Краснова Татьяна Александровна : другие произведения.

Породистые щенки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    У 10-летней девочки заболела мама, и из согретой любовью семейной атмосферы она попадает к дяде, олицетворяющему саму реальность - суровую и беспощадную. Жесткий жизненный урок - никто никого не обязан ни любить, ни понимать - подкрепляется "практикой": дядя отправляет племянницу на заработки, продавать щенков на базаре.

   Татьяна КРАСНОВА

Породистые щенки

   ...Я оказалась у дяди, которому была совершенно не нужна.
   Мы один раз уже ходили в гости в его дом, всей семьей, на какой-то взрослый праздник.
   - В каком классе? - гудел дядя в прихожей, милостиво глядя на мою сестру. Потом обратил внимание на меня: - А это вторая?
   Дядя чинил часы, и глаза его были привычны к мелким деталькам - вот так он на нас и смотрел. Еще один раз он на нас взглянул за праздничным столом. Мы поднимали край белой скатерти и шепотом звали хозяйскую болоночку Шпульку. Дядя нам сказал очень весомо:
  -- Когда я ем - я глух и нем.
   Мы чуть совсем не уползли под скатерть - в такой восторг нас привели эти слова, произнесенные как будто впервые в истории.
   Но настоящий апогей был на балконе. Сидя на пустых перевернутых ящиках для цветов, мы гладили спутанные кудряшки собачки, и сестра декламировала:
   Я глух и нем,
   и туп, и глуп,
   когда я свой
   хлебаю суп.
   Веселье и вдохновение заразительны - я тут же предложила свой экспромт:
   Я туп, и глуп,
   и глух, и нем,
   когда я ем
   или не ем.
   Варианты, более или менее удачные, вызывали одинаковый восторг. Причем дядя не являлся мишенью. Это было чистейшее эстетическое наслаждение, но поэтический персонаж оказывался внешней копией дяди - плюс поразившие его бедствия.
   А потом мы с родителями долго шагали домой вслед уходящим в перспективу фонарям с их поникшими шеями и отстраненно-печальным светом - ночное плавание почти вслепую, в начинающемся сновидении. И все-таки, в конце концов мы доходили до невозможно далекого дома, и жизнь не мыслилась без него и без родителей.
   Как вдруг мы лишились и того, и другого.
   Маму положили в больницу, а отец был в загранкомандировке. Нас с сестрой взяла к себе одна из родственниц. Поначалу она была довольна: мы вели себя тихо. Но вот, уйдя куда-то, она заперла нас на ключ. Она привыкла поступать так со своими детьми и считала это естественным.
   Мы с сестрой сочли это за величайшее унижение. Нас никогда никто не запирал. В общем-то, можно было без особого труда посидеть несколько часов в в доме. Но дело было не в этом. Мы бы умерли со стыда, если бы остались. Нам казалось невозможным с и д е т ь в з а п е р т и . И, спасая свою честь, мы вылезли со второго этажа по пожарной лестнице.
   На общем родственном совете так и не смогли допытаться, кто зачинщик. Идею подала сестра, зато я лезла первой. Наш поступок объявили чудовищным и постановили: нас с сестрой разъединить. Так я оказалась у дяди, которому была совершенно не нужна.
   Изо всей жизни, прожитой у дяди, особенно отчетливо запомнился деревянный пол. Чуть искривленные линии досок, гвозди и трещины в них и щели между ними. Должно быть, я упорно глядела вниз, потому что тетя всё пыталась добиться ответа на вопрос:
  -- Ну, чего под ноги уставилась?
   А лица тети и дяди почему-то не запомнились - в отличие от трещины в полу, похожей на дерево с ветвями.
   Тетя всегда пододвигала ко мне большую тарелку, доверху наполненную едой, и с пристальным вниманием глядела, как я ем. Ложка опускалась.
   - Во, опять не жрет ничего! - словно бы победоносно заявляла тетя.
   - Не жрет - значит, не хочет, - резонно и медленно отвечал дядя, ковыряясь в часах. - Захочет - пожрет.
   А я, сидя на полу, рисовала дорогу. Она пересекала лист, и по обеим ее сторонам располагались леса, поляны, лужайки. К одному листу приставлялся другой, и дорога продолжалась, менялись только окрестности. Разложив десяток листов в одну линию, я могла видеть всю дорогу от начала до конца. Впрочем, конца у нее не было - в этом и заключался замысел. Мне не надоедало.
   - По дому скучает, - как бы уличая в чем-то постыдном и оскорбительном, объявляла тетя. А дядя, не подымая глаз от часов, отвечал:
   - Пуска-ай скучает. Она еще не ско-оро туда попадет.
   В голосе слышалось удовлетворение - то ли сказанными словами, то ли разобранными часами.
   Я снова принималась за дорогу.
