Нет спору, иногда причины и следствия дел, творящихся под солнцем, уловляются человеческим глазом. Но, как правило, взаимосвязанные события настолько разнесены во времени и пространстве, что представляются совершенно отдельными и самостоятельными. И если только не случается на то божьего соизволения, чтобы увидел человек истину лицом к лицу, она навеки остается Тайной.
"Всему свое время, - говорит Проповедник, - и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать..."
Вот я, Игнасио Бьянки, от своего имени и от имени Агустина Маричаля, даю здесь иллюстрацию тому, как Господь не оставил нас, потомков жертвы и ее убийцы в состоянии вековечной вражды, но обратил к Себе, показав, что истинное назначение человека - служить Ему во все время жизни на этом свете, "никого не презирая и ничему не удивляясь".
В пятницу я увидел его имя, Агустин Маричаль, очень алое на мокнущей под дождем афише, а в воскресенье в "Клозери-де-Лила", Boulevard du Montparnasse, 171 - его самого, читающего любовные стихи, донельзя скверные, поскольку сочиняла их голова, а не бессонное сердце. Помню, аудиторию его в тот вечер составляла сплоченная компания молодых людей из общества "Gradus ad Parnassum", в которую я даже не пробовал затесаться, так как имел особую причину явиться на объявленное поэтическое слушание. Мне всегда нравилось ужинать в этом старинном литературном баре, когда-то любимом Хэмингуэем и его знаменитыми современниками. Раз в год я оформлял нечто вроде постоянного абонемента или заказа на столик в укромном уголке зала. Так что, несмотря на случившийся воскресный аншлаг, я, благодаря своей предусмотрительности, мог без помех наблюдать за действом, не привлекая к своей персоне ненужного внимания.
Известный всему миру иллюзионист Агустин Маричаль, да простят его истинные любители поэзии, почитал стихосложение за ловкий гимнастический трюк, проделывая который на глазах у изумленной публики, он убивал сразу двух зайцев: умножал свою славу человека, которого "хватало на всё", и "спускал лишний пар", давая выход избытку энергии, с рождения вырабатывавшейся в его теле в больших, чем это необходимо для мирной жизни, количествах. К слову сказать, он вообще не брезговал ни одним мало-мальски полезным занятием, лишь бы найти приложение идеям, кишма кишащим в бурлящем котле его воображения. Как обычно, его сопровождала свита ассистентов, которую он повсюду таскал за собой, следуя зову крови своих необыкновенных предков, и правильно делал, потому что мало еще кто, кроме него, мог похвастать так далеко уходящей в прошлое верностью наследственному делу шоу-бизнеса. И поныне кости его предков, тлеющие в разбросанных по всему свету придорожных могилах, распространяют одуряющий запах смеси человеческого пота, отходов жизни животных и траченого непогодой реквизита, сопутствовавший ярмарочным представлениям бродячих цирков и странствующих театральных трупп.
Как и следовало ожидать, чуткое собрание, оценив сценические эффекты и музыкальный аккомпанемент, взбунтовалось против рифмованной эквилибристики чувств, что, впрочем, нисколько его не обескуражило, о чем он не преминул заявить вовсеуслышанье с выражением легкой печали на подвижном умном лице. Он на удивление спокойно принял проигрыш, сославшись на мысль, принадлежащую, кажется, Борхесу, что "в поражении заключено то достоинство, которого не обрести с победой", и столь искусно склонил присутствующих к обсуждению причин людской любви к "побежденной Трое, а не победившим грекам", что приобрел немало друзей и сорвал-таки к концу вечера искренние аплодисменты.
Оглянувшись напоследок назад, я увидел, как он, счастливый и раскрасневшийся, зажигательно отплясывает фламенко прямо на столе, с которого официанты сдернули скатерть, но оставили по его просьбе вилки, ножи и ложки для пущего грохота, каковой, по его мнению, прибавлял выразительности прекраснейшему из танцев. Как обычно, все вокруг него шумело, звенело и бренчало, переливаясь радужным многоцветьем. Он делал из жизни незабываемый праздник, изо дня в день стремясь отлепить уныние от своего сердца. И пока я шел домой по сияющей отраженными огнями влажной мостовой, эта картина ярмарочного веселья несколько раз возникала у меня перед глазами, мешая сосредоточиться на главном: Игра началась, и только что мне загадали загадку, и если я сию же минуту не соберусь, то грош мне цена, и недостоин я памяти ни одного из своих великолепных предков.
