал ей, что на один и тот же поступок можно смотреть под разными углами, и если он кажется плохим, если кажется несерьезным, или жестоким, или нелогичным - надо просто его перевернуть. И не верить на слово очевидцу - очевидец размышляет не так, у него на шее своя, своими привычками забитая, голова.
  И, разумеется, он был прав.
  Он умер.
  И нигде не было человека, способного его повторить.
  Были такие, кто покупал те же сигареты. Были такие, кто работал в полиции, кто носил звание капитана корабля. Были такие, кто невозмутимо улыбался, кто упрямо сохранял спокойствие, кто срывался - единожды в десять лет, и потом жалел об этом следующие десять. Были такие, кто вполне уверенно подменял своего пилота за штурвалом, были такие, кто любил запивать мороженое колой. Были такие, кто подбирал детей, чьи родители погибли... и отдавал в какие-нибудь приюты, не сомневаясь, что там о них позаботятся гораздо лучше.
  Но не было человека, смотревшего на соленую морскую пену с такой же болью, с такой же тоской, как смотрел капитан Хвет. Не было человека, подписавшего документы и подтвердившего, что да, он сам вырастит одичавшего, обозленного ребенка, чьи зубы - страшное - без шуток! - оружие. Не было человека с такими же голубыми глазами, и с такой же раной от виска по скуле вниз, и с такой же кривой улыбкой. Не было никого, кто походил бы на Талера от начала и до конца.
  Не было никого, кто сумел бы его заменить.
  ...она сидела в углу испачканной рубки. Повсюду темнела то болотная грязь, то пятна крови - фанатики дрались отчаянно, фанатики не боялись умереть, фанатики верили, что обязаны отобрать "чистого" ребенка у высокого худого полицейского, пренебрегшего их традициями. Фанатики ворвались на "Asphodelus" и тянули, тянули, тянули к ней свои тощие, свои безжалостные руки, и она видела только общий безумный оскал, ощущала - словно бы кожей - общее безумное внимание. Она, обреченная быть заколотой, забитой, как животное - ради мяса, была для них всем. Была причиной погибнуть - и причиной жить, причиной напасть на Талера Хвета, закрывшего девочку собой и бросившего "Не позволю"...
  Она ежилась, ей было неудобно, ей не нравилась ни койка, ни подушка, ни плед, ни светодиодная панель на стене. Она не умела ее настраивать, она представить не могла, как это - управлять кораблем, она думала, что попала в нутро какого-то зверя, и обшивка - изнанка его плоти.
  Она вышла и побрела - куда-то, понятия не имея, где выход.
  Он стоял, тяжело опираясь на закрытый шлюз.
  - Это дверь? - спросила она. - Тут... выходят?
  Он кивнул. Невозмутимо - и молча.
  - Выпусти, - потребовала она. - Выпусти... домой.
  Он качнул головой. Скривился и потрогал бинты, покрасневшие над левым ухом. Сильно ударили, под мокрыми черными волосами наверняка останется...
  - Выпусти, - повторила она. - Выпусти. Мне надо...
  Он покачнулся. Опустился на корточки, потянулся к ней - совсем не так, совсем иначе, совсем - по-особенному. И было в нем что-то... такое, что вынудило ее шагнуть, что вынудило - слегка податься навстречу, уткнуться носом в зеленый воротник и два ледяных полумесяца.
  Они тут же потеплели от ее дыхания.
  Две ладони сомкнулись чуть ниже ее лопаток, две ладони замерли, две холодные ладони. Он обнимал ее, как обнимал бы ее отец, как обнимал бы - самого дорогого человека во Вселенной. И был очень близко, так, что запах его одеколона - и свежей листвы, и дождя, и крови, пропитавшей одежду маленькой девочки - смешались, образуя нечто сумасшедшее.
  - Тебя убьют, - невероятно тихо произнес он. - Ты это знаешь?
  Она всхлипнула:
  - Да.
  - И хочешь вернуться?
  Ей было невыносимо. Ей было - абсолютно невыносимо; слезы потекли - словно сами собой, потому что раньше она не давала себе шанса плакать, не давала себе шанса позориться. Она считала, слезы - позор, постыдная слабость, новая причина, по которой она - животное, рожденное, чтобы умереть над белыми желобками в алтаре...
  - Я могу помочь, - произнес мужчина. - Я могу помочь. Я могу забрать тебя отсюда. Увезти далеко-далеко, дальше, чем находятся привычные тебе звезды. И там ты выживешь, там ты обязательно выживешь, и не будет никакого алтаря, никаких ножей, и хижин в лесу - не будет, понимаешь?
  - А ты, - выдохнула она, - ты - будешь?..
  Солнце выползало из-под линии горизонта. Обжигало высотки своим белым огнем, и при мысли об огне девушку передернуло.
  Буря уступила город ему - на пару часов, а потом налетела снова, завыла за окнами, безутешно и горько, словно тоже кого-то потеряла. Снег, неспешно покидая тучи, складывался в узоры. И вился по стеклу мороз, и вился, и создавал картины из колючих иголок инея, и был доволен, поскольку жители EL-960, давно переставшие за ним наблюдать, спали - но девушка с двумя полумесяцами на воротнике следила неотрывно.
  Мертвый капитан Хвет сжимал в кулаке пригоршню серого пепла. Эксперты ее отобрали, пытаясь определить - не была ли она чем-то важным, а потом разочарованно отмахнулись - а, всего лишь какая-то личная фотография, причем восстановить ее исходник уже не выйдет...
  Полумесяцы на воротнике Лойд были красноватыми. С копотью на зазубренных лезвиях.
  Умеют ли плакать - животные? Умеют ли они - помнить, вплоть до каждой мелочи, до каждой любимой черты? Умеют ли они - воображать, что все - ошибка, что все - деталь какой-то глупой игры, и вот сейчас Талер невозмутимо заглянет в полутемный зал, криво улыбнется и уточнит: "тебе не скучно одной?"
  Скучно ей не было. У нее на коленях лежал старый полицейский планшет, выданный капитаном Хветом около семи лет назад. А на планшете был пятизначный код, марка изготовителя и наклейка, сделанная в салоне на заказ. Наклейка с надписью "Come home".
  У нее было мало фотографий. У нее, в отличие от неугомонного Джека и тихого, но настойчивого Эдэйна - преступно мало. Так, будто она не дорожила временем, проведенным на "Asphodelus-е" - но, по сути, просто любила видеть его по-настоящему, а не сквозь рамки белого объектива.
  Горячая вода. Кошмарно - горячая; не останется ли ожога на ее теле, не останется ли - ожога? Талер не любил, когда она приходила из порта с какой-нибудь случайной царапиной, будь это признак ненависти бродячего кота или признак падения бутылки лимонада с верхней полки стеллажа в супермаркете. И не то, чтобы она была неуклюжей - но не волновалась о таких пустяках, а Талер в подобных ситуациях беспокоился о ней куда больше, чем о себе, даже если носил на ребрах или руках тугие фиксаторы, и говорил, что сломанные кости не болят, не умеют, разучились болеть, пока над ними проступали зловещие темные синяки.
  Работа полицейского, как правило, опасна. Проще - и, наверное, веселее - быть шерифом на тихой планете вроде той, где шумело море, падали с неба капли, а местные жители продавали колу с мороженым - и не верили, что Лойд и ее Талеру такое можно. Проще - и, наверное, веселее - не копаться в сети интриг, не выискивать убийцу, не целиться в лоб кому-то, кто предал империю, кто сорил деньгами направо и налево, отбирая жизнь у менее богатых людей. Проще - и, наверное, веселее - не носиться по космосу, не озадачивать Эдэйна трассой в астероидное кольцо, не использовать бортовые пушки... никому не угрожать. Потому что кровь - она сохнет, она становится чуть шероховатой красной корочкой, воняет железом - и цепляется, и ложится горой на плечи хоть единожды мучившего, и ухмыляется его совести, и бормочет: ты изуродовал чью-то жизнь. Ты изуродовал, а этот человек, попавший в изолятор по твоему желанию, или по вине, или по твоей прихоти - он был бы счастлив, был бы свободен еще пару десятков лет, и кто знает - может, он исправился бы сам, до него бы и так дошло, какой он ублюдок...
  Но ты - полицейский. Бери пистолет, не бойся - бери, за тобой - закон, и слово императора, и в новостях ты будешь героем, защитником родины, бесстрашным и верным своему делу...
  Ей не нравилось подолгу валяться в ванной, потому что надо было снимать протезы. Протезы, подаренные капитаном Хветом, протезы, как еще одно ценное воспоминание. Он учил ее ходить, придерживая за локти - учил ее ходить заново, а стоило ей хоть чем-нибудь выдать свою боль, как он подхватывал ее на руки и садился на диван, или скамейку, или на траву. И она слышала, как бешено колотится его сердце, она слышала, как его сердце, уставшее от переживаний, то сбивается, то снова начинает попадать в свой особенный, свой привычный, заученный до жалкой доли секунды ритм.
  Она слышала.
  И предположить не могла, что такое сердце когда-нибудь остановится.
  Мокрыми пальцами было тяжело соотнести потрепанные шестеренки на бедрах. По-хорошему ей бы не следовало носить протезы дольше двух лет, по-хорошему - ей бы следовало их менять. И ей, наверное, вполне хватило бы денег - своих и оставленных капитаном "Asphodelus-а", - но именно эти протезы однажды выбирал он, именно эти протезы вернули ей и ходьбу, и прыжки, и бег, именно эти протезы вернули ей шанс идти рядом с Талером - идти, а не катиться в инвалидной коляске, не терпеть, что он ухаживает за ней, плюнув на себя, на команду и на свой корабль. Именно эти, и она не отдала бы их ни за что.
  Мокрые волосы так уютно сушить полотенцем, сидя в тепле и зная, что за окнами бушует метель. Мокрые волосы так уютно прятать под одеялом, или пледом, или под капюшоном кофты, но...
  Она поежилась.
  Были вещи куда страшнее холода. Куда страшнее метели.
  Были вещи...
  Сектор Maltra-8 кишел кораблями, с виду целыми - но погибшими, лишенными команды, изъеденными космосом, как червем. Здесь кипела война, очень давно - кипела, и продавленные стекла иллюминаторов казались клыками голодного чудовища, забывшего, что на свете есть еще люди, есть живые, подвижные, беспощадные люди...
  "Asphodelus" тащился так медленно, будто прикидывал - не остаться ли. На карте тревожно полыхали красные точки - опасные зоны, где обшивка, двигатели, приборы или те же сверхпрочные земные стекла могли повредиться, неуклюже зацепив краешек борта какого-нибудь "Mastiff-а".
  Талер стоял у синеватого, подернутого битыми пикселями экрана. И наблюдал, как мертвые корабли постепенно уходят назад, минуют более современного собрата, укоризненно косятся ему вслед едва-едва зрячими глазами датчиков.
  - Капитан, - сосредоточенно позвал его Джек, - нам какой нужен? Вроде, тринадцатый?
  - Угу, - рассеянно отозвался мужчина. - Будьте готовы.
  И поправил щиток на лице.
  Воздушные баллоны было удобнее носить - снова - на бедрах, чем на спине - но протезы в условиях космоса и так работали плохо. Талер честно предложил ей занять кресло капитана и принимать участие в походе виртуально, сканируя и сохраняя ценные данные, но девушка гордо отказалась, и эту миссию доверили механику. Адлет пьяно таращился в иллюминатор, и бывшее поле боя не нравилось ему даже сквозь полбутылки выпитого часом ранее коньяка. Хотя, если думать не о мертвецах на борту каждого судна, не о покинутой людьми системе и не о киборгах, вероятнее всего - и по мнению Совета Генералов - живых, то становится интересно, нельзя ли как-нибудь отобрать у "Mastiff-ов" добрую половину запчастей, а потом испытать ее на машинном отсеке "Asphodelus-а" и, возможно, заменить кольцевые стяжки...
  Во времена Союза, убеждал себя Адлет, запчасти были куда надежнее, чем теперь. А теперь ему, бедному корабельному доку, приходится вечно искать аналоги, копошиться в нарушенных циклах и со всеми ругаться, потому что у команды не хватает денег на полноценный ремонт, а делиться ради него зарплатой никто не хочет.
  Над шлюзом горела желтая кайма. Относительно враждебный космос. Относительно враждебный - хрупкому человеку, чье тело так уязвимо, так беспомощно - и так ущербно... мало.
  Ей никогда не нравился космос. То есть она к нему, конечно, привыкла - за годы работы в команде "Asphodelus-а", и за годы, проведенные с Талером, - но ее пугала черная пустота, черный океан, спокойный, тихий, равнодушный, где не бывает ни шторма, ни шума прибоя, и под килем корабля не трещат, не стонут и не перекатываются волны. Более того - у корабля нет киля, и нет парусов, и нет палубы.
  Да, самой худшей деталью для девушки была космическая тишина. Поэтому она сразу переключалась на внутренний канал связи, внимательно слушала, как дышат - или сдавленно ругаются - ее друзья. Внимательно слушала, как ровно гудит шкала ракетного ранца, как Талер вслух сокрушается, что в рубке цели не получится покурить, а Джек смеется, хотя понимает, что эта капитанская фраза - всего лишь способ напомнить, что все в порядке. Если у Талера есть желание сунуть ладонь в карман и вытащить сигареты - значит, все нормально, Вселенная не сломалась и двигается в уже знакомом команде "Asphodelus-а" направлении.
  Значит, все хорошо.
  Добравшись до запертого шлюза "Entladung-13", капитан Хвет невозмутимо скомандовал:
  - Адлет, передай искину коды.
  - Переда... ю-ю-у, - сонно ответил парень. - Есть ответ... на низкой частоте, не могу приня-а-ать... капитан, а давайте вы просто вернетесь, почините аквариум и достанете удочку? Я бы съел жареного окуня... или карпа... что скажете, капитан?
  Джек выдавил какой-то странный полузадушенный звук.
  - Починю аквариум? - осторожно уточнил Талер. - Адлет, а ты помнишь, что я имею полное право тебя уволить за пьянство при исполнении?
  Механик ненадолго притих.
  - Да ну что вы, - уже более трезво отмахнулся он. - Какое пьянство? Я всего-навсего пошутил. Обстановка напряженная, страшно за вас, вот меня и потянуло... на путь, презренным Сатаной в библейские времена проложенный. Все отлично, капитан, искин одобряет ваши коды... входите, не стесняйтесь, и да пребудет с вами Господь!
  Шлюз подался навстречу команде "Asphodelus-а", и вполне обоснованное веселье Джека оборвалось, как до предела натянутая струна.
  Космическое безмолвие поглотило даже звук чужого дыхания. Лойд ощутила, как ползет по спине капля холодного пота, и дернула рукой, чтобы ее стереть - но тяжелая перчатка лишь глухо стукнула по баллону, хотя этот стук, наверное, отозвался лишь в испуганном сознании напарницы капитана Хвета.
  Мертвый человек лежал в капсуле хранения.
  Один, а соседние капсулы были разбиты - или... взорваны.
  Жизненные показатели вертелись у цифры "0". Над макушкой мертвеца полыхал красный спасательный маячок, призванный сообщить корабельному доктору - или капитану - о гибели подопечного, но никто за ним не пришел, а капсула продолжила аккуратно лелеять худенького парнишку. Парнишку лет семнадцати, и не понять, не догадаться, какого черта он делает посреди войны, посреди битвы с чертовым Союзом, посреди самого настоящего Ада. Разве что он вызвался добровольцем, но проявить себя не сумел. Или, наоборот, проявил себя слишком хорошо, чтобы выбросить его за борт - и заодно из мыслей...
  На ударопрочном стекле кто-то написал его имя. А может быть, не его, но кривоватое слово "Дайн" вызывало у Лойд сплошь тоскливые, тревожные чувства.
  На войне было много таких Дайнов. На войне было много таких самонадеянных, влюбленных в саму идею мальчишек, и эти мальчишки поклонялись основателю Союза, как Создателю мира, как своему единственному отцу...
  А что, с легкой оторопью предположила девушка, если он и правда - создал? Если он и правда - сделал это, пускай и неправильно, пускай искаженно? Спроецировал себя - в ненависть, а своих солдат - в ужас, научил их убивать, научил грабить, научил отбирать - и жить, наконец-то - жить, а не слоняться по улицам безучастных, лишенных всякого смысла планет - и верить, что ничего нельзя изменить...
  Талер обошел капсулу по дуге, не желая к ней прикасаться. В полицейской Академии, понятное дело, рассказывали, что Союз - это сборище маньяков, психически неуравновешенных, достойных лишь полного уничтожения. И сейчас мужчина был обязан испытать к мертвому человеку в капсуле гнев, испытать хоть какое-то отвращение. Открыть ударопрочное стекло - и расстрелять, уничтожить, вынудить разлететься пеплом.
  А ему было жаль.
  Пополам с горечью и болью - жаль.
  Переход между внешним и внутренним шлюзами не работал. Распахнув один, команда позволила космосу войти, пригласила в нутро "Entladung-13". Крупный корабль, построенный во славу оружия, оснащенный пушками и способный разнести поле боя на молекулы, вывели из строя хакеры, и поэтому он был почти цел.
  Почти - потому что брешь в лопастях двигателя было некому починить.
  - Адлет, - обратился к механику Талер, - закрой за нами шлюз. И запусти, пожалуйста, систему циркуляции воздуха.
  - Капитан, - укоризненно произнес Адлет, - я все понимаю, но эта идея - очень, очень плохая. Как правило, Совет не шутит, и если он передал, что на борту находятся киборги, значит, они там находятся. И воздух им как шел, так и ехал, чистая механика не нуждается ни в каких дополнительных условиях. Если вам придется бежать, то закрытая створка...
  - Адлет, - перебил его мужчина. - Оставь свои доводы при себе. И будь любезен выполнить мой приказ.
  Механик скривился, а потом снова собрал свои безумные мысли в кучку.
  - Да будет так, воин Господень. Но ты пожалеешь о требованиях своих, ибо Господь высоко ценит смирение, а в тебе смирения ровно столько же, сколько в...
  - Адлет! - вмешался Эдэйн, сообразив, что капитан - и Лойд - намерены выслушать его проповедь от начала и до конца. - Мы вообще-то на задании!
  - Молчи, смерд, - пресек его попытки механик. Но все-таки притих, и вдоль обшивки принялись постепенно загораться вертикальные светодиодные панели.
  А потом космическая тишина закончилась.
  Надрывно зашипели трубки вентиляции, мелодично что-то произнес корабельный искин. Машинный отсек вырабатывал воздух едва-едва, с натяжкой, но спустя минут пятнадцать команда избавилась от лицевых щитков, и Джек опасливо принюхался, а Эдэйн поправил свою клипсу.
  В углу рубки чернело пятно пожарища, а на него смотрел, безрадостно ухмыляясь, новый мертвец. Этот был, пожалуй, старше, чем юноша в капсуле хранения, хотя смерть избавила его от возраста, нежно разгладила морщины между бровями, уберегла остекленевшие синие глаза.
  Его руки лежали на подлокотниках. Его распахнутые, вывернутые ножом руки, и кровь озером катилась по обшивке пола, пока не высохла. Брошенный пистолет валялся у штурвала - со строгим "1.5" на выцветшем индикаторе.
  Талер поежился. И наклонился над пожарищем, активируя сканер.
  Это были его товарищи. Это были его товарищи, убитые неизвестно ради чего, сожженные неизвестно ради чего. Хрустящие ломтики пепла услужливо ломались под любым неосторожным касанием. Хрустящие ломтики бесполезного уже пепла.
  ...снег закончился, небо стало чистым и голубым, высотки соскребли со своих крыш белые ледяные сугробы. Суровая зима EL-960 была твердо намерена закончиться, была твердо намерена уступить такой долгожданной, такой овеянной мечтами весне. И пели редкие серые птицы, и обрастали почками и бутонами деревья, и первая листва зеленела под сиянием довольного, счастливого солнца. Какая разница, что февраль, какая разница, что до марта еще три недели - главное, что снега больше не будет, что буря ушла прочь, и не надо больше прятаться по домам, и можно пройтись по магазинам, и клубам, и... паркам.
  Она собиралась дольше обычного. Расчесалась, как следует затянула пряжку ремня. Застегнула пуговицы рубашки - красной и клетчатой, широкой, с аккуратно выглаженным воротником. Вдохнула...
  ...запах одеколона и сигарет.
  Будет весна.
  Будет.
  Уже скоро.
  Вселенная не сломалась. Не замерла. Планета под номером 960 медленно и неустанно вращается, вокруг нее кружатся луны-спутники, и выступают из небесной синевы звезды, и космическая тишина раскинулась высоко вверху, ожидая своей победы.
  Но она ее не одержит. Никогда - не одержит, потому что люди научились пересекать ее с помощью кораблей, потому что люди научились убивать ее наушниками, и клипсами, и отдельными каналами связи. Не одержит, потому что люди не боятся, не трусят, не убегают.
  Потому что люди скоро ее вытеснят, и построят искусственные планеты, и некое подобие настоящих атмосфер, а может - весь этот космос оборвется, его забьют железными дорогами, станциями, тоннелями и тротуарами, и забавные фигуры с воздушными баллонами на бедрах - или на спинах - будут разгуливать по мертвому телу тишины...
  Она подняла глаза.
  Будет ли небо, если не будет - кораблей? Будет ли небо, если независимые, обитые сталью пути соединят сектора?..
  Мимо проехал забитый людьми автобус. А за ним - еще один, и водитель широко улыбнулся девушке, поглядевшей на него с края пешеходного перехода. Красный свет, желтый, зеленый, кроссовки неуклюже и забавно шлепают - у протезов цельнолитые стопы, неподвижные, лишенные всякой гибкости.
  И все равно - самые лучшие.
  У меня была длинная, потрясающе длинная - для человека, обреченного с момента рождения, - жизнь. Я видела моря, и видела горы, и пустыни я - видела; мне попадались шоссе, ведущие куда-то вдаль, по сухой равнине или по кромке поля. Мне попадались океаны, и попадались орбитальные станции, и густые леса, никем не затронутые, свободные, светлые...
  Был камень, алтарь, и оскаленный рот высокого господина, одетого в белый бесформенный балахон. Был синий пролив, наискось пересеченный паромом, и покинутые лодки, и пирсы, и соль на берегу. Был человек у запертого шлюза, раненый человек, сказавший...
  Птицы хлопали крыльями. Крикливые, шумные, очень сильные птицы.
  Было не только это, сказала себе Лойд. Было не только это. Был особняк в Эраде - особняк семьи Хвет, проданный какому-то богачу. Было кладбище, была могила, а на ней - имя Талера Хвета, хотя Талер стоял рядом с маленькой беловолосой девочкой и прятал ее ладонь в кулаке, сжатом чуть-чуть - чтобы не причинить боли...
  Был другой, совершенно другой Талер. Жестокий, самоуверенный, непредсказуемый. Талер, у которого не было сигарет, который, волнуясь или будучи растерянным, кусал себя за костяшку пальца. С ног до головы заляпанный кровью, чужой кровью, окутанный ароматами железа и гари...
  Она остановилась у ворот парка. Сторож покосился на очередную гостью и кивнул - проходи, мол, все аттракционы работают, все аттракционы готовы тебя принять...
  Солнце падало. То есть оно, конечно, плавно опускалось, но для напарницы капитана Хвета - падало, торопилось, выбрасывало минуты прочь. И они сыпались, белыми крупицами теплого песка сыпались между пальцев.
  Ей не хватало решимости. Не хватало смелости.
  Ей почудилось, что кто-то наблюдает за ней из толпы. Ей почудилось, что кто-то изучает ее, прикидывает - а сумеет ли, а рискнет ли, а не вспомнит ли вовремя о команде "Asphodelus-а"? А будет ли она достаточно упряма, чтобы пересечь невидимую границу, дернуть - и вырвать - невидимую нить? Сжечь все обратные мосты, все до единого - и увидеть, как они рушатся?..
  Она выпрямилась. Непреклонно и гордо.
  Что-то словно говорило ей - пора. Твое время вышло. Твое время закончилось, ты и так тянешь его, и тянешь, и тянешь, а оно болезненно кривится и покорно добавляет лишние минуты - бери... если это поможет, если это необходимо - бери, но помни: ты будешь вынуждена вернуть. Однажды - ты будешь вынуждена.
  Три билета на чертово колесо. Три оборота над изгибом EL-960, над будущей весной - и закатом, а закат обещает новый день, слышишь, завтра наступит новый день, и в окнах твоего дома...
  На табличке у кодовой панели загорелась яркая надпись: "ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ". Кабинка тронулась, механизмы выполнили свою миссию, и она, Лойд, словно бы сама, без их участия, поднималась над улицами и высотками, над фарватерами и трассами.
  "И... давно ты... прокатился тут в первый раз?"
  "Давно. Через год после автокатастрофы".
  Она закрыла глаза.
  Если вообразить, что ничего не случилось... если вообразить, что капитан Хвет по-прежнему сидит напротив, и это не его клетчатая рубашка прячет под собой хрупкую фигуру Лойд... если вообразить - можно почти осязаемо услышать... его голос.
  Под ресницами стало горячо.
  "...что пройдет, например, лишняя минута, и вслед за теми... людьми, или кто там ломает храмовую дверь, порог переступлю уже я. И что я обязательно тебя спасу. Ладно?.."
  "Asphodelus" носился по космосу годами. Разведывал, и выискивал, и наказывал. Перевозил хакеров, и убийц, и маньяков, и мошенников, и сдавал их в изолятор, и покорно заносил в рубку награды.
  И был его домом.
  И был... его.
  Капитанское кресло, и бортик иллюминатора, и каюта. Диван перед низким столиком, куда Эдэйн ставил свою чашку с горячим кофе и терпеливо ждал, пока он остынет. Панель у штурвала, где часто валялась шоколадка или пачка чипсов, потому что Джеку было скучно следить за показаниями приборов и ждать обеда, завтрака или ужина. Машинный отсек, пятна мазута на темно-зеленой форме Адлета, вечно пьяного, диковатого и слегка сумасшедшего.
  Развернутый экран. Переменчивая крупная цифра.
  "Это жертвы. Это количество убитых людей..."
  Все когда-нибудь кончается, усмехнулась девушка. Все кончается. Это правильно и логично, хотя порой бывает еще и... больно.
  Чертово колесо нырнуло в темноту орбиты.
  Он умирал, сжимая в кулаке чью-то фотографию. Он убедился, что эту вещь не опознают и не восстановят, что она сгорит, не выдав своего содержания.
  Принтер, авторучка и сигареты. У магазина больше нет продавца, а Дик и Мартин безжалостны. Я умру, я, возможно, умру, но сперва они выпустят заложников, сперва они покинут Белую Медведицу - я все сделаю, все выполню, я...
  Но сначала...
  Я так и не сказал тебе этого. Я так и не сказал, потому что мы были - заняты. Сколько дел мы разобрали вместе, сколько заданий выполнили, сколько мы устранили целей? Мы были - безжалостны, как они? Мы были - жестоки? Я так и не сказал, я постоянно отворачивался, находил не похожие, абсолютно не похожие, но по-своему важные слова, хотя мне было нужно сказать всего лишь четыре. Четыре таких очевидных, глупых, забавных... и таких невероятно ценных слова.
  "Я люблю тебя, Лойд".
  Если бы не ты, я бы никогда не узнал - а что, собственно, вообще называют любовью?..
  Чертово колесо тонуло во мраке, словно бы в озере. Пламенела надпись "ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ" - и ремни были, конечно, пристегнуты. Это особенный день, заявила себе Лойд. Это - особенный.
  Дуло пистолета неприятно холодило висок.
  Нажми, попросила она себя. Нажми. Это легко, это... легче.
  Если бы Талер видел, он бы двинулся умишком, ехидно донес до нее кто-то. Если бы Талер видел, он бы ходил за тобой повсюду, и прятал пистолеты, и выбрасывал ножи, и следил, чтобы ты не утонула в ванной. Если бы Талер видел, на борту "Asphodelus-а" не было бы ни единой веревки, и ни единой острой вещицы, а Джек сидел бы за штурвалом неотрывно, сидел бы вечно - лишь бы ты не расколошматила корабль о какой-нибудь астероид, лишь бы ты не...
  Талер не видит, перебила этого кого-то девушка. И не увидит. Я одна в кабинке, и на EL-960 - одна, и нет больше никакого Талера, нет больше никакого...
  Дернулся в кармане планшет.
  У нее задрожали пальцы.
  Пистолет привычно лег в кобуру, а кобура щелкнула, закрываясь.
  - Добрый вечер, Лойд, - негромко произнес Эдэйн. Изображение в экране плыло, колебания сигнала не давали толком рассмотреть его настороженный прищур, но то, что прищур был, не вызывало у девушки сомнений. - Как ты себя чувствуешь?
  - Великолепно, - бодро отозвалась она.
  Молчание. Напряженное, недоверчивое молчание.
  Эдэйн, кажется, проводил свои часы в кухне. Над его плечом краснели маки на старых фотообоях - и поблескивала посуда в тумбочке.
  - Где ты, Лойд?
  - Катаюсь на чертовом колесе. У меня с собой бутылка вина. Поэтому все вопросы, если они у тебя, разумеется, есть, я предлагаю решить сейчас. И когда мы их решим... не звони мне, Эд, хорошо?
  - Покажи бутылку, - потребовал он. Настойчиво так потребовал, будто не верил, что у девушки она есть.
  Лойд улыбнулась и показала. С обидным, но вполне достоверным недоумением.
  Эдэйн полюбовался деталями этикетки, деловито кивнул и сообщил:
  - Завтра я буду в южном порту EL-960. Ты меня встретишь? Я всего единожды бывал у капитана в гостях и, признаться, не помню, где расположена его...
  - Эд, - перебила девушка. - Завтра я буду ужасно пьяной. Включи, пожалуйста, навигатор и воспользуйся услугами интернета, если тебе не жалко так издеваться над своими талантами.
  Он хотел возмутиться, но Лойд нахмурилась и упрямо уточнила:
  - Разве ты не штурман? Я наивно полагала, что если Джеку и Адлету порой не удается найти дорогу куда-либо, то, по крайней мере, тебе это по силам точно.
  - Лойд, - совсем уж тихо обратился к напарнице капитана Хвета Эдэйн. - Что за дьявольщина у тебя на уме? Ты ведь обычно так себя не ведешь.
  Она позволила себе мягко, задумчиво погладить железную рукоятку.
  И принялась неумело, но старательно его обманывать.
  Все хорошо, Эдэйн. Все хорошо, ладно, если тебе так уж не хочется колесить по эльским трассам в одиночку, я сниму такси и приеду за тобой. Да, если угодно, давай прогуляемся по кварталу, посидим в каком-нибудь кафе, поедим, если погода будет не менее теплой, чем сегодня, мороженого... хорошо, Эд. Я буду тебя ждать.
  Он подозревал ее. И был прав, но, господи, как тяжело признать себя уязвимой, как тяжело признать себя слабой, как тяжело расплакаться не посреди зала, где спал, свесив бледные кисти с подлокотников, Талер Хвет - а расплакаться на глазах у Эдэйна, выдав ему свое текущее состояние.
  За ним, штурманом "Asphodelus-а", никто не приедет на такси. Он простоит у южной станции час, или два, или всего пятнадцать минут, снова наберет номер девушки по имени Лойд - а ему ответит вежливый оператор. "Извините, аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети"...
  Она вновь странно искривила губы - не улыбка, не усмешка, не гримаса, - и еще немного отложила расправу над собой, потому что ей на ум пришла некая забавная, хотя и глупая, мысль.
  Связь на чертовом колесе ловила неважно, и все-таки - аппарат абонента, избранного бывшей напарницей капитана Хвета, поймал - и радостно принял поступивший сигнал.
  Она испытующе посмотрела на взлохмаченного Адлета, на аквариум с карпами за его спиной, на женщину, перебиравшую банки с дешевым кетчупом. Он испытующе посмотрел на кабинку чертова колеса, на пламенеющую надпись "ПРИСТЕГНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, РЕМНИ", на город, возникший далеко внизу.
  Он умело подмечал детали вроде стыков, узлов и креплений, а потому не испугался - и даже позы не переменил.
  - Катаешься, о дочь великого солдата?
  - Катаюсь, о сын Господень. Благослови на битву, - попросила девушка.
  Адлет серьезно покивал:
  - Да пребудут с тобой силы предков, и отца твоего, и матери, и любой крови, от которой ты происходишь. Да пребудут с тобой силы Господа моего, и ангелов, и небес, и да будешь ты благословенна. А если без шуток, - он отодвинулся куда-то за стеллаж, - то все ли в порядке, Лойд?
  - Разумеется. Ладно, спасибо за помощь. Пока, Адлет, увидимся в марте. Я соскучилась, так что буду выспрашивать обо всех твоих делах.
  - Если буду пьян - не отвечу, - рассмеялся механик.
  Чертово колесо протащилось над самой землей, скрипнуло и принялось подниматься.
  Тогда, с Талером, оно было неотразимо.
  Оно было неотразимо и сейчас, но Лойд мучительно не хватало голоса. Мягкого, очень теплого и такого родного, что воспоминание царапнуло девушку больнее ножа.
  Дуло пистолета неприятно холодило висок.
  Увидимся в марте, Адлет.
  Эдэйн... увидимся у станции завтра.
  Талер... если ты где-нибудь еще есть, можешь ли ты встретить меня спустя...
  ...секунду?..
  
