Чудотворная северная осень. По выходу из междугороднего автобуса, наилегчайше (тяжесть ручной клади не в счет), в два узких лодочных следа прошуршав угрюмой гравийной насыпью, ныряем в устланный рогожной хвоей, перстеньковым рыжьем пружинящий под ногой стройный мачтовый лес. Самочинная дорога ведет, опасно проваливаясь до неожиданно здесь заглубленных, одних, поздней заботой о ее вообще-то подвешенном существовании пекущихся, корней, к поселку, на живой нитке с облачного одеяла нехотя и неуверенно, чтобы только поутру нашли его на прежнем месте, прозрачным паучком спустившемуся. Сыплет тарабанный дождик с теряющегося в верхушках темноватого, до нитки размоченного неба. Оттого ли, что плечо вдруг сделалось покатым и маленьким, а сумка с продуктами и вещами сползает с сустава, пока пудовым рывком не сорвется на локоть, а я с навязанной ею хронической повторяемостью безнадежно застреваю позади нашей в два человека кавалькады, раз, другой, третий подкидывая движением правого бока баул, и с налета водворяю на насиженное, побаливающее от ремней место. Очарованный взгляд мой между тем блуждает беспокойным странником в онучах по первобытному лесу, потому что столько ожидалось увидеть, пока до своих пенатов добирались. Мы были на даче всего неделю назад, а дело - осенью, с одинаковой, великой поглощенностью священнодействующей и во дворе, и в алтаре, и через небольшой срок многое может могуче в листве, к примеру, измениться; но - нет, нет еще. Вот примечаю два низко срезанных бетонных столба, ни на что, как мимоходом помышляется при полумистическом настрое городского жителя - (вырвавшегося из цепучих рук будня с рюкзачной торбою за белокаменные крепостные стены ради индейского, африканского, оймяконского архипелага, сказочнодолгими, заглубленными в дочерна загорелые морщины глазами глубоозер и мшистыми над вечной мерзлотой хребтами плезиозавров прекрасного) - на интуитивно постигаемую гармонию космогонии или же дюжинную хозяйственную логику, негодных и с картины бытия по той же невозможности нелепицы, что не позволяет с присутствием мухи на стекле в музейном зальце ни смотрителю, ни посетителю смириться, без устали смахиваемых. Прочнее и суше, чем в реальности и не нашедшаяся бы, - и то сказать: выпала-то ведь из кармана фантастического йети, - фанерная коробка с царапинами от чирканья на боковинах вроде сургуча, намалеванным анкориджским(1) аэропланом и адресом деревообрабатывающего завода на обороте, монументальными спичками коробят они пространство в анфиладе справа от дороги, которая до того заезжена, что провалилась ниже своих заросших дерном краев. Она страшно скользкая, поэтому мы стараемся как можно быстрее выбраться на траву. В обеих колеях земля промокла на несколько сантиметров и превратилась в грязь с утопленными портретами шин, и можно запросто упасть, на ней поскользнувшись.
Закидываешь голову - уносишься к кудрявым вершинам и будто падаешь назад, и голова норовит закружиться, а вершины тяжело и беззвучно ходят вокруг просвета чугунным ходуном при всяком порыве ветра и после медленно останавливаются. Вскоре, так как сосенная завеса невелика, выходим на петлю дороги, что теперь обвивает поселок снаружи. Это часть обходной дороги, и те дома, что стоят на земельных участках ближе к западу, как раз выходят воротами на путь нашего движения. Другие, те, что ближе к востоку, смотрят калитками на центральную улицу.
Вот мы и пришли. Забор вокруг сада частью металлический, немного волнистый, и кисейная морось покрывает пролеты сверху донизу. Поскольку ночные температуры не перебило солнце, невидимо плавающее в облаках, калитка скрежещет и открывается с трудом. Слева, всегда выглядящий влажным, слоноподобный, но слоноподобие свое по внутреннему смирению в карикатурном карликовом виде прохожему передающий, низенький бадан круглыми листьями с розовизной, посаженный в клин, упирается острием в дощатую некрашеную беседку. И тут же - роза поднимает собором длинные луковицы последних в году бутонов. Беседка, главное украшение которой, помимо шестиугольной формы, - коричневая деревянная сетка, начинающаяся с половины человеческого роста, похожа на огромный пустой фонарь. В ней сухо и пахнет влагой из сада. Здесь мы и оставляем сумки, поскольку над крыльцом нет козырька, и отпираем закоченевший, захлестнувшийся в ставни дом. Нас охватывает холод. Тут же, расторопно, во внутренней тряске и суете бросаемся на растопку печи. Остатки старого деревянного забора, взамен которого теперь стоит металлический, заменяют дрова.