   Иногда меня пробовали посылать в магазин. Я отдавала продавщице деньги и не считала сдачу, думая, что у нее это лучше получится, а мои долгие вычисления только задержат усталых людей, стоящих в очереди.
   - Опять! - торжествовала тетя, когда я отдавала ей сдачу. - Опять ее на полтинник обсчитали!
   Дядя не сразу поднимал голову.
   - Да ты погляди на ее рожу, - медленно говорил он, медленно привинчивая колесико. - Ее же так и хочется обсчитать.
   Внезапно дядя переставал говорить обо мне, как об отвлеченном предмете, и даже прекращал ковыряться в часах.
   - Послушай, - обращался он, как будто до этих пор я ничего не слышала. - Ведь вас в школе учат всякой математике. Чего молчишь? И даже всяким уравнениям. Так? - Он развивал мысль неторопливо и обстоятельно, заранее зная, чем закончит, но проговаривал прочувствованно и с удовольствием каждый период своего размышления. - Так вот, а тебя надо спустить в первый класс, и учить считать от одного до десяти, и чтобы все смеялись. Слышишь - спустить в первый класс.
   Слово "спустить" увязывалось с выражением "спустить с лестницы", и я представляла широкую школьную лестницу со всеми протертыми зернистыми ступеньками.
   Тут же сам собой возникал наш класс и урок математики. Только сегодня вместо нашей учительницы была другая, из старших классов. Увидев знакомую фамилию в журнале, она благосклонно отозвалась о сестре и вызвала меня к доске. И я решала уравнение, а оно решалось как-то длинно и запутанно. Но меня это не слишком беспокоило. А учительница старших классов глядела сначала удивленно и выжидающе, а потом закатила глаза и прошептала: "Небо и земля".
   Я поняла, что это сравнение нас, сестер, и что я не небо. Но это почему-то не беспокоило, как и теперешнее предложение, внесенное дядей. Я всё чувствовала, но оставалась бесчувственной.
   А дядю это мало-помалу выводило из себя. Я не шумела, не бегала, не путалась под ногами, не приставала с глупыми детскими вопросами. Но именно это спокойствие и стало раздражать дядю. Он ощущал в нем нечто противоположное собственной природе, но придраться хотел к чему-то конкретному - а повода не возникало. Приходилось начинать без повода либо использовать устаревший. Это неприятно нарушало логичность философских построений. А очевидность того, что столько эмоций вызывает существо ничтожное, взятое в дом из милости, становилась последней каплей.
   - Суть не в полтиннике, - толковал дядя, подняв указательный палец. - Суть в человеке. Не полтинника жалко, а что такие человеки неизвестно для чего живут, да еще и вырастают. Я с одного взгляда скажу, из кого толк будет, а кого природа так, впридачу создала.
   Я догадывалась, что меня природа создала впридачу.
   - Вот твоя сестра. В ней есть неосознанная разумность, при которой и ум не потребуется, а если он есть, то всегда приложится к делу. Нашей породы. Будет толк, хоть и из окошка лезла. Я это говорю.
   Я запоминала интонацию. Смысл слов был безразличен, как уравнение. Видовые различия между нами были столь велики, что я дядиного языка не понимала. А он во что бы то ни стало хотел доказать мою ничтожность - но чтобы и я это увидела.
   - А вот ты. Чёрте что у тебя в голове - ни ума, ни разумности. Ни школьной премудростью не владеешь, ни жизненной. Это теперь уже видно. Это я говорю. А я с одного взгляда скажу, из кого толк будет.
   Дома я представляла ценность. Это не подлежало сомнению. Никому в голову не приходило требовать, чтобы от меня был какой-то толк. Я удивлялась, как дядя этого не понимает. Но здесь, у дяди, я увидела, что есть мерила человеческой ценности, и по этим мерилам выходит, что ценности во мне нет.
   - К чему приспособлены твои голова и руки? У таких, как ты, они ни к чему не бывают приспособлены. Сметливости в тебе нет, расчетливости нет, да ничего нет! И если оставить всё как есть, то вырастет урод, не умеющий ни другим пользу принести, ни себя устроить в жизни.
   Мне представлялся урод. Он был чем-то подобен тому, из стишка, который и глух, и нем - только, конечно, уродливее. "При всём при том - горбат и хром".
   - ...Нет, если в десять лет ты только и умеешь лазить из окошка да разбрасываться чужими полтинниками, то дальше и подавно не будет толку! Таких, как ты, надо ломать!
   И дядя прямо-таки загорелся идеей бороться с моей никчемностью.