   XVI
  
   Бессмертный
  
  Он хотел вернуться на Карадорр. Хотел убедиться, что Кит не болтает с человеком, чье лицо изуродовано шрамом. Он хотел убедиться, что все нормально, что все по-прежнему, что заснеженная земля такая же, какой он ее запомнил - но она изменилась, неправильно, болезненно изменилась, и теперь он пытался понять, как именно.
  Попытки были неудачные.
  Чем дольше он думал о Карадорре, тем больше ему нравилась Тринна. Тоже холодная, тоже - заснеженная, зато - гораздо более... распахнутая. Чем дольше он думал о Карадорре, тем чаще ему вспоминался юноша по имени Тельбарт, и девушка по имени Эли, и тот последний, тревожный, тайный разговор с ней - вдали от лорда Сколота и вдали от короля, чтобы никто не слышал ни единой фразы.
  Ни единой.
  Он рассказывал ей, что Сколот не умеет любить. Он рассчитывал ее образумить; он верил, что знание о старухе Доль, о болезни и о полном уничтожении детских, а потом и взрослых, эмоций поможет Эли отвернуться от карадоррского юноши. Но в то же время он боялся, что девушка испугается, или закатит ему истерику, или побежит и влепит его подопечному сильную, безжалостную пощечину.
  Не оправдалась ни одна из его надежд. И - ни один из его страхов.
  Она просияла. Она восхищенно выдохнула, она заявила, что ни за что не забудет о лорде Сколоте. Что обязательно его дождется, что обязательно его примет, что если нигде на Карадорре у него однажды не получится найти укрытие - она предоставит ему свой дом, и свой лес, и свою любовь.
  - Я сделаю все, чтобы это стало любовью, - горячо произносила она. - Я сделаю все, господин Эс.
  Дракон помолчал, размышляя над ее словами.
  - Вы так и не уловили сути. Моему подопечному любить просто нечем.
  Эли подняли брови:
  - Тем более! Вы задумайтесь - ему НЕЧЕМ любить, НЕЧЕМ сожалеть, а он все равно мечтает выбить у себя эти чувства, мечтает с боем их отобрать! - ее золотистые глаза горели таким восторгом, что господин Эс им едва не заразился. - Это же потрясающе!
  Он тогда промолчал, потому что она была права. И обманывать ее, убеждая в полном равнодушии Сколота, крылатый человек не отважился.
  Подземная огненная река ушла из-под империи Сора, подземная огненная река миновала тоннели под белыми от снега пустошами - и пропала где-то у берега Великого Океана. Господин Эс боялся, что она доползет до Тринны и сожжет ее, а потому раз пять выбирался по ночам из Лаэрны, выгибал шею и принимал свой запасной облик. Мощные крылья колотили по морозному воздуху, мощные крылья грозили вот-вот заледенеть - и как же хорошо, как же волшебно, что в противовес карадоррскому холоду внутри господина Эса жила буря. Пускай не такая мощная, не такая ровная, как у реки, пускай не такая глубокая - но буря, и она вынуждала таять острые кусочки льда, прилипшие к перепонкам.
  Он летал над океаном, над морями и над берегом, но места, куда ушла река, не нашел. Догадался только, что она обошла триннскую землю по дуге.
  И ладно.
  Паршивое настроение ходило за ним повсюду, портило его отношения со всеми, кроме Сколота. Он старался не покидать особняк, но его постоянно тянуло то на площадь, то вообще в окраинные переулки; он шатался по ним, попеременно сутулясь и принюхиваясь. Не было ни знакомого запаха, ни песка, случайно выпавшего из руки; не было ничего, что могло бы вызвать у него обоснованное подозрение. И все-таки - он чуял, нутром и сердцем, что Кит поблизости, Кит не в пустыне - просто не хочет показываться ему на глаза...
  Уходи, лаэрта.
  Разве ты забыл мое имя?!
  Он ведь произнес это глухо и невнятно, и болели треснувшие губы, и Кит был - размытый силуэт у краешка моря. Он ведь произнес это глухо и невнятно - а запомнил едва ли не криком, отчаянным, сорванным и умоляющим. Не выгоняй, пожалуйста, не надо, позволь мне остаться, позволь остаться, я буду рядом с тобой, вечно - буду рядом с тобой, и под моей защитой никто не посмеет повлиять на твою тоску. И не будет, слышишь, не будет никакой тоски, я сотру ее, перепишу - заново, и ты снова научишься быть если не до конца счастливым, то хотя бы...
  Невидимая граница вдоль теплого течения. Оттуда не видно пустыни, оттуда не видно даже белого пятнышка, искаженного расстоянием. Как я долетел до Карадорра, будучи раненым, будучи наполовину слепым, будучи не способным воедино собрать свое драконье - и свое человеческое зрение? Как я долетел?
  Ты нес меня? Маленький и тоскливый - ты?..
  Я соскучился, думал господин Эс. Я ужасно по тебе соскучился. Но ты ни за что не примешь меня обратно, ради меня же самого - не примешь. А, рожденный тут, я не могу отыскать свою дорогу в Безмирье. Не могу, и ты прозябаешь там один, упрямо и верно, и сходишь с ума, и теряешь остатки сил. Я бы спас, я бы вытащил, я бы согрел - но...
  Может, мне умереть, совершенно серьезно воображал он. Может, мне умереть? Если я беспомощен, если я - бесполезен, будучи вполне живым - что, если, будучи мертвым, я позову - и ты удивленно окликнешь меня по имени?..
  Потом он едва ли не проклинал себя за эти мысли. И - бывало - за поступки, ведущие к их полному исполнению...
  Так, даже находясь вдали от Карадорра, Кит знает, что с его драконом все хорошо. Кит знает, что у его дракона есть нечто, похожее на дом, нечто, похожее на приют. Кит знает, что его дракону тепло, и вполне уютно, и есть, с кем поделиться - например, печалью. Кит знает, он все для себя решил, он совсем не колеблется и не боится: а что, если это - ошибка? Что, если не такое, отнюдь - не такое благо нужно крылатому звероящеру, хозяину птиц, возлюбленному портовых чаек?
  Что, если он предпочел бы ослепнуть, но до самого конца - жить, просыпаться у маленького костра в белой пустыне, слушать прибой, любоваться морем - размытым бирюзовым пятном, - и смеяться, позволяя чайкам неуклюже цепляться коготками за его руки?..
  Сколот недоумевал. Сколот не испытывал ничего подобного, не догадывался, что вообще происходит с его опекуном. Но - по-своему - пытался о нем заботиться, хотя Тринна отобрала у него ровно столько же внимания, сколько у господина Эса.
  Он тоже о ней думал. И хотел вернуться, плюнув на империю Сора, на свою клятву быть преемником господина императора и взойти на трон. Вернуться, плюнув на знакомую, но теперь - чужую таверну, и на Фонтанную Площадь, и на старенькую Доль, и на место добычи "драконьих слез" - хотя поначалу ему казалось, что надо поехать в империю Ханта Саэ, надо поехать и посмотреть, как именно поднимают над полосой прибоя черные в синеву камни.
  Время от времени господин Эс приносил к ужину то вино, то самогон, то коньяк - и пил, рассеянно поглядывая в окно. В такие моменты его затуманенному рассудку чудилось, что Кит проходит мимо особняка, и над его светлыми, почти белыми волосами возвышается кожаный берет, увенчанный красным пером, зажатым в тисках рубиновой броши...
  Он поднимался из-за стола, пошатываясь, подходил к подоконнику и сжимал виски, но никто не шагал по каменной брусчатке, никто не носил береты, никто не носил ботфорты, никто не распускал ворот на льняной рубашке и не отмахивался от холода с таким видом, будто не умел его ощущать.
  Он бросал недоеденный ужин и шагал по брусчатке сам. Шагал, повторяя чужую, слишком неудобную для своего роста, веса и привычек походку. Шагал, вспоминая, как скитался по берегу Извечного Моря мальчик с янтарной каймой вокруг блеклой радужной оболочки, и эта янтарная кайма шипами уползала внутрь, окружала иглы зрачков. Эта янтарная кайма была смертоносна, была остра, и она бы с удовольствием утащила в беду любого, кто рискнул бы ей противостоять.
  Однажды - вот так - невысокий мальчик рассказывал ему о лойдах. О янтаре, оплетающем живые сердца, о том, что если ночью на земле рождаются Гончие, то в небе угасают звезды, и луна грустно, как будто слегка укоризненно качается в облаках: ну зачем ты, Кит, создал именно такую расу, ну зачем ты, Кит, обрек на гибель моих сестер и детей?
  Кит криво улыбался, лежа у костра, и луна замолкала. Ей не о чем было спорить со своим Создателем, а Создателю было нечего ей ответить.
  Он понятия не имел, какими вырастут его лойды.
  Он понятия не имел, что они будут вовсе не так чудесны, как ему рисовалось.
  Он понятия не имел, что наступит утро, и он явится на пустоши Вайтера, оскалится - и жестоко накажет своих детей, и станет причиной, по которой Взывающие принесут на остров покрытый желобками алтарь, и станет причиной, по которой сотни раз будет касаться плоти острие ножа...
  ...и станет причиной, по которой человек со шрамом от виска по скуле вниз придет на те же пустоши, придет, ступая по следам вооруженных отрядов.
  Было так... глупо встретить его у фонаря, в ярком свете ночного пламени, что господин Эс обозвал себя пьяницей и не менее глупо заключил, что его снова мучают миражи. Но человек со шрамом от виска по скуле вниз вежливо обернулся к юному лорду Сколоту, и оказался его случайным знакомым, и назвался господином Твиком, и согласился пойти и вместе выпить харалатского...
  Было так глупо, что напрямую уточнить, не попадался ли этому человеку его Кит, опекун будущего императора так и не отважился. Он предложил господину Твику спеть, вынудил его погрузиться в историю Линна, разговорил его, зачитал ему свои стихи, объяснил, почему не стоит соваться на Харалат без оружия - и напряженно, болезненно следил за каждым его движением. Искаженное лицо, искаженная - как это называется?.. а, точно - мимика, в ней сперва тяжело разобраться, но человек со шрамом - он какой-то... иной, располагающий, замечательный. Господин Эс просидел бы с ним до рассвета, а потом и до заката, и опять - до рассвета, но спустя четыре часа господину Твику надоела компания лорда и его приятеля, и он сдержанно попрощался.
  Напоследок зеленоглазый дракон похлопал человека со шрамом по плечу.
  И застыл, потому что, реагируя на это прикосновение, скрипнули осевшие на рукаве мужчины крупицы непокорного седого песка.
  Господин Твик переступил порог таверны. Господин Твик нырнул в темноту города, в черную, густую темноту, и факелы только единожды обвели его худую фигуру нежным красноватым сиянием.
  - Господин Эс? - окликнул своего опекуна Сколот. - Мы с вами еще будем пить, или все-таки пойдем домой?
  Дракон стоял у двери. У закрытой вышибалой двери, и вышибала растерянно косился на позднего клиента, явно забывшего, какого черта он здесь торчит и какого черта все еще не догоняет человека со шрамом от виска по скуле вниз.
  Господин Эс растер одинокую крупицу песка между кончиками пальцев. Она была вроде бы гладкой, вроде бы теплой, но почему-то заколола, почему-то больно перекатилась по чуть шероховатой коже. Будто намекая, что нет, мальчик с янтарной каймой вокруг блеклой радужной оболочки не в пустыне. Мальчик рядом, в Лаэрне, мальчик намеревается убедиться, что его Эс - по-прежнему веселый, самоуверенный и насмешливый тип, что у него получилось преодолеть свое прошлое.
  Рядом.
  На расстоянии вытянутой руки.
  В каком-нибудь спокойном, тихом домике, или на постоялом дворе, или...
  - Господин Твик! - отчаянно позвал Эс. - Господин Твик, пожалуйста, подождите!
  На Фонтанной Площади господина Твика не было. Трое людей негромко обсуждали дуэль между старшим и средним сыном семьи Веттер - Эс миновал бы их безучастно, миновал бы, не посмотрев, но тот, кто стоял ближе всех к заснеженному бортику, внезапно притих и резко обернулся, провожая опекуна лорда Сколота весьма далеким от искреннего участия взглядом.
  - Продолжайте без меня, - бросил он своим товарищам. И, не реагируя на их вопросы и возражения, двинулся по следам крылатого звероящера, двинулся, не спеша прикидывать - а что, если ему показалось, что, если он поймает за локоть обычного паренька из Университета, что, если...
  Он поймал за локоть зеленоглазого дракона.
  Его сапоги тонули в объятиях не расчищенного снега.
  - Извините, я немного занят, - сердито заявил Эс. - Я кое-что потерял, и мне нужно это найти. Будьте любезны выпустить мою...
  - Ты, - глухо произнес мужчина. - Это все-таки ты.
  - Будьте любезны... простите, что? - нахмурился опекун лорда Сколота.
  У мужчины были карие с темно-зелеными пятнышками в глубине общего цвета глаза. И сложная прическа, старательно собранная прислугой из ровных пепельных прядей, заколотых малертийскими скрещенными спицами.
  - Кто написал "Shalette mie na Lere"?
  Господин Эс поежился. И медленно, осторожно попятился.
  - Не ваше дело, - грубо сказал он. - Абсолютно - не ваше. Читаете старые книги - читайте на здоровье, а к авторам не лезьте. Понятно?
  - Ты помогал автору? - удивился мужчина. - А я полагал, что всего лишь был его персонажем.
  Настороженное молчание. Господин Эс внимательно изучал кареглазого мужчину, а кареглазый мужчина внимательно изучал господина Эса.
  - Там ты был... гораздо моложе, - заметил он. - Гораздо мягче. Неужели тебя так обидело, так задело то, что автор "Shalette mie na Lere" тебя использовал?
  - Вы не правы, - обманчиво спокойно возразил опекун лорда Сколота. - В первую очередь он меня любил.
  - Нет, он тебя использовал, - настаивал кареглазый мужчина. - Разорвал на кусочки. Заставил быть - всем. И прогнал, поскольку ты больше не был ему нужен.
  Господин Эс не дрогнул. Только посмотрел на своего неожиданного собеседника с каким-то... сожалением, что ли.
  - Вы не правы, - все еще спокойно повторил он. - Вы не были в пустыне. Вы не видели того, кто позволил вам скитаться по Карадорру. Вы не можете, по-настоящему - не можете и представить, каким он в итоге стал, вы не можете и представить, каково ему было после выхода за рубеж. Вы не можете. Но на вашем месте, - господин Эс недобро усмехнулся, - я был бы ему хоть немного благодарен. За то, что у меня есть земля, и я имею право по ней ходить. За что, что у меня есть небо, и я имею право находиться под его защитой. За то, что у меня есть солнце, и луна, и в целом - свет, что я не брожу во мраке, отыскивая путь на ощупь. Я был бы... хоть немного за это благодарен.
  - Ты, - ехидно протянул мужчина, - сам и работаешь этим светом, этой землей, этими звездами и лунами. Я буквально, - он вернул господину Эсу его усмешку, - хожу по твоему живому телу. У меня под ногами - твои жилы, твое мясо и твои кости. У меня под ногами - ты. Как мусор. Шелестишь... снегом.
  Господин Эс побледнел, и усмешка его собеседника изменилась. Впрочем, не особенно, хотя после этой перемены она больше походила на яростную гримасу.
  - Ты, - продолжал он, - распят, я пользуюсь тобой, как пользовался автор "Shalette". Не спорь. Он избавился от тебя, едва сообразив, что вы размышляете на разных уровнях. Он избавился от тебя, едва сообразив, что его с таким трудом сотворенный мир будет мучить своего спасителя. У тебя, значит, испортилось человеческое зрение? У тебя, значит, не осталось никаких резервов, чтобы добавить к нынешнему живому полотну еще пару континентов? У тебя, значит, не осталось никакого желания сделать мир совершенным? Ну так убирайся, убирайся отсюда прочь, и не показывайся больше у границы пустыни, и какая разница, что там творится у тебя на душе!
  Господин Эс выдохнул и коротко подался вперед:
  - Заткнись.
  - Что? - насмехался мужчина. - Прости, я не расслышал! Уж больно тихо ты ко мне обратился, а ведь голос, вроде, у тебя недавно имелся!
  Господин Эс протянул обе руки - и его чуть шероховатые ладони сжались на чужом воротнике.
  - Я сказал, заткнись! - уже громче потребовал он. - Хватит рассуждать о том, о чем ты знаешь ровно столько же, сколько о системе полета небесных тел! Ты - никогда - не видел - моего - ребенка, ты - никогда - не видел - его - отчаяние! Еще одно дурное слово о нем, и я вырву тебе язык, ясно?!
  Кареглазый мужчина не возмутился. Кареглазый мужчина не испугался, и до господина Эса дошло, что он нарочно говорил все эти глупости, нарочно пытался вывести опекуна лорда Сколота из себя. И на секунду - ему сделалось... жутковато. Что за цели у этого человека, о чем он думает, чего ради он поймал крылатого звероящера за локоть?..
  - Ясно, - с неоправданной мягкостью отозвался мужчина. - Обойдемся без них... без дурных слов, я имею в виду. Но, прошу тебя, ответь на один вопрос... так, ради чистого интереса. Пожалуйста.
  Внезапная вежливость огорошила господина Эса больше, чем, собственно, поведение кареглазого мужчины в целом. Он выпустил чужой воротник из пальцев - и его тут же стукнули под левую ключицу чем-то весьма холодным.
  - А, черт... как неуклюже... - пожаловался кареглазый мужчина. - Ладно, в любом случае ты сейчас не будешь злиться. А суть вопроса такова: скажи, Создатели живых миров - они умеют умирать? Можно ли, предположим, отобрать у них шансы управлять миром? Завладеть пустыней, окрестить себя - опять же, предположим - властелином всего сущего? Можно ли, Эстамаль?
  Он покосился вниз.
  Под левую ключицу упиралось дуло сабернийского револьвера.
  - Не уверен, что ты поймешь и - тем более - оценишь, но я очень люблю... власть. В самое ближайшее время я намерен завладеть Карадорром, стереть всякие данные о пяти здешних императорах, стать... незаменимым. И если бы ты ответил на мой вопрос, если бы ты пояснил, можно ли провернуть такую же вещь со всем полотном созданного автором "Shalette mie na Lere" мира, я был бы страшно тобой доволен. Соглашайся, Эстамаль. Не бойся. Потому что либо ты предоставляешь мне эту информацию лично, либо я все испытываю... на тебе. Даже если ты не умрешь, тебе все равно будет... я полагаю, больно. Ну как, ты что-нибудь решил?
  Опекун лорда Сколота кивнул:
  - Да.
  Снег действительно шелестел под сапогами. Скорее шелестел, чем скрипел.
  Ответить? Я не отвечу. Одно дело - стрелять по крылатому звероящеру, по дракону, почти неуязвимому и почти бессмертному. Выкупленному у смерти ценой жизни еще не рожденного, еще не выбранного ею... существа.
  И другое - по человеку. По маленькому, хрупкому человеку, чей обозленный песок падает, и падает, и падает с неподвижных ладоней. По человеку, чье сердце не восстановится таким же, каким было.
  Я готов, подумал он с удовольствием.
  Я готов.
  Испытывай...
  
  У подножия чертова колеса отгоняла зевак полиция.
  Аттракционы давно остановились, и толпа разъяренных людей пыталась доказать хозяевам парка, что не напрасно покупала билеты. Хозяева отнекивались и бормотали, что сегодняшние билеты будут активны и завтра - поэтому, уважаемые гости, вам придется покинуть место происшествия, пока скорая помощь и наряд полицейских пытаются понять, в чем же суть.
  Господин Лерт виновато помялся у красной ленты, ограждающей чертово колесо. Показал какому-то парнишке свое удостоверение; тот гордо подбоченился и заявил, что погибшая не нуждается в адвокатах. Дело, говорил он, пока что не вызывает подозрений: госпожа Лойд, наследница капитана Хвета, поднесла оружие к своему виску добровольно, зажала курок - добровольно, и ее кровь багровеет на внутренней обшивке аттракциона по ее собственному желанию.
  Ей исполнилось девятнадцать, сказал себе адвокат. Ей исполнилось девятнадцать. А лойды, проклятые Создателем, обязательно умирают именно в этом возрасте.
  Поднимаются на крыши высоток - и прыгают в облака.
  Хватают ножи - и уверенно бьют по своему же горлу.
  Господин Лерт уже не помнил, каким был его девятнадцатый день рождения.
  Элентас - намеренно или нет - подарил ему вечно молодую плоть. Элентас - вместе с огнем - передал ему часть своего бессмертия, и Лерта не пугали ни ножи, ни высотки, ни пистолеты. Конечно, получив комочек плазмы в затылок, он бы вряд ли отодрал себя от пола и уточнил, какого черта произошло. Но пока плазмы не было, и никто не посягал на бытие господина адвоката - он мог жить, и жить, и жить, жалея разве что о навеки потерянном Карадорре, о детях, не признавших отца - отцом, и о мальчике с яркими зелеными глазами, обреченном до самого последнего утра - или ночи - утопать в раскаленной лаве...
  Он опустился на узкую лавочку, абы как обшитую пластиком. Она, кажется, изображала героя какого-то детского мультика, но Лерту было наплевать. Главное - предоставить себе опору, на пару минут - позволить себе расслабиться. Все в порядке, ничего страшного не случилось. Да, девочка погибла, а потомок семьи Хвет умер за два месяца до нее, но это не должно так больно бить по старому-старому носителю кода "Loide". Это не должно так больно по нему бить...
  Он медленно, очень аккуратно вдохнул.
  И вытащил из кармана таблетки.
  В сумке, под железным замочком, пряталась тетрадь, бережно прошитая голубыми нитками. Акварельная бумага шуршала под его непослушным прикосновением; забавная девчонка с черными, как смола, волосами улыбалась ему с титульной страницы, и на волнистых прядях серебряной дугой лежал имперский венец.
  Она была сестрой тогдашнего императора. Она была его наследницей - пускай и до той поры, пока старший брат не женился и не обзавелся тремя смешливыми сыновьями, вскоре узнавшими, что смех - не единственная важная штука в жизни...
  Один из них в итоге сменил отца. И поскорее утопил одного своего брата, а второго заколол в якобы священной дуэли.
  К семье Хвет он, по счастью, был равнодушен. Гончий постоянно ждал от него какой-то каверзы - но не дождался, потому что Малерту захотела присоединить к себе империя Фарда. И грянула война, и молодой император смело - что, впрочем, никого и не поразило, - убивал наглых соседей, посмевших посягнуть на его с таким трудом отвоеванные земли.
  У него были племянники. Была смешная сероглазая девочка, и двое мальчиков, и Арэн весело проводила с ними часы, кем-то уже отмеренные. У ее век, у ее губ, у ее бровей обозначились морщины - а Лерт ни капли не изменился, не изменился ни капли с момента встречи на площади. Он смеялся тем же голосом, щурился теми же глазами, улыбался той же полосой рта. И ему было всего лишь двадцать четыре.
  Они сидели на пушистом ковре в спальне младшего сына.
  Мать, переступившая свои тридцать два, и отец, какой-то нелепый, неправильный... неуместный рядом с ней.
  Пройдет еще десять лет, и он тоже будет выглядеть ее ребенком.
  А потом еще, и он будет выглядеть ее внуком.
  Она никогда не жаловалась. Никогда не выражала ни малейшей горечи. Она была счастлива, что ему не приходится так же мучительно, так же некрасиво стареть - но однажды с горечью попросила убрать высокое зеркало из общей спальни, снять акварельные, снять масляные картины, где художники, ничего не приукрасив и не утаив, изображали ее молодое лицо. Лицо женщины, лицо девушки - улыбчивое, светлое, откровенное лицо, обрамленное черными волнистыми прядями, с чистыми голубыми глазами в плену длинных ресниц. Лицо женщины, а не седой старухи.
  Он плохо помнил, как умер на Карадорре. В уме отпечатались какие-то смутные, какие-то размытые, какие-то выцветшие картины. Подземелье с лишайниками на стенах - они слабо светятся в темноте, и кажется, что ты попал в желудок вечно голодной нежити, а не в камеру. Ко всему равнодушный господин-палач, пришедший за пару часов до казни, чтобы напоследок передать осужденному гневное письмо от старшего сына семьи Хвет. И письмо - само по себе: тонкие небрежные буквы, один абзац. Господин Велет Хвет публично отрекался от своих родителей, публично отрекался от своего отца - и отказывался прийти на казнь, потому что "смотреть на эту грязь и дальше мне будет невыносимо"...
  После письма господину Лерту было уже все равно, как именно его казнят. Или нет, или ему стало все равно еще у края той площади, где чья-то рука сдернула капюшон, и женщина-торговка, вооруженная вилами, заорала: "Бессмертный! Бессмертный!"
  Были его шаги. Его неровные, не такие размашистые, как обычно, шаги. Были цепи на запястьях, были раны, которые никто и не подумал зашить. Была кровь, засохшая на белой рубахе, были короткая косица, перевязанная лентой. И совершенно спокойные, очень ясные серые глаза. И веревка, накинутая палачом на шею...
  У него оставалось около минуты. Около минуты, пока зачитывали приговор, пока в толпе ругались и цедили злые, безжалостные проклятия. Всего лишь за то, что он родился не человеком, всего лишь за то, что сквозь кожу на его груди проступили побеги янтарного камня. Всего лишь за то, что он посмел пересечь границу Малерты, всего лишь за то, что влюбился в девочку из племени людей, всего лишь за то, что наплодил... выродков. Кто-то предложил после казни пойти и сжечь особняк семьи Хвет, и у Лерта болезненно екнуло в левой половине груди.
  У него оставалось около минуты, чтобы обратиться к небу.
  Определить, что время - едва за полдень...
  И увидеть размытый силуэт луны - любимой спутницы ночных звезд.
  Каждый раз, когда в мире появляется Гончий... каждый раз, когда мать с определенным витком в системе ДНК впервые прижимает к себе младенца, чье сердце бьется куда быстрее, чем положено человеческому... всякий раз, когда янтарный огонь оживает под его ребрами - в небе угасает одна звезда. И ночь становится немножко темнее...
  В толпе стояла девушка, одетая в неприглядное ситцевое платье. Она не двигалась, не обзывала подсудимого тварью, не обсуждала его со знакомыми, не сокрушалась о судьбе его детей, об испорченной крови господина императора. Впрочем, она и к лучшему, эта испорченная кровь - теперь Его Величество наверняка не полезет к особняку Хветов, к опороченному особняку, где живут, как выяснилось, не люди, а выродки...
  Эта девушка умоляла брата не отрекаться от господина Лерта.
  Эта девушка помнила, как молодой беловолосый мужчина бродил с ней по маминому саду, носил ее на плечах, рассказывал, почему по утрам стебли маминых лилий становятся мокрыми от росы. Рассказывал, почему на Карадорре такие холодные, такие жестокие зимы; читал книги о принцах и принцессах, приносил ей - тогда еще маленькой девочке - достойные королевы платья. Учился шить, потому что она попросила: "Папа, давай со мной" - и мама смеялась, наблюдая, как он то и дело цепляет иголкой собственные рукава...
  Он родился Гончим.
  Он мог убить палача.
  Мог убить невысоких воинов, или свернуть шею ближайшему к виселице мужчине, мог утонуть посреди толпы, мог вывернуться, окунуться в сеть переулков - и уйти из Малерты живым.
  Он мог вернуться на Вайтер-Лойд - или уплыть на Тринну, или добраться до Мительноры, или...
  Но он позволил веревке сжаться.
  ...до станции было далеко.
  Билет на ближайшее судно валялся в кармане его штанов. Билет на ближайшее судно обещал, что адвокат обязательно покинет EL-960 - но покинет завтра, а пока ему придется, наверное, снять комнату в отеле. Если повезет - на этаже эдак сотом, чтобы город почти пропал, а небо, наоборот - подступило как можно ближе.
  Он был "чистым" ребенком. С полноценными витками, отзвуками прошлого и янтарем под рубашкой.
  Но, черт возьми, его так тянуло к небу, что обходиться без него теперь, спустя двести пятнадцать лет, он был уже не в силах.
  Он жил на перевалочной станции, в теле распахнутого космоса, рядом с россыпью живых - и россыпью умирающих - небесных светил. И, бывало, долгими вечерами думал: что, если они умирают во славу очередного Гончего?..
  Комната на сто восемнадцатом этаже, разумеется, нашлась. Работница отеля вежливо улыбнулась господину адвокату - и выдала ключи, и кивнула своему коллеге, намекая, что гостя надо проводить и обеспечить ужином. По пути этот коллега болтал, цитируя выпуск вечерних новостей - дикторы обсуждали самоубийство носителя чистого ДНК "Loide" и заявили, что, согласно достоверному источнику, на Келетре живет еще как минимум один такой же носитель, но ему давно исполнилось двадцать четыре года, и власти восьмидесяти имперских планет признали его безопасным.
  Адвокат опустился на диван у зашторенного окна.
  Нет, звезды больше не умирают во славу Гончих. Вайтер-Лойд опустел, Движение против иных рас уничтожило всех его детей, бросило гнить за деревянным частоколом. Остался храм - белый храм на острове, почти съеденном соленой океанской водой - и алтарь, а под ним - винтовая лестница в Сокрытое, где прозябает, ожидая прихода какого-то мальчишки, троица ослепших королей.
  И на Келетре, на сто восемнадцатом этаже отеля, над облаками и яркими огнями высоток...
  ...я - последний?
  
  Шумно, весело и бурно империя Сора готовилась к будущему фестивалю. Озеро на пустоши, в миле от высоких и надежных стен, окружили деревянными трибунами, невозмутимые колдуны разгуливали туда-сюда по заснеженному льду. Лед выдерживал, но безопасности ради над ним работала едва ли не целая Гильдия, и тысячи заклятий вспышками отзывались в окоченевшей глубине.
  Потом город сотрясли новые, куда менее счастливые, новости. Юный лорд Сколот, преемник Его императорского Величества, официально обвинил господина Шеля Эрвета в нападении на своего опекуна. И надменно осведомился, является ли это нападение новым способом показать империи Сора, что она в западне.
  Война была неизбежна. И тем поразительнее казалось то, что никто не отменял, не переносил - и не объявлял дурацкой ошибкой дату зимнего праздника. Да, император усилил пограничные гарнизоны, да, армия была стянута к линии, где пересекались империи Малерта и Сора. Да, там уже происходили какие-то мимолетные стычки, и малертийцы вроде бы даже повесили на суку одного имперского солдата, неудачно отошедшего от своих товарищей. Но пока что никто не двигался, и это затишье было, пожалуй, куда хуже, чем звон мечей и крики умирающих в битве.
  Юный лорд Сколот почти не выходил за порог особняка, а его слуги бегали туда-сюда между комнатой господина Эса и домиками местных лекарей. Судя по всему, опекуну известного лучника действительно было худо.
  Фестиваль неуклонно приближался. Приехали самые талантливые скульпторы, и среди них обнаружился один уроженец империи Линн. Вздрагивая, запивая свою беду имперским элем, он рассказывал, что на соседние земли вовсю наступает проклятая Фарда, что Флеста уже стала ее добычей, что всех мужчин перевешали на площадях, а женщин оставили в живых - но лучше бы они умерли...
  За неделю до праздника империя Ханта Саэ перебила южные гарнизоны Соры, и стянутые к рубежам войска двинулись ей навстречу. И оперение каленых стрел радостно и жадно зашипело, и арбалеты принялись косить наглецов-сантийцев, будто пышную зеленую траву. После гибели южных отрядов Ханта Саэ не ожидала от врага такого отпора, а потому притихла, и ее воины спешно зализывали полученные в бою раны.
  "Война такая страшная?"
  "Ну да, страшноватая. Впрочем, тебе-то бояться нечего..."
  Разумеется, бормотал господину Эсу его талантливый подопечный. Разумеется. Ты обещал беречь меня любой ценой, и я поверил, не посмел тебе не поверить. Но ты - ранен. И теперь - мое время доказать, что я не шутки ради не дал тебе рухнуть с высоты башни замка Льяно, что я не шутки ради беспокоился о нашей с тобой ссоре. Теперь - тебя самого надо спасти, и я спасу, непременно спасу, ты только...
  ...А потом Малерта атаковала всерьез.
  И началась паника.
  Уезжали добровольцы. Сквозь распахнутые ворота тянулись и тянулись неторопливые деревянные телеги, и нахохленные мужчины прижимали к себе оружие, а женщины замирали в тени стен, провожая своих любимых. Недоуменно поднимали брови мальчики и девочки лет семи: мам, а куда поехал наш папа? Всхлипывали девушки лет семнадцати, прижимали к ресницам кружевные платочки - возвращайся, мой дорогой, возвращайся, мой милый... уцелевшим или раненым - возвращайся, двери моего дома никогда, никогда не будут заперты.
  Скульпторы боязливо косились на неприветливые городские караулы. И пили дешевое вино, прославляя своими тостами Сору.
  Сновали от столицы к Лаэрне потрепанные гонцы. Приносили самые разные сведения. Малерта, мол, орудует не мечами не копьями, а пушками и связками динамита; она, не так давно принявшая послов Харалата, обладает неограниченными запасами того и другого. Мечники и лучники, арбалетчики и копейщики сидят за наспех возведенными укрытиями, и до поры их выручает разве что зима и плохая погода. Однако, мол, господин император и его приближенные формируют специальный отряд из магов, и эти маги вполне способны вынудить пушки замолчать.
  Сколот принимал послания гонцов безучастно, как будто война не имела к нему никакого отношения. Гонцы передавали господину императору, что с его преемником все нормально, что его преемник все еще надеется вернуть крепкое здоровье своему опекуну. Император бледно улыбался и обещал поскорее к нему приехать, чтобы на фестивале пригласить на привычную деревянную вышку и оттуда следить за работой скульпторов, изредка предполагая, какой будет следующая голубоватая статуя...
  За день до фестиваля роскошный экипаж миновал по-прежнему распахнутые ворота.
  Ранним утром господин Эс наконец-то приподнялся на локтях, рассеянно огляделся и пожаловался:
  - Болит...
  
  Завтра утром, говорил себе Шель, я избавлюсь от императора.
  Завтра утром, говорил себе Шель, я получу корону, и она заблестит на моих волосах, и я встану перед жителями столицы, и они поклонятся, они поклонятся, они признают мое право на...
  Это было чем-то вроде молитвы. Чем-то вроде молитвы, но для главы имперской полиции на свете имелся всего один Бог, и этот Бог носил его имя.
  Он родился ради великих целей. Он родился ради власти, он родился, чтобы наконец-то завоевать Карадорр, чтобы добиться того, чего не смогли добиться прежние хозяева короны. Он - талантливый, он - хитрый, он умеет играть людьми, как шахматными фигурками; он умеет играть собой.
  Хотя, несмотря на все, он так и не стал самой важной фигурой на доске. Он был... ферзем, или офицером - и шел на любые меры, чтобы защитить короля. А король улыбался ему немного кривой улыбкой и закрывал теплыми ладонями шрам.
  Сначала Карадорр, говорил себе Шель. Сначала Карадорр, а потом я доберусь до пустыни, утоплю Создателя в луже крови, заберу его мир себе. Теперь-то я точно знаю, что ему больно, что ему страшно, что он такой же уязвимый, как обычные люди. Разве что немного более сильный - и немного менее смертный, но ведь ничто не мешает стрелять по нему каждый день, сделать его игрушкой, сделать его мишенью. Кто всадит под молочно-розовые ребра больше десяти ядер - получит бутылку вина, эля, коньяка или...
  Скрипнул подоконник.
  Шель напрягся, и рукоять ножа отозвалась холодом на его касание.
  Шел снег. Его было видно даже из-под шторы, его было видно даже из-под закрытых век. Луну скрыли под собой тучи, ветер бесновался на улицах и площадях, бесновался во дворе замка.
  Император, со своими-то болезнями, наверняка не спит. Наверняка ворочается с боку на бок, и слуги приносят ему то настойку, то воду - и он пьет, и его зубы стучат по краешку золотого кубка.
  Мягко зашелестел ковер. Кто-то остановился в шаге от постели господина Эрвета - и комната наполнилась, до отказа наполнилась тяжелым звуком сбитого, затравленного дыхания.
  Главе имперской полиции стало... пожалуй, интересно. Если бы у ночного гостя было оружие - он бы атаковал, он бы пальнул по одеялу из арбалета, не проверяя, спит ли его противник. Он бы ударил ножом, или поднял меч и отрубил господину Эрвету голову, он бы метко бросил ядовитый дротик, он бы...
  Но он замер, молча разглядывая мужчину. Вернее, пепельный затылок мужчины, видимый из-под уголка одеяла.
  Взгляд был такой тяжелый, будто незваный гость на самом деле не смотрел, а строил на господине Эрвете гору, и эта гора вынуждала Шеля погружаться все глубже и глубже в землю.
  ...потом разжалась рука.
  И глава имперской полиции сел, будто притянутый за невидимые ниточки.
  Магия, спокойно подумал он. Всего лишь магия. Ничего, скоро очнутся амулеты, обожгут ямочку между хищно заостренными ключицами - и все вернется на свои места. А до тех пор...
  Ему было, наверное, никак не больше семнадцати. Очень светлые, почти белые, волосы водопадом рассыпались по тощим плечам; как правило, он подвязывал их ленточкой, но вчера ленточка потерялась, а у него не было времени искать. Янтарная кайма вокруг серого цвета радужек едва заметно поблескивала, шипами тянулась во мрак сосредоточенных зениц.
  - Любопытно, - произнес Шель. - Весьма любопытно. Кто вы?
  Мальчишка не ответил. Невидимые ниточки потянули главу имперской полиции дальше, и он покорно поднялся, покорно избавился от ножа, одеяла и стилета, спрятанного под рукавом. Улыбнулся:
  - Потрясающе. А вы очень... сообразительны, молодой человек.
  Оборвалось тяжелое дыхание. Незваный гость пошатнулся, его повело в сторону, и Шель различил темное пятно - дыру в его одежде, дыру... в его плоти. Точно такую же, как у...
  Глава имперской полиции побледнел.
  Мальчишка опустился на ковер у стены, прижался к ней лопатками и растерянно, подслеповато сощурился. Будто вспоминал, где находится и какого черта напротив так настойчиво маячит фигура прекрасно одетого человека. И прикидывал, зачем ему, этому человеку, понадобилось так одеваться по ночам.
  Шель терпеливо ждал, пока невидимые нити ослабнут, но они лишь крепче впились в его локти, колени и позвоночник, будто показывая, что хозяин, конечно, ранен, и все-таки - отказать ему в силе не посмеет никакая чертова магия.
  Шель понял, кто перед ним. Но почему-то - не испугался... как не испугался бы Талер.
  Сыграть... кого бы сыграть? Именно сейчас - кого, чтобы заморочить господину Создателю поврежденный четырьмя сутками ранее рассудок?..
  Он облизнул губы.
  - Господин... я могу вам помочь?
  Янтарные шипы дрогнули. Мальчишка выдохнул, потом - с явным усилием - вдохнул.
  - И вырастет рожь на ваших полях...
  Мгновение зыбкой тишины.
  - И упадут с неба ваши птицы... я бежал - по трупам, я бежал - по обрывкам перьев. Пахло... мертвечиной, дорога была усеяна их телами... сойки, и синицы, и воробьи, и сороки... я был уверен, что сойду с ума. Там были только мертвые птицы, они таращились на меня глазами, похожими на стекло... я так боялся, мне чудилось, будто они вот-вот оживут, набросятся на меня отовсюду, а мой песок... снова окажется бесполезным. Я так боялся...
  Шель поежился и, повинуясь ниточкам, осторожно присел напротив.
  - Я так боялся, Эста... скажи, ты можешь... больше никогда, ни за что, никуда... не уходить?!
  Ниточки натянулись, кажется, до предела. Господин Эрвет закашлялся, и его незваный гость, наоборот, очнулся. По-детски хлопнул ресницами, ощупал рану, убедился, что она не пропала - и покосился на главу имперской полиции так... холодно, что лучше бы его ударили. Лучше бы его схватили прямо за прическу, собранную с таким трудом, и окунули в лужу, лучше бы ему наступили подошвой сапога на щеку или нос, лишь бы не...
  - Эрвет... - негромко сказал мальчишка. - Эрвет. Влюбленный во власть, готовый за нее - драться... превосходный актер, убийца, паук в центре паутины... Эрвет. Я пришел за тобой.
  - И как ты со мной... поступишь? - глава имперской полиции попытался быть насмешливым, но получилось какое-то жалкое подобие.
  Должно быть, так чувствуют себя кошки, поцарапавшие хозяев. Или собаки - укусившие...
  - Я? - все так же негромко повторил его незваный гость. Пузырилась кровью дыра в испачканной груди, намереваясь то ли зажить, то ли разойтись - шире. - Никак... ты убьешь себя... сам. Или не убьешь? Ты ведь боишься, правда? Боишься умереть - вот так?
  Шель хотел ему возразить. Шель хотел над ним посмеяться, но вранье царапнуло его горло, послужило чем-то вроде удавки, и мужчина вновь подавился кашлем.
  - Больно? - мальчишка покосился на него с участием. - Полагаю, да... а представляешь, как больно было... ему?
  Шель едва отдышался - и тут же ощутил, как его голос работает безо всякой поддержки разума.
  - Да...
  - Бедный, - покачал головой Создатель, - бедный господин Эрвет. Как же так? Ты знал, что ему будет больно, и все равно - не плюнул на свои планы? Потому что это подмочило бы твою репутацию? Потому что это уязвило бы твое самолюбие? Потому что это...
  - Я убью тебя, - совершенно честно признался глава имперской полиции. - Любым способом. Я доберусь до тебя, я посажу тебя... на цепь, и ты будешь...
  - Тебе служить? - заинтригованно уточнил незваный гость. - Я? Ты серьезно?
  Мужчина оскалился:
  - Вполне.
  Создатель снова с видимым усилием втянул в себя воздух... и рассмеялся. Хрипловатым и странным смехом.
  - Я пришел за тобой, - успокоившись, напомнил он, - и я вынесу приговор. Тебе, как убийце, как мятежнику и как человеку, посмевшему поднять руку на Эсту. Тебе, как... вынес бы умелый палач - такому же умелому палачу. Слушай...
  В комнате стало тихо-тихо. Шель не двигался; янтарь в сощуренных, каких-то безумных глазах его собеседника едва заметно горел, и в темноте спальни было всего лишь два ярких пятна. Оба - расположенные так близко, что главе имперской полиции хотелось позвать на помощь - но язык не повиновался, а хрипловатый смех Создателя не вынудил стражу хоть немного забеспокоиться. Мало ли, кто приходит к господину Эрвету по ночам! И, что самое обидное - раньше ведь приходили, и он ругался, требуя не совать любопытные носы в его покои без, например, стука... а сейчас - если они постучат, как он ответит?!
   Мальчишка следил за Шелем, как следят за лисами на охоте - ценный мех, можно пустить его на муфту и подарить симпатичной леди...
  - Ты, - на переносице незваного гостя были четкие следы веснушек. Бледных и едва различимых - теперь, зимой, хотя ближе к марту они наверняка выступят на коже, будто бы нанесенные дорогими чернилами. - Моему... небу, моему океану принес... боль. Он выжил... на твое счастье. Он выжил, а значит, я тебя не убью. У меня есть... определенный опыт по части наказаний. Однажды племя Тэй заключило, что имеет полное право жить, как ему заблагорассудится, нарушая систему, замыкая цепи, не выходя за ворота - и не выпуская своих детей... но я пришел туда, к ним, как сегодня пришел - к тебе. И сказал...
  Волосы на затылке у Шеля медленно встали дыбом. Собранные лентами, аккуратно расчесанные перед сном волосы - он всегда о них заботился, по привычке. И любил заплетать, сидя перед зеркалом и внимательно пересчитывая пряди - семь над самым краешком уха, девять на макушке, восемь - уложенных наискось...
  - Ты будешь, - незваный гость подался вперед, - его хранителем. Ты будешь... его спасением. Его мысли, его поступки, его решения... будут на тебе отражаться. Ты никогда больше не уснешь. Ты никогда больше не подумаешь о войне, потому что, пока жив Карадорр, для тебя станет важной совсем другая, по-моему - очевидная... штука. Ты приложишь все усилия для того, чтобы выжить. Ты приложишь все усилия для того, чтобы остановить... то, что сейчас происходит, но, как ты сам порой говоришь - механизмы уже запущены. И крутятся, - мальчишка улыбнулся, - крутятся, крутятся железные, обреченные тобой шестеренки. Щелкают, высекают оранжевые снопы искр... бьются. Ты разделишь, - незваный гость опустил тонкие ладони, и на них смутно заблестели крупицы белого песка, - все его тяготы, все его болезни, все его раны. Ты разделишь, - песок мягко, вкрадчиво шелестел, - вес этого мира, понесешь его на плечах наравне с лаэртой. Понесешь его на плечах... а он такой тяжелый. Такой невыносимо тяжелый, Дьявол забери, если бы ты знал!..
  Песок падал. Не спеша, грациозно падал из тонких ладоней маленького, хрупкого - и невыносимо жестокого человека.
  ...ему чудилось, что птицы лежат на ковре и в тенях у стен. Ему чудилось, что птицы лежат на кровати и на шкафу; мертвые птицы, и запах падали, и крылья, бесполезные, упавшие с неба крылья. Упавшие, как песок, но песок появился раньше этих соек, этих ворон - и этих синиц. Распахнутые клювы, черные силуэты внутри - то ли язык, то ли черви. Копошатся, копошатся в соколином горле, да и сокол-то уже - не сокол, нет, он какая-то податливая, тошнотворно мягкая... тряпочка под ногами. Ударь ногой - не отлетит, а прилипнет к и без того грязному носку высокого сапога...
  Кит понял, что еще секунда - и его стошнит.
  Рвотный позыв скрутил его так надежно, что если бы стража не побоялась пересечь порог и вмешаться - она могла бы заколоть незваного гостя без особых усилий.
  - Дьявол... забери... - задыхаясь, процедил он. И представил: снег. Пусть меня укроет снег, пусть он убьет меня, лишь бы не смотрели отовсюду птичьи скелеты, лишь бы не бегали, с трудом поднимая животы, наглые бродячие крысы. Целая стая, вот она - заинтригованно шевелит носами, нюхает: неужели кто-то живой похоронен под этими остывшими перьями, неужели кто-то все еще способен одергивать, допустим, руку, если попробовать ее на вонючий зуб, совсем недавно позволивший себе отведать не особенно вкусной, зато - разбросанной повсюду мертвечины?..
  Хватит, попросил он. Хватит. Крысы давно погибли, я давно ушел, я давно - здесь, и тут соколы, синицы и чайки - живы. Здесь не горят облака, и к ним не тянет свои сытые стебли рожь. Здесь тоже умирают люди, но умирают совсем не так. Умирают по-разному, умирают вовсе не потому, что умерли их Создатели. Нет, Создатели этих людей будут вечными, будут вечными, пожалуйста, пусть они будут вечными, пусть падают ледяные хлопья белого снега - и Создатели будут вечными.
  Или хотя бы ты...
  Он задремал, окруженный сугробами - в трех милях от ворот и каменных стен. Он задремал, окруженный сугробами - и, прижимаясь левым ухом к обледеневшей земле, слышал, как шумит вода в озере, как шумит, не желая принимать заклятия, не желая тащить на себе имперцев. Не желая тащить на себе ни придуманный кем-то фестиваль, ни Талера Хвета, чей широкий, единожды перекованный охотничий нож...
  Кроваво-красный закат раскинулся над миром, словно киты летали по небу, и одного из них только что настигло китобойное судно. Облака - вырванная плоть, солнце - медленно остывающее сердце.
  Он спал - но, конечно, видел.
  Медленно остывающее сердце... а звезды - оброненные китом слезы. Он, как и все, как и те вороны, как и те крысы, как и братья, и жители придорожных сел - не хотел умирать. Ему было страшно, и больно, и отчаянно горько, и он молил о спасении всех известных ему Богов - а они равнодушно косились на кита с небес, улыбались и, возможно, делали ставки: сумеет он сбежать или нет...
  Рассвет был ничуть не лучше. Повезло, что ночью снова грянул мороз, и озеро сковало, будто железными тисками палача. Снова - палача; Кит кривился, ругался и поминал чертей, но все-таки выволок себя из белого развороченного сугроба. Исхудавший, мокрый, как мышь, он вспомнил о своих коньках.
  Я, пообещал себе он, выйду на лед за тобой, и тогда тебя не убьют. Я выйду на лед за тобой - и сделаю так, чтобы ты выжил, чтобы ты - любой ценой - выжил, и хромая девочка, влюбленная в тебя до предела, влюбленная в тебя с детства, - не осталась одна.
  Потому что никто не должен оставаться один. Потому что никто не должен.
  Мертвые птицы лежали на снегу. Таращились на него черными бусинками-глазами; он шел, проваливаясь по колено в сугробы, шатаясь, то и дело спотыкаясь и падая. Болела, глухо и настойчиво, рана под полосой ключицы; болела, глухо и настойчиво, рана у лопатки.
  О человеке с волосами цвета пепла, испуганном - и проклятом - человеке он забыл. Ему было нужно - прийти и показать, что никто не смеет вредить его миру. Ему было нужно - прийти и показать, что его мир - это не кроваво-красное солнце, не облака, не звезды и не поздние вечерние сумерки. Что его мир - это...
  Зеленоглазый человек улыбается. И смеется, и выводит - ракушкой на песке - витиеватые, не вполне ясные Киту слова. Кит еще не умеет ими пользоваться. Кит еще не умеет...
  Зеленоглазый человек нежно гладит чайку по крохотной голове. А довольная чайка - жмурится, благодарно подается ему навстречу. Воркует с ним, как будто не сомневается, что он поймет, и пожалеет, и заново приласкает...
  Зеленоглазый человек осторожно касается его плеча. И спрашивает: "Все нормально?"
  ...он споткнулся, и ему почудилось, что вдали, у самого озера, плавно переплетаются в единое целое звенящие волны голосов.
  Папа, мама, эта нимфа - она изо льда? Ее вырезал тот низенький дядя с пушистой бородой? Мама, папа, а этот дядя, случайно, не Морозный Дед? Я подарки хочу, скоро Новый Год, он сумеет пронести их мимо нашей собаки? Она же кусается!
  Не волнуйся, милый, Морозный Дед угостит ее пряниками, и она не станет его трогать...
  Мама, а правда, что у нас тут война? Папа моего друга уехал четыре дня назад, а наш до сих пор дома! Вот здорово! Он ведь не уедет, да, мама? А если уедет, он возьмет меня с собой? Уж я этим гадким малертийцам - ух! Все волосы пообрываю! Как ты Ветьке, помнишь, на той неделе у базара...
  А прибудет ли сегодня наш дорогой Сколот? Или можно стрелять, не опасаясь, что он выйдет из-за трибун?..
  Не так уж и легко стрелять по мишени, расположенной в центре озера! Или правила не запрещают стоять на берегу? Запрещают?.. Неужели придется надевать коньки? Надежными они, простите, не выглядят, а если я что-нибудь себе разобью, мой лейтенант...
  Какого черта стрелки вообще тут забыли? Им самое место на войне!
  Сон, умоляюще подумал Кит. Это всего лишь сон. Я проснусь - и окажется, что я лежу посреди пустыни, и что я не бывал на Карадорре, и что я не видел ни хромую девочку по имени Лойд, ни человека со шрамом вниз от виска...
  Человек со шрамом.
  У озера.
  Надевает неудобные коньки...
  Кит поднялся на четвереньки. И затравленно покосился на далекое, недостижимо далекое обледеневшее озеро.
  Над ним реяли знамена. Вышитые серебром и золотом; нелепо вздымалась надо льдом узкая деревянная башенка, предназначенная для господина императора. Под ней стояли, не выпуская из рук мечи, хмурые солдаты. Было ясно, как день, что они боятся, что они вовсе не уверены в безопасности владыки Соры. Было ясно, как день, что они бросятся на любую тварь, посмевшую подойти к деревянной башенке ближе, чем это предусмотрено...
  Смешные фигурки... не больше ногтя. Не толще волоса. И если бы Кит не был Создателем, он бы не различил, каковы они из себя. Но янтарная кайма вилась по краешку светлого, очень светлого серого цвета, янтарная кайма смещалась и тянула зрачки за собой, и они тоже тянулись, они вытягивались, они становились вертикальными, как у зверя... или как у дракона.
  И еще песок. Любопытный, непокорный песок размеренно сыпался с его пальцев, обволакивал этот мир, как одеяло - или как саван. Любопытный, непокорный песок размеренно скользил по сути, любопытный, непокорный песок размеренно копался в упругих нитях вероятностей. Он был счастлив, что не обязан подчиняться Киту. Он был счастлив, что сегодня, под чистыми синими небесами, где нет ни единой птицы, погибнут люди. Он был счастлив, что кто-то, кроме соколов и синиц, упадет - и больше не встанет, не оттолкнется от его земли.
  Не оттолкнется от его снега.
  Или - от его льда...
  Ты вынес меня сюда, подумал Кит. Из Малерты - сюда. Ты намеренно не пустил меня в город, намеренно оставил тут. Неужели ты хочешь, чтобы я смотрел - и не мог вмешаться? Неужели ты хочешь, чтобы я видел - и не рвался помочь? Неужели ты хочешь, чтобы я забыл о людях, добровольно приютивших меня?!
  Песок шелестел. Вкрадчиво и нежно.
  Словно предлагая: ты, конечно, иди... но не надейся на мою помощь. Я устал, я и так сделал для тебя все, чего ты требовал. Я, призванный исцелять, стал оружием во славу твоей жестокости. Я, призванный быть спасением, стал убийством... ради тебя.
  Кит выпрямился.
  Мертвые птицы таращились на него отовсюду. Мертвые птицы валялись на снегу, под сугробами спала рожь, небо, синее-синее, прикидывало, а не подойдет ли ему багровый, а не пора ли избавиться от облаков, и от солнца, и от луны - не пора ли избавиться, не пора ли... уйти, бросив Карадорр, и Тринну, и Адальтен, и Харалат - под сплошной непроницаемой пустотой?
  Запах падали стелился над пустошью, обволакивал стены и трибуны, и озеро, и людей, и...
  Человек со шрамом от виска вниз, человек с ровными линиями швов на лице, - аккуратно переступил заснеженную границу, и обледеневшая вода позволила ему устоять на своем теле, изрезанном тысячами полозьев.
  Обледеневшая вода скрипнула под его ботинком.
  И блеснуло, принимая свет зимнего полудня, острие охотничьего ножа.
  
