Яркий, палящий он выжигал глаза, заставляя выть от боли, корчиться, скулить.
Больно!
И тут же - молнией в голове - Охотники!!!
Понимание, дикий ужас, поднявшийся из живота к горлу, подпрыгнувший тугим комком, а потом упавший обратно. Волна жара. Выступивший пот. Все быстро. По-звериному быстро.
Вскочить и ринуться в слепящее марево. Не видя, не в силах разомкнуть веки. Прыгнуть только на звук, на запах. Человек! Рассыпаться яростным рыком и... захлебнуться хрипением, болью, кровью. Налетел на железо. Острое. Печет-то как в животе... По брюху стекает - липко, скользко, горячо. Нутро огнем полыхает. И тут же запахи, звуки - все навалилось. Визг щенков, рык и хрип умирающей волчицы.
А когти жалко скребут утоптанную землю. Только бы встать! Я поднимусь, поднимусь. Ты сам кровью захлебнешься. Я встану, вот увидишь. Тварь жестокая. Поднимусь.
Но прежде ползти. Ползти на звук. На хрип. Где ты, родная? Ничего не вижу.
Ползу на запах - ее запах! Пересохшим широким языком лизнуть окровавленную оскаленную морду. Я здесь, очнись, очнись... Я тут. Родная моя.
Ярость. Ох, какая ярость. Кто бы знал, откуда силы взялись.
Прыгаю, вспахивая залитую кровью землю. Разорву тебя, убью тебя, тварь жестокая! Зачем их? Щенков зачем? Ее зачем? До глотки доберусь. Сдохну, но доберусь. Убью тебя, тва...
* * *
Огромный, истекающий кровью волк тяжело прыгнул. Фебр взмахнул мечом и перерубил зверю хребет. Мертвая туша рухнула на утоптанный пол землянки. Черная кровь лилась из раны толчками.
- Здоровый какой, скотина, - с чувством сказал ратоборец, вытирая клинок о жесткую шкуру. - Откуда в них тела столько, когда оборачиваются? Мужичонка-то был хилый, а гляди - вызверился в какого.
Тот, к кому он обращался - облаченный в серое одеяние колдун, - присел на корточки рядом с хищником.
- Да Встрешник их разберет... - он положил ладонь на широкий лоб волколака и заговорил слова заклинания.
Воин тем временем огляделся. Яркий солнечный свет, льющийся в распахнутую дверь, освещал убранство убогого жилища и безжизненно лежащих обитателей: нескольких щенков, двоих переярков, самку и матерого кобеля.
Пока Фебр обходил оборотней, небрежно пиная ногой то одного, то другого, чтобы наверняка удостовериться, что мертвы, в дальнем углу - там, где грудой была свалена меховая рухлядь, что-то завозилось.
Мягко ратник поднял меч для удара и шагнул вперед. Он уже был готов убить - оружием ли, Даром ли, но из-под обтрепанных заячьих шкурок высунулась девичья голова - кудлатая, взъерошенная. В глазах испуг, да что там - ужас плескался.
Девка растерянно моргала, но яркий солнечный свет не причинял ей боли, не делал незрячей.
- Ты откуда тут? - шагнул к ней мужчина, убирая оружие в ножны. - Как звать-то?
Она сгребла руками пыльные шкурки, прижала их к себе и тихо-тихо ответила:
- Светла... Светла звать меня. Я тут давно живу, ой, как давно...
Фебр наклонился к ней и, взяв за плечи, осторожно поднял. Девушка отводила глаза, избегая на него смотреть.
С виду ей было лет двадцать. Хорошенькая. Длинные волосищи вились крупными кудрями, но были не убраны, как положено, в косу, а заплетены-переплетены нитками, веревками, кожаными ремешками, отчего вид у несчастной делался совсем неладный.
- Ты откуда тут? - снова спросил ее ратник.
- Не помню... Ты меня не трогай, родненький, - заплакала вдруг обитательница землянки. - Не трогай, Хранителей ради. От тебя страданием пахнет, и смерть за спиной стоит: крылья простерла, в душу смотрит. Страшно мне!
Колдун и воин переглянулись.
- А ну-ка, - сказал облаченный в серое мужчина, - идем со мной.
И, взяв блаженную за руку, повел ее прочь из логова.
В лесу было тихо, тепло и безветренно.
- Полян, она - Ходящая? - спросил стоящий у входа Фебр.
Полян осматривал девушку, поворачивая ее за подбородок то так, то эдак, заглядывал в глаза.
- Нет. Видать возле деревни какой-то скрали. Сожрать, поди, хотели.
Его собеседника не особо убедили эти слова, поэтому он подошел и беззастенчиво раздвинул пухлые губы каженницы указательным пальцем - пощупал клыки, посмотрел внимательно зубы, покрутил девчонку, ощупывая позвоночник, плечи, затылок.
- И впрямь не волчица, - задумчиво сказал ратоборец. - Видать рассудком тронулась. Ты откуда, горе? Может, хоть помнишь - из рода какого?
Она покачала головой, не поднимая глаз.
- Чего с ней теперь делать-то? - озадаченно спросил Фебр и позвал куда-то в сторону. - Орд!
- Да тут я, - послышался голос откуда-то справа. - Чего орешь, волколак что ли подрал?
- Нет. Гляди, какую пригожую сыскали, - и воин указал на застенчиво перебирающую складки рубахи обитательницу землянки.
