Аннотация: В этом рассказе содержится ответ на вопрос: Кто же настоящий автор былины "Илья Муромец и Соловей-разбойник"?
Эти документы любезно предоставлены мне на возмездной основе (2 (две) бутылки водки "Столичная") неким гражданином без определённого места жительства.
С его слов, он обнаружил их в мусорных баках позади неприметного серого здания, расположившегося в 3-м Ранетном Переулке.
И вот я, нисколько не сомневаясь в их подлинности, а также в погоне за дешёвой сенсацией, предлагаю их вниманию почтенной публики.
***
Отдел: 14 управление Упр-я Нац. Безоп-ти.
Подотдел: Научно-исследовательское учреждение N 013
Гриф: Совершенно секретно.
Подгриф: Для служебного пользования.
Подгриф 2 (при необходимости): Перед прочтением сжечь.
Код доступа: Недоступен.
Выполнено: По Высочайшему Повелению.
Исполнитель: Младший научный сотрудник научно-исследовательского учреждения N 013 14-го управления, старший ефрейтор Перепелица М.И.
Пояснения: Почти дословный перевод со старославянского на общедоступный материалов (засекреченных) 31-й (засекреченной) археологической экспедиции АН под руководством академика (Ф.И.О. засекречены, см. распоряжение N 0175 по управлению N 14).
Дополнительно: Передать в архив на вечное хранение.
***
"Сказ[1] о том, как Соловей Будямиров (старший ярыжка разбойного приказу) по долгу службы лихих людишек на горячем споймал и на нет извёл".
...А он стрелочку каленую накладывал,
И стрелил-то он того Соловья-то да разбойничка,
Да повыбил-то онему право око со косичею.
Ён спустил-то Соловья того да на сыру землю,
Пристянул его ко правому ко стремечки булатнему...
Охренело читаю я...
...А й он вёз-то Соловья да во чисто поле,
Йи срубил он яму да буйну голову.
Говорил тогда Илья да таковы слова:
- Тоби полно-тко свистать да по-соловьему,
Тоби полно-тко крычать да по-звериному,
Тоби полно-тко слезить да отцей-матерей,
Тоби полно-тко вдовить да жён молодыих,
Тоби полно-тко сиротать да малых детушок.
А тут-то Илье и славу поют,
Ай да славу поют ему век по веку.
"Ах ты ж, зараза! Ну я тя спущу щас на сыру землю! Я те повыбью щас "око со косицею"!", - мысль моя свирепа, словно медведь-шатун под конец зимы.
- Илюха! Мать твою так! Бегом сюда, засранец! - гремит по переходам присутствия мой могучий бас.
Малость обождав и решив, что маленький паршивец снова без спросу утёк по какой-то своей нужде, я уж было снова растопыриваю пасть, как из-за косяка опасливо высовывается всклокоченная голова:
- Кликал, Соловей Будямирыч? Вот он я.
- А, Илюшенька, заходь, братец, заходь. Да створу за собой прикрой.
Голос мой прям-таки течёт мёдом. Потому как, зная мелкого поганца, как облупленного, я более чем уверен, что начни я ругань прямо тотчас - у него достанет наглости утечь и схорониться где-нибудь до завтрего, дожидаясь, пока охолону.
Он в неуверенности замирает на пороге, явно размышляя именно об бегстве.
- Што ж ты на приступочке-то замер? Аль сызнова напакостил где?
- Дык ета... - мнётся он, припоминая свои прегрешения, а особливо те, за кои может от меня и по седалову огресть.
- Ну дак што? - настойчиво-ласков я.
- Дык нет. Кажись... - решается, наконец, он, и, под моим отеческим взглядом, делает первый шаг к своей погибели.
Прикрыв за собою дверь, он сторожко подходит к столу и тут взгляд его падает на бересту с его же "творением".
Побледнев, словно тут ему и смерть пришла, он затравленно взглядывает на меня, косится назад. И вдруг, резво развернувшись, прыгает к двери и отчаянно рвёт её на себя, пытаясь вырваться из силков.
