Когда Матрёна была на одиннадцатом месяце беременности, она решила сделать аборт.
Сказать, что это решение далось ей тяжело, значило бы погрешить против истины, и человек, произнесший сии слова, должен был бы быть заклеймён клеветником. Да и вообще трудно подобрать определение, в полной мере дающее представление о характере душевных терзаний Матрёны. Будучи религиозной, да настолько религиозной, что строго блюла все церковные законы и запреты: в пост, в особенности в Великий, не брала в рот ни капли спиртного да ни кусочка скоромного; в праздники церковные старалась ни за какую, даже самую незначительную, работу не браться; еженощно по часу молилась перед сном; а каждое воскресенье вставала засветло, надевала ситцевое платье, покрывала голову платком, вынимала из-под кровати востроносые черевички, которые, однако, не надевала, а шла босиком, поскольку они, доставшиеся ей по наследству от недавно умершей от малярии сестры, были не по ноге и сильно жали, брала с собой кухонный нож или топор, дабы встретившемуся волку ли, кабану ли, медведю ли было не повадно подходить (хотя, встреться они на самом деле, вряд ли такое нехитрое оружие в руках Матрёны могло остановить хищника да и вряд ли она смогла бы пустить его в ход, не обронив от страха, - скорее она носила его для собственного успокоения и дабы бушевавший в глубине груди ужас не обуял её целиком) и отправлялась в путь, лежащий через густой, как деревенская сметана, и тёмный и холодный, как чулан, лес, в близлежащую церковь, расположенную в соседнем посёлке, в 12 верстах от родного Дядьково; дойдя до места, топор прятала в поле неподалече, прикрыв сверху травой и приметив специально прихваченными с собой белой шёлковой лентой и цветком подсолнуха с вышелушенными семенами, а зимой то были красная лента и еловая ветка. Однако, несмотря на всю кажущуюся богообразность Матрёны, водился за ней, как впрочем и за всеми дядьковскими бабами, серьёзный грех, нарушающий одну из десяти Библейских заповедей, - грех прелюбодеяния. Да, целомудрие не входило в число обязательных добродетелей, но то скорее не вина их, а беда.
Итак, когда Матрёна была на одиннадцатом месяце беременности, она решила сделать аборт.
Как уже было сказано, Матрёна вовсе не хотела так жестоко лишать жизни своё дитя. В церкви ей стало казаться, что святые с икон как-то с укоризной и гневом во взгляде смотрят на неё, а по ночам снился ещё нерожденный младенец, которого она собственноручно убивала, смыкая представлявшимися во сне костлявыми пальцы у него на шее, и тогда она просыпалась, и подушка была вся мокрая от слёз, настолько влажных, что даже выставленная на весь день на солнце не могла просохнуть и на четверть; проснувшись, она лежала в кровати и плакала - так пронзительно, что плач этот был слышен на много вёрст в округе, заглушая даже завывания вторивших рыданиям Матрёны собак и волков.
И рада была бы Матрёна не терзаться душевными муками, оставив всё как есть, ожидая скорого разрешения от бремени своим первым ребёночком, для которого она и имя уже подобрала, кабы не муж её Григорий.
Григорий появился в Дядьково сравнительно недавно, вместе с четырьмя своими братьями - старшими, близнецами-тройняшками, Прохором, Тришкой и Афанасием, и младшеньким юродивым Митей, которого, однако, все любили и оберегали пуще зеницы ока. Братья поселились на окраине деревни в пустом, давно брошенном хозяевами доме, про который ходили слухи, будто бы там обитают черти, а иные говорили, что по ночам видели вылетавших из печной трубы на мётлах ведьм, а поскольку братья жили уединённо и ни с кем особо не общались, то и про них стали выдумывать всяческие небылицы, ибо скудость достоверных сведений в совокупности с людской фантазией и некоторыми другими составляющими в результате свального греха зачинают и порождают слухи, передаваемые затем из уст в уста и дополняемые каждым новым рассказчиком чем-то своим и разрастающимися до таких невероятных размеров, что разум порой не способен вместить их, но чем нелепей история, тем охотней ей верят.