Нам с Маричалем предстояло сразиться "по-честному" под предлогом обоюдного желания выяснить, представитель которого из наших двух древнейших родов наделен настоящими сверхъестественными способностями. На деле же, мы просто не умели найти иной способ сблизиться и помочь друг другу в той мере, в которой каждому из нас это настоятельно требовалось.
Четыре осени назад Агустин Маричаль, потомок мага Симона, злосчастного убийцы моего прадеда Игнасио Бьянки, напал на мой след в Нью-Йорке через артиста заезжего цирка. Наверно, какой-нибудь акробат в секундную паузу между сериями своих умопомрачительных кульбитов успел разглядеть меня в VIP-ложе, откуда я с детским удовольствием наблюдал за представлением вместе с моими друзьями банкирами. Последние частенько приглашали меня на закрытые вечеринки для любителей иллюзионизма, между которыми встречается немало настоящих воротил финансового мира, вплоть до "живых легенд" Уолл-Стрит.
Менее суток потребовалось на то, чтобы по живой цепочке "братьев и сестер" от шоу-бизнеса известие достигло первейшего из гастролирующих по всему миру магов - дона Агустина Маричаля, год, как запросившего эту информацию в штаб-квартире Европейского Отделения Вселенского Клуба Иллюзионистов в Барселоне. Бог знает почему, но Маричалю вдруг втемяшилось в голову, что пришло самое время перешагнуть барьер, выросший между нашими семьями в 1807 году, когда на пустынной улице беднейшей деревушки Карибского побережья от удара спелой фасолины, направленной щелчком коричневых, украшенных бирюзой, пальцев Симона-мага, на тысячу кусков разлетелось сердце великого провидца Игнасио Бьянки, чей дар ясновидения был столь силён, что, говорят, видел он, как от хороших человеческих поступков и помышлений рождаются на небесах святые ангелы и ходатайствуют за людей, их создавших, перед Всевышним. Все знали, что убийца жестоко завидовал славе Игнасио Бьянки, считал ее незаслуженной, и, под воздействием праведного, как ему казалось, гнева, даже пытался организовать подобие народного движения против "шарлатана", с жаром убеждая себя и других в том, что все чудеса жертвы есть результат обыкновенного ловкачества и жульническим образом навязаны вере невинных душой соотечественников. А если это не так, заключал дон Симон Маричаль, то что мешает Игнасио оправдаться и, как мужчине, не рассуждая и не ломаясь, отвести от себя простенький магический удар.
Со смерти Игнасио прямые наследники Бьянки, удалились с городских площадей и залитых огнями сцен в полумрак камерных представлений для сильных мира сего, где ощущали себя в относительной безопасности и отнюдь не бедствовали. Что до меня, то среди прочих моих умений наибольший спрос нашло искусство изобретать карточные трюки, вот я и постарался забыть еще в ранней юности об остальных ростках на древе моих дарований и сосредоточился на одном, способном обеспечить моим жене и детям достойное славы легендарной фамилии Бьянки существование. Слава богу, был еще порох в наших пороховницах: я специально интересовался, и мне сообщили, что между мужчинами нашей дальней деревенской родни из поколения в поколение до сих пор передавалась способность лечить домашнюю живность, а между женщинами - дар возвращать спокойствие расходившимся волнам, когда всем надоедало питаться крабами и требовалось выйти с сетями в штормящее море.
Я никогда в жизни не подал бы руки никому, в чьих жилах течет кровь Симона-убийцы, как не сделал бы этого никто из моей семьи и через тысячу лет после меня. Думал ли я, что в двухсотый день памяти Игнасио Бьянки на ступенях старинной церкви, в присутствии тридцати пяти своих родственников, я, по неведению, обменяюсь рукопожатием со злейшим врагом, с которым прежде никогда не встречался, хотя можно ли было ожидать чего-либо, кроме обмана, от правнука грязного чародея. Мы отошли в сторону, и только тут он представился, и я закричал внутри себя от сознания, что судьба в наказание за мою доверчивость сыграла надо мной злейшую из мыслимых шуток, и в первый раз я, Марио Бьянки, пожалел, что прадед мой в последнюю минуту успел отказаться от своего необыкновенного дара, которому завидовали прочие деревенские колдуны, и который в действительности служил для него источником постоянных душевных страданий, ибо, помимо рождения ангелов, видел он и рождение бесчисленных обвинителей, указующих Господу на зло, творящееся человеком. Уж я бы заранее разглядел, кто посмел заявиться на нашу территорию, и, как пить дать, спровадил бы негодяя куда подальше. Но дело было сделано, а какими окажутся последствия, в тот момент не было ясно никому.