Но не тут-то было!
С той стороны слышится радостный гогот и дверь ему не поддаётся.
То другие служки приказа, поняв уже, что Илюха вызван для экзекуции, тут же приняли меры по недопущению избегания им оной.
- Што, Илюшенька, напакостил и в кусты? А ну-ка, подь сюды! - мой голос скрежещет ржавым железом.
Парень, потерянно привалившись спиной к двери, отчаянно мотает головой - нет, мол!
- Ну и дурень, - лениво втолковываю я ему. - Всё одно тебе деться ныне некуда! Так што подь сюды, да прими кару достойно. А то ить, ежли я седалово от стульца-то оторву - тебе ж опосля хуже будет!
Он, соглашаясь с моей правотой, склоняет голову и понуро гребётся к столу.
- Склонись-ка, братец, - велю я, когда он замирает с той стороны.
Он нехотя нагибается, и вот уже большой и указательный пальцы мои крепко стискивают разом запунцовевшее ухо, и я долго, с наслаждением, тереблю его, вкладывая в казнь всю свою злобу.
Он тихонько скулит, но не рвётся, ибо зная мою хватку, понимает, что тогда может и вовсе слухалки своей лишиться.
Когда меня маненько попускает, я разжимаю пальцы и киваю на мешок с сушёным горохом в углу:
- Ага! Теперь я значит - "батюшко"! А тут значит, - тычу я пальцем в бересту, - "разбойник"! Сыпь, зараза! Кому велено?!
Он горько всхлипывает, но ослушаться не смеет.
Горох дробко трещит по половицам, весело подскакивает и норовит разбежаться по всей палате.
- В кучу сгреби, охалок! А то знаю я тебя!
Дождавшись, пока место казни не будет готово, я сурово приказываю:
- Вставай немедля! А не то за ослушание ишшо подбавлю!
С горестным стоном он опускается на колени.
Я встаю из-за стола и иду проверять - не спроказил ли сызнова.
Нет, всё устроено, как и быть должно.
Видать, зная уж меня, он решил не хитрованить, ибо поймай я его на этом, дело закончилось бы ещё более скверно.
Стоя над ним, я вопрошаю:
- Ну и хрена ль те в башку взбрело над старшИною[2] охальничать?
Он кривит морду, на глазах слёзы, но молчит.
- Ежли не поведаешь, то быть те нынче без сластей!
Это для него хуже любой пытки и он, после короткого раздумья, начинает колоться:
- Ты уж прости за ради Спасителя нашего, Соловей-батюшко, засранца неразумного! Я ить, дурья башка, опосля того как ты мя, нерадивого, третья дня за мазню в свитках за ухи оттаскал, во злобу ввергся, да по неумию свому измыслил тя пред робятами обсмеять. Тут-то вот и нашептал мне нечистый баснь глумную про тебя сложить. Ну вот и...
Мне уже более смешно, чем злобно, но я изо всех сил стараюсь не допустить на лицо улыбку, а потому силком кривлю рожу построже.
Не в силах больше сдерживаться, отворачиваюсь и возвращаюсь за стол.
Сев, я делаю вид, что мне нет никоего дела до наказанного.
Начав перебирать свитки, я так ухожу в это занятье, что и в самом деле забываю об Илье.
Из раздумий меня вырывает басовитый рёв.
Обернувшись, я вижу, что бедолага, продолжая стоять на коленях, уливается слезами и соплями, размазывая всё это по лицу.
Господи! Дитё, как есть дитё! Туда ж, блин, богатырь сраный!
Тяжело вздыхаю:
- Подь сюды, горе луковое.
Он, не веря своему освобождению, тяжело подымается и, свесив голову, опасливо подходит.
Я нахожу его сочинение, снова перечитываю. Хмыкаю недоумённо:
- А Чернигов-то на хрена сюда приплёл?
- Хде?
- В манде! Вот, в начале! - дарю я пииту новую рифму и тычу пальцем в заляпанную кляксами бересту.
- Ну так... Для форсу... - тУпится наш "Боян"[3].