  Женщина сидела, низко опустив голову, под стеной храма.
  Возможно, она верила, что если прийти сюда - будет легче. Возможно, она верила, что Элайна, такая терпеливая, такая добрая, такая улыбчивая - поможет, протянет обе ладони и скажет: "подойди, я могу исправить"...
  Она не сумела даже переступить порог. Она не сумела добраться до входа - и теперь сидела в тени, толком не чувствуя, как холод забирается под слишком тонкое для него платье, как любопытный бродячий кот обнюхивает ее туфли - и шарахается прочь, как вместо белых снежинок с неба сыплются белые крупицы теплого, прогретого солнцем, песка. И как они оседают на волосах, а потом исчезают, потому что им не место на Карадорре... потому что им не место нигде.
  Она улыбнулась, и губы треснули, и кровь потекла по ее лицу горячими солоноватыми ручейками. Но она не ощутила боли, и вкуса - не ощутила, и маслянистая пленка на зубах не смутила ее ни капли.
  Кто-то опустился на каменную брусчатку рядом с ней. Кто-то погладил ее посиневшие пальцы, нежно коснулся ее рук, улыбнулся и назвал по имени. Кто-то обнял ее, и боль, разумеется, ушла - потому что этот, обнявший, был гораздо более силен.
  И тогда она заплакала. Она заплакала, прижимаясь к чужому стройному телу, заплакала очень тихо, но так отчаянно, что этот, обнявший, принялся гладить ее по выцветшим волосам, принялся бормотать на ухо всякие глупости, принялся убеждать, что она умница, что она достойна похвалы, что она жила куда лучше, чем можно было от нее ожидать, что она...
  Она сидела, низко опустив голову, под стеной храма госпожи Элайны.
  Под ее платьем... под боковыми швами, и роскошными узорами на подоле, и под рукавами, и под широким поясом...
  ...темнели язвы.
  
   XVII
  
   Там его дом
  
  ...Она стояла у двери, молитвенно сложив руки на груди. Она хотела подойти и коснуться его черных волос, нежно погладить по щеке и раненому виску, но позволила себе лишь мягко улыбнуться. Еще не пора, еще не совсем - пора, она пришла полюбоваться им раньше времени. Ведь она так долго, так отчаянно ждала, и текли мимо годы, и месяцы, и опять - годы, а он все бродил и бродил по широким улицам, избегая попадаться ей на глаза. Но теперь...
  Она восторженно выдохнула, потому что он не боялся.
  Темная карадоррская ночь висела над городом, пряча от небес крыши, и зубцы, и шпили. Темная карадоррская ночь висела над городом, пряча от небес площади, и заснеженные улицы, и редкие, мутноватые огни в окнах. Снаружи потрескивал мороз, чьи-то быстрые шаги промчались мимо - и затихли, поглощенные расстоянием.
  Он сел, зажимая ладонью шрам.
   Крепко спала девочка по имени Лойд, устроив ногу на запасной подушке. Чуть менее крепко спал мужчина по имени Лаур, и его каштановые пряди рассыпались по белой измятой простыни.
  Господина Кита не было. Не было уже третий день, хотя на вешалке у входа болтался его берет, а Лойд по-прежнему не спешила убирать его чашку с общего стола. Впрочем, наверняка не потому, что жалела - а потому, что не хотела оправдываться перед ним. Талер сам велел господину Киту плюнуть на постоялый двор, сам велел господину Киту перебираться в маленький домик на окраине - а значит, со стороны его друзей было бы некрасиво так легко избавиться от ненавязчивого, по сути, гостя.
  Мужчина поднялся и принялся одеваться, путаясь в рукавах. И рукава, и в целом рубашка были какими-то слегка... мутноватыми, что ли, и разобраться, какой из них левый, а какой - правый, оказалось довольно трудно.
  Снаружи потрескивал мороз. И медленно, размеренно ходил по широким улицам; Талер поежился и прикинул, так ли уж ему надо искать сероглазого мальчишку. Но был вынужден заключить, что, пожалуй, да, надо - потому что мальчишка слаб, и хотя внешне он вполне сойдет за ребенка Соры, к нему все равно могут прицепиться какие-нибудь сволочи вроде местных воров. Это у Талера поди отбери кошель - а Киту хватит одного удара по затылку, чтобы...
  Он закашлялся и потуже затянул ворот.
  Светало медленно, и Лаэрна была пуста - все, в том числе и бродячие собаки, прятались по домам или сырым подвалам. Не спали разве что вооруженные копьями стражники и господа храмовники - последние терпеливо ждали гостей, и Элайна мягко улыбалась каждому с каменного постамента, и зловеще хмурились четыре Бога войны, будто намекая: вы не следовали нашим законам, и вот, что получили взамен...
  Холодно, думал мужчина. Холодно, Дьявол забери, холодно; и янтарь почему-то не греет, и то и дело хочется наклониться и опять закашляться, глотая воздух, как воду. И нигде нет - ну разумеется, нигде нет маленького господина Кита, и никто не видел его у храмов, и никто не видел у стен; его словно и не было никогда, он словно почудился и Талеру, и Лойд, и Лауру.
  Этого невозможно, говорил себе мужчина. Это невозможно - я не только наблюдал сероглазого мальчишку перед собой, но и прикасался к его плечам, к его локтям; на вешалке у выхода все еще болтается берет, украшенный пером, и рубиновая брошь пламенеет в лучах рассветного солнца, так похожая на каплю чужой крови...
  Выбраться на небо солнцу не удалось, и оно выкрасило тучи на востоке в алый.
  Талеру удачно попалась не особенно дорогая, зато теплая таверна. В общем зале скучала компания пьяных мужчин, на них опасливо косилась девушка лет семнадцати - явно из высокородных, и Дьявол знает, как ее занесло в такое место. Хозяин заведения торчал у стойки, флегматично перебирая подсоленные семечки; на очередного гостя он посмотрел так лениво, будто вообще сомневался, что стоило приглашать кого-то перекусить и выпить. В такую метель всего-то и хочется, что уснуть, кутаясь в одеяло; в такую метель всего-то и хочется, что сохранить с таким трудом накопленные крохи тепла. Потому что либо ты проводишь длинные часы под одеялом с ними, либо ветер выбивает из тебя все, что можно выбить, и ты переступаешь порог таверны, дрожа, как осиновый лист.
  Талер еще и кашлял. Это было странно, ни ночью, ни вечером накануне его не донимала такая резкая боль в горле и правой половине груди. Повезло, что она добралась до мужчины за порогом, а не в постели, иначе Лойд вскочила бы раньше, чем он успел сказать ей "доброе утро".
  Прикидывая, как бы избавиться от кашля до вечера, а в идеале - до обеда, он позавтракал. Готовили в таверне сносно, хотя и не очень хорошо; тот же Лаур мог устроить дуэль с местным поваром и, позевывая в кулак, одержать победу. С другой стороны, у Лаура была госпожа Тами, а повару ничто не мешало родиться в каком-нибудь переулке и расти в компании бездомных и попрошаек, изучая свойства пищи по... кхм...
  Компании пьяных мужчин кривая усмешка Талера не понравилась. Они были в шаге от того, чтобы встать и лично осведомиться, что же так веселит незваного свидетеля их пьянства, но глава Сопротивления поднялся раньше, оставил у брошенной миски пару медных монет и вышел.
  Ветер несколько поутих, и торговки отважились выйти на рынок, опасливо накрывая ценный товар либо войлоком, либо старыми плащами. Лойд, кажется, говорила, что не отказалась бы от риса на ужин - поглядим, решается ли этот вопрос в условиях войны, когда цены, пускай и не спеша - спасибо императору, - поднимаются до необозримых высот, и жены разнорабочих сокрушенно качают головами. Они теперь одни, эти жены; еще неделя, и они будут вынуждены голодать. Они моют полы в таких же тавернах, как та, где получасом ранее сидел Талер; они помогают носить мешки с мукой и пшеницей, надеясь, что хозяева поделятся хотя бы крохой. Они падают, они опускаются - вплоть до самого дна, и копошатся там не хуже червей.
  Они страдают, но их почему-то совсем не жалко.
  Не сейчас.
  На рынок стекаются новости из любого уголка Соры; на рынке покупают хлеб уставшие послы и гонцы. Первые лишь угрюмо отмахиваются - мол, империя Линн все больше и больше прогибается под натиском Фарды, мужчин, мальчиков и юношей убивают, не глядя, а высокородные поспешно бегут в порты и пытаются уплыть с Карадорра, но холода стоят такие, что корабли беспомощно болтаются в море, и у них леденеют паруса. Никакой дурак не сунется к Адальтену и Тринне зимой, но капитаны кораблей - тоже мужчины, и они вовсе не желают умирать по воле фардийцев.
  А вторые... вторые немного веселее рассказывают о солдатах Соры, о том, что линия фронта, хвала четырем Богам, остается незыблемой. Повинуясь приказу императора, ее укрепили маги, и снаряды, недавно падавшие на военный лагерь словно бы из ниоткуда, начали замирать высоко в туманном небе. А потом исчезать.
  Талер не сомневался, что господина Эрвета заинтригует новое положение дел. И он из шкуры вон вылезет, лишь бы растереть магов по заснеженной пустоши, тонким слоем раскатать по земле - тонким неузнаваемым слоем. Он из шкуры вон вылезет, и маги умрут, все как один, а за ними умрут напрасно обнадеженные солдаты, и небо рассмеется голосами четырех Богов, потому что четыре Бога - они ведь любят войну, они живут ради убийства, они постоянно ждут, пока люди вцепятся в горло кому-нибудь из своих сородичей. Они постоянно ждут...
  Торговки тоже не видели господина Кита. Пожимая плечами, они вели себя как-то странно, избегая смотреть мужчине в лицо. Лишь одна - у самого края овощного ряда - огляделась, подалась вперед и настойчиво попросила:
  - Господин, вам надо уйти с площади. Как можно скорее, господин.
  Он огляделся тоже.
  Люди покупали овощи. Люди покупали мясо; люди старательно обходили высокого человека с коротко остриженными черными волосами - и неумело притворялись, что его поблизости нет.
  - Уйти, - вполне спокойно произнес Талер, - потому что я - малертиец?
  Торговка закивала.
  - Вчера одну девушку забили до смерти, господин. Заорали, что она - ребенок убийц, что она виновата в гибели наших солдат. Она метнулась в переулки, но там темно, скользко и... должно быть, она споткнулась. - Торговка зажмурилась, как если бы веки позволяли ей не помнить, что произошло потом. - Она все еще там, господин. Никто не сказал о ней караулу.
  Мир всегда был немного сумасшедшим, улыбнулся Талер. Всегда был немного сумасшедшим, и немного сумасшедшим был глава имперской полиции Малерты, позволивший, допустивший, чтобы его собратья гнили в темных переулках, избитые жителями Соры...
  Ненавижу, снова улыбнулся он. Я однажды бывал за частоколом Вайтера, я однажды сам туда пошел - ради ненависти, но я не предположил, что буду ненавидеть не столько тех, кто убивает лойдов, или гномов, или эльфов - я не предположил, что буду ненавидеть людей, в целом - людей, и без разницы, каких именно...
  В переулке пахло железом. Он вдохнул - почти с удовольствием, больше всего на свете желая, чтобы кто-то его окликнул, и появился повод обернуться, вытащить из-под рукава нож и занять глухую оборону - благо, позади тупик. Больше всего на свете желая, чтобы кто-то его окликнул, и появился повод как следует размахнуться, и ударить, и оттолкнуть, и ударить еще раз...
  Девушка сидела у стены, зажимая правый бок обеими ладонями. Девушка была - опять - из высокородных, но кровь уничтожила гербы ее семьи, выбитые на кольцах и перстнях.
  Девушка улыбалась, и ее улыбка была ничуть не лучше улыбки Талера.
  Может, все мы такие, рассеянно подумал он. Может, все малертийцы - пленники своей ненависти? Может, поэтому они так радостно поддержали господина Эрвета, поэтому так радостно пошли на войну. Поэтому так радостно палят по ночам из пушек, так радостно противостоят магам - не сомневаясь, что рано или поздно они падут, и линия фронта все-таки двинется, пускай медленно, пускай неуклюже - двинется по чужой земле, и малертийское знамя воспарит над башнями Криерны...
  Он уходил - мимо рынка, мимо площади, мимо хмурых людей. Он уходил, уже не помня, чего ради вышел из дома. Он уходил, болезненно щурясь, не обращая внимания на чужие звонкие голоса.
  Интересно, как она умерла? Как она умерла - покинутая слугами, с россыпью синяков на лбу и скулах, и на руках, и на шее, и с раной в боку, наполовину спрятанной за платьем - как?.. И как ей удалось выпрямиться, напоследок - выпрямиться и сохранить во всех чертах выражение гнева, молчаливую клятву, что ее обидчики обязательно умрут и сами - не сегодня, так на следующей неделе, когда...
  Он закашлялся, и резкая боль вынудила его согнуться, едва ли не пополам - согнуться; резкая боль завладела им, как ребенок - очередной своей куклой.
  Обидчики умрут обязательно. Пускай даже у них получится весело отметить зимние праздники. Пускай даже у них получится весело прогуляться по озеру, где стоят ледяные вазы, а в них - ледяные розы; прогуляться по озеру, где стоят ледяные русалки, нифмы и гномы, не вызывая ни у кого страха. Не вызывая ни у кого, потому что все помнят - и русалок, и нимф, и гномов перебило Движение, и русалки, и нимфы, и гномы давно покоятся на том свете, в чертоге Элайны - если их туда, конечно, впустили...
  Малерта явится. Не сегодня, так на следующей неделе - явится, чтобы завладеть Сорой, и погибнут самоуверенные мужчины, и отчаянно смелые женщины, и дети, посмевшие бросить камень в человека, рожденного под бой астарских вечерних колоколов.
   Он давно их не слышал. Он и бывал-то в Астаре дважды, но память Лерта настойчиво шептала, что нет, он провел там добрую половину жизни. Он сидел на бортике фонтана, и к нему подошла голубоглазая девочка; он сидел на бортике фонтана и писал свое имя на обрывке пергамента. Руна за руной, символ - за символом; очень аккуратно: "L"... "I"... "E"... "R"... "T"... "A"... "E"...
  На Вайтер-Лойде оно не звучало, как "Лерт". На Вайтер-Лойде оно звучало, как "Льёрта", но беловолосый мужчина, беловолосый Гончий, не знал, как передать его с помощью малертийского. И как же, черт возьми, забавно, что он пошел именно в Малерту, что он выбрал - именно Малерту, а не Сору, не Фарду и не Линн. Что он бродил именно по ее дорогам, что он полюбил - именно ее, а не кого-то иного. Что именно с ней он щедро поделился кодом, и он, этот код, спал и рассчитывал, что наступит день, и появится кто-то, вполне достойный. Появится кто-то, кто унаследует его спираль.
  И этот "кто-то", конечно, появился. Он был во всем похож на господина Лерта; он так мало походил на своих родителей, что спасали только ясные голубые глаза. Он был... в те далекие времена - был кем-то красивым, кем-то, кто мог бы все изменить.
  А затем - летел экипаж по улицам Нельфы, и горел зажженный фитиль, и возница не услышал его мольбу, и каменная, каменная брусчатка впилась в правую щеку...
  Он стоял у стены какого-то дома.
  Его губы осторожно, недоверчиво двигались. Будто сами собой; он был тринадцатилетним юношей по имени Талер, и его маму звали Нэменлет, а его отца - Хальден, и зимой они вместе лепили снеговиков, и снег таял на юбках маминого платья. И она смеялась, и не было на всей Малерте человека счастливее, чем госпожа Хвет, чья семья, вооруженная веточками, пыталась подарить белому снеговику прическу, а получался какой-то лес на покатой голове...
  Он был ребенком - не старше восьми, - и она читала ему сказки. О злых ведьмах и колдунах, о добрых воинах, которые готовы с ними сразиться; о принцессах и принцах, а еще - о драконах. Он был ребенком - не старше восьми, - и она читала ему легенды. О человеке посреди пустыни, о сонных чайках, задремавших на плече какого-то высокого зеленоглазого паренька, о чудесных кораблях и об эрдах. И о тоннелях Сокрытого, где он лично побывал через двадцать лет.
  Огромная спальня. И книжные полки на стенах, и картины, и кресла, и занавешенное тонкими шторами окно. И балкон, и цветы на балконе; цветы греются под лучами утреннего солнца, на маленьком столе возвышается блюдо с печеньем и чашка чая. Мама сидит напротив, она тоже - цветок, и солнце пляшет на ее черных, немного волнистых, волосах...
  Июнь, лето жарой нависло над берегами, лето выжигает стебли травы на пустошах, лето тисками сжимается вокруг его головы. Телега размеренно катится по дороге, и пыль вьется под ее колесами, и звенит фляга, приколотая к поясу пожилого человека с яркими синими глазами.
  - К полудню, - бормочет он, - приедем.
  Июль, и берега находятся куда ближе, чем полгода назад. Июль, и пожилой человек со смехом тащит за собой лодку, а она скрипит, болезненно скрипит о белый песок, а мальчишка в длинной рубахе и штанах до колена бежит, волоча весла, и постоянно спрашивает: мы не утонем? Скажи, дедушка, мы с тобой не утонем?
  Все хорошо, отвечал ему пожилой. Все хорошо, океан спокоен, летняя жара заставила его притихнуть и раскинуться - едва ли не штилем; да и мы не будем далеко уплывать. Мы ни за что - не будем, рыба водится и вон там, в пределах видимости, где отмель постепенно идет на спад - и песчаное дно прогибается ниже, пропадает, и начинает казаться, что внизу нет ничего, кроме соленой воды...
  Они сидели, надев соломенные шляпы и таращась на зеленые поплавки. Стояла тишина, изредка над океаном - высоко-высоко - поднимались чайки, и дедушка рассказывал, что на самом деле они зависимы от людей. И что он часто ходил на побережье со своей дочерью, а она бросала корочки хлеба вверх, и чайки вились над ее крохотным силуэтом, не спеша разлетаться даже после того, как хлеб заканчивался.
  Были птицы. Была госпожа Нэменлет, и ее отец, и особняк в Эраде. И океан, и такая же летняя жара, как сегодня, и боязливо притихшие волны. И восемь рыбешек в сети, и яркое ночное небо, сплошь усеянное звездами. Пожилой человек любовался ими с какой-то болезненной, какой-то искаженной, улыбкой, и отмечал: вон, смотри, пламенеет у горизонта Южный Венец, а вон - блекло отражает свет заходящего солнца Кошачья Поступь. Словно кот, бездомный кот прошелся по темно-синему полотну, покосился на явные следы своих лапок и невозмутимо уснул. Ему, коту, необходимо спать как можно больше. У него, у кота, недавно отобрали хозяина, и стало не у кого попросить еды, и стало не за кем наблюдать, и некого утешать, и некого лечить, если он поранится. И стало - пусто, и кот без хозяина - все равно что мертвый... как и хозяин без кота - при условии, что вырастил его с маленьких, при условии, что всей душой полюбил.
  Мальчик слушал.
  Дедушка беззаботно болтал, счастливый, что ему уступили внука. Уступили на целое лето - и не напомнили, как он бросил мать госпожи Нэменлет, как уехал из города, как поселился в кособокой деревянной хижине - и не прислал ни единого письма, ни единой весточки. Будто вообще забыл о своей семье.
  Любовь непостоянна, признался он Талеру. Увы, но любовь непостоянна. Ты не можешь любить кого-то вечно. Ты не можешь любить кого-то вечно, потому что - рано или поздно - он тебе надоест.
  Мы влюбляемся, говорил он, в какие-то определенные качества. Или в улыбку, или, допустим, в почти обнаженное декольте - угу, так тоже бывает, мой дорогой внук. Правда, любовь к этому почти обнаженному еще более коротка, еще более переменчива. Пожилой человек весело смеялся, пока о нем рассуждал.
  Мы влюбляемся, повторил он, в какие-то определенные качества. И стоит им исчезнуть, или хоть капельку измениться - мы тут же разочарованы. Мы хотели не этого, мы добивались не этого. Я лично, сорвался он, хотел заботиться о наивной девочке с золотыми прядями в русых волосах, я лично, сорвался он, хотел оберегать ее до конца - но... она выросла. И перестала нуждаться в моей защите, в моей заботе... во мне. Мы жили, как два абсолютно разных человека - под заснеженной крышей особняка. Мы жили, как два абсолютно разных человека - хотя сначала она была... как будто бы мной, а я - как будто бы ей. Мы объединились, мы были - единым целым, как в тех идиотских романах, или сказках, или песнях... мы действительно были. Пока не...
   Кособокая деревянная хижина стояла вдали от общей деревни. Если дедушка и выбирался в люди, то лишь ради соли, теплой одежды и новой посуды - что-то было не так с его левой рукой, он то и дело ронял чашки и тарелки, и они разбивались о глинобитный пол. Если дедушка и выбирался в люди, то люди от него шарахались, и только на языке золотых монет ему удавалось объяснить, что он вовсе не сумасшедший, что ему просто надоело жить в тесном улье города, и что ему всего-то изредка нужна помощь...
  Талера отпускали к нему во время летних каникул. Закрывались ворота Школы, и мальчик повсюду ходил за матерью, спрашивая: когда же приедет мой дедушка? Скоро ли он меня заберет?
  Талер не видел, как зимние ветра безжалостно бьются по телу пустоши, как прогибается под ними кособокая деревянная хижина, как пожилой изможденный человек, закутанный в одеяло, тянет свои ладони к огню. Талер не видел, как эту хижину треплют весенние дожди, как, едва наступает некое затишье, дедушка пытается починить, пытается укрепить свое убежище.
  Ему было тяжело. Ему было - невыносимо тяжело, но он никогда не жалел о своем решении, никогда не думал, что надо было остаться в Эраде, надо было остаться - хотя бы ради тамошнего тепла, или удобства, или возможности не работать. Он никогда не жалел, потому что свой дом, свой настоящий дом он обрел на пустоши, в миле от океанского берега, в миле от полосы прибоя. Свой настоящий дом, где можно быть кем угодно - и все-таки приятно быть всего лишь собой. Опять же, настоящим собой, без вымученных улыбок, зная, что не надо больше никому лгать, не надо больше бояться.
  Четыре лета подряд - в кособокой деревянной хижине, или в лодке, вдали от берега. Теперь дедушка знает, что внуку не страшны никакие волны. Теперь дедушка не сомневается, что внук на его стороне - и внук улыбается ему вполне искренне...
  Пятого лета не было. Весной, в самом конце мая, когда Школу заволокло тишиной, и напряженные студенты сидели над книгами, прикидывая, как бы им выкрутиться и нормально ответить на экзамене - в особняк явился растрепанный мальчишка из того села, где пожилой человек изредка покупал соль. И передал письмо госпоже Нэменлент - первое письмо с тех пор, как ее отец уехал на пустоши.
  И последнее.
  Она сдержанно сообщила господину Хальдену, что отлучится на пару недель. И он принял это, как неизбежное.
  Он ужинал в компании сына. И отдыхал в компании сына; по вечерам они сидели над шахматной доской, и господин Хальден, как правило, "съедал" все вражеские фигурки, а Талеру было все равно. У Талера хватало иных забот, но эти заботы господина Хальдена, увы, не тревожили.
  "Дедушка заболел, да? С ним все будет хорошо?"
  "Наверное, будет".
  "Что еще за "наверное"? Мама о нем позаботится, разве нет?"
  "Полагаю, позаботится".
  Помнится, голубоглазый Талер тогда криво улыбнулся - и эта кривая улыбка словно бы основала сотню таких же - после удара о каменную брусчатку. Всего одна кривая улыбка - на лице ребенка, и недоуменно сдвинутые брови, и черные пятна ресниц вокруг незамутненной, невероятно чистой голубой радужки - смотри, папа, как я могу, смотри, папа, как я умею!..
  "Неужели тебя совсем не волнует, что ему плохо? Неужели тебя совсем не волнует, что он там, в хижине, и что ему холодно, и что мама заботится о нем, несмотря на все свои старые обиды? Верно, дедушка мне рассказывал - о своей жене, и о дочери, и о тебе, отец, и мне известно, мне известно, что любовь"...
  "Помолчи", - бросил какой-то побледневший, какой-то растерянный господин Хальвед. - "Помолчи, тебе еще рано об этом рассуждать, ты для этого слишком молод".
  В тот день мальчик от него отвернулся. Больше ни слова не сказав - отвернулся, потому что, оказывается, говорить с отцом ему было уже не о чем.
  Госпожа Нэменлет вернулась в начале августа. И на вопрос "как чувствует себя дедушка?" лишь покачала головой, отмахнулась от неуверенных объятий мужа и до заката просидела за столиком у распахнутого окна, слушая, как падают листья.
  В том году осень явилась рано. Осень явилась и потребовала дождей, ливней, потребовала грозы; у кособокой деревянной хижины промокал осиновый крест, абы как сбитый мужчинами из села. Она хорошо им заплатила, так хорошо, что они с удивлением разинули рты: а что, старик-рыболов на самом деле был вашим родичем? Был... высокородным?!
  Она молча кивнула. Старик-рыболов - он был, и навеки останется - Хветом, Ремалем Хветом.
  Она сказала, что готова щедро платить любому, кто согласится ухаживать за кособокой деревянной хижиной. Любому, кто посадит горицвет на могиле ее отца, кто будет следить за ним каждую весну, кто бережно сохранит память о старике, чья лодка до сих пор валяется на песке у полосы прибоя.
  Она сидела на подоконнике, сжимая пальцами золотой канделябр. Огоньки свеч перевернутыми каплями висели над оплывшими линиями воска.
  Он смотрел на нее с полотна картины. Он смотрел на нее спокойными, чуть насмешливыми, яркими синими глазами, и едва-едва улыбался. Она мало что помнила об этой его улыбке, она мало что помнила об одинокой белой пряди в его черных, как смола, волосах. Она помнила только тепло его ладони, его сильной, широкой ладони, и каким он был высоким, и как он показывал ей фонтаны, и как поднимался, посадив ее к себе на плечи, по железной винтовой лестнице, и как в итоге оказался - на вершине городской колокольни. И как вся Эрада была внизу, а он показывал - вон там, видишь, обрываются наши стены, вон там расползается грустно пожелтевшая пустошь, а вон там - уже не получится увидеть, но ты постарайся, вообрази, ты ведь умная девочка, - начинается океан, синий, глубокий и бесконечный. Там - океан, и весенние штормы, и киты. Я скажу тебе кое-что очень странное, кое-что очень странное тебе скажу, ты не против? Нет? Так вот, вся вода в океане - соленая. Такая соленая, что мы с тобой не сумеем выпить и полбокала.
  Она недоверчиво косилась на его затылок. И смеялась, а он держал ее очень крепко, и они спускались - все по той же винтовой лестнице, - бурно обсуждая, почему океан родился не пресным. И как он вообще родился, а, папа? И почему он так похож на кусочек неба, на оторванный кусочек неба? Что, если он сердится и печалится, потому что скучает по своему дому?
  Он тогда улыбнулся, но не ответил.
  Женщина, которая была готова следить за его кособокой деревянной хижиной, спросила, зачем эта хижина понадобилась кому-то столь богатому и счастливому, как госпожа Нэменлет. У нее, у этой женщины, было рваное платье, и грязный воротник, и грубые, натруженные пальцы, и обломанные ногти. Она, эта женщина, обычно работала в полях, и была вынуждена горбиться над сырой землей, и возиться в ней, будто погружаясь в темную глубину задолго до своих похорон.
  - Здесь его дом, - тихо пояснила госпожа Нэменлет.
  У него был особняк в Эраде, и железная винтовая лестница, и звон вечерних колоколов, и фонтаны, и маленькая дочь.
  Но любил - по-настоящему любил - он кособокую деревянную хижину, и песчаный берег, и полосу прибоя, и лодку, нависшую над соленой водой. Уже не получится увидеть, но ты постарайся, вообрази, ты ведь умная девочка...
  ...и весенние штормы, и киты...
  Она плакала, зажимая ладонью губы. Чтобы точно не издать ни звука.
  Он умер у нее на руках. Измученный старик, совсем не похожий на того, прежнего себя.
  Он смотрел на нее с полотна картины, а ей чудилось, что она стоит у неуклюже сбитого креста, и на свежей доске ножом высечено его имя.
  "Ремаль Хвет".
  Потом была осень. Очередная карадоррская осень, и зима, и весна... и лето.
  Я родился... в Эраде, сказал себе Талер. Я родился... в особняке, где жили - до меня - сотни людей, но среди них не было никого, кто походил бы на моего дедушку... и никого, кто походил бы на мою мать.
  Мы любим... за какие-то определенные качества.
  Я любил госпожу Нэменлет, пока она любила меня. Я любил госпожу Нэменлет, пока она была рядом. Я любил ее, пока она волновалась, пока она беспокоилась - обо мне. Я любил ее, пока был ей нужен, а как только она перестала во мне нуждаться... я ее выбросил. Безо всякой обиды - просто взял, размахнулся и выбросил.
  Я любил дедушку, пока мы сидели - спиной к спине - в его маленькой, неуклюжей лодке, и было тихо, так тихо, что я, кажется, мог услышать звук, с которым солнце движется по небу. Я любил дедушку, пока мы вместе бродили по зеленой пустоши, и пока мы разводили костер, и пока он показывал, где нависла над океаном Кошачья Поступь. Я любил дедушку, пока мы чистили рыбу и спорили, пожарить ее - или сварить суп. Я любил дедушку, пока он молча наблюдал за редкими июньскими ливнями. Я любил дедушку, пока он смеялся и говорил, что я ни за что не поймаю ни одного кузнечика - а я обижался и к вечеру тащил ему штук восемь на выбор. Какой тебе больше нравится?..
  Я любил дедушку, пока он был жив. А стоило ему умереть, как я озлобился - как ты мог, как ты посмел бросить меня в Эраде, наедине с матерью, наедине с отцом, когда по-настоящему я любил - не их, а тебя?!
  Потом я вырос. И понял, что люди не виноваты, что им приходится умирать, что ты всеми силами... сопротивлялся. Иначе в наш особняк не явился бы тот мальчишка, и моя мать не получила бы свое первое, свое такое желанное письмо от уехавшего... и умирающего отца. От Ремаля Хвета, от тебя, Дьявол забери, слышишь?!
  Она тоже умерла. Бесславно и бесполезно. Мне кажется, что вся наша семья на это обречена. Мы умрем, не добравшись до цели. Ничего не достигнув. Никого не...
  - Эй, малертиец! - окликнул его чужой, немного охрипший, голос. Чьи-то руки обхватили его за плечи, и он тут же подался прочь, но следующая фраза вынудила его смириться: - Тот мальчишка, помнишь? Невысокий, худой, светловолосый... ну, которого ты с утра найти не можешь. Он попадался мне в южных переулках, бледноватый какой-то, будто, не знаю, отравился чем...
  Талер вдохнул, сдерживая кашель.
  - В южных переулках?
  Его незваный собеседник расплылся в такой улыбке, будто мечтал об этом разговоре с момента своего рождения.
  - Точно, в южных.
  - Я там уже был, - отмахнулся нынешний глава Сопротивления. - И никого не нашел.
  - Вот именно, никого не нашел, - неожиданно легко согласился мужчина. Судя по одежде и нашивкам на рукавах - кузнец. - Потому что, - он склонился над ухом Талера, - ты никого и не ищешь на самом деле. Разве не так? Шляешься по городу, к людям пристаешь - ай-яй-яй, как же так, мой лучший друг потерялся! А сам вынюхиваешь, да? Вынюхиваешь, какова обстановка, и не собирается ли наш император...
  Чужие руки на его плечах напряглись. Талер все-таки закашлялся, а мужчина огляделся по сторонам, убедился, что случайные прохожие никуда не спешат, и бросил:
  - Полюбуйтесь, уважаемые господа! По нашему городу шляется малертиец, а караулу почему-то плевать! Пускай себе ходит, пускай себе выясняет, какова изнутри Лаэрна! Он ведь ни за что не расскажет о нас товарищам, он ведь ни за что не...
  - Замолчи.
  Мужчина запнулся и недоверчиво покосился на Талера.
  - Извини, что?
  - Я сказал - замолчи, - повторил тот, и его побелевшие пальцы коснулись манжеты рукава. - Теперь ты меня слышишь? Какое чудо. Замолчи. Мне плевать на вашего императора и на вашу Лаэрну. Я действительно ищу друга. А теперь, будь любезен, уйди с дороги.
  Его собеседник, чуть помедлив, посторонился.
  Он бы, наверное, забыл о Талере так же легко, как и поймал его за плечи пару минут назад. Он бы, наверное, забыл о Талере так же легко - если бы кто-то из толпы, собравшейся по такому случаю, не бросил камень.
  И не попал.
  
