Аннотация: Предлагаю вашему вниманию лекцию Бориса Якеменко Концентрационный мир нацистской Германии. Лекция 15 Несвойственное поведение и одиночество
Концентрационный мир нацистской Германии
Лекция 15
Несвойственное поведение и одиночество
Добрый день, уважаемые коллеги. С вами Борис Якеменко. Мы с вами встречаемся для того, чтобы продолжить цикл лекций о нацистских концлагерях, или нацистском конц.мире. Сегодня у нас с вами 15-я лекция. Эта лекция будет посвящена деформациям привычного поведения и одиночества человека в концлагерях. Я напоминаю о том, что мы с вами уже очень давно обсуждаем эту тему. Мы рассматриваем самые разные аспекты этой глобальной и очень серьезной проблемы. Эта проблема недооценена до сих пор и является отправной точкой очень многих процессов, которые затем происходили в послевоенной Европе -- в политике, культуре, социальной жизни. Очень многие состояния человек испытал в концлагере впервые. Не только в своей жизни, но и вообще в человеческой истории. И поэтому нам с вами важно рассмотреть эту проблему не с точки зрения каких-то ужасов, к которым принято все сводить, а с точки зрения кардинальных антропологических, психофизических изменений, которые происходили в концлагерях. Следует начать с того, что важнейшим разрушающим личность фактором в лагере становилось у заключенных возникновение особой стратегии поведения, который можно обозначить условным термином несвойственное поведение. Т.е. это поведение данному человеку никогда не было присуще. Отличительным признаком этого поведения была его максимальная противоположность всем поведенческим стандартам и привычкам, которые были у человека до попадания в лагерь. Т.е. совершенно необычные реакции для привычной жизни человека и от этого действующие совершенно парализующим и ошарашивающим образом. Т.е. эти стратегии поведения, это несвойственное поведение было открытием для самого человека. И в результате человек был потрясен тем, что он видел по отношению к самому себе, то, что он оказывался способен делать, это прежде всего потрясало его самого. Потому что он никогда в жизни не мог представить, что для него эти стратегии поведения вообще возможны. Поэтому не случайно одна из узниц нацистского концлагеря Бёрсум Лисе вспоминает: Мы научились смотреть на страдания других не реагируя. Мы спокойно ели свою еду, не обращая внимания на чьи-то жадные и голодные глаза, устремленные на нас. Как-то ночью я пошла в туалет и переступила через человека, лежащего без сознания. Я и пальцем не пошевелила, чтобы помочь. Мы до того очерствели, что на линейке спокойно смотрели на тех кто падал навзничь. Видимо только так можно было поддерживать себя.
Ей вторит еще один заключенный Одд Нансен: Когда мы построились, чтобы маршировать на плацу рядом с виселицей, меня поразило, до чего же мы стали бесчувственными. Вот мы стоим, более 400 человек, весь наш барак, и сейчас будем смотреть на то, как вешают одного из заключенных. Можно было бы предположить, что в такой момент у всех будут серьезные лица, что даже будет царить гнетущее молчание. Не тут-то было. Мы оказались в шумной толпе смеющихся мужчин и подростков, в которой чертыхались, сталкиваясь в темноте или наступая друг другу на ноги. Всеобщее оживление казалось неприличным по отношению к одному человеку, стоявшему позади и украдкой курившему, готовому через некоторое время проследовать к виселице. Наконец мы можем вернуться к нашим делам в наш барак. И толпа равнодушно бредет обратно. Мало кого интересует кто был повешен и за что. Сейчас важно занять место за столом чтобы поесть. Или встретиться с кем-то, с кем договорился купить хорошую куртку или брюки.
Вот что происходило. Происходила личностная катастрофа, привыкание к чужим страданиям, к чужой смерти, к трагедиям. И следует сказать, что в то время мир, европейский мир, цивилизованный мир не был так жесток и черств как сегодня. Когда для нас чужие страдания, смерть становятся естественными благодаря бесконечно повторяющейся череде смертей на телеэкранах, в интернете, в компьютерных играх. В то время это было скорее происшествием чрезвычайным, неестественным. И поэтому то, что люди неожиданно понимали ту деформацию, которая с ними произошла, она их ошеломляла, это видно по их воспоминаниям. Эли Визель, который оставил блестящие воспоминания узника Освенцима, вспоминал, как он был потрясен самим собой и возненавидел мир и себя за то, что смотрел спокойно и не помог своему отцу, когда его мучили. Я физически ощущал боль отца, - пишет он, но не вмешался, чтобы защитить близкого человека. Хуже того, разозлился, ведь он шумел, плакал, и сам навлек на себя наказание. Никогда не прощу миру, что превратил меня в другого человека, пробудил в душе дьявола, вытащил наружу самые низменные и подлые инстинкты.