- Форсун! Ити ё мать! - и, уже совсем отойдя от недавней вспышки гнева, командую: - Сгинь с глаз моих долой! И проказу свою прибери.
Он воровато, словно боясь, что я его укушу, протягивает руку, цапает свою "баснь" и выкатывается за порог.
Из-за стены снова слышится ржач приказных.
Илюшка прибился ко мне после одного хитрого сыска, в коем мне свезло и казны срубить, и отечеству посодействовать.
А было ж дело так.
***
Однажды, аккурат опосля Маслены Недели[4], сидел я, немного прихворавши, дома и разбирал доносные листки от верных людей, сообщавших обо всяких хитрых оказиях, свершившихся в праздники.
Внезапно дверь распахнулась.
На пороге образовался окольничий Олекса Левонтьев, глава Разбойного Приказа, прозываемый за глаза "Поповичем", ибо родитель его, по слухам, в славном городе Ростове в церковном сане состоит.
И хоть и служу я под Олексовым началом, дружбе это нашей, однако, нисколь не вредит, ибо знаем мы друг дружку немало, и есть за нашими плечами дела всякие, остальным прочим для оглашения никак не потребные
- Слышь-ка, дело есть, - вытолкнув облако пара, выпали изо рта начальника моего слова заботы, где-то по дороге разминувшись со словами приветствия.
- И тебе многого здравия, боярин Олекса! - насмешливо откликнулся я, простужено шмыгнул покрасневшим носом и спихнул с коленей тёплый зад бойкой клюшницы, за миг до этого заботливо отпаивавшей меня сладкой медовой настойкой смородины, малины, брусники и хрен бы его там ещё знал, чего она там понамешала.
Он на мой сарказмий особо-то и не повёлся. Видать и в самом деле грызла немалая и пока ещё неведомая мне забота.
Сунувшегося, было, следом служку он задом выпихнул обратно и бросил через плечо:
- Сбитня горячего. Да вборзе! - и, уже вдогон удаляющемуся глухому шепелявому топотку подшитых кожей толстых вязаных носок, - Да про хозяина свово не забудь, охломанус! - добавил он под конец, щегольнув знанием новомодной "латынской" речи.
Стряхнувши с бобрового малахая снег, он бросил его на лавку и, распахнув медвежью доху, уселся напротив меня.
- А дело, брат Соловей, - такое...
Повесть его была проста и незатейлива.
У него, как у человека, состоящего в обширной деловой переписке, давно уж была налажена собственная курьерская служба, потому как оснований доверять государевым, али иным каким каналам, у него как бы и не было. И до последнего времени вся эта машинерия работала, как положено. Но сего дня ему стало известно, что где-то в пути сгинул уже второй курьер, посланный им в Новгород. И если пропажу первого он отнёс на несчастный случай, вполне могущий случиться в эти варварские времена, то нынешняя оказия его насторожила.
И пусть все его послания и были замаскированы под бытовое письмо, но боженька смекалкой народ расейский не обидел, а потому в начальнике моём образовалась немалая опаска, что кто-то сторонний сумеет проникнуть в его тайны, которые, как я уже говорил, могли запросто стоить ему если не головы, то уж тёплого-то местечка главы сыскного приказа - запросто!
Понятное волнение за своё судьбу просто распирало нашего хитрована, но неотложные государевы дела и Олёнпетровишные[5] жаркие прелести просто медвежьим капканом держали его в стольном городе.
Предложение, с которым он приволокся ко мне, было следующим: "А не смотаться ли тебе, свет Соловушка, с письмецом заветным по опасному маршруту. Но таиться тебе особо не след, а как бы даже и наоборот...".
Предстояло мне, короче, сыграть роль приманки. А будя рыбка поведётся, то тут-то её и подсечь. Как вскоре выяснилось, при любом исходе, кроме, конечно, с моей стороны смертельного, я вышел бы из дела сего в барышах.