Названный Ордом подошел, положил девушке на голову теплую ладонь и сказал:
- Скаженная. Видать, зачаровали, а она рассудком поплыла. В Цитадель везти надо. Не тут же бросать. А родню теперь и не сыщем.
- Верно, - кивнул Полян. - В окрестностях бабы не пропадали. А у ней, по летам судя, дети уж должны быть. Годков-то тебе сколько, краса ненаглядная, а?
Светла подняла на него глаза - темно-карие, но с дольками пронзительной синевы, пролегшими от зрачка.
- А не помню я, милый человек. Иной раз и вспомню, а потом и снова не помню, - она виновато развела руками. - Да ты не расстраивайся! Не кручинься. И ты тоже!
Блаженная повернулась в Орду, старательно не замечая стоящего между этими двумя Фебра:
- На вот, гляди, что у меня есть, - и девушка протянула мужчине в коричневом одеянии сосновую шишку. - Смотри, красивая какая.
Он в ответ хмыкнул.
- Полян, девку ты повезешь, - меж тем сказал Фебр.
Колдун поморщился - за семь верст киселя хлебать! Два дня по ухабам трястись с дурочкой в сопутницах.
- Фебр, может, сам? - спросил мужчина с надеждой.
Все же их ратоборец только-только покинул Крепость и, наверняка, был бы рад случаю снова там побывать. Но тот в ответ покачал головой:
- Ага, сам. Я как ее кровью мазать буду? Она и так, вон, сторонится, трясется вся. А мне ее в обережной черте без крови не удержать.
Орд кивнул, признавая правоту этих слов. Колдуну-наузнику и впрямь не нужно вещую руду лить, чтобы на ночлег остановиться. К чему каженную девку стращать, она и так дрожит, словно бельчонок.
- Все, поехали, хватит уже топтаться. Ты всех упокоил? - спросил целитель у колдуна.
- Всех, кто не Даром пришиблен был. - Едем.
Светла послушно отправилась за мужчинами, не пытаясь упрямиться или бежать. Когда Орд подсадил ее на спину своего коня, девушка вдруг вцепилась ему в запястье и прошептала:
- Родненький, воин ваш - не злой вроде парень, отчего же смерть с ним рядом в седле едет? - и посмотрела своими дикими глазищами на разбирающего поводья Фебра.
У Орда по спине пробежал холодок. Лекарь даже оглянулся, чтобы увидеть то, о чем говорила каженница. Очень уж правдиво у нее это вышло. А потом мужчина досадливо плюнул - мол, поддался на россказни убогой! - и ответил:
- Никто с ним рядом не едет. Сиди уж.
Но Светла в ответ лишь покачала головой.
Сторожевая тройка уезжала от разоренного Гнезда, и никто не заметил поджарого переярка, залегшего за старым выворотнем.
Зверь встал, отряхнулся и устремил пронзительный взгляд зеленых глаз в спины Охотникам. Видно их из-за деревьев было уже плохо, но зверь все-таки заметил, как Светла, сидящая позади целителя и держащаяся за его пояс, чтобы не упасть, украдкой обернулась и помахала рукой.
Хищник переступил с ноги на ногу, словно прощаясь с девушкой, и потрусил прочь - в лесную чащу.
* * *
Тамир въезжал в родной город погожим и ясным утром.
У тына шумело многолюдство. Крепкие ворота стояли распахнутыми настежь. Окрестные селяне приехали на торжище и привезли все то, что успели спроворить за долгие зимние вечера, когда большую часть суток сидели в четырех стенах. Ткани, узорочье, горшки, ложки, веревки, меховая рухлядь - это продавалось либо выменивалось на соль, крупы, зерно, железные крицы. Словом, на все - от ножа до телеги.
Видя серое одеяние, народ расступался, кланялся, торопясь дать дорогу наузнику. Но тот не спешил. Лениво посматривал по сторонам, не выказывал досады или небрежения, да только все одно - среди всеобщей суеты и крика казался сошедшим на землю навьим, вроде бы и человек, а вроде бы и нет.
Странник словно не замечал любопытных и опасливых взглядов, словно не слышал шепотка прокатившегося в толпе: "Колдун! Колдун приехал!"
Он только усмехнулся про себя, услышав, как неказистая бабенка, напоминающая встрепанную галку, громко шептала стоящей подле нее товарке - дородной девке с румянцем во всю щеку: "Нешто опять из городу ни выехать седмицу? В конце таяльника ведь приезжали уже за выучениками!"
Молодица, всплеснула руками: видимо ли дело - при таком-то скоплении да застрянет все это людство в городских стенах, пока посланник Цитадели ищет себе отрока!
И ни одна живая душа не признала в прибывшем сына пекаря Строка - добродушного, сдобного, как его хлебы, мальчишку, что готовил диковинные сласти.
Тамир все ждал - когда же сердце дрогнет? Вот же улочки, знакомые до судороги в горле, вот же дома, которые помнит еще с детства, старая корчма с тесовой крышей, дорога тянется все так же, мощеная деревянными плашками. И ведь лет-то совсем ничего прошло. Отчего же все кажется родным и чужим одновременно, будто в душу стучится и не может достучаться память.
Вот и дом родительский. Вроде все как всегда. Та же околица, те же ворота, только покосившиеся, та же кровля, а старая липа за частоколом все так же полощет ветвями небо...