  - Господин Эрвет, вам письмо от капрала Тэйна, - бодро сообщил гонец. - Прочитаете? Особо важных новостей нет, линию фронта по-прежнему охраняют маги. Мимо них - пока - пробиться не получается, но капрал...
  - Да, - очень тихо произнес Шель. - Да, я понял. Спасибо.
  Гонец поклонился и наконец-то вымелся. Его шаги пересекли южное крыло замка и утонули где-то возле кухонных помещений.
  Гонец. Не курьер. Не человек в темно-зеленой форме, не человек со спокойными голубыми глазами, не человек с охотничьим ножом под левой манжетой. Не он, а Шель нуждался именно в Талере. Остро, отчаянно - в нем одном - нуждался, потому что...
  ...глаза.
  Особенно болели глаза.
  В юношестве он мечтал, чтобы его радужки - его карие с пятнышками зелени радужки - стали такими же голубыми, как у наследника семьи Хветов. Он мечтал, чтобы его пепельные волосы однажды утром стали такими же черными, а еще лучше - чтобы однажды утром он очнулся в теле раненого подростка, а господином Шелем Эрветом оказался кто-то иной. Кто-то, кому хватило бы сил не играть, кому хватило бы сил отказаться от своих планов и быть нормальным, быть - честным.
  А он был обманщиком.
  И убийцей.
  Особенно болели глаза. Посмотрев на себя в зеркало, он ужаснулся - под веками было красно и влажно, будто и не было глаз - одна сплошная кровь. Посмотрев на себя в зеркало, он до глубокой ночи не выходил из рабочего кабинета. Но и копаться в докладах не сумел - монотонно следил, как меняют положение стрелки сабернийских часов. Восемь утра... полдень... восемь вечера...
  Темнота за окном. Благословенная темнота; если погасить свечи, будет немного проще. Будет немного проще, и красное, влажное нечто под веками успокоится, перестанет видеть, как...
  Чайка падает на белый песок. Безнадежно мертвая чайка; высокий светловолосый человек поднимает ее, бережно качает в ладонях и горько, невыносимо горько спрашивает: "Кит, как же так?.."
  Высокий светловолосый человек лежит на подушках, и вся его грудная клетка - сплошной огонь. Ему больно, ему куда больнее, чем господину Эрвету; он мечется по мокрым от пота наволочкам, хватает за руку лорда Сколота, и лорд покорно сжимает его чуть шероховатые пальцы, что-то бормочет, словно бы... дает клятву. И за окном уютной, в общем-то, спальни - такая же темнота, как и тут, говорит себе Шель.
  Высокому светловолосому человеку что-то снится. Что-то яркое, но запутанное, поди пойми, какого Дьявола происходит...
  Парень в кольчуге стоит у подножия гор. У него на мизинце - нитка, растрепанная, выцветшая нитка; он тянет ее за краешек, и все вокруг - замирает, все вокруг - бледнеет, пока не пропадает совсем. И тогда он стоит - словно бы нигде, словно бы его уже нет на свете, но он тихо называет какие-то цифры, и пустота ломается, пустота...
  Девяносто восемь.
  Адальтен.
  Келенор.
  К весне начинают - розовым, и красноватым, и белым - зацветать вишни. И лепестки лежат на воде пролива, и лодки, не жалея, плывут по ним, и все это выглядит картиной какого-то безумного художника. Парень в кольчуге целую минуту колеблется у пирсов, а растрепанная нитка на его мизинце делается короче. И словно бы звучит, словно бы обращается к нему нежный, и все-таки - беспощадный голос: "У тебя еще три попытки... всего лишь три".
  Девяносто восемь, подумал Шель. Девяносто восемь. Чем дольше крутишь в уме эту цифру, тем более знакомой она кажется. Девяносто восемь... величина, недоступная человеку. Недоступная человеку на Карадорре - тут госпожа Смерть является к тем, кому едва исполнилось шестьдесят...
  Та женщина, мать Лаура, уже скоро умрет. Совсем скоро. Нет никакого смысла тащить ее за собой, нет никакого смысла покупать ей билет на харалатский корабль. Нет никакого смысла, Талер... послушай... ты где?..
  Он задремал, сидя за все тем же столом. Он задремал, подмяв под левую щеку ценные бумаги, и тень пера легла на его лицо, рассекла его на две половинки: глаза, брови, лоб - и тонкие, упрямо сжатые губы.
  Его сон был, вероятно, сном господина Эса. Его сон был, вероятно, всего лишь повторением чужого сна; удивительно, какие подробные, какие цветные, какие шумные сны видятся высокому светловолосому человеку, на чьей спине лежит мир - весом земли, и моря, и неба... и каждого отдельно взятого дома, где живет маленькая семья.
  Парень в кольчуге безо всякой видимой цели шлялся по юго-западному княжеству Адальтена, и походка у него была такая беспечная, будто он каждый день бывал у берега Великого Океана. Местные жители, правда, косились на него с недоумением - какого черта ему понадобилась кольчуга в теплое весеннее утро, под охраной дозорных и личной гвардии господина князя?
  А парень словно бы не замечал. Добрался до маяка, поднялся по винтовой лестнице; эхо поймало его шаги и повторило добрый десяток раз, пока незваный гость не оказался у чаши, где по ночам разводили жаркое пламя.
  Восток - сплошная синева, небо, волны и далекий берег Алуаста. Запад - сплошная зелень, а еще - нежно-розовые пятна вишен; смутным силуэтом высятся над полями стены Лиммы, столицы острова Келенор.
  Запад - сплошная зелень, а еще - нежно-розовые пятна вишен; девяносто восемь. Неделю назад госпожа Арэн получила письмо, где князь униженно умолял ее приехать на весенние праздники. Неделю назад госпожа Арэн получила письмо, где князь называл ее самой красивой леди на Карадорре - и под конец бегло уточнял, что ее мужа, разумеется, будут не менее рады лицезреть на земле юго-западного княжества.
  Если она выехала из Малерты... если выбрала тамошние порты - ее корабль с минуты на минуту покажется у пристаней Келенора. С минуты на минуту; как знать, что она не скучает, стоя на верхней палубе, под каким-нибудь из белых парусов там, у рассеянного краешка горизонта?..
  Он вовсе не будет ее звать. Упаси Элайна - он даже не осмелится произнести ее имя. Ему всего лишь надо выяснить, куда пропал...
  Резкая смена декораций. Не хуже, чем в театре.
  Помнится, восьмилетний Шель как-то ходил в театр за компанию со своим отцом. И сердито, недовольно глядел на выступление тамошних артистов.
  Они были абсолютно бездарны. Все, что они делали, казалось таким фальшивым, что мальчик искренне пожалел о купленных отцом билетах и о том, что в кармане его дорогой одежды нет ни единого тухлого помидора. Запустить бы им прямо в лицо главному герою, запустить бы им прямо...
  Обозленная женщина, чей сын погиб на войне, погиб в один из первых же дней, запустила камнем в лицо высокому худому человеку. У высокого худого человека, смутно похожего на господина Эса, тянулись по раненой скуле швы; эти швы переползали на его шею, эти швы портили, эти швы - буквально - уродовали, но он почему-то ими дорожил. Высокий худой человек дорожил своими ранами, он ими - гордился, он гордился их глубиной, и каждой перенесенной болью, и...
  Потому что без этих ран у него ни за что не получилось бы стать собой.
  Смотри на себя... шире, усмехнулся господин Эрвет. Смотри на себя... шире. Ты был таким наивным, таким забавным человеком в тот день, когда я впервые тебя заметил. Ты был таким испуганным, таким... невероятно глупым, и все-таки - сквозь эту наивность, и глупость, и твой испуг можно было различить нынешнего Талера Хвета. Нынешнего... того, которого я лично вырастил.
  Я знал, что на твоих родителей нападут. Я знал, что ты наверняка поймешь это раньше, чем погибнешь. Я поставил на карту все, отталкиваясь от едва понятных соображений... и, представляешь, получил это "все" обратно. В удвоенном размере. Получил это "все" обратно... вместе с тобой.
  Я обманывал тебя. Я искажал правду, я крутил ею, как хотел. Я изменил тебя, я сделал все, чтобы из глупого, наивного мальчика вырос убийца. Я намеренно... дал тебе всю твою жестокость. Я поступил так... намеренно.
  Ты жил в моей комнате. Только с тобой - и больше ни с кем на свете - я бывал искренним. Только в тебя я верил, как верят порой в Элайну и четырех Богов. Только в тебя я верил, как верят порой в чудо.
  И только тебя я в итоге... отпустил.
  Помнишь, я говорил, что ты - не более, чем фигура на доске для шахмат? Помнишь, я говорил, что ты - хуже обыкновенной пешки? И ты смеялся, а я понятия не имел, почему.
  Но теперь все отлично, Талер. Теперь я... понял.
  Я понял до конца.
  Я тебя отпустил, заменил тебя кем-то еще, и партия не закончилась. Я вел игру, постоянно, с раннего юношества, я руководил пешками, давал приказы офицерам - и любовался, как вертится и ловит янтарные блики солнца мой с такой любовью построенный механизм. Я посчитал себя достойным трона Малерты, и достойным Соры, и достойным Линна. Я посчитал себя достойным белой пустыни где-то там, за синевой океана, за Драконьими Островами, к северу от Адальтена...
  А на самом деле я не достоин... даже тебя. Даже тебя одного, Талер.
  Я отпустил раненого, уставшего, разочарованного человека... я позволил ему быть, кем угодно.
  Я его бросил.
  И он пошел по Малерте, по всем ее дорогам и пустошам, по всем ее городам. Он совершил то, чего я от него требовал - собрал и заставил работать Сопротивление, двинулся войной на тех, кто ненавидел иные расы. Он добрался до Вайтер-Лойда, убедился, что убивает не зря, он спас маленькую девочку и оставил ее жить в подземных коридорах Проклятого Храма... он, в отличие от меня, никогда - и ни от кого - не отказывался.
  Шель не умел плакать. Он был высокородным, он был самоуверенным, он был бесконечно гордым.
  И он лишь упрямо поджал губы.
  Сон продолжился, но в нем уже не было ни обозленной женщины, ни Талера Хвета. В нем не было никого - лишь силуэты гор над зеленой шапкой леса и рисунок, выведенный углем на стене: все те же горы, стилизованные художником так, что опознать их не получается. Они больше похожи на клыки чудовища, или на странную диадему, или на ожерелье, но мальчишка с ясными серыми глазами задумчиво хмурится и говорит: "Это он... Это Альдамас".
  А рядом с ним замирает, хмурясь не менее задумчиво, тот самый парень в кольчуге. И недоуменно пожимает плечами...
  Молодой человек с двумя скрещенными у переносицы шрамами аккуратно гладит кота. А кот прижимается к нему всем телом - и шипит на невысокую седую старуху, протянувшую ладони к теплому кошачьему боку.
  "Эдлен, дорогой, животное необходимо для ритуала..."
  "А-а-а, вот как? Значит, мы не будем проводить ритуал".
  Над Карадорром взошло солнце.
  Покорно и устало - взошло.
  
  Он очнулся от сильного удара ногой.
  От сильного удара ногой... по затылку.
  Спать, настойчиво умолял его кто-то. Спать. Я так вымотался, я так поистрепался - я больше не могу; давай, пожалуйста, уснем и больше никогда не проснемся. Давай, пожалуйста, уснем - и пускай нас хоть на помойку выбросят, лишь бы не было нужно снова открывать глаза...
  Но он, конечно, не подчинился. Он, капитан Талер Хвет, не был обязан кому-либо...
  Загрузка не окончена. Внимание, загрузка не окончена; ваша цепь "W-L" подлежит немедленному обрыву. Операция не может быть завершена...
  Слова бегали по экрану, суматошно, безумно, в ужасе; слова походили на муравьев, или на мух, или...
  Интересно, где Лойд? Я так ее ждал...
  Вы хотите возобновить загрузку?
  Он сощурился. Если это поможет все-таки что-то изменить, если это поможет выбраться, то, разумеется, "да"...
  Пожалуйста, подождите. Идет соотношение кода "T-R" и последнего звена цепи...
  Пожалуйста, подождите. Идет соотношение кода...
  Загрузка. 10%... 15%... 20%...
  Он терпеливо ждал. Почему бы и нет, если об этом просит такой вежливый, такой умный, такой расчетливый механизм? Это как болтать о погоде с корабельным искином - вроде бы полный идиотизм, но зато собеседник отвечает на любое слово, и если тебе не нравится дождь, или не нравится особо яркий и душный день, он не станет возражать и не произнесет: "А мне..."
  Загрузка. 70%... 75%... 80%...
  Он сообразил, что крепко сжимает пальцами рукоятку пистолета.
  И - слышит какие-то надрывные, какие-то безрассудные крики.
  "Бей малертийца!"
  "А-а-а-а, Дьявол забери!"
  "Все твои сородичи обязаны сдохнуть так же, как и ты, мразь!"
  Очередной удар по затылку. Его передернуло, и по спине побежали чертовы ледяные лапки мурашек.
  Интересно, где Лойд? Он смутно помнил, как вились вокруг чужие бесполезные голоса. Как ругался пожилой мужчина, ломая горлышко стеклянной ампулы. Как больно, невыносимо больно было внутри - будто и сердце, и легкие, и все чертовы сосуды сейчас разорвет, и кровь польется - рекой, и кровь...
  Окажется пеплом.
  Загрузка. 95%... 100%. Будьте осторожны, цепь "W-L" нестабильна в данном секторе связи. Если у вас возникнут какие-либо вопросы, мы настоятельно советуем обратиться к господину T, он является оператором данного участка цепи...
  Интересно, опять подумал мужчина, что за господин Т? И что за цепь, и что за "W-L"? И откуда, и зачем ему пистолет?
  ...крови на снегу было столько, будто его не били, а резали. Крови на снегу было столько, что он едва не захлебнулся в ней.
  Никто не собирался жалеть - и тем более щадить - малертийца.
  Никто был не в силах вообразить, что он - не столько малертиец, сколько "чистый" ребенок давным-давно погибшего племени.
  Талер понятия не имел, что это за люди и какого черта они к нему прицепились. Но зато понимал, что еще минута - и ему крышка, и тогда он точно не увидит ни девочку по имени Лойд, ни Джека, ни Эдэйна, ни Адлета.
  И поэтому - нажал на курок.
  Плазма произвела эффект Бога, сошедшего с небес и огласившего какие-нибудь скорбные новости. Например, "каждый, кто прикасался к этому человеку, вне зависимости от прочих своих поступков будет передан Сатане".
  Он стоял на коленях, пытаясь как следует прицелиться. Пытаясь как следует прицелиться хоть в кого-нибудь, но застывшие, изумленно распахнувшие рты люди двоились, троились и плыли перед его глазами. Он толком не видел их - вообще, разве что единый силуэт, единое существо, агрессивное, злое, голодное...
  Кровь клокотала в его горле. И он облегченно выдохнул - какое счастье, кровь! Не пламя и не... искры. И ему было холодно, и холод обволакивал его с таким трудом остывшее тело, и холод успокаивал боль; это зима, осознал мужчина. Это зима. Точно, и кровь - она ведь алеет на снегу, а под снегом лежит каменная брусчатка. И все эти люди, все эти частицы одного единого существа - не сомневались, что надо меня убить. Потому что волосы у меня черные, потому что глаза - голубые, потому что я пришел сюда из Малерты. А Малерта... я не помню, что такое Малерта.
  Он сел. Люди следили за ним опасливо, как если бы он был змеей. И у них явно не было пистолетов, и не было вообще ничего, серьезнее камня.
  - Ухо... дите, - процедил мужчина. Говорить было тяжело, слова копошились в его плоти, как ядовитые жуки. - Ухо... дите... прочь.
  Никто не двинулся. Никто не шевельнулся; толпа выдохнула - и теперь ей было страшно вдохнуть.
  Талер напрягся. И подался вперед, и, роняя капли крови на свои же колени, закричал:
  - Уходите прочь!
  ...и снова - как единое существо. И снова - как единое; они метнулись по улице назад, не толкаясь и поддерживая своих товарищей. Будто бой, короткий - и неправильный - бой сковал их надежнее, чем это делают... цепи.
  Не было никакого боя, сказал себе капитан Хвет. Не было никакого боя. Сколько их - двадцать, тридцать? - на одного...
  Он закашлялся - и согнулся пополам, раздираемый этим кашлем. Зато потом стало немного легче, и он различил как улицу, так и странные, в каком-то средневековом стиле, дома. И небо, хмурое, низкое небо - вот-вот упадет на землю, вот-вот накроет каменную брусчатку. И станет - вероятно - совсем темно.
  Встань, умолял себя мужчина. Встань, оторви себя от этого снега. Надо идти домой, надо - вопреки этой боли, и кашлю, и сплошь разбитому телу - идти. Где-то поблизости - наверняка, - меня ждет "Asphodelus". И Лойд сидит на верхней - или, если повезет, на нижней - ступеньке трапа, и сдвинуты ее белые брови, и сжаты губы - в тонкую розовую линию. Потому что я ушел - давно, и все еще не вернулся. Потому что она ждет меня - постоянно, не позволяя себе расслабиться, не позволяя себе отдохнуть. Потому что она ждет...
  И он встал. Сунув пистолет в карман кожаной куртки и цепляясь посиневшими пальцами за стену дома. Он встал, прилагая к этому столько усилий, сколько не прилагал, наверное, ни к чему; даже на Бальтазаровой Топи, даже со сломанной рукой и пламенем под кожей - встать было куда проще.
  Все нормально, убеждал он себя. Все нормально, я уже иду...
  И неуверенно шагнул вперед.
  ...Он не помнил, где именно упал, и как это произошло вовсе.
  Пожалуйста, подождите. Идет соотношение кода "T-R" и последнего звена цепи.
  Пожалуйста, подождите. Идет соотношение кода...
  Теплые рукава. Теплые манжеты; под левой - нож...
  И нет полумесяцев на темно-зеленом воротнике.
  Что-то не так. Что-то словно бы... не там; точно, я - не там, где мне положено быть. А там, где мне положено, я...
  ...умер?
  В тени, там, куда не попадал рассеянный свет распятого по стене экрана... он сжался в комок, обхватил себя руками за плечи и, дрожа, пытался припомнить, что произошло после ухода Мартина. Что произошло после того, как он остался один в покинутой хозяевами рубке.
  И - не сумел.
  Экран погас, и маленькую комнату - комнату, которой на самом деле нигде не было, - поглотила зыбкая темнота.
  И хорошо, потому что в темноте никто бы не увидел, как Талер...
  
  У двери было тихо-тихо, лишь ветер касался деревянной крыши, бился в окна и жалобно, жалобно кричал. Помогите, мне тоже холодно, я тоже хочу сидеть у камина, в тепле, и греть озябшие ладони, и щеки, и нос, и...
  Она сидела, сжимая костыль. И все острее чувствуя, насколько... беспомощной, медлительной и бесполезной... стала.
  - Не волнуйся, - просил ее отчаянно некрасивый мужчина с яркими синими глазами. - Он придет. Он обязательно...
  - Я в порядке, - глухо отозвалась она.
  Ей было тяжело ходить. Ей было тяжело опираться на чертов неудобный костыль, ей было тяжело переступать со здоровой ноги на искусственную опору. Ей было тяжело; а вот Лаур, Лаур бы мог пройтись по городу, поискать своего командира в темных заснеженных переулках.
  Лаур бы мог, если бы у него не было этих синих и ярких глаз, этих каштановых волос и этой смугловатой кожи. Лаур бы мог, если бы не родился в Малерте.
  Свободной рукой она - не менее крепко - сжимала его ладонь. Ладонь была широкая, теплая и какая-то чужая.
  Лауру было страшно.
  Он дрожал, и с каждой минутой все меньше и меньше верил, что...
  
  До рассвета было около трех часов, когда он решил, что пора бы выйти из таверны и потихоньку двинуться к озеру. Приготовить резцы, и молоток, и нож, убедиться, что соперники готовы, обменяться парой шуток с каким-нибудь молодым участником состязаний... словом, пораньше выяснить, что вообще творится у заледеневшей воды.
  Тучи пропали, на небо высыпали звезды, и слепая луна покачивалась над ними, как если бы россыпь огоньков была ее поводырем, ее шансом выбраться и дойти до родного дома. Она медленно, очень медленно смещалась, а огоньки - путеводные точки, - продолжали мерцать, довольные, что кому-то пригодились.
  Он так увлекся этими звездами, и этой луной, и этими образами, что спустя переулок его ноги запнулись обо что-то весьма твердое, а он даже не успел заметить, что это было.
  Заметил уже потом, когда блеклый, остро заточенный камень впился ему в щеку. Оцарапал, но, кажется, насквозь не пробил; и на том спасибо, отчаянно подумал скульптор. И на том спасибо; какого черта лаэрнийцам вообще понадобилось выходить на улицу и сыпать янтарь на снег, какого черта лаэрнийцы вообще...
  На этот раз ноги были не виноваты. Мужчина запнулся и без их помощи, потому что янтарь сыпали вовсе не горожане, вовсе не имперцы... да и не сыпали, если быть честным до конца.
  У стены дома сидел, низко опустив голову, живой человек. Он тяжело, надрывно дышал, и порой в углу его рта возникали мелкие багровые капли.
  Янтарь лезвиями вырос вокруг, словно желая защитить своего неуклюжего хозяина. Словно желая защитить своего раненого, избитого, уставшего хозяина - и потому хищно скалился на любого, кто подходил непозволительно близко.
  Янтарь стелился по снегу, вытеснял его, стеблями тянулся вверх. Отращивал когти и шипы, трескался, меняя форму; он тек, и плыл, и подрагивал. Как если бы на землю упал кусочек солнца - и пытался уберечь свои самые ценные фрагменты.
  Человек у стены медленно, рассеянно шевельнулся. Поднял руку, отвел со лба черные, как нынешнее небо, волосы; под его ресницами на секунду полыхнула чудесная, очень светлая голубизна.
  Человек у стены подался вперед, погладил янтарь по услужливо подставленному хребту. Без шуток - в этот момент, надеясь на ласку, небесный камень больше всего походил на чей-то голый хребет, вырванный из тела.
  - Ви... - очень тихо произнес человек. Настолько тихо, что ветер заглушил бы его слова, если бы не боялся метаться по Лаэрне в такое время.
  У скульптора давно и безнадежно пересохло во рту. Он пожалел о выпитом вине, и о выпитом самогоне, и о съеденном ужине - и заодно прикинул, не мерещится ли ему вся эта странная картина? После грандиозной попойки - не удивительно...
  - Ви, - повторил человек у стены.
  И янтарь отозвался.
  Мягкий, мелодичный звон до отказа наполнил чертову улицу. И в этом звоне скульптору - если мерещится, то, пожалуй, померещилось, - негромкое: "Эл".
  
  Озеро было далеко.
  И рядом с обледеневшей, заколдованной, предназначенной для фестиваля водой - были те, кто посмел его ударить.
  Обозленная женщина. И мужчина-кузнец. И прочие; все, кто хоть единожды выбил из-под снега камень - и, как следует размахнувшись, попал его острием по лицу наследника семьи Хвет.
  Они были... бесконечно далеко.
  Ему повезло найти семью, которая катила к озеру на телеге; старуха с длинными седыми космами едва не умерла, увидев израненного, бледного человека у края обледеневшей улицы. Она вздыхала над ним, пока в телеге небрежно копошились дозорные; она вздыхала над ним, пока ее муж - такой же старый, изможденный и седой - невозмутимо сидел на козлах и правил запряженной в телегу лошадью.
  Талер честно сообщил, что его били, как малертийца, били, как врага и обидчика Соры. Талер честно сообщил, что ночевал в каком-то переулке, что ему снился какой-то бред, что он плохо себя чувствует; но на фестивале, говорил он, будут мои друзья. Они наверняка меня заберут, они, поверьте, ни за что не бросят меня в беде.
  Стрельбища давно закончились, и люди шастали по озеру - кто на коньках, а кто - на обычных подошвах. Скульптуры блестели под полуденным солнцем, и болезненно отзывался янтарь под ключицами наследника семьи Хвет, и охотничий нож голодным лезвием прижимался к его запястью. Поверни манжету - и выпадет, и покорно ляжет рукоятью в ладонь. Дьявол забери, как же это приятно...
  В детстве он часто катался на коньках. С мамой - или без нее; в Малерте тоже было озеро, тоже были дети, и хотя они косились на маленького Талера с явной обидой - вот, кому повезло родиться в семье высокородных! - ему порой удавалось показать себя с наилучшей стороны. И оказаться в шумной компании, такой веселой, что непосвященные были вынуждены спасаться от ее проделок за крепкими стенами домов...
  Малерта, подумал мужчина. Малерта - мой дом, единожды забытый - и навеки потерянный - дом. Она - и еще...
  ...рубка "Asphodelus-а". Рубка, где читает научные статьи девочка по имени Лойд, и составляет карты абсолютно глухой штурман, и хватает штурвал забавный рыжий мальчишка, и пьяно таращится в иллюминатор некто, чьи длинные волосы беспорядочно лежат на плечах...
  Ему почудилось, что девочка по имени Лойд, сжимая костыль, сидит на трибунах. И он приглядывался к ним, наверное, минут десять; но нигде не увидел ее белых волос, и ее плаща, и ее неловкой походки. И Лаура, и Джека, и всех остальных - не увидел.
  А жаль, потому что, может быть, различи он в толпе их знакомые фигуры - никакая сила не вынудила бы его шагнуть на расцарапанный сотнями полозьев лед, и повернуть манжету, и стиснуть рукоять какими-то не своими, какими-то грубоватыми, какими-то опухшими пальцами.
  Я ведь пришел за кем-то определенным, напоследок подумал он. Я ведь пришел за кем-то определенным. Кого-то было необходимо стереть, от кого-то - избавиться; но я не помню, как он выглядит, и что он сделал, и чего ради я на него ополчился. Я помню лишь, как летел камень, и как больно ударил по щеке, и как меня опрокинули на снег, словно игрушку, и как...
  Я никому не обещал, что убью только четверых.
  Я никому не обещал, что они для меня будут последними.
  
   XVIII
  
   Последнее касание
  
  С того дня, как он впервые надел темно-зеленую полицейскую форму, как он впервые погладил заостренные полумесяцы на воротнике - они всегда его успокаивали. Хуже, чем сигареты, но все-таки - стоит провести пальцем по зазубренному лезвию, как становится понятно: он... жив. Он все еще может с кем-то сражаться. Все еще может кого-то спасти. Он все еще - полицейский, и он вовсе не собирается опускать руки.
  Эта комната странно походила на рубку. Будто стоишь у панели, и вот-вот она частично отъедет, выпуская штурвал. И ты вцепишься в него, ты вцепишься - и ни за что, ни за что не выпустишь.
  Панель не двигалась. И экран - тяжелый экран в черной пластиковой раме, - испуганно полыхал, отражал тысячи и тысячи фраз, умолял о помощи. По дорогому стеклу - одна за другой, - расползались то глубокие трещины, то вообще выбоины - словно кто-то ударил по нему до предела сжатыми кулаками, словно кто-то не выдержал, кто-то разозлился, кто-то...
  В углу поблескивала очень знакомая фраза. В углу поблескивала очень знакомая, но какая-то неуместная на этом экране фраза: "Переход на ручное управление".
  Чуть помедлив, он щелкнул по ней ногтем большого пальца. Небрежно, без особой уверенности - щелкнул, и экран тут же успокоился. Замерли буквы, на панель бодро выскочила схема, смутно похожая на сетку вен в теле человека; потом она стала шире, и он понял - не похожая. Это она и есть, сетка вен, только тело не совсем обычное - тело ребенка племени Тэй, как там, на пустошах Вайтер-Лойда, за высоким деревянным частоколом, у разбитого парома, у ворот, у покинутого храма...
  Все правильно. Все как-то незаметно, как-то неожиданно смешалось в одно. Все как-то внезапно, как-то поспешно изменилось, и теперь понятно, что я здесь - и я там - это разные люди. Это разные люди, и я помогаю не себе - я помогаю своему товарищу, своему не вполне хорошему, не вполне честному, не вполне... настоящему. И он улыбается - по ту сторону экрана. Насмешливо, криво улыбается - потому что ему тоже смешно.
  В кармане нашлась пачка его любимых сигарет. Будто система заботилась о моральном состоянии своего гостя. И нашлась его любимая зажигалка; он с удовольствием закурил, он сощурил светлые голубые глаза, он посмотрел на схему невозмутимо и со знанием дела. Это будет не трудно. Это будет, словно сидишь в рулевом отсеке робота, и он выполняет любую твою команду. Ударь по чужому иллюминатору, поймай человеческую фигурку в ладонь, или откуси провода, или...
  По сетке вен бежали всполохи янтаря. У тебя уже была - ты помнишь? - одна попытка. Еще одна, и ты умрешь. Ты точно об этом не пожалеешь?
  Нет, рассеянно ответил ему второй. Нет, я не пожалею; сегодня, на обледеневшей воде. Сегодня, на обледеневшем озере, с охотничьим ножом и янтарем под рубашкой. Нет - клянусь, ни слова жалобы не сорвется, не найдет пути на волю из моего рта...
  А как же Лойд, спросил он. Как же Лойд? Она где-то рядом. Она почти наверняка - где-то рядом.
  Не беспокойся, ответил ему второй. Не беспокойся. Я - здесь - никогда не любил ее так же сильно, как - там - любил ее ты.
  Наше чувство не было одинаковым.
  Тебя специально... тебя намеренно... учили его испытывать. С тобой возились твои мама и папа, с тобой возился - ты помнишь? - Адриан, и ты верил, ты не сомневался, что любовь - на самом-то деле - бывает - постоянной. Ты не сомневался в том, насколько она сильна. Ты считал, что она... правильна, что она не ошибочна, что она... просто не может... быть ошибочной.
  И я мог бы тебя высмеять, но... не тянет.
  Ты любил ее с того самого дня, когда маленькая девочка переступила порог "Asphodelus-а". С того самого дня, как обнимал ее, сидя на обшивке пола у шлюза, как напоминал, что если она вернется - ее убьют. И это была искаженная, это была - переменчивая любовь. Если бы кто-то о ней услышал, если бы кто-то ее увидел - ты был бы несчастен. Потому что они бы осудили тебя, потому что они бы вряд ли поняли, они бы испытали гнев, или страх, или отвращение. Они бы следили за тобой, как за ублюдком, как за... преступником.
  Потому что сначала ты любил ее, как ребенка. И уже потом - как...
  Шипела сигарета. Он сидел, ни о чем не думая, а по экрану все бежали и бежали всполохи янтаря. Всполохи небесного камня, заключенного под костями человека...
  Я иду, сообщил второй, по озеру. У меня под ногами - застывшая вода. Как ты думаешь, если она треснет, если она снова станет собой - у меня получится... выплыть?
  Я хотел бы умереть - тут, добавил он. Я хотел бы умереть - у краешка неба, я хотел бы - напоследок, - улыбнуться яркому солнцу. Ты сделаешь - ты сумеешь сделать - так, чтобы, если я упаду, солнце оказалось прямо передо мной?
  Хорошо, кивнул он. Хорошо, я приведу тебя - к этому яркому солнцу. Я-то сам - равнодушен к его теплу, я уже умер, меня сожгла подземная огненная река. Спасла... и убила.
  Ты неправ, отозвался второй. Ты неправ. Пока жив хотя бы кто-то из нас - его копия жива тоже. Я был бы не в силах умереть, если бы жил ты, а ты не в силах умереть, пока живу я. Но тебя - действительно - больше нет на Келетре, поэтому сегодня... мы уравняем шансы.
  Эта комната, сказал второй, и чертово окошко экрана, и твои сигареты, и кресло, где ты сидишь - они пропадут, словно их и не было на земле. А может - послушай, может, - их от века и не было, а мы с тобой заперты в плену чужого больного мозга, или...
  Нет, спокойно возразил он. Нет, потому что я помню все.
  Нельзя такую длинную жизнь... запереть. Нельзя такую длинную жизнь... выдумать.
  И ты, усмехнулся ему второй, опять не сомневаешься. Ты - опять - уверен, что все правильно. Как тебе это... удается?
  Озеро дышало. Едва различимо, сонно - дышало, прикидывая, скоро ли наступит весна. И спали рыбы в его обледеневшей воде, и спали раки, и силуэты водорослей танцевали у дна. Пузырьки воздуха собирались под ледяной корочкой у самого берега, словно им тоже было интересно, что случится... через какую-то жалкую минуту.
  Блестел охотничий нож. Блестел невыносимо глупо и бесполезно; Талер как следует размахнулся - и швырнул его прочь.
  Острие вонзилось в основание башенки, над левым ухом ошарашенного гвардейца. Он тут же посерьезнел, выдернул из ножен кривую саблю и двинулся к мужчине, замершему на льду, но...
  Янтарная вспышка.
  И тупая боль под лопаткой.
  Гвардеец опустился на снег, и хотя мужчина по-прежнему стоял на озере, не двигаясь и, кажется, не дыша - его, гвардейца, тело насквозь прошило зазубренное лезвие небесного камня, за секунду выросшее... из-под земли.
  И ты, усмехнулся ему второй, опять не сомневаешься. Ты - опять - уверен, что все правильно. Как тебе это... удается?
  Он молчал.
  Ему было нечего ответить.
  И шипела сигарета. Неизменно шипела сигарета в маленькой полутемной комнате, и горел безучастный ко всему экран; сетка чужих вен печально отодвинулась прочь, а на ее месте появилось некое подобие карты. Хрупкая фигурка по центру, а вокруг нее - идеально ровное пятно радиуса. Куда угодно - бей, куда угодно - целься небесным камнем. Как бросали камни в тебя - так и ты - брось, и пускай кому-то будет невыносимо больно, пускай кому-то будет невыносимо жутко, пускай кто-то...
  Янтарь тек и плавился под землей, готовый напасть, едва Талер ему прикажет.
  Тебе надо, заявил он, чтобы они ушли с озера. Чтобы они вышли на твердую почву, потому что иначе - ты сломаешь лед, потому что иначе - ты утонешь, а я обещал, что солнце будет рядом с тобой. Тебе надо...
  Вовсе нет, пожал плечами второй. Вовсе нет - мне надо, чтобы янтарь немного вытянулся. Я достану их, насмешливо бросил он, и от берега. Я достану... активируй систему.
  Система настойчиво мелькала за окошком радиуса. Она словно бы сама требовала, чтобы ее выпустили, чтобы ей позволили принять участие в битве. И пускай эта битва на битву походила меньше всего, системе было плевать на такие тонкости. Ее создали, как оружие в руках опытного Гончего, и она была обязана выполнить свою цель.
  "Активировать систему? Текущее состояние кода: 54%"
  Тебе плохо, заключил он. Тебе плохо, ты провел эту ночь в каком-то загаженном переулке, и янтарь...
  Все нормально, перебил его второй. Все нормально... пожалуйста, активируй.
  Он бегло изучил список, развернутый искином на экране. Он бегло изучил список - и убедился, что его товарищу не стоит соваться к неумолимому, но такому необходимому виртуальному окошку с надписью: "Ви-Эл".
  Интересно, подумал он, а кто из нас - оригинален? Кто из нас - первый? И ты, и я - помним каждую мелочь. У тебя - роскошный особняк, родители, снеговики в парке, ночная улица и фитиль. У тебя - каменная брусчатка, и швы на худом лице, и глава имперской полиции, и поход на земли Вайтер-Лойда.
  Все это началось... там? За деревянным частоколом, за вечно закрытыми воротами?
  Или все это началось - тут? В космосе, на маленькой, никому не нужной планете? Если бы я велел своему пилоту миновать ее, не было бы девочки по имени Лойд. Не было бы девочки по имени Лойд на борту "Asphodelus-а", и кто знает, что было бы с моей любовью. С моей любовью, о которой ты так уверенно рассуждал...
  У тебя - храм, и охотничий нож под манжетой рукава, и ежегодный харалатский корабль. У меня - космос, черная, вроде бы немая пустота - но стоит принять показания сканеров, как она по-своему учится... едва ли не петь. У нее, у этой пустоты - сотни, и тысячи, и миллиарды голосов.
  У меня - рубка "Asphodelus-а", и квартира высоко над серыми трассами "EL-960". У меня - рыжая макушка Джека, и ореховые, непоколебимые глаза Эдэйна, и пьяный Адлет, и невидимые бабочки. У меня - титановые протезы, коротко остриженные белые волосы и чертово колесо...
  "Система "Ви-Эл" полностью активирована. Текущее состояние кода - 48%"
  Стелется янтарь над пустошами Лаэрны. Стелется янтарь над затихшим, а затем - зазвеневшим криками фестивалем. Стелется янтарь; хищные, смертоносные лезвия покорно следуют желаниям раненого человека по имени Талер. Мы носим - одно и то же имя. Одно и то же имя - на двоих, но я...
  ...но ты научил ее ходить заново, а я так и не сумел. И она тяжело опирается на костыль, и хмурит светлые брови, и кусает губы. По моей вине - она беспомощна, она страшно, страшно уязвима. И если бы я любил ее так же, как любишь ты, я бы сошел с ума. Но она была для меня...
  ...второстепенным персонажем.
  Ведь у вас так выражаются? Персонаж?
  Я забыл, я не имел зеленого понятия, кем были мои родители. Я надеялся только на Шеля - и думал, что Шель надеется только на меня. Но он был так занят своими шестеренками, так занят своими планами по захвату Карадорра, что в конце концов я оказался ему бесполезен.
  Я решил, что займусь работой Сопротивления. Оно не было мне так же необходимо, как моему отцу или матери, оно было для меня... знаешь, словно бы шансом себя развлечь. Я пообещал себе, что научусь ненавидеть, научусь ненавидеть еще больше, чем умею сейчас - и... посмотри, к чему это привело.
  Сора... Малерта, Линн... Фарда и Ханта Саэ...
  Мне повезло - или не повезло - родиться Гончим. И если бы мне хватило системы, если бы мое тело могло ее удержать... я бы уничтожил их, не раздумывая.
  Тех, кто позволил мне появиться на этот свет.
  Тех, кто позволил мне впервые закричать, улыбнуться или рассмеяться.
  Тех, кто не догадывался, что поблизости некрасивая голубоглазая женщина воспитывает... чудовище.
  Он сидел, наблюдая за цифрами на экране. И вспоминал, как "Asphodelus" торопился к Белой Медведице, и над панелью точно так же менялись цифры. Но там это происходило - в большую сторону, тысячами, забери их Дьявол, тысячами, а здесь... цифра убегала в минус. Будто надеясь как можно скорее, как можно менее жестоко закончить свой путь.
  Стелется над пустошами янтарь...
  Он сидел в неудобном кресле - и не видел, как небесный камень вонзается в людей, нанизывает их на себя, как бабочек - на булавку. Он сидел в неудобном кресле - и не видел, как его двойник закрывает ладонями лицо, как янтарь - челюстями - смыкается над обледеневшим озером, как он ломает с такой любовью сделанные скульптуры. Как побледневший старик с медным венцом на седине поглядывает вниз с вершины деревянной башенки, а справа от него замирает, сложив руки на груди, невысокий человек, чьи мутноватые серые глаза отражают силуэт господина Твика, а на самом деле - господина Талера, наследника семьи Хвет...
  Янтарь, будто лепесток или стебель. Будто корень, обнаженный ветрами, снегами и холодом; блеклый, перепачканный, ненасытный...
  Он сидел в неудобном кресле - и не видел, как, тяжело опираясь на костыль, она вышла к озеру. Как, тяжело опираясь на костыль, она отмахивалась от Лаура; как она шагнула на чуть голубоватый лед.
  Он сидел в неудобном кресле - и не видел, как она поскользнулась.
  Лаур поймал ее за локти - и помог устоять. Лаур умолял, чтобы она бросила, чтобы она скорее бежала; она усмехнулась и напомнила ему, что больше не умеет бегать. Он был, вероятно, готов поднять ее левой рукой, потому что правой - тоже - больше не умел пользоваться, но лишь расстроенно качнул головой.
  Он сидел в неудобном кресле... и не видел.
  Она шла, сдавленно ругаясь, то и дело пропуская над собой по-прежнему голодный небесный камень. Запах железа; нет, не запах - стойкая вонь, и губы Талера - сплошная улыбка, широкая, счастливая, но одновременно с этим - какая-то мрачная улыбка. Она заметна - под его ладонями.
  И она ему совсем не идет.
  Болела нога. Болела - и словно бы отказывалась идти; Лойд медленно обернулась. Отчаянно некрасивый человек за ее спиной тоже остановился.
  - Талер, - окликнул он, - что с тобой... произошло?
  Были вещи, способные напугать куда сильнее этой улыбки. Были ссадины, были раны, были кровоподтеки, были посиневшие пальцы и кровь на растянутых губах. Был янтарь - под воротником, была расстегнутая манжета, и мелкая дрожь абсолютно черных... и еще - мокрых ресниц.
  Он молчал.
  Ему... было нечего ответить.
  Болела нога. Болела - и словно бы отказывалась идти, но Лойд переступила через эту боль, и снова ругнулась, и порывисто шагнула к мужчине, вроде бы такому родному и привычному... и все-таки - совершенно чужому.
  - Капитан, - сказала она. - Капитан Хвет. Вы... так и не смогли добраться до меня... вне Келетры. Вы... так и не смогли, но сегодня вы... здесь?
  Он сидел в неудобном кресле.
  Экран постепенно угасал.
  "Текущее состояние кода - 21%. Вы уверены, что хотите продолжить?"
  Ты... это не я. Ты говорил, что мы похожи - ты помнишь, там, на борту "Chrysantemum-а" - но...
  Он плакал, не прячась, не пытаясь от этого укрыться. Шипела сигарета; он сидел у темного экрана - и не видел ее, не знал, как увидеть - зато слышал ее дрожащий, ее полный надежды голос: "но сегодня вы... здесь?"
  ...и он же различил, как на вершине деревянной башенки человек, чьи мутноватые серые глаза отражают силуэт господина Твика, а на самом деле - господина Талера, - нежно коснулся знакомой тетивы...
  
