Краснова Татьяна Александровна : другие произведения.

Наблюдатели собственной жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В маленькой переплетной мастерской работают наша героиня и ее ровесник. Их сближает жизненная цель - оба готовятся к поступлению в вузы и помогают друг другу. Но вот цель достигнута, к тому же девушка находит интересную работу, казалось бы, заполняющую жизнь. Значит ли это, что они перестали быть нужными друг другу? что жизнь разводит людей в разные стороны, и им остается быть лишь наблюдателями? Юная журналистка, переживающая первые профессиональные удачи и первые шишки, полна мыслей о потерянном друге.
  Татьяна КРАСНОВА
  
  НАБЛЮДАТЕЛИ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ
  
  
  У меня никогда не было веснушек. И я не придавала этому никакого значения. А как-то раз неожиданно узнала, что одна веснушчатая одноклассница недолюбливает меня за это и даже завидует. Она сама проболталась, когда мы уже окончили школу и случайно встретились на улице. Меня это сообщение озадачило: я простодушно считала, что она хорошая подруга и любит меня.
   Сейчас я как раз иду мимо ее дома. Еще попадется навстречу... Всё время кто-нибудь попадается навстречу. Если, идя домой с работы, не поздороваешься хотя бы раз пять - это уже ненормально.
   А к чему бы веснушки? Весны еще нет. Зимы, кажется, уже тоже. Тротуары нескользкие, сугробы, наметенные дворниками, громоздятся по обочинам, но в воздухе зима уже растаяла. Из него исчезла вся муть, он как будто расширился и переливается в открытых форточках. Дома и деревья стали влажно-объемными. Словом, сейчас то, что называется "пахнет весной".
  Так, значит, совсем скоро появятся "классики" на асфальте и длинные геометрические проталины, обозначающие рисунок труб под землей. Они появятся независимо от того, что я накрепко о них забыла, а может, вспоминаю - как раз сейчас. Снег поскрипывает под ногами в такт словам: "Кажется, действительно влюбился... Кажется, действительно влюбился...", пока первая попавшаяся кочка на дороге не натыкает на вопрос: а кто влюбился-то? Но вспоминать влюбившегося субъекта затруднительно, и эта бесполезная затея откладывается на потом.
  Автобус! Конечно, переполненный! Рывок! Скачок! Сумка над головой - не помять газетные полосы! Автобус заглатывает меня. Поеду зайцем. Контролеров не бывает на этом участке пути. Сорок минут стоять, не имея возможности шевельнуться, и вдыхать чей-то ядовитый одеколон - зато можно думать о чем-нибудь своем и не думать о многотиражке. О которой приходится думать круглосуточно.
  Прежде, как и всё человечество, я беспечно полагала, что корреспондент царапает в блокноте статью, куда-то ее относит, а потом одна за одной оттуда начинают вылетать готовые газеты. А мы вынимаем их из почтового ящика, читаем и используем по назначению. Когда же я пришла в "Политехник", студенческую газетку, оказалось, что для ее изготовления очень много надо. "Собирать материал", затем его "обрабатывать", делать столько "строчек", сколько надо, а не строчить, сколько вздумается, "править" чужие статьи, а перед этим их "организовывать", печатать "материал" на машинке и везти его в типографию, раз в неделю вычитывать там "полосы"... А делать всё это должна я, потому что у нас нет машинистки и курьера. И наконец, надо отвозить готовые полосы к цензору, дабы получить пометку "в печать".
  Мне нравятся эти дороги. Только бы контролеры не лазили. Если бы я из своей зарплаты регулярно оплачивала проезд, получалось бы, что зарабатываешь только на автобус. "В многотиражках все работают на энтузиазме! - радостно сообщила мне редактор Римма при знакомстве. - На заводах дают премии, а мы с тобой будем сидеть на голом окладе! В штате у нас только редактор, поэтому числиться будешь библиотекарем. Ничего, за счет беременных женщин можно доработать до пенсии!" И я получаю восемьдесят библиотекарских рублей, а в автобусе езжу зайцем. "И горжусь этим" - как добавил бы один знакомый шутник Дядя Ваня.
  Да, очередной срок моей временной работы истекает - не забыть зайти в отдел кадров. И у меня еще сегодня наркоманы. "Сделаешь классный материал! - сказала Римма. - Мы эту тему никогда не поднимали"... Повезло! Если бы сегодня сидела та цензорша, у которой сын учится в нашем институте, не миновать обстоятельной беседы о сессии, преподавателях и студотрядах. Но я легко отделалась. Теперь - получить клише фотографий в будущий номер и вынести со склада через проходную. И чтоб не поймали. А не то придется оформлять пропуск, и на это уйдет полдня.
