Карлоса Эсковара я впервые увидел воочию в лифте отеля "Карлтон" в Лакхнау. Он стоял по правую руку от меня в наглухо застегнутом белом кителе, плотно облегающем небольшое коренастое тело, мифический и бронзоволикий, словно генерал, пришедший к власти в результате военного переворота. Он имел вид человека, понимающего жизнь и нашедшего в ней свое, соответствующее предназначению свыше, место. Его манера держаться не вызывала внутреннего противодействия, поскольку зиждилась на вполне реальных основаниях.
Не помню случая, чтобы я поддался искушению по известной человеческой слабости сотворить себе кумира. Но иногда я не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на окружающий мир глазами Эсковара. Мне было искренне жаль, что перерывы между выходами в свет его новых книг становились все более длительными, и я загодя предчувствовал момент, когда писатель объявит во всеуслышанье, что сердце его истощилось.
"Разорви для Меня свое сердце, не одежду", - сказал Всевышний.
Внутреннее влечение души вкупе с профессиональной привычкой не слезать с хвоста объекта, распространяющего флюиды сенсации, заставляли меня следить за перемещениями его загадочной фигуры по параллелям и меридианам земного шара. До меня доходили слухи, что прославленный писатель, лауреат Нобелевской премии, путешествует инкогнито по Индии, насыщая глаза разнообразием и великолепием этой волшебной шкатулки драгоценностей. Отправляясь в ту же страну, я в тайне несмело мечтал столкнуться с ним где-нибудь в нетронутом цивилизацией месте на берегу священного Ганга. Может быть, поэтому бесшумное падение в прозрачной гильзе кабины на дно бывшего дворца в его обществе потрясло мое существо до самых пяток.
Как нельзя кстати журнал "National Geografic Review" заказал мне цикл статей, посвященных индийской культуре. Редактор Джим Керри, зная мой скрупулезный и педантичный подход к делу, предоставил мне полную свободу действий. Он знал также и мой независимый характер, однако, не удержался от торопливого напутствия:
--
Разработай маршрут, Джерри! И следи за временем!
--
Будь спок, Джим! - бодро заорал я его исчезающей в салоне редакционного автомобиля правой ноге.
Утром в день отъезда мы с фотографом Грэмом Келли, все еще связанные бюрократическими формальностями, просиживали походные джинсы на подоконнике открытого окна лестничной площадки между первым и вторым этажами центрального офиса. Был штиль. Было тяжело дышать из-за пониженного содержания кислорода в воздухе. Маленький бледно-желтый круг солнца медлительным скарабеем полз по выгоревшему белесому листку неба. Я подумал, что к полудню в расщелинах улиц потечет расплавленный воздух, и пребывание в городе окажется сродни погружению в бездны адовы.
По истечении полутора часов мы продолжали занимать лучший наблюдательный пост этого здания. Мы были свидетелями того, как на лестницах началось и прекратилось движение, как в дверных проемах появились и перестали сыпаться пастельные хлопья рубашек... Сомнительное удовольствие, когда часы тикают в собственном желудке.
Внизу, во внутреннем дворе оглушительно застрекотала газонокосилка. К нам начал подниматься горячий и сочный запах свежесрезанных цветущих трав. Мы с чувством закурили и принялись гонять по гладкой каменной плите подоконника пепельницу от одного к другому. Бездумная игра настолько усыпила наше внимание, что мы едва не пропустили силуэт босса в его стремительном движении слева направо по открытому полю прямоугольного проема стены. Мы срочно телепортировались в ближайшую за широкой редакторской спиной точку. Далеко позади на лестничной площадке зеленая стекляшка, ударившись о плиточный пол, со звоном разлетелась на мелкие осколки.
--
Все готово, Джим! Дело за твоей подписью! - быстро сказал я и помахал перед его носом папкой-уголком с бумагами.
Он посмотрел с удивлением на наши бесформенные от пустого времяпрепровождения лица, сунул в угол рта под пушистые капитанские усы свою вишневую трубку и сделал две затяжки. Его хмурое загорелое лицо с резким росчерком пшеничных бровей и приплюснутым носом посветлело, озаренное неожиданной догадкой, и он признался:
--
Я совсем про вас забыл. - Он схватил мою папку. - Давайте за мной!
Босс устремился по коридору в направлении открытой двери конференц-зала второго этажа. Времени, как всегда, было в обрез. Мы с Келли неслись за Джимом, который, не смотря на свою полноту, постепенно уходил в отрыв, дымя трубкой, набитой каким-то особым ароматическим сортом табака. Его направляющие указания звучали где-то далеко впереди. Мы даже не давали себе труда угадывать членораздельные звуки в несущихся к горизонту гудках нашего сумасшедшего флагмана.
На первом попавшемся столе Джим порвал карту и план своими росписями. Мы спешно обменялись рукопожатиями. Командировка, как всегда, начиналась спуртом в аэропорт.
В Лакхнау нас с Келли пригласил некий правительственный чиновник, с которым мы разговорились во время бесконечного перелета в Дели. Наш новый знакомый оказался патриотом своей страны, как и подобает человеку его ранга. Он проявил такое радушие и интерес к нашей, по его выражению, "просветительской миссии", каких мы и не надеялись вот так запросто встретить. С его помощью было внесено несколько первых корректировок в наши, хотя и утвержденные Джимом, но на деле еще картонные планы. Отпущение грехов по возвращению на родину было гарантировано в коротком телефонном разговоре после приземления в аэропорту Дели.
--
Я тебе доверяю, Джерри! - Было слышно, как босс чиркает спичкой и с характерным звуком раскуривает трубку. - И следи за временем!
--
Будь спок, Джим! - успел крикнуть я до того, как он отключился.
--
Кажется, индульгенция у нас в кармане? - спросил Келли, глядя на меня через объектив своей камеры. Он щелкнул затвором.
--
"Я тебе доверяю, Джерри!" - повторил я слова босса и покровительственно похлопал долговязого Келли по плечу.
--
И следи за временем! - важно сказал парень, вешая на себя тяжелую аппаратуру.
Первый вечер в Дели мы провели в недорогом, но уютном ресторанчике неподалеку от места, где остановились на ночь. За ужином собрались четверо: наш высокопоставленный друг Раммохун, профессор Сурендра, заведующий кафедрой языка и литературы Делийского университета, и мы, Грэм Келли и Джерри Райт, собственные корреспонденты журнала "National Geografic Review". Синий костюм в тончайшую полоску чиновника, белоснежные манжеты его рубашки с золотыми запонками, подчеркивали полуофициальный характер застолья. Одежда профессора - его свободные белые брюки, длинная, до колен, рубаха со стойкой - вносили элемент свободы, без которого немыслима ни одна деловая встреча, организованная с надеждой на конструктивный исход. Волосы у обоих были иссиня-черного цвета: у Раммохуна - коротко стриженые, гладкие и блестящие; у Сурендры - волнистые, собранные на затылке в хвост, доходящий до пояса. Профессор принес с собой три книги. Сложенные стопкой на краю стола, они притягивали взгляд, как и нить красно-коричневых четок из плодов рударакши, шипастой змейкой обвивающая ножки фужеров. Подали обильно приправленную пряностями еду: куриные грудки в соусе карри и рис, приготовленный на осветленном растительном масле. Келли взялся за дело настолько решительно, что желтые зернышки дождем посыпались на крахмальную скатерть. Я отыскал под столом его ногу и наступил на нее.