Спешившись, колдун взял коня под уздцы и постучал в просевшие створки, опасаясь, как бы окаянные не рухнули и не погребли под собой пса, отозвавшегося дребезжащим стариковским лаем. "Надо же, жив еще", - подивился Тамир, вспоминая кобеля по кличке Звон, которого еще слепым щенком выменял на калач у соседа и тем самым избавил от участи быть утопленным.
На стук и брех пса из дома выскочил кто-то уж больно резвый на ногу. Прошлепал к воротам, повозился с засовом...
Страннику открыл незнакомый вихрастый парнишка весен тринадцати-четырнадцати, следом за которым, опираясь на кривую палку, щуря выцветшие стариковские глаза, вышел... отец.
Сын смотрел и не узнавал в согбенном дряхлом старце того, кого еще помнил крепким, полным сил. Сердце, не дрогнуло. Лишь настигло запоздалое понимание, что дома не был очень давно. И, верно, таким же изменившимся, каким ему показался отец, видел его и сам Строк. Потому что он, близоруко щуря слезящиеся глаза, смотрел на странника внимательно, но без узнавания. Мальчишка же, держащий хозяина дома под локоть, пялился на колдуна, вовсе забывши о почтении. Обшаривал взглядом и серую одежу, и запыленную накидку, и коня с ладной крепкой сбруей.
Наузник молчал, давая старому и малому разглядеть себя.
Повисла тишина.
И вдруг Строк нерешительно вытянул вперед подрагивающую морщинистую руку и с какой-то обреченной надеждой прошептал:
- Тамир?
Сын в ответ кивнул, понимая, что в высоком поджаром мужчине, с коротко остриженными темными волосами, бледной кожей и навек исчезнувшими веснушками, трудно узнать толстого неуклюжего дитятю, ушедшего следом за креффом.
- Сынок... Тамирушка.... вернулся...
И не обращая более внимания на то, что незнакомец, постучавшийся в ворота, мало общего имел с тем, кто некогда за эти ворота вышел, отец притянул к себе родное дитя.
- Сыночек... - сухие руки стискивали плечи колдуна, тогда как седая макушка родителя едва доставала Тамиру до подбородка.
Неловко похлопав Строка по спине, колдун думал о том, что вот этот почти ослепший старик и есть тот, кто давным-давно учил его мудреному ремеслу хлебопека. Учил с малолетства. Как же так получилось, что наука, впитанная едва не с материнским молоком, навсегда выветрилась из головы, стала чужой всего-то за пять лет, проведенных в Цитадели. Такой же чужой, как этот человек, что зовет его сыном, и столько крепко сжимает в объятиях.
- Будет, будет, - сухо сказал мужчина и высвободился. - В избу идем.
- Радость-то какая... вернулся... а мать-то ведь по осени схоронили. Не дождалась тебя. Умирала, все говорила: "Сыночку бы повидать, хоть обнять напоследок, словом перемолвиться". А я вот, видишь, дожил, пень придорожный, дожил! Вот и помирать теперь можно. Сынок, дай нагляжусь на тебя!
Тамир настойчиво повел отца в дом, переводя беседу с жалостливого лепета на разговор более насущный:
- По осени? - уточнил он.
Строк закивал:
- Настудилась, занемогла, да в три дня сгорела от лихорадки. Уж и целителя я звал, да только он руками развел, мол, от старости и тоски припарок не придумано.
Сын кивнул и спросил:
- Обряд-то по уму провели? Не поднялась? - и шагнул в темную душно натопленную избу.
- Не поднялась, что ты, - замахал руками старец. - Из сторожевой тройки колдун отчитывал. Нам же в прошлом годе нового наузника урядили.
- Схожу на жальник, проверю, что он там наколдовал, - отозвался Тамир, в душе не доверяющий никому кроме себя, и повернулся к незнакомому пареньку:
- Эй, щегол, коня расседлай иди, да сумы переметные принеси в избу, нечего столбом верстовым стоять.
И так были сказаны эти слова, что застывший в изумлении парнишка мигом ожил, поклонился и убежал во двор - только пятки замелькали. Старый хлебопек метнул на сына удивленный взгляд, не думал он, что его Тамир - прежде такой неуверенный и мягкий - сможет когда-либо говорить так властно и сухо. И слышалось, что привычка повелевать и приказывать давно и прочно прижилась в его низком негромком голосе.
Отец виновато и растерянно глядел на возмужавшего сына, который казался ему таким чужим, незнакомым. Если бы не лицо, в чертах которого угадывались черты почившей жены, Строк, небось, и вовсе усомнился бы в своем родстве с этим суровым незнакомцем.
- Скажи, нужда какая есть у тебя? - тем временем спросил Тамир.
Хозяин дома виновато ссутулился, думая, будто сын хочет упрекнуть его, и залопотал:
- Ты уж прости, родной, нет в дому уюта прежнего. Млава как умерла, так и опустела изба без хозяйки. Не серчай уж...
И он обвел рукой горницу, словно прося прощения, что встречает единственное дитя в таком убогом убранстве.
Тамир проследил за движением сухой отцовой руки.