Эли Визель вспоминает так же видел, как 13-летний паренек избивал собственного отца за то, что тот плохо заправил койку. Старик беззвучно плакал, а он орал: Если не заткнешься, то не получишь хлеба.
Вообще многие из наблюдателей отмечают, что дети и подростки часто были даже более жестоки и циничны, чем взрослые. Неокрепшая система ценностей, морали, нравственности, ограничений распадалась у них гораздо быстрее, чем у взрослых людей. Такие формы отношения к внешнему миру и к окружающим людям проявлялись по-разному. Например, нормальным стало красть друг у друга еду, причем нередко даже на глазах жертвы. Особенно тогда, когда было понятно, что эта жертва настолько слаба, что не сможет сопротивляться. Причем нередки были случаи даже людоедства, окончательно стиравшими грань между человеком и животным. Рудольф Хёсс, комендант Освенцима, писал о том, что в Беркенау нередки были случаи каннибализма. Дальше он описывает, что видел вскрытые тела заключенных.
Это было связано с тем, что главной стратегией заключенных становилась не жизнь, а выживание, сохранение собственного биологического существования вопреки всему своему личному и общественному опыту, который всегда превосходил процесс простого выживания, которое было просто средством. Теперь средство становилось целью и приводило к таким трагическим ситуациям. Причем наблюдение за самим собой в тех парадоксальных ситуациях, не-узнавание себя или узнавание себя другого в этих ситуациях приводило тех узников, которые были еще способны к рефлексии, - к страданиям, к страшным моральным мукам. Они начинали воспринимать себя как наглядный результат успешности нацистской политики расчеловечивания. Например, заключенный Маутхаузена, итальянский священник Анджеле вспоминал, как он переживал этот процесс внутренней деградации: Был ноябрь. Смертность в лагере устрашающе увеличивалась. Я тоже чувствовал все больший упадок сил. Мозг больше не работал. Я чувствовал себя вялым и оцепенелым. Я становился эгоистичным и ничтожным и реагировал только на позывы голода. Я даже поссорился с некоторыми товарищами из-за того, что мне показалось, что при разделе хлеба мой кусочек был чуть-чуть меньше других. На фабрике я обнаружил, что испытываю зависть к рабочему, который бросил своему отцу яблок, малюсенькое зеленое яблоко. Значит нацистам удался их дьявольский замысел разрушить мою личность, сделать меня грязным и голодным скотом. Ведь именно такова была цель этих лагерей -- погасить в каждом из нас искру ума и свободы, сделавшую нас врагами нацистов.
Проблема была в том, что вообще этот процесс представлял собой постепенное съеживание человека до таких размеров, чтобы он вместился в нацистский лагерь уничтожения. Т.е. происходит де-культурация человека, как противовес культурному развитию. Причем не случайно философ Джорджо Агамбен не случайно называет территорию нацистского концлагеря новой этической территорией. Т.е. территорией, где возвращалась из архаики ситуационная этика, которая означает: этично то, что в данный момент подходит, хорошо то, что хорошо в данный момент. Не традиционная этика, которая является стержнем человеческой жизни, а именно этика, которая позволяет делать то, что наиболее актуально в данный момент. Т.е. допустимо то, что ведет к достижению цели любой ценой. Т.о. миллионы людей, оказавшиеся в лагерях, открывали в себе и окружающих, особенно в эсэсовцах, в других заключенных, которые обслуживали систему, капо, такие глубины безумия, жестокости и ужаса, что это полностью парализовало у людей волю к сознательной жизни и тем более волю к сопротивлению, оставляя только механическое существование. Поэтому может оказаться удивительным, что по сравнению с большим количеством заключенных число самоубийств в лагерях было незначительным. Узники ждали, что их убьют, но не убивали себя сами, потому что не имели на это ни сил, ни воли. Поэтому в рамках рассматриваемого сюжета можно вспомнить замечание Владимира Савчука о природе самоубийства, которое, как он пишет, компенсирует дефицит остроты и непредсказуемости жизни, дает возможность встретиться с ее абсурдом, этим эквивалентом первородного хаоса. Т.е. заключенные в лагере не могли пожаловаться на дефицит остроты и непредсказуемости жизни, а с абсурдом они встречались ежедневно, в повседневности лагерного бытия. Мы об этом как раз говорили в предыдущей лекции. Поэтому самоубийство ничего не могло добавить к их существованию и не могло разрешить ни один из вопросов. В том-то все и дело, что это был один из парадоксов системы, который можно объяснить, в частности, тем, что жизнь в концлагере становилась равной смерти, и наоборот. Мы об этом будем говорить, когда будем обсуждать проблематику смерти в концлагерях. Поэтому несвойственное поведение становилось в условиях лагеря основным поведенческим императивом. И приводило к тому, что узники оказывались в пространстве предельного