Так вот, про Григория и братьев его сказывали, будто бы пришли они из далёкой глухой Сибири, где хозяин - медведь и где шагу негде ступить, чтобы не увязнуть в трясине; где и днём черно от роящейся мошкары, и человек, на свою беду вздумавший вздремнуть на открытом воздухе, будет тут же сглодан до костей; где зимой настолько холодно, что кровь замерзает в жилах, и местные жители впадают в спячку осенью, подобно мухам, и просыпаются, когда весеннее солнце начинает пригревать; где люди способны превращаться в животных и деревья и наоборот; где бабы не гнушаются сношаться со зверьём и именно от такой порочной связи и был рождён Митя, спину которого покрывала жёсткая бурая шёрстка, помеченный с рождения Богом клеймом юродивости; где в лесах сокрыты несметные богатства, да только никто не стремится искать их, отчасти потому, что и так никто не испытывает острой нужды, имея всё необходимое в полном достатке, отчасти потому, что каждый, кто отваживался отправиться на поиски сокровищ, неизменно пропадал в непролазных чащобах, а душа несчастного, что самое страшное, так и плутала после смерти по лесу не в силах выбраться, не находя успокоения. Говорили, что (и это действительно соответствовало истине) отец их славился на всю Сибирь умением мастерски вырезать по дереву и что ремесло это он пытался передать своим сыновьям, да только они оказались совершенно неспособными к обучению, лишь один Григорий сумел освоить некоторые приёмы и время от времени делал деревянные игрушки для любимого брата Мити. Ещё молва гласила, что путь до Дядьково длиной более чем в 600 вёрст они проделали пешком, проходя за день по 20 вёрст, питаясь пойманными голыми руками птицами, рыбами, мелкими зверьми, мёдом диких пчёл, травами, лесными орехами, желудями, а когда совсем было нечего есть, - корой и корешками деревьев, и что в тот день, когда они вошли в деревню (а пришли они аккурат в Ильин день, когда до обеда - лето, а после обеда - осень и непременно дождь с грозой, а Илья-пророк едет по небу на колеснице и метает молнии, когда олень пригорчает воду и купаться после больше не велено), разразилась такая страшная буря, какую не видели на своём веку и старожилы: многозубые молнии сверкали ежесекундно и, словно пилы, легко распиливали даже самые крепкие деревья, и были настолько яркими, что глядящий на них рисковал ослепнуть, от ударов грома закладывало в ушах, а в некоторых домах вылетали стёкла, выкорчеванные с корнем деревья находили и за версту от места, где они росли, а волны на реке вздымались высотой до десяти саженей, не меньше. Ещё на языках сплетников из уст в уста предавалось, обязательно шёпотом и с непременным выпучиванием глаз и явственным пренебрежением в выражении лица, что чужаки неспроста покинули далёкий, а потому кажущийся благодатным, в некотором роде сказочный, несмотря на все известные трудности, где жизнь течёт беззаботно, сибирский край, а вынуждены были бежать - бежать с позором, когда выяснилось, что Прохор, Тришка и Афанасий проявляли постыдный интерес к мужескому роду, то есть (при этом говорящий наклонялся к самому уху собеседника и произносил следующие слова с заметным смущением, прикрыв рот ладонью) были содомитами. Также судачили, что Тришка (его имя упоминалось в данном случае чаще других, хотя порой и про Прохора, и про Афанасия говорилось то же самое) был двусбруйный, то бишь полумужик-полубаба, ни то ни сё, поэтому исполнял роль женщины в их любовных оргиях. И в том, что братья поселились в "чёртовом доме" не усматривалось никакой случайности, ведь многие дядьковцы сами видели, как те обращались по ночам в козлоногих.
Вот такая череда слухов, домыслов, сплетен и пересудов, нелепых и причудливых историй тянулась за Григорием и его родственниками.
Как дыма не бывает без огня, так и подобные истории не могли родиться на голом месте. Действительно, была в братьях какая-то бесовщина, было что-то от чёрта, особенно это касалось Григория, и это могла бы подтвердить любая дядьковская женщина. И старая и молодая, и толстая и худая, и красивая и некрасивая - ни одна из них не могла устоять пред поистине чертовски сильным обаянием Григория, не засмущаться от его лукавого взгляда, не вожделеть его самого, эдакого плута-красавца, - а Григорий и вправду был красавец: благородные, выдававшие в нём дворянское происхождение, хотя на самом деле был он родом из разорившихся крестьян, ушедших в Сибирь, дабы не попасть в кабалу, черты лица, холёное тело и руки с длинными пальцами и аккуратно подстриженными ногтями, лихо подкрученные гусарские усы, некая манерность в поведении, всегда свежий, здоровый вид, выгодно отличавший его от местных мужиков, - всё это не могло не оставить женские сердца равнодушными, заставив забыть всё на свете: мужей, детей, всякие приличия и стыд и данную перед Богом клятву хранить верность в браке - всё было напрочь забыто и заменено жаждой вожделения, жаждой отдаться и предаться блуду и пороку. Да что там бабы - даже коровы, свиньи, овцы, лошади, козы и прочая домашняя скотина, вплоть до гусынь и куриц, не способные противостоять собственным внутренним побуждениям, подчинялись великой мужицкой силе Григория и, едва завидев его проходящим мимо или к их огромной радости заходящим на скотный двор, приветственно встречали: свиньи, расталкивая одна другую, тыкались влажными, сопливыми пятачками в заголённые до колен ноги Григория, овцы, сдерживаемые загоном, призывно блеяли, коровы с грустными умными глазами протяжно мычали, куры, спархивая с насеста, наперегонки с неуклюже переваливающимися гусынями и индюшками, бежали к нему, лошади фыркали и крутили хвостами, и воодушевлённый Григорий, видя такое обожание по отношению к себе, способное защекотать до кондратия собственное тщеславие, просто не мог не отблагодарить в ответ, приходуя по дюжине особей за раз. Кроме того, Григорий, как он сам про себя говорил, определённо лукавя, воспринимавший близко к сердцу чужие страдания, ублажал валухов, волов, хряков, каплунов и прочую холощеную скотину, доставляя им давно забытые мгновения удовольствия.