Изба, как изба. При матери, знамо дело, и тканки на скамьях новее да чище были, и полы выскоблены так, что глаза слепило. Но в остальном, все, как пять лет назад - знакомые с детства сундуки, ткацкий стан в углу, прялка с куделью. Вроде, ничто не изменилось, лишь побледнело, постарело и без хозяйки словно бы осиротело. Да и пахло в доме не стряпней и чистотой, а дымом и пылью. Колдун покачал головой. Заметив это, старик зачастил:
- А ты как доехал, сынок? Может баньку натопить?
Скрипнула дверь и в горницу зашел с переметными сумами на плече давешний мальчишка.
- Это кто? - словно не слыша отца, кивнул наузник в сторону настороженно замершего паренька.
- Дак, Яська, - испугался Строк. - Ты его помнить должен, матушки твоей сестрич. Родня его по зиме сгибла - угорели в дыму, в печи среди ночи камень обвалился, гарь в избу и пошла. Так и пропали все - от мала до велика. Парень-то уцелел оттого лишь, что у нас накануне загостился да заночевал. Вот я и приютил его - ни кола, ни двора у горемыки, хозяйство немудреное все на оплату обряда ушло, шутка ли - девять человек разом упокоить! Так что оба мы с ним, выходит, сироты.
- А ну подойди, - приказал Тамир.
Паренек испуганно шагнул к колдуну и замер, глядя испуганными глазами.
- Вроде руки есть у тебя. Иль две слишком много? Одну можно вырвать?
Яська сошел с лица, испуганно захлопал глазами, не понимая, за что ему прочат такую страшную участь.
Сын Строка пояснил:
- Что ж это ты живешь, словно чужин? Ни чистоты, ни порядка. Захребетником утвердиться вздумал?
От его холодного голоса, от пронзительного взгляда темных глаз несчастного мальчишку прошиб пот.
- Тамирушка, Тамирушка, - залопотал отец, пытаясь оправдывать парня. - Дите ж он еще совсем. Да и не девка по хозяйству-то проворить.
- Спроворит, ежели не хочет, чтобы я ему руки повыдергивал, - отрезал колдун.
Старик отшатнулся, не веря, будто его родное чадо может вот эдак напуститься на ни в чем не повинного сироту. Зато побелевший от страха паренек бросился торопливо накрывать на стол, меча из печки немудреную снедь: жидкие зеленые щи, кашу, сваренную, видать, позапрошлым днем, пареную тыкву.
Тамир ел и хмурился. Даже хлеб был какой-то глинистый и вяз на зубах. Наконец, колдун не выдержал, отложил ложку и мрачно спросил:
- Эдак вы каждый день столуетесь?
Отец по-прежнему виновато развел руками. Сын поднялся, подошел к скамье, на которой лежали переметные сумы и, пошарив в одной, извлек завернутый в холстину каравай, шмат сала, несколько головок чеснока и вяленое мясо. Достав из-за пояса нож, он принялся нарезать лакомства толстыми пластами, но замер, почувствовав пристальный испуганный взгляд. Яська смотрел на нож глазами, полными ужаса, видать, промелькнуло в умишке, что этот самый клинок резал и руку колдуна, и мертвую плоть какого-нибудь покойника и, Хранители ведают, что еще. Тамир усмехнулся и на кончике ножа протянул мальчишке темно-красный кусок говядины.
Словно зачарованный Яська взял лакомство, да так и застыл, не имея сил поднести его к губам и содрогаясь от ужаса и отвращения. Да еще проклятый колдун другой кусок себе в рот отправил и глядит прямо в глаза, жует.
Желудок подпрыгнул пареньку к горлу и, зажав ладонью рот позеленевший Яська вынесся в сени, забыв о почтении и страхе.
А Строк только горько вздохнул. Даже когда умерла Млава не чувствовал себя старик таким обделенным, таким... обокраденным. Кто сейчас сидел с ним за одним столом? Разве Тамир? Не было у его сына таких пустых глаз! Не было этого холода в голосе. Звонким был парень. И сердце у него пылало, и глаза светились. А этот неведомый чужин - кто? Колдун с голосом тихим и сухим. Словно подменили его креффы в Цитадели! Перекроили на свой лад, не оставив ничего от трудов отца и матери. Забрали дитя ласковое, а вернули неведомо кого. Лютого. Холодного. Мертвого.
Только и радовалось родительское сердце, что сын жив. Не сгинул. Не погубили его Ходящие. Жаль, что сердце у парня озлобилось. Но сердце ведь, как птаха - приласкай, обогрей и затрепещет. Найдется красивая, стройная, с очами ясными - оживет его сын, как иные, жизнью битые, оживали.
- Сынок, как жить теперь будем? - осторожно спросил старик. - В летах ты уже таких, что пора бы и жену в дом вводить...
Услышав это, наузник усмехнулся.
- Отец, какая жена? Я - колдун. Вне рода мы. Вне обычаев. И семей у нас нет. Живые - не мое дело. Моя забота - мертвые. И в городе я не останусь. Повидаться приехал. Проведать. А завтра обратно в Цитадель отправлюсь покойников потрошить.
У Строка жалко вытянулось лицо. Стоящий в дверях Яська круто развернулся и снова кинулся блевать.
- Прости, сынок, не разумею я обычаев ваших, - старик вытер глаза.
- Страшно тебе, что я колдун, сиречь труповод? - спросил Тамир, сам не понимая - откуда, из каких глубин души лезет эта желчь и изливается на породившего его человека.