  - Это он, - произнес император. - Почти наверняка - он.
  У Сколота внутри было холодно и зыбко. И как-то - словно бы остро; словно одно из янтарных лезвий попало под его кости - и ворочалось там, и деловито ломало все, что юноша так настойчиво собирал.
  Господин Твик почему-то не двигался. Почему-то - замер, закрыв ладонями худое лицо; казалось, он с кем-то беседует, спокойно, дружелюбно беседует.
  Не хуже, чем тогда, в теплом зале таверны. Не хуже, чем тогда - за одним столом с господином Эсом..
  Это было... по-своему красиво. Неподвижный человек - высокий и невозмутимый - и тысячи янтарных лезвий вокруг него. Это было по-своему красиво - убитые мужчины и женщины, распятые на небесном камне. Это было - как если бы озеро стало сердцем огромного цветка, янтарь - его лепестками, загнутыми вовнутрь, а кровь - утренней росой, такой необходимой, чтобы суметь выжить.
  Но важно было другое.
  Сколоту едва ли не нравился господин Твик. Сколот уважал его, как человека, верного своему делу - и человека весьма полезного.
  Сколот не перестал уважать его даже после того, как господин Эрвет, чье имя господин Твик поминал по пять раз на дню, если ему грозила опасность или кто-то отказывался подчиняться, оказался убийцей. Сколот не сомневался, что, каким бы ни был глава имперской полиции Малерты, его подчиненный вовсе не обязан на него походить.
  Но господин Твик стоял - посреди обледеневшего озера, и янтарь пламенел под рассеянным зимним солнцем, и люди, погибшие люди таращились на деревянную башенку отовсюду. Словно желая напоследок обратиться к рано поседевшему императору, словно желая упрекнуть его: да, ты приехал, но разве это помогло, разве это спасло хоть кого-нибудь?..
  Тяжело дышал последний уцелевший гвардеец, зажимая ладонями рану в левом боку. Его зацепило - вскользь, и можно сказать - повезло, но до Лаэрны - около трех миль дороги по льду и снегу, а поблизости больше нет ни единого лекаря, чтобы...
  - Господин... Сколот, - едва слышно процедил он.
  Мутноватые серые глаза юноши следили за раненым так рассеянно, будто не было внизу никакого небесного камня, и не было озера, и не было крови, не способной растопить его и смешать запах железа - с водой.
  И будто не было человека, хрупкого, очень стройного человека с янтарной каймой вокруг очень светлой радужной оболочки. Будто не было человека с раной под выступающими ключицами, и не было его протянутых рук, и не было хромой девушки, и мужчины в дорогом пальто, и вообще ничего на свете - не было. Только деревянная башенка, раненый гвардеец, его император... и тугие плечи составного лука.
  - Господин... Сколот. Я прошу вас...
  Он поежился. Он погладил оперение такой вроде бы знакомой, и в то же время - абсолютно чужой стрелы.
  Одно дело - целиться по мишени. Одно дело - выпускать из пальцев тетиву на глазах у тысяч вполне себе живых людей, выпускать - и помнить, что она попадет в глухое безучастное дерево.
  И совсем другое - целиться по высокому голубоглазому человеку. Выпускать из пальцев тетиву на глазах у сотен покойников - и помнить, что она попадет в...
  - Господин... Сколот. Вам ведь... не сложно...
  Гвардеец медленно опустился на шероховатые доски пола.
  Вам ведь не сложно, мысленно повторил за ним юноша. Вам ведь не сложно. И вы ведь тоже - вот забавная штука, - прекрасно умеете убивать...
  Я не учился этому, сказал он себе. Я никогда не учился... этому. Я всего лишь хотел - новых состязаний, и чтобы мама сидела у трибун, и чтобы она гордилась мной - хотя бы чуть-чуть, хотя бы капельку, потому что я...
  Он усмехнулся.
  Неужели?
  Неужели я действительно этого хотел?
  ...камень притягивал. Камень манил; черный камень с редкими линиями бирюзы.
  "Знаешь, что это? Твои чувства. Ты умирал, и твоя мать принесла тебя в хижину старенькой Доль, чтобы старенькая Доль помогла. Я забрала у красивой девочки Эдлена. А у тебя - твои чувства. Твои добрые чувства. Гляди..."
  Почему, с отчаянием подумал он, почему все такое ценное, такое теплое, такое необходимое для нас - и такое несбыточное - в итоге сводится к обычному камню?!
  Янтарь на озере - и "драконьи слезы" у далекого берега Ханта Саэ.
  Носитель чистого "лойда" - и человек, воспитанный крылатым созданием. Носитель чистого "лойда" - и человек, воспитанный крылатым созданием, вынужденным тащить на своих плечах весь этот обманчивый, весь этот ужасный...
  ...плечи, согласился юноша. Плечи составного лука. И тетива, по-своему нежная, по-своему грубая тетива...
  Буду ли я убийцей, если спасу господина императора? Буду ли я убийцей, если все это безумие, весь этот кошмар наконец-то остановится?..
  Он принялся кусать нижнюю губу.
  ...ему было бы легче - наверное, куда легче, - если бы господин Твик не поднял голову, отзываясь на мольбу хромой девушки - и не увидел, как смутно поблескивает стрела на вершине деревянной башенки...
  Ему было бы легче.
  Наверное.
  
  Она была невероятно близко - в каком-то полушаге от капитана Хвета.
  А он не мог даже пошевелиться. Не мог, потому что на самом деле сидел перед угасающим экраном, и следил за ней - вовсе не своими глазами, хотя эти "не свои" были такими же чистыми и спокойными, как и...
  У нее дрожал голос. У нее отчаянно, умоляюще дрожал голос.
  - Капитан Хвет, - шептала она. - Вы потому и молчите, потому и не смотрите на меня, что... это вы, да?
  Лаур тоже молчал. Говорить ему было нечего - он понятия не имел, что за дьявольщина происходит между его командиром, хромой беловолосой девочкой и небесным камнем, распятым по обледеневшему озеру.
  - Вы слабее... этого Талера? - Лойд едва коснулась его плеча. Ресницы у нее были безнадежно мокрые. - Вы... устали, капитан Хвет? Вы... погибли. Я там была, я каждое слово слышала, я так... боялась, что это навсегда, что я больше вас не увижу, что вы...
  Она запнулась, и какая-то неправильная, какая-то болезненная улыбка исказила ее черты.
  - Помните, - очень тихо произнесла она, - как мы вместе катались на чертовом колесе?..
  ...у него под ногами был...
  ...лед.
  Он стоял на озере, обледеневшем озере, и до весны было - без малого три месяца. На Карадорре весна - поздняя, холода скитаются по его земле долго и размеренно, и настойчиво обнимают его дороги, и его пустоши, и его песчаные берега... не повсюду - песчаные. Кое-где бывают еще и скалистые, кое-где бывают обрывистые, как на Мительноре; только на Мительноре они холодны вечно, а здесь... к маю становится уже тепло.
  Я - не ты. А ведь так было бы лучше, так было бы... честнее.
  Она переступила, она миновала все рубежи - и ничто, понимаешь, абсолютно ничто не вынудило ее остановиться. Она была ранена, и была - несчастна; она лежала на алтаре, а потом - ее словно бы настигла память о Келетре, и она, как настоящий боец, выбила нож из руки господина Соза. Ведь она и была - настоящим бойцом. Ты научил ее ходить - заново, - тяжело опираясь на титановые протезы, ты спас ее - и спасал, знаешь, словно бы - каждый день. Хотя бы тем, что был рядом, хотя бы тем, что всего лишь единожды бросил ее одну - да и то в последний раз, да и то потому, что не смог бы себе простить убийства - едва ли не сознательного убийства - восьми сотен людей.
  Она переступила, она миновала все рубежи - для того, чтобы найти здесь... тебя. Она вполне грамотно украла себя с Келетры, она вполне грамотно украла себя с борта "Asphodelus-а". И вполне грамотно влилась в нашу карадоррскую жизнь, вполне грамотно стала ее новой деталью. Она следовала за мной - за Талером Хветом, тем, кто охотился на Движение против иных рас, - надеясь, что рано или поздно во мне проявится что-нибудь... хоть немного твое. И постепенно привыкая ко мне, постепенно понимая, что нет, между мной и тобой - колоссальная разница, между мной и тобой так мало общего, что это, по сути, даже смешно...
  У нее было две жизни, и обе она потратила на тебя. И в обеих она выбрала... тебя, капитана Хвета, владельца корабля "Asphodelus", лучшего друга Адриана Кельмана. Она выбрала - именно тебя, а ты...
  ...умер?
  Ты действительно умер?
  Я - здесь - никогда не любил ее так же сильно, как - там - ее любил ты.
  И у меня почти закончилось... время.
  Погляди... хотя бы под конец - погляди, какое красивое над Карадорром небо. Какое непокорное, какое... сердитое, какое... хмурое. Чувствуешь, как оно угрожает - любому, кто посягнет на его права? Чувствуешь, как оно угрожает - любому, кто посмеет подняться в эти серые тучи - серые, как глаза у твоей Лойд, - кто посмеет пересечь их - и все-таки добраться до звезд?
  Если на земле рождается Гончий - в небе угасает одна звезда.
  И всю жизнь в оковах местного притяжения эту звезду неудержимо тянет обратно. Запертая в теле, так похожем на человеческое, она мечтает просто... вернуться домой.
  А за этими тучами не видно солнца. Помнишь, ты обещал показать его - напоследок, обещал, что оно окажется прямо передо мной?..
  Лишь рассеянные лучи из-под живота небесного свода.
  Лишь рассеянные лучи на лезвиях беспощадного янтаря.
  Лишь рассеянные лучи... на кусочке железа, на вытянутом острие, на упругом оперении...
  ...лишь рассеянные лучи.
  И пальцы - израненные пальцы хмурого человека - разжимаются, выпуская тетиву на свободу. И выпуская на свободу... стрелу.
  У меня почти закончилось... время.
  Он метнулся вперед - маленькое расстояние, каких-то полшага, - и толкнул ее, вынуждая рухнуть - неловко, больно, со всхлипом - на лед. Он метнулся - и еще успел различить, как меняется, как бледнеет ее лицо, как поднимаются, как распахиваются мокрые от слез ресницы. Как она что-то говорит, что-то негромко, недоверчиво говорит; что-то невыносимо короткое, невыносимо похожее на "нет".
  Его протащило по озеру, как рыбу, ловко подсеченную рыбаком. Его протащило по озеру, и лед - случайным ударом - вогнал кусочек железа еще глубже, а с ним - и кусочек дерева, так, что острие любопытно выглянуло из худой спины.
  Карминовое... и сытое.
  
  - Точно в цель, - одобрительно заметил Его императорское Величество. - Чего и следовало ожидать.
  Кровь текла по его губам, собиралась у краешка и тонким ручейком уходила - вниз. Он кусал себя, и кусал, и кусал, будто это могло что-то изменить - и впервые на памяти своего названого отца не выглядел равнодушным.
  Живой человек не хуже деревянной мишени. Живой человек... не хуже, но он более уязвим: стрела вонзается в него куда проще. Куда проще; интересно, а больно ли ему сейчас, и если да, если больно - то насколько? Эта боль способна свести его с ума? Или он и так, и со стрелой в боку - чуть выше того места, где янтарь выбил дыру в теле гвардейца, минуту назад притихшего и, возможно, притихшего окончательно, - будет невозмутимым, будет самоуверенным, будет улыбчивым господином Твиком, с этим его шрамом и с этим его терпеливым отношением ко всему, что...
  ...Его мелко, нехорошо трясло.
  Дышать, лихорадочно велел себе он. Дышать, несмотря ни на что - обязательно, непреклонно - дышать. Это не сложно, человек умеет вдыхать и выдыхать обжигающий карадоррский воздух, едва появляется на свет. Человек умеет...
  Его дыхание оборвалось где-то там, где промокала одежда, где карминовая лужа пыталась - будто бы - все-таки растопить под собой лед. Его дыхание оборвалось где-то там, и он снова напомнил себе рыбу, ловко подсеченную рыбаком - открывает и закрывает рот, и поднимаются, и опускаются жабры, но воздуха нет, воздуха нет, воздуха...
  Он лежал - правой щекой на льду. Он лежал и не видел, как отряд вооруженных всадников летит к озеру из Лаэрны, как император кладет сухощавую ладонь на тонкое плечо Сколота и говорит, что теперь-то все будет, как обычно, теперь-то все наладится, теперь-то никакие твари...
  Чьи-то руки подхватили его со льда. Чьи-то слабые, чьи-то слегка дрожащие руки.
  И это были не руки Лойд. И не руки Лаура.
  И голос тоже был не ее.
  И - не его.
  Хрипловатый, убедительный и какой-то... надломленный. Смутно знакомый, хотя раньше - он был уверен, - этот голос был не таким, звучал - не так, выражал... совсем не такие чувства.
  И он тоже обратился к нему... по-другому, не так, как раньше.
  - Л... Лойд, - попросил он. - Надо... любой ценой... увести отсюда... Лойд. И Лаура. Любой ценой, ты... меня слышишь?..
  Господин Кит обнял его, как обнял бы своего любимого ребенка отец.
  - Конечно, я тебя слышу. Не волнуйся... они уйдут.
  Над озером нависла тревожная тишина. Или нет, или не было никакой тишины - не было на самом деле, а для него - была. Дышать, пожалуйста, хотя бы один глоток воздуха, пускай морозного, пускай неприятного, пускай...
  Он не видел, как Лаур тащит за собой хромую девушку, и она идет - на грани своих шансов. Она идет, спотыкаясь, постоянно оборачиваясь - будто ее обманули, будто ей сообщили откровенную ложь; но господин Кит по-прежнему сидит на льду, сидит на озере, над жуткой сиреневой глубиной, окруженный лезвиями - или все-таки лепестками небесного камня. Сидит, прижимая к себе голубоглазого человека, раненого смертельно, раненого задолго до того, как...
  - Мы утонем, - вполне будничным тоном донес до мужчины Кит. - Она... не отдала тебя мне.
  Талер не отвечал, глаза у него были такие мутные, будто в каждую голубую радужку уронили по капле синих чернил. Мутные, как у лорда Сколота - или как у наполовину слепого.
  - Я просил, - весело улыбнулся юноша, - но она не отдала. Она сказала, что однажды... я обменял тебя. Что однажды я уже согласился, уже принял это озеро, и небесный камень, и... - он запнулся и наклонился над мужчиной так, что его-то спокойное, ровное дыхание царапнуло собой чуть изогнутую полосу шрама.
  ...Ты обещал, что... напоследок - солнце окажется прямо передо мной.
  Тебя нет, и нет маленькой, обшитой панелями комнаты, и нет пылающего экрана. Тебя нет, и нет полумесяцев на темно-зеленом воротнике, и нет "Asphodelus-а" - и последним, что я получил, последним, что ты мне дал, были твои слезы. Я не помню, чтобы до этого дня - ты хоть единожды плакал. Я не помню, чтобы до этого дня мы с тобой хоть единожды...
  Предательская соль обожгла его покрасневшие, немного опухшие, воспаленные веки. Предательская... невыносимо горячая... соль.
  Вот оно, солнце.
  Ты выполнил свое обещание. Тебя нет, но ты - выполнил; ты, в отличие от меня, знал, что солнце - россыпью граней, или шипов, или все тех же лезвий, - прячется в угасающих глазах... моего Создателя.
  - Спасибо, - едва слышно произнес мужчина. - Спасибо, что я тут... жил.
  ...Кит обнимал его, как обнимал бы своего любимого ребенка отец.
  Наконец-то. Наконец-то мне - все понятно, наконец-то - я добрался, я дотянул, я дополз...
  ...до этого озера, до этой заснеженной пустоши, до этих людей.
  До этого... человека.
  Не он. Пожалуйста, хватит; пожалуйста, объясни, почему ты всегда забираешь моих родных? Пожалуйста, объясни, что такого я тебе сделал, почему ты на меня сердишься, почему ты меня испытываешь? Тебе интересно, сколько я еще выдержу? Сколько на меня еще можно повесить, прежде чем я...
  Одного, отзывается молчаливая женщина, ты уже выменял. Ты уже выменял - там, в раскаленной белой пустыне - одного; и ты поклялся, что взамен я могу насладиться кем-то иным. Что взамен в могу забрать кого-то иного...
  Я сказал, что ты можешь забрать того, кого я ни за что не буду жалеть. Того, кого я не видел, кого - не слышал, с кем - ни разу не говорил; но ты пришла - и забираешь у меня Талера, забираешь у меня моего Талера, забираешь моего ребенка, моего...
  Она улыбнулась. И больше ничего не сказала.
  - Я, - выдохнул Кит, - придумал и создал... этот мир. Но...
  Талер наблюдал за ним резко выцветшими, резко потемневшими голубыми глазами. Расползалась по радужке зеница - я буду спать, Кит, я буду спать, но пока что я - на льду, с тобой, и...
  - ...Я его ненавидел.
  Зеница дрогнула, будто спрашивая: почему?!
  - Он лишил меня... Эсты. Я обвинял его... в том, что он лишил меня Эсты. Я был уверен, что ненавижу его небо, и его пустоши, и его леса, и... мы с тобой на озере, Талер. И озеро пахнет железом, а еще - падалью, и помимо людей, которых ты убил, тут полно птиц... упавших на снега птиц. Ты их видишь?
  Зеница удивленно замерла: нет, не вижу...
  - Я его ненавидел, - с кривой улыбкой повторил Кит. - До тех пор, пока... ты ведь не забыл? Ты сидел на бортике фонтана, а я... банально проходил мимо. Я пришел на земли Карадорра, чтобы найти Эсту... а в итоге нашел тебя. Это... так иронично.
  Всадники были - все ближе, и ближе, и ближе. Летели комья снега из-под копыт лошадей.
  - Эста... нашел человека, весьма похожего на меня. Нашел господина Сколота. Он... вовсе не плохой мальчик, он вовсе не хотел тебя убивать. Ему... пришлось. Такое бывает, что людям... увы, приходится, - передернул узкими плечами Кит. - А я... нашел человека, весьма похожего на Эсту. Я нашел... тебя, Талер. И обе эти находки... они такие неравнозначные, такие неравноценные... потому что я - не такой равнодушный, не такой безучастный, как лучший стрелок империи Сора. А Эста - не такой жестокий... как ты.
  Потрескивал под его коленями исцарапанный сотнями полозьев лед. Потрескивал под его коленями уставший, залитый чужими надеждами лед: не пора ли заканчивать, не пора ли, да смилуется над нами великая госпожа Элайна, заканчивать?
  Медленно застывала кровь. Небесный камень отражал неуверенный свет холодного зимнего солнца.
  Приподнялись уголки побледневших губ. Насмешливо, с горечью - приподнялись; ну конечно, Эста не такой жестокий, как я. И не такой жестокий, как ты. Мы с тобой почти одинаковы.
  И значит ли это, что я - именно твой, а не его, ребенок? И значит ли это, что я - ребенок холодного солнца, чьи грани столпились под опухшими веками, под твоими опухшими веками, ребенок холодного солнца, которое почему-то выбрало тебя?
  Кит обнял его крепче.
  Ближайший всадник покосился на деревянную башенку - и направил на юношу взведенный арбалет.
  - Мы утонем, - снова произнес Кит. - Но утонем... вместе. Там, подо льдом... ты будешь не одинок. Я тебе клянусь. Мой песок... не умеет исцелять, но зато здорово умеет... все портить.
  Приподнятые уголки побледневших губ.
  - С... спасибо, - повторил мужчина, - что я тут... жил. Спасибо, что я... их видел. Спасибо, что я... тебя знал. Спасибо.
  Кит осторожно выдохнул.
  Сейчас. Какая-то жалкая секунда... очередная секунда - моей совершенно пустой, моей обреченной, моей бессмысленной... жизни без тебя.
  - И да треснет лед, - неизменно хрипловато приказал юноша. - И да примет нас... и да уничтожит.
  Дрогнул чужой палец на изгибе спуска. Дрогнул чужой палец, и арбалетный болт на какой-то ноготь разминулся со светлыми, очень светлыми волосами господина Кита, абы как перевязанными ленточкой у затылка.
  ...и озеро подчинилось.
  И разошлась его ледяная корка, и рассыпался янтарь, и потянуло, неудержимо потянуло вниз, ко дну, убитых Гончим людей. Потянуло вниз - и потянуло вниз его самого, а за ним потянуло хрупкого человека, хрупкого человека с невероятно холодным солнцем под веками. И озеро сыто облизнулось, и озеро не оставило ничего, кроме узкой деревянной башенки, и тропы, и всадников, и заснеженной пустоши...
  А Кит - верный данному слову, бесконечно верный данному слову - до самого конца не посмел выпустить своего ребенка из рук.
  И вода была - сплошная чудесная синева.
  Лишенная воздуха... и лишенная боли.
  Потому что он умер куда быстрее, чем успел ее ощутить.
  
  - Да нет же, не так! - возмущался широкоплечий парень в соломенной шляпе и оборванных штанах. - Надо меньше соли... и больше пряностей, вон, посмотри на полке. И хватит коситься на меня так, будто я тебя выпорол! Вот скажу учителю, он тебе живо уши-то оборвет!
  Кит поежился, выругался - довольно затейливо для человека, едва отметившего свой двенадцатый день рождения, - и швырнул миску в накануне выбеленную стену. Суп растекся по ней с таким энтузиазмом, будто все те сорок минут, что мальчик пытался его приготовить, жаждал по чему-нибудь размазаться и картинно съехать на пол.
  - Ненавижу, - коротко бросил Кит. - Я тебя ненавижу, ясно? И тебя, и твоего учителя поганого, и вообще весь этот насквозь провонявший храм! Я не обязан готовить какому-то дряхлому старику! И тебе готовить не обязан, и никому из братьев, и...
  Не отзываясь, широкоплечий парень влепил ему такую затрещину, что бестолково мотнулась очень светлая голова.
  Но даже это не вынудило Кита замолчать.
  Одно точное движение. Всего лишь одно.
  - Кит, забери тебя великая Бездна! Какого рожна?! - завопил широкоплечий парень, опускаясь на корточки и пытаясь на ощупь найти ведро с водой из колодца. Получалось у него плохо: руки настолько явно дрожали, будто послушника хватил - или вот-вот это сделает - удар.
  Бежала кровь по его белому, как мел, худому лицу. Бежала яркая, горячая кровь; Кит локтями смел со стола посуду, пнул попавшуюся под ноги тарелку - и вышел из комнаты, на ходу проклиная своего товарища так, что, если бы эти проклятия внезапно исполнились, от бедного паренька не осталось бы даже мокрого места.
  Он сидел в углу, у дыры в заборе. И смотрел, как трепещет под порывами летних ветров золотисто-рыжая рожь.
  Потом ему, разумеется, хорошенько влетело. И от учителя, и от старших братьев; он стоял на коленях перед ликами святых - и молился, и ни одна живая душа не различила бы злости, и обиды, затаенной, согретой, обласканной обиды под маской душещипательного раскаяния. Потом его, разумеется, простили; простили, потому что боялись его песка.
  Белого непокорного песка...
  Он стоял на коленях перед ликами святых, высеченными в камне. Он стоял на коленях - и не отводил нарочито восхищенных глаз, но видел перед собой не укоризну Богов, не мольбу серафимов, не отчаяние послушников - а золотисто-рыжие пятна ржи там, за высоким деревянным забором. Золотисто-рыжие пятна ржи - повсюду, будто мир - это кусок железа, и все, что куску железа уготовано - молча пропасть, исчезнуть, навеки истлеть, будто его никогда и не было.
  Я не умру, обещает себе Кит. Я ни за что не умру, и твои-то птицы будут летать по небу, и твои-то птицы не упадут. И твои-то птицы не будут умирать в канавах, и не будут умирать в полях, и не будут слепо на меня таращиться. Они будут летать - парить - цепляться желтыми коготками - где-нибудь около тебя, они будут вечно с тобой, они будут - непременно будут, - рядом с тобой. Прости меня, я так не сумел, я так не смог, мой песок едва не отобрал у тебя твою теплую зелень радужек, мой песок едва не уничтожил ее - с начала и до конца. Но птицы не обладают песком, птицы не таскают его с собой - в узких ладонях, у птиц этих ладоней попросту нет.
  Я не умру, обещает себе Кит. Но там, подо льдом озера, ты не будешь одинок, Талер. Ты не будешь одинок - потому что я тебя не брошу. Единожды отыскав, я тебя не брошу; твои лопатки под моими пальцами. Твои резко выступающие лопатки.
  У тебя не было пути назад. У тебя не было - ровным счетом никакого - пути назад. Я не понял этого сразу, но теперь мне, кажется, ясно...
  Давным-давно, там, в белой пустыне, у берега Извечного Моря... нас было двое. И мы сидели у темного кострища, и вопили чайки вдали, и такое тепло, такое спокойствие растекалось по миру, что, пожалуй, как раз в эти моменты он и выглядел наиболее... вечным.
  А потом я пришел сюда, в Сору, и меня осенила одна вполне очевидная догадка. Одна глупая, но вполне очевидная догадка: этот мир был... возможен, и был - нужен, пока я мог дотронуться... до тебя. Пока я мог не сомневаться, что ты - здесь, что нас не разделяет ни океанская глубина, ни рубеж, ни белый песок в моих ладонях.
  ...давным-давно, там, в белой пустыне, у берега Извечного Моря... их было двое. И они сидели у темного кострища, и напротив холодного солнца была искристая зелень, и хрипловатому голосу отвечал тихий, мелодичный, таким, вроде бы, только петь - но Эста петь не умеет, он так безжалостно коверкает ноты, что, будь они живыми - разбегались бы в панике.
  Утром того дня Эста поранился. Поскользнулся и неудачно угодил рукой на один из отвесных береговых камней; эта рука, сплошь исцарапанная - не хуже льда на озере спустя двести пятьдесят лет, - не давала Киту о себе забыть. И он то и дело на нее поглядывал, и он сам спотыкался добрый десяток раз, и Эста хмурился, и Эста ощущал себя виноватым; в конце концов он не выдержал и сказал:
  - Перестань, Кит. Все нормально. Ты же помнишь - на мне и не такое заживало, так чего стоит пережить какую-то маленькую царапину?
  Юноша пожал плечами. Лето, жаркое лето; в пустыне было бы нельзя находиться, если бы она была настоящей.
  - Прости меня, - едва слышно произнес он. - Прости. Мой песок должен исцелять, но... его так ценили, его так берегли, а в итоге... он оказался тем еще мусором.
  Ветер скользил по его светлым волосам. Размеренный летний ветер. Не бешеные порывы, как зимой, а легкое, нежное касание - вот он я, тут, пролетаю мимо на сотне крыльев, и моя-то сотня лучше, моя-то сотня мягче, моя-то сотня тише, чем у этих твоих чаек... и у этих твоих ворон.
  Эста не произнес больше ни единого слова. Поднялся и ушел, и белый непокорный песок шелестел под его шагами, будто шкура колоссальной змеи.
  Кит за ним не последовал. У них часто возникали - не ссоры, а какие-то заминки, минуты, когда Эста вот так поднимался и уходил, а Кит оставался у темного кострища, и ему чудилось: это насовсем. Но потом Эста, все так же не объясняя, что ему не понравилось, опять садился на краешек старого походного плаща - и бросал что-нибудь невозмутимое типа: "Ну и погода сегодня, я так замерз!"
  Кит улыбался. И понятия не имел, как ответить.
  Ветер скользил по его светлым волосам. Размеренный летний ветер...
  Он различал, как шумит, как сонно вздыхает море. Ему тоже надоели крики безумных чаек, ему тоже надоела жара, ему тоже надоели эти бесконечные дни, когда, пока дожидаешься ранних сумерек - минует будто полжизни...
  Сумерки явились. А Эста - нет.
  На что он обиделся, спрашивал себя Кит, пока шагал к полосе прибоя. На что он обиделся? Я ведь назвал мусором не себя. Ладно бы, если себя, но я ведь ненавижу песок. И Эсте известно, что я его ненавижу...
  Сумерки плясали над пустыней азартно и радостно. Словно были счастливы шансу находиться бок о бок со своими Создателями.
  Над полосой прибоя возвышалось некое подобие замка. Довольно-таки изящного, украшенного галькой и ракушками, песочного замка; Эста, сосредоточенно хмурясь, корпел над его северными колоннами. На левом плече Эсты гордо восседала растрепанная чайка, а еще две чистили перья, цепляясь коготками за пряди его волос.
  Все слова, с таким трудом - и таким сомнением - приготовленные, застряли у Кита в горле.
  Эста избавился от последней ракушки и нежно погладил чайку, задремавшую на его плече. Та что-то заворковала, что-то забормотала, крайне довольная этим его участием.
  - Из песка можно, - громко заявил он, - строить. Песком не обязательно исцелять. Кто вообще сказал, что тебе надо заниматься именно этим? Если ты - боец, если ты - воин, кто вообще додумался привязать тебя к ЭТОМУ?!
  Тон чайки изменился. Ей наверняка не понравилось, что такой чудесный парень, как Эста, позволяет себе унижаться перед мальчишкой, которому вообще не место у берега, которому вообще не место... нигде.
  - Шутишь? - едва ли не шепотом отозвался Кит. - Шутишь, да? Какой из меня боец? Какой из меня... воин? Ты посмотри, - он поднял руки, будто предлагая Эсте полюбоваться своей ненадежной, хрупкой фигурой. - Серьезно... ты посмотри. Какой, забери меня Дьявол, воин может получиться из... чего-то похожего? Да и, - он криво улыбнулся, - помимо всего прочего, я... трус. Какой, забери меня Дьявол, боец может получиться... из труса?
  Эста посмотрел на него так внимательно, будто увидел впервые.
  И отвернулся.
  - Как ты смеешь называть себя трусом, - обронил он, - стоя - с гордо выпрямленной спиной?
  Кит дернулся к нему - не отворачивайся, не отворачивайся, не нужно!.. - и... проснулся.
  Наверху, в тисках идеальной прямоугольной дыры, пламенели звезды. Целая россыпь живых, пульсирующих огоньков - совсем не таких, как... дома.
  Я ненавидел мир, сотворенный с помощью Эсты, а теперь зову его пустоши своим домом. Я ненавидел мир, сотворенный с помощью Эсты, а теперь хочу всего лишь туда вернуться, хочу снова лечь на песок, хочу...
  ...и мертвые птицы будут коситься на меня с полосы прибоя. Коситься безучастно и глуповато, потому что, как правило, после смерти никто не выглядит особенно умным.
  Хотя человек, так похожий на Эсту, и одновременно - человек, абсолютно на него не похожий... выглядел потрясающе. Выглядел так, будто не умер, а добровольно остался греть своим телом каменное дно озера. Выглядел так, будто по-прежнему видел над собой небо, и луну, и серые клочья облаков.
  Я... буду скучать по тебе, усмехнулся Кит. И я... буду о тебе помнить.
  Он с горем пополам выбрался оттуда, куда попал, и с недоумением огляделся. Явно не империя Сора, явно не Карадорр - нет, и возвышается над могилами дом - с потрепанной соломенной крышей и лишайниками на деревянных стенах. Кое-где обросший веселыми шапками грибов, наверняка несъедобных - но хозяин не торопится их снимать, как, впрочем, и заниматься ремонтом. Его не интересует развалина, торчащая над землей. Его интересуют комнаты, сокрытые под...
  Отчасти благодаря ему я проложил под озерами, океанами и пустошами сотни, тысячи, миллиарды ветвистых тоннелей. Отчасти благодаря ему я впустил в эти тоннели эрдов - но эрды вылезли наружу, напоследок плюнули в темноту и попытались выжить на Харалате... попытались так, что Мительнора испуганно втянула голову в плечи и выставила удесятеренные караулы между своими - и харалатскими берегами.
  Почему раньше, опять усмехнулся Кит, я не замечал, насколько мой мир чудесен? Почему раньше я не замечал, как хитро, как затейливо связано в его пределах что-то откровенно мое - и что-то откровенно твое?..
  Почему раньше я не замечал, как стелется янтарь над заснеженными пустошами, и какими красивыми бывают "чистые" Гончие, и какими потрясающими, и какими сильными? Почему я не замечал этого - до тех пор, пока они - все - не погибли?..
  Орс лежал на траве у дома. Рядом стояла перепачканная лопата; лихорадочно извивался под ее весом раненый дождевой червяк.
  - Спасибо, - рассеянно обратился к нему Кит. - Славная получилась... могилка.
  - Обработка данных, - покладисто кивнул симбионт. И тут же сменил тон: - Ага. Для тебя ничего не жалко.
  Рядом валялась шахматная доска.
  Рыжий парень со смешными пятнами густых веснушек поглядел на Кита из-под полуопущенных век. Ему, наверное, хотелось как следует отдохнуть, а не болтать с раненым юношей, насквозь промокшим раненым юношей, чья память то и дело болезненно искажается - и ломает картину за картиной. Вот он, Эста - высокий зеленоглазый человек. Вот он, Эста - колоссальный дракон с песочного цвета шкурой. И вот оба эти образа, будто по ним с размаху бьет невидимая кувалда, разлетаются то ли сотнями беспощадных осколков, то ли крупицами ко всему равнодушной пыли. И вот оба эти образа...
  Юноша покачнулся и присел, едва успев поймать землю не лицом, а посиневшими узкими ладонями.
  - Обработка данных, - сообщил симбионт. И поднялся: - Погоди, Кит, я сейчас одеяло принесу.
  - И стакан захвати, - скомандовал ему рыжий. Голубые глаза любопытно горели из-под ресниц: очень светлые голубые глаза, почти как у...
  - Пьяница, - выдохнул Кит. - Какой же ты... пьяница. Небось, опять явился к Орсу, чтобы вместе выпить? Одному не так весело?
  - Одному - очень грустно, - кивнул Ретар. - Но я сегодня тут без вина.
  - А стакан тебе зачем?
  Тишина. Голубые глаза отразили шахматную доску, где команда белых фигур ловко окружила черного короля. И снова, как и за пару месяцев до этого, черный король печально застыл, а напротив ежился, напротив - стыдливо ежился его последний уцелевший солдат... не способный убрать чужую ладью с дороги.
  - Тиль - это смерть, - задумчиво произнес Ретар. - Смерть моего мира... и, наверное, моя собственная. Как ни крути, а в чем-то мы с тобой одинаковы...
  Тишина. И беззвучно подрагивали цветы вереска, и темнели кресты и камни с десятками тысяч имен, высеченных рукой симбионта.
  Он как-то неуклюже, как-то неловко накинул одеяло на плечи Киту. И протянул рыжему телепату стакан - тот небрежно его принял, поставил на шахматную доску... и ударил по своему запястью иглами спрятанных за поджатыми губами клыков.
  Железом его кровь не пахла. Его кровь, кажется, не пахла вообще; Кит посмотрел на нее так заторможено и устало, будто она пела ему неслышную колыбельную. Дыра под его ключицами зияла едва ли не космической темнотой, и Ретар, сунув стакан в расслабленные тонкие пальцы, пояснил:
  - Выпей. Вампирья кровь исцеляет любые раны.
  - Эту не исцелит, - кукольным голосом отозвался Кит. Без шуток - неживым, кукольным; Орс покосился на Ретара, как на знатока человеческих эмоций, но перед этим юношей все таланты рыжего дали брешь.
  Перед этим.
  Утонувшим.
  Потерявшим Талера.
  Оказавшимся в очередной могиле Некро Энтариса, потому что озеро действительно задавило, действительно уничтожило, действительно... приняло его. И тут же - отпустило, с легким сожалением - отпустило, как слишком ценную, слишком необходимую... слишком важную добычу.
  Кит выпил. Кит невозмутимо и послушно - выпил, и чужая кровь помчалась по его организму, пытаясь то ли обжечь, то ли - выжечь. Болью полыхнула чертова рана; он согнулся над вереском, но не позволил себе и слова жалобы. Ни единого проклятого слова.
  Потом стало немного легче.
  Ретар наблюдал за ним со смутным, неуверенным интересом.
  - Я... никогда не умру, - донес до него Кит. - С этой... кровью или без нее... никогда не умру. И мой мир... он будет жить... вечно. Я сделаю все, чтобы он жил... вечно.
  Его собеседник насмешливо приподнял брови:
  - Неужели? А если бы Орс не подчинился моему приказу и все-таки закопал тебя, как бы ты выбирался? Как бы ты делал это "все", будучи похороненным?
  Кит молча отмахнулся.
  И закутался в одеяло.
  - У тебя осталось не больше пяти минут, - признался Ретар. - Ты как раз успеешь... помолиться.
  