  На складе я, как обычно, запутываюсь в бумажках, пытаясь отличить счет от накладной и доверенность от приемного акта. Придерживая сумку, чтобы металлические пластинки не звякали, шагаю с независимым видом. На проходной все, как один, поворачиваются в мою сторону и пялятся на мои красные штаны. А я тем временем слетаю по лестнице. Хвала красным штанам!
  Они только-только начинают входить в моду. В институте, на фоне студенческой толпы, они никого не шокируют. На улице сложнее. Вот опять два хмыря пытаются навязать свое общество, а потом подробно излагают, кто, по их мнению, ходит в красных штанах.
  
  
  В здании суда штаны опять-таки притягивают взоры. До этого мне не приходилось заходить в суды, и я в полной мере ощутила, как это неприятно. Как в очереди к зубному врачу. Юридическая девица сообщает, что дело будет слушаться, как только явятся подсудимые. Бегут минуты. Подсудимые не торопятся на собственный суд. Сидишь, зная, что тебе тут ничего не грозит, но чувствуя себя чем дальше, тем хуже. Еще полчаса - и заболею. Я даже забыла, что нахожусь на работе. Еще одна юридическая девица попыталась пригласить меня в кабинет для разводов. Уныло разъяснила ей, что я не развожусь.
  Наконец-то! Яркая разноцветная толпа в коридоре. Догадываюсь, что мои. Но только кого будут судить, а кто пришел за компанию? Все одинаково веселые, нарядные. Любой из них может оказаться наркоманом, когда начнется суд. А он всё не начинался. Подсудимые сидели не в загончике для подсудимых, а с нами, на передней скамейке. Двое студентиков, словно голубки, держатся за руки. Точнее, бойкая черноглазая Сорокина дергает за руку белокурого бледного Сомова. Совсем скис. А Сорокина оживлена и тщательно накрашена. Я представила, как она сегодня стояла перед зеркалом и красилась. По одному собрались судьи, долго ждали адвоката и начали без него, потом он появился - а все места уже заняты - и уселся на скамью подсудимых, вызвав радостный смех собравшихся.
  И началось. Суд! над нар-ркоманами! - эффектно звучит. Никогда бы не подумала, что на самом деле это так скучно. Долго, нудно, со всеми подробностями читали, как, где, когда собирались подсудимые первый, второй, двадцатый раз, где брали коробочки мака, как и кто приготовлял варево, кто, как, по сколько кубиков его себе вводил, когда и при каких обстоятельствах их застукали... Я облегченно пошевелилась и сняла шарф, когда чтение, наконец, кончилось. Сидящие рядом тоже, как по команде, сняли шарфы. Но тоже самое и в том же объеме начали читать о каждом из подсудимых. Судья читал монотонно, клюя носом, а заседатели по бокам спали, не заботясь о приличиях. Сомов и Сорокина наблюдали собственный суд с полнейшим равнодушием. Никаких эмоций, им надоело сидеть в духоте. Что, сейчас уже приговор? Сорокина криво улыбается и тычет Сомова в бок, чтобы подбодрить. Адвокат игриво глядит на Сорокину.
  Конец! Не может быть! Не пришли свидетели, и слушание отложили. Стремглав - вниз по ступенькам! Свежий воздух! Вы-ырвалась... Подсудимые и их друзья поодаль жмурятся от солнца. Я плохо знаю Сомова. Видела в какой-то компании. Тогда он показался очень одиноким. Впрочем, как и все мы. Что ему сказать? "Сомов! Как дошел ты до жизни такой? Брат мой! Остановись! Сорокина не доведет тебя до добра! Вернись на путь истинный! Ну хоть расскажи, как дошел ты... Мне ведь надо тебя заклеймить". Вот он, заметив меня, уже ищет взглядом обходные пути. Многие знакомые, когда я занялась журналистикой, начали общаться настороженно: а вдруг я чего-нибудь напишу... Да, надо поговорить для материала-то. И зачем лезть в газетчики, если нет врожденной наглости, если не можешь подвалить к человеку, выпотрошить его и как ни в чем не бывало покатить дальше. Я вообще сомневаюсь, есть ли у меня право клеймить. И у кого оно есть. Ах, да. У сонливых судей.
  - Послушай, - говорю я, не соображая, почему и зачем это делаю. - Послезавтра конкурс дискотек. Студклуб только своих пускает. Хочешь, проведу?