- Не колдун ты. И не труповод, - вдруг твердо ответил отец и даже распрямил доселе согбенную спину. - Ты сын мой. Им и останешься.
И старик порывисто обнял этого чужого рослого мужчину, которого не понимал, но которого, тем не менее, любил всем сердцем, и в котором чуял родную кровь. Чуял даже сквозь отчуждение, пролегшее между ними, сквозь долгие годы разлуки.
- Пойдем на погост, сынок, - хрипло произнес Строк. - Матери поклонишься. Она все глаза выплакала, тебя дожидаясь. А уж когда из Цитадели возвращалась, по две седмицы, как мертвая, на лавке лежала. Думала, сгинул ты.
- Она ездила ко мне? - удивился Тамир.
- Покуда силы были: в год по два раза. Да все впусте.
"Видать, Донатос не пускал, - догадался про себя колдун. - Знал, что к пользе не пойдет. Оно и верно".
...На буевище, что пряталось в рощице за городским тыном, Тамир с отцом пробыли почти до вечера. Колдун подправил холмик, окропил его кровью, словно не доверяя тому, кто по осени затворил матери путь в мир живых. Зарыл в могилу оберег с мудреным наузом, на который нашептал заговор, чтобы никто не смог Млаву поднять и потревожить.
И лишь после этого они с отцом долго стояли и молчали. Колдуну было нечего сказать, а старику, который худым, костлявым плечом прижимался к молодому, налитому силой, говорить не хотелось. Он было решился вспомнить, каким сын был в детстве, но поглядел на его застывшее, словно высеченное в камне лицо и проглотил рвущиеся с губ слова.
Когда они возвращались назад и уже почти подходили к воротам, Строк вдруг, взяв Тамира за руку, заговорил:
- Ты прости, ежели что не так, сыночек. Может, обидно тебе, что Яську я пригрел?
- Да пусть живет, - отмахнулся колдун. - Ему защита, тебе подмога.
- Пойми, Тамирушка, - вновь заговорил отец, пытаясь объяснить сыну ход своих мыслей. - Стар я. Пекарню, вон, хотел совсем закрыть, не осталось силы в руках - тесто месить. А чужих нанимать опасаюсь. Ум надо живой, острый иметь, чтобы за делом следить, чтоб не захирело, да не разворовали. А я, сам видишь...
Он виновато развел руками и продолжил:
- А Яська вроде свой - родня, да и один, как перст. Авось и сбережет дело родовое. Да и мне не так муторно жить. Вот закончишь свое служение, вернешься взад, будет, что перенять в оборот.
Колдун сперва даже не понял, о чем толкует отец. А когда сообразил и заглянул в выцветшие слезящиеся глаза, все слова, что были готовы сорваться с губ, так и примерзли к языку. Столько было в стариковском взоре слепой веры в то, что однажды дело, которое начал еще прадед, продолжится, что не смог сын его разуверить в обратном. А потому Тамир молча кивнул и сжал отцово плечо. Не зачем Строку знать, что не бывает у насельников Цитадели домов, что не пекут наузники пироги и пряники.
* * *
Вечером, дождавшись, покуда отец заснет, колдун сдернул с сундука посапывающего Яську и потащил того на двор. Паренек от ужаса лишился голоса и беззвучно кричал, цепляясь за дверь. Решил, видать, что хотят его вышвырнуть на улицу, на потеху Ходящим. Но Тамир безжалостно выдернул трясущегося мальчишку из избы, да еще попутно отвесил тяжелый подзатыльник:
- Не блажи, - шикнул сын Строка. - Со мной не сожрут. Поговорить надо.
Малец отчаянно закивал и попятился обратно в дом.
- Да стой ты, дурень, - зло дернул его за ухо мужчина, не желая пускаться в долгие объяснения о том, что бояться нечего, поскольку все обереги на подворье он обновил, да и нежить добровольно в руки убивца не сунется.
За шкирку колдун выволок трясущегося паренька под старую липу, отвесил пару бодрящих оплеух, тем самым заставив заткнутся, и сказал:
- Слушай и вникай, бестолочь. Я через день уеду. Завтра поутру сбегаешь за посадником, скажешь: на Строковом дворе ждет его колдун. Пусть придет - дело до него есть.
- Господин мой, - залепетал мальчишка, у которого от оплеух горели разом и затылок и ухо. - Да как же я такое самому посаднику скажу?! Видано ли дело, чтобы городской голова на поклон к кому шел?
В его вихрастой голове никак не укладывалось, чтобы почтенный Хлюд - самый богатый купец - и к кому-то по приказу явился в дом. Но страшный наузник не разделял его робости, лишь усмехнулся:
- Эх ты, балбес! Насельники Цитадели никому не кланяются. Это им все в ноги падают. И право это мы заслужили тем, что кровь льем за таких вот дурней, как ты да посадник тутошний. Так что придет.