  Он вернулся в пустыню утром, когда солнце еще решало, выползти ему из-за туч - или пока еще не пора.
  Он вернулся в пустыню утром, и под его шагами шелестел белый непокорный песок.
  Мой песок, говорил себе Кит, убивает. Мой песок вынуждает людей слепнуть. Мой песок - не янтарь, запертый в теле Гончего, и не кровь, запертая в теле вампира. Мой песок - это гадина, это зверь, это голодная сволочь, спрятанная под кожей. Мой песок... не умеет ничего, кроме как безжалостно ранить. Мой песок... не умеет ничего, кроме как мучить, кроме как испытывать меня все новыми и новыми бедами. Сколько ты еще унесешь, а, Кит? Сколько еще веса можно переложить на твою хрупкую спину, прежде чем она сломается и хрустнет, оповещая о том, что больше не будет такой полезной?
  Белый непокорный песок.
  Он прошелся до полосы прибоя, и какая-то глупая чайка села ему на плечо, заворковала ему, как две сотни лет назад - ворковала Эсте. И он бы удивился, он бы расстроился, он бы, возможно, был по-своему рад - но... не теперь.
  У чайки не хватало перьев. У чайки были сломаны крылья; она обнимала его плечо, аккуратно, мягко обнимала его плечо, а ему казалось, что она вонзает когти куда-то в мышцы, ему казалось, что хрупкое тело вот-вот не выдержит, что рефлекторно поднимется рука, и...
  Рука не поднялась. Чайка, оскорбленная абсолютным равнодушием со стороны Кита, прыгнула - и ловко поймала ветер, а ветер поймал ее, и так - вместе - они были счастливы.
  Но для юноши - были... мертвы.
  Мой песок, говорил себе Кит, убивает. Мой песок - не янтарь, запертый в теле Гончего, и не кровь, запертая в теле вампира. Мой песок - это гадина, это зверь, это голодная сволочь, спрятанная под кожей. И если так, то все, что меня окружает - на самом деле давно погибло. Все, что меня окружает, на самом деле давно погибло - из-за меня, из-за того, что я, а не кто-нибудь иной, не кто-нибудь улыбчивый, веселый и добрый, однажды пересек внешнюю пустоту и сказал: да будет пустыня... милосердная, совсем не страшная, тихая пустыня - и да оборвется она морем...
  И да оборвется она солью.
  Воды... среди белого песка нет. Пресной воды - нет, и нет никакой возможности ее сотворить.
  - Если ты уже не в силах... если тебе не из чего...
  Он сел. Медленно, осторожно сел; а ведь как уютно, как тепло мне было на зеленой траве, у кладбища под названием Некро Энтарис, где подо мной гудел сотнями генераторов подземный город. Подземный город, полностью лишенный жителей - только симбионт, радушный хозяин, скитается по его коридорам с лопатой наперевес - и порой вылезает наверх, чтобы закопать очередного умершего Создателя.
  Я никогда не умру, говорит себе Кит. Я не умру... клянусь тебе, Эста - заключенный в рубежах Мора или посмевший от них избавиться, я никогда не умру.
  Хрипловатый, надломленный, искаженный смех надвое расколол неподвижную тишину пустыни.
  - И да не будет, - с любовью произнес Кит, - здесь... моего белого песка. И да не будет здесь... ни единой чертовой крупицы.
  "И да не будет", - согласился Мор.
  ...Он тянул к морю узкие побледневшие ладони.
  Совершенно пустые.
  Совершенно... свободные.
  
   XIX
  
   Деревянное сердце
  
  Лойд не помнила, как ей удалось бежать с обледеневшего озера.
  Не помнила, как сидела в сугробе, как Лаур настойчиво пытался ее согреть, перевесив на хрупкую, по сути, девушку половину своей одежды. Не помнила, как отчаянно мужчину трясло, как повязки на его плече постепенно становились мокрыми - и вовсе не из-за снега.
  Если быть до конца честной, она помнила только одно.
  Короткую секунду, когда ее Талер наконец-то поднял голову, наконец-то отвел со лба черные волосы - и посмотрел на нее глазами капитана Хвета. Измученными, уставшими, полными тоски глазами - я здесь, Лойд, я клянусь тебе, я здесь, но я не могу ответить, я не могу, я...
  Она очнулась уже в городе. За крепкими деревянными стенами.
  Было тепло.
  Горело яркое рыжеватое пламя в пасти камина, горели свечи в канделябре на столе, откуда исчезли все документы и бумаги. Лойд - смутно - видела их: останки желтых листов печально ежились в огне, и Лаур, какой-то осунувшийся, какой-то ослабевший Лаур следил за ними едва ли не с ужасом.
  - Доброе утро, - тихо сказал он. - Как ты себя чувствуешь?
  Хорошо - до противного, подумала девушка. До рвоты. Ничего не болит - ни нога, ни пальцы, накануне до синяков стиснувшие костыль. Ничего не болит, но внутри словно бы замерла пустыня, белая, не вполне настоящая, окруженная морем пустыня, и я словно бы сижу в ее середине, и равно слышу, как волны катятся по шершавому берегу - и осторожно, знакомо, вкрадчиво шелестит мой песок...
  Подумала, но ни слова не произнесла.
  Он медленно опустился на лавку у запертого окна. Он медленно опустился на лавку, где обычно коротал полуденные часы господин Кит, а Талер косился на него, сидя за документами, и криво усмехался - криво не потому, что ему это не нравилось, и не потому, что ему хотелось кого-то высмеять. Криво из-за рваной, стянутой надежными швами полосы шрама - криво, как не умел усмехаться никто, кроме Талера.
  Кроме этого Талера.
  Его мимика - и мимика хозяина "Asphodelus-а" - не были одинаковыми.
  Все смешалось в одно - и Келетра, и покинутый, опостылевший своему Создателю Мор. Все смешалось в одно - и все-таки теперь она точно знала, что у нее было две жизни, две абсолютно разных жизни, и что первая закончилась там, на чертовом колесе. Первая закончилась там, после того, как дернулся указательный палец на прохладном теле спуска...
  Она могла бы заявить, что да, у нее было две абсолютно разных жизни, и да, первая закончилась, но и там, и здесь - она любила одного и того же человека. Она искала черты капитана Хвета в мужчине, бросавшем динамит на сцену особняка господина Ивея, она искала черты капитана Хвета в мужчине, который жил в подземельях Проклятого Храма, который дважды побывал на землях Вайтера и на острове, чье имя она, Лойд, в десять лет забрала себе. Нет, не так - чье имя она, Такхи, в десять лет забрала...
  Она могла бы заявить, что да. И она бы не соврала, но...
  ...у нее банально не поворачивался язык.
  Она любила обоих.
  Она бесконечно, преданно, глубоко...
  ...любила обоих.
  - Лойд, - окликнул ее Лаур. - Ты в порядке?
  Она посмотрела на него - и ей стало стыдно.
  Она не помнила, как замерзала в ледяном сугробе, как звучали голоса гвардейцев там, у надвое расколотого озера. Не помнила, как Лаур закрывал ее собой, не помнила ни черта - после приказа юноши, чьи глаза навеки отразили - и спрятали под веками - живое солнце.
  "Уходи, - бросил он ей. - Уходи... скройся. И обязательно выживи..."
  "Любой ценой, понимаешь? Любой ценой, прошу тебя - останься в живых..."
  Она шевельнула губами. Так, что по ним легко было прочесть имя - Лаур - но ни звука не раздалось. Ни единого проклятого звука.
  - Лойд? - напрягся мужчина. - Тебе дурно?
  Она шевельнула губами снова.
  И снова - ни единого проклятого...
  - Лойд, - уже испуганно обратился к ней Лаур. - Что мне... как я... что мне надо сделать?..
  Она огляделась.
  Одинокий лист желтого пергамента в кожаной сумке господина Твика. Одинокий лист желтого пергамента в кожаной сумке... Талера; синеватая надпись в углу: "15 декабря". Не так уж и давно - а кажется, прошла вечность...
  "Что-то не то с горлом", - написала девушка, абы как удерживая перо. В отличие от Талера, она остро ненавидела документы и пользовалась рунами настолько редко, что половину почти забыла, а другую половину так безжалостно коверкала, что мужчина лишь недоуменно вертел измятые листы в руках. - "Не бойся, это пройдет. Со мной все отлично, спасибо, не беспокойся".
  Доверия в синих глазах Лаура не было ни на грош. Доверия в синих глазах Лаура - ни на грош; отвернись, умоляла его девушка. Отвернись, пожалуйста, я не в силах, я не в силах сейчас улыбаться, я не в силах никого убеждать, я не в силах давить эмоции, как давят - ногтями - блох. Я не в силах, поэтому - не смотри, не нужно, не нужно...
  - Настойку бы... на травах... - рассеянно предложил он. - Погоди, я на рынок... схожу, заодно куплю чего-нибудь на обед.
  Она кивнула. Сначала - она кивнула; потом, когда он дернул на себя ручку двери, она похолодела и вскочила, не успев подобрать костыль. Нога отозвалась такой болью, что комнату заволокло темнотой; а она упала с таким грохотом, что, может, глухонемой человек сумел бы не услышать - но Лаур метнулся по узкому коридору назад.
  Рассвело, мрачно заметила она. Рассвело; это ничем не хуже рассвета - когда наконец-то выходит различить его изломанный силуэт, и поймать ледяное запястье, и стиснуть его, словно рукоять неизменного костыля - там, на озере. И стиснуть его, и ни за что - не выпускать из рук; ни за что - не выпускать, иначе оно не вернется, иначе оно погибнет в каком-нибудь переулке, иначе его разнесут - на обрывки, на ниточки, на куски.
  - Т... ты-ы... - выдавила она, и голос был до того дурацкий, что она бы, наверное, покраснела - если бы не так боялась. - Ты-ы... ма... малер... тиец. Ты... малертиец. Не... ходи.
  За окном было непривычно спокойно. Ни ветра, ни метели, и вообще, если девушку не подводило зрение - над Сорой нависло безупречное голубое небо. Лишенное туч, облаков и зыбкой пелены серого тумана; обожженное солнцем... все тем же солнцем.
  Удивительно, каким важное место в жизни человека может занять солнце - всего лишь за один день.
  - Не ходи, - повторила она, и голос был не ее. Голос был чужой, голос не подчинялся, голос коверкал сочетания слов так же, как сама Лойд коверкала малертийские руны. - Если ты пойдешь, тебя непременно... убьют. Не бросай... меня, Лаур. Пожалуйста, не бросай.
  Вот она, правда. Вот она - обнаженная, как есть; я боюсь не столько того, что тебя размажут по переулку, сколько того, что, если это произойдет, я буду - совсем наедине - с раненой ногой, костылем и городом, куда вот-вот заявятся обозленные простоем воины Малерты. И привезут штурмовые катапульты, и обольют Лаэрну огнем, и с голубого неба на крыши будут сыпаться камни. Огромные тяжелые камни - ломая все, до чего у них получится дотянуться.
  Лаэрна, увы, неплохо укреплена. И в ней находится император; он, император Соры - вовсе не глупый человек. Он осознает, какая угроза нависла над ее землями, и постарается вытащить ее из беды - чего бы ему это ни стоило. И тут распахнет объятия - самый настоящий Ад, и мы будем в его... как я выражалась на "Asphodelus-е"... эпицентре, и мы, скорее всего, погибнем, не успев наказать некого лорда за спущенную тетиву, за плечи составного лука... и за комок железа, любопытно выглянувший из-под ребер капитана Хвета.
  Нет... из-под ребер моего Талера.
  Лаур, конечно, понял ее неправильно. Лаур, конечно, так далеко - и так печально - не рассуждал; он просто обнял девушку за плечи и притянул к себе, и она была спрятана, она была укрыта, она была - украдена у распахнувшего светлые глаза Мора, она была украдена у распахнувшего светлые глаза мира, она... была украдена у мира, чей Создатель научился хоть немного любить - и запер себя на белом берегу пустыни.
  Господин Кит был Создателем. Господин Кит нарисовал заснеженный Карадорр - и позволил ему родиться, позволил ему подняться - из-под воды, из-под соленой океанской воды, и обрасти зелеными травами, и расплакаться озерами, и оскалиться - обледеневшими пристанями.
  Точно... плеск воды в озере - это первый плач ребенка. Первый плач ребенка, чье тело - земля, и - опять же - песок, и упрямые, непоколебимые корни, и каменная брусчатка, и высокие шпили, и сады, и пустоши, и колья деревянного частокола. Хиленького деревянного частокола; если тебе захочется нахрапом взять эту проклятую деревню - Дьявол с тобой, бери.
  За всю свою жизнь дети племени Тэй - ни разу - не построили ни одной крепости, ни одной цитадели. За всю свою жизнь дети племени Тэй - ни разу - не воспользовались пушками, не воспользовались порохом. Пускай под конец это произошло от бессилия, это произошло - от гордыни, от непомерной, властной гордыни - но раньше у них была защита куда более несокрушимая. У них была защита, вполне достаточная, чтобы всех жителей Карадорра найти - и распять на янтарных лезвиях.
  Если бы тогда, в мои десять лет, на Вайтере жили "чистые" Гончие... да хотя бы один "чистый" Гончий - люди не посмели бы к нему явиться. Люди не посмели бы явиться, а если посмели бы - не продвинулись бы дальше границы. И была бы граница, окруженная запахом железа, граница, насквозь пропитанная кровью. А Гончий замер бы у ворот, и не двигался бы, и закрывал бы ладонями свое лицо - будто не имея понятия, какая судьба досталась каждому незваному гостю...
  Был такой случай, припомнила девушка, - такой случай, когда на улице ко мне подошел некто, одетый в длинный измятый плащ. И попросил - загадочно улыбаясь - каплю моей крови. Я отказалась ее давать, и отказалась выяснять, зачем она кому-то понадобилась; незнакомец мялся и мялся передо мной, убеждая, что эта капля ему необходима. Незнакомец мялся и мялся, пока за мной - Боже, ведь были такие времена, - не пришел мой Талер; Талер посмеялся в ответ на его просьбу - но каплю крови почему-то не пожалел. И я решила, что если он - расстается так легко, расстается безо всяких сомнений - то и я перестану так настойчиво ее охранять. То и я перестану; незнакомец, правда, успел на меня обидеться и напоследок негромко шепнул Талеру, что "полагаю, ваш ген будет преобладать".
   Она обнимала синеглазого Лаура, и ее мысли путались, ее мысли - танцевали, пытались объединиться и словно бились о тонкий череп. Она обнимала синеглазого Лаура, и у нее мурашки бежали по спине.
  "Полагаю, ваш ген будет преобладать". Ваш ген? Преобладать? В ком?..
  - Лойд, - едва слышно произнес мужчина. - Что с тобой такое?
  Она прижалась теплой щекой - к его прохладному воротнику. Лаур - весь - почему-то был ужасно холодным.
  - Я... запуталась, - выдавила из себя она. - Я... окончательно во всем... запуталась, Лаур. Там, на Келетре... была такая планета, с нарушенной гравитацией... клочья травы, и обломки башен, и вырванные с корнем дубы, и колонны, и обрывки систем, и смятые корабли... висели между землей - и небом, не в силах определить, куда им падать. Вот и я... тоже... зависла где-то - между. И я не могу... я больше не могу... выбрать.
  Он обнял ее крепче:
  - Не обманывай себя, Лойд. Тебе, по-моему... выбирать не из чего.
  Она улыбнулась.
  От Лаура почему-то пахло солью, а еще - фиалками. Точно, фиалки росли в доме его матери, на окне, в маленьких узорчатых блюдцах: безобидные фиолетовые цветы, округлая россыпь зеленых листьев. Госпожа Тами сорвала один цветок - и положила в карман своего любимого сына. Для нее это было... знаком, или для нее это было - клятвой, что однажды он обязательно приедет, что однажды он обязательно пересечет половину мира, желая добраться до своей матери.
  ...ясное небо висело над Лаэрной почти неделю. Ясное небо притащило за собой - будто весеннее, будто майское - и такое долгожданное тепло, что за окнами то и дело звенел радостный, по-настоящему радостный женский смех, и смеялись дети, и торговки на далеком рынке, и даже караульные, хотя им-то радоваться было особо нечему. Под весом тепла не выдержал - и покладисто растаял белый, смутно похожий на песок, снег. По весом тепла не выдержал - и покладисто растаял снег на озере, и янтарные камни - осколки хищно заостренных лезвий - валялись в маслянистых лужах или грязи, изредка оттуда поблескивая.
  Они жили взаперти, словно крысы, чьи ходы хозяева амбара забили стеклом. Они жили взаперти, словно крысы, чьи забитые стеклом ходы расползались и на юг, и на север, и на восток, и на запад - но пройти по ним было невозможно, пройти по ним было нельзя, и приходилось боязливо жаться к обжигающе холодному земляному своду - и смотреть, как весеннее тепло грустно пляшет на стеклянных гранях, посылая двум потерянным крысам свой последний привет.
  Лаур не выходил. Она запретила ему выходить, она охраняла его, как если бы он был ее, а не госпожи Тами, ребенком. Вечером того же дня, когда они сидели в обнимку на краю постели, в комнате, где больше не было - и не могло быть - господина Талера Хвета, когда он вытащил ее из ледяного сугроба и донес до города - он слег. И его лихорадило, а она подобрала с пола костыль и пошла за лекарем. И заплатила этому лекарю - настолько хорошо, чтобы он забыл, чтобы у него случайно вылетело из головы, где он побывал и кого осматривал.
  А потом радостный звон чужого смеха за окнами исчез, будто его никогда и не было. И лекарям стало не до простуженных малертийцев, потому что в Сору явилась куда более страшная - и куда менее податливая - болезнь. Явилась, будто освобождая путь для конных отрядов Малерты, явилась, будто освобождая путь для господина Шеля Эрвета. Явилась - и начала забирать людей, и начала их срезать, словно серпом - упругие стебли вьюнка.
  - Вот это, - по-прежнему не своим голосом спрашивала Лойд, - называют чумой? Вот это?
  Лаур пожимал плечами. И советовал ей уделять болезни меньше внимания - а заодно пореже покидать затянутый полумраком дом.
  Сначала она ему верила. Сначала она решила обойтись теми продуктами, которые лежали в погребе - но потом поняла, что Лаур боится. Всего лишь боится, что чума коснется его, или коснется Лойд, и утащит за собой в чертоги Элайны.
  В первые дни мертвецов собирали и вывозили прочь, за высокие лаэрнийские стены. Там, на пустоши, разводили костер, и в огне, рассыпаясь, отчаянно трещали кости, и расползалась посиневшая плоть, и оставался равнодушный ко всему пепел.
  Караульные, обмотав чистыми повязками нижнюю половину лица, размеренно ходили из дома в дом, интересуясь, нет ли там заболевших. А за ними следовали мрачные лекари, постоянно упоминая, что они могут лишь замедлить чуму, лишь немного ее приостановить - и потом она выставит перед якобы спасенным такую страшную цену, что его прежние мучения будут выглядеть раем. А за ними следовали мрачные лекари, постоянно упоминая, что действительно избавиться от чумы способны только маги - но маги стоят у линии фронта, и Его императорское Величество не спешит приказывать им вернуться.
  А спустя две недели у ворот Лаэрны показался измученный гонец. Надрывно кашляя, он сообщил, что воины Малерты уничтожили магов, что там, на поле боя, теперь сплошное болото из рыжей крови и грязи, что никому не удалось бежать - и что Малерта уже идет, размеренным шагом идет по Соре, и что Криерна захвачена, и что Лаэрна - обречена.
  Его приняли бесконечно устало. Ни одна женщина, или девушка, или старуха - не заплакала, а на следующее утро гонец тоже оказался на пустоши, в угольях медленно затухающего костра. И вокруг стояли - сжимая кулаки, или расслабив руки, тяжело дыша или стараясь поменьше пользоваться своими легкими - те, кому пока что повезло быть живыми. Те, кого пожалела чума, те, кого до поры она сочла не вполне готовыми. Но это ничего, это не страшно - она прогуляется по Соре еще немного, она промчится над ее опустевшими деревнями, над ее полями, над ее башнями, а потом соскучится - и ловко поймает каждого, кого не тронула в первый раз.
  ...Ей странно нравилось шататься по улицам, опираясь на деревянный костыль - и слушать, как заученно вопят караульные: "Эй, хозяева, дома есть кто-нибудь живой?!" Ей странно нравилось шататься по улицам - и слушать, как заученно ломают чужие двери, ломают кто чем - кто алебардой, а кто - обычным топором. Ей странно нравилось шататься по улицам - и наблюдать, как погибших людей выволакивают на свет.
  Довольная тем, что ее усилия оценили, чума смеялась у девушки за спиной. И прятала свои костлявые пальцы.
  Тэй, шептала она, искажая лицо ухмылкой, я ни за что не посмею тронуть. Тэй, шептала она, я ни за что не посмею. Их создали - вовсе не для меня, их создали так, чтобы я не могла, чтобы я не знала, как - повлиять.
  Их наказали без моего участия.
  ...И наступил день, когда беловолосая девочка по имени Лойд вышла из дома, заученно вышла из дома - и не нашла на улицах никого. Ни единого караульного, ни единого прохожего; опустевшая каменная брусчатка пламенела под лучами солнца, и высохли чертовы лужи, и высохла чертова грязь, и мертвые люди лежали в тени крыш, или на ее пути, или у фонтанов, или в зале какой-нибудь таверны. Мертвые люди; и к пеплу на пустоши не примешивался их пепел, потому что их некому было вывезти, и до предела загруженные телеги стояли у ворот, и караульные слепо таращились на колеса, или на обрешетку, или вообще в ясное голубое небо. Таращились очень похожими измученными глазами, пока с пустоши не прилетали птицы, не садились - небрежно стиснув коготки - на линию воротника - и не вонзали клювы под опухшие веки.
  А Лауру стало намного лучше. И он метался по комнате, метался из угла в угол, пока Лойд не приходила домой и не садилась на лавку у запертого окна. Пока Лойд не садилась на лавку - и не начинала рассказывать, какими стали местные площади, и местные харчевни, и местные переулки.
  Поутру она переступала порог. Тяжело опираясь на деревянный костыль - переступала порог, и Лаур думал, что она сошла с ума, потому что на вопрос: "ну какого черта тебе нужно туда идти?" добивался только одного ответа.
  "Этот мир, - тихо бормотала девушка, - умер... вслед за Талером. Не по глупости и не случайно, и не потому, что кого-то где-то укусила блоха. Он умер, потому что умер его - и мой - Талер".
  И было тепло, и едва ли не летняя жара нависла над Сорой - пока с юга не набежали тучи, пока не полыхнула в их животе первая голубоватая молния, пока не хлынул тоже по-своему теплый, но - невыносимо болезненный дождь.
  Когда он закончился, Лойд впервые за последние дни попался - у края площади - живой человек. Молодой парень с мутноватыми серыми глазами, в легкой белой рубахе, зашнурованной так, чтобы не было видно шрама, наискось пересекающего грудь.
  Этот парень сидел на корточках у трупа женщины. Вероятно, до чумы эта женщина была красивой, но после - от ее красоты ничего не осталось, кроме аккуратной фигуры, подпоясанной фартуком и закованной в простенькое льняное платье.
  Работница таверны, дошло до Лойд. Работница какой-то местной таверны; небось, вы пили вино, или коньяк, или самогон - любуясь этой фигурой, любуясь этими светлыми косами, любуясь этим - сейчас догнивающим - лицом. Я права, уважаемый... лорд Сколот?
  - Нет, - глухо отозвался он, и Лойд поняла, что не удержала свои мысли внутри. Что они - весело - станцевали на ее губах, и что она, забывшись, подошла к названому сыну императора очень близко. И что он, в отличие от Лаура, не боится, в нем нет ни единой капли того ужаса, который живет в теле бывшего лучшего друга Талера. - Это была моя мать. И я избегал ее с тех пор, как одержал победу на стрельбищах.
  Лойд ощутила, как по ее венам растекается нечто вроде жалости. И тут же оборвала эту жалость, потому что какое право она имеет жалеть человека, убившего Талера, а с Талером - весь мир?
  Она стиснула рукоять охотничьего ножа. И бросила его раньше, чем Сколот успел опомниться.
  А может быть, он успел - и просто не захотел уклоняться от удара.
  Лезвие вошло в его грудь неожиданно легко, и алые капли крови заблестели на легкой белой рубахе. Всего лишь - капли, хотя Лойд - невероятно - попала юноше в сердце. Она была уверена, у нее не было никаких сомнений в том, что оружие Талера достигло пульса человека, посмевшего натянуть - и выпустить из давно огрубевших пальцев, - тетиву лука. Она была уверена, и все же...
  Сколот не пошатнулся. И не изменился; он покосился на хмурое небо, на крыши домов, на далекие шпили - и виновато коснулся рукояти. Виновато выдернул чертов нож из тела - и уставился на щепки, обычные деревянные щепки, ненароком извлеченные из раны вместе с оружием.
  - А-а, - задумчиво протянул он. - Как досадно. Вот, возьми, пожалуйста, и попробуй ударить... ну, например, сюда. Я не знаю, получится или нет, но раны в животе опасны. Может, я лягу тут и наконец-то умру. Это было бы кстати.
  Лойд вытерла нож манжетой своего рукава.
  - Лорд Сколот, - глухо произнесла она. - Величайшая надежда Соры. Величайший стрелок на все окрестные земли - и на весь Карадорр... кто вы? Почему у вас под костями - кусок поганого... дерева?
  Он вежливо улыбнулся:
  - Я... родился человеком.
  Она хмыкнула:
  - Ну конечно, да. Человеком. Поэтому вас нельзя убить, запустив ножом под ребро. Весьма любопытное, извините, качество.
  Кровь остановилась, и рана вполне уютно вписалась в изогнутую полосу шрама. Глубокую, больше похожую на дыру в теле. Будто оно - вот-вот - развалится на две половинки, и не будет на улицах Лаэрны никакого лорда Сколота, никакой величайшей надежды Соры... не будет никого.
  - Я должен был умереть, когда мне исполнилось четыре, - сообщил он. - Я должен был умереть, но мама... пошла за помощью к ведьме. И ведьма спасла... то, что в итоге приняли за меня.
  Труп женщины отразился в его мутноватых серых глазах.
  Лойд стало дурно.
  - Ты не подумай, - попросил юноша. - Мне ее... не жалко. Я ее не любил, и я не скучал по ней. У меня... просто нет... настолько чистых эмоций. Они умерли там, в хижине той ведьмы, посреди пустоши. И я умею... только злиться. Только ненавидеть. Только... презирать. Мне все равно, что она погибла. Но... мимо тех, кого я не знал, кого я не видел до прихода чумы... пройти было намного легче. А мимо нее я почему-то... не смог.
  Лойд закрыла уши ладонями.
  - А как же император? А как же его личная гвардия? А как же Малерта, в конце концов? Какого Дьявола вы до сих пор тут, какого Дьявола вы скитаетесь по улицам, какого Дьявола вас не увезли к океану?
  - Он умер. - Вежливая улыбка не исчезла. Искусанная нижняя губа треснула, и на ней тоже выступили красные капельки. - И гвардейцы... и мои слуги. Никого не осталось. Я один в особняке, и там... холоднее, чем на этих улицах. Там... гораздо холоднее.
  Лойд выдохнула:
  - А ваш опекун?
  Сколот обернулся, будто высокий зеленоглазый человек был все еще рядом. Но площадь опустела, давно и, кажется, насовсем, и трупы стелились по ее брусчатке, как стелятся летние цветы по необъятным пустошам за лаэрнийскими стенами.
  - Я заставил его уйти, - очень тихо пояснил юноша. - Я заставил его... так, чтобы он наверняка подчинился.
  Хмурое небо заворчало, и полыхнула в его потемневшей глубине новая голубоватая молния. И ливень - рухнул - на покинутый людьми город, на Лаэрну, где всех убила чума, на Лаэрну, где чума добралась даже до императора, где чума доказала: перед ней все до поры живые - будут равны. Перед ней - обязательно будут...
  - Идемте, - выдавила из себя Лойд. И, заметив, что юноша по-прежнему стоит, не двигаясь, повторила уже громче: - Ну, чего замерли? Давайте, шагайте за мной. И бодрее, пожалуйста, бодрее!
  ...Он шагал за ней, как собака, привязанная к поводку.
  Она шла впереди, как поводырь.
  И ей было очень больно.
  
  ...Их было трое.
  Трое каким-то чудом уцелевших детей.
  - Я не совсем понимаю, - честно признался Лаур. - Но если ты не против, пускай... живет.
  Сколот вел себя тихо и осторожно. Не оправдываясь, не пытаясь обсудить нынешнее положение, не предполагая, пощадят ли малертийцы своих, если эти "свои" прячутся в Лаэрне, да еще и в компании наследника Соры.
  Лойд были не нужны его оправдания. Лойд были не нужны его слова; да, Сколот убил ее Талера, там, на озере - убил ее Талера, но для него Талер тоже был всего лишь убийцей, всего лишь опасным убийцей, чьи способности избавили императора от охраны за какие-то пару секунд. Сколоту было необходимо - черт возьми, необходимо - защитить своего названого отца. И он это сделал, причем сделал не с ледяным равнодушием, в котором себя винит, а с болью, через боль... не желая.
  Именно, говорила она себе. У него не было такого желания - взять и убить едва знакомого человека. У него не было такого желания - он подчинялся приказу, он, забери его Дьявол, подчинялся приказу, и та стрела, и падение, и кровь на обледеневшей воде - это нелепое, снова - забери его Дьявол! - нелепое... совпадение.
   Талер не выяснял, кого пригласили на фестиваль. Талер не копался в перечне людей, нанизанных на янтарь. Талер не имел зеленого понятия, что на вершине узкой деревянной башенки будет сидеть самый лучший стрелок империи Сора, и этот самый лучший стрелок ни за что не выйдет из дома без оружия. Тем более в такое время, когда Малерта ведет бои на рубежах, а маги отбиваются от нее лишь каким-то чудом. И никому не известно, долго ли они продержатся...
  Чума взяла свое - и укатилась по дорогам дальше, к империи Линн. Становилось день ото дня теплее, хотя, если девушка не запуталась в неделях, едва начался новый - по карадоррскому летоисчислению - год. Едва начался январь, а на пустошах зеленела трава, и цветы поднимали головы, но это были странные, это были - искаженные цветы. Не подснежники, не фиалки и не дикие васильки, нет - у них вообще не было названия. Лишь янтарные лепестки, загнутые вовнутрь, и скорее голубые, чем зеленые, стебли - с вытянутыми листьями, больше похожими на лезвия.
  Закончились дожди, и высохла грязь, и яркое солнце висело над Лаэрной. Малертийская армия встала - походным лагерем - в четырех милях от города; Лаур полюбовался ею, стоя на каменной стене - и велел своим товарищам собираться.
  Лорду Сколоту было нечего собирать. Он сходил в особняк за маленьким арбалетом, в последний раз поклонился могиле императора, в последний раз обошел могилы его гвардейцев - и могилы своих слуг. Вспомнил, как старался их выкопать, и как жутко - потом - было бросать комья сырой земли вниз, на искореженные чумой тела...
  Уходить решили на север, к синему океану. Сомневаясь, что у берега отыщется хотя бы один корабль; из города вышли ночью, в синеватой, но непроницаемой темноте. Позади - оранжевыми точками - пламенели пятна костров. Солдаты господина Эрвета не хотели сдаваться, упрямо - не хотели сдаваться, даже если их добыча - это всего лишь опустошенный, или нет - забитый мертвыми людьми город. Солдаты господина Эрвета не хотели...
  Они постарались уйти как можно дальше. Немного соленый ветер метался над янтарным огнем цветов, и этим ветром было так приятно дышать, что все трое невольно ускорили шаги, будто надеясь до него дотронуться, или - догнать и окунуться в него измученным телом. Благо, окунуться в соленый ветер весьма легко - надо всего лишь добраться до океана, избавиться от лишней одежды и спуститься по белому песку - чуть ниже, к синей-синей, давным-давно согретой воде.
  Утро настигло их у деревни. У окруженной пепелищем деревни; видимо, жители выносили своих родных за деревянный частокол так же, как лаэрнийцы выносили родных - за стены. И топили их в оранжевом ненасытном пламени.
  В деревне были выжившие. Они провожали Лаура, Лойд и Сколота настороженными взглядами; какой-то мужчина зашел во двор, а вышел оттуда с вилами - и не опустил их, пока троица не миновала крохотную полосу домов. В огородах поспешно возились похудевшие молодые женщины; кому-то повезло уберечь маленького сына, и он прятался под широкой материнской юбкой, потому что менее счастливые матери косились на него с такой завистью, что от нее было почти больно.
  Сколота не узнали. Его было трудно узнать в измотанном, серьезном человеке, его было трудно узнать - кажется, в мужчине за тридцать, хотя до его двадцать четвертого дня рождения должны были смениться еще без малого три месяца.
  На голубых стеблях мерно качались янтарные цветы. И Лойд постоянно чудилось, что они издают особенный, невероятно мелодичный, звон; а потом она ощутила, как этот "невероятно мелодичный" постепенно образует своими отголосками... два слога.
  На голубых стеблях мерно качались янтарные цветы. И бормотали, согнутые соленым ветром: "Ви-Эл, Ви-Эл, Ви-Эл..."
  - Подождите, - попросила она, сворачивая с дороги.
  Она куда меньше опиралась на чертов деревянный костыль. Хотя хромала - вовсе не меньше; просто теперь ей было все равно, отзывается ли болью некогда сломанная нога, отзывается ли болью до сих пор сильно поврежденная кость.
  Это удобно, когда человеку все равно. Когда человеку все равно, его уже не получится победить.
  Он победил себя сам.
  Он себя... уничтожил.
  Двое мужчин покладисто замерли на тропе. Лаур подал своему спутнику флягу с родниковой водой, и Сколот ему кивнул - и никто бы не заподозрил, что неделю назад эти двое были врагами.
  Потому что сейчас на тропе стояли едва ли не братья, чьи узы выросли из общего горя, чьи узы выросли на пепле и на костях, и на страхе, и на хрупкой надежде - мы сумеем, у нас получится, мы - будем - жить...
  Она опустилась на одно колено. И погладила янтарный цветок - едва-едва, кончиками огрубевших пальцев.
  Он зазвенел - громче, как если бы отвечал ей. Он зазвенел - громче, как если бы обращался к ней: "Да, я тут, здравствуй! И да будет - во имя Вайтер-Лойда, Мора и Келетры - звучать над зелеными пустошами код: Ви-Эл, Ви-Эл... слышишь меня, Такхи?"
  И он был - каменным.
  Он выглядел живым, выглядел настоящим, а на самом деле был - каменным.
  Талер утонул, сказала себе Лойд. Его поглотило озеро. Он больше никогда не вернется, я больше никогда его не увижу, я не смогу прикоснуться к его раненой щеке, не смогу улыбнуться ему - и увидеть, как он улыбается мне... тоже. Я больше никогда не услышу, как он ворочается под пуховым одеялом, как он - опять - не может уснуть. Потому что теперь он может спать - вечно, потому что теперь ему ничто, ничто на Карадорре не помешает. Потому что его больше нет, он умер, его стерли, как художник стирает с листа бумаги неудачный набросок...
  На голубых стеблях мерно качались янтарные цветы.
  И словно бы спрашивали: "Такхи, милая, ты действительно в это веришь?.."
  
  В портовом городе что-то было не так.
  Сколот напряженно за ним следил, не покидая, впрочем, зеленой пустоши. Какая разница, думал он, заметят ли меня оттуда, если я - всего лишь одинокая фигурка на зелени трав? Какая разница, не пальнут ли по мне из арбалета, если болты наверняка не домчатся до своей цели?
  Не было дыма над портовым городом, и не было голосов, но Сколота не покидало острое желание взять - и обойти его стороной. Жаль, что это не получилось бы - как ни верти; для империи Ханта Саэ нынешняя Сора тоже была добычей, и сантийцы наверняка спешили к Лаэрне так же, как спешили к ней воины Малерты.
  К вечеру, когда над пустошами темнели ранние сумерки, Сколот выдал свои страхи Лауру. Нет, наверное - не то чтобы страхи; Лаур слушал, не смея перебить. Но вариантов не было - тут либо идти к соленой океанской воде, либо - идти обратно, и если в этом "обратно" всю троицу убили бы наверняка, то у воды у них были хоть какие-то шансы выжить. Хоть какие-то шансы уплыть, хотя бы на паршивой рыбацкой лодочке. Хотя бы к Вайтер-Лойду, потому что ни одна живая тварь не сунется на его земли, не пройдет мимо деревянного частокола, не отважится поселиться бок о бок с тысячами костей, давно истлевших, обгрызенных дикими животными костей. Никто не отважится...
  Но Сколот настаивал, что плыть надо обязательно - к Тринне.
  - Я обещал, - настойчиво говорил он. - Я поклялся. Если уплывать - то именно к ее берегам, потому что у нас не будет второй попытки. Если уплывать - то именно к ней...
  Лаур лишь качал головой. И отрезал: "Как получится".
  На небе не родилось ни единого огонька. Оно было чистым, безо всяких туч, без облаков и луны - чистым, но оно опустело, оно осиротело, и если бы на земле не горели, выжигая дотла свои корни, тысячи янтарных цветов - стало бы темно, как в погребе. Но звезды - как будто - по воле последнего Гончего оказались на земле, и дрожали загнутые вовнутрь лепестки, едва мимо проносился какой-нибудь ночной жук.
  Лаур помнил, что они решили ночевать - у самого берега. И уверенно поплелся к белому неподвижному песку.
  Океан шелестел прибоем. Волны катились и катились по краешку обреченного континента. Волны катились и катились - одна, и две, и три...
  - Оставайтесь тут, - произнес мужчина, бросая походную сумку на белый неподвижный песок. - Я пойду посмотрю, каковы из себя пирсы. Если не вернусь на рассвете, собирайте вещи и бегите прочь. Сколот...
  Он обратился к юному лорду, но тот лишь нахмурился, а Лойд сердито поджала губы.
  - Ты, - бросила она, - никуда не пойдешь... без нас.
  Он, разумеется, был против. Он ругался и настаивал на своем, пока до него не дошло, что придется настаивать до конца жизни.
  Однажды Лойд уже отпустила дорогого ей человека. И повторять ошибку не собиралась.
  Однажды Сколот уже прогнал того, кого считал вторым названым отцом. И ему до сих пор снилось, как господин Эс - раненый, безнадежно раненый господин Эс опирается на залитый лунным серебром подоконник, и недоверчиво наблюдает за своим названым ребенком, и недоверчиво поднимает светлые брови - ты серьезно? Ты не шутишь? И ему до сих пор снилось, как господин Эс умоляет его: "Не нужно, Сколот, не нужно так со мной поступать, разреши мне остаться, хотя бы ты, хотя бы здесь - не гони меня, я прошу", а он безжалостно отвечает: "Нет... нет, улетайте отсюда прочь, улетайте прочь, лаэрта Эстамаль - вы человек, вы наполовину, а может, и больше - человек, вы умрете, если останетесь"...
  ...И в город они пошли вместе.
  Со стороны воды каменные стены были вовсе не так надежны, как со стороны пустоши. И маяк, где, по идее, должны были прятаться как минимум пятеро караульных - тоже не был; никакого света, никакого движения - пустота. И болтаются корабли над синей глубиной, и стебли янтарных цветов - невозмутимо торчат в щелях между камнями. И смутно поблескивают загнутые вовнутрь лепестки...
  Люди нашлись в рыбацких домиках чуть левее пирсов. Невероятно испуганные - люди; среди них Сколоту попался бывший капитан "Sora ellet Soara", и этот капитан мало походил на того самоуверенного мужчину, каким юноша его запомнил.
  Объяснить, какого Дьявола происходит, никто из жителей порта был не способен. Бывший капитан безостановочно трясся и указывал куда-то за дверь; снаружи Сколот не увидел ни черта необычного. Только синюю бездну воды, гибкие силуэты кораблей и покрытый розоватыми ракушками пляж.
  Торчать в рыбацком домике дольше получаса Лаур посчитал пыткой. И выбрался на свежий воздух; сидя на песке, он различил - или ему почудилось - чью-то фигуру у покинутой площади.
  Динамита бы сюда, подумал мужчина. Динамита бы; не надо мучиться, не надо бояться, надо всего лишь поджечь фитиль - и запустить такой удобной, такой покорной связкой в предполагаемого противника...
  Сколот вышел на пляж, недовольно хмурясь и пересчитывая болты. Восемнадцать; пользоваться и пользоваться, но в ближнем бою арбалет - совершенно бесполезная штука. Разве что лупить им каждого, кто попадется под руку, по затылку, но и так дольше пары минут не выстоишь. Тут бы меч...
  Лаур снова заметил - или ему снова почудилась - чья-то фигура у покинутой площади. И он почти не сомневался, что эта фигура настойчиво следит за неожиданными гостями - но стоило повернуться к темному силуэту стен, как она пропала, словно бы ее безропотно поймали тени - и позволили укрыться в зыбкой пелене тьмы.
  А потом в этой тьме полыхнула всего лишь одна искорка.
  И повторилась - у размытой линии пирса.
  