Но что-то всёж-таки нашего енерала выдало, а может то просто сработала моя природная проницательность, но внезапно на мой язык вылез, закономерный с моей точки зрения, вопрос: "А нетути ли в твоих волнениях, друг мой Олешенька, какого-нибудь иного шкурного интереса, кроме как прикрывание твоей драгоценной задницы?".
Короткое его замешательство сказало мне многое.
И тогда я просто поинтересовался:
- Кто и сколько?
Попытавшись, было выдать на гора праведное негодование, он вскорости по моему лицу догадался, что номер не прошёл, и, тяжко вздохнув от невозможности нормальной работы в столь непродуктивной обстановке, принялся колоться.
Пропажа его курьеров действительно имела место, но с ней, как он думал, он разобрался бы и сам. Просто давеча к нему, вспомнив зачистку доблестным следаком Соловьём Будямировым, служащего под его началом, лесного массива у Девятидубья от лихой ватаги Дубрыни Никитского, снова вдруг приволоклись выборные от купечества.
Просьба их была почти один в один подобна прошлоразовой.
А суть же её была вот в чём.
Где-то по пути в Новгород стали бесследно пропадать целые обозы с товаром. А по причине того, что спасшихся не было, точного места исчезновений этих не знал никто.
Посланные дважды поисковые отряды канули всё в туда же, и торговое сообщество одномоментно пришло в немалое волнение.
Вот с этим-то и прибыли посланцы от гостиных людей, напуганных такой таинственной безызвестностью.
Мзда на этот раз предлагалась заметно скромнее, чем за поимку Дубрыни-разбойника, но это не показалось Олексе такой уж большой препоной к началу активных действий. И тут я был с ним полностью согласен. Оно ить и об прошлом разе дело с малого началось!
Пожурив начальника за его такое мелкое шкурничество, в результате чего его физиономия приняла слегка кривовастый вид, а он до моей, как всегда, так и не дотянулся, я предложил ему взяться за разработку плана нашего взаимного обогащения, памятуя об предыдущей подобной операции, завершившейся полным финансовым успехом.
На его виноватый вопрос, а не будет ли мне в обиду, што он со мной на дело не пойдёт, я, хотя и так уже давно хотел поразмяться, и помощи его в том мне абсолютно не требовалось, решил немного схитрить и ответил, что - будет!
Но потом, якобы смилостивившись, добавил, что эту между нами непонятку может уладить добавочная пятина[6] к моей половинной доле. На его возмущённый вскрик о моих загребущих глазах и завидущих руках, я предложил ему об таком разе волочься по столь лютому морозу (и это при том, что о те поры даже и кадушка-то с водой на улице толком не замерзала) за три десять земель самому, а после и прибыля делить с самим же и с собой. Эта перспектива его никак не вдохновила, но он всё же попытался ещё вяло торговаться, и окончательное его затыкание произошло только при моём упоминании об дополнительном вознаграждении для ловчего Васильки Буслаева, коего я собирался взять с собой. Он тут же поспешно воскликнул, что согласен, но доля моего помощника сюда уже входит.
***
- Слышь-ка, Будямирыч, эта... Как мыслишь, мож то нечисть озорует? - выдернул меня из дремоты Васькин голос.
Сдёрнув рукавицу, я растёр ладонью лицо, приводя его в рабочее состояние. И, когда оно немного разогрелось и смогло изобразить усмешку, ответил:
- Угу, такая же, что и у Девяти дубов озоровала!
- Ну, там-та людишек не губили. Толь рухлядь имали, да животов, кои с перепугу не сбегали.
- Так и эти, поди-к, тож не на смерть пускают. Продают, небось, грекам, али уграм. Сколь ныне-т рабы в полуденных землях стоят?
- А я почём ведаю?
- Да ладно! Будешь мне тут заливать! А то я не знаю, что ты со всяким сбродом якшаешься. Пятого дня на торговище с безруким[7] кто стоял?
- Дак я ж для дела! Сам вон просишь то одно узнать, то иное. А для этого знакомцы всякие нужны - и средь гостей, и средь татей!
Я с притворно-недоверчивым прищуром оглядел парня, и насмешливо протянул:
- Ну-у, коли для дела...
