Аннотация: Первое что я когда-то очень давно решил написать. Даже не пойму почему меня тогда молодого интересовала эта тема.
Послание
Молодой высокий солдат, с неподвижным каменным лицом стал медленно отходить в противоположную сторону от направления движения очереди людей. Да какое там движение. Создавалось впечатление, что очередь уже совсем остановилась. Около часа мы топтались на одном месте, изредка наблюдая проходившего то влево, то вправо немецкого солдата. Иногда он останавливался перед кем-нибудь из стоявших, что-то быстро говорил ему на немецком языке (с таким же застывшим лицом), и молча бил его сапогом в промежность. От чего тот в конвульсиях, но также молча, падал на землю. Через некоторое время опять поднимался и вставал со всеми в живую изгородь из людей. На лице солдата в этот момент не содрогался ни один мускул. Подтянув под черный начищенный ремень подол своего мундира, он продолжал медленно проходить вдоль очереди сотен людей, ища себе очередную жертву.
Последний раз мне удалось заглянуть в лицо солдата, когда он проходил пятнадцать минут назад. Смешно сказать - пятнадцать минут назад. Как будто я могу определять, сколько времени прошло, или как будто здесь, в этом месте время имеет какое-то значение. Не поворачивая головы, я проводил его глазами. Лицо солдата лишенное эмоций, было обращено на стоявших заключенных. Он как будто, по известным только ему признакам, выбирал себе очередную жертву для нанесения болезненного сокрушающего удара. Что творится в голове у такого человека - непонятно. Ведь он ненавидит нас просто за то, что мы еще живые, и стоим здесь, сами не зная для чего. Его широкие скулы и высокий лоб, из-под начищенной военной каски с полями, выдавали в нем сильного и волевого человека. Но что-то в этом молодом лице было не так. Да, именно то, о чем я подумал. Это отсутствие каких-либо посторонних мыслей и чувств, кроме всепоглощающей ненависти и выполнения поставленной задачи. Задача одна - патрулировать вдоль стоявшей колонны лагерных заключенных.
Когда немец проходил мимо меня я не пытался затаить дыхание. Во мне уже не было страха. Я устал бояться. Постоянные избиения и издевательства за шесть недель пребывания в лагере убили во мне все человеческое, что отвечает за инстинкт самосохранения и безопасность. Эти два понятия в таком аду выглядят более чем нелепо. Страх от нанесения мне увечий не страшил меня. Самое неприятное в этом, это те несколько секунд порции боли, получаемой сразу за нанесением тебе ударов. Потом только ноющее состояние, которое долгие дни не может пройти.
Солдат прошел мимо меня и удалился на достаточное расстояние, чтобы можно было перекинуться парочкой фраз с окружающими тебя людьми. И действительно, стоявшая впереди меня Катарина Вуйцик, глубоко вздохнула и, не поворачивая головы, ровным голосом обратилась ко мне.
- Степа, скажите мне. А сволочь эта немецкая уже прошла?
- Успокойтесь, Катарина, он уже не сможет вас услышать некоторое время.
Некогда привлекательная, и достаточно пышная Катарина представляла собой типичную колоритную польскую еврейку из города Кракова. Она, как и остальные пять человек, стоявшие перед Катариной, проживали со мной в восьмом бараке. За эти шесть недель, как я попал в лагерь, мне пришлось узнать о каждом всего понемногу. И только засыпая в бараке, уставшие после изнурительной работы под палящим солнцем, мы успевали кое-что рассказать друг о друге. Этим и спасались от сумасшествия.
Здесь, в лагере Катарина Вуйцик достаточно сдала в весе, и была похожа на выжатый лимон. В свои пятьдесят Катарина в лагере стала выглядеть на все семьдесят. Перед моими глазами были видны ее свисающие складки кожи на лопатках, у основания шеи стали проглядывать два крупных позвонка. Вот уже шестые сутки Катарина постоянно жаловалась на сильные боли в животе. Хотя разве здесь можно кому-то пожаловаться? По всей видимости, боли были действительно сильными. От постоянных ночных стонов Катарины не спал весь барак. Лицо ее с каждым днем приобретало желтоватый оттенок, а под глазами стали нависать нездоровые темные мешки. Но мысли о своей потерянной дочери во время внезапного переселения польско-еврейского гетто в концентрационный лагерь, еще держали на плаву тело этой несчастной пожилой женщины.
- Честно сказать, я даже рада, Степа, что нас перевозят в Германию. У меня все-таки появился один шанс, встретиться со своей Гражиночкой, - еще достаточно тихо прошептала вслух Катарина.
- Да с чего ты решила женщина, что нас повезут в Германию? - вмешался в разговор, стоявший позади меня худосочный, но еще достаточно крепкий Ибрагим.
- Неделю назад с первого барака перевезли всех до единого. Я слышала их разговоры за сутки до отъезда. И еще, тот толстый немецкий офицер говорил что-то об отправлении в Германию этой рыжеволосой бестии, кале. Наконец-то я смогу увидеться со своей доченькой. Господи, святые помогают мне выжить в этом аду.
- Да, что вы такое говорите Катарина? Как вы могли слушать разговоры немцев, если вы и по-немецки то не знаете ни слова, - Ибрагим улыбнулся своей ехидной и в то же время уставшей улыбкой. - Не хочу сказать ничего плохого, но еще не факт, что ваша Гражина жива и здорова. И ждет вас в Германии.
- Вот тут вы Ибрагим совершенно не правы. Мой покойный муж, Витольд, (царство ему небесное) тридцать лет преподавал в школе немецкий язык. - Катарина нервно повысила голос, но затем, осознав свою нелепость, опять перешла на шепот. - И уж, что-что, а отличить ei (яйцо, нем.) от huhn (курица, нем.) я смогу. К тому же, моя Гражина, еще совсем ребенок, чтобы не сломаться одной в чужой стране. Я обязана помочь своей маленькой девочке.
