Туман начинает рассеиваться. Хотя я точно не могу знать, туман это или белый дым. Словно шторки экрана белыми массивными клубами он расходится в разные стороны. Слой за слоем, я начинаю различать некоторые предметы в белой воздушной вате. Вначале все смазано и непредметно. Начинаю нервничать. Ощущаю, как учащается дыхание. Не люблю когда информация не полная. Вот почему не любил в детстве заходить в темные комнаты. И не страх тому был причиной. Затем темные расплывчатые образы начинают передо мной проявляться. Пока весь туман не рассеялся, я не могу понять, что обозначают эти образы. Не могу даже понять, в каком положении нахожусь я и моя картинка. Просто темные неподвижные пятна различной формы и разных размеров. Наконец перед глазами остается лишь слабая дымка, сквозь которую вся картина окружающего меня мира предстает во всех подробностях и деталях. Паника мгновенно улетучивается, дыхание нормализуется.
Я нахожусь сверху, и вся картинка подо мной выглядит нереально. Я как будто завис надо всем и наблюдаю со стороны. Никогда не знал, что можно все можно увидеть с такого ракурса. О том, где я нахожусь, и где находится моя точка обзора, меня не беспокоит. Хотя понимаю, что больших деревьев или зданий здесь нет. Подо мной не меньше шести-восьми метров.
Это дорога, вернее часть ее с тротуарной дорогой, каким-то строением со скатной крышей. Это день. Строение скорее похоже на уличную остановку общественного транспорта. Разметка на дороге четкая. Виден пешеходный переход, далее стрелка поворота направо, пунктирные линии посередине дорожного полотна. Часть светофора, вернее, его металлическая стойка. Далее два разных предмета. Один большой, крыша (естественно, что же еще) автомобиля. Это микроавтобус, ведь такого прямоугольного корпуса у простой легковушки не бывает. Его крыша черного цвета с мутными пятнами от сошедшего автомобильного лака. Автобус не новый, слишком уж прямоугольный, как чемодан. Ни тебе закруглений, ни покатого лобового стекла, ни спойлеров и обвесов по бокам кузова. Впереди в метрах трех от переда машины на асфальте лежит второй предмет. Это скрюченная фигура человека. Мужчина лежит спиной кверху. Ноги неестественно повернуты вовнутрь коленями. Одна рука его под туловищем, вторая откинута в сторону. Рука на дороге лежит под неестественным углом в локте человека. Любой здоровый человек не смог бы так вывернуть руку, это не нормально. Расстояние между автобусом и фигурой человека заполняют мелкие осколки стекол, которые играют светом, на пробившемся где-то сквозь туман луче света. Под прямоугольным пятном автомобиля виднеется еще что-то, но из-за еще слабой дымки в воздухе и отсветов автомобильных стеклянных осколков я не могу ничего различить.
Затем я слышу крик. Раздирающий мои перепонки женский оглушительный звериный крик. Крик безумия и отчаяния одновременно. Я вздрагиваю от неожиданности и громкого шокирующего вопля. Меня заполняет страх перед необъяснимостью происходящего. Под собой вижу источник крика. Ворвавшаяся в неподвижную картину моего созерцания женщина с темными волосами. Она машет в разные стороны руками. Крик ее не прекращается, а только нарастает. Кажется, что еще немного, и он достигнет своего пика, а затем что-то должно произойти.
Женщина падает на колени у правого переднего колеса автомобиля. Туман и дымка мгновенно сходят на нет. Я уже могу различить все детали моей картины и начинаю вглядываться сверху на женщину. Необъяснимая радость от того, что вот сейчас, именно сейчас все и станет понятным, поднимается во мне. Все встанет на свои места и страх перед "темной комнатой" исчезнет. Исчезнет также, когда я всегда находил в детстве электрический включатель и свет заполнял таинственную комнату.
Неожиданно для себя я начинаю пробуждаться, и вся картинка пропадает из виду. Разочарование наполняет меня, и я делаю глубокий вздох.
2
Потолок серой бетонной громадой с облупившейся побелкой, свисающей белыми лохмотьями, навис над моей кроватью. Обшарпанная штукатурка стен комнаты проступает перед моим пробудившимся взглядом. Все как прежде, все как обычно.