Насытившись, я начал было терзать себя мыслями о работе. Мне нужна была идея, скелет неясной пока для меня серии статей. Чтобы облечь его в плоть и кровь с помощью воображения. За столом произошла смена блюд: принесли чай и фрукты. Я увидел бесполезность моих мучений и положился на судьбу. Мне стало любопытно, что за книги принес с собой Сурендра. Он сказал, что это поэзия Рабиндраната Тагора и два тома рассказов Карлоса Эсковара.
--
А вы встречались с Эсковаром? - спросил я. - Он сейчас в Индии.
--
Мы - давние хорошие друзья.
--
Вам должно быть известно, зачем он сюда приехал, - предположил я.
--
Да, - коротко ответил Сурендра. Легкая улыбка смягчила его отказ поделиться с нами информацией.
Незаметно мы заговорили о духе, присущем каждой нации, о том, что Индии свойственна религиозная жизнь, о необходимости и неизбежности сближения Востока и Запада. Пользуясь случаем, я попросил дать нам пару адресов ныне здравствующих духовных учителей.
Следует заметить, что Сурендра не показался мне особенно словоохотливым человеком. И все же, я бы воздержался делать какие-либо выводы в отношении профессора. Складывалось впечатление, что он наблюдает за нами, изучает, анализирует, сортирует полученную информацию, укладывает в ящики, помечая буквой или цифрой, и отставляет в сторону до времени, когда останется в одиночестве, чтобы принять неведомое решение, каким-то образом связанное с нами. Как будто он взвешивал "за" и "против" нашего участия в запланированном предприятии. Он был дружелюбен и застенчив за столом, но отнюдь не податлив или бесхребетен. Было бы бесполезно оказывать на него психологическое давление. В глубине карих глаз Сурендры вспыхивало и гасло пламя воина, не знающего ни страха, ни сомнения. Путеводной звездой ему служила какая-то добротная идея, в которую он счел возможным поверить, за которой стояли известные люди и факты, которая сама есть мудрость веков. Он мог питать великие замыслы. Окажи он вам доверие, вы - не просто бы согласились, а напросились на их обсуждение, не опасаясь, что растратите душевный порыв впустую или, что гораздо хуже, почувствуете себя участником чудовищного фарса. Простое соседство за одним столом с этим человеком, казалось, сообщало нашему приезду в страну особенное значение, а действовать нам как будто предстояло на пределе своих обычных возможностей. Но, может быть, я ошибался? Кто знает...
Именно Сурендра дал нам имя и адрес одного из тех, кто достиг просветления. Тот человек проживал в родном городе Раммохуна. Мы тут же получили приглашение навестить Раммохуна в его доме в Лакхнау через две недели, когда он вернется туда из Дели.
Келли, уплетающий за обе щеки кишмиш, спросил:
--
Люди, которых вы считаете учителями, соглашаются, чтобы их фотографировали? - Его лицо уже не было таким усталым, как вначале ужина.
--
Как правило, да, - сказал профессор. - Они напомнят вам детей.
--
А есть еще что-нибудь, на что нам стоило бы обратить внимание в Индии? - спросил я.
--
Мангровые леса Сундарбана, последний ареал обитания королевских бенгальских тигров, - ответил Сурендра, обменявшись быстрым взглядом с Раммохуном.
--
Болотистые земли в нижних течениях рек Ганга и Брахмапутры, населенные тиграми-людоедами? - вспомнил я страничку из путеводителя.
--
Вы почти правы, - сказал Раммохун. - Летом, в сезон дождей, нет смысла наведываться в тамошние места. Благоприятными считаются месяцы с февраля по март. В это же время проводится и перепись тигров.
--
Каким образом вы учитываете тигров? - заинтересовался я.
--
Это почти военная операция, в которой задействовано несколько сотен человек, разделенных на группы. Переписчики облачаются в специально разработанные доспехи: шлем и панцирь с высоким воротником, сделанные из стеклопластика. Группы выступают в сопровождении вооруженной охраны и медиков, -перечислял Раммохун.
--
И что там происходит? Как вы их считаете? Фотографируете или метите миниатюрным передатчиком?
--
Заливаем следы раствором и делаем слепки. Такие слепки очень индивидуальны, как отпечатки пальцев у человека.
"Значит, в феврале - марте нас ожидают "прекрасные леса" Сударбана, - размышлял я. - Путешествие, сопряженное с реальной угрозой для жизни". Мне нравились такие экстремальные задания.
Было уже около половины двенадцатого. Мы ожидали, когда официант принесет счет. Тишину, воцарившуюся было за нашим столом, нарушил голос Келли:
--
А кто такие Наль и Дамаянти?
Грэм Келли, по-видимому, весь вечер готовился задать этот вопрос. Кровь прилила к его молодому двадцатипятилетнему лицу, и даже корни светлых волос пропитались розовым светом. Высокий худой парень, таскающийся повсюду за мной со своей драгоценной аппаратурой, уже навсегда ссутулившийся под ее тяжестью, в журналистской среде успел заслужить репутацию фотографа от Бога. Я считал, что ему пора готовить материалы для персональной выставки и сказал ему об этом в то утро, когда мы зыбавлялись с пепельницей на подоконнике. Он впервые надолго расстался со своей девушкой, Кэт. Она работала в галерее современного искусства, где продавала желающим живописные полотна никому неизвестных студентов художественных академий со всего мира.
--
Влюбленные, - неожиданно сказал Раммохун, тогда как мы ожидали ответа от Сурендры. - Их имена всегда называют вместе, как Фархад и Ширин, Лейла и Меджнун. - Раммохун вытянул розу из высокого стакана, стоявшего посредине стола, и вздохнул. - Посмотрите, - сказал он, указывая на хрустальный цилиндр со все еще волнующейся водой, - как он осиротел.
Келли покраснел еще больше, а я заерзал на своем стуле. Я на десять лет старше парня, и, по-прежнему, не в состоянии на людях обсуждать подобную романтику.
Раммохун ничего не заметил. Он поднес розу к лицу, вдохнул ее аромат и вернул цветок на место. Выглядел чиновник также собранно и официально, как вначале беседы. Вообще, Раммохун и Сурендра удивляли меня тем, каким органичным было их существание: они не закрывали глаза на реальности быта, но не черствели от своей практичности; они не были чужды поэзии мироощущения, но и не забывались ее красотами; они осознавали величие бытия, но не ужасались восприятием его истинных картин.
Сурендра ласково нам улыбнулся и пояснил:
--
История Наля и Дамаянти - эпизод Махабхараты. Их любовь подверглась суровому испытанию, когда злой демон воспользовался слабостью Наля - страстью к игре в кости - и почти подвел его к тому, чтобы предложить в качестве ставки партнеру свою жену Дамаянти. - Сурендра снял верхнюю книгу из стопки на столе, нашел цветную вкладку и протянул раскрытую книгу Келли. - Это фотография фрески с изображением Дамаянти со стены одного из храмов в Северной Индии.