Катарина, быстро нервно перекрестилась и уставилась в затылок впереди стоящего сгорбленного старика, Ибрагим опять улыбнулся и опустил взгляд на землю. Я понял причину этой непонятной улыбки Ибрагима. Он, да и мы все, удивлялись такой слепой опеке над своим великовозрастным чадом. Все-таки у евреев это в роду - опекать своих детей пока есть и физические и материальные возможности. Шутка ли сказать, дочери за тридцать, а Катарина о ней, как о маленькой девочке. О себе бы побеспокоилась, эти колики в животе ее когда-нибудь доконают.
Мы все замерли, когда мимо нас опять прошел высокий немец. На этот раз он прошел, не обращая внимания на лагерных заключенных. Как будто нас в данный момент вообще не существовало. По моим расчетам мы уже стояли несколько часов. Ноги подкашивались от усталости. Сильно болели мышцы ног. Хотелось просто сесть на землю и вытянуть вперед ноги, чтобы прошло смертельное напряжение в пояснице и ступнях. Утренние работы в каменном карьере к обеду приводили нас в полное истощение сил. Больше всего устаешь от таскания корзин с камнями. Но самое страшное, когда руки, предательски разжимаясь от усталости на ручках корзины, отпускают ее. Корзина падает на землю, и все камни рассыпаются с грохотом под ногами. Тогда не избежать от надзирателя удара прикладом автомата, или того хуже, железным прутом. Лучше всего работать на карьере киркой. Здесь ты уже можешь немного корректировать силу удара по камню, и этим немного отдыхать во время работы.
Началось оживление, и мы стали, наступая друг другу на ноги, продвигаться вперед. Пройдя метров десять, наша колонна снова остановилась. Катарина, шедшая впереди меня, поводив головой по сторонам, опять глубоко вздохнула.
- Боже, да когда же это мучение закончится, - стала она опять тихо рассуждать вслух. - Я вообще не понимаю, что я здесь делаю? Ведь не еврейка я, наполовину литовка.
Стоящий впереди Катарины пожилой мужчина, Йосеф Лишанский, развернулся к бормочущей себе под нос Катарине. Я увидел изможденное и испещренное тысячами мелких морщинок лицо Йосефа. Взгляд его был совершенно пустым, и ничего не выражал. Он прокашлялся сухим кашлем в кулак и обратился к Катарине: "Когда же вы перестанете причитать пани Катарина, и так тяжело... А тут вы еще".
- Не с вами я разговариваю, а с Богом.
- Да вы хоть с чертом разговаривайте, а уж кто сюда случайно попал, так это Ибрагим. - Сказал Йосеф и опять закашлялся. - Вы то, Ибрагим, как сюда попали? Вы же не еврей, а вроде как мусульманин.
Молчание ответчика длилось недолго. Уставший всем объяснять всю нелепость ситуации, Ибрагим от злости исказил лицо и сплюнул на землю.
- Эти нелюди решили, что если я обрезан, значит, я тоже еврей. А вообще, если тут и кто оказался случайно, так это Степан. Он вообще красный солдат. Его в лагерь для военнопленных надо было отправить, а не сюда...
- А я вам все равно говорю, что лишняя я здесь, - не унималась Катарина. - Мне в больницу надо, не то я умру. Чую, ой чую, скоро смерть за мной придет. С каждым днем боли мои становятся нестерпимыми. Еще немного и живот мой разорвется на две половинки, как груша разрезанная. Я должна успеть, просто обязана найти свою доченьку.
Впереди нас, метрах в тридцати, послышались короткие выкрики из колонны людей. Оставаясь на месте, я постарался вытянуть голову из-за еще тучного тела Катарины и посмотреть, что там произошло.
Молодой гестаповский солдат разговаривал с другим невысоким и полным солдатом. Беседа у них была дружеская и даже немного веселая. Об этом говорили жестикулирующие руки немецкого толстяка, будто тот рассказывал своему собеседнику занимательный анекдот. Высокий немецкий солдат, в свою очередь, широко улыбался, обнажив два ряда своих желто-белых зубов. На земле лежал человек. Каждый раз, когда он пытался встать на ноги, высокий немец осаживал его каблуком армейского сапога. Удары ногой происходили без звука. Слышны были только короткие выкрики боли несчастного человека. Немецкий солдат продолжал улыбаться и смотреть на динамичного полного солдата. Создавалось впечатление, что он, избивая человека сапогом, совершенно этого не замечает. При каждом поднятии головы человека от земли, немец со всей силы бил каблуком по голове и спине несчастного. От чего тот еще сильнее корчился и вскрикивал. Вероятнее всего гестаповец чего-то от него добивался. Но что, я еще не мог понять. Катарина опять стала что-то бормотать себе под нос. В основном она твердила о том, чтобы солдат прекратил издеваться над заключенным. Как будто тот мог ее услышать.
Наконец стоны и выкрики лежащего человека прекратились. Когда солдат в последний раз ударил его между лопаток каблуком сапога, воцарилось минутное молчание. За вторым ударом также не было ничего слышно. Толстяк в немецкой форме громко рассмеялся от собственных слов. От чего вся его униформа стала трястись, побрякивая пуговицами и медными нашивками, словно форма его была отдельно от тела и существовала обособленным организмом на теле немца. Высокий солдат в свою очередь только в улыбке шире раскрыл рот, но не проронил ни звука. Человек, лежащий на земле, медленно встал, и, пятясь задом, стал втискиваться обратно в строй заключенных. Я понял, что высокий немец именно этого и добивался от человека - безмолвного терпения побоев. И когда тот перестал стонать от ударов, гестаповец оставил его в покое.
- А живот у вас болит пани Катарина, потому что кормят нас здесь всяким дерьмом. Дают ровно столько пайки, чтобы совсем не умерли. Вам меньше этот хлеб есть надо, пани Катарина. - Услышал я позади себя голос Ибрагима.
Слова, произнесенные Ибрагимом, были настолько неожиданными, что, стоявшие в колонне люди, и созерцающие сцену избиения, переглянулись. Ему было как будто не до событий, происходящих вокруг. Он весь был еще в предыдущем с Катариной разговоре.
- Что вы такое говорите? Я и так здесь постоянно голодная, а вы меня еще и от последнего отговариваете.