Я проснулся в своей комнате и в своей кровати. Скомканные простыни отдавали сыростью и плесневелым запахом. В отвращении я спихнул скомкавшиеся тряпки белья, расположившиеся на моей груди на пол. Почувствовав, как на лбу выступила испарина, я вспомнил обрывки своего сна? Нет, это даже сном нельзя назвать. По моим расчетам я живу уже в этом городе около семи-восьми месяцев, но я никогда не видел здесь ночь. Каждый день все одно и тоже. Утром солнце начинает подниматься, достигая своего апогея в зените. Затем, к четырем дня, светило начинает клониться к небосклону. Опускается, опускается, и вот еще чуть-чуть и оно совсем скроется на горизонте жилых кварталов. Облака на небосклоне начинают менять свет, освещенные снизу заходящими лучами. Шум травы и деревьев замолкают на несколько секунд. На эти несколько секунд, действительно, наступает настоящая ночь, с проглядывающими звездами и бледным лунным диском. Но потом снова солнце начинает подниматься, словно ночь кто-то отменил, и ее никогда уже не будет.
Примерно так и происходит в белые ночи за полярным кругом. Но здесь не полярный круг. А самое главное - я никогда не сплю. Нет, я, конечно, погружаюсь в некоторую дремоту. У меня отключается сознание, и я начинаю проваливаться в настоящий многообещающий сон. Я, даже вижу этот проклятый незаконченный сон. Но на этом моя ночь заканчивается, и лучи солнца заставляют меня подниматься с постели. Ненавижу это мое состояние - между сном и бодрствованием. В этой дреме есть незавершенность, которая порой доводит меня до сумасшествия. И сколько бы я не продолжал лежать в сырой кровати, я уже не могу погрузиться в полноценный сон и дать себе по-настоящему отдохнуть. Самое главное, проснувшись, я не знаю, сколько часов я уже лежу и сколько сейчас времени реально. Тем более, что все часы в этом городе идут по разному, по неизвестным мне законам.
Раздраженный и недовольный от мокрой футболки на теле, я встал с кровати и направился в ванную. По кафельному полу босиком я проследовал в угол своей комнаты, где за клеенчатой шторкой натянутой на медной проволоке и находится храм моей гигиены.
"Да почему же здесь всегда такая сырость?", - громко сказал я пустой комнате, и с силой отбросив в сторону шелестящий целлофан, шагнул к полутораметровой металлической ванне. В ванне стояла вода, которую я набрал еще с вечера. Самостоятельно установленная на бетонный пол ванна в свое время была мной укреплена пятью кирпичами зацементированными в пол комнаты. Я специально набираю воду в ванну, что бы к утру, она приобрела комнатную температуру (о горячей воде остается только мечтать). Сбросив с себя футболку и трусы, я аккуратно залез в ванну. Под моим весом и резким погружением, часть воды поднялась и вылилась за края эмалированной посудины на пол. Я в ванне. Ну, что? Это лучше чем ничего.
Ванна настолько маленькая, что я практически в ней сижу. Передо мной мои волосатые колени и стена с мутным зеркалом на стене. Крепко ухватив холодные края эмалированной ванны, я запрокинул голову к верху. Сейчас утро. В маленьком прямоугольном окошке, под потолком моей комнаты, виднеется дворовый асфальт. Лучи солнца не попадают в комнату даже в полдень. Свое жилище я оборудовал в цокольном полуподвальном помещения бывшего предбанника кочегарки этого старого довоенного жилого дома. После того, как в нем появилось нормальное централизованное отопление, в комнате поселился одинокий мужчина (вероятно один из работников жилищно-коммунальной конторы). Когда я сюда пришел, об этом свидетельствовали оклеенные фото-порнографией стены и предметы скудного обихода: одна бритва, одна зубная щетка, одна кружка и т.п. Естественно, когда я решил сюда вселяться, ни этого мужчины, ни жителей всего дома в этот момент не было и быть не могло.
Сказать, что я люблю лежать в полухолодной ванне не могу. Но эти пятнадцать-двадцать минут дают мне многое. Практически это мое время релаксирования после бессонной ночи. Наступает момент, когда тело перестает чувствовать прохладу воды, и с закрытыми глазами я уже не ощущаю дна узкой ванны. Мысли вместе с нервозной сонливостью уходят из сознания, и я наполняюсь морем безмолвия. Размышления и мысли уже меня не беспокоят. Порой мне кажется, что я бы лежал в этой ванне вечность и никогда не открывал глаза. Но именно в эти минуты время от времени меня посещает мой работодатель.