Не успели мы как следует рассмотреть иллюстрацию, как появился официант со счетом. Книга спрятала от любопытных глаз молодую девушку знатного происхождения с золотыми браслетами на руках и лодыжках, летящую на качелях в розовом полупрозрачном покрывале. Раммохун расплатился за всех, и мы сердечно распрощались.
В номере не было кондиционера. С потолка свисал обвитый проводом металлический штырь около полуметра длиной с закрепленными на нем лопастями вентилятора. Конструкцию покрывала маслянистая серая пыль. Стоя у стены, мы смотрели, как разгоняется это трехкрылое ископаемое насекомое, медленно набирая обороты. Судя по всему, опасности для жизни оно не представляло.
Я долго не мог уснуть. Влажность и высокая температура воздуха действовали угнетающе. Сырые простыни липли к разгоряченному телу. Предстоящая работа для меня оставалась чем-то вроде размытого пятна, да и то видимого лишь под определенным углом зрения. Откуда было взяться энтузиазму хвататься за дело без промедления? Не знаю, как долго я перебирал возможные варианты развития наших подвергшихся корретировке планов. Механическое насекомое под потолком закашлялось, крылья замедлили вращение и теперь рассекали воздух с тихим уханьем. Я прислушивался, не остановится ли совсем. Нет, набирает обороты. Звук изменился, стал размеренным и низким. Мне казалось, что над нами тяжело висит огромный военный вертолет. Меня охватила дремота.
Я плыл, не поднимая брызг, в теплой и мягкой воде, и спина моя нежилась под приятно горячими лучами доброго солнца. Я распластался, как медуза, опустив лицо в воду, и открыл глаза. Прямо подо мной шевелились упругие светло-зеленые стебли кувшинок, тянули к свету островерхие головки бутоны, приветливо взмахивал перистыми листьями, листьями-ниточками, листьями-кругляшками лес водорослей. До меня донесся с берега чей-то крик. Я поднял голову над водой и понял, что нахожусь почти на середине большого озера, заросшего ряской и водяными лилиями. Кто-то звал меня, размахивая руками на береговой линии. Я развернулся и поплыл на крик. По небу побежали серые облака, сгущающиеся в темные тучи. Лучи солнца, сначала золотившие их края, полностью пропали, подавленные плотной войлочной массой, закрывшей небо. Вода вдруг стала серой и вязкой, и руки с великим трудом прокладывали мне путь к спасению. Ожившие растения лианами оплетали мои холодные конечности. Я замерзал и рвался, и снова плыл в зеленом месиве на голос, отчаянно звавший меня с не приближающегося берега.
Я очнулся, задыхающийся от почти реальной борьбы, и содрал с себя липкую простыню. Насекомое на потолке тихо кашляло, готовясь к смене ритма работы. Часы показывали половину второго ночи. Я отключился всего на пять минут, но за этот короткий промежуток опустился в самую глубину собственного сознания. Меня выбросило из его недр в состояние изнурительного бодрствования. Я испугался, что начну думать о работе, и занялся отключением внутреннего диалога. Не очень успешно. Несколько раз я ловил себя на том, что перебираю подробности состоявшегося ужина. За столом мое внимание было сосредоточено главным образом на профессоре, который привлекал меня своей принадлежностью к гильдии творческих людей. Раммохун же был той веревкой, тем снаряжением, что способствовали успешному восхождению на скалу социального успеха. Общение с такого рода людьми всегда оставалось для меня испытанием, если не сказать пыткой, до тех пор, пока я не выходил за переды внутреннего рабства, страха лишиться их расположения, и не распрямлялся во весь свой стасемидесятисантиметровый рост. Зеркало моего восприятия становилось нормальным, и я видел в нем образы, не искаженные кривизной паркового аттракциона. Тогда я никого не пугал и не отталкивал. Не вызывал подозрений. Я становился тем, кто я есть - нормальным парнем по имени Джерри Райт, а не переодетым в маскхалат потенциальным противником.
Постель Келли заскрипела, и он вышел из комнаты, шаркая домашними шлепанцами. Кэти подарила ему на день рождения шлепанцы с окраской "под леопарда". Он не пожелал с ними расстаться и захватил с собой в командировку. Из-за стены донесся звук льющейся воды, затем - приближающееся шарканье. Вернувшийся Келли подошел к окну и немного постоял около него. Когда он улегся, я спросил:
--
Что тебе до Наля и Дамаянти, Грэм?
Он с готовностью ответил:
--
Кэт написала стихи, навеянные детскими воспоминаниями о той фреске, что нам сегодня показали.
Он включил лампу с бумажным абажуром на своей прикроватной тумбочке и сел на постели по-турецки.
--
Хочешь, чтобы я прочитал? - спросил я.
Он спустил ноги на пол, подумал немного и вытащил из-под кровати за длинный ремень синюю спортивную сумку. Из плоского бокового кармашка, застегнутого на молнию, он извлек сложенный вчетверо тетрадный листок в клетку и опять уселся на постели в любимой позе. Кости предплечий оперлись на бедренные кости. Листок пошуршал и затих между узких ладоней с перекрещенными пальцами. Я лежал на спине, заложив руки за голову, и слушал свистящий шум автомобилей, движущихся на большой скорости по ночному Дели. Я смотрел на стену за спиной Келли, на бегущие по ней квадраты света. Келли слез с постели, пересек комнату и подал мне свою бумагу. Пришлось включать свет и читать. Закончив, я сложил листок вчетверо по старым сгибам и вернул Келли.
--
Это твоя девушка написала? - нарочно переспросил я.
--
Да, - коротко буркнул Грэм и ушел на свою постель.
--
Все, давай уже спать, парень, - сказал я и повернулся на бок, лицом к стене.
Я слушал, как он возится на своей стороне, устраиваясь поудобнее. Я смилостивился и повторил вслух запомнившиеся строки:
"Красавица, одетая в шальвары,
В вуаль вонзалась грудью и спиной,
И ткань крутилась нежной струйкой пара
Над тела золотящейся рекой."
--
Она и в самом деле качается на качелях, Грэм, - прокомментировал я. Спокойной ночи!
--
Спокойной ночи! - сказал Грэм, зевая.
--
Хорошие стихи твоя девушка написала, - сказал я и провалился в сон.
Утро принесло готовое решение. Что, если мы найдем Карлоса Эсковара? Я даже придумал название для цикла - "Индия. По следам Эсковара". Келли счел идею гениальной, и последующие две недели мы гонялись за латиноамериканцем по треугольнику полуострова Индостан. Интересное дело, но до приезда в Лакхнау наши усилия локализовать его местонахождение оставались безуспешными. Мы просматривали местные и мировые печатные издания, выходили в интернет в поисках нужной информации, но всякий раз оказывалось, что сведения были ложными, противоречивыми или устаревшими. Нет, его здесь не было. Он был около месяца назад. Он в "Цветочной долине" в Уттар-Прадеше. Он скоро покинет Индию, он плывет на пароходе вниз по течению Ганга в Бенгальский залив. Он проживает в доме на озере Дал.