В прошлую поездку мы срезали, спилили и выкорчевали буйную вишневую поросль и побеги терносливы, заполонившие угол сада. Теперь его не узнать, так широк он стал, и так по нему ходит нараспашку ветер, и рассыпавшиеся кусты калины и черноплодной рябины с трехцветными щенячьими листиками дышат, наконец, свободно, и территория просматривается из конца в конец. На этот раз наша задача - сжечь древесный мусор. Все мокро, и, кажется, невозможно запалить костер, но мы беремся за дело, вытаскивая из-под навеса старые доски и кривящийся на жизнь горбыль, топором расщепляем на длинные острые щепки. Меленький назойливый дождь птицам не помеха. По одной, по две изредка летят они по ими же растрепанному небу, издавая странный крик, в котором, подумав, опознаем утиный, и ошибаемся. Всегда видим плоскокрылых ворон.
Проржавленное до состояния сита, служивое кровельное железо кое-как прикрывает от водяного стрекотания слух, в который оборотилась хоронящаяся под ним зола. Стягиваем за углы утлые прямоугольники с отпечатками веснушчатых ладоней небесного защитника, чьими правилами они по сегодня живы, хотя и в осыпающейся волосом и лисьей пылью стопе, пародирующей упаковку потолочного пластика. Дождавшись моей помощи, зола забирается на совок, чтобы низвергнуться, пуржа засушенной Ниагарой, в подставленное ведро. Несколько раз газетный ком прогорает зря, лизнув оранжевым фитилем модель индейского вигвама из удивительной, живучей лучины Робинзона, сколоченную над пускаемым в отход призраком хрупкой цивилизации. Осколки выдолбленной пироги загораются, чернеют на свежезолотистых кончиках или в светлораскрытой сердцевине и гаснут, не сообразуясь с возносимыми на вытянутых руках мольбами, покуда координата времени подражает вздрогу стрелки на начале неминуемой катастрофы. Лишняя оглядка на валы вывороченных стволов и веток придает сил в отчаянии, и обрушившийся без толку шалашик снова собирается на месте кострища. Пламя заладилось, и ничто не мешает подложить обрезку сухого дерева и даже пару кусков толстого ствола пропавшей яблони, чтобы огонь, кормясь, дорос до вскидывающегося хищника, с которым хлябям не справиться, и сырой штакетник дымит и шипит, и влага выступает в расколах, как в котелке кипя. Закладываем ветки, стволы толщиной с черенок лопаты, рубим и пилим, пилим и рубим, пока гряда мусора не подастся, сходя на нет, и удивляемся на пустоту, которой, мнилось, и не бывать тут. Вторая небывальщина - это то, что удалось сжечь гору кольчатых корней хмеля, напоминающих морские канаты, пропитанные соленой водой и своими просмоленными петлями дух пламени в разбойном пиратском упоении без злобы душившие. Наступает черед мелкой садовой хризантемы, в пояс вымахавшей и территорию позади бани полонившей. И подход к ней был особый, с опаскою обнаружить что-нибудь, что заставило б отшатнуться. Приступая к жатве каждого метрового куска, приседали и из-под ладони в болотную сырость и темноту глядели, ничего, кроме вскрытых консервных банок, к облегчению душевному не встречая.
В обеденный перерыв готовим костер к одинокому долгому горенью в изматывающую морось, штрихующую куб нашего примолкшего деревенского жития. Едим на кухне, созерцая через заднее окно вдумчивый бор, но о дожде составить мнения не можем. Выходим в прихожую и в распахнутую пройму двери, как на сцену открытого летнего театра, глядим. И, даже не дойдя, по никакой освещенности судим: идет еще. Так и есть.
А когда включили солнце, то это-то и означало конец дождя. И, чуть не переходя на бег, спешили к костру, треугольники знамен растерявшему; и головню яблоневого ствола, как и все, что оставалось в выложенном кирпичом круге, покрывал задирающейся чешуей седой пепел; и пламя пятисотлетним фениксом из-за нас, поверивших в него, по-над водами, оперившись, полетело.
март 2014
Примечание:
(1) Анкоридж - город на Аляске, и аэропланы там летают такие белые, маленькие, семейные