- Поверьте мне пани Катарина, то, что мы едим это не хлеб. Эта смесь из целлюлозной муки и каких-то листьев когда-нибудь нас всех прикончит. А уж я то, в хлебном деле кое-чему научился в пекарне на Рогожнице.
Неожиданно я почувствовал острую боль в обеих ногах. Она поднималась от оснований ступней вплоть до моего паха, что приводило меня в некую слабозаметную дрожь. Конечно это судороги. Причем самые обыкновенные. От многочасового стояния на одном месте с моими уставшими ногами могло и не то случиться. Удивлен, как еще держатся все остальные, а здесь есть люди и послабее меня во много раз. Да та же Катарина.
Конечно же, здесь дело не в усталости и выносливости и даже не чьих-то больных ногах. Дело все в страхе. Все, кто стоят в этой колонне, подчинены одному - страху. Страху быть избитым, страху быть покалеченным, страху испытать боли на своем беззащитном теле, страху быть просто убитым без причины. Убивали здесь постоянно, от расстрела до смертельного избиения. Но были и более изощренные методы. Среди них такой, когда заключенного оставляли на несколько дней между двумя рядами колючей проволоки, расстояние между которыми было не больше метра. Перед этим его, конечно же, избивали или просто издевались, подвешивая за шею на специальном столбе. Там между двумя рядами колючей проволоки в течение нескольких дней он умирал от голода. Если человек мог продержаться более четырех суток, в проволочное заграждение запускали натравленных собак, которые в течение несколько секунд разрывали истощенное человеческое тело. Попадали в такую смертельную западню в основном заключенные, получившие травмы от изнурительной работы, и уже не способные со всеми производительно трудиться в каменном карьере.
Именно поэтому разговоры об отправке в Германию внушали всем, какую никакую, а надежду. Ужасные условия содержания заключенных в лагере были куда страшнее, чем поездка в чужую страну, и пусть даже в подобный лагерь. Мощение улиц в немецком городке тем же камнем, который мы ежедневно добывали в карьере, было бы лучшим спасением от сумасшествия в лагере.
Катарина была права, и говорила она от имени всех. Есть хотелось всем, всегда и при любых тяжелых условиях. Мысли о еде заполняли всю нашу сущность. Ощущая голод, можно было на самом деле почувствовать, как трутся друг о друга стенки желудка. Тогда во рту начинаешь ощущать привкус крови. Спустя несколько дней боль голода уже не ощущается. Ее замещают мысли о том времени, когда перед бараком выстроится живая очередь из заключенных за своей порцией похлебки.
Пища была безвкусная, и всегда не свежая. Раз в неделю в лагере выдавали мясо. Это был небольшой кусочек лошадиного мяса, забракованного ветеринарами. В первые дни, после выдачи такого мяса, почти в каждом бараке у людей начались странные симптомы с раздирающим кашлем и слабостью. Я не врач, но что-то мне подсказало, что все это похоже на туберкулез. Голод помогает не думать о таких мелочах, как качество продукта и его последствиях. Несколько секунд проглатывания порции пищи, не дают возможности что-то почувствовать. Только ощущение заполнения желудочного пространства и все. Но слепая радость от еды, заполняет тебя, и ты уже ничего не видишь и не слышишь. Ты становишься животным.
- Не спи Степа! Продвигаемся, - услышал я голос Ибрагима, и почувствовал, как он в спешке всем телом наступил на мою пятку.
Мы опять стали медленными шажками продвигаться вперед. В двадцати метрах от нас показалось Г-образное одноэтажное строение из красного кирпича. Над аккуратно выложенной оранжевой черепицей кровлей поднимались две трубы. Одна прямоугольной формы возвышалась метров на шесть, другая, поменьше округлой формы завершалась стальной косынкой в виде маленького купола. Окон в строении не было, но по всей фасадной части белой краской от руки красовалась надпись на немецком языке. Видно было, что надпись была выведена второпях, о чем свидетельствовали многочисленные потеки, застывшие на идеальной кирпичной кладке стены. Я тихо обратился к Катарине Вуйцик: "Пани Катарина, вам представился шанс вспомнить немецкую письменность. Что там написано, вы можете прочитать?".
Катарина замешкалась, и, вытягивая шею из-за тощего тела Йосефа, попыталась разглядеть через всю колонну настенную надпись.
- Там два слова... Вроде как баня... хотя... Зрение у меня конечно уже не то, но написано там, по-моему "баня особого назначения".
- Баня говорите?
- Ну да, баня. Ни что иное, как она. - Уже утвердительно шепнула Катарина так, что ее услышали и Ибрагим и впереди нее идущий Иосеф.
Справа от нас, из-за проволочного ограждения вышел немецкий офицер с солдатом. Рядом с ними шел заключенный, который держал в обеих руках две пустые плетеные корзины. Корзины были настолько большими, что из-за них не было видно самого носильщика, а только его голова. Чтобы как-то удержать корзины на весу ему приходилось при ходьбе подталкивать их коленями вверх. И в этом случае, при каждом шаге корзины не волочились по земле, а находились в приподнятом состоянии. В любой другой ситуации такая ходьба человека выглядела бы более чем комично. Но здесь...
Таких заключенных в лагере называли "калами". В основном они были освобождены от тяжелого труда, и представляли собой обслуживающий персонал лагеря. Жили они в отдельном бараке и питались по-особенному.
Все трое направились в нашу сторону. Высокий солдат, патрулирующий строй заключенных, быстрыми шагами стал приближаться к ним с противоположной стороны. За несколько шагов до офицера он изменился в лице, и, отчеканив три шага, встал в привычную уже стойку с вытянутой вперед рукой и произнес: "Хайль Гитлер!". Офицер о чем-то спросил солдата, а тот в свою очередь, судя по всему, дал краткий отчет о своих действиях и положении дел.
Кала поставил корзины на землю, и мы все увидели этого невзрачного и молодого заключенного. На вид ему было не больше двадцати лет. Небритое лицо и сверлящие пространство маленькие глазки из-под нависающих бровей - вот то, что сразу отличало его от остальных. Хотя с виду он и был также, как и все, одет в темно-синюю лагерную робу с белой нашивкой номера на груди рубашки, но его взгляд совсем не выражал униженного и отягощенного горем человека. Подойдя к впереди стоявшей группе лагерных, он что-то им сказал, и отошел в сторону. Высокий немец криком скомандовал колонне, чтобы все развернулись в сторону офицера.