С каждым днем нас постигало все большее разочарование. Латиноамериканец был неуловим. Я, как мог, уклонялся от разговоров с боссом, отыскивая массу веских причин отключить трубку. Я говорил:
--
Будь спок, Джим!
--
И следи за временем! - беззаботно бросал редактор прямо в море Отчаяния, ширившееся в глубинах моего сердца.
Мне до сих пор было нечего сказать читателям "National Geografic Review". Когда ярмо ответственности натирает шею, а временные рамки сокращают полезное жизненное пространство до размеров деревянного ящика, сложно поверить в благотворность упомянутых ограничений. Но придет срок, и я скажу этим пожирателям творческих душ - времени и ответственности - причитающееся с меня "спасибо" за отеческую безжалостность. Выбивать искру из Джерри Райта, конечно, нелегкий труд, но кто сказал, что это невозможно? Две недели я поддерживал в своем младшем собрате боевой дух, делая вид, что все идет, как надо. Две недели я был здоровяком сержантом с приклеенной к нижней губе сигарой, твердящим заводные речевки своему подопечному. Я руководствовался излюбленным пунктом пехотного устава: "Любой план, даже не безупречный, но решительно проведенный в жизнь, лучше, чем бездействие". Хотя бы один раз в сутки, а Келли слышал напоминание о персональной выставке. Дел у него оказалось невпроворот. Он работал на себя и на журнал в одно и тоже время. Он сделался одержим идеей добиться, чтобы при взгляде на фотографию женщины, завернутой в сари, слышен был звон браслетов на ее лодыжках. Я себя поздравлял с ним, я им гордился.
Сам я был близок к совершению преступления против себя, против времени, против Келли, против журнала и его читателей, наконец, когда подумывал, не открыть ли дверь злейшему врагу - сомнению, настойчиво скребущемуся в мою дверь. Правильно ли я выбрал направление приложения сил? Был ли Эсковар тем рычагом, с помощью которого удалось бы открыть что-то новое для себя и других в нашем ислледованном вдоль и поперек и все же остающимся загадкой подлунном мире? Безуспешностью попыток разыскать настоящий след Эсковара я уподобился герою рассказа Хэмингуэя, который нырял до носового кровотечения, пытаясь попасть внутрь затонувшей шхуны. Дальнейшее сравнение удерживало от соблазна отступиться: откажись я на данном этапе от задуманного, и непременно узнаю, что другие в мое отсутствие взорвали шхуну и обобрали ее дочиста. Добровольно отдать добычу в руки более удачливому или расторопному журналисту было не в моих правилах. Но я бы солгал, если б не сказал самого главного. Я уже понял, сколь многочисленна стая демонов, терзающих человечество, и не мало пострадал от тех, что носят имена Сомнение и Конкуренция. Когда-то они виделись мне тиранозаврами, птеродактилями, а теперь, лишившись статуса особо опасных, воспринимались угловым зрением чем-то вроде двух змей, следить за которыми продолжаешь вследствие инстинктивного отвращения или многолетней привычки. Статус особо опасного в моих глазах теперь приобрело нечто иное. Я не хотел мучиться на смертном одре (рано или поздно всякий на нем оказывается, мы не бессмертные боги) от мысли, что жил не в полную силу и не имею, чем оправдаться перед Всевышним.
Приближалось время назначенной встречи с Раммохуном в Лакхнау. Мы снова не обнаружили следов Эсковара, на этот раз в Варанаси. Мы провели целый день, исследуя ступени (гаты) набережной города. На заре, казалось, все население спускалось по ним в мутные воды Ганга для совершения омовения. Днем, под палящим солнцем, на ступенях сохли куски расстеленной в один слой белой ткани, повторяя формы скрытого под ними светлого камня. Полагаю, это были простыни. Мы никого не расспрашивали. Мы полюбили пограничную полосу между городом и рекой, но не узкие улочки, где с трудом могут разминуться два человека. Они вызывали приступы клаустрофобии.
Келли сделал множество снимков набережной в светлых золотисто-бежевых тонах. Легкие и чистые, дышащие акварельной свежестью на первый взгляд, через минуту они разворачивались в почти монументальные полотна. И я уже видел не городские береговые пейзажи, а сцены, подготовленные и задрапированнные для проведения представлений на античные или шекспировские темы. Я представлял, как здесь проводится венецианский карнавал! Невероятно... Думаю, голландские живописцы тоже нашли бы немало подходящей для переноса на холст натуры. Им бы понравились эти лодки, сбившиеся у причалов в тесные группы. Из днища каждой к небу устремлялась тонкая зубочистка шеста с привязанным к кончику узким флажком. Тут и сям встречались заброшенные, отслужившие службу суденышки с полузатонувшей кормой, ржавые железные останки каких-то механизмов, гниющие бруски дерева, скользкие и почерневшие от влаги и времени. Вблизи таких мест слегка пахло тиной. Говорят, воды Ганга все растворяют, даже кости. Туда даже советуют выбрасывать трупы, поскольку в любом другом месте мертвые тела разлагаются гораздо дольше, не говоря уже о костях с их кристаллической структурой. Вода все равно остается чистой и настолько сильной, что смывает саму память о совершенных грехах.
Мы уже намотали не одну сотню километров железнодорожного полотна, передвигаясь с места на место по Индии. Вагон второго класса - не такое уж плохое средство достижения столицы штата Уттар-Прадеш. У нас были соседи по купе, двое темно-коричневых мужчин, тостощеких, сверкающих белками глаз, непрерывно болтающих и активно жестикулирующих волосатыми руками, и не было двери в коридор. Вместо нее висела хлопковая штора в мелкую сиреневую клеточку. Мы сидели на нижней полке. В открытое окно поддувало, но ребра раскрывались и сближались вхолостую; дышать было нечем. По нашей просьбе проводник принес горячий чай. Сладкая коричневая жидкость с кусочками лимона спасла нам жизнь. Пот заструился по вискам, закапал с носа и подбородка, потек ручьями по спине и груди. Келли сморил сон; его голова неловко завалилась на бок, почти доставая правое плечо; рот полуоткрыт, как у ребенка. Соседи визави продолжали болтать и жестикулировать. Наверно, такая выносливость вызвана постоянным употреблением молока, творога и очищенного масла. Кажется, так в основном питаются индусы. Я занялся перечитыванием невероятно печальной истории о Нэне Даконте и Билли Санчесе. Двадцать лет прошло с того дня, когда я прочитал этот рассказ, а потом позабыл его название. Но содержание хранилось где-то в глубинах моего существа, подобно сухим цветам голубого лотоса, спрятанным много веков назад в египетских пирамидах.
На подъезде к Лакхнау небо заволокло тучами, и на поезд обрушился ливень, прямой и недолгий, как если бы наверху опрокинули огромную ванну скопившейся дождевой воды. По коридору прошел проводник, размеренно повторяя название станции и постукивая жезлом по наружным стенам купе. На вокзале мы взяли такси и назвали отель "Карлтон". Я нажал на кнопку мобильника, чтобы посмотреть, который сейчас час. Всего-то четверть шестого после полудня. Далее три долгих часа мы совершали короткие перебежки от одной пробки до другой по курящемуся испарениями асфальтовому покрытию, от одной глубокой лужи до другой, осматривая город сквозь автомобильные окна, то и дело обдаваемые щедрыми веерами воды, которые вылетали из-под колес проезжающих мимо нас автомобилей.