Васька Буслай во младые годы успел погулять-побуйствовать изрядно. Ходил атаманом у лихих новгородских ушкуйников, а потому о рабских торгах знал не понаслышке.
Со временем мужику то ли надоела разбойная жизнь, то ли иное что с ним приключилось, но толь однажды, с малой частью своих ухорезов, отправился он в паломничество, да не куда-нибудь, а в самый аж Ерушалим-град.
О том походе он рассказывать любит не сильно. Но однажды, под добрую медовуху, он-таки проговорился, что действительно там был и, во пору посещения Храма Гроба Господня, снизошла на него благодать и был ему глас божий, рёкший о спасении и о царствие небесном. И понял тогда лихой рубака, что кончилась его разгульная жизнь, и пришла пора послужить отечеству.
На обратном пути, на нижних порогах, повстречалось им немалое воинство половецкое, и приняли они бой лютый, неравный.
Побили их почти всех, а Ваську, с малой горсткой ватажников вусмерть израненных, в полон взяли.
Тогда Буслай едва не отдал богу душу, но крепкое телесное сложение одержало верх над язвиями, и он, малька оклемамшись, умудрился утечь.
Долго шёл пешьмя, по дороге кормясь подаянием, а разбоем - ни-ни!
Добравшись до столицы, он поболтался какое-то время на торговище, пока один рядЕц[8] не присоветовал ему прийти ко мне. Ибо "...Соловейка вечно со всяким сбродом якшается".
Я парню тогда поверил, хотя и продолжал за ним приглядывать.
К этому поре я уж вовсе не сомневался в полнейшей завязке моего помощника, и все мои подначки носили чисто шутейный характер.
Шёл наш четвёртый день в поиске.
Подо мной был Сивка, который словно жеребчик, радовался возможности погулять. Иной раз он, шало забывшись восторгом свободы, сам собой вдруг переходил на игривый галоп, но потом, спохватившись, косил на меня карим глазом, как бы вопрашиая, а не чересчур ли он расшалился, на что я поощрительно похлопывал его по шее, как бы говоря - "балуй-балуй, лишь бы не притомился подо мной!". Но конь мой, за время нашего знакомства, нагулял столь дурной силы, что ныне даже и моя туша не казалась ему столь весомой, как прежде, и он вполне мог позволить себе подобные вольности.
Василию, ещё по самому началу нашего с ним знакомства, прикупили мы крепкого солового угорца, а так как ростом он мне почти не уступал, то намеренно искали самого рослого на торгу. Глядя на меня, коня своего он прозвал Соловкой, ибо был тот, как и многие угорцы, соловой масти. На что я тут же резонно ему заметил, что: во-первых, имя это больше подошло б кобыле, а не жеребцу; а, во-вторых, на мой взгляд, немного странно, когда у начальника и у коня имена звучат почти одинаково. На что он, надувшись, ответил примерно в том духе, что "а кому, собственно, какое его свинячье дело, как он будет свою скотину звать?". За что тут же и схлопотал звонкий и увесистый подзатыльник. Постепенно он, правда, свою ошибку осознал, и как-то незаметно "Соловка" превратился в "Соломку", а ко времени этого похода он его иначе как "Ломком" уже и не звал.
В дороге было скучновато и мы частенько слезали с коней и гоняли наперегонки, пихались, кидались снежками. Частенько в игру встревали и наши четвероногие друзья.
Ясен пень, что вся эта кутерьма производила немало шума и гама, не шибко-то бывшими по вкусу лесной нечисти, задремавшей, было, на зиму. И если мелочь с нами связываться опасалась, то набольшие своё недовольство пытались выразить куда как зримо.
Однажды в кронах древних елей что-то принялось, было, "жутко" гоготать, свистеть и гудеть, и тогда я, недолго думая, скатал твердокаменный снежок и со смехом и смачным матюком изо всей дури запулил прямо туда, откуда мне слышалась самая громкая возня. Как-то совпало, что, почти тут же всё и стихло.
Ваську мои действия немало озадачили, и он, недоверчиво глядя на меня, спросил:
- Неужто Борового угомонил?