Словно одно целое безмолвное существо, все стали разворачиваться вправо. Теперь я смог увидеть весь строй целиком. Впереди, до черных двухстворчатых металлических ворот кирпичного сооружения стояло около тридцати человек. За Ибрагимом тянулся ряд еще из двадцати заключенных. Затем очередь поворачивала за водонапорную вышку и скрывалась за бараком. Остановившиеся люди, которых я уже не мог видеть, вероятно, так же, как и мы не предполагали, что происходит перед непонятным зданием с надписью "баня особого назначения". Оба гестаповца в солдатской форме разошлись по разным сторонам нашей колонны, и стали что-то кричать, тыкая стволами автоматов в людей.
- Чего от нас хотят, Степан? - Мотая головой по сторонам, обратился Ибрагим.
- Да когда же это закончится? - Возмущенно сквозь зубы сказала Катарина.
Люди по краям колонны стали снимать с себя лагерную одежду и кидать ее перед собой на землю. Рубахи, брюки падали на землю, создавая единую неоформленную массу одежды перед колонной. Офицер безмолвно махнул подбородком небритому кале, и тот стал в спешке собирать одежду в корзины.
- Сколько ж можно? Опять несчастной Катарине придется обнажаться перед посторонними мужчинами, - продолжала возмущаться Катарина, обращаясь к себе в третьем лице.
- Да не переживайте вы так, пани Катарина, сколько мы вас видели голой, так мы уже ничего нового там не увидим. - Попытался иронизировать Йосеф, расстегивая пуговицы на рубахе.
Мы стали стягивать с себя одежду, оставаясь совершенно голыми. Единственное, что успокаивало - это то, что сейчас все-таки лето, а не зима. Вид голых измученных и исхудалых тел уже никого не шокировал. В лагере раз в две недели приходилось выходить на улицу и раздеваться, для осмотра. Если кого и находили с подозрительными пятнами и язвами, то... все равно он оставался со всеми в бараке. В черном блокноте, осматривающий нас военный доктор, делал какие-то пометки и записи. Но дальше этого дело никогда не шло.
Немецкий офицер, равнодушно смотрящий на строй оголяющихся людей, вдруг остановил свой взгляд на ком-то слева от меня. Он механично быстро облизал нижнюю губу, не сводя глаз с какого-то человека. Подавшись немного вперед, я нагнулся, чтобы снять с ног лагерные истоптанные галоши. Перед моими глазами были видны свисающие, посиневшие складки кожи на пояснице и ягодицах Катарины. Она безмолвно стояла, как и все, ожидая дальнейших указаний надзирателей. Развернув голову влево, исподлобья мне удалось рассмотреть метров в семи слева от себя, стоящую молодую девушку. Это была черноглазая двадцатилетняя девушка, ничем не отличающаяся от других молодых лагерных женщин. Остриженные волосы под мужчину, худое тело и резкие черты лица, сформировавшиеся от постоянного голода. Девушка стояла, опустив голову вниз. Прикрывать грудь и промежности уже не было смысла. Лицо ее уже не выражало ни стыда, ни смущения. Стеклянные глаза бездумно и покорно смотрели вниз под ноги, суетившемуся с одеждой кале. Возможно, до попадания в лагерь она выглядела еще прекрасней, но ее округлости тела были и сейчас привлекательными.
Немецкий офицер, словно зачарованное животное оглядывал девушку с ног до головы, но чаще конечно его взгляд останавливался на ногах девушки. Что творилось в его больном воображении, было известно только богу. Бегающие глаза и чуть приоткрытый рот немца, свидетельствовали о временном отсутствии у него разума. На какой-то момент мне показалось, что офицеру было жаль выпускать из лагеря такой прекрасный женский экспонат. Его позу и выражение лица можно было сравнить только с ожидающей восхода солнца обезьяной на одиноком дереве среди африканской саванны.
Стук металлических засовов железных ворот заставил меня резко подняться на ноги. К кирпичному зданию подошли еще двое солдат с автоматами на шее, и с усилием стали открывать массивную железную дверь. Высокий немецкий солдат что-то прокричал заключенным, указывая на вход в здание. Люди послушно начали продвигаться к "бане". Обнаженная масса из человеческих тел, приблизившись к черному пространству открытой двери, стала вливаться в дом. Движение людей оживилось, что привело нас к скрытому радостному ощущению. При ходьбе мои ноги уже не так болели, а ощущение приближающейся цели вносило определенное облегчение.
У стены здания, перед входом, я обернулся и увидел еще достаточно людей за своей спиной. У меня возникло подозрение, что все мы здесь можем не поместиться для нормальной помывки. В это время кто-то толкнул меня в спину, и я, как и все оказался внутри здания.
Первое что я увидел, это, конечно же, десятки голых исхудалых тел, прежде стоявших на улице. Теперь все недостатки и дефекты тел, начиная с простого вырезанного аппендицита, и заканчивая травмами и ушибами, были открыты у каждого и для всех. Само того не желая, тело любого человека могло поведать о его страданиях в определенные жизненные отрезки. Люди стояли почти вплотную друг к другу, но заключенные все продолжали и продолжали наполнять помещение. Смрад от пота и многомесячной грязи на коже людей теперь был достоянием всех. Но не этот запах поразил меня. В этом небольшом помещении стоял другой запах. Это был подозрительный запах, неприятный и пугающий своей неизвестностью. Это был запах чьего-то присутствия. Что же здесь находилось до нас? Места с каждой секундой становилось ровно столько, сколько хватило бы, чтобы встать на одну ногу и стоять.