За завтраком в номере отеля "Карлтон" я рассеянно просматривал путеводитель по Индии. На глаза мне попалась статья об индийских реках-отшельницах, что прячут русло под землей на всем протяжении, от источника до моря, в которое текут их воды. Мне подумалось, что Карлос Эсковар схож своей неуловимостью с подземной рекой, и что нужно, образно говоря, искать его истоки или добраться до моря и исследовать дно вблизи берега. Вот так-то.
С утра мы намеревались побродить по городу, осмотреть его две главные достопримечательности - комплексы зданий Бара (большая) Имамбра и Чхота (малая) Имамбра, их мавзолеи, мечети, минареты, залы, лабиринт "пойдешь и не вернешься" и прочее, о чем обычно не пишут, и что можно было бы назвать общим духом города. Келли спустился на нижний этаж за газетами, а я тем временем связался по телефону с Раммохуном. Тот пригласил нас на вечерний прием, сказав, что нас ожидает приятный сюрприз. Я покинул номер, спеша присоединиться к Келли, ожидающему меня в вестибюле, и нажал кнопку лифта, чтобы столкнуться нос к носу с нашей, если мне будет позволено так выразиться, мишенью, с несравненным Карлосом Эсковаром. Страшно разволновавшись, я ухнул вместе с ним и своим сжавшимся в комок желудком на самое дно отеля.
Выйдя из лифта, я поискал глазами долговязую фигуру Келли. Он, засунув подмышку купленные газеты, указывал продавцу на какой-то товар, выставленный на витрине. Когда я подошел, он уже расплачивался за большущую туристическую карту Лакхнау. Я сообщил ему, что Карлос Эсковар поселился в том же отеле, что и мы, его загонщики. Келли уставился куда-то вдаль и присвистнул. То, к чему мы так стремились, судьба поднесла нам на подносе. Вот оно, на серебряном блюде, заботливо прикрытое серебряной же крышкой! Мы не взяли. Не стали брать, поскольку не чувствовали себя готовыми. Сегодняшний день предстояло посвятить осмотру достопримечательностей, никак не охоте, это был наш подарок самим себе, а вечером нам надлежало пойти на первый и, по-видимому, единственный прием в Индии.
Вечерний сюрприз, обещанный Раммохуном, назвать приятным у меня бы не повернулся язык. Будь я до мозга костей журналистом, карты мне в руки. Ну что вы, пресс-конференция! И с кем? С Карлосом Эсковаром! С корабля на бал... Я придумал новое ругательство: семнадцать отравленных англичан! Семнадцать отравленных англичан, черт побери! Мы с Келли выступаем в качестве единственных представителей СМИ мирового уровня. Журнал "National Geografic Review" получает эксклюзивную возможность сообщить горячие новости от литературы своим подписчикам, а также крупнейшим агентствам новостей. В большой гостиной в доме Раммохуна на стульях, выстроенных четырьмя рядами напротив овального стола, за которым в обычные дни, вероятно, проходили семейные обеды, сидело изрядное количество местных газетчиков. Не успели мы занять определенные нам места в первом ряду, как публике явился в темных очках невозмутимый Карлос Эсковар собственной персоной в сопровождении достопочтенного профессора Сурендры с неизменными четками из рударакши, накрученными на кисть правой руки.
После первой атакующей волны вспышек фотокамер Карлос Эсковар неторопливо заговорил на испанском языке своим сипловатым голосом:
--
Я бы хотел сообщить моим читателям, что больше не имею желания писать.
По рядам журналистской братии прокатился тихий ропот. Двое или трое, не дожидаясь следующих слов, взялись нажимать кнопки на панелях своих телефонов. Я же онемел, потому что одно дело - предугадывать событие, и совсем другое - быть его свидетелем или участником. В мгновение ока я познал всю глубину моей привязанности к этому монолиту и тут же дал внутреннее согласие на его право поступать со своей жизнью, имеющей общественное значение, как ему заблагорассудится.
--
Мне не сразу удалось это понять, - невозмутимо продолжал латиноамериканец, сохраняя на отлитом из бронзы лице бесстрастную маску давно утвердившегося во власти военного диктатора. - Я выдержал паузу длиной в целый год, и у меня не осталось сомнений в правильности принятого решения.
Келли немного приуныл. Он сделал было движение в мою сторону, порываясь что-то сказать, но передумал и сидел теперь с вытянутой в направлении импровизированной сцены шеей, ссутулившись заметнее обычного.
Эсковар прочистил горло и подвел черту:
--
Состоявшемуся писателю не составляет труда найти интересную тему прямо в придорожной пыли под ногами. Беда в том, что мое сердце более не откликается ни на одну из них. Я могу разорвать на себе одежду, но это не то же самое, что разорвать свое сердце, как я обычно поступал, работая над книгой. Благодарю вас за внимание.
Он стоически вынес очередную атаку фотокорреспондентов и предложил присутствующим задать вопросы. Я недоумевал, чем он руководствовался, принимая решение объявить об уходе в творческую отставку за тридевять земель от Аргентины. Он ответил, что специально не принимал никакого решения; все произошло спонтанно. Я заметил, что он противоречит сам себе, называя спонтанным решение, которое вынашивал целый год. Я говорил с позиции журналиста, когда пытался докопаться до причин, подтолкнувших его к публичному действию такого порядка. Он открылся всему миру, указав свои координаты во времени и пространстве. Это было страшно. Я закусил удила и почти спросил его, не покинула ли его муза, потому что я знал, что теперь ему не избежать такого вопроса. Рано или поздно кто-то обязательно задаст такой вопрос. Понимает ли Карлос Эсковар, что он делает? Я захотел его защитить; почувствовал, что не могу; пришел в ярость от собственного бессилия; наконец, понял, что он хочет сложить с себя бремя обязанности, что он все сказал и хочет просто помолчать, хотя бы и до конца жизни. Имеет полное право. Я вспомнил Уитменовское "Я знаю, что я властелин, я не стану беспокоить мою душу, чтобы она за себя заступилась или разъяснила себя, я вижу, что законы природы никогда не просят извинений (в конце концов, я веду себя не более заносчиво, чем отвес, по которому строю мой дом). Я таков, каков я есть, и не жалуюсь; если об этом не знает никто во Вселенной, я доволен, если знают все до одного, я доволен".
Профессор Сурендра прекрасно справился с вверенными ему обязанностями переводчика и распорядителя ответственного официального мероприятия. Он провел сорокапятиминутную встречу известного писателя с журналистами от начала до конца твердой рукой, причем на его устах блуждала знакомая застенчивая улыбка. Расстояние не позволяло заглянуть в глаза профессора, но я мог руку дать на отсечение, что там во тьме, протянувшись ровной полосой от зрачка до зрачка, поднимались и опадали языки пламени.