В ответ Яська испугано икнул и в душе взмолился Хранителям, чтобы сын Строка побыстрее отбыл восвояси - в Крепость аль еще куда, подальше отсюда б только. Очень уж страшные глаза были у колдуна - пронзительные, а взгляд колючий и острый. И сразу в умишке шевелилась тревожная мысль: "Такой прирежет и рука не дрогнет. А потом еще и поднимет". И мальчишке блазнилось, будто бы въяве он чувствовал страшную силу, которая волнами расходилась от этого молодого высокого мужчины. Тамир же, словно не замечая, какой жути, сам того не ведая, нагнал на паренька, продолжил говорить:
- Завтра, едва от старосты возвернешся, весь дом от крыльца до охолупня отмоешь. И не приведи тебе Хранители хоть вершок пропустить. Удавлю, как кутенка. Чтобы к вечеру вся изба блестела. И впредь будешь держать все в чистоте, а за отцом моим ходить, как за родным. Одряхлел он совсем, но даже на закате лет жить будет, как человек, а не как свинья в хлеву. В баню его води каждую седмицу. Стирай. Хлебово готовь. Да пока он в разуме, проси, чтобы науку ремесла своего передал. Я уговорю его. Как помрет -- дом и пекарня тебе перейдут. Посаднику скажу завтра. Негоже чтобы наследство родительское по соседским закромам расползлось. Но заруби на носу: узнаю, что слово худое отцу сказал, обворовал или хоть на оборот кончину его приблизил -- живьем в землю зарою.
Обмирающий Яська кивал.
- Понял хоть, что я сказал-то? - беззлобно усмехнулся колдун.
Парнишка распахнул глаза, соображая. До него лишь сейчас стало доходить, что Тамир только что уступил ему - сироте - родовое ремесло, вкупе со всем добром родительским.
- Как же так, господин? Коли мне все достанется, ты-то что наследовать будешь? - залепетал мальчишка.
- Я все, что надо, унаследовал - кровь, плоть их да Дар свой. Остальное мне ну нужно. А необходимое - в переметных сумах уместится. Ежели еще вдруг сюда вернусь, думаю, отыщешь мне в доме лавку и куском хлеба не обнесешь. Ну... а обнесешь коли, так и я забуду, что тебе обещал, и сотоварищи мои не вспомнят, - усмехнулся он и, больше не говоря ни слова, отправился в избу спать. Яська потрусил следом, наступая наузнику на пятки. Первый раз в жизни оказался он ночью вне стен дома, оттого и поджилки тряслись.
Не-е-ет, о свалившемся на голову богатстве лучше в тепле да под одеялом думать. Правда, поперед того как мечтать, еще вспомнить надобно - как матушка дом прибирала, труд-то завтра немалый предстоит.
* * *
На следующее утро Тамир сварил похлебку из ячменя, мяса и чеснока. По избе поплыл дивный дух. Даже Строк, обычно со стариковским равнодушием садившийся за стол, и тот оживился и поел в охотку. Но, едва Яська облизал ложку, как колдун посмотрел на него со значением.
Парнишку из избы, словно ветром сдуло. Только дверь хлопнула.
- Куда это он? - изумился Строк.
- За Хлюдом, потолковать мне с ним надо.
Старик в ответ приосанился и важно огладил бороду. Отцовское сердце наполнилось гордостью за сына. Сам посадник к нему явится! Знамо дело: ослушаться колдуна даже дурак в младенчестве с печки уроненный не посмеет. Жаль, Млава не дожила...
Украдкой смахнув слезу, Строк посмотрел на Тамира и вздохнул. Может и к лучшему, что мать не видит его. Хоть и жив парень, да все равно как умер. Ничего не осталось от прежнего. Эх, сколько раз блазнилось отцу как возвращается сын, как входит в дом, как обнимает его. Родной, ласковый... А приехал мужик чужой.
От Яськи, нет-нет, да услышишь слово ласковое, а этот, вон, молчит, словно камень. А ежели чего и скажет, то, словно крапивой стеганет. Злая наука стесала с приветливого, улыбчивого паренька всю радость. Ледяной стужей веет от него...
Когда посадник постучался в дом, старый хлебопек уже начал подремывать, убаюканный тишиной и собственными путанными мыслями. И вот тебе, Хлюд, стоит в дверях: принаряженный, в новых портах, в скрипящих сапогах и хрустящей от чистоты рубахе. Городской голова отыскал глазами сидящего в дальнем углу под воронцом колдуна, поклонился в пояс и степенно произнес:
- Мира в дому.
- Мира, - отозвался наузник и поднялся.
Хлюд стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу и поджимая пальцы, больно намятые тесными сапогами. В душе он проклинал жену, заставившую его надеть обнову, но испросить позволения сесть не решался.
- Малец сказал, дело у тебя до меня есть, - начал посадник, но под немигающим взглядом темных глаз стушевался.
Если бы не сказал ему Яська, что к Строку сын приехал, сроду бы не признал он Тамира. С тем - прежним парнем - городской голова знал, как говорить, этот новый был ему незнаком.
- Есть. Идем, потолкуем, - с этими словами колдун кивнул мужчине на улицу.
Хлюд вышел на свежий воздух, глубоко и с наслаждением вздохнул, обернулся к Тамиру, ожидая, что тот скажет.
- Вот что, посадник. Ты в городе этом - всем суд и совесть. Просьба у меня к тебе. После смерти отцовой за Яськой присмотри. Ему добро все оставляю. Упреди, чтоб гвоздя со двора не пропало. Ну как обманут парня или обдурят ловкачи какие. И последи, чтоб стол поминальный справный был, об упокоении сам договорюсь, - в руку Хлюду лег кошель с монетами. - Что останется - парню отдай и не чини ему обиды. Без того натерпелся. Дело отцовское он же продолжит. Отцу ни слова не говори. Пусть спокойно век доживает.