   - Вот ты молчишь всё и думаешь, какой дядя плохой. Ты нас словом не удостоишь, будто ниже себя считаешь. А может, покажешь, на что способна? Я в десять лет уже умел зарабатывать деньги! Опять молчишь? Неприятно слушать? Вон Шпулька щенков принесла, не знай, куда девать. Неси-ка их на базар, будет картинки рисовать! - входя во вкус, выкрикивал дядя.
   - Чего разошелся? - осадила его тетя. - Связался черт с младенцем. На какой базар посылаешь? В магазин-то нельзя послать.
   - А ничего! - восклицал дядя. - Пускай! Всё на пользу пойдет! Ну, где твое самолюбие?
   Во мне не было самолюбия. Я не хотела на рынок. Предложение дяди показалось еще более диким, чем предыдущее - отправиться в первый класс для изучения арифметики.
   - Ходи и предлагай: породистые щенки! и нахваливай, да как следует, - азартно поучал дядя. - По рублю с хвоста дадут - и то дело. Ну! Прямо сейчас и отправляйся!
   - Да будет тебе, - опять вступилась тетя, но он решил довести дело до конца, если уж слова меня не унижают.
  -- Ах, ты никак? А я вот так!
   Он вмиг притащил ведро с водой и двинулся к балкону.
   И я очнулась.
   Шпулькины щенки лежали в пустом цветочном ящике, поставленном на бок. Они были мелкие и слабенькие, с тонкими скрюченными лапками, похожие на крысят, но с курносыми мордочками: их папой предположительно являлся японский хин из соседнего дома.
   Я их понесла в коробке из-под обуви. Дядя ликовал.
   Во мне действительно не было сметливости. Я даже не попыталась пристроить щенков у знакомых, а пошла, как было сказано - на базар. Я не знала, что буду там делать. Было ужасно стыдно. Но речь шла о жизни и смерти.
   Я остановилась у ворот, притворившись, что читаю объявления. По обе стороны ворот, у одинаковых тележек, стояли две торговки и продавали одинаковые пирожки. Встать где-то здесь рядом и тоже начать торговать?!!
   Держа перед собой коробку, я медленно побрела по рынку, ни на кого не глядя и словно прогуливаясь. Если бы кто-нибудь обратился ко мне, я бросилась бы бежать. Но вот над ухом раздался бас.
  -- Продаешь, что ли?
   Я умерла на месте, а когда подняла глаза, человек уже прошел мимо. Это был покупатель! Он мог купить щенка и сократить это ужасное хождение, конца которому, наверное, не будет!
   А дорога неумолимо вела дальше, слева и справа - прилавки, торговки, прохожие. Конца тут действительно не было: круг кончался, и начинался новый круг.
   Я шла, уже поднимая глаза на встречные лица - с надеждой - но на меня не обращали внимания. Страх исчезал. Время пошло медленнее. Прилавки, торговки, прохожие слева и справа стали отчетливее, словно на них навели резкость.
   Уже дважды я сумела объяснить любопытным, что это за звери в коробке. Знакомые не встречались. Никто меня не прогонял, не стыдил, словно это обычное дело для детей - торговать на рынке.
   Я расписывала своеобразие и уникальность породы коричневых уродцев и просила за каждого десять рублей. Мне было не стыдно. Я была уже не я. Даже когда подошел милиционер и заявил, что здесь нельзя торговать животными, я нагло спросила:
  -- А вам не надо щеночка?
  -- Нет, - ответил милиционер и ушел.
   Продав симпатичной женщине одного щенка и получив свеженькую десятирублевую бумажку, я шла мимо тех же прилавков и торговок - но только важная и радостная.
   Оставшиеся щенки уже не были несчастными, которых надо спасать от ведра с водой. Они были товаром. Молодая парочка взяла одного, покрупней и побойчее. Но последнего, щуплого, сморенного солнцем, никто не хотел брать. А базарный день кончался. Я начала беспокоиться. Мимо опять прошел милиционер, но я даже не повернулась в его сторону.
  -- Куплю детишкам! - пьяный дяденька шарил в кармане.
   Но я, прижав коробку, проскочила дальше. Ни за что не отдам! Почему-то представилось, что он сунет моего задохлика в этот карман и раздавит - или потеряет по дороге.
   Я бродила по рынку, пока не отдала задохлика в более надежные, вроде бы, руки. За полцены. Но это уже было неважно. На рынке остались только я, милиционер и две торговки с одинаковыми тележками, продающие одинаковые пирожки.
   По лестнице я взбегала все еще с победным видом, размахивая пустой коробкой. Потом роль кончилась. Я устало позвонила в дверь. С усталостью и отвращением поглядела на дядю. Я прекрасно знала, что он не начнет меня любить.
   На двадцать пять рублей дядя купил для моей сестры нарядную кофточку.
   1
  
  
   5
   Татьяна Краснова ПОРОДИСТЫЕ ЩЕНКИ
   _______________________________________________________________________________
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"