  
  
  Редакция "Политехника" располагается на втором этаже двухэтажного кирпичного барака, построенного еще во времена, когда наш город был ударной комсомольской стройкой. Двадцать лет назад, до моего рождения, здесь организовали институт и обучали первых студентов. А сейчас крыша течет, пол прогнил, рамы перекосились, но барак и не ремонтируют, и не ломают. Ждут, когда умрет собственной смертью. Здесь ютятся хозяйственники, институтская типография, где я уже успела поработать в переплетной, и мы.
  В отдел кадров не успеваю, важнее успеть у фотографов снимки забрать. Конечно, плохие, конечно, нечеткие. Вот моя отличница - Галя Зубарева. Отличников обычно фотографируют в торжественно-скорбной позе. Почему-то принято считать, что передовик или отличник должен быть прежде всего в меру надутым. А потом наборщик, взяв клише и глядя на отличницу, спрашивает: "Она что, умерла?" Серьезным голосом отвечаешь: "Нет, это отличница", и наборщик так же серьезно отвечает: "А-а".
  Ленинская стипендиатка. Маленькая, положительная, бессловесная. Полчаса я билась с ней, пытаясь вытянуть полслова. Будто с трибуны, она твердила, что любит учебу и общественную работу, а в свободное время - читать газеты. Я допускала мысль, что это правда, я видела уже немало чокнутых. Но как же сделать восемьдесят строчек, если здесь не за что зацепиться? "Ну, я пойду? - поднялась Зубарева. - И когда к экзаменам готовиться? А вечером еще на комитет. Опять вернусь в девять, не раньше. А я так люблю быть дома... и шить..."
  - Слушай, что делать? - Я отрываюсь от писанины и говорю Римме: - Эта тоже любит шить.
  - А кто у нас еще любил шить?
  - Да те отличницы - Герасимова, Жукова... Сговорились, что ли? Кто-нибудь почитает, скажет, ну и шли бы на швейную фабрику.
  - Боже мой, да это просто нормальные женщины. Хозяйки из них хорошие выйдут. Учатся отлично, потому что прилежные, всё привыкли делать хорошо. На кой им этот "политех"? будут потом киснуть в конторе... я побежала. В два у меня партком, а вечером в ДК курсы. Кройки и шитья...
  Я остаюсь одна в нашей маленькой редакции с ободранными рыжими обоями. Здесь есть два шкафа с мышками, два письменных стола, пишущая машинка, карта полушарий и чайник, из которого мы никогда не успеваем пить чай. Бумага у нас не желтоватая, а откровенно желтая, толстая, десятого сорта. Не люблю печатать на машинке, люблю писать своей рукой. Крупные стройные буквы без наклона. Почти у каждого из своих знакомых я "украла" по букве. "Р" с длинным хвостом - у сестры. Широкое "т" с черточкой - у соседа по парте. "Д" с петелькой наверху, а не внизу - у Вини. А кто это? Да ну его. Заунывно звонит телефон - он на редакторском столе, но я лихорадочно дописываю конец фразы - и не успеваю. Ну и ладно, а то бы все забыла. Перезвонят. "Хочется думать, что студенты не просто примут к сведению новый приказ, а задумаются над ним и сделают самые серьезные выводы". Черта с два они задумаются. Всё, теперь отпечатать.
  
  
  Переплетная - на первом этаже, прямо под редакцией. Дряхлые ротаторы, которым давно пора на свалку. Разноцветные кипы бумаги и картона от пола до потолка. Запах дерева, бумаги и клея - как на почте. Одна и та же остроумная шутка работниц: "Что, размножаться пришли? Сколько экземпляров?". Мастерство изготовления переплетов: из твоих рук возникает книжка и - "как настоящая"! да, еще посередине комнаты - гильотина. Метровый электрический нож для резки бумаги. Этой гильотиной мне чуть не оттяпало руку.
  Конечно, с этого же всё и началось! Всё - это что? То, что ничем не кончилось. А начиналось? Ну, как же! А как? - Да с гильотины. Хотя она тут ни при чем. Ее давно пора на свалку, вместе с ротаторами. Она была уже выключена из сети, а нож вдруг дернулся вниз. Я успела отскочить, но женщины, бывшие рядом, испугались, заголосили, забегали. Нашли виноватого и привели на расправу. Самого нашего "механика" не было, зато подвернулся его помощник. Вини. Но это впоследствии. Сейчас - Игорь Виниченков, мрачный тип. Ехидно называемый всеми "студент" и, по слухам, не поступивший этим летом в какой-то столичный вуз. Живет напротив и устроился на полставки. А вместо того, чтобы чинить, готовится снова проваливаться на экзаменах.