Мужчины, женщины и дети семьи Бьянки один за другим входили в церковь, потому что близилось время службы, и мой дядя перед тем, как прикрыть за собой дверь, жестом указал мне на свои часы, а я в ответ дал ему понять, что держу ситуацию под контролем.
Когда снаружи не осталось никого, я принялся без стеснения рассматривать врага, его дорогой модный костюм, его длинные пальцы, украшенные мертвой зеленой бирюзой того, давно почившего, грешника. Мне крайне не понравилось ухоженное в салонах, до омерзения самоуверенное, лицо Маричаля. И все эти свидетельства его мирского благополучия до того разожгли во мне жар ненависти всех живущих и умерших Бьянки, что я, бледная копия великого прадеда, собрал всю доступную мне силу и мысленно проник через рот дона Агустина в его шейную артерию, чтобы попробовать на вкус его маслянистую кровь. Я было совсем уж решил, что готов схватиться с ним, поскольку изучил его внутреннее устройство, но тут наши взгляды, наконец, встретились. И я понял, что и отец мой, и дед всю жизнь отказывались признаться самим себе в том, что Бог не забрал назад у наследников Игнасио Бьянки дар ясновидения и даже не ограничил глубину его проникновения в прошлое и будущее. Они как-то чудовищно перетрусили и сами затуманили себе зрение. До меня дошло, что Игнасио немало молился о том, чтобы его избавили от необыкновенного свойства, пока не понял, что Бог не меняет решений, и не научился самостоятельно прикрывать свой внутренний взор на то время, когда в нем не было надобности. И, соответственно, его последняя "просьба" к Всевышнему была передавшейся мне по наследству от отца и деда выдумкой.
Так вот, в считанные секунды мне открылись все предыдущие жизни Агустина Маричаля, и так случилось, что я узнал, от Каина или Авеля произошла его душа. К моему несказанному изумлению, я не сошел с ума от видений и не умер от испытанного стыда за то, что, хотя и не осознанно, а вел жизнь труса, не делая попыток узнать, кем я являюсь на самом деле, и чего ждут от меня Небеса, тогда как мог - зря разве пало на нас божье благословение - приносить пользу и себе, и людям, всякий раз строго сообразуясь с божественным замыслом. Едва оправившись от болезненного (для моих нетренированных нервов) опыта, я сделал вывод, что наша с Агустином Маричалем встреча предопределена, и нет никакого смысла раздумывать, насколько это идет вразрез с моими желаниями, во-первых, потому что случившегося не обратить вспять, а во-вторых, в таких запутанных ситуациях не человеку с его ограниченностью решать, что лучше для его блага. Я быстро приходил в согласие со своей истинной сутью, позволяя себе проникнуться поднимающейся откуда-то из глубины мощью, а мою плоть тем временем щекотали слабые электрические разряды, ведь шутка ли, вселенная атомов и электронов моего тела перестраивалась в соответствии со структурой макрокосма. Мне становилось все лучше и лучше, так что я чуть не плакал от радости, и только присутствие постороннего удерживало меня от внешнего проявления чувств.
Агустин Маричаль был далеко не дурак, иначе не видать бы ему мировой известности, да и деньги, чей особенный норов Маричали познавали с пелёнок, не текли бы к нему неиссякаемым звенящим потоком, дай он хотя бы раз слабину своей вымуштрованной артистической воле. Он дождался окончания моей трансформации и сказал, что по всем приметам видит, что со мной произошло нечто особенное. Я не стал отрицать, но и не ринулся посвящать его в подробности, вместо этого я поинтересовался, что привело такого великого человека в провинциальный колумбийский городишко, единственной достопримечательностью которого была церковь Святой Девы Марии, построенная раскаявшимся испанским конкистадором. Он объяснил, что отчаянно нуждается в помощи, и что я вижу перед собой последнего представителя проклятого Чабелой Бьянки злополучного рода Маричалей.