3
Первый раз, когда я встретил Кристину в городе я еще мало, что знал о сонатах и их особенностях. И скажу честно, в начале нашего знакомства от других подобных ей она ничем не отличалась. Проблему ее пребывания я стал понимать через неделю нашего с ней знакомства. Но это не заставило меня довести дело моей работы до логического завершения. Я убедил себя не спешить и продолжить наши встречи.
В тот первый раз, я увидел Кристину во дворе своего девятиэтажного пятиподъездного дома. Сидя на деревянной скамейке и уткнувшись в какую-то книгу, она меня не сразу и заметила. Даже когда, я вплотную к ней приблизился и поздоровался. И это притом, что кроме нас двоих во дворе никого не было. Нежного зеленого оттенка платьице, в правом ухе под прядями волос скрывается наушник карманного сидиплеера. Она не выглядела одинокой девушкой скучающей во дворе, а наоборот, из далека ее можно было принять за пожилую старушку, что-то плетущую в своих трясущихся руках.
Что меня сразу поразило, так это ее чистый и юный взгляд. Карие глаза буквально пронзали меня своей невинностью и каким-то непонятным девичьим испугом. Ей было не больше двадцати лет. Шатенка, с длинными вьющимися волосами по плечи и выразительными темными бровями она была похожа не то на цыганку из "Собора парижской богоматери" (кажется, ее звали Бель), не то на известную гламурную голливудскую актрису. Но, ни та, ни другая ей не подходили, когда я начинал с ней разговаривать. На удивление она была общительна со мной, и, мне так кажется, была даже рада моим визитам к ней. По крайней мере, мне так хотелось думать.
После сегодняшней утренней холодной ванны, я оделся и направился к Кристине. Она жила в одном из старых кварталов города, где почти не было новостроек, а вся архитектура, еще в советское время была, выстроена монолитными коробочками жилых домов.
Кристина все также сидела на скамейке с книжкой в руках и плеером в правом ухе. В этот раз она увидела меня, когда я только вошел во двор. Она улыбнулась и помахала мне рукой. Ее чистая улыбка, обнажила два ряда ослепительно белых зубов, и мне показалось, что если она продолжит улыбаться блеск ее улыбки сможет заполнить все пустующее пространство этого темного двора. По ее виду было понятно, что она все-таки рада меня видеть. Подойдя к ней, я присел на скамейку, рядом и поздоровался.
- Миша, ты почему так долго не приходил? - спросила Кристина, поджав пухлую нижнюю губу под зубы. - Ты не представляешь, как я скучала. В этом дворе даже не с кем пообщаться.
- Да ты не особо-то и расположена была когда-нибудь с кем-нибудь общаться. Правильно?
- Ну... Вообще, скорее да, чем нет.
В руках она держала помятую книжицу в мягкой обложке. На обложке с мраморной расцветкой было выведено имя автора - Жозе Сарамаго. Страницы были пожелтевшими, и в трех местах книжки были вставлены закладки из газетных полосок. Книга была выполнена с клееными листами, без единой прошивки, от чего некоторые страницы от постоянного перегибание выглядывали за пределы своего формата и готовы были вот-вот вывалиться наружу.
- Все читаешь? - Спросил я, не надеясь на оригинальный ответ Кристины.
- Читаю, читаю, - глубоко вздохнула Кристина, - только до сих пор не могу понять, что я все-таки делаю. То ли читаю эту книгу, то ли слушаю музыку. - Она посмотрела на меня и улыбнулась.
- Ну а книга то про что? - Поинтересовался я.
- Да так, ни о чем. Что-то про Христа, только в другой интерпретации. А в общем, музыку приятнее слушать. Тем более, что я еще и ста страниц за неделю не прочитала.
- Не слишком ли серьезную книгу решила одолеть?
- Может быть. Но если верить тому, что не мы выбираем книги, а книги нас выбирают, то впереди стоит ожидать какой-нибудь сюрприз.
Она отложила в сторону книгу, вытащила из правого уха наушник, который безмолвно повис на ее правом плече.
- Как сама то, чем занимаешься? - Спросил я по отечески.