  Мы молча стояли возле гильотины, оба в огромных заляпанных синих халатах с завернутыми рукавами, а женщины голосили, чудесно чередуя сольные партии и хоровые возгласы. Меня подбадривали взглядами, приглашая тоже поорать. У меня же такого желания не было. Я с любопытством, в упор разглядывала "убийцу". Он был замкнут и сдержан. Молча слушал все исконно русские выражения и глядел в окно, как казалось, зло и презрительно. Ему бы рявкнуть, заглушая теток, как это сделал бы "техник": "Я-то тут при чем? Ваша гильотина на соплях держится, ее не чинить, а пнуть один раз - и развалится!" Ну и так далее. Женщины вынуждены были бы умолкнуть, против правды не поспоришь. Но он не опускался до дрязг, и его молчание еще больше озлобляло противников.
  Вообще, к нему не было здесь устойчивого отношения. Вежливо- отчужденный, он одновременно вызывал симпатию и настораживал. Он никак не вписывался в среду нашего барака. Если я чуть-чуть напрягалась, чтобы с естественным видом включиться на минутку в общий разговор, и барак мирился с тем, что я не пью водку по праздникам, а в обед читаю книжки, то Вини терпел беспощадные насмешки из-за того же самого. Может, он и хотел бы поддерживать с коллегами дружеские отношения, но их сплетни, их энергичные выражения его раздражали, а интересы казались ничтожными.
  Мне не понравился его пренебрежительный вид. А на другой день, потихоньку от всех, он подошел извиниться, я ответила: "Ты о чем?" - и мы уже почти друзьями разошлись в разные стороны.
  
  
  Всё, как обычно - я прихожу пораньше, мероприятие начинается попозже.
  - Иждивенцы! Для собственного конкурса аппаратуру лень установить! - пылко высказывается директор студклуба Ирочка. - И вообще не представляю, что сегодня будет. Кошмар! Диск-жокеи! Говорят о роке так, что уснешь! С микрофоном обращаться не умеют!
  Это не для печати, это от души.
  Однако толпа у дверей орет и требует. Все хотят прорваться на "дискотеки", несмотря на то, что студклуб считает низким их уровень. Среди них Сомов, тоже орет и требует. Как будто не ему на днях дали два года условно, так же, как и Сорокиной. А, я же обещала. Пусть попляшет. А мне даже на дискотеке придется работать, а не отдыхать, как всем нормальным людям.
  Бывший одноклассник глядит на меня из небольшой компании поклонников "металла" и думает: поздороваться или нет. Вопрос решается в мою пользу. Бывший одноклассник интересуется моей работой и неподдельно возмущается суммой оклада. Его вопрос "сколько получаешь?" напоминает заботливое "как здоровье?". Теперь он глядит на меня, как на больную.
  - Тебя и по вечерам работать гоняют?! Я за восемьдесят рэ зада со стула не поднял бы. - И резонно добавляет: - Вкалывать, так за деньги.
  После чего можно и завершить беседу. "Умей остановиться на взлете" - любил говаривать мой друг Дядя Ваня. Но бывший одноклассник не желает уходить, он желает понять суть.
  - Тебе, что ли, нравится этим заниматься?
  Я начинаю объяснять, но тут же со смехом обрываю себя и прошу поносить железный браслет с шипами. На кой черт он мне? Но бывший одноклассник и не дает браслета. Дает колокольчик на цепочке. Его тоже носят на руке. Уже полгорода так ходит. Что значит? Никто не может объяснить. Боятся потеряться?
  
  
  Когда видишь, что человек вот-вот в тебя влюбится, возникает невольное желание избавиться от него. Однако с Вини я вынуждена была встречаться каждый день, тем более что ходить на работу он стал регулярно и усердие проявлял небывалое. Поскольку должность его была "по машинам", я полагала, что он провалился на экзаменах в какой-нибудь технический вуз. Но оказалось, что он провалился на философском факультете. Это вызвало нехорошие подозрения: доподлинно было известно, что на филфаке обучаются одни чокнутые, дураки и карьеристы. Но Вини явно не входил ни в одну из этих категорий. И как-то само собой мы стали готовиться ко вступительным вместе, обмениваясь книжками или читая программные произведения вдвоем, стараясь отключиться от школьных уроков и казенных толкований.
  Совместные чтения! Домашние обеды! Вини обедать ходил домой и сумел и меня зазвать. Что ж, логично. Путь к сердцу женщины лежит тоже через желудок. Надо только догадаться об этом. Поджаристая курица! Удивительные пироги! Блинчики со сгущенкой! Полное отсутствие родителей! Да, домашние обеды оставили неизгладимый след в душе.