Я попытался оглядеть комнату, но из-за столпотворения людей сделать это было труднее. Стены и пол были вымощены кирпичом желтого оттенка, Кирпич был настолько нереального цвета, что казалось ему лет триста, или он покрыт каким-то неизвестным мне желтым налетом. На потолке, в четырех углах виднелись квадратные отверстия с решетками. На стене, противоположной двери - такая же квадратная дыра с черной мелкой решеткой. Кирпичи на полу были не холодными, как будто до меня, их специально подогревали. Это я сразу ощутил своим голыми ногами. Все верно, до нас здесь тоже были такие же люди как мы. Их тепло ног я сейчас и ощущал. Каменный пол был до блеска натертым. Конечно же, ведь здесь баня и постоянно льется вода. В спину мне уперлось чье-то обнаженное тело, и я обернулся. Это был Йосеф.
- Степан, вы не видите, откуда здесь нас собираются поливать водой? - Он, так же как и я, стоя в окружении десятков людей, пытался оглядеть комнату.
- Не знаю... но ведь не из тех решеток в потолке. Вы когда-нибудь видели, чтобы в банях воду подавали из потолка.
- Да и почему нас так много загоняют сюда. Скоро ведь будет почти невозможно дышать.
Дверь с металлическим лязгом захлопнулась у меня за спиной. Теперь заключенных в нашем помещении было не меньше пятидесяти. Дышать действительно становилось тяжелее. В комнате отсутствовало электрическое освещение, но свет пробивался в комнату через угловые решетчатые окошки в потолке. Люди начали громко разговаривать и возмущаться. Здесь не было надсмотрщиков, не было гестаповцев, не было высокого немецкого солдата-садиста. Можно было говорить, что хочешь и сколько хочешь, правда, пока снова не откроют дверь, и тебя как скот не погонят на улицу.
Когда гул разговаривающих людей в закрытом помещении стал нарастать, я стал ощущать, что что-то все-таки должно скоро произойти. Неожиданно в толпе голого народа послышался громкий возглас. По всей видимости, голос раздался из той половины людей, которая первой оказалась в комнате, и находилась сейчас ближе всех к дальней стене с отверстием под потолком. Я не совсем расслышал слова, но нотки панического страха я сразу уловил в их интонации. Одно же слово я все-таки расслышал. Это было польское слово "дым". Моя бабушка, наполовину полячка, передала мне и моей сестре в свое время этот язык.
Послышались короткие крики, и в плотной толпе людей началось беспорядочное движение. Крики были слышны от противоположной стены, Я почувствовал, как толпа стала на меня напирать. Стоя почти в середине комнаты, я старался подпрыгнуть и посмотреть, что же там происходит.
- Степа, что там? Почему они кричат и толкаются? - услышал я слева от себя голос Ибрагима.
Как мы и договаривались, даже здесь в банной комнате мы решили держаться все вместе. И когда началась неразбериха, мы встали спинами друг к другу. Ибрагим, Йосеф и я. Чувствуя голые дрожащие спины, друг друга, мы стали оглядываться по сторонам, оценивая ситуацию. Но пока было не понятно, что происходит. Кто-то стал сильно колотить по закрытой металлической двери. "Нас заперли!", - послышался женский крик у двери. Неожиданно с нарастанием, поднялся истошный крик двух, трех, затем и десяти человек. Толпа качнулась в нашу сторону. Несколько пожилых женщин и мужчин, не удержавшись на ногах, стали падать на пол помещения. На их стоны уже никто не обращал внимания. Волна живых людей дошла до нас, и мы постарались устоять на ногах, чтобы так же не быть затоптанными охваченной паникой толпой.
- Что там...Степа? Там что-то льется, - Иосеф не кричал, но голос его был в общем шуме высокий.
- Где? Я пока ничего не вижу.
- Ну, вон же, на стене! Смотрите выше!
Я поднял голову. Люди продолжали напирать в нашу сторону, толкая наши тела то вправо, то влево. Поверх их голов на стене, из решетчатого отверстия действительно, что-то выходило. Твердо встав на ноги, и приняв выгодную позу, чтобы не быть сбитым с ног, я попытался внимательней разглядеть отверстие в стене, вокруг которого шевелился воздух. Затем, этот же шевелящейся воздух стал опускаться по стене ниже. Люди продолжали биться в металлические двери с требованиями выпустить их. Те, кто лежал на полу, стонали, а некоторые из них уже не шевелились.
- Нет Йосеф, там ничего не льется. Это не жидкость. Это... это как воздух... как газ.
- Газ? Откуда здесь газ Степан? - Слова Йосефа были адресованы не только мне, но и самому себе.
Неожиданно в комнате послышался сильный свист. Невидимый газ стал выходить из отверстия в стене интенсивнее. Через несколько секунд струя шевелящегося пространства приняла горизонтальное положение. Обнаженные тела людей, находящиеся ближе к стене, стали падать на пол. Падали они в конвульсиях, и каждый второй успевал схватить сам себя за горло. Крики людей стали еще истошней, и я уже не мог никого и ничего вокруг себя слышать. Поддавшись общему движению, я тоже устремился со всеми к дверям. Но десятки плотно стоявших и кричащих людей уже не дали мне возможность двигаться дальше. Несколько человек, еще стоявших на ногах, продолжали колотить в стены, двери, моля о возможности выйти отсюда.
Неожиданно для себя я потерял из виду Йосефа, но затем увидел, как он, стоя на коленях, быстрыми движениями рук протирал свои глаза. При этом он скулил, и что-то невнятно кричал на польском. Я попытался приблизиться к нему. Но падающие передо мной люди преградили мне путь к Йосефу. Странно, но в воздухе не было никакого постороннего запаха. Единственной что я чувствовал, это раздражающее жжение в носу и ушах. Да, и еще, непонятная боль в грудной области, как будто твои легкие кто-то или что-то начинает сильно сжимать. Инстинктивно прищурив глаза, я попытался задержать дыхание.
Последний раз я увидел Катарину, когда та, раздирая ногтями глаза на лице, кричала настоящим звериным воплем. Кровь сочилась сквозь ее пальцы, и, стекая по локтям, капала на ее голый живот и ноги. На лице ее было немое удивление, и страдание от необъяснимой боли. Падая на пол, ее еще тяжелое тело повалило за собой двух немолодых мужчин. Глаза одного из них закатились белыми яблоками. И возможно (дай бог) ему уже было неважно положение его тела в пространстве. Выпустив воздух, я еще немного глотнул его в свои легкие.