Когда в доме Раммохуна закрыли дверь за последним приглашенным из местных СМИ, четверо участников делийской совместной трапезы двухнедельной давности - Сурендра, мы с Келли и хозяин - перешли в столовую, где нас ожидал легкий ужин.
Темнота за окнами гудела и рокотала, потревоженная приближающейся грозой. Тонкие занавеси вздувались пузырями и полоскались в налетающих порывах ветра. В комнате появилась жена Раммохуна. Узкое голубое платье плотно облегало и скрывало ее фигуру до самых пят. Быстрыми мягкими шагами она обошла столовую по периметру, закрывая распахнутые оконные рамы. Муслиновый шарф, наброшенный на голову, от какого-то движения упал на плечи, открыв тяжелый узел волос, украшенный с одной стороны живыми цветами. Покончив с окнами, она мельком взглянула на стол, за которым мы сидели, и исчезла, оставив после себя едва уловимый запах мокрой сирени.
Мы ели рис с кокосовыми орехами. Я молча слушал домашнюю болтовню Келли - таково было его обычное поведение в затруднительных обстоятельствах - о том, о сем с нашими индийскими друзьями.
--
Вообще-то, я люблю дождь, - неспешно выговаривал слова Келли. - В такую погоду хорошо сидеть в загородном доме и пить чай.
--
Да, - тянул хозяин, присматриваясь к плодам манго, выстроенным пирамидой на большом блюде из розового стекла, - раньше дождей у нас в период муссонов было предостаточно. Теперь все изменилось. - Он выбрал фрукт и сейчас покачивал его на ладони.
Раммохун сидел, распространяя покой и умиротворение, как бы задавшись целью отодвинуть случившееся на расстояние вытянутой руки, чтобы мы не фиксировали на этом событии наше внимание. Он стремился пошатнуть нашу убежденность в том, что нас обманом заманили в подстроенную ловушку. Ни Раммохуну, ни Сурендре не было известно, что в Индии все наши помыслы были сосредоточены на Карлосе Эсковаре. Что за невероятное совпадение?
--
Глобальное потепление, - предположил Келли и вытащил косточку из прозрачного, как нагретый воск, финика.
--
Раньше все происходило по графику: приход сезона дождей влек за собой наводнения, - заметил Сурендра. - Этим летом в некоторых районах Индии излишне сухо. В мангровых болотах Сундарбана изменилось соотношение пресной и морской воды в пользу последней.
Я посмотрел на профессора с подозрением. Меня беспокоили его глаза.
--
Иными словами, существует реальная угроза экологической катастрофы? - спросил Келли, делаясь очень серьезным.
--
Ну, я думаю, что до этого дело еще не дошло, - сказал Раммохун и флегматично повернулся к окну.
Второй раз за сутки разверзлись хляби небесные. Под напором воздуха вода струями обрушивалась на стекла. Из трещин, проделанных зигзагами молний во мраке ночи, разливался призрачный свет, выставляя напоказ мятущиеся кроны деревьев, пузырящуюся пену между корней. В закрытом помещении становилось душно. Я несколько раз ловил себя на мысли, что неплохо было бы выйти на крыльцо или на худой конец открыть окна.
Вопрос Сурендры о наших планах назавтра со стороны мог показаться проявлением обычной вежливости. Я посмотрел ему прямо в лицо и ответил, что мы собирались навестить Свами, адрес которого нам дали за ужином в Дели. Сурендра несколько раз кивнул, повторяя "да, да, да", и сказал, что наставник занимает маленькую комнату в доме в районе строго рынка, где из мебели мы найдем только стул и кровать, на которой он сидит, беседуя с гостями. Разговаривая с профессором, я не чувствовал лжи, к тому же почва под моими ногами снова затвердела. Что-то удерживало меня от соблазна отвернуться и пойти своей дорогой. Я достаточно равнодушно выслушал последовавшее предложение присоединиться к одной непродолжительной экспедиции, отбывающей следующим утром в штат Западная Бенгалия. Я намеревался ответить отказом, но Келли, пока мы курили под навесом крыльца, уговорил меня согласиться. Я считал, что посещение Сундарбана не имеет отношения к нашей рабочей идее. У нас оставалось совсем немного времени, чтобы разобрать накопленный материал и сплести из него достойную историю в нескольких частях, дабы оправдать доверие дорогого босса и надежды читателей, порожденные анонсом сентябрьского номера "National Geografic Review". Келли заметил, что чем больше мы узнаем о стране, тем лучше, и что ему позарез хочется сфотографировать плывущего тигра.
--
Расскажите, пожалуйста, - попросил я Сурендру, - для чего вы организуете экспедицию? Что вы будете исследовать? Каков состав участников?
--
Свами направляет нас навестить отшельника, поселившегося в доме на сваях в какой-то из многих проток Сундарбана вблизи Бенгальского залива.
--
Значит, вы входите в состав экспедиции?
--
Да. Кроме нас с вами, будут еще двое учеников наставника и несколько паломников.
Мы совершили перелет на частном самолете в Калькутту. В здешних местах юго-западные муссоны запаздывали уже на полтора месяца. Мы наслушались разговоров об участившихся случаях нападения тигров на человека: бытовало мнение о существовании зависимости между изменением уровня солености воды и поведением хищников, ее потребляющих.
Наше путешествие продолжилось на большом катере времен вьетнамской войны верх против течения мутно-желтой реки с низкими илистыми берегами, покрытыми густой растительностью разной этажности. По обеим сторонам длинного петляющего русла прямо из воды высокими дугами торчали ветвящиеся ходульные корни; приняв почти горизонтальное положение, протянулись над ними искривленные стволы, скрытые в сквозящих облаках сочных кожистых листьев; выше устремлялись к зениту частые свечи гигантов, увенчанные густой многоярусной кроной. Отовсюду лился безжалостный солнечный свет, смешанный с ослепительным блеском реки. Минуты и часы текли сюрреалистически медленно, как в желтой пустыне на картине Дали. Ученики Свами, очень смуглые, закутанные в белые одежды, сидели, скрестив ноги, на открытой палубе в носовой части катера один за спиной другого на расстоянии приблизительно полуметра друг от друга. Два долгих дня мы смотрели из рулевой рубки на их прямые спины и стриженые головы. Прочие участники экспедиции прятались от солнца под готовым вот-вот развалиться легким навесом из пальмовых листьев, сооруженным в кормовой части катера. Река была широка и пустынна, а мангровые заросли совершенно непроходимы. Мы не заметили никаких признаков человеческого жилья и не встретили ни единого судна или гребной лодки. Келли фотографировал мангры, серебристые тела гангских дельфинов да темные точки орлов, парящих высоко над нами. К полудню третьего дня нашего плавания катер достиг мест, где прибрежные заросли отступали на шаг от края реки, обнажая небольшие участки суши. Несколько раз мы наблюдали выход из леса групп пятнистых оленей, а на отмелях видели греющихся крокодилов.