- Да вродь того, - решил немного посмеяться над парнем я.
Сбив шапку на ухо, он изумлённо пошкрябал темя и поинтересовался:
- Неуж и впрямь могёшь?!
- Не мог бы - не говорил!
Всё ещё не до конца поверив ещё и в такие мои умения, он продолжил меня пытать:
- И што, с любым бесом так вот совладать могёшь?
- Ну, с любым, не с любым, а с теми, что попадались - справлялся, - продолжал я незло насмехаться над простоватым ловчим.
- И што, много ты их уж видал?
- Ну, не так уж, чтобы прям, но доводилось.
- А кого?
- Ну, домового там, баенника, гуменника, дворового, клетника, - перечислил я всех домашних помошников, о коих слыхал ребятёнком от своей бабки.
- Ух ты! - по-детски восхитился здоровый уже, взрослый мужик. - Вот бы мне б хоть глазком? Покаж, а?
- Да как же я их те покажу-то?! То ж только мне боги такую силу дали! Иной, даже и со мной рядом стоючи, и не узрит ничего.
Парень немного расстроился, но потом снова ожил и попросил меня рассказать о моих встречах с домашними помощниками.
***
Когда припомненные мной из детства бабкины побасенки о домашних бесах закончились, парень настолько ими увлёкся, что, едва я умолк, стал просить ещё.
- Да где ж я те ещё-то возьму? Всё! Я ж не каждый день с ними чаи гоняю - у меня и поважней дела есть.
- Эх бы мне силу таку - я бы с имя во как сгужевался! - изобразил пальцами хватательное движение Василий.
- Да на что они те?
- От, Соловей Будямирыч, головастый ты муж, а такой простоты-то и не смекнул! Они ж повсюду проникнуть могут! И ежли где схрон какой со златом, али разведать там что-где - краше их наворопников-то[9] и не сыскать!
Пришлось хвалить:
- Ай да молодца! А я ж об том, более чем, как об забавке негодной и не помышлял. А ты вон раз - и этакую-то хитрость измыслил! Как есть - молодца!
Парень тут же разулыбался и снова озаботился челом, пытаясь придумать ещё что-нибудь достойное моей похвалы.
Я про себя усмехнулся, но мешать ему в этом не стал. Умственные штудии никому ещё не навредили.
Мы прошли уже немало, но нас пока никто не тревожил.
Позади остался Любеч, проплывший справа от нас сказочным медовым пряником, по крышам домов обильно покрытый снежной глазурью.
В него мы заходить не стали, прекрасно понимая, что в больших городах невозможно захватить и без следа спрятать обоз, да не один.
Засаду следовало ждать где-то в пути.
Двигаясь по льду замерзшей Сожи, мы миновали стороной всякие там Губачи, Радульки, Корчевни, и прочие Задеривки, то там, то сям приткнувшиеся по берегам. Делать нам там особо было нечего, припасов нам напихали полные торбы. Дров по берегам было навалом. А охотником Буслай был настолько умелым, что у нас каждый день было свежее мясо. Зайчатинка, куропатчинка и прочая лесная вкуснятинка, словно по слову кудесному, появлялись вдруг над костром, вкусно шкворчала и роняла янтарные слёзы жира в довольный такой жертвой огонь, жадно тянущийся к каждой новой капле нетерпеливыми оранжевыми пальцами.
Очень надеялось, что нам не придётся переться до самого аж Новгорода, до коего, по нашим подсчётам, было не менее десяти дён ходу. И это при ясной погоде и без времени, потраченного на охоту.
***
Предвечерний Смоленск встретил нас тишиной.
Вратарь, закутанный, словно малец заботливой мамашей, уныло шмыгнув распухшим красным носом, открыл было рот, намереваясь поинтересоваться целью нашего прибытия, но натолкнувшись на мой насмешливый взгляд из-под дорогущей бобровой шапки, сразу как-то поугас своим, и без того-то не шибко великим, служебным рвением и лишь трубно высморкался нам вслед.