одиночества при том, что в лагере была колоссальная скученность. При этом опять же, как и во многих других случаях, одиночество в лагере не было похоже на привычные формы одиночества за его пределами. Что здесь имеется в виду? Христианство принесло в мир, среди прочих завоеваний, то, что одиночество и уникальность сделались равны. Поскольку уникальность всегда одинока, если мы внимательно посмотрим. Этот постулат был утвержден в самом Христе, в одном из апокрифических Евангелий, в Деяниях Петра, было сказано: те, кто со мною, не понимают меня. Это очень характерная деталь. И этот императив был воплощен в лучших образцах европейской культуры. Кроме того, христианское одиночество перестало пугать. Античность боялась одиночества. Одиночки -- это аскеты, анахореты, затворники, странники, они стали примером отношения к жизни. Ты одинок для мира, но не одинок по сути. Ты брошен, но не оставлен, т. к. рядом с тобой всегда присутствует Бог. Создатели исихазма и последователи западных мистических учений своими молитвенными практиками смогли утвердить особый тип человека, одинокого в толпе, остающегося один на один с Богом даже в многолюдном сборище. С упадком христианства и подъемом секулярности одиночества опять начинают бояться. В 19 веке в европейской философии возник немыслимый ранее вопрос: зачем быть одиноким? И ответ на этот вопрос в позапрошлом и прошлом столетии давали очень многие, начиная с Владимира Соловьева, и заканчивая Максом Штирнером. Тип одиночки становится достоянием литературы, а не философии. Это Тристан, это Фауст, это Зигфрид, это Персеваль, Чацкий, Онегин, Печорин, Обломов, Ромашов, - это все одиночки. С возникновением тоталитарных режимов в Германии и в Советском Союзе одиночество становится территорией, куда ссылают и выбрасывают. Это указывает на то, что одиночество живет с тоталитаризмом и связанным с ним коллективизмом в одно время. Но не в одном времени. Это важно понимать. Человек, выбравший путь одиночки, или отправленный по этому пути, воспринимался как человек противостоящий вообще всякой социальности. И от этого наделялся обычно негативными характеристиками. В лагере одиночество по указанным причинам и в силу целого ряда других факторов принимает тотальный характер. При колоссальной скученности, как я уже говорил, каждый живет по принципу сам за себя. Узник Освенцима О.Дудок вспоминает, что среди заключенных не было дружбы. Каждый сам за себя. Да и разговаривать просто не хватало сил. 16-летняя заключенная Майданека, упав в отхожее место и рискуя погибнуть, звать на помощь считала бесполезным. Поскольку никто бы не пришел. И поэтому с огромным трудом выбралась сама. Одиночество, в которое узник выталкивается всем порядком вещей в лагере, становится еще одним фактором разрушения личности. Одиночка в лагере не тот, кто имеет силы противостоять внешней среде, а, напротив, предельно слабый человек, не только брошенный, но и оставленный всеми. Жан Амери очень точно писал о том, что кто бы ни пытался помочь заключенному, мать, брат, жена или друг, их усилия были напрасны. Он подчеркивал, что одиночество действовало так же, как действовал голод или разрушительный труд. В итоге смерть в лагере становилась абсолютным одиночеством. Об этом еще Бердяев в свое время писал. При одиночестве происходил разрыв со всей сферой бытия, приводивший к абсолютному уединению. Смерть в лагере- это была сублимация одиночества. Лагерь был апофеозом одиночества. И что особенно важно -- публичного, социального одиночества человека, оказавшегося лицом к лицу, один на один с громадной тоталитарной структурой нацистского государства. А в таких случаях всегда чисто психологически, когда человек встречается со страшной всеобъемлющей силой, он в эту минуту чувствует себя абсолютно одиноким, потому что точно никто не может помочь. Чем сильнее давление, тем больше разобщенность, тем больше каждый сам за себя, тем больше человек ощущает себя брошенным и оставленным.
Вот такой небольшой очерк сегодня у нас с вами, посвященный проблематике несвойственного поведения и одиночества в лагере. Что логически продолжает разговор, начатый в предыдущей лекции. Напомню, предыдущая лекция была посвящена абсурду лагерного пространства, как территории абсолютного абсурда. В следующей лекции мы поговорим о тех состояниях, в которые приходил узник, причем приходил одновременно, хотя они были диаметрально противоположны друг другу. Это состояние детства и состояние старости. Когда человек одновременно психологически превращался в ребенка, как сознательно, так и бессознательно, и одновременно становился и внутренне, и даже внешне, глубоким стариком, с такими же стратегиями поведения. И в следующий раз мы с вами обсудим эту тему. А сейчас я благодарю вас за то, что вы нашли время посмотреть эту небольшую лекцию. Мы с вами прощаемся, я благодарю вас за внимание. С вами был Борис Якеменко. Всего доброго.