Поздним вечером мы пришвартовались к крохотной пристани возле какого-то поселения. Было очень темно. Мотор заглох, и в наступившей тишине стал слышен плеск невидимых волн, лижущих берег. Со стороны поселения до нас доносился лай собак. Сурендра с горящим факелом в правой руке сошел на берег по хлипкому трапу и направился к ближайшей хижине, очертания которой я с трудом разглядел на фоне совершенно черного леса. Прошло минут тридцать, дверь хижины отворилась. В колеблющемся свете факела два силуэта начали движение к нашему катеру. Тем временем ученики Свами выгрузили на берег пару тяжелых деревянных ящиков, обитых полосками жести. Мы как-то сидели на этих ящиках на корме и хорошо их рассмотрели при дневном свете. Доски, пошедшие на них изготовление, были неструганые, самого низкого качества. Сквозь щели ничего не было видно. Келли высказал предположение, что внутри находится провизия для отшельника. Как видно, он ошибался. Ученики Свами, взявшись за ручки из тонкого каната, сделали несколько шагов и растворились во мраке с первым ящиком. Сурендра и человек из поселения взяли второй и тоже пропали на берегу. Факел остался гореть на пристани, воткнутый в мягкую почву вблизи воды. На свет поползли мелкие крабы.
Ожидая возвращения спутников, я думал о Карлосе Эсковаре: о его писаниях, составленных из пронизанных капиллярами кусочков его собственной плоти; о розах, запрятанных между страницами; о крабах и муравьях, живущих в книжных переплетах. Я вспомнил, как он однажды, ослабевший от возраста, спускался со сцены, споткнулся и упал на глазах у всех, сломав ногу, и никого из сонма сопровождающих не было рядом, и каким бледным стало его бронзовое лицо с внезапно проступившими темными пятнами, и как запоздало бежали к нему испуганные люди. Делал ли я из него кумира? Я усмехнулся. Я любил его, без слепоты, за сумасшедшую честность перед читателями.
Я услышал всплеск, как если бы что-то упало за борт, а следом раздалось тихое ругательство. Келли перегнулся через поручень и повис на нем, вглядываясь в чернильную реку. Я приблизился и спросил, что случилось.
Он посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и снова лег на поручень животом.
--
Разве у тебя нет запасного?
--
Есть, но все равно... Я не понимаю, как это могло произойти, - со скрытой жалобой в голосе сказал Келли.
--
Ничего, ничего! - успокоил его я. - У тебя есть запасной, это главное.
Келли выпрямился в полный рост и застыл, крепко держась обеими руками за поручень. Он уставился на полыхающий над кромкой воды факел.
--
Не хочешь размять ноги? - спросил я, направляясь к трапу.
--
Давай.
Трава на берегу была длинная и сочная, а земля под ней сырая и податливая. Не сговариваясь, мы направились вверх по пологому холму вслед за Сурендрой и ящиками. Никому и в голову не приходило посвятить нас в частные детали экспедиции. Куда все пошли? Что это были за ящики? Бог его знает. Человеческому существу тяжело жить в атмосфере неопределенности, недосказанности и неизвестности вне зависимости от пола, возраста или рода деятельности. Да к черту все эти "не"! Я не сдался и не принял навязанной роли. Позиции ребенка, за которого принимают решения родители, я предпочел позицию свидетеля, активного наблюдателя. Похоже, Келли был со мной солидарен. Каждый из нас по-своему выбирался из раковины саморефлексии. Суть была в том, чтобы действовать, не испытывая враждебности, - если только обстоятельства не вынудят нас к иному в целях защиты жизни, например.
Булавочные проколы в черном бархате неба расширились, и холм осветился бледным светом крепнущих звезд. Под ногами обозначилась тропинка. Тихо переговариваясь, мы благополучно добрались до места. У двери валялась перевернутая вверх дном плетеная корзина. Рядом стояло наполненное до краев водой железное ведро. На поверхности воды распласталась мохнатая ночная бабочка. Мы немного замешкались у входа, как вдруг дверь отворилась настежь, из нее вышли ученики Свами и, не обращая на нас никакого внимания, быстрым шагом стали спускаться к пристани.
Земляной пол в хижине был уставлен разновысокими неровными стопками книг. У самого порога нашлись знакомые нам ящики с поднятыми крышками. На дне еще оставалось несколько книг. Сурендра вместе с высоким стариком, на подтянутом костистом теле которого из одежды присутствовало только что-то вроде набедренной повязки, стояли под голой лампочкой на голом проводе и сверяли какие-то длинные списки на многих листах. Профессор поднял голову и приветственно махнул нам рукой. Я расценил взмах как приглашение войти внутрь, и полез со всей возможной осторожностью между кривящимися стопами, по дороге обшаривая глазами похожую на склад комнату. Келли благоразумно остался снаружи. Миновав очередное препятствие, я приостановился и разглядел при сорока ваттах на матерчатых корешках ближайшего ко мне десятка томов между прочих имен имя Карлоса Эсковара. Я не рискнул пойти дальше и вернулся к Келли рассказать о находке. Не успел я раскрыть рта, как внезапно поблизости раздался грозный рык и, следом, треск ломающихся веток. Келли присел от неожиданности, а я так и остался стоять, склонив голову с зажатой в зубах сигаретой к поднесенным к лицу рукам, прячущим от несуществующего ветра огонь зажигалки. Казалось, кто-то ломится через кусты, удаляясь в глубину леса. Однако, взбудоражившие нас звуки, не произвели ни малейшего впечатления на объятое - надеюсь, не вечным - сном поселение. Хотя бы один выбежал во двор, держа ружье за середину ствола! Сурендра убедился, что мы не тронулись с места, и вернулся, как ни в чем не бывало, к своим инвентарным спискам. Келли шепотом выругался и пробормотал:
--
Какая-то подпольная библиотека. Кто все это будет читать?
--
Не знаю. Может, мы наткнулись на колыбель прогресса. Или в этой глуши поселился какой-нибудь чудак-интеллектуал, желающий иметь под рукой сокровища мировой литературы, - предположил я.
--
Вот бы посмотреть на эти списки!
--
С одной стороны, конечно, я бы не прочь взглянуть, а, с другой, - что толку? Что это нам даст?
--
Надо браться за профессора, - заключил Келли.
--
Ты видел его глаза? - спросил я.
--
Да уж! Лазерные источники. Без защитных очков смотреть не рекомендуется, - сказал Келли и раздавил окурок каблуком.
--
Если нас не пристрелили, когда мы сошли на берег без разрешения, и не вытолкали в грудь с порога этого книжного склада, есть шансы узнать, что происходит, - сказал я со смехом.
Неожиданно в лесу произошла новая перемена. Раздались отчаянные обезьяньи вопли, перешедшие в недовольные крики и тревожное бормотание. Снова посышался треск ломаемых сучьев.
--
Боже, что это? - замогильным голосом спросил Келли.
--
Теперь тигр добрался до мартышки, - сказал я кашляя.
--
Я думал, обезьян здесь нет.
--
Пусть ест, - безжалостно сказал я. - Не будет трогать людей.