Найдя постоялый двор, мы потребовали "палаты" и ужин в них.
Вернее, требовал Василий, а я отправился со служкой на конюшню, дабы обозреть место, в коем нашим коням предстояло провести ночь.
Конюшня была сравнительно чистой и в меру тёплой. Сунув конюху мелкую денежку, я посулил вдвое от неё, если утром мы увидим, что он за конями приглядывал, как за своими. Мужичок немало этим вдохновился и, ухватив полмеры отборного овса, понёсся засыпать его вверенным его заботам животам[10].
После трапезы, растянувшись под медвежьей шкурой, мех на коей прям-таки шевелился от кишевшей в нём вши, я с немалым ехидством прислушивался к звукам возни, долетавших со стороны Буслаевского ложа.
Меня-то вся эта сволота кровопийная особо не одолевала, ибо я, пред самым уже походом, исхитрился приобресть на торжище хитрого зелья ромейского, кое, со слов купца: "Хоть и смердяче зело, однако ж злыдней сих мелкопакостных немало страшить должно".
Выходило, что торгован не сбрехал, ибо вся эта шушера колготилась только лишь посерёдке покрывала, голодно бурчала пустыми брюхами и явно собирала вече по поводу всеобщего переселения на новые пастбища, расположившиеся не так уж и недалеко, всего-то лишь в трети ночного переполза.
Прикинув, каков пробудится Васька после ночной пастьбы на нём сразу двух стад оголодавших кровососов, я гаденько хихикнул и тут же преспокойно уснул.
***
Ночью разыгралась непогода.
Метель бушевала почти до полудня, поэтому о дальнейшем движении не было и речи. Наконец Василий не вытерпел постоянных наскоков своих мелких кровожадных соседей. Стряхнув с себя что-то возмущённо зашебуршавшее по полу, он, тихонько чертыхаясь, выскочил на двор.
Вернувшись, он не очень решительно заявил, что хоть ещё немного и метёт, но выдвигаться уже можно.
За время, ушедшее на сборы, ветер и в самом деле заметно утих, и теперь лишь мягкий снежок, тихо круживший в воздухе, напоминал о недавней пурге.
Когда мы взбирались на коней, я отчего-то поднял глаза на окна наших "палат", и, хмыкнув, толкнул в бок Буслая. Он проследил взглядом в указанном мной направлении и выматерился уже в полный голос.
Весь подоконник, невзирая на холод, был густо облеплен мелкими копошащимися сикарашками. Должно быть в этом виновато было моё буйное воображение, но мне померещилось, что некоторые из них вослед нам, а вернее моему спутнику, махали крохотными лапками с зажатыми в них махонькими кусочками белой материи.
***
И снова дорога.
Перед нами зеленовато-серой скатертью расстелился чистый лёд ленты-реки, чистого блеска подметённый за ночь веником ветра. Голые деревья по берегам, по пояс ушедшие в сметанную кашу сугробов, растопырились ветками, похожими на белых волосатых гусениц, кои словно бы в голодном вопросе встали на задние лапки и с высоты своего роста принялись высматривать новые обеденные делянки, за чем и были застаны лютым морозом, до ближней оттепели сковавшим их холодом в этих выжидательных позициях.
Морозная мята чистого зимнего воздуха обжигала ноздри, распирая грудину пузырями лёгких. Чувство было немного болезненным, но не неприятным. По мозгам словно раз за разом кто-то прошоркивал ледяным наждаком, сдирая с него коросту ленивой сонливости, оставшейся после ночёвки на душном погосте[11]. И тут меня словно б пронзило - приманкой будет что-то безобидное. Несчастный ребёнок, якобы замерзающий в снегах; красивая девка, вся в соплях убегающая от несправедливой погони; чуть живая старуха, из последних сил тянущая на себе охапку хвороста для обогрева скудного жилища. В общем, что-то такое, что может заставить здоровых крепких мужиков разнюниться, размякнуть нутром и пропустить коварный удар исподтишка.
Войдя в некоторое возбуждение от внезапного озарения, я окликнул придремавшего в седле Василия.