  У Вини не было ни братьев, ни сестер, да и друзья, пожалуй, вряд ли были. Поначалу такое явление казалось мне единичным, но теперь я все чаще встречаю среди сверстников людей, никогда не имевших друга. Поэтому мое вторжение в свою жизнь Вини воспринял как нечто небывалое и ошалел от массы новых ощущений. Потребность отдавать и привычка брать непринужденно сочетались: он увлеченно запихивал в мою сумку пластинку или книгу, едва замечал, что она мне понравилась, а за обедом клал себе в тарелку лучший кусок, совершенно этого не замечая. Я снисходительно позволяла себя облагодетельствовать, понимая, что просто бесчеловечно лишать его этого удовольствия. Мне начинал нравиться спокойный дом, где нас всегда дожидался обед, и маятник аппетитно постукивал, поглядывая на тарелки.
  Вини тоже отогревался, опускал колючки, но откровенность и доверчивость послужили толчком к разногласиям и ссорам. Я пыталась доказать, что он должен учиться находить общий язык с людьми...
  - Ни к чему. Ты о пролетариях из нашего барака? Я для них - "студент", и они будут видеть меня только под этим углом. Один угол зрения, одна извилина. Кстати, и тебе они не компания.
  Тут была доля правды. И меня каждый видит такой, какой я ему нужна.
  - Пойми, мне не надо, чтобы меня понимали! Понять - это всегда упростить. Дай людям волю - и они упростят тебя до примитива.
  Вини изо всех сил хотел остаться сложным. А я давно заметила, что все твои тонкие душевные переживания рано или поздно начинают раздражать окружающих. Поэтому их лучше оставлять при себе.
  А потом Вини начинал обращать меня в свою веру. Повозмущавшись, что я всегда настырно навязываю собственное мнение, он не менее настырно начинал навязывать свое.
  - Тебе же нечего делать в этой переплетной! Ну, как тебя сюда занесло? Жизнь поглядеть? Так это не жизнь! Чем такая, лучше никакой! Время теряешь! Силы растрачиваешь! Тут же можно только отупеть! Даже пока поступать готовишься! Надо расходовать себя на дело, а не на черт знает что - переплеты какие-то...
  Было бы легко послать ему бумерангом "а сам-то", но я старалась быть честной.
  - Стоп. Я прежде всего ничего не должна. Не должна. Вдумайся. Я решаю, где мне лучше. И пока я считаю, что здесь...
  - Тебе здесь не место.
  - ...и пока я считаю, что здесь, я буду "себя расходовать" здесь. Как перевалочный пункт это место меня устраивает.
  - Да так можно никуда и не перевалить! - надрывался Вини. - С твоей демократией, дурацкой "спайкой с пролетариатом" завязнешь, и не заметишь! Не язык надо искать, а своим делом заниматься. Чтобы чего-нибудь добиться в жизни, надо гнать время, а не тормозить, как ты. Достаточно вынужденных остановок, устраивать их самому - самоубийство. "У меня свои пути и свои скорости" - теория неудачников. Ты ничего не видела в жизни, и тебе не с чем сравнивать. А когда побываешь где-нибудь и вернешься сюда, этот город покажется тебе таким сереньким, бесцветным! Ты не знаешь, какие бывают города! Какие бывают люди!
  - Если вроде тебя, то лучше замуроваться в бараке.
  Так кончались почти все разговоры, начавшиеся доверительно и задушевно.
  
  
  Дядя Ваня называл меня и Вини "дети подземелья". Впрочем, в первый раз он появился передо мной с другой коронной фразой: уж воровать - так миллион, а спать - так с королевой. Не помню, к чему относился этот девиз, но когда я выходила из барака, то случайно услышала его, и передо мною стоял Дядя Ваня - уже кругленький, уже лысоватенький обладатель обаяния - дешевого, но действенного.
  Он ужасался, что мы работаем в полуподвальном помещении, в чудовищных синих халатах, и успокаивался только когда мы появлялись на белый свет уже чистенькие и нарядные, и были уже не "дети подземелья", а просто "дети". Дядя Ваня с особенным удовольствием произносил слово "дети". А Вини, слыша его, досадливо морщился.
  Завидев Дядю Ваню, Вини сразу же кривился и, скрестив руки на груди, принимал пренебрежительную позу, а лицо выражало терпение, которое скоро лопнет. С Дядей Ваней он почти не разговаривал, ограничив хмыканьем свой словарный запас, разглядывал сквозь Дядю Ваню различные предметы. Дядя Ваня же юлил перед ним, забегал вперед, заглядывал в лицо и совершенно искренне заискивал. Такое же искреннее и поспешное почтение он выказывал и мне, мгновенным чутьем угадав важность моей роли - хотя сама я затруднялась определить свою роль в судьбе Вини и только была уверена, что она уж-жасно важная. Скорее всего, происходящее можно было бы считать за любопытную экспозицию романа, который заведомо не состоится. Почему не состоится? Я просто это знала.