- Да ни чем. Проедаю те сорок тысяч, которые брат моей матери из Тюмени привез. Ты знаешь, до ее смерти я и знать не знала, что у моей матери когда-то был родной брат. Она мне никогда про него не рассказывала. В день ее похорон пришли, мать их, ее дружки наркоманы. Ну, как бы проводить в последний путь соратника. Хотя сами ее и укокошили своей гадостью. Причем пришли все. Не пришел только Арсен, который собственно и посадил в свое время мою мамашу на иглу. Знаешь, Миша, ведь моя мать одно время была нормальной, пока не связалась с этим ублюдком, Арсеном. Стыдно наверное поддонку было.
- Ну, и?
- А тут смотрю, мужик какой-то приличный стоит, весь в черном костюме, такой важный. Подходит ко мне, и дает конверт. Говорит, что ему очень жаль, и что мол, он мой дядя. Потом он еще какое-то время постоял с этой наркоманской шушерой, развернулся, и на такси уехал.
- Ты все еще злишься на мать? Даже после ее смерти. Ведь так?
- А за что я ее должна простить? За то, что в двенадцать лет я вернулась из школы, а она была под таким кайфом, что даже не слышала, как я пришла. После чего, я два дня ночевала у подруг. Неприятно, знаешь, ощущать на себе осуждающие взгляды родителей моих подруг. За что? За то, что, когда мне надо было хорошо одеваться, питаться, учиться - все деньги, которые она зарабатывала, уходили на покупку очередной дозы ханки? А в тринадцать лет она постоянно шпинала меня, чтобы я шла работать. А я дура знать не знала, что она имела в виду проституцию. Думаю, единственное, что моя мать правильно сделала, так это то, что она умерла...
- Кстати, а от чего она умерла?
Ой, Миша, Миша. Ну, от чего умирают все наркоманы? От передоза, конечно. Ладно, что я все о себе, да о себе. Ты то как? Пропадал где-то несколько дней. Я тут умираю от одиночества, скучаю, а он не торопится.
- Да так, работаю, работаю. Подожди, ведь у тебя вроде подруга на работе какая-то была, а ты мне здесь про одиночество рассказываешь.
- Ну ее, эту подругу!
- Так, рассказывай, что еще произошло. Или твоя подруга то же вовремя не умерла?
- Вот за что ты мне нравишься, Миша, так это за то, что ты ко всему с юмором относишься. Даже к смерти моей матушки, чтоб ей...
- Смерть слишком тосклива, чтобы о ней говорить всерьез.
- А что рассказывать? Рассказывать то и нечего. Когда я устраивалась на эту работу продавцом в супермаркет, я и не знала, что приставания и пошлые взгляды администратора магазина входят в мои должностные обязанности. Я терпела, когда он дотрагивался до моей задницы и улыбался. Я терпела, когда он один раз прижал меня между прилавками, пока я не дала ему по щеке. А вот моей подружке этот старый пошляк пришелся по душе. Сейчас они вдвоем, как два голубка милуются, да надо мной подшучивают. Я сейчас у них, что-то вроде отдушины. Пошутить на весь зал, чтобы весь персонал посмеялся, при мне быстро смокнуться. Ненавижу их всех!
- Ну а ты жаловаться на него не пыталась, или, там сменами поменяться?
- О чем ты? Это там, в штатах, я бы могла подать в суд на сексуальные домогательства, отсудить кучу денег, да еще и на рабочем месте остаться. Меня бы еще потом весь персонал уважал, а начальство побаивалось. Но здесь Россия. Заикнешься, пнут под зад с работы, и никто даже не вспомнит, что на этом предприятии за гроши без выходных пахала.
Кристина замолчала на какое-то время и посмотрела по сторонам. Перед ее глазами проплыл только пустой двор и мертвые окна домов. Подул прохладный ветерок, и, я заметил как на белой коже Кристины, ее плечах и коленках выступила "гусиная кожица". Все-таки легкое платье, было еще рано носить в такое время года. Тем более, что другой погоды в этом месте просто не бывает.
- Опять я о себе, вот дура. Пойдем лучше ко мне, я тебя чаем угощу. Ты ведь хочешь чай? У меня остался, зеленый.
- Первый раз за столько времени ты приглашаешь меня к себе в квартирку, вот это действительно становится интересно. - Ответил я. - А то все на улице, да на улице.
- Но ведь надо же когда-то начинать. - Кристина улыбнулась и взяла меня за руку.
Мы встали со скамейки и направились в один из подъездов десятиэтажки. Кристина, чуть не забыв на скамейке свой книжный томик (как будто его здесь может кто-то украсть), судорожно его схватила, улыбнулась мне во все свои тридцать два зуба.