Так, спустя всего два с небольшим месяца после появления Григория в Дядьково, в деревне остались только девицы младше 12 лет, да и то лишь по причине своей младости, не познавшие плотских наслаждений с этим могучим сибиряком; и такая скука, такая вселенская тоска одолела Григория, что прежде до того дня не бравший в рот ни капли спиртного, начал пить, да так, что любой другой бы после двух дней такого беспробудного пьянства не выдержал и отдал Богу душу. Не то Григорий. У него ещё хватало сил и на любовные утехи, которые он, правда, растрачивал с меньшей страстью, меркнувшей с каждым днём всё больше и грозящей в скором времени угаснуть насовсем.
Примерно тогда и случилось событие, круто изменившее ход привычных вещей.
Однажды вечером Григорий, уже изрядно выпивший, проходя мимо реки, узрел на водной глади пару мирно плавающих диких уток. Уже предвкушая вкус утиного мяса, Григорий спешной походкой дошёл до дома, прихватил самодельный лук и пару - а больше и не требовалось да и в потёмках трудно было сыскать - стрел с железными наконечниками и вернулся обратно. Подкравшись незаметно и расположившись так, чтобы быть малоприметным, за стволом ветлы с раскидистыми ветками, он натянул тетиву, прицелился и выпустил стрелу, но - не повезло: та, ударившись о ветку, упала в воду рядом с берегом. Григорий чертыхнулся, но оставалась ещё одна попытка: утки были слишком увлечены друг другом, чтобы заметить всплеск воды и незадачливого охотника. Вторая стрела оказалась как назло сломанной - впотьмах он и не заметил этого. Осторожно ступая, стараясь не шуршать листвой под ногами да не хрустеть сухими палками, Григорий спустился к реке, чтобы подобрать ту первую стрелу, к счастью не утонувшую. Григорий протянулся за ней и обомлел: рядом со стрелой на огромном листе кувшинки сидела лягушка и смотрела на него. Вспомнив слышанную много раз в детстве сказку про Царевну-Лягушку, Григорий решил, что и здесь всё неспроста и эта лягушка - вовсе не лягушка, а заколдованная красавица, и судьба подобным образом одаривает его. К тому же замутнённое сознание превратило это зелёное земноводное в писаную красавицу, а глаза, обманутые сумерками и водкой, углядели корону на её голове. Совершенно забыв про уток, которые к тому времени, громко крякая и гулко хлопая крыльями, поднялись в воздух и улетели восвояси, он, вознеся хвалу Господу Богу, подхватил на руки квакающее создание и, нежно прижав к груди, понёс домой. Там, расположив её на своей кровати и, перепутав сказки, желая поскорее расколдовать лягушку в девушку, Григорий принялся лобызать её. Но это не помогло, и тогда он перешёл к решительным действиям, к тому же ему показалось, что и лягушка сама призывает его к этому, соблазнительно раздвигая задние лапки. Сделав дело, которое, однако, не увенчалось превращением, Григорий так рассерчал, что вышел на крыльцо и швырнул лягушку оземь, а сам пошёл во двор, где, споткнувшись о валявшиеся поперёк дороги вилы, упал и, не в силах подняться, уснул, оглашая воздух раскатистым храпом.
Истерзанная неудавшаяся царевна, кое-как добравшись до родного болота, поведала всё произошедшее своим собратьям. Всполошившееся зелёное царство, кипя от негодования, решило отомстить обидчику. Громко квакая, сей неслаженный оркестр, к которому примкнули и сородичи лягушек - жабы, допрыгал до дома, где произошло изнасилование и, разбив камушками окно, ворвался внутрь и принялся ещё громче квакать, выманивая на звуки Григория, но тот, как говорилось ранее, спал на дворе и ничего не слышал, равно как и Прохор, Тришка и Афанасий, спавшие, несмотря на холодную погоду, на улице. Один только Митя находился в доме и он, разбуженный какофонией, вошёл в комнату Григория, где на него, ничего не подозревавшего, напрыгнули только того и ждавшие холоднокровные мстители. Они хлестали скользкими лапками его по лицу, нанося болезненные удары, и путались под ногами. Поскользнувшись на одной из лягушек, как на кожуре от огурца, Митя упал, ударившись виском об угол стола, и мгновенно умер, прихватив с собой на небеса, раздавленных в результате падения, примерно с полдюжины зеленых тварей.