***
- ...Так что, мыслю я, по всему будет то девка в одном исподнем от лихих людишек метущаяся, - закончил я излагать ему свою идею.
Он согласно кивнул и, задумчиво глядя вдаль поверх моего плеча, добавил:
- Али две...
Я, решив, что две-то уж - перебор, отмахнулся:
- Да ну тя - две! Оголодал что ли? За дорогу-то?
Он глянул мне в глаза, усмехнулся и вздёрнул головой, указывая.
Обернувшись, я увидел что в нашу сторону, от деревьев, густо облепивших левый от нас берег, по самые письки утопая в снегу, бежали две, далеко не самой первой младости, девахи. На них, поверх лёгких рубашонок, были лишь недлинные распахнутые шубейки.
Снег таял на разгорячённых бегом телах и тонкая ткань уже почти до самых грудей намокла. Наивно-бесстыже темнели треугольники в паху, сыро хлопала на тугих бёдрах сырая холстина. Лица, обращённые к нам, выражали отчаянную надежду и были некрасиво зарёваны.
Я хмыкнул и согласился:
- Али две...
За ними, заметно от них приотстав, широкой редкой цепью поспешало с десяток крепких мужиков, обряженных викингами.
Я тут же впал в немалое сомненье - хрена ли бы горячим варяжским парням делать об эту пору среди насмерть замёрзших рек так далеко от родных берегов!
- Как мыслишь - урмане? - обратил я своё недоумение на Василия.
Тот, несильно-то их и разглядывая, пренебрежительно сплюнул:
- Ряженые...
Пока лиходеи, а в том, что это был именно они, я уже совсем не сомневался, ещё нас не достигли, я негромко отдавал последние указания:
- Мужиков бей в полную силу, чтоб опосля меньше вошкотни было, а девкам вроде как веру дай. Но помни - всё время быть наготове. На рожон не лезь! Нам надо ещё спознать, где рухлядь сныкана, да обозники, коль живы. Ежли знак дать не возмогу, думай сам, когда начинать.
Он кивнул, показывая, что всё понял и готов.
Девки тем временем подлетели к нам и с рёвом схватились за стремена, испуганно оборотившись в сторону погони.
Я спокойно надел шелом, расстегнул плащ и тёплую доху, сбросил их на Сивкин круп, расчехлил секиру и палицу, сполз с седла и, сделав несколько шагов навстречу набегающим ряженым, встал в боевую стойку.
Секундой позже в паре шагов слева от меня появился и Василий.
Схватка была недолгой.
Палица с хрустом встретилась со щитом первого из напавших, далеко отбросив того в сторону, под ноги другому разбойничку, и в возврате, после короткого замаха, вмяла в плечи второго железную шапку, в которой, неудачно так, расположилась его голова. Секира, негромко шухнув, развалила от правой ключицы до левого бока третьего, и, продолжив полёт по крутой дуге, глубоко пропахала наискось снизу вверх вместе с нижней челюстью лицо четвёртого.
Остальные ватажники, злобно матерясь, рванули от нас что было сил.
Так-то! Не по зубам вам, селюкам мохнозадым, лучший студиозус школы ратного мастерства, под покровительством Святого Георгия находящейся!
Оглянувшись на Василия, я увидел, что и его меч без работы не скучал. Один из лиходеев валялся, скрючившись, на земле, и, утробно воя, пытался запихнуть обратно вываливающиеся кишки.
Встретив мой взгляд, Буслай равнодушно пожал плечами, подошёл к страдальцу и буднично, словно курёнку, отсёк ему голову.
Приведя на скорую руку оружие в порядок, вы вернулись к "беглянкам".
Лица их были немало испуганы, но это никак не говорило, что испуг их произошёл именно из-за недавнего от лиходеев убегания. Я был более чем уверен, что причиной ему было ни что иное, как почти мгновенное уполовинивание нами рядов их сообщников.
- Ой, спаси вас бог, люди добрые! А уж мы ж-та и не чаяли непорушенными от урман утечь! - бойко затараторили "спасённые".