Двухкомнатная квартирка Кристины располагалась на первом этаже. Свет в нее почти не попадал, о чем свидетельствовал редкий папоротник почти белого оттенка, стоящий на трюмо при входе. Включенный свет в коридоре, только придал квартире еще большую затененность. Сейчас было около трех часов дня, а свет уже горел, как в вечерние часы. Убранство квартиры было скудным, но везде был порядок и чистота. Вещи лежали на своих местах, и было понятно, что убирались в квартире совсем недавно. Почти угадывая мои мысли, Кристина сказала: "Знаешь, почему именно сегодня?".
- Что?
- Знаешь, почему именно сегодня я решила пригласить тебя к себе домой? - Она посмотрела на меня игривым взглядом и продолжила. - Наконец, после похорон матери, мне удалось убраться в квартире. Ты не представляешь, чего мне это стоило. Я заставляла себя это сделать несколько недель. Вот так мне не хотелось возвращаться в свой дом, где я прожила всю свою жизнь. И дело не в том, что мать меня наказывала, или, не знаю, била. Нет, она не занималась избиением собственной дочери. Я просто для нее не существовала. Безразличие - вот что живет в стенах этого дома.
Стены, оклеенные обоями с вертикальными орнаментными вставками, были практически во всех комнатах и коридоре. Такое ощущение, что при оклеивании стен, различия между помещениями принципиально не делали. Я толкнул рукой сплошную одностворчатую дверь, и та со скрипом подалась назад. Кристина, которая шла впереди меня, показывая квартиру и что-то рассказывая о своей непутевой матушке, резко развернула голову. Она подошла ко мне, и на ее лице читалось явное нежелание, что бы я видел, что находится за этой дверью. Возникло секундное молчание и укоризненный взгляд Кристины. Я сделал недоуменный взгляд, округлив брови, но понимал, что перешел какую-то черту.
- Там что, труп невесты? - Произнес я с тем же изумленным взглядом.
- Очень смешно. Это комната моей матери... Но если ты уже начал входить, то входи. Ты первый сюда входишь, за исключением ее друзей наркоманов, которые здесь частенько собирались. Вся эта их Богемия: художники, бездельники, ворье...
- Ну, я так понимаю, раз уж ты меня пригласила, значит, я вынужден обследовать здесь все, - сказал я и по-доброму улыбнулся Кристине.
Это была такая же полутемная комната, в которой располагался небольшой спальный диванчик с накинутым сверху разноцветным выцветшим пледом, пара деревянных стульев, деревянная тумба советских времен с облезлым лаковым покрытием. Запах сигарет чувствовался повсюду, даже с учетом того, что Кристина неоднократно проветривала эту комнату. Сигаретный смрад впитался в обои, и его уже нельзя было никак ликвидировать. Он стал неотъемлемой частью этой комнаты. На тумбе стоял не менее древний цветной телевизор "Фотон" с поломанной кнопкой включения. Справа от телевизора, вдоль стены располагались четыре узкие полки, на которой располагались боксы с музыкальными сиди-дисками. На полу стоял музыкальный проигрыватель с отметинами на верхней панели от тушения окурков. Выше полок с дисками висело несколько плакатов с изображениями рок-музыкантов. Но мне бросилось в глаза только изображение Джима Мориссона, одетого в меховые изделия на голое тело. Джим улыбался, но в его улыбке не было ничего доброго и оптимистического.
Я вошел в комнату и встал посередине. Окинув вокруг взглядом, я остановился на полке с дисками и вплотную подошел к стене. Все четыре полочки пестрели разными цветами и англоязычными надписями корешков дисков. По всей видимости расположение дисков было хаотическое, по одному только известному самой матери Кристины закону.
Наугад вытащив один из дисков, я прочитал на лицевой стороне слово Radiohead. На черно-красном фоне диска был изображен стилизованный сгорбленный человечек. Он был настолько ужасен и неестественен, что было непонятно, с какой целью музыкантам понадобилось именно такое оформление альбома.
- Да, не удивительно, что твоя мать была наркоманкой. С такой музыкой...
- Не смей плохо говорить о ней! - Оборвала меня Кристина. - Зачем я вообще разрешила тебе войти сюда. - Слова ее были сердитыми, но в то же время по-матерински осуждающими, что было совершенно неестественно в данной ситуации. - Только я могу осуждать ее.