  Заряженный арбалет придавал ему немного уверенности. Настолько немного, что он колебался - а сумеет ли еще раз выдать вполне себе живого человека - за обычную деревянную мишень?..
  И все-таки - он бежал по городу за Лауром и за Лойд, и его шаги - подлым эхом, - звучали позади, и впереди, и вверху. Он бы не услышал, он бы не понял, когда пора поднимать оружие - но Лаур понимал это за него. И кричал: "Давай!", стоило кому-то возникнуть в узкой цепи местных переулков.
  Лаур понятия не имел, откуда вылезли фигуры в темно-синей военной форме; соображать ему было некогда. Он тащил за собой Лойд, а Лойд бежала так медленно, что их наверняка бы поймали на первом же повороте; поэтому он сунул ее костыль юному лорду Сколоту, а сам перехватил будто бы невесомое тело девушки неуклюжей левой рукой. И понес, а она цеплялась - так забавно и отчаянно - за его плечи, и он мог бы ощутить, как она испуганно, затравленно дышит - потому что не знает, что ей делать. Потому что в бою она бесполезна...
  - Империя... Фарда, - процедил юноша, опираясь на каменную стену то ли харчевни, то ли таверны. - Это чертова империя... Фарда. Либо разведка, либо какой-нибудь... передовой отряд...
  Лаур остановился - и позволил спутнику отдышаться. И заодно - о великая госпожа Элайна, - выдохнул сам; небо стало багровым, и горели фрегаты, и горели шхуны, и горели крохотные рыбацкие лодки. Разведка - если это была она - позаботилась, чтобы никто, абсолютно никто не вышел в океан с обреченных пустошей Соры.
  Если наконец-то, сказал себе Лаур, задуматься, то выводы получатся весьма любопытные. Получится, что империя Фарда помнит о связях названого отца лорда Сколота с князьями Адальтена и владыкой Мительноры - и боится, что они сработают. И боится, что чей-нибудь флот явится к ее скалистому берегу, и пальнет по нему из пушек, и разнесет ее цитадели. И боится, что матросы отважатся бросить якорь, и выйдут на карадоррские земли, и выполнят условия союза, около восьми лет назад принятого между Сорой - и ближайшими соседями континента, где она расположена.
  Далеко позади рассыпался пылающими угольями рыбацкий домик. И корчились в огне мужчины - капитаны кораблей, и торговцы - хозяева здешних амбаров, и женщины - либо их жены, либо дочери, либо слуги. Корчились, но бежали - единицы, да и те к воде, а у воды их настигали вражеские солдаты.
  - Вовремя же мы пришли, - горько отметил мужчина.
  Разведчики Фарды носились по городу, отчаянно пытаясь найти каждого беглеца. Разведчики Фарды носились по лужам, и по грязи, и по соломе крыш, и по редкой, словно бы нарисованной черепице. Они знали - если упустят Лаура, и Лойд, и Сколота сейчас, информация о них расползется по живым деревням, и жители уйдут, и перебьют за собой чертово поголовье скота, и подожгут поля, даже если на этих полях ничего еще не растет. Они знали - если упустят Лаура, и Лойд, и Сколота сейчас, то потом окажутся без добычи, окажутся посреди пепелища.
  Лаур петлял по сети окраинных переулков. Ему повезло, и он уже бывал у пристаней, он уже слонялся по этим улицам, и по этим загаженным площадям, и по этим подвалам. Он помнил, куда поворачивать, он помнил, куда бежать; янтарные цветы гнулись под его подошвами. Янтарным цветам было неуютно в городе; они ломали каменную брусчатку, и стены домов, и бортики фонтанов, но нигде не звучало их напевное "Эл... Ви-Эл..."
  Возможно, они успели бы уйти раньше, чем разведчики их догнали.
  Возможно, они успели бы уйти раньше.
  Но Сколот остановился, и тяжело опустился на порог невысокой рыбацкой хижины, насквозь провонявшей рыбой. Сколот остановился - и тяжело опустился на порог; у воротника его белая рубашка стала багровой.
  - Поднимайся, - очень тихо попросил его Лаур. - Поднимайся. Это... не смешно.
  Юноша молчал.
  У него уже не было сил ответить.
  Рваная полоса шрама отзывалась не то что болью - огнем. И ему было невыносимо трудно пользоваться легкими; хотелось поймать себя за белые ребра - и потянуть, и пускай они будут сломаны, и пускай они будут распахнуты, и пускай воздух попадает в тело напрямую, пускай напрямую, хватит, он больше не...
  Он подавился кашлем - и закрылся манжетой рукава.
  Лойд глубоко вдохнула запах железа.
  - Пусти, - потребовала она. - Пусти меня, Лаур.
  И опустилась перед юношей на одно колено, как до этого - перед янтарными цветами. Они, эти янтарные цветы, были так похожи на звезды, будто небо рухнуло вниз, а его место заняло неподвижное, ко всему равнодушное стекло. Синее, кое-где - фиалковое, а над пирсами и пляжем - пурпурное.
  - Сколот, - негромко сказала она. - Мне жаль... мне правда жаль, но ты обязан... ты обязан идти. Ты ведь не бросишь... меня, Лаура... нас? Мы столько пережили вместе... мы столько пережили, а ведь я бы никогда не подумала, что буду умолять настоящего лорда о помощи. Вот оно, Сколот... мне нужна твоя помощь. Без тебя... я далеко не уйду. Пожалуйста, ну пожалуйста - будь умницей...
  Синеглазый человек улыбнулся. Это было так... знакомо, это было так - по-старому, как если бы рядом стояла не хромая девушка с белыми волосами, небрежно подвязанными лентой, а мужчина по имени Талер Хвет. Разве что он, этот мужчина, куда более ловко заставил бы юного лорда Сколота плюнуть на свою боль - а девушка была с ним вежлива. Была...
  Наверное, это называется милосердием.
  ...он вставал, не отнимая ладони от каменной стены. Он хватался - огрубевшими, израненными пальцами - за каждый выступ, он упрямо сжимал губы, и если не получалось дышать - он убеждал себя, что все хорошо. Вот, минует одна, а за ней - вторая секунда, и легкие дернутся, и легкие примут воздух, чуть солоноватый воздух белого побережья.
  Рубашка была багровой. От воротника - и вниз, и на плечах, и на животе - сплошь. И запах железа вился над ним, как, бывало, он вился над мужчиной по имени Талер - но в случае Талера это была бы чужая кровь, а Сколоту... Сколоту повезло меньше.
  Янтарные цветы покачивались на соленом ветру.
  И... словно бы насмехались.
  Лед растаял, весело шептали они. Лед растаял, и господину Шелю Эрвету не удалось выйти на середину моего озера; господину Шелю Эрвету, увы, пришлось учиться работать веслами - и выводить неуклюжую лодку на мою холодную воду. Вообразить не могу, чего он хотел - может, коснуться места, где я был незадолго до объятий господина Кита, а может, посмотреть на мое лицо, посмотреть на него - минуя всю ту жуткую синеву, и весь полумрак, и всю немоту обледеневшего, а теперь - отпустившего этот лед озера.
  Мне - со дна - хотя бы виден силуэт неба.
  Вашего пустого неба.
  Если ты была права, и Сколот меня убил, и Сколот убил пустоши и дороги, и маленькие смешные села, и портовые города, и те рыбацкие домики, и свою мать, и корабли, и узкие деревянные пирсы - почему ты его спасаешь? Если ты была права, и Сколот меня убил - почему ты не можешь его оставить? Он поиграет с людьми, которые на вас охотятся. Он поиграет - и, вероятно, вы с Лауром все-таки успеете убежать...
  Янтарные цветы покачивались на соленом ветру.
  И Лойд безжалостно давила их подошвой.
  Они больше не бежали - размеренно шли, и переулки сменялись переулками, и стена неподъемной тенью падала на крыши. Они больше не бежали - размеренно шли, а разведчики Фарды вопили у них за спинами, и надеялись, что беглецы выйдут либо к воротам, либо к линии прибоя - потому что больше им идти некуда...
  Они шли к неподъемной тени. Туда, где, по словам Лаура, со времен последнего смерча была брешь - вполне достаточная, чтобы в нее протиснулся худой человек.
  
  ...ему чудился мамин голос.
  Ему чудилось, что она улыбается, и помогает ему надеть пальто, и бережно застегивает верхние пуговицы. Ему чудилось, что она берет его за руку - настойчиво, и все-таки нежно, и что она выходит из общего зала таверны, и кто-то глядит на нее с таким обожанием, будто в мире нет - и никогда не будет - никого лучше. И что она замирает у самого крыльца, и у нее зеленый вязаный шарф, и что она, помедлив, надевает шапку...
  Ему чудилось, что у господина Эса на щеке выросла чешуя. И он сердито ковыряется в ней ножом, и пластинки разлетаются по дивану, а по чуть шероховатой коже ползет - уверенными ручейками - алая кровь.
  Ему чудилось, что он замирает у мишени. Ему чудилось, что пальцы болят, но тетива к ним едва ли не прилипла. Ему чудилось, что он ее выпускает, заученно, мягко выпускает - но она по-прежнему в его пальцах, она по-прежнему в его пальцах, она по-прежнему...
  - Нет... - едва слышно попросил он.
  Тетива колеблется. Тетива наконец-то выпадает из его натруженной, из его уставшей руки.
  - Нет... берегитесь!
  Они шли. И не слышали, не могли услышать; у него не было времени, чтобы как следует убедиться. У него не было времени - и он, зажмурив мутноватые серые глаза, повалил их на каменную брусчатку. Повалил их на каменную брусчатку - за какую-то секунду, за какой-то миг, а ему почудилось, что мимо промчались годы, и месяцы, и тысячи длинных, сонных, безучастных к его боли дней.
  Стрела вышибла сотню щепок из коновязи; этими щепками Лаура осыпало, как дождем.
  ...я устал, сонно подумал юноша. Я устал. Я убил на озере человека, а теперь - я словно пытаюсь выменять, словно пытаюсь - от конца и до самого начала - заменить его собой. Но у меня плохо получается, я не обманщик, я не актер, я умею всего лишь попадать по круглой мишени с любого, черт возьми, расстояния. Но у меня плохо получается, я не обманщик, я не актер; я боялся, что умру, когда называл по имени господина Эса. Я боялся, что умру, и мне стоило немалых усилий произнести его не шепотом, произнести его - громко. Улетайте прочь, laerta Estamall"...
  Я устал, сонно подумал юноша. Я устал. Я убил на озере человека, и я виноват, я признаю себя виноватым. И если я могу это искупить, если я могу за это расплатиться - то почему бы и нет? Я согласен. Лаур, одолжи-ка мне свой...
  - ...меч, - хрипловато произнес он. - Будь любезен, одолжи мне свой меч.
  Они сидели у низенького забора. У низенького каменного забора, и фардийцы бросили свои чертовы луки, обнажили кривые сабли и двинулись по изломанной брусчатке - вперед, нисколько не сомневаясь, что противник уже никуда не денется.
  Перед ними был чей-то роскошный дом. С выбитыми окнами и распахнутыми дверьми - заходите, пожалуйста, и берите, что вам угодно, только не забывайте - любая вещь, покинутая нами, теми, кто жил в этих комнатах, будет безнадежно испачкана...
  - Зачем? - нахмурился мужчина.
  - Не спрашивай, - вежливо улыбнулся юноша. - Просто... будь любезен, оставь его тут. А потом забирай Лойд, и... если вы доберетесь до чертовой стены - не надо меня ждать. Хорошо? Не надо. Я... сделаю все. Напоследок, сегодня, у этой площади... я сделаю все. И не кривись так, сам посуди - какой из меня беглец?..
  Звенели шаги по телу площади. И молчал фонтан, хотя в такое теплое время - почти лето, пускай и внезапное, пускай и заменившее собой зиму, - ему полагалось бы шуметь, ему полагалось бы мелодично ронять капли бирюзы на бортики. И кто-то обязательно сел бы рядом, наслаждаясь его песнями - и его прохладой. Как однажды сел высокий беловолосый Гончий, как однажды сел худой голубоглазый человек со шрамом от виска вниз...
  - Не говори глупостей, - перебил юношу Лаур. - Мы не позволим тебе...
  - Лойд, - упрямо отозвался тот, - ранена. Если ей будешь помогать ты, Лаур - она выживет. Она спасется. Потому что, в отличие от меня, ты на это способен. А я... посмотри. Посмотри, у меня дыра в теле. Я все равно умру. Если не на этой площади - то где-нибудь за ее пределами.
  Лаур молчал. И звенели шаги - совсем недалеко, того и гляди - доберутся до замерших людей, доберутся и...
  - Я могу сама, - вполне ожидаемо возразила девушка. - Я могу выжить... и сама. Я не хочу... не хочу никого больше...
  ...Она ранена. Из-за меня - давно и опасно ранена; из-за меня она давно забыла, каково это - ходить по миру без неуклюжего деревянного костыля.
  И она - последнее, что оставил на Карадорре мой... командир.
  Рукоять легла в огрубевшую ладонь юноши так легко и естественно, будто была его частью, будто была - его запасной рукой. И он сжал ее, крепко и неумолимо - сжал, и снова улыбнулся, и выпрямился, и приготовился к бою - настолько, насколько еще умел.
  Лаур не слушал, какими словами обзывает его Лойд. Лаур не слушал, и не ощутил боли, даже когда она ударила своим кулаком по его раненому плечу. Лаур не слушал; распахнутые двери мелькнули - и навсегда исчезли, и промчались мимо роскошные комнаты, и выбитые окна, и кухня, и черный ход...
  Позади орали фардийцы.
  Одураченные фардийцы.
  Сколот наблюдал за ними чуть настороженно, хотя - по сути - его не беспокоило, десять или двадцать человек попирает своими сапогами площадь. Его не беспокоило; он принял боевую стойку в изломанных воротах, он заключил, что будет - словно бы - охранять покинутый хозяевами, охранять осиротевший, предоставленный соленому ветру и янтарю дом. Голубоватые стебли цветов стелются, и стелются, и стелются по его стенам; янтарные цветы покачивают нежными лепестками, но нет их привычного, их отчаянного клича.
  Звон железа. Чье-то бледное лицо напротив; и опять - звон. Рукоять выпадает из руки, рукоять неизбежно - выпадает, рука невыносимо слабая, руке уже не помочь. Я все равно умру, это все равно - случится. Так почему бы не... поиграть?
  Я буду - офицером на доске для шахмат. Я буду - офицером. Я этого не знал, я об этом не догадывался, но у меня еще есть... один фокус. Я как-то видел господина фокусника в Лаэрне; он так забавно, так смешно доставал из ушей то монетки, то колоду карт, а то и длинные атласные ленты, что люди хохотали, не умолкая. Он так забавно морщился, пытаясь найти у себя в кармане живого зайца, что дети подавались ему навстречу и удивленно таращили глаза: неужели он - волшебник?!
  Он делал это... забавно.
  А у меня... забавно не получится. У меня получится...
  ...немного страшно.
  Сталкивались мечи. Сталкивались потеплевшие лезвия; рука была уязвима. И как, озадачился он, как Лауру, и его командиру, и Лойд, и тем их товарищам, которые погибли - или выступили за Малерту - на войне, удавалось побеждать с помощью такого оружия? Дьявол забери, как же устали плечи - за какую-то жалкую минуту, за какой-то жалкий десяток неуверенных блоков. Я даже не задел - я все еще не задел - ни единого солдата, и на войне я бы наверняка остался лежать у краешка поля, но тут меня - едва ли не с любовью - охраняет каменная кладка забора, и столбы, и петли, и железные створки чужих, по сути, ворот.
  Я бы наверняка остался лежать у краешка поля, но у меня есть... один фокус.
  Ему почудилось, что мальчик с мутноватыми синими глазами стоит у фонтана. И облизывает пересохшие губы, сплошь покрытые узкими красноватыми трещинами.
  Обветрились, подумал Сколот, надо же, как сильно обветрились - как будто он половину мира пересек...
  Мальчик смотрел на него с досадой. Мальчик - впервые - показал ему какое-то чувство, и ответом на это чувство стала вполне знакомая вежливая улыбка. Я тут, Эдлен, я пока что живой. А ты, скажи, ты сам - почему тут? Старуха, кажется, была намерена уплыть из империи Сора куда подальше. Старуха, кажется, была намерена забыть о ее пустошах, и о своей деревянной хижине, и о том, как изредка спасала живых людей. Или она все-таки спасала мертвых?
  - Ты очень слаб, - сообщил ему синеглазый мальчик. И повторил, ужасно довольный этой своей фразой: - Ты очень слаб. Так позови на помощь... ее. Ты правильно заметил, ты все равно умрешь. Так позови на помощь... ее. Это будет... почти не больно.
  Сколот принялся кусать нижнюю губу. Сколот пропустил атаку фардийца, и лезвие кривой сабли рассекло его плоть, и лезвие кривой сабли вынудило что-то внутри, за рваной полосой шрама, болезненно, тоскливо сжаться - и прошептать: мы действительно умрем так, хозяин, или ты согласишься меня выпустить?..
  Я буду свободна.
  Одно твое слово - и я буду свободна... и я буду - безжалостна. И никто, никто из тех, кого я увижу - не уйдет с этой площади живым...
  - Выходи, - сонно кивнул юноша.
  Фардиец, донельзя уверенный в победе, шагнул в ласковый полумрак внешней части двора. Фардиец, донельзя уверенный в победе, успел подняться на порог - но его разорвало, его на куски разорвало за миг до того, как он переступил с левой ноги на правую.
  Сколот сидел, тяжело опираясь на железную пасть ворот. Сколот сидел, и его мутноватые глаза были неподвижны, и неподвижны были его руки, и меч Лаура валялся в янтаре каменных цветов. Сколот сидел, и он больше не был ни для кого угрозой - но фардийцы откатились назад не хуже волны, и напряженно следили за его ключицами.
  Движение вверх... это вдох.
  Движение вниз... это выдох.
  Тощее тело... расколото. Ребра - сломаны, ребра - частоколом, молочно-розовым тошнотворным частоколом выглядывают наружу. И видно, замечательно видно, как настойчиво дышат неповрежденные легкие, и видно, замечательно видно, как возле них болтается черный, обожженный старухой Доль пучок артерий... а сердца нет. И кровь замыкается на что-то иное, хотя это "иное" только что вышло из обреченного тела... сохранившего на лице абсолютное равнодушие.
  Они дрогнули. Они - бывалые солдаты - дрогнули, и кто-то бросился бежать, потому что сотни деревянных лапок зашелестели по каменной брусчатке, и узкое деревянное тело изгибалось так, что кривые сабли не могли, не знали, как до него дотянуться. А если бы и знали - разве они сумели бы навредить обычному дереву, обычному - полному крови человека, - дереву, принявшему облик...
  ...сколопендры?..
  ...она рвала их, будто они были тряпичными куклами. Она рвала их, и жалила, и душила, и ломала хребты, и прикидывала, как совьет себе гнездо, обязательно - совьет себе теплое гнездо у тех же ворот. Именно у ворот, чтобы хозяин - движение вверх, и вниз, и багровые пузыри на искусанных губах, - не чувствовал себя одиноко.
  Она была такой потрясающе гибкой, она была такой потрясающе сильной, и такой потрясающе крепкой, что ему не верилось - как чему-то подобному удалось выжить на его крови, как чему-то подобному удалось выжить за его костями? Но она действительно перебила фардийцев, как мух, и вернулась, и сотни ее лапок зашелестели по янтарным цветам - ты доволен, мой хозяин? Я сделала все, как ты хотел?
  Дрожащая ладонь соскользнула по ее панцирю.
  Она была, пожалуй, ничуть не меньше дракона. И она была ранена; след охотничьего ножа темнел в ее боку.
  Он мягко ей улыбнулся.
  Улыбнулся не вежливо, и не заученно, и... совсем не так, как его учил хозяин таверны. Улыбнулся не вежливо, не заученно, и... совсем не так, как его учили слуги названого отца.
  Улыбнулся точь-в-точь, как улыбался господин Эс.
  - Умница, - пробормотал он. - Какая же ты умница...
  
  Наутро добытчики "драконьей слезы" примчались в поселок позеленевшие и притихшие. Наутро добытчики "драконьей слезы" прочно обосновались в одинокой таверне, и пили самогон, и ничего никому не говорили, и не общались между собой, и старались никуда не глядеть, кроме стеклянного донышка своего стакана.
  Поселок был невероятно богат. Спасибо каждому, кто хоть единожды покупал чудесные камни, черные с тонкой сетью бирюзы...
  ...спасибо каждому, чей камень исчез, и чей палец, или шею, или запястье обожгло невыносимо горячей кровью.
  Любопытные мальчишки, разумеется, решили сбегать к месту добычи. И вернулись - такие же зеленые, как тамошние работники, и прижались к пышным юбкам своих родительниц, и все, чего родительницы от них добились, это испуганной фразы: "вода... красная вода".
  
  ...Невыносимо горячая кровь катилась по ее изящному безымянному пальцу.
  Темнела оправа кольца, подаренного лордом Сколотом.
  Но не было камня. Камень катился - крупными алыми каплями по ее серо-голубой коже...
  
   XX
  
   Выжившие
  
  Дорога домой заняла около двух недель. Про себя Лойд почему-то называла ее именно так - дорога домой, хотя раньше никогда не считала своим домом заснеженный Вайтер-Лойд.
  На побережье они чудом нашли чью-то уцелевшую лодку. Вряд ли ее хозяин - бывалый рыбак с таким набором сетей, что Лаур сдержанно удивился, как это он до сих пор не вытащил на берег половину океанской рыбы - выжил, а потому сероглазая девушка и синеглазый мужчина безо всяких угрызений совести вытолкали деревянную посудину в голубую к рассвету воду. Голубую - и такую чистую, что был виден каждый камешек - и каждая розоватая ракушка на дне; Лаур любовался ими увлеченно и весьма сосредоточенно.
  Она не могла вернуться в одиночку. Не могла преодолеть стену; хорошо ползать по дырам и щелям, если у тебя нет раненой левой ноги. Хорошо ползать по дырам и щелям, если у тебя нет раненой руки; Лаур еле выволок свою спутницу на покрытую голубоватыми стеблями пустошь, и с того момента они больше ни о чем не говорили. Лойд не смотрела на невысокого синеглазого мужчину, а невысокий синеглазый мужчина не смотрел на нее. Лойд избегала его касаться, Лойд шагала по траве и следила, чтобы расстояние между ней и Лауром не сократилось до пары шагов.
  Она его ненавидела.
  Она остро, она яростно и всей душой... ненавидела этого человека.
  Лодку сносило прочь. Сносило куда-то к Адальтену, чьи берега смутными изогнутыми линиями показались вдали, едва крохотное суденышко обогнуло северные посты империи Ханта Саэ.
  У Мраны полыхал маяк. Полыхал карминовым, недобрым огнем, не позволяя никому подойти к деревянным пирсам. Лаур покосился на него с явным опасением, но Лойд ничего не заметила - она глядела на воду, на далекий адальтенский берег и на пустое небо, где накануне появилось одинокое облако - и теперь скиталось туда-сюда, не в силах определиться, так ли уж ему надо на юг, или на запад, или на восток. На пустое небо, где накануне появилось одинокое облако - и, не теряя формы, ползало над Карадорром, почему-то не удаляясь от его земель.
  Она ничего не заметила. А у Лаура похолодело внутри, хотя он, как это было заведено в их компании с момента выхода из порта, ни слова не произнес.
  Хорошо плавать по океану, если у тебя две руки, способных удержать весла.
  К ночи мужчина признал свое поражение, но это, по сути, было уже не так важно. Границы миновали, а за границами - какой смысл охранять выжженные пустоши? Ханта Саэ была жестокой землей, чуть меньше снега или дождя - и летом на полях умирает все, что могло бы стать пищей. И голодные, обозленные жители то и дело косятся на более везучих соседей, не догадываясь, что под их землей расходятся тоннели и собираются в бусы огромные полутемные залы - или наоборот, или залы, полные света, и пляшут по каменному своду упавшие с неба звезды. И пляшут по каменному своду не рожденные Гончие, и будут плясать, наверное, до конца веков - потому что Вайтер-Лойд умер, и все его жители, и все его женщины давно рассыпались невесомой пылью по траве.
  Он вытащил чужую деревянную лодку на скалистый берег. И сел, не оборачиваясь, не пытаясь убедиться, что Лойд по-прежнему где-то рядом.
  Я надеюсь, ты недолго мучился, виновато подумал он. Я надеюсь, ты не дожил до этого зыбкого рассвета, а если дожил - то целым и невредимым. А если дожил, то пускай мы однажды снова пересечемся, пускай ты однажды придешь к оскаленному деревянному частоколу, и постучишь в его запертые ворота, и я обязательно их открою. И когда это случится, я увижу твое лицо - уставшее и такое веснушчатое, будто апрель живет у тебя внутри, будто он не умеет, не может, не позволяет себе заканчиваться. И когда это случится, я, черт возьми, увижу твое лицо...
  Он задремывал, будучи абсолютно уверенным, что так и будет.
  Ему снилось, что он шагает по улицам Лаэрны, а на улицах нет ни единой живой души. Но кто-то смеется там, за окнами дома, кому-то ужасно весело, хотя он совсем один, он был бы совсем один, если бы Лаур не стоял у порога - и не смотрел, как размеренно качаются тонкие летние занавески.
  Его разбудил какой-то неясный шум.
  Он огляделся - ранние сумерки, и янтарные цветы больше не горят, янтарные цветы поникли и грустно любуются выжженным телом пустоши, где не смогло бы вырасти ничего, кроме их голубоватых стеблей. Он огляделся - ранние сумерки, и небо над океаном сплошь затянуто густыми тучами. Такими черными, будто Боги вытряхнули из камина золу - и теперь она, эта зола, готовится упасть на измотанный Карадорр.
  Молния ударила в океан. Свирепая голубая молния.
  Сколько же вокруг, сонно подумал мужчина, этого голубого цвета. Я так долго не замечал его, так долго принимал его только под ресницами Талера, что теперь меня поражает - его обилие вне этих ресниц... его обилие повсюду.
  Если девочка по имени Лойд не ошиблась, если ты был - неотъемлемой деталью мира, если юноша по имени Сколот и правда убил весь мир, то... это по-своему любопытно. Я половину жизни провел бок о бок с тобой, а другая половина... закончится лишь потому, что тебя уже нет.
  Никто не доберется до высокого деревянного частокола.
  И у ворот... я никого не найду.
  Потому что нам - девочке по имени Лойд и мне - страшно повезет, если мы - хотя бы мы сами - успеем дойти до северных рубежей.
  ...Вторая молния была куда ярче. Она озарила пустошь, и украденную мужчиной лодку, и соленые волны, и скалистый берег, и тонкий силуэт маяка. Его тревожный огонь все еще реял над портами, и чем дольше Лаур за ним следил, тем больше понимал, что он означает.
  Ливень колотил по земле, как сумасшедший. Под ним ломались такие знакомые, такие привычные стебли, под ним рассыпались такие знакомые, такие насмешливые цветы. Он гремел и по килю перевернутой лодки, и по камням, и по хмурой океанской воде.
  Их было двое. Их было двое, и лодка лишь едва спасала их от тяжелых капель, и лодка лишь едва спасала их от ветра; они молчали. Они наблюдали за тучами, и за скалами - и за тем, как лужи, глубокие, образованные лишь пару минут назад, постепенно исчезают под хрупкой ледяной корочкой.
  Ближе к полуночи ливень поутих, а потом начался град. Он тарабанил по килю куда страшнее, он ложился на пустошь и смутно походил на зимние сугробы. Ветер метался, океан испуганно откатился прочь, тучи висели невероятно низко.
  Она поверила, что это конец. Она поверила, что это - последняя буря в жизни обожженных солнцем земель; но даже так - она не испугалась. Талер, сказала она себе, не боялся бы, он бы ни за что, ни за какую цену - не боялся бы. А значит, и я не буду, и пускай мы умрем от холода, и пускай мы задохнемся, и пускай мы утонем в неистовой небесной воде - я останусь невозмутимой.
  Ты ведь ждешь меня, спрашивала она. Где-то, где я еще не бывала, где-то вне Келетры и вне Мора - ты ведь меня ждешь?..
  А потом стало очень тихо, и ветер облегченно выдохнул. А потом стало очень тихо, и на востоке смутным розовым пятном выглянуло солнце, а рядом с ним - крохотными точками - поблескивали те звезды, которым было еще рано гаснуть.
  И Лойд не выдержала.
  - Лаур, - окликнула она. - Лаур, посмотри. Небо... оно больше не пустое...
  Мужчина не ответил. И в тишине, охватившей скалистый берег, ее окатило таким ужасом, что не осталось ни гордых, ни болезненных мыслей о Талере - сплошной мороз под исцарапанной кожей.
  - Лаур, - повторила она. - Ты меня слышишь?
  Он сидел, обнимая левой рукой свои колени - и пряча бледное лицо в теплой ткани рукава. И дышал - на фоне прибоя Лойд различала его странное, вполне глубокое, но редкое дыхание. Какое-то непостоянное, какое-то ненадежное, будто спустя секунду возьмет - и...
  - Перестань, - она улыбнулась, но это была жалкая, натянутая улыбка. - Пожалуйста, перестань. Ты же сам говорил, помнишь - это не смешно...
  Она коснулась его плеча - абсолютно белыми, дрожащими пальцами.
  Полыхал маяк. Шелестели океанские волны; потрескивал, распадаясь на кусочки, рухнувший с неба лед.
  И было кошмарно холодно.
  Надо развести огонь, подумала девушка. Надо развести огонь - и как-нибудь его согреть; но разводить не из чего. Даже сухой травы, и той нет - сплошная обледеневшая пустошь, и сплошной обледеневший берег, и по телу океана тоже ползет нечто, весьма похожее на клочья инея. Мне-то не страшно, я-то действительно - не боюсь, я жила на заснеженном Вайтер-Лойде; а Лаур жил в Эраде, и жил в Астаре, и он знал, что если по городу шляется буря - лучше пересидеть ее дома. Или в какой-нибудь таверне, за кружкой вина, иронично улыбаясь человеку по имени Талер - пока этот человек беспокойно болтает о недавно прочитанных летописях, о забытых библиотеках и залах, где пылятся древние рукописи...
  Надо развести огонь, но разводить... не из чего.
  Она распотрошила все походные сумки; она укутала мужчину в походный плащ, и ей удачно попалась под руку фляга с равнодушным к любому холоду самогоном. Сначала она хлебнула сама, а потом - вынудила хлебнуть Лаура; он вполне ожидаемо подавился, но из-под его опухших, воспаленных век на мгновение показались теплые синие радужки.
  Самогон ее неплохо развеселил. Было странно смеяться - и одновременно плакать, сидя под чужой перевернутой лодкой, на чудом уцелевшем кусочке берега; было странно смеяться, вспоминая лорда Сколота, и убитого на озере Талера, и господина Кита, напоследок пожелавшего непременно ее спасти. Интересно, прикидывала она, какого черта ему понадобилось, чтобы я - именно я - выжила? Или это была его последняя помощь лидеру Сопротивления - помощь, которую он, по крайней мере, мог еще оказать?
  Светало медленно. Солнце будто не хотело вылезать в яркие небеса; а небеса обезумели, и наравне с ним под низкими облаками горели звезды.
  У тонкого силуэта маяка вились покинутые людьми чайки. Лойд посчитала их покинутыми, потому что они кричали, и ломали крылья об ветер, и танцевали у железной чаши с карминовым огнем. Но ни одна - Дьявол забери, ни одна - не посмела вцепиться в его крышу, не посмела присесть, и ни одна не улетела прочь, к полутемным улицам. Прошел, наверное, час, и белые птицы умчались к империи Сора.
  Полдень принес девушке долгожданное тепло, и она вылезла на свет, и прошлась по лужам, тихо шлепая подошвами. В походной сумке у нее было вяленое мясо, но она решила, что не будет, ни за что не будет его есть. Еда понадобится Лауру, если он, конечно, не умрет - и не бросит ее тут, у брюха океана, у брюха неба, совсем забывшего, каким оно должно быть. Еда понадобится Лауру, если он, конечно, не умрет - и ей не придется копать могилу ножом, как, бывало, приходилось Эредайну, уплывшему на Харалат вместе со своей женой.
  Эредайн - человек лишь наполовину, сказала себе Лойд. А его жена - чистокровная; рано или поздно она состарится и погибнет. Впрочем, - она усмехнулась, - все, кто работал на Сопротивление, почему-то пропадали... намного раньше. Талеру едва исполнилось тридцать, а Лауру - двадцать девять. Они были очень молоды. Они были очень...
  Она помотала головой. И яростно обрушилась на себя же: какого черта я записала тебя в покойники, Лаур? Какого черта я записала тебя в покойники, если ты еще жив?!
  И - словно отвечая на эти мысли - под чужой перевернутой лодкой раздался его хрипловатый кашель.
  Она присела. И уставилась на него так, будто не верила, не могла поверить, что видит перед собой невысокого мужчину, а не вурдалака, рожденного из его тела.
  Синие глаза обшарили пустошь, ни на чем не задерживаясь. Воспаленные синие глаза; потом Лаур пошевелился, и походный плащ съехал с его плеч.
  - Довольно... холодно, - пожаловался мужчина. - Ты не замерзла?
  - Нет, - негромко отозвалась она. И пояснила: - Я родилась на Вайтере. Там даже в июне... довольно холодно.
  Совершенно дурацкая улыбка исказила ее черты. Лаур поежился, будто она резала его, как резал бы охотничий нож.
  - Прости меня, пожалуйста.
  Лойд опять помотала головой:
  - Нет, Лаур. Это ты меня прости. Ты всего лишь хотел, чтобы я выбралась, чтобы я выбралась живой, чтобы я не осталась на той же площади. Ты всего лишь пожалел меня. И спас.
  Она посмотрела на далекий маяк:
  - А я озлобилась. Лаур, - ее голос был невероятно мягок, - ты... не отходи от меня, пожалуйста. Если ты умрешь, если с тобой что-нибудь случится - клянусь, я тут же сойду с ума.
  ...Лодку они бросили.
  Укрыться на пустоши было негде, а деревень в империи Ханта Саэ было так мало, что едва ли они попались бы на пути Лаура и Лойд. Поэтому они взяли восточнее, и карминовый огонь маяка остался позади.
  А затем - возник впереди, и мужчина понял, что их метания по холодной пустоши бесполезны. И бояться патрулей - не стоило, потому что они лежат на каменной брусчатке или на мостах у ворот, и этим патрулям уже все равно, кто явится в их цитадель и что он возьмет.
  - Лаур, - попросила девушка, - давай не пойдем.
  И он согласился.
  В империи Сора - сомнительное счастье - были выжившие. Были те, кого чума обошла стороной; в империи Ханта Саэ она исправила эту свою ошибку. И ее не остановили маги, и ее не остановили никакие заклятия; она забрала все, что было в состоянии заболеть, и сыто разлеглась на останках.
  - Удивительно, что местные колдуны, - едко произнес Лаур, - хотя бы вспомнили об огне. Удивительно, что они хотя бы оповестили о болезни Адальтен. Если честно, - он потер зудящую переносицу, - я рад, что князья не сунутся к этим берегам.
  - Следует полагать, что местные колдуны были слишком заняты войной, чтобы волноваться о людях, - пожала плечами Лойд. - Как и в Соре. Следует полагать, что они тоже остались на поле боя, когда наш любимый господин Эрвет нашел способ от них избавиться.
  ...Господин Эрвет оказался легок на помине.
  Они встретили его через полторы недели, на той же пустоши, в янтарных цветах. Здесь, кажется, не было никакого ливня - и не было никакого града; загнутые вовнутрь лепестки мелодично звенели. Господин Эрвет, какой-то неправильный, какой-то неухоженный, какой-то безразличный господин Эрвет лежал на земле, будто желая обнять ее, будто желая провалиться в ее глубины - и слушал. Было видно, что он слушает, и что ему нравится, как мелодичный звон образует собой нечто вроде пароля: "Ви-Эл".
  Лойд его не узнала. И прошла бы мимо, если бы не нахмурился - и не обратился к лежащему в янтарных цветах человеку Лаур:
  - Шель?
  Бывший глава имперской полиции посмотрел на него очень спокойно, и все-таки - у мужчины перехватило дыхание. Посветлевшие глаза, недавно - карие в прозелень, теперь не имели зрачков - и не имели белков. Только сплошное озеро цвета, молочно-розовое - слева и карминовое, как пламя зажженного маяка, справа.
  - А-а-а, Лаур? - чужим голосом отозвался Шель. - Ты живой?
  - Как видишь, - бледно улыбнулся мужчина. - А... что произошло с тобой? И почему ты не в Малерте? Неужели ты передумал быть... императором?
  Шель погладил каменный лепесток.
  - Верно. Я передумал.
  - Почему? - недоумевал его собеседник.
  Лепесток был - едва различимо - теплый. А цветок уходил корнями глубоко в землю, а цветок образовал этими корнями сеть, а цветок оплетал собой Карадорр, словно желая поглотить - или разорвать на части.
  - Я не достоин, - едва ли не шепотом сказал бывший глава имперской полиции. - У меня на самом деле... никогда не было... такого права. Я убедил себя, что я рожден великим, и выбрал какие-то глупые цели. Но, как выяснилось, в этом мире... на этих землях... настоящую власть имеют лишь белые песчинки в ладонях одного юноши. И этого юношу, - господин Эрвет улыбнулся, - нельзя убить.
  Лаур помедлил.
  - Тот малыш, - не позволяя опомниться, добавил Шель, - который посчитал себя обузой... который заявил, что из него получится неважный беглец... он убил фардийцев. Поэтому никто не пошел за вами. Они все, - мужчина снова погладил каменный лепесток, - валяются там. И если фардийцы умерли целиком, если вы позволите так выразиться - умерли без остатка, то малыш, который посчитал себя обузой... по-прежнему вдыхает нынешний воздух. И можно вполне закономерно, - он покосился на Лойд, - предположить, что он... увы... не погибнет.
  - Почему? - глухо уточнила девушка.
  Господин Эрвет пожал плечами и повторил за ней:
  - Спрашиваешь, почему?.. Потому что однажды его мать побежала к ведьме. А эта ведьма оказалась хорошей мастерицей - и запихнула юному лорду под кожу... такую тварь, что на месте фардийцев многие люди бы скончались... от банального испуга. Как вы понимаете, я не советую бежать на помощь. Того малыша, который посчитал себя обузой, нет на этой земле. А все, что есть - это его измученное тело и кусок дерева... со следами твоей обиды.
  Он следил за Лойд... пожалуй, заинтригованно. А она обернулась - и неожиданно протянула бывшему главе имперской полиции свой охотничий нож.
  Нет, не так.
  Она протянула ему охотничий нож Талера.
  - Возьми. Ты ведь тоже... ты ведь такой же, как я.
  - Такой же? - господин Эрвет не смутился.
  - Да, - серьезно кивнула девушка. - Такой же... как бы это объяснить... зависимый. И ты ведь не пойдешь с нами на Вайтер-Лойд, а значит, мы больше никогда не увидимся.
  Он выдохнул. И снова улыбнулся:
  - Прощай, Лойд.
  Она криво улыбнулась ему в ответ:
  - Береги себя... Эрвет.
  