Стоило ему упомянуть имя моей прабабки Исабель Бьянки, и пальцы моих рук и ног подогнулись, а тело приготовилось к прыжку, будто я всю жизнь следовал древней традиции и был магом, познавшим существо горного льва. Всем известно: Чабела едва не умерла от горя, когда ей привезли тело мужа с огромной дырой на левой стороне груди, как раз на месте, где Бог положил находиться человеческому сердцу. Проплакав три дня и три ночи, вдова Игнасио Бьянки взяла великий грех на душу и совершенно сознательно прокляла род Симона Маричаля до десятого колена, осудив убийцу и его наследников на абсолютное отсутствие в их жизни любви, и с тех пор продолжение рода Маричалей было сопряжено с величайшими трудностями, обернувшимися всего лишь за пару сотен лет полной для их семьи катастрофой. Их мужчины были блистательны, карманы их одежды оттопыривались от банковских билетов, однако, никому из них не удавалось вступить в длительную связь с подходящей для брака женщиной. И не могло помочь их несчастью ни знание хиромантии, ни гадание на картах Таро, ни искусство толковать и создавать сновидения, так как, не имея любви, оставались они ничем, и не было в их способностях никакой пользы.
В тот день наши головы были еще слишком горячи, и мы предпочли расстаться, так ни на чем и не порешив, а только сошедшись во мнении, что иногда лучше предоставить событиям протекать своим чередом и не пытаться силой разоблачить то, с чего провидение не торопится отдернуть завесу. К тому же я не представлял, как поведет себя моя родня, узнав, с кем я беседовал на пороге церкви, за оградой которой начиналось кладбище с черными крестами над серыми могильными плитами, в том числе и над той, что обозначала место упокоения костей Игнасио Бьянки, но я подозревал, что после моего рассказа ярость пожрёт добродетели каждого Бьянки, как огонь пожирает дрова.
Агустин Маричаль следил за мной, ясное дело, потому что за исключением меня, никто не рискнул бы снять с него чары Чабелы, а сам я и понятия не имел, что она сделала, и сколько потом ни думал об этом, - не продвинулся в своих догадках и на величину воробьиного хвоста.
Достаточно долго наши пути не пересекались, и встреча в Колумбии, будучи чересчур эмоционально окрашенным событием, постепенно превращалась в моей памяти в смазанное пятно, обещавшее в скором времени исчезнуть окончательно и бесповоротно, как вдруг, в середине сентября, на мой парижский адрес доставили открытку с изображением воина, пронзающего дракона мечом; на обороте которой шрифтом, стилизованным под руническое письмо, излагалось смехотворное предложение "померяться силой". Вот такое Маричалем было придумано продолжение истории с убийством Игнасио Бьянки. Я немедленно поставил Агустина в известность, что принимаю вызов и предоставляю ему право задать тон Игре, - такой статус мы определили нашему профессиональному соперничеству.
Должен заметить, что приобщение к сокровенным тайнам способствует наполнению души священным трепетом, который чувствуешь в себе денно и нощно, и ни в коем разе не имеет это ничего общего с приобретением власти ни над людьми, ни над обстоятельствами, и ежели кто допустит такой нечистый помысел в сердце свое, знайте, будет то вам в погибель. Так что в обычной жизни пользовался я, как и прежде, интуицией и работой ума. И афиша, возвестившая о новом приложении необузданного гения Агустина Маричаля, перекинувшегося от жанра Иллюзии к жанру Поэзии, который по существу есть высшая магия - Магия Слова, натолкнула меня на мысль, что выступление в "Клозери-де-Лила" подскажет мне, что задумал противник.
Возвратившись домой из кафе в половине четвертого утра, я бросился на кровать и сейчас же заснул, нимало не беспокоясь о том, чтобы разгадывать на тяжелую голову какие бы то ни было загадки. Жена моя с обоими мальчиками два дня назад уехала в Нормандию к своей матери. Предстоящая неделя сулила отдых, в то время как следующая за ней была расписана по часам и минутам. Таким образом, со спокойной совестью я отдался во власть Гипноса, а в шесть проснулся от настойчивого воркования. На подоконнике голубь оделял вниманием свою подругу, то и дело отвлекаясь на то, чтобы отогнать соперника, присаживающегося то справа, то слева от их семейной пары. Милая картина жизни напомнила мне о несчастном моем враге и о моем долге перед не находящей покоя и, потому, не менее несчастной душой Исабель Бьянки. Понадобилось выпить шесть чашек крепчайшего кофе и разжевать изрядное количество зернышек кардамона, пока не вспомнил я каждую, от первой до последней, фразу, вышедшую из уст Агустина Маричаля за долгие вечер и ночь в "Лила".