Мы вдоволь насладились половинным раскрытием тайных дел нашего профессора и до одури наслушались звуков, единственно доступного свидетельства скрытой ночной жизни сундарбандских лесов. Мы с Келли настолько освоились, что в ожидании Сурендры уселись рядком на обломок старого бревна и начали клевать носом. Не знаю, о чем думал Келли, когда лицо его в полудреме озарялось слабой улыбкой, а я предвкушал если не радость, то удовлетворение от нарисовавшейся перспективы извлечь нечто полезное из экспедиции, которая до сей поры казалась мне совершенно напрасной.
--
А не пора ли нам на катер? - ночным ветром прошелестел голос профессора над нашими повисшими головами.
Спускаясь вниз по склону холма, я раз или два споткнулся, еле удерживаясь на ногах. Сна как не бывало. Келли, не приходя в сознание, двигался за нами зигзагами, как сомнамбула точно выбирая безопасный путь. Сурендра весело посмотрел на меня и спросил:
--
Что же вы не задаете свой вопрос?
--
Кто этот старик? - осторожно осведомился я.
--
А каково ваше мнение?
--
Предположение, вы хотите сказать? - уточнил я. - Мы с Келли посовещались и решили, что он библиотекарь.
--
Сотрудник Восточно-Индийского Книгохранилища.
--
Восточно-Индийское Книгохранилище? - переспросил я. - В этих болотах?
--
Это хранилище - одно из сокровенных мест, где собрана мудрость веков; куда стекаются достойнейшие свидетельства проявления деятельности человеческого разума. Многие тысячи и тысячи томов, равно как и каменные плиты, глиняные таблички, кора деревьев, ткани, пергаменты, бумажные свитки и папирусы, испещренные знаками, буквами и рисунками, размещены в залах с подходящими для каждого случая климатическими условиями. Это тайна, в которую я нашел нужным вас посвятить.
--
Чем мы заслужили такое доверие?
--
Не обольщайтесь, вы получили всего лишь частицу тайного знания. Ни один из тех, кому стало известно о существовании Книгохранилища, не сможет найти туда дорогу. Такие места защищены особым образом. У меня на ваш, Джерри, счет есть особые соображения.
--
Вы говорите загадками, профессор. Я вас не понимаю.
--
Когда уходит один, на смену ему должен прийти другой. - Он остановил меня, схватив левой рукой мое плечо. - Вы давно пишете в стол, Джерри?
--
И это вы знаете? -удивился я.
--
Так давно? - опять спросил, не ослабляя хватки, Сурендра.
--
Пять лет, - ответил я, глядя на него со все возрастающим удивлением.
--
Хватит сидеть в гнезде, пора летать, Джерри, - сказал он и отпустил мою руку.
Тем временем малыш Келли достиг трапа и теперь взбирался по нему на катер, поминутно засыпая и просыпаясь. Он делал шаг, надолго останавливался, вставал на следующую поперечину, заменявшую собой ступеньку, и снова на ней засыпал. Нам с Сурендрой оставалось пройти до катера всего ничего.
--
Надеюсь, вы не собираетесь нагрузить меня колоссальной ответственностью перед самим собой и населением земли, которую способны вынести на своих плечах лишь атланты от литературы? Гении, которым Господь, склонясь над колыбелью, прошептал в младенческое ушко: "Разорви для Меня свое сердце"? - негодуя, спросил я Сурендру.
--
Ставьте перед собой великие цели, тогда у вас будет шанс хоть чего-нибудь добиться, - сказал он, глядя в сторону.
Мы поднялись по реке до места, где от основного русла отделялся узкий мелководный приток, в который нырнул наш катер. Паломники высадились в деревушке на месте слияния рек, оставив навес на палубе в полное наше с Келли распоряжение. Вольготно развалившись под ним, мы смотрели на полосу вспененной воды, волочившуюся за кормой; волны, ударяющие в сблизившиеся берега, и ризофоровые, тянущие друг к другу ветви справа и слева над затененной водой.
Экспедиция достигла конечной цели путешествия тридцатью километрами выше по притоку. Катер, по-прежнему, был заключен между стен из корней, стволов и ветвей, и я тщетно искал глазами просветы между деревьями. Сурендра с учениками Свами покинули катер и каким-то невероятным образом просочились в недра окружающих джунглей. Нам с Келли не захотелось без приглашения тащиться за остальными по жидкой грязи. К тому же заблудиться и сгинуть в непроходимой глуши было проще простого.
Не прошло и часа, как зеленая занавесь раздвинулась, и к нам вышел Сурендра. На его лице читалась глубокая печаль. Он прошел в рубку, не говоря ни слова, и наше судно, поднявшись еще немного вверх по реке, развернулось в широкой заводи и быстро двинулось в обратный путь.
Вплоть до прибытия в Калькутту Сурендра пребывал в уединении, всячески уклоняясь от встречи с нами. Иногда я видел, как он шел куда-то по палубе с осунувшимся лицом, запавшими глазами и резко углубившимися носогубными складками.
В аэропорту Дели нас провожал меланхоличный Раммохун со свертком под мышкой. Сквозь большое стекло он рассеянно смотрел на самолеты и тер переносицу указательным пальцем правой руки. Я не выдержал и спросил, чем закончилась наша экспедиция, и что произошло с Сурендрой. Раммохун, наконец, обратил на нас внимание и рассказал, что отшельник, ради которого была организована эспедиция в Сундарбан, был очень-очень стар, и оттуда приходили вести, что дни его жизни на земле подходят к концу. Сурендра почти не надеялся, что застанет его в живых, а, значит, был готов к самому худшему. И как это обычно случается с людьми, найдя в доме на сваях холодный труп, он испытал приступ отчаяния. К счастью, Свами напомнил им, что отшельник покинул этот мир в соответствии со своим желанием: "умереть как лев", в одиночку, без чьих либо рыданий.
Объявили посадку на наш самолет, и мы, по очереди крепко обнявшись с Раммохуном, направились к выходу на летное поле. У самых дверей нас догнал наш индус и сунул мне в руку сверток, который до того держал под мышкой. Со вздохами облегчения мы с Келли заняли наши места в салоне для курящих. Столько пережито было на этой земле, что мы несказанно рады были поскорее раскинуть крылья, поджать лапы и рвануть в самые небеса прямым рейсом до родного дома. Я ощущал себя эмоциональным банкротом, и потому бросил сверток Раммохуна на колени малышу. Под толстым слоем коричневой бумаги Келли нашел миниатюру, написанную рукой современного художника. Я мог поспорить, не глядя, что это была прекрасная Дамаянти на качелях. Я, было, надел наушники и закрыл глаза, собираясь изолироваться от окружающего мира любимой музыкой, но Келли прервал процесс, крикнув мне в ухо, что в свертке есть кое-что для меня.
Тетрадь. На вид ничего страшного. Просто потрепанная общая тетрадь с мятыми углами, грязными обрезами и круглым следом от чашки, из которой пили кофе. Я открыл наугад и понял, что держу рукопись. Рукой отчаянно молодого Карлоса Эсковара было написано: "Мое идиллическое плавание в лягушатнике закончилось. Подобно мальку, я тыкался в голые ноги под закольченными штанинами бредущего по колено в ручье человека. Мне не был знаком подлинный свет солнца и звезд, если до сей поры я действовал под поверхностью воды, боясь..."