- Прости... я...
- Не продолжай. Музыка действительно заунывная, но зато правдивая. А вообще, кроме ее музыки и очередной дозы ей ничего и не надо было. Порой мне хочется вынести все эти коробочки на улицу и запалить настоящий костер. Пусть горит все синим пламенем, хотя я понимаю, что они здесь ни при чем. Всему виной она, моя мать. Рожать меня было большой ошибкой. Я думаю, что она не была бы никогда хорошей матерью, даже если бы и меня не было. - Я услышал, как от накопившейся злобы заскрипели зубы Кристины. - Когда она умерла, я осталась словно брошенной, хотя с ней я всегда была одинокой.
Понимая, что зайти в комнату матери, была не самой хорошей затеей, я решил перевести разговор.
- Ты собачонку не пробовала какую-нибудь завести. Думаю, было бы не так одиноко. Бегала бы сейчас по квартире, кусала бы нас за пятки, мочилась бы на твой диван...- Я взглянул на Кристину, в надежде увидеть в моем сарказме хоть какой-нибудь намек на улыбку.
- Когда мне было пять лет, я притащила в дом маленького бездомного щенка. Знаешь, такого лохматого, грязного, но до боли милого и доверчивого. Пока мать была на работе (тогда она еще не была наркоманкой), я залила весь пол в ванной, но все-таки отмыла это маленькое существо. Затем я напоила его молоком, хотя понимала, что оно мое и другого мне уже мама не купит. Когда пришла мать, она долго смотрела на нас с Томиком (я его уже успела назвать) и только сказала: "Ладно, пусть этот выродок остается. Тем более, что вы с ним чем-то похожи". В то время когда маленькая Кристина, счастливая и довольная, спала в своей кроватке, мать накормила щенка колбасой из холодильника, предварительно добавив в еду остатки мышьяка. Не знаю, для чего у моей сволочной матушки дома хранился мышьяк, но использовала она его точно по назначению. Утром бедный и ничего не понимающий Томик со слюной изо рта слонялся в полусонном состоянии по квартире. Он постоянно выл и блевал на пол, но я даже и подумать не могла, что его кто-то мог отравить. После того как щенок в агонии умер, мать поучительно мне сказала: "Вот видишь, что бывает, когда приводишь в дом бездомную и больную тварь. Хорошо еще она никого из нас не укусила". Но я только расплакалась, и постоянно повторяла, что это не тварь и его имя Томек. После того страшного утра я зареклась никогда не заводить ручное животное.
Выходя из комнаты, я взглянул на фотографию в деревянной рамочке, одиноко стоящую на телевизоре. Это был портрет красивой темноволосой женщины с выразительными бровями и глубокими черными глазами. Вероятно, оставленный на телевизоре с похорон, портрет матери был прекрасен на фоне скудного интерьера комнаты. Фото было сделано очень удачно, возможно еще в период ее жизни без наркотиков. Для траурных церемоний люди всегда выставляют на обозрение лучшую фотографию усопшего. И это понятно. Ведь пришедшие проститься с тем, кого когда-то знали, должны запомнить покойного с лучшей стороны. Именно в тот момент его жизни, когда он был красив и молод, и именно тогда, когда все тени и погрешности его внешности не заметны.
Мы прошли на кухню, где провели около часа. Кристина угощала меня зеленым чаем, бутербродами с малиновым джемом и не совсем свежим овсяным печеньем. Мы сидели и смеялись. Я веселил ее своими шутками с серьезным выражением лица, и мне было приятно, что эта молодая девушка проводит время в компании с лысеющим, разменявшим четвертый десяток лет человеком. В какие-то моменты нашего разговора, Кристина опять уходила в себя и возвращалась к неприятным воспоминаниям о своей матери. В такие минуты глаза ее стекленели, и было видно, как ее обиды сменяются откровенной ненавистью и оскорблениями в адрес последней.
Смерть матери, была для Кристины неким освобождением. Она была той дверью, которую закрываешь в жизни с удовольствием и быстро, чтобы потом уже никогда ее не открывать. Но все, что окружало Кристину, начиная с комнаты ее матери, воспоминаний, предметов до прокуренного воздуха квартиры, все было связано и напоминало о матери. Поэтому, даже после ее смерти, Кристина чувствовала одиночество и странное чувство вины. На самом деле не было никакого освобождения. Кристина все глубже и глубже прятала себя в ящик ненависти и обид и никак не могла понять причину своей тревоги и смертельного одиночества.