В семь тридцать пять я набрал его номер и произнес: "Снорри Стурулсон". Я услышал в трубке короткий смешок, означавший, без сомнения, что я угадал. На тот момент разговор был окончен, и мне оставалось ждать новой подсказки. До обеда я гулял по улицам. В книжном магазине "Шекспир и компания" нашлась "Младшая Эдда". Я расплатился и вернулся домой, чтобы скоротать за чтением время, не тревожась о следующем шаге противника.
Вчерашние стихи Маричаля изобиловали метафорами первобытных северных поэтов, так называемыми кёнингами, назначением которых было завуалированным образом описывать функцию предмета, его применение, но не внешность. К примеру, "вода меча" означала кровь, "праздник коршунов" - битву, ну, и так далее. Третья глава "Эдды" Стурулсона - что-то вроде учебника поэзии, северный "Gradus ad Parnassum". Еще "Младшая Эдда" содержит в себе красивейшие примеры магического искусства древних.
В среду я расписался в бумаге почтальона за посылку. Просидев на полу в холле целый час, я решился и открыл замок, вделанный в одну из боковых стенок доставленного ящика. Оттуда вышла упитанная серая короткошерстная кошка.
Я позвонил Агустину и известил его, что категорически отказываюсь продолжать Игру. Я не собирался повторять "забаву в Ётунгхейме": поднимать с земли кошку, в которую силой волшебства был обращен Мировой Змей, опоясыващий землю. Утром в постели я читал, как богу Тору в краю великанов предложили посостязаться с местными парнями, и как удалось Тору добиться, чтобы кошка перестала касаться земли хотя бы одной из четырех лап. Маричаль сначала рассмеялся, как нашкодивший ребенок, узнавший, что шалость удалась, а после испуганным голосом спросил, не обидел ли он меня невзначай. Затем он принялся торопливо и сбивчиво объяснять, что намеревался только поиграть "в загадки", и, провалиться ему на этом месте, если он вообще знает, что подразумевалось древними, кроме бесконечности, под Уроборосом, змеей, кусающей свой хвост.
Через сутки я перестал сердиться на этого взрослого младенца, а в воскресенье мы встретились с ним Люксембургском саду, чтобы потолковать о поэзии. С лица Агустина Маричаля упала, наконец, шутовская маска, и на поверхность выступили следы разочарования и тоски по все никак не могущей состояться жизни. Наверно, сердце мое очистилось от скорлупы, и по какому-то наитию я попросил Агустина повернуться ко мне спиной. В сгустившемся солнечном свете, похожем на столб жидкого золота, я увидел голографическое изображение кинжала, всаженного по рукоять под левую лопатку моего собеседника. Оставалось взяться покрепче и вырвать посторонний предмет, что я и проделал, как следует поднатужившись. Маричаль рухнул бы на землю, как подкошенный, если бы я не успел подхватить его под руки и дотащить до скамейки. Я усадил его и придерживал обеими руками, пока он хватал ртом воздух словно рыба, выброшенная на сушу. Не знаю, как долго мы не покидали пределов сада. И я не в состоянии вспомнить ничего из того, что творилось вокруг нас. Разве что стаю белых голубей, кувыркающихся в небе над нашими головами.
Исцелившись, дон Агустин Маричаль обрел счастье и покой с любимой женщиной, сделавшейся матерью его восьмерых детей. Он давно забросил дело, бывшее когда-то всем в его неправдашней жизни. Свое свободное время он посвящает сочинительству масштабных исторических романов, причем сила его воображения такова, что он без страха берется за описание сложнейших батальных сцен и всякий раз с успехом завершает задуманное.
Я же остаюсь трепетным любителем поэзии, и, приступая к изучению очередного человеческого недуга, произношу одни и те же стихи Руми: "Пожалуйста, вселенская душа, порепетируй какую-нибудь песню, или что-нибудь, через меня!"