  Я долго не могла понять, кто же такой Дядя Ваня. Отец Вини, изгнанный за что-то его матерью, ее новый муж, любовник? Почему он так странно себя ведет? Вини, злобно ухмыльнувшись, ответил, что он и то, и другое, и третье.
  И, хотя Вини изо всех сил противился этому, я вскоре оказалась посвященной и втянутой во все дрязги этой странной семьи. Мать его, своевольная, непредсказуемая женщина, умела в молодости привлекать мужчин, но никак не могла в них разобраться. Наконец, она выбрала из повергнутых к ее ногам двоих, и один стал мужем, а другой - Дядя Ваня - любовником и отцом Вини. Затем она решительно вычеркнула из своей судьбы обоих: муж ушел сам, а Дядя Ваня был отвергнут, и началась тяжелая беспорядочная жизнь. Она почти не имела средств к существованию, и ее поддерживали многочисленные знакомые.
  Чего только не насмотрелся маленький Вини, заброшенный матерью и росший сам по себе в уголке комнаты, которую почти не покидали гости. Единственным человеком, который о нем заботился, был Дядя Ваня. Он появлялся потихоньку в общей сутолоке коммуналки и, в постоянном страхе, что его выгонят, как было не раз, навещал ребенка. Точнее, кормил. За что ребенок, противный и строптивый, как мать, платил ему, как она, непонятной ненавистью. Все последующие годы Дядя Ваня, используя различные хитроумные способы, помогал им деньгами, которые сначала гордо не брали, а потом привыкли к ним, как к чему-то само собой разумеющемуся. Последнее время отношения между матерью и Дядей Ваней стали налаживаться, и ревнивый Вини зверем глядел на бедного Дядю Ваню.
  Дядя Ваня всей душой был убежден, что Вини его сын, да и сам Вини нисколько в этом не сомневался, но демонстративно носил фамилию и отчество бывшего мужа своей матери, словно считая почетным называться "Игорь Александрович Виниченков", и унизительным - "Игорь Иванович Зайцев".
  Я жалела Дядю Ваню, хоть он и был немного противен своей приторностью, а Вини невольно вызывал неприязнь. Впрочем, я не могла его осуждать. Он должен быть благодарен за благодеяния, за появление на свет, но любовь не обязан испытывать. Это его право - не любить.
  В разговоре со мной Вини называл родителей "папенька" и "маменька", а обращаясь к ним, использовал только местоимения и глаголы повелительной формы. Причем маменьке доставалось так же, как и Дяде Ване, несмотря на то, что Вини ее уважал. Хотя он вряд ли ее уважал. Но, по крайней мере, он с ней считался.
  Ее я тоже встретила случайно. Я сидела на скамеечке возле барака. Рядом расположилась черноволосая молодая женщина, похожая на пиковую даму из карточной колоды. Мне подумалось, что к старости ее горделиво-неодобряющий взгляд станет подозрительным и зловещим. А пока любой ее жест был уверенным жестом эффектной женщины. Некоторое время мы придирчиво и незаметно разглядывали друг друга, потом дама сама пожелала завести необязательный светский разговор.
  Было начало лета, с тополей летел пух., и дама призналась в том, что ненавидит этот пух вместе с тополями. Я вежливо высказала противоположное мнение. Дама упорно стояла на своем. У нее от пуха аллергия. А я сказала, что тополиный пух не вызывает аллергию - не для того, чтобы ее позлить или уличить в отсутствии болезни, а просто вспомнила журнальную статью на эту тему. Хотела поделиться информацией. Дама начала исподволь наполняться неприязнью. А у нее аллергия! Может, причина не в пухе, а в чем-то другом? А у нее все р-равно аллер-ргия!
  Подобные разговоры ни о чем - в магазине, в автобусе - чаще всего и не запоминаешь, как и физиономию собеседника. Но сейчас был тот нелепый случай, когда развязывается язык, и изо всех сил пытаешься в чем-то убедить случайного ненужного человека. Я стала горячо и пространно доказывать, что в нашем городе, не блещущем архитектурой, единственное украшение - тополя, огромные могучие деревья, дающие к тому же много кислорода, и что не будь их...аА их и не будет, язвительно вставила дама, их всё равно скоро будут пилить. Скорее бы! Уже красные отметины нарисовали на стволах! И я расстроилась. Я тоже видела отметины. И неожиданно для себя заявила, что если спилят тополя, я тотчас уеду из города. Исчезнет вся его уютность и очарование. Это будет совсем другой город. А дама словно порадовалась моему будущему отъезду.