Боль в горле усилилась. Словно две невидимые руки стали сдавливать его. Количество воздуха в гортани моментально стало сокращаться. Пол в комнате уже не было видно, его застилал неровный ковер из голых человеческих тел. Руки, ноги, головы - все было вперемежку. Оставшиеся, около двадцати человек, уже не колотили по металлическим дверям и стенам. Крики стали замолкать. Люди, прижавшись, друг к другу, словно старые знакомые или любовники стояли молча. Только каждый из них занимался собой. Кто-то до крови раздирал лицо, кто, обхватив горло ладонями, приседал на корточки. Из моих глаз хлынули нескончаемым потоком слезы, и очертания комнаты потеряли свои контуры. Я уже ничего не видел. Хотя в комнате прекратились крики, я все равно продолжал их слышать у себя в глубине мозга. Следующая порция отравленного воздуха далась мне с трудом. Но его усыпляющий и жгучий привкус заполнил меня в последний раз.
Нет, передо мной не пронеслась вся жизнь, как это всегда любят говорить люди испытавшие моменты смертельного стресса. Только необъяснимое удивление. Именно удивление. Зачем? Зачем им надо так нас убивать? Когда холод стал проникать в мои конечности, я уже не чувствовал, что лежу на чьем-то теле на полу комнаты. И еще несколько человек упали прямо на меня. Нет, я уже ничего не мог чувствовать, а момент падения мои рецепторы даже не успели зафиксировать. Только холод. Бесконечный холод, и желание вдохнуть воздух, которого уже не было.
Запах, которому я удивился, войдя в это место вместе со всеми, был запахом смерти. У нее, у смерти, тоже есть запах. И мы все прекрасно о нем знаем. Это запах пустоты, запах отсутствия жизни. Ведь из смерти мы рождаемся и в смерть уходим. Тьма заволокла мое сознание. И на долю секунды мне стало спокойно, что я уже не могу ощущать боли и страдания. Только одно - ощущение полета.
Ролс-ройс медленно двигался по центральной улице Свидницы. На улице было не так много машин, чтобы создавались километровые пробки, но движение автомашин для полудня обыкновенного европейского городка было обычное и полусонное. Тысячи людей в суете проносились по тротуарам и каменным дорожным мостовым. На одном из вековых булыжников мостовой машину немного подкинуло.
Сидящий на заднем сидении Николай Андреевич Семенов резко поднял голову. Ощущение того, что все это время в машине он спал, прояснило все. Он обхватил обеими руками свою голову, и постарался со всех сторон помассировать свой череп. В голове оставались остатки непонятного, но до ужаса реального сна. Рубашка под костюмом была мокрая от пота на теле. Сухость во рту и не покидающее ощущение озноба придавало Николаю Андреевичу ощущение полного дискомфорта.
Водитель продолжал вести машину. Сидящий на переднем правом сидении молодой, аккуратный человек медленно развернулся в сторону Семенова. Его дорогой черный костюм отливал блеском того уличного света, который еще мог проникать через тонированные окна лимузина. Темно-фиолетовый французский галстук отлично вписывался в общий гардероб молодого человека. Улыбка одарила Николая Андреевича спокойствием и реальностью происходящего.
Я в реальном мире. Еду в машине. Молодой человек впереди меня - мой советник, Вячеслав. Всего лишь сон, всего лишь вспотел как тот боров.
- Что, Николай Андреевич, сон страшный приснился, - молодой голос Вячеслава окончательно придал Семенову ощущение спокойствия.
- Да... что-то вроде того.
- А я вас предупреждал, Николай Андреевич. В вашем возрасте, режим надо соблюдать, тем более, когда постоянные многочасовые перелеты.
- Если ты еще раз, Слава, напомнишь о моем возрасте, я тебя уволю.
Вячеслав хмыкнул и отвернулся обратно к окну. Но затем он слегка нагнулся и достал из боковой дверцы стеклянную бутылочку с минеральной водой. Быстрыми движениями он извлек оттуда же пластиковый стаканчик и налил шипящей влаги. Николай Андреевич жадно сглотнул. Вячеслав опять с улыбкой развернулся назад и протянул ему холодный стаканчик.
Вот за что я люблю машины первого класса, так это за ощущение комфорта. Здесь тебе и холодильник и микроволновка. Еще бы конечно был бы душ. Он мне так необходим сейчас.
- Пожалуйста, Николай Андреевич, - холодно, но с улыбкой сказал Вячеслав, - от настоящего безработного настоящему дипломату.
- Не язви, Слава, - Семенов одним махом проглотил стакан холодной минеральной воды.
Подавая стаканчик обратно, он обратил внимание на левое запястье Вячеслава. Белый циферблат с позолоченными стрелками швейцарского "Монтбланка" красовался на загорелой руке Вячеслава. Николай Андреевич вздохнул и откинулся обратно в кожаное кресло Ролс-ройса. Он всегда ругал Вячеслава за излишнюю паказуху, и его слабость к дорогим и модным вещам. Конечно, Семенов все понимал. Слава - молодой человек, который постоянно вращается в кругу первых лиц государства, а самое главное - женщины всех возрастов и положений обожают его общество. Ему, конечно же, хочется выглядеть на все триста процентов, и поражать всех не только своим обаянием, но и внешним видом. Однако, Николай Андреевич никогда не переставал напоминать ему об их миссии и неприглядности привязанности Вячеслава к излишне дорогим атрибутам одежды для российского дипломата.
Вячеслава привел к Николаю Андреевичу его отец, Аркадий Петрович. Некогда друзья со студенческих времен, дорожки Николая и Аркадия разошлись как в море два парусника. Закончив вместе с Николаем Московский государственный институт международных отношений, Аркадий не стал продвигаться по этой стихии, а занялся научной деятельностью. Но, как казалось Николаю, он всегда немного ему завидовал. И желание, чтобы сын Аркадия пошел по его, так и не протоптанной дорожке, возможно и способствовали тому, чтобы Вячеслав тоже окончил известный институт на проспекте Вернадского.