Посадник понятливо кивал, убирая кошель.
- По совести сделаю, Строкович, не держи за душой. Как скажешь, так и будет.
Тамир благодарно кивнул:
- Хвала.
- Мира в пути.
- Мира в дому.
На том и разошлись.
Городской голова только подумал про себя, что Строк на старости-то лет, видать, совсем из ума видать выжил. Уж и скаженному ясно: не будет кодун с опарой возиться, когда от Ходящих роздыху нет. Чуть не целые веси пропадают, а Строк все одно - о караваях своих печется!
Забравшись на лошадь, Хлюд отправился домой, гадая, как так вышло, что толстомясый добродушный и бесхитростный сын старого пекаря переродился в Цитадели в этакого мужа, которого со Строком даже в дальнем родстве не заподозришь. Эх, этого бы чернеца-молодца да засватать бы за молодшую дочку - была б за ним дура-девка как за каменной стеной: и сыта, и в довольстве, и под приглядом.
А еще среди этих дум, нет-нет, а вспоминалась посаднику жена, и хотелось взгреть проклятую сварливую бабу, за то, что заставила его напялить новые сапоги.
* * *
Едва не до темноты Тамир просидел в доме у сторожевиков.
В городе он застал двоих. Еля - выученика Дарена да Стеха - выученика Лашты. Парой лет раньше они покинули Цитадель, и с той поры там не появлялись, передавая оброчные деньги с оказиями.
Целителя из тройки колдун не застал, Нияд - выученик Русты уехал по окрестным весям договариваться с травниками, чтобы те заготовили ему сушеницы. До вечера бывшие послушники Крепости проговорили, делясь новостями - кто как доучился, кого куда отправили, появились ли новые креффы, не погиб ли кто из нынешних, нет ли вестей с дальних городов, где особенно неспокойно.
- У нас этой зимой оборотней откуда-то поналезло - без счету. Чуть не через стены перепрыгивали, - говорил Ель в сердцах.
- И покойника ныне, пока отчитаешь, чуть не всю кровь с себя сольешь, - кивал Стех. - Иной день и по три раза заговор проговариваешь и резами все исчертишь, а он, глядь, поднялся через пару суток, проклятый.
- Мать мою ты отчитывал? - спросил глухо Тамир.
- Я? Неужто не так что?
Сын Строка покачал головой:
- На совесть все сделал, я бы лучше не смог.
- Ты бы... - усмехнулся мужчина. - Да ты бы, умей Дар видеть, повыше Донатоса бы сидел в креффате.
- Хорошо, что не умею, - усмехнулся Тамир. - Ездить выучей искать - то еще терпение нужно. У меня таких запасов нет.
- Дай Хранители, чтоб находились они, а то, вон, говорят, по Клесховым сорокам ни одного не сыскали. А ведь он ранее не ошибался, - помрачнел ратоборец.
Все трое замолчали. А что скажешь? С каждым годом Ходящих все больше. И вина за это лежит на них - осененных Даром. Точнее на одном из них. Да только болтать об этом Тамир не станет. Хотя... кто ж поверит ему, что самого Встрешника видел да еще и говорил с ним?
Перед тем как попрощаться, сын Строка попытался всучить колдуну кошель - плату за отца. Но тот лишь отмахнулся:
- Хранителей побойся! Очумел уж совсем. Неужто ты б с меня денег взял, попроси я мать или сестру упокоить? Иди себе, буду я тут и дальше в сторожевиках - все в посмертии для отца твоего сделаю. А не буду, так Ель попросит, другой сделает. Мира в пути.
На том и расстались.
Забрав от сторожевиков оброчные деньги, наузник отправился домой. В сенях его ждал завернувшийся от вечерней прохлады в меховое одеяло Яська.
- Что ты, что ты! - испуганно замахал руками парень и покраснел, собираясь с духом. - Я... это...
Он замялся, а потом выпалил на одном дыханье:
- Вызнать хотел, что за сласти ты предивные пек. У батюшки твоего спрашивал, он говорит - не знает.
Колдун кивнул.
- Правильно отец говорит, я сам выдумывал. Нет там никакой тайны. Душу вложишь - все получится, - он сказал и почувствовал, как в горле отчего-то пересохло и запершило.
Вдруг, с опозданием понял, что ничего от того времени не осталось. Кроме памяти. Да и та уже поблекла, выцвела. Будто не с ним все было. Не его мечты, не его надежды... Оттого, должно быть, и следующие слова произнес он мягко, без прежней отрывистой сухости:
- Ты главное, Яська, помни о том, что хлебы твои - это чья-то радость. Вот испортишь замес - радости кого-то лишишь. Ну, сам подумай, не подойдет опара, сделаешь калач, а он выйдет - сухарь-сухарем. Купит у тебя, скажем, парень его, захочет девку побаловать, а она об этот калач зуб сломает.
Мальчишка прыснул, а Тамир, вдруг, сам не зная - зачем, потрепал его по вихрастой макушке.
- Ты дело свое делай так, чтобы всякий тебя за него словом добрым вспоминал.
Яська осмелел, почувствовав отеческое касание жесткой ладони на затылке, и спросил:
- А пойдем завтра утром - попробуем?
Колдун посмотрел на него с горькой улыбкой, которая как-то сразу омолодила и будто бы раскрасила его жесткое лицо:
- Дурень ты. Кто ж этот хлеб купит?