  И появился Вини. Оказалось, что мы обе ждали его. Вини представил нас друг другу, некоторое время мы ошеломленно молчали, а потом, словно спохватившись, попытались взглянуть друг на друга доброжелательней. Но ничего не вышло. Первая встреча была скомкана и наложила отпечаток на все остальные.
  Вини, который поначалу никак не хотел отдавать меня на разглядывание, постепенно стал забавляться тем, что сталкивал папеньку, маменьку и меня. В добром суетливом Дяде Ване тут же просыпался стародавний обольститель, и он полушутливо, но очень всерьез начинал за мной ухаживать. Меня постоянно преследовало ощущение, что он или дышит в затылок, или следит из-за угла. Даже просто идя по улице, нельзя было быть уверенной, что рядом не тормознет Дяди Ванина "мыльница", и Дядя Ваня не предложит подвезти, впрочем, крайне почтительно и робко. Зато на глазах у маменьки он распоясывался и, весело на нее косясь, демонстративно пускал в ход все дешевые ужимки дамского угодника. Она же по-настоящему, хотя и сдержанно, злилась, вызывая приступы радости у Дяди Вани, веселье у Вини и печаль у меня. Я глядела на маменьку - "уж воровать - так миллион" - но кроме величественной сдержанности, в ней не было ничего от "королевы".
  - А еще старые козлы, - говорил Вини в присутствии родителей и нимало не стесняясь. - Вытворяют.
  Когда у родителей заходила речь о будущем Вини - любимая тема - они тоже мало считались с нашим присутствием. В разговоре то и дело подпускались шпильки, а иногда звучали прямые оскорбления, и все-таки это был задушевный разговор. Дядя Ваня боялся потерять возможность видеть Вини каждый день, и настаивал, чтобы он оставался в городе и учился, как все, кое-как в "политехе". В качестве привязки Вини к нашему городу выдвигалась моя кандидатура. Нет, заявляла маменька, ее сын достоин лучшей участи, чем политех, он поедет в столицу. А со мной вообще лучше подождать. Дядя Ваня сникал и только пытался прибавить, что мы - "дети взрослые" и пусть сами разберемся, на что маменька решительно отвечала: "Какие они взрослые! У них еще "пионерская зорька" в одном месте играет!". После подобных фраз мы покидали родителей.
  Вини не слушал их. Он знал, что уедет, и уже простился с прошлой жизнью, проведенной здесь, но старался не думать о том, что и с теперешней жизнью тоже придется проститься. Он был поглощен своей целью "добиться чего-нибудь в жизни". Может, он все-таки карьерист? А меня тогда уже пригласили в редакцию, и я тоже ушла в новую жизнь, этажом выше. Вини это горячо одобрял - "Вот это - для тебя!", а я целиком была захвачена новым делом.
  
  
  Снова заунывный телефонный звонок. Теперь я успеваю.
  - Это вы? Звонят из отдела кадров. До вас невозможно дозвониться. Почему не приходили? Срок вашей работы истек неделю назад, и мы вас уволили. Зайдите за трудовой книжкой.
  Я не стояла с трубкой в руках, слушая гудки и осознавая случившееся. Я осознала сразу. Уволили. Чего тут непонятного? Неделю назад. Пока я наркоманами занималась. Как пишется "Полярный круг"? С большой буквы или с маленькой? Я подошла к карте полушарий и посмотрела. С большой. Потом подумала, что надо взять новую доверенность на получение клише. Потом подумала, что уже не надо.
  Вернувшаяся с парткома Римма сообщила, что статья про наркоманов не пойдет. Ей не советуют. Нет, написано хорошо, но шут с ней, с наркоманией - сказали, единичный случай, нечего обобщать.
  И статью не надо.
  Узнав о звонке из отдела кадров, Римма махнула рукой:
  - Это же просто недоразумение. Ерунда какая-то. Ты что, близко к сердцу приняла? Оформишь снова бумажки, и будешь работать, как работала. Это просто формальность.