На просьбу Аркадия Петровича пристроить куда-нибудь его сына, Николай Андреевич ответил бессловесным согласием. Хотя никогда и не любил именно таких трудоустройств. Поработав в Российском посольстве в Германии, в принципе, Вячеслав оказался неглупым человеком. И только когда программа "спелого яблока" стала набирать обороты и приносить результаты, Семенов взял Вячеслава в свою команду помощником консула. И не прогадал. Парень оказался не из робкого десятка. И поначалу брался за любую работу, даже самую рутинную и волокитную. Через несколько лет Николай Андреевич заметил в нем искорки нового нестандартного мышления и видения проблем. Ну и самое главное, сам Вячеслав горел работой и заражал ею окружающих. В свои пятьдесят пять Семенову просто был необходим именно такой живой и креативный советник. Единственное, с чем он так и не смог справиться и смириться, так это с модными наклонностями Вячеслава и его любовью к дорогим атрибутам. "Откуда у тебя это, Слава? - постоянно повторял Николай Андреевич, - Мы с твоим отцом в студенческом общежитии вместе с одной тарелки ели и девок делили. Но что у него такой сын будет модником, как девушка одеваться - никогда не думал".
- Ваша речь, Николай Андреевич, - Вячеслав протянул на заднее сидение машины, свернутые отпечатанные листы.
- Когда успели, юноша? - спросил Семенов уже с улыбкой.
- Нам, Николай Андреевич, молодым сон не нужен. Кофе, работа и немножечко женской ласки.
- Вот бесстыдник, опять о своем. И когда ты успеваешь о последнем думать?
Николай Андреевич взял в руки четыре отпечатанных на ноутбуке листа с речью перед ассамблеей федераций, и пробежал глазами по тексту.
Все на месте. Слова как солдаты в рядах предложений. И по смыслу и по содержанию. Только вот сон. Все никак не выходит из головы. Такой реальный...
Он не нашел ничего столь опасного для выступления, а даже наоборот - все слишком гладко. Сегодня пятое июня. На сегодняшнем заседании ассамблеи необходимо принять решение по Индонезии. И дело даже не в вводе контингента миротворческих войск в страну, а в противоречии самой теории "спелого яблока" и создавшейся ситуации вокруг Индонезии.
По сути дела, Индонезия не вошедшая во Всемирный Совет Федераций является ни чем иным, как самое федеративное государство, состоящее из более тридцати разных провинций и более двадцати различных национальностей. С чего начался вооруженный конфликт в государстве никто из политологов четко назвать не смог. С одной стороны, дележка началась в южных провинциях между яванцами, банджарами и противоборствующими им Индонезийскими малайцами. С другой стороны, в стране разразилась самая настоящая военная борьба за власть между двумя исламскими партиями - партией единства и развития и партией национального пробуждения. Да все бы ничего, но в вооруженный конфликт втянулись ачехские сепаратисты, которые по соглашению сложили свое оружие еще в 2005 году.
Концентрационный лагерь нацистов. К чему он мог присниться. Причем более ясного сна я еще ни разу за свои пятьдесят с гаком не видел. Это... Это что-то связано со мной.
В мире ежегодно происходит до пятидесяти серьезных межнациональных конфликтов. И решение их не под силу решать даже таким мощным организациям, как ООН, которая за последние десятилетия из-за вооруженных конфликтов практически расписалась в своем бессилии. Наступали новые времена, мир входил в новую эпоху. России после двух серьезных военных конфликтов на территории бывших советских республик, после которых страна заняла свое первое место в мировом пространстве, было уготовано место главного арбитра в мировых спорах. Именно поэтому восемь лет назад двумя учеными - британцем Джоном Ливермолом и россиянином Дмитрием Сковронским была разработана концепция "спелого яблока". Теория включала в себя ряд научно-политических открытий в области межнациональной политологии, а также на основе этой теории были разработан алгоритм выхода из конфликтных ситуаций. Именно благодаря этой теории и был создан Всемирный Совет Федераций (ВСФ), целью которого и являлось решение конфликтов и разрешение споров в многонациональных государствах. В большинстве своем в Совет вошли представители именно многонациональных стран и федераций. Потому что именно эти страны претендуют на звание разбираться в таких конфликтах, имея за плечами многовековой, а порой и тысячелетний опыт существования в межнациональном государстве.
Д. Ливермол и Д. Сковронский не остановились на достигнутом, и тремя годами после объявления "теории спелого яблока" выдали миру новый проект. Он назывался "Теория минимального потребления". Но в развитых державах эту теорию не поддержали, и даже приняли на смех некоторые аспекты этой теории. А впоследствии, эту ученую пару вообще стали забывать. О том, что "теория спелого яблока" это заслуга Ливермола со Сковронским вообще забыли.
Здесь в восьми километрах от города есть маленький городок - Рогожнща. Рядом с этим городком располагался фашистский концентрационный лагерь Гросс-Розен. Брат моей бабушки, Степан Мирошников, будучи военнопленным, был по непонятным причинам отправлен именно в этот лагерь. Бабушка рассказала моему отцу, а тот в последствие и мне, что брат бабушки отказался сотрудничать с нацистами. Поэтому направление в лагерь для уничтожения польских евреев был начертан Степану судьбой. Вот оно! И я ведь прекрасно знал о том, что Совет Федераций по Индонезии будет проходить именно здесь, в Польше. Черт побери, а ведь это всего лишь в нескольких километрах отсюда. Но как? Как такое возможно? Брата бабушки я видел разве, что на старой затертой фотографии в древнем семейном альбоме. В пилотке и портупее с истощенным лицом. Все что осталось нашей семье от этого пропавшего на великой войне человека. А здесь во сне я прожил его последние минуты жизни. Либо я схожу с ума, либо кто-то хочет до меня достучаться.
"Теория спелого яблока" рассматривала собой три стадии. Первая - назревание конфликта, само собой подразумевала созревание обыкновенного зеленого яблока. Вторая
- спелое яблоко. Здесь речь идет о кульминации конфликта, его вооруженном характере. И наконец, последняя стадия, самая важная и основная - стадия "вскрытия яблока". Именно в это третьей стадии при вскрытии проблемы учеными и были предложены основные выходы из конфликта посредством предложенного алгоритма, основанного на национальных и исторических аспектах. Завуалировав под яблоко теорию, британец с русским рассматривали почернение вскрытого яблока как послеконфликтные последствия. Яблочные семена представляли собой политические силы в рассматриваемом многонациональном государстве, кожура яблока как народ того же государства, а яблочная мякоть - политическое и религиозное сознание народа.