Паренек непонимающе хлопал глазами. Его, еще детский, умишко не охватывал всего того, что мигом разумеют взрослые.
Тамир пояснил:
- Забыл, как давеча полдня блевал, когда я тебе мяса дал ножом своим отрезанного? Колдунов, Ясень, все сторонятся. Смерть мы за руку водим да мертвечину. И нет той воды, которой я отмоюсь.
И воспитанник Строка понял. Оттого ли понял, что назвал его наузник взрослым именем, оттого ли, что голос у говорившего был каким-то особенным, а может, просто объяснил он ему хорошо. Понял, что такого, как стоящий рядом мужчина, к покойникам зовут, а не к печи. Боятся люди колдунов. Боятся до одури. Как сам он - Яська - боится...
Тамир уехал на следующее утро. Обнял отца, оставил на столе тяжелый кошель с деньгами: "Чтоб горшки в печи пустыми не стояли", и был таков. Строк тихонько плакал, глядя вслед сыну. Куда и зачем он едет, какая нужда его гонит в дорогу - старик не спрашивал. Сердцем понимал: все чужое тут сыну - и город, и дом да и сам он. А потому отец молил Хранителей послать его единственному ребенку Мира на том нелегком пути, который суждено ему было пройти в одиночестве и ночной мгле.
* * *
Когда из-за деревьев показались заостренные бревна тына, Ихтор подумал - мерещится. Однако незнакомая заимка никуда не делась даже после того, как он вгляделся пристальнее. Над крепкими воротами был прибит волчий череп, который, согласно поверьям, отпугивал волколаков. Однако здешние обитатели не полагались на одни только выбеленные ветром и непогодой кости. Обережные резы красовались на столбах и по низу частокола. Надежно поставлено.
Целитель направил лошадь к воротам и постучал. Он пробирался через чащу уже почти сутки и за это время не встретил ни одного поселения. Три оставленные позади веси не подарили страннику встречи с осененными Даром, потому ехал он безрадостный, а за день пути еще и уставший.
На громкий стук за воротами послышались шаги и звонки крик:
- Да что ж дубасишь-то ты так, окаянный, ведь со столбов снимешь!
А когда тяжелая створка поплыла в сторону, перед чужаком предстала молодая стройная девушка с белым, густо обсыпанным веснушками лицом и косой цвета палой листвы. У нее были широкие прямые брови, полные красивые губы и глаза удивительного темно-янтарного цвета. Одета незнакомка была в длинную рубаху, по подолу вышитую суровыми нитками, и шерстяную безрукавку.
- Ой... - удивилась обитательница заимки. - Никак колдун припожаловал в глушь нашу?
И она отступила, пропуская странника.
- Мира в дому, - сказал тот.
- Мира в пути, - эхом последовал ответ.
Ихтор въехал во двор и неторопливо спешился. Он знал, что его изуродованное лицо пугает женщин и давал хозяйке время привыкнуть, чтобы не дичилась, не боялась и не отводила в смущении глаз.
Который уж раз целитель подумал, а не послать ли все к Встрешнику и не спрятать ли растерзанную плоть под повязкой? Останавливало лишь то, что под повязкой было жарко, кожа потела, а старые шрамы принимались нестерпимо зудеть. Ладно, пусть смотрит, чего уж там.
Он повернулся.
Девушка улыбнулась, откинула за спину длинную тяжелую косу и весело сказала:
- Долгонько, господин, ты странствуешь, вон, конь-то тяжело как ступает. Замаял ты его. Ну, идемте, отдохнете оба.
Ихтор с удивлением посмотрел в ее открытое и ясное лицо. Крефф впервые столкнулся с таким приемом. Будто бы его давно тут знали. И не только знали, но и ждали. Видят Хранители, это настораживало.
- Спасибо, хозяюшка.
- Не за что, колдун, - кивнула незнакомка. - Меня зовут Огняна. Проходи, баня как раз натоплена.
И она поманила его за собой. Целитель удивленно смотрел в прямую спину, на бледно-рыжий затылок и ореол тонких золотых волосков, дрожащий над головой. Странная девка. Не испугалась. Вопросов не задает.
- Как уж на нашу заимку-то вынесло тебя? - тем временем удивлялась Огняна. - Сроду все мимо ездили, болот наших сторонясь. Идем, идем...
Лекарь настороженно озирался. Двор за тыном раскинулся просторный, с клетями, крепкой избой, сушилами и овином, на веревках, натянутых вдоль забора реяли в ряд несколько постиранных мужских рубах. Но чего-то, как будто не хватало. Мужчина озирался, силясь понять, и вдруг дошел: будка собачья стояла пустой и пес на появление чужака не отозвался, не принялся брехать.
- А где же у вас дворняга-то, хозяюшка? - спросил удивленный крефф.
Девушка обернулась, одарила его печальной улыбкой, от которой ее открытое ясное лицо сделалось еще милее, и ответила:
- Волк нашего Рыка разодрал на охоте. Нового пса вот как раз братья с отцом из города привезут. А может и двоих - кобеля да суку. Пускай себе плодятся. А то без лая их сиротливо как-то. Бояться-то нам некого за забором таким, но что за двор без собаки? У меня, вон, кошки... - она махнула рукой куда-то в сторону, - и те затосковали.