  Я кивала, но чувствовала, что не буду оформлять бумажки. Судьба распорядилась правильно. Смутила лишь внезапность толчка. А если вдуматься, мое пребывание в комнате с ободранными рыжими обоями получило смысловую завершенность. Когда я обосновалась в этой комнате, она приняла меня сразу же и добродушно, и сразу стала моей со всеми своими шорохами, скрипами, расположением теней, существовавшими со дня ее рождения и задолго до моего появления здесь. Я могла бы мирно пребывать здесь в согласии с цветочными горшками и заоконным пейзажем. Долгие годы. Всю жизнь. Всю жизнь? Но вот судьба повернула в другое русло, и я безболезненно покидаю эту комнату, и возвращаю ей вместе с ключом все ее скрипы и шорохи - ничего не уношу в себе, и мне не жалко ее покидать.
  Я ощутила странное, но явственное облегчение - такое же, как в то время, когда Вини выпал из моей жизни. Когда я разговаривала с ним или просто шла рядом, иногда думалось, что я могла бы всегда так идти - глядя по сторонам, думая о своем, но рядом. Могла бы? Всегда? Одновременно думалось, что судьба все равно повернет в другое русло. Что наши пути лишь пересеклись ненадолго, но дальше они должны пойти в разные стороны. Что всё это - лишь небольшая экспозиция к роману, который заведомо не состоится - хоть и возможен. Не должен состояться. И не состоялся.
  Его отъезд не стал поводом для разлуки. Он лишь завершил ее. Содружество двух наблюдателей собственной жизни закончилось раньше. Будучи "детьми подземелья", мы помогали друг другу, понимали это и испытывали благодарность, но настал момент, когда мы смогли друг без друга обходиться. Наступил он для обоих одновременно, и мы не разбежались, а просто стали жить дальше по отдельности. Вообще, это главное - вовремя расстаться, чтобы потом со светлой грустью друг о друге вспоминать. Со светлой грустью - гораздо лучше, чем с досадой или раздражением.
  Должно быть, мы поняли друг о друге то главное, чего не жалко было дать понять, и дошли до той черты, когда раскрываться дальше было бы опасно, да и непосильно. К тому же я очень привязчивый человек. И потому стараюсь ни к кому не привязываться. Мера предосторожности. Жить без нее было бы гораздо более больно. И мы сделали всё, чтобы не привязаться друг к другу и не обременить другого собой.
  Вини называл себя и меня "наблюдатели собственной жизни". Я еще не до конца была согласна с таким определением. Но, пожалуй, это совпадает с тем, что есть на самом деле. Я - это по меньшей мере трое: фигурка на игровой доске, человек, который ее переставляет, обдумав ходы, и наблюдатель, который следит за обоими. И если выбирать из троих, кто в большей степени я, то это будет наблюдатель. Внимательно и чуть насмешливо следящий, как трепыхается фигурка, соорудив себе оболочку из красных штанов и колокольчика на цепочке - чтобы, не дай бог, не узнали. Как она, думая, что ходит среди людей, ходит среди таких же оболочек. Сталкивается с ними. Как предпринимает тщетные попытки прорваться внутрь.
  Я пытаюсь представить, как Римма в мятом халате готовит яичницу. Уронила тряпку.
  Ленинская стипендиатка Галя Зубарева листает журнал мод и думает, отчего ей грустно.
  Дядя Ваня остановил свою "мыльницу" у магазина и побежал за хлебом и сахаром для "королевы".
  В "подземелье" нашего барака женщины поют:
   Подари мне платок,
   Голубой лоскуток,
   И чтоб был по краям
   Золотой завиток.
  Вини катит в метро, захлопнул книжку и вспоминает меня, а приятный заведенный голос говорит: "Осторожно, двери закрываются".
  Сомов выгуливает собаку.
   Не в сундук положу,
   На груди завяжу,
   И что ты подарил,
   Никому не скажу.
  Щелчок - и все отгораживаются своими оболочками.
  Всё. Хватит. Теперь я свободна от столкновений с ними. Как и в то время, когда Вини выпал из моей жизни, я испытываю осознанное облегчение. Больше не надо обеими руками колотиться в глухую стену. Не надо пытаться услышать от людей нечто откровенное. А впрочем, откровенничать - это оставлять при себе, что можешь.
  ...- Это недоразумение. Всё будет по-прежнему. Ведь прошла всего неделя. У тебя даже не прервется стаж. Как на кой черт? Стаж - это же... Ну, если заболеешь, больничный оплатят. И для пенсии...
  Я не думала, что заболею, и о пенсии.
  Снова звонок.
  - Тебе пришло письмо, - торопился в трубке голос сестры, - из Москвы! Мы не удержались, распечатали - это вызов! Ты прошла творческий конкурс, и тебя вызывают на экзамены!
  Сталь быть, судьба и впрямь распорядилась правильно Так закончилась моя работа в "Политехнике". На главных улицах рубили тополя.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"