Информация о том, что Степан Мирошников погиб именно в Гросс-Розене стала известна только спустя пятнадцать лет после войны. Педантичные немцы не успели уничтожить архивы при отступлении. И в связи с этим по сохранившимся спискам тысячи людей были опознаны, как погибшие в застенках лагеря смерти. Будучи на пятом курсе университета мне пришлось писать курсовую работу по этому нацистскому лагерю. Естественно, что натолкнуло меня в те молодые годы именно судьба моего неизвестного родственника. Копаясь в столичных архивах, и проводя многочисленные запросы в Польшу, я установил, что он действительно погиб в Грос-Розене. Тогда в 1941 году нацисты проводили ряд испытаний по массовому убийству заключенных лагеря специальным газом. Он называйся "Циююн-Б". Не все эксперименты были удачными. Но затем этот способ умерщвления распространился и на другие лагеря оккупированной Европы. Боже, я действительно видел смерть своего далекого родственника. Но как такое возможно?
Всемирный Совет Федераций, в который входило более двадцати стран, не имел определенного центра. Конгрессы по создавшимся проблемам проходили в разных уголках мира. Принцип "спелого яблока" действовал безукоризненно. Из более, чем половины конфликтов Всемирный Совет Федераций, направлявший своих парламентариев во враждующие стороны, выходил без санкций на применение миротворческого оружия. А это уже было достаточно для признания этой мировой силы, как основоположника мирового порядка. Еще одним важным отличием Всемирного Совета Федераций от Организации Объединенных Наций это было условие голосований по вопросам. Здесь решало не большинство. Согласно хартии ВСФ если хоть один из парламентариев любой страны проголосует против общего решения, то вопрос пересматривается до тех пор, пока решение по вопросу не будет принято единогласно.
К чему этот сон? Может это всего лишь картинка, данная мне для принятия особо важного решения? Может быть мой неизвестный родственник хотел мне что-то передать таким образом? Но что? Сегодня должен окончательно решиться вопрос по Индонезийскому конфликту. Решение практически уже принято всеми членами Совета. И это - частичный ввод войск в эту страну. В моей сегодняшней речи отображено именно это решение. Все. Решение принято, пусть даже не совсем как по "яблоку".
- Николай Андреевич, вы, о чем постоянно думаете? Да вы даже речь, на которую я пять часов убил, не хотите читать. - Вячеслав посмотрел прямо в глаза своего начальника. - С вами точно все в порядке?
- Ничего... ничего. Все нормально, Слава.
- А то вы как будто где-то не здесь находитесь. Еще налить минералочки?
- Нет спасибо, Славик. Дай мне несколько минут, мне надо просто собраться.
Семенов отложил в сторонку речь, написанную для него Вячеславом, и уставился в окно машины. Тонированное стекло не давало ощущение полуденного жаркого июньского дня. Машина двигалась по аккуратной старой улице Свидницы. Фасады старых, пристроенных домов сменяли друг друга, поражая своей изысканной европейской архитектурой. Разнокалиберные шпили башенок, лепнина на стенах, колонны с пилястрами, античные портики и маленькие спрятанные церквушки в готическом стиле. Бутики, продовольственные лавки и ресторанчики уже во всю работали. Николай Андреевич откинул голову на сидение и в пол-оборота просто стал наслаждаться сменяющими друг друга городскими пейзажами старого города.
Почему эти мысли лезут мне в голову. Ведь не собираемся же мы устраивать на этой островной стране концлагерь какой-то. Там во сне - фашизм во всем своем проявлении. Здесь - миротворческая операция. Разница огромная... И в то же время разницы никакой. Как ты ее не назови, все равно обернется войной. Войной с жертвами и слезами стариков и детей. Степан Мирошников погиб в газовой камере много лет назад и всего в восьми, десяти километрах от того места, где я сейчас нахожусь. Он задохнулся в страшной агонии вместе с сотнями других таких же несчастных. Но именно он, мой какой-никакой кровный родственник неведомой силой был настроен своей волной на меня и передал мне тот маленький кусочек своей жизни, который перечеркивает собой все решения мира, какими бы они не были. Любые благие и гуманные намерения, ведущие к войне любого плана, ничто по сравнению с одной лишь детской слезой, пролитой по погибшим родителям.
- Скажи, Вячеслав, а ведь ты уговаривал меня не голосовать на первом Совете в субботу по введению в Индонезию военного контингента. - Неожиданно сказал Семенов, продолжая смотреть в окно с пролетающим городом. - Прямо до кулаков дело дошло.
- Да что вы говорите, Николай Андреевич? Не прав я был тогда. Спорил, спорил с вами, но потом, все равно согласился.
- Как же так? Ведь твои слова я всегда ставил в пример коллегам, своей непоколебимостью и здравомыслием. - Семенов с сарказмом взглянул на затылок Вячеслава.
- Просто, Николай Андреевич, я подумал, что и "спелое яблоко" может быть внутри с червоточиной. А нам с вами ошибаться нельзя, вы же сами меня учили.
Семенов глубоко вздохнул и уставился опять в окно. Затем сам себе пробубнил под нос: "Это точно... Это точно... Ошибаться нам никак нельзя".
Ролс-ройс остановился у двадцатиэтажного здания парламента с выставленной вдоль фасадной части аллеей флагов стран Совета Федераций. Высотка была, наверное, самым большим строением на фоне старой архитектуры города. Она вздымалась в вышину, заслоняя собой городской католический костел и даже полуденное солнце. Как только машина остановилась, Вячеслав выскочил из машины, и быстрым движением открыл заднюю дверцу.
Николай Андреевич шагнул в рабочий городской день уверенной и спокойной походкой. Что готовил ему этот день, он не знал. Но знал он четко только одно - сегодня на Совете он будет голосовать против введения войск.