- Боже, до чего я не хочу послезавтра идти на работу. - Сказала Кристина. - Порой я думаю, что если я завтра не приду на работу, не проснусь, или просто не захочу дышать, ничего не случится. Понимаешь, Миша, ничего в мире не случится. По-моему, миру вообще на меня наплевать. Кто я для него? - Она опустила голову, и волосы закрыли часть ее лица. - Ты думаешь, я сумасшедшая? Да?
- Нет, Кристина, просто ты еще не знаешь, что с тобой происходит.
Я мог бы рассказать ей причину ее состояния. Я мог бы открыть величайшую для нее тайну, о которой она никогда без посторонней помощи не узнает. Я мог бы объяснить, где она находится и по какой причине. Я мог бы... Но я никогда этого не сделаю. Не хочу, все разрушить. Кристина стала мне здесь самым дорогим человеком. Еще не время заканчивать работу, не пришел еще тот момент.
Она пододвинула ко мне табуретку. Скрип от металлических ножек по линолеумному полу заставил меня вздрогнуть. Она посмотрела прямо на меня, и я почувствовал запах ее утреннего шампуня, ощутил ее теплое дыхание. Ее взгляд проник в меня, и отвернуть голову было не возможно. Мне захотелось поцеловать ее в уголок рта. Но сама мысль об этом была для меня пугающей и запретной. Ее глаза, словно две черные ямы засасывали меня. Этот взгляд о чем-то говорил.
- Миша, останься сегодня у меня. Ведь тебе некуда спешить. Ведь так? Завтра у меня выходной... позавтракаем...
- Извини, Кристина, у меня завтра работа.
- Какая работа?
- Есть одно дело. Мне надо его завершить. Еще раз, извини.
4
Когда я возвращался от Кристины, небо уже начинало темнеть. Вечер переходил в свою фазу, и основания облаков на западе уже отливало багровым оттенком. Ветер усилился. Я почувствовал, что мой свитер насквозь продуваем и наличие вокруг меня высотных домов нисколько меня не спасают. Возвращаться в свою сырую и пропахнувшую плесенью полуподвальную комнату не хотелось. Тем более знать, что меня там никто не ждет, а ночью ожидает только бессонница и полудремотное состояние.
Я шел и злился на себя, но не понимал, почему я соврал Кристине. Ведь завтра у меня нет никакой работы, это была ложь чистой воды. Я мог бы остаться, мог бы. Тогда бы я получил все, что желал все это время. Но этим бы я все и разрушил.
Тени от домов увеличивались с каждой секундой, накрывая собой все дорожки и проезжие части города. И только шелест деревьев не давал мне почувствовать себя одиноким в этом мире. Он был единственным фоном моего восприятия, без гула машин и говора людей, без щебетания птиц и тихого шипения городских люминистцентных ламп. На меня смотрели лишь пустые черные глазницы тысяч городских окон, в которых нет жизни. В них нет движения, а значит, нет того тепла, которое мне необходимо и которого я так боюсь. Я вспомнил, что завтра я решил пойти навестить Альберта, но я никак не могу вспомнить, зачем мне это надо. Общение или это действительно как-то связано с моей работой? Дорога предстоит не близкая, но я все равно рад, что живу на краю города, рядом с коттеджным поселком. Сколько времени я бы тратил на ходьбу, если бы жил, скажем, ближе к центру.
А может мне тоже, как сказала Кристина, никуда не ходить и остаться завтра дома. Ведь ничего не случится. По крайней мере, здесь - в этом городе, в этом мире. Потому что это не мой мир, и я никак не смогу на него повлиять. Хотя я постоянно и убеждаю себя, что это не так.
Может, я себя просто обманываю, и привязанность к Кристине - это всего лишь побег от одиночества? Но одно убеждение всегда, словно вбитый в голову гвоздь, успокаивает меня и придает мне силы справиться с одиночеством. Человек уже рождается одиноким, и рождение - это и есть первый шаг к одиночеству. Так повелось изначально, и никто нас не спросил, согласны ли мы с такими правилами. Когда появляется близкий человек - это драгоценный подарок судьбы, желанная передышка в пути, но одиночество было, и остается естественным состоянием всякого человека. Неспособность принять личное одиночество как норму - горе для любого человека.