  За день до того, как впереди наконец-то показался деревянный частокол Вайтер-Лойда, на пустоши грянула метель. И такой мороз, что пожелтевшие стебли травы сначала обледенели, а потом стали рассыпаться под весом чужих ботинок.
  Измученные, голодные, Лойд и Лаур едва не сошли с ума от радости, когда увидели зубчатую полосу на белом заснеженном полотне.
  Картина была очень знакомая. Все та же плоская, безучастная ко всему земля, все то же блеклое солнце в небесных дырах - там, где тучи неожиданно разошлись.
  Девушка остановилась. И внимательно посмотрела на огненное пятно, раскаленное добела - там, в окружении сотен и сотен выцветших к утру созвездий. Небо сошло с ума, небо, кажется, не вернется в свое обычное состояние - а тогда, девять лет назад, над обителью одного "чистого" - и сотен "грязных" детей было всего лишь солнце, одинокое, предоставленное самому себе солнце, не способное растопить своими лучами снег. И оно смещалось на запад, оно медленно, мягко, неумолимо смещалось на запад по яркой голубизне. А маленькая девочка, одетая в теплый плащ и забавные кожаные штанишки, махала ему рукой и смешно кричала: "До свидания! До завтра, я буду ждать тебя там же, где и вчера!"
  И это было за четыре дня до Великой Церемонии. За четыре дня до того, как на пустошь явилась армия, как она перебила всех, кто попался ей на пути - и не заметила, не смогла заметить маленькую девочку, потерявшую сознание там, за алтарем... за лужами крови менее везучих "детей".
  И это было за четыре дня до того, как ее отыскал Талер. Это было за четыре дня до того, как Талер едва не утонул в океане, за четыре дня до того, как она бросилась ему на помощь - а в итоге он сам был вынужден помогать, в итоге он сам тащил ее на берег, не выпуская из ладони воротник белого ритуального платья. Это было за четыре дня до того, как он разжег невыносимо яркое пламя на каменном теле острова, за четыре дня до того, как он пообещал: "Ты не волнуйся, Лаур нас вытащит"... и за четыре дня до того, как она отчаянно, глупо уточнила: "Sara letta... tomo krie maltara?"
  Вот оно, сказала себе Лойд. Вот оно; здесь это произошло тогда, и здесь... это произойдет сегодня. Вот оно.
  Я нашла тебя, Талер.
  Белые заснеженные улицы, каменное тело острова и, конечно, крыши домов были пусты. Ни дыма, ни пепла, ни единого отголоска - и все же ей чудилось, будто высокий человек с аккуратными швами на лице вот-вот выйдет из-за угла, вот-вот нежно ей улыбнется и скажет: "Ну привет, Лойд".
  - Меня зовут не так, - тихо сообщила девушка. - Это не мое имя.
  Лаур опасливо изучал дома. Такие же, как у людей, хотя жили в них, увы, не люди.
  - Извини? - обернулся он.
  Лойд рассеянно отмахнулась.
  По заснеженным улицам и по каменному телу острова. По обледеневшему океану. Где-то над соленой водой и тихими, измотанными волнами - им тоже не по душе зимние морозы, они тоже были бы счастливы, если бы зима так и не наступила. Они были бы счастливы, если бы на пустоши и дальше янтарем полыхали дикие цветы, если бы господин Эрвет - не похожий сам на себя господин Эрвет - слушал их мелодичный звон - и ласково улыбался. Потому что не так уж часто - за свою-то историю - он вел себя искренне. Потому что не так уж часто он улыбался кому-либо не фальшиво.
  ...Прослойка между иными расами и людьми была открыта лишь для нее.
  Бесплотные духи, похожие на все, что существует вокруг, и в то же время - обделенные своим обликом, сновали по Вайтер-Лойду с такой грациозностью и легкостью, будто эта земля с самого начала принадлежала им. И девочка, не погибшая на алтаре, не погибшая в Малерте и не погибшая в Соре, бледно им улыбнулась: как странно, что я не замечала, не давала себе заметить, что вас нет в небе над крышами столицы, и в небе над пирсами, и в небе над песчаным берегом. Вы почему-то избегаете людей, вы почему-то выбираете лойдов. Почему? Разве наша раса, наказанная Богами, спрятанная за частоколом - разве наша раса достойна вашего участия? Разве наша раса достойна такой охраны?
  Лаур, занятый поисками, не заметил, что девочка по имени Лойд исчезла.
  А метель укрыла ее следы.
  ...по заснеженным улицам и по каменному телу острова. По обледеневшему океану - иди ко мне, иди сюда, маленькая. Любой, кто родился на этом клочке суши, имеет право загадать желание. И я свое загадал.
  По заснеженным улицам и по каменному телу острова... иди ко мне.
  Помнишь, там, на Келетре - я спасал тебя не единожды. И сегодня... я спасу тебя снова.
  Тебе исполнилось девятнадцать. Ты могла бы жить, и жить, и жить еще очень долго, но у тебя - нарушенный код. Помнишь, там, на Келетре - ты совершила самоубийство? Точно так же ты поступишь и здесь.
  Но - только если не подойдешь.
  Вон там, на снегу. Это не настоящие врата, но - точка связи; дотронься до меня, Лойд. Или мне стоит называть тебя - Такхи?..
  Она покачала головой.
  Нет, не стоит.
  Храм устоял, и в полумраке зала все еще возвышался украшенный желобками алтарь. Храм устоял, и в полумраке зала все еще отдыхали кости ее сородичей, которые хотели убить маленькую девочку с белыми волосами и ясными серыми глазами. Которые хотели убить маленькую "чистую" девочку - и не знали, что были бы спасены, что избежали бы участи, отведенной Создателем, если бы... смогли ее пощадить.
  Вон там, на снегу. Это не настоящие врата, но - точка связи. Дотронься до меня, Лойд.
  Она села, опираясь на каменную стену. Океан, обледеневший океан раскинулся под небом, как еще одна, как новорожденная пустошь; где-то в его брюхе уснули рыбы. Девочка по имени Лойд криво усмехнулась - ты знаешь, Талер, недавно я думала, что без луны, и солнца, и звезд небо очень похоже на стекло. Но я ошиблась - оно похоже на лед, и теперь получается, что этот заснеженный океан - это кусочек неба, или небо целиком, и что ему грустно, ему невероятно грустно - без туч и облаков, и света, и кораблей. Небесных кораблей типа "Asphodelus-а"...
  Ей почудилось, что он тоже мрачно усмехается. И она почти видела его тонкие губы, и шрам, искаженный этим движением, и заостренные полумесяцы на темно-зеленом воротнике.
  И она почти видела... и усмешка стала ее улыбкой.
  Талер, я так и не сказала тебе этого. Я так и не сказала тебе этого - ни разу, а ведь у меня было столько возможностей. У меня было столько шансов, а я молчала, я боялась, что ты не поймешь, или рассердишься, или... будешь этим расстроен. У меня было столько часов, и дней, и месяцев, а я бестолково ходила за тобой - повсюду - и думала, что нельзя, ни в коем случае - нельзя... но я ошиблась.
  С той самой минуты, у запертого шлюза, где ты впервые меня обнял. С той самой минуты, в зале храма на каменном теле острова, чье имя стало моим... я люблю тебя, Талер. С той самой минуты - и... всегда. И мне, понимаешь, наплевать, что это - неправильно, или низко, или, ха-ха, грязно... мне наплевать. Потому что на самом деле важно только одно: я не умею... жить без тебя. Я не умею, и не хочу, и не буду... я хочу до последнего, я хочу до последнего, до конца, понимаешь - быть с тобой. И касаться твоих волос, и верить любому твоему слову, и слышать, как ты не спишь, как ты пытаешься улечься, но тебе мешает огонь, и огонь расползается по твоим жилам, и огонь тебя мучает, и...
  Она погладила снег.
  И с того момента, как она провела по нему ладонью - все пропало. И каменное тело острова, и давно покинутый храм, и океан, похожий на пустое карадоррское небо. А затем... появилась панель.
  Голубая светодиодная панель у шлюза "Asphodelus-а".
  Она выдохнула. И ощутила, что у нее по-прежнему - настоящие, по-прежнему - живые ноги, хотя левая безнадежно сломана, и кости повреждены. Она выдохнула - и ощутила, что стоит на обшивке, и на ней по-прежнему теплый дорожный плащ, и под пальцами - незыблемый деревянный костыль.
  В рубке было тихо и довольно темно. И - тлел, оранжевыми клочьями тлел в до боли знакомой пепельнице огонек его сигареты.
  Она выдохнула опять. И шагнула вперед.
  Он спал, свесив бледные кисти рук с подлокотников капитанского кресла. На темно-зеленом воротнике блестели два заостренных полумесяца; черные волосы падали ему на лоб, и на воспаленные веки, и на скулы. И темнела зашитая полоса шрама, и порой - если наблюдать за ним так же долго, как, замерев, наблюдала девочка по имени Лойд - глубоко под кожей билось живое пламя. Танцевало по тонким, уязвимым сосудам, выжигало сердце дотла. Но Талер почему-то не просыпался, почему-то не двигался. И выглядел таким уставшим, что окликнуть его - и разбудить - она не сумела.
  Она просто села на обшивку пола у его ног.
  Как верная собака.
  
  Особняк был роскошен. Розоватые стены, белые плиты вокруг стеклянных окон; двустворчатая дверь, по обе стороны от нее - почетный караул. В саду - синеватые кипарисы, но нет молодого, полного энтузиазма слуги, да и караульные невесело прячут исхудавшие лица под шарфами. Это бесполезно, и они знают, что это бесполезно - только им все равно отчаянно хочется верить, что эпидемия закончится, и все снова будет хорошо.
  Под синеватыми кипарисами - чужие могилы. Целая россыпь могил, неуклюже вырытых в сырой земле; неожиданное тепло явилось на Карадорр, и бледно улыбается юный лорд Сколот. Ему нравится лето, и нравится весна; он почти умеет, у него получилось, он - любит шумные грозовые тучи, и ливни, и яркое пятно солнца. Он почти умеет, у него получилось - наконец-то, ура, он - вовсе не бездушная кукла, он скучает по Тринне, и по Драконьему лесу, и по госпоже Эли, и по светлому замку Льяно. Он обязательно уедет из Лаэрны - уедет, едва скончается император, едва очередная, пускай - чуть более пышная могила искорежит собой сад. Он обязательно уедет - и отыщет уцелевший корабль. Он обязательно уплывет, и госпожа Эли перехватит его у пирсов, и будет широко улыбаться, и обнимет его за плечи...
  Он стоял - и не мог налюбоваться небом. Синее, чистое, глубокое, оно висело над опустевшими улицами - и оно было великолепно. Оно словно бы дышало, словно бы тянуло в себя испачканный гнилью воздух - и юному лорду Сколоту чудилось, что его дыхание - это песня прибоя, и на самом деле неба уже нет. Есть океан, и океан теперь - над землей, и по нему скользят ловкие силуэты кораблей. И паруса белеют - пушистыми облаками...
  Потом не стало почетного караула. И не стало - ни единого слуги; и не стало сада, его место заняло - кладбище. И он стоял - последний выживший - над могилами своих людей; он стоял - последний выживший - над могилой своего императора. И он помнил, что императору было за шестьдесят, что он бы умер, даже если бы в Сору не пришла чума. И он помнил, что императору было за шестьдесят - но его трясло, его колотило, его разорвало на кусочки - и он мучительно собирал эти кусочки заново - рядом с оскаленным деревянным крестом.
  Зачем - скажи, маленький, - зачем ты меня выгнал? Если бы я заболел - я бы выжил, язвы сошли бы с моего тела. Сошли бы, как - неизменно - сходили раньше; я никогда не умру. Я - весь мир, и тебе известно, что я - весь мир. Как - скажи, маленький, - может умереть любимое тобой небо, как - скажи, маленький - может умереть глухая песня прибоя, как - скажи, маленький, - может умереть белое пятно солнца?
  Будет ли вообще кто-то - хоть единожды в моей жизни - кто не воспользуется моим полным именем? Кто не вынудит меня улетать, ломая крылья об эти беспощадные ветры?..
  Он спал, и вздыбленная чешуя мягко, вкрадчиво шелестела.
  Ты уедешь - вероятно, уедешь, - но не уплывешь. Ты найдешь - напоследок - тех, кого назовешь своими друзьями. И вас будет - всего лишь трое, трое каким-то чудом уцелевших детей на каменной брусчатке улицы, и никто из вас не погибнет, хотя, возможно, было бы куда лучше, если бы твое сердце - твое живое деревянное сердце, - не смогло выбраться, если бы оно не сломало твои кости, если бы оно внезапно остановилось, а девочку по имени Лойд и мальчика по имени Лаур настигли воины Фарды. Потому что иначе - вон, погляди, - девочка по имени Лойд засыпает, не хуже меня - засыпает, и все, что от нее остается - это ладонь, которую не смеет, не имеет права укрыть метель. Это ладонь, и в ладони - пышный цветок, звенящий каменный цветок; нежный карминовый цвет на ее коже.
  Возможно, было бы куда лучше, если бы твое сердце - твое живое деревянное сердце, - не сумело выбраться, если бы оно не сломало твои кости, если бы оно внезапно остановилось, а девочку по имени Лойд и мальчика по имени Лаур настигли воины Фарды. Потому что иначе - вон, погляди, - железная винтовая лестница уводит сына госпожи Тами в чернильную темноту, и он спускается, и жадно, и голодно, сотнями, тысячами глаз наблюдает за ним Сокрытое. Он спускается, и пламенеет факел в его руке; он уже далеко, а наверху, в ритуальном зале храма, океанская нежить ставит на место каменный алтарь, океанская нежить закрывает алтарем выход.
  Он спускается по железной винтовой лестнице...
  У дракона были мутные, ничего не понимающие глаза.
  Там, на теле обреченного Карадорра, есть трое каким-то чудом уцелевших детей. Там, на теле обреченного Карадорра, есть живое деревянное сердце, и оно бережно, неустанно - согревает юного лорда Сколота. И он выдыхает, он - рассеянно выдыхает, и прячет лицо в изгибе деревянного панциря.
  Там, на теле обреченного Карадорра, есть карминовый каменный цветок, и он мерно, монотонно - покачивается над узкой ладонью девушки, а девушка банально - спит. Потому что ее Талер, ее погибший Талер не сдался, потому что он испортил, потому что он выбросил, потому что он обошел - все доступные законы. Потому что, лежа на дне озера, слепо таращась на далекое солнце выцветшими голубыми глазами, он все-таки нашел способ до нее дотянуться, он все-таки нашел способ ее забрать, он все-таки нашел способ... ее спасти.
  Мерно, монотонно - покачивается... и словно бы отвечает, словно бы зовет иные, зовет янтарные, похожие на звезды, цветы. Словно бы сообщает им: я здесь. Ви-Эл, я все еще здесь, и, увы, стереть меня не получится. И минует мой девятнадцатый день рождения, и я не сойду с ума, и я не убью себя - своими собственными руками. И минует мой девятнадцатый день рождения, и мое ДНК, мое искаженное, мое - за чужой грех наказанное ДНК вернется в обычное состояние. Мое искаженное ДНК - перестанет быть искаженным.
  Я не просила тебя о помощи, потому что сама помочь тебе не могла.
  Но тебе не нужна была моя просьба.
  В полутемной рубке "Asphodelus-а" нет ни единой вещи, которая напомнила бы о Джеке, или Эдэйне, или пьянице-Адлете. В полутемной рубке "Asphodelus-а" нет ни единой вещи, которая напомнила бы о них; это все потому, что они живы. Теперь я знаю, теперь я точно уверена, что они - живы, с ними ничего не случилось. Ничего такого, что было бы нельзя исправить...
  В полутемной рубке "Asphodelus-а" нет никого, кроме тебя. А ты сидишь, и тлеет забытая сигарета, и тебя уже не получится разбудить. И все, что у меня осталось, все, что я сохранила, все, что ты позволил мне оставить и сохранить - это черные волосы, это ресницы, и губы, и полоса шрама. Все, что ты позволил мне оставить и сохранить - это изогнутые полумесяцы на темно-зеленом воротнике, и линия плеч, и твои расслабленные ладони. И чашка с кофе; оно не остынет, оно давно разучилось, ему словно бы не дают - остыть. И "Asphodelus", несомненно, летит, но ты не рассказывал, куда.
  Еще немного, и я забуду, каким вообще был... твой голос.
  Еще немного, и я забуду, каким он вообще был.
  ...Там, на теле обреченного Карадорра, есть железная винтовая лестница. И длинные подземные коридоры, и зал, где все еще живут, все еще танцуют по каменному своду не рожденные Гончие. Там, на теле обреченного Карадорра, есть отчаянно некрасивый человек по имени Лаур, и он тоже не умрет, хотя у него нет ни живого деревянного сердца, ни кода "Loide" в системе ДНК.
  Зал, где танцуют по каменному своду не рожденные Гончие, полнится их молитвами, их неуверенной, горькой просьбой: ну дайте, ну дайте же нам наконец-то - выйти из-под земли, дайте же нам - родиться, дайте же нам - настоящие, крепкие тела. Дайте же нам наконец-то увидеть солнце, дайте же нам посмотреть, каким бывает ночное небо. Дайте же нам, наконец-то, выйти из-под земли - и жить, ощущая соленый ветер, и неумолимый холод, и - самое главное - биение пульса под нашими ключицами.
  И, самое главное - биение пульса...
  Он дернулся, и дернулась выжженная земля, и дернулось, кажется, невыносимо тяжелое небо. И по тоннелям Сокрытого, пожирая все на своем пути, быстрее помчалась подземная огненная река; и все же она была спокойна. Слишком спокойна для вечного потока пламени.
  Он поднялся, нет - оторвал себя от скалистого берега. Он помнил, как летел над синевой океана, и над заснеженным Хальветом, и над восточными границами леса, где ждал его Тельбарт. Он помнил, как летел над Сумеречным морем, а оно грустно, заученно катило свои соленые волны.
  Он стоял в тени высохшего дерева. Давно погибшего, но все еще стойкого.
  И была зима, но подземная огненная река плевать хотела на такие мелочи. И была зима, но по воле подземной огненной реки наступило раннее лето, и на полях зеленели первые колосья, и местные жители косились на них с такой надеждой, будто видели столь пышную зелень только во сне.
  На него смотрели настороженно. Он попытался улыбнуться, но получилась какая-то жалкая гримаса; больше всего на свете ему хотелось, чтобы караул взял ружья на изготовку - и пальнул по его высокой худой фигуре. Больше всего на свете ему хотелось молча упасть, и чтобы никто не пришел на помощь, и чтобы кровь бежала по выжженной земле. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы кровь - закончилась, и тело сломалось, чтобы оно не сумело выдержать, чтобы у него не было никакой надежды. И чтобы над ним было - глубокое февральское небо.
  Но караул, конечно, не обратил на господина Эса внимания.
  Таверна была небольшой и тихой; над окнами висели забавные связки чеснока и красного перца. Одинокая девушка, одетая в узкое голубое платье, неподвижно сидела в углу, а перед ней смутно поблескивала пустая чаша и едва початая винная бутылка.
  У нее были чудесные волосы. Небрежно собранные в пучок, серебряные, волнистые; господину Эсу все-таки удалось выдавить из себя улыбку, и девушка неуверенно улыбнулась ему в ответ.
  - Неужели, - сказала она, - вы - дитя племени людей?
  Он помедлил.
  - А вы - нет?
  Недоумевающие небесно-голубые глаза. Почти такие же, как у Твика - или у Талера.
  Здесь, подумал он, у всех преобладает именно такой цвет. Я не видел ни мутноватых серых, как у юного лорда Сколота, ни потрясающих синих, как у мальчика по имени Лаур. Я не видел ни темно-карих, как у господина Эрвета, ни карминовых, как у нынешнего короля Драконьего леса.
  Если забыть о ее ресницах, и чудесных серебряных волосах, и платье - можно вообразить, что я дома. Что я в Лаэрне, и напротив - левой половиной лица - ухмыляется раненый мужчина, и на его скуле опасно багровеет воспаленная полоса шрама. Если забыть о ее ресницах, и чудесных серебряных волосах, и платье - можно вообразить, что я в Лаэрне, и справа от меня сидит, вежливо что-то объясняя, самый лучший стрелок империи Сора; а я пьян, я опять - безнадежно пьян, и объяснять мне что-либо так же бесполезно, как беседовать с каменной стеной.
  - Как называется, - глухо уточнил он, - ваша раса?
  Девушка пожала плечами.
  - Старейшины говорят, что мы aiedle, эделе. Старейшины говорят, что мы - это смешение крови человека и серафима.
  Он медленно сел напротив.
  Сначала хайли, теперь - эделе. Кит, маленький, чем ты занят в белой непокорной пустыне, если твой мир достается НЕ нашим детям, сотворенным пополам - из меня и тебя? Чем ты занят, если народ хайли отобрал себе изрядный кусок Тринны, а на Эдамастре живут какие-то эделе?
  Он провел языком по своим тонким пересохшим губам.
  - А если подробнее?
  - Ну-у, - протянула девушка, - если верить легендам, то однажды у Моря Погибших Кораблей высокородная леди встретила ангела, а он почему-то в нее влюбился. Я склонна сомневаться в этих легендах, но, - она заправила за ухо непослушную прядь, - больше никто не сомневается. Даже господа шаманы, а они ребята серьезные.
  Бывший опекун лорда Сколота усмехнулся.
  Шаманы. И подземная огненная река под выжженной землей; но эделе, похоже, не в курсе, что она протекает под их полями, что лето наступило, потому что ее пламя согрело чертовы поля изнутри.
  Кит, маленький... хороший, я все понимаю, ты ненавидишь этот мир - но я не помню, чтобы раньше ты его забрасывал. Я не помню, чтобы ты отмахивался от него, как если бы он был букашкой, как если бы ты его создал - и поймал - только чтобы раздавить. Я не помню, чтобы он был тебе - абсолютно не интересен. Я такого не помню, а поэтому...
  ...Кит, маленький, все ли с тобой в порядке?..
  
  Пахло персиками.
  Даже здесь, в полусотне миль от шумного города. И он болезненно кривился, и ругался, и прятал нос под манжетой рукава - но это не помогало, от манжеты несло персиками тоже.
  Он всей душой ненавидел эту чертову раннюю весну. И лето - ненавидел тоже; и сама по себе Эдамастра казалась ему пустой, потому что он давно отыскал все то ценное и полезное, что вообще на ней было.
  А было... ужасно мало.
  Если бы у него спросили, он бы сказал, что и вовсе ничего не нашел.
  Магия бурлила в его теле, как лава бурлит в конусе вулкана. И не могла найти выхода; она бы вырвалась, она бы выжгла эти земли к чертовой матери, но он прятал ее под широкими ладонями, и под сухими веками, и под вежливой улыбкой. Магия бурлила в его теле, но он - пока что - не выпускал ее, не давал ей выбраться из-под кожи.
  Во всем ценном и удивительном ему просто не хватало какой-то... глубины; он хотел, чтобы оно было таким же потрясающим, как и он сам - но оно легко уступало его силе, безропотно - и униженно - подчинялось.
  У берега стояли шатры. Около десятка шатров; и сидел на обрывке скалы мужчина с яркими золотисто-рыжими волосами. Его было видно издалека, и, хотя расстояние позволяло шаману любоваться лишь силуэтом, он знал, что на плечах этого мужчины темно-зеленая военная форма болтается мешком, а глаза у него такие равнодушные, будто ему Эдамастра надоела не меньше, чем колдуну.
  Он снова поморщился - и медленно пошел к морю.
  Здесь оно было тихим - по крайней мере, весной; волны облизывали камни, и покатые, гладкие бока влажно блестели под лучами полуденного солнца. Здесь оно было тихим - по крайней мере, весной; шаман помнил, как в декабре оно сходило с ума, и бросало пену - клочьями - на высохшие деревья, и поднимало со дна затонувшие корабли. И вертело, и - в который раз - ломало истлевшие мачты, и рвало традиционно черные вымпелы, и швыряло тонкие снасти на узкие береговые скалы.
  Тропа уходила вниз довольно резко; одно лишнее движение - и ты уже в соленой воде. Он, впрочем, не боялся. К чему, если он родился шаманом, и если он правил собой так надежно и настойчиво, что тело повиновалось даже не мысли, а ее осколку?
  Тропа уходила вниз.
  В теле грота он бывал не единожды. В теле грота его спутницей была вода, какая-то слишком теплая, и скалы, тоже пронизанные теплом. Сюда не приходили воины господина Кьяна, и не приходили старейшины, и никто не требовал от шамана борьбы с нежитью, и не требовал защиты, и не требовал помощи. В теле грота он был великолепно, волшебно, от начала и до конца - один, и его успокаивала песня прибоя, и клекот белых чаек высоко вверху, и ветер, едва заглянувший под эти мрачные каменные стены.
  Но, что самое главное, море не пахло розовыми цветами.
  Оно пахло рыбой, солью - и еще, пожалуй, песком. И он дышал этим его запахом, и он прикидывал, не пора ли оказаться - по самое горло в синей глубине, не пора ли уйти со скал... несколько иным способом. Уйти не к чужому военному лагерю, не к молодому военачальнику и не к залу старейшин, а куда-то на белое песчаное дно. Уйти на белое песчаное дно; оно легко - и с любовью - примет шамана, и научит его обходиться тем воздухом, который пляшет в недрах, невидимых человеческому глазу.
  Размышляя об этом, он все ближе и ближе наклонялся к воде.
  И различил - далеко под соленой пеной, - чье-то бледное лицо.
  Колебалось море. Шумели чайки; шелестели шелковые шатры. Он слышал - кажется, втрое больше, чем было нужно; до него добирались и сами звуки, и странное глухое шипение - словно где-то поблизости свила кольца хищная змея, словно эта змея вот-вот оскалится и прыгнет, целясь шаману в горло. Но змеи больше не водились на Эдамастре, змеями давно закусили вурдалаки; шипение тонкой ниточкой тянулось...
  Если он не ошибался - из-под воды.
  Бледное лицо не выглядело измученным. И его хозяин - шаман был готов поспорить на что угодно, - вовсе не умер. Он всего лишь... спал, укрываясь морем, и ему было вполне уютно. И вились, и танцевали, и прыгали над его ладонями гибкие твари, с длинными пылающими хвостами и короной светлых чешуек.
  Он сощурился. Он подался вперед, он едва не скатился - по каменному своду - прямо в... обжигающе-горячие волны.
  И он - замер, потому что узнал, потому что... понял.
  Бледное лицо, тонкая шея, очень худые плечи. Выступающие ребра; посиневшие локти, ремень штанов и, конечно, босые ступни. Над узкими ладонями вьются, и танцуют, и прыгают уставшие от соли и шума прибоя огненные саламандры, а человек не желает, никак не желает просыпаться. И ему снятся добрые сны, ему снятся качели и клумбы, и сотня чудесных лилий, и созвездия на щеках. И ему снится музыка органа, и первый смех маленького ребенка, и белая прядь в угольно-черных волосах. И ему снятся подземные тоннели, и тронный зал, и громадина алтаря. И ему снится, как мужчина в карцере небесного корабля тихо повторяет: "Я прошу о помощи... именем твоим, Элентас", и он бьется, отчаянно бьется под его кожей. Ты впустил меня, ты не испугался, ты - Гончий; но сумеешь ли ты меня удержать?..
  Подземная огненная река тянулась под уставшей землей. Подземная огненная река тянулась под военным лагерем, и под стенами Шкея, и под его цветущими персиками. Подземная огненная река тянулась под солеными водами, и под выступами скал, и под килями затонувших кораблей; и танцевали ее неизменные саламандры, и дышало ее неукротимое сердце - ее сердце, навеки заключенное в теле юноши, так похожем на человека.
  У шамана болезненно закололо в левой половине груди.
  Он помедлил - и коснулся моря своими тонкими пальцами, и погладил его по гребешку неспешной, сонной волны. Он помедлил - и коснулся моря, и сигнал, целенаправленный сигнал попал под ушную раковину спящего юноши.
  Саламандры выгнули спины и задумчиво посмотрели вверх.
  ...Помнится, он тащил уснувшее сердце по скале, а потом не выдержал - и ударил подошвой по едва-едва согретому камню. Помнится, он оказался - в отведенных ему покоях, и усадил чертово сердце на свою смятую постель, а оно следило за ним равнодушными зелеными глазами, невыносимо яркими, но пустыми, и не хотело ничего понимать. Помнится, он удивился - да, среди его сородичей полно рыжих, но чтобы волосы были красными, как огонь - нет, такое шаману раньше не попадалось. Впрочем, одному Дьяволу известно, чем опасно проклятое сердце подземной огненной реки; одному Дьяволу известно, не обрек ли шаман себя и своих сородичей, когда вытащил его из моря.
  Помнится, он принес ему чая, и принес ему вяленого мяса, но проклятое сердце не приняло его дар. Хотя оно - определенно - не было сумасшедшим.
  К вечеру зеленые глаза покосились на шамана почти осмысленно. К вечеру зеленые глаза покосились на шамана почти ехидно; эта эмоция тут же погасла в темной вертикали зениц.
  Он задремал, сидя в кресле и тщетно пытаясь найти хоть какое-то упоминание о подземной огненной реке в летописях.
  Он был уверен, он ни капли не сомневался, что река - вот она, прямо под улицами, прямо под фонтанами и белыми цитаделями. Он был уверен, он ни капли не сомневался, что никто ее не заметит, что никто не обратит на нее внимания. Многие шаманы слабы; они и попутный ветер наколдовать не в силах, не то что уловить, какие силы движутся под местной измученной землей, какие силы выжигают себе тоннели в породе и камне, какие силы водопадами льются - в непроницаемой темноте.
  Он задремал, сидя в кресле, и за ним наблюдало чужое изможденное сердце.
  Эдамастра была такой маленькой и беспомощной, что оно, это сердце, недоумевало, как она вообще устояла над соленой водой, как она вообще перенесла чуму и как ее до сих пор не поглотило цунами. Оно, это сердце, изучало ее повсюду, изучало каждый клочок паршивой земли; сухо, выпадает мало дождей, а зима холодная. Сухо; эделе отчаянно работают в поле, надеясь, что все-таки поднимутся нежные колосья, что не погибнет замысловатая система корней.
  Система.
  Он поежился, а река с любовью подумала о Келетре.
  Он бывал там - всего единожды. Он бывал там - во имя спасения капитана Талера Хвета, во имя спасения "чистого" ребенка. Такого же "чистого", каким был равнодушный к боли мужчина в особняке, где белыми звездами полыхали на клумбе лилии, где звонко смеялась девочка в синем платье, где парили - в нежной зелени сада - широкие деревянные качели. И смеялись дети, смеялись тогда еще забавные, а спустя сорок лет - предавшие своего любимого отца дети. Погибшие бесславно и бесполезно, погибшие ни за что; какое счастье, сказало себе огненное сердце, что выжила именно его дочь. Именно его дочь, именно та, что стояла у края площади - и горько жалела, что не сумеет, не способна его спасти.
  А я бы смог. Я бы смог, если бы он позвал меня - но он гордо поднял свое бледное лицо к небу, а на небе не было ни единой звезды. Он родился - Гончим, как этот, посреди комнаты задремавший, мальчик родился шаманом. И он, как и этот мальчик, был гораздо сильнее своих родных.
  Сердце не знало, не имело права знать, что нынешний Гончий, уцелевший на Келетре, боится пламени и давится то успокоительным, то снотворным. Сердце не знало, не имело права знать, что нынешний Гончий рисует госпожу Арэн кистями по плотной акварельной бумаге, что он все еще не забыл, как она выглядела, и как она смеялась, и как смешно засыпала на высокой подушке, и как смешно прятала нос под пуховым одеялом. Что он все еще не забыл, как она улыбалась, и пела тихие колыбельные, и читала книги, и - однажды - вручила ему яблоко, а он всего лишь сидел на бортике фонтана, а он понятия не имел, что сегодня, спустя секунду, мимо пройдет... его надежда. Его спасение.
  Его будущая жена.
  "Я прошу о помощи... именем твоим, Элентас".
  "Передавай мое имя, как наследство. Передавай мое имя, и наступит, я верю, день, когда оно будет произнесено..."
  Он поежился, он обхватил себя руками за плечи и наклонился, ожидая, пока эмоции перестанут бушевать. Он поежился - и подумал: все отлично, все хорошо, все просто великолепно. Только немного... жаль, что больше у тебя не будет потомков. Только немного... жаль, что там, на борту "Chrysantemum-а", Талер Хвет обратился ко мне в первый - и последний раз. А потом нашел меня в храме госпожи Элайны, и я касался мануалов тамошнего органа, и, надрываясь, пели потревоженные мной регистры. Я касался мануалов тамошнего органа - и они стерпели, каким-то чудесным образом - выдержали мою ласку. Но если бы я коснулся его, если бы я коснулся человека, чье ДНК повторило код моего любимого отца - он бы треснул, он бы рассыпался, он бы умер - как умер там, в порту печально известной Бальтазаровой Топи. И плакала бы, отчаянно плакала бы девочка по имени Лойд, а так - она всего лишь уснула.
  Порой вы бываете... такими добрыми. Порой вы даете нам такое милосердие, что я начинаю сомневаться: а правда ли, что это были вы, а правда ли, что это вы заперли меня в тоннелях Сокрытого, а правда ли, что это вы обрекли меня на вечные скитания под землей? Потому что потом вы решили - не знаю, зачем, - пожалеть меня, и я научился выжигать выходы и входы, и я научился подниматься наверх по каменным ступеням, и я научился - выбрасывать свое тело из-под земли. Если честно, то я... многому научился, но мне кажется - лишь потому, что вы обо мне забыли. Лишь потому, что вы меня бросили.
  Забывать и бросать - это и есть ваше милосердие?
  Пришел Создатель - и, разочарованный, испортил код Повелевающих, Взывающих и Гончих. Пришел Создатель - и, по сути, обрек Вайтер-Лойд на смерть; пришел Создатель - и обвинил "чистых" детей в том, что они бессовестно согрешили. А потом он забыл о них, он заперся - в каком-то кусочке мира, в белом песке, под ясными голубыми небесами. А потом он забыл о них, и девочка по имени Лойд выжила, потому что, не желая о ней помнить, он сам допустил это. Не желая о ней помнить, не желая о ней думать, не желая и дальше мучиться, он допустил, чтобы кто-то извне дотянулся - и ловко исправил ее поврежденный код.
  Или нет. Или... все было не совсем так.
  Элентас улыбнулся.
  Если бы не Талер Хвет... ничего бы не случилось. Ничего - ни с кем - не произошло бы; мальчик по имени Лаур не сунулся бы в Сопротивление, девочка по имени Лойд умерла бы на алтаре. Одинокий Создатель не вернулся бы на земли Карадорра, господина Шеля Эрвета утопили бы в океане крови. Юноша по имени Сколот не лежал бы, как испорченная кукла, на каменной брусчатке площади; не прижималась бы к нему хищная деревянная сколопендра. Тень Взывающего не спускалась бы вниз по железной винтовой лестнице, и трое слепых королей не испытывали бы надежды. А я бы спал, где-то глубоко под соленой океанской водой, и плитами, и породой, и рассеянными жилами серебра. Я бы спал, и я бы не мучился, я не мучился бы - повторно, потому что, пока меня уносила прочь подземная огненная река, мне чудилось, что мои названые родители живы. Мне чудилось, что по-прежнему где-то смеется Арэн, и весело улыбается, глядя на нее, Лерт. Мне чудилось, что они вместе катаются на качелях, и он рассказывает ей о "лойдах". Мне чудилось, что мы - трое, забери Дьявол, опять - трое наивных, уверенных в себе детей - сидим на ковре в каком-нибудь зале, и на подносе медленно остывает чай, и Арэн читает книгу, а мы с Лертом слушаем ее - завороженно, как маленькие, как будто мы еще не разменяли первый десяток лет.
  Мне чудилось, что они живы. И... счастливы.
  Шаман проснулся далеко не в лучшем расположении духа. Персиками несло даже сквозь плотно задернутые шторы, даже сквозь плотно запертые ставни. Сердце подземной огненной реки неподвижно сидело в кресле - но стоило шаману выпрямиться, как оно грациозно подалось вперед.
  Мягкий, теплый, невозможный голос ударил эделе по ушам.
  - Имя твое?
  Он застыл.
  Теперь, едва река очнулась - она была... просто великолепна. Она манила, и вызывала сплошное безумие внутри; она улыбалась, и за эту ее улыбку шаман бы отдал все свое золото, и всю свою власть, и... пожалуй, всю свою магию.
  - Имя твое? - настаивала река.
  - Язу, - глухо отозвался он.
  Стало тихо. Она, заключенная в теле юноши, следила за ним настороженно - и немного высокомерно.
  - Зови меня Элентас, - мягкий, теплый, невозможный голос повторился, и за что, чтобы он звучал, шаман согласился бы костьми лечь. Белыми очарованными костьми - под любые ноги. - Но, обращаясь ко мне, помни, что я - пламя, и я - дым, и я - пепел. Помни, что кем бы ты ни был, передо мной ты - беспомощнее ребенка.
  Вот, где оно было, сказал себе Язу. Вот, где оно теперь; нечто, превосходящее меня по силе, нечто, способное отмахнуться от моего дара - и не дождаться никакой ответной реакции. Потому что, Дьявол забери, чем я могу ответить, что я могу сделать?..
  Я, сказал себе Элентас, не предложу этому ребенку помощи. Я, сказал себе Элентас, не буду его любить, и не буду за него бояться, и не буду спасать. Но я им воспользуюсь. Он вытащил меня из-под соленой воды здешнего моря - а значит, я им воспользуюсь; Лерт бы не оценил, ему бы это не понравилось, он бы обиделся, он бы - не поверил, что я отважился на такое.
  И все-таки Лерт - всего лишь носитель "чистого" "лойда". Он бы вряд понял, чем питается подземная огненная река, спрятанная глубоко под землей. Он бы вряд ли понял, какой голод ее преследует, какой голод преследует меня; я - хрупок, я - невысок, но пламя тоже надо чем-то кормить. Оно исчезнет, оно остановится, оно - окаменевшей магмой застынет в темных тоннелях; я хочу есть. Я всего лишь хочу есть, и я не думаю, что это плохо.
  Виноват ли я, что течь, и гореть, и пожирать - это всего лишь мой способ дыхания? Виноват ли я, что не хочу умирать?..
  Ты умер, и умерли твои дети, и внуки, и правнуки. И умер мальчик по имени Ремаль, мальчик, который не был Гончим, но так любил небо, что в итоге поселился на пустоши, вдали от живых людей, и смотрел на него каждую ночь. Мальчик, который не был Гончим, но который слышал, как поют - высоко-высоко вверху - пока еще свободные звезды.
  Ты умер, и умерли твои дети, и внуки, и правнуки. И умер мальчик по имени Талер, мальчик, потерявший своих родителей, мальчик, на полном ходу выпавший из обреченного экипажа - и разбивший лицо о каменную брусчатку. Ты умер, и умер мальчик по имени Талер, и он лежит на дне карадоррского озера, и ему уже все равно, ему наплевать, что именно он...
  ...послужил началом.
  И он - завершил начатое.
  Шамана трясло. В комнате пахло персиками, но это больше не имело значения, это было настолько неважно, что - впервые за два десятка весен, - Язу не замечал проклятого запаха.
  - Я сделаю все, что угодно, - очень тихо произнес он. - Одно твое слово, Элентас, и я сделаю все, что угодно.
  Юноша улыбнулся ему снова.
  - Я, - не менее тихо сообщил он, - голоден...
  
   Ноябрь 2018 - март 2019
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"