Наутро протрезвевший Григорий обнаружил в своей комнате лежащего ничком на полу мёртвого Митю. Причина смерти недолгое время оставалась загадкой. Обезумев от гнева, Григорий, взяв с собой Прохора, Тришку и Афанасия, вознамерился осушить болото, но сделать это оказалось не так-то просто. Промучившись три дня, но так и не достигнув поставленной цели, они решили перебить всех лягушек в округе до единой и к концу недели последняя из них покинула сей грешный мир - тем самым Григорий отомстил за смерть любимого брата, однако это не принесло ему нужного успокоения. Чувствуя за собой вину в смерти Мити, Григорий стал пить пуще прежнего. На исходе четвёртой недели беспробудного пьянства, углядев вылезших из-под половицы чертей, пытавшихся стянуть у него со стола графин с водкой и тарелку жареной картошки, Григорий погнался за ними, чтобы отлупить как следует, дабы впредь не повадно было воровать, но сумел настичь только у колодца, где они и скрылись. Не раздумывая сиганув за ними следом в ледяную воду, Григорий так и провёл там целый месяц, питаясь исключительно своими козявками, какашками, волосами и налипшей на стенки колодца склизкой тиной.
Отсутствие Григория в Дядьково воспринималось по-разному: женская часть встретила известие об его исчезновении воем и причитаниями, мужики же, напротив, до тога момента ощущавшие себя цыплятами по сравнению с петухом Григорием будто бы подросли и превратились в молодых петушков и, пользуясь случаем, не преминули покрыть деревенских кур-баб.
Вскоре, когда вкус колодезной воды стали заглушать вкус мочи, испражнений и пота, жители деревни, подозревая проклятых Прохора, Тришку и Афанасия, обвиняя их в том, что те, дескать, желая отравить всю деревню, сливают помои в колодец, но ни разу не заметив их за этим гнусным занятием, решили проверить, как оно есть на самом деле. Один из мужиков спустился в ведре на самое дно, а когда поднялся - все ахнули: под мышкой правой руки он держал считавшегося пропавшим Григория. Григорий изменился до неузнаваемости: волосы на голове поредели и поседели, отросшая борода, как растение, выросшее без солнечного света, была напрочь лишена какой-либо окраски, кожа на теле от долгого пребывания в воде морщинилась, а сам он как будто бы сжался раза в два. Видя такого смердящего, исхудавшего, заросшего, постаревшего бывшего красавца, почти все бабы с презрением отвернулись и только одна из них взяла его домой, выходила, выкормила и вскоре стал он похож на себя прежнего. Звали её Матрёна. А через месяц они сыграли свадьбу.
Беременность Матрёны до поры до времени протекала спокойно, безо всяких осложнений: мучила утренняя тошнота, но то ж оно у всех так. Но подошла середина срока и стало всё не ладно: чрево Матрёны отказывалось принимать вообще какую-либо пищу, кроме воды и земли, от которой страшно болел живот, но, не потребляя её, померла бы с голоду. Григорий пробовал обращаться к знахарям и лекарям, вызывали даже городского, да только всё было бесполезно: те пожимали плечами, разводили руками, говорили, что в практике их не бывало ещё такого случая, а по деревне вновь поползли слухи про проделки дьявола в лице Григория, только теперь уже и бабы стали опасаться его, несмотря не по-прежнему бушующую внизу живота страсть. Оснований для слухов прибавилось, когда в положенный срок Матрёна не разрешилась от бремени.
Прошёл девятый месяц, десятый, наступил одиннадцатый.
Григорий, которого подобное положение дел уже порядком утомило (он не мог уже который месяц предаваться любви со своей женой: спереди - могли повредить ребёночку, сзади - по причине мучивших её поносов, а в рот он не давал, поскольку, сообразно пословице, боялся Матрёниных зубов; приходилось делить постель с плоскогрудой, зато крутобёдрой соседкой, одной из немногочисленных баб, не отвернувшейся от Григория, да малолетней девкой, за глаза и в глаза называемой шалавой), тоном, не терпящим ослушания, потребовал от Матрёны избавиться от ребёнка. Поняв, что спорить бесполезно, Матрёна принялась выполнять наказ мужа.
Что только она ни делала: прыгала с крыши сарая, падала животом о землю, парилась в бане до потери сознания, впрыскивала в себя сок лимона, водку, уксус, пыталась проделать то же самое и с соляной кислотой, что едва не сгубило её: капля кислоты, попав на лобковые волосы, выжгла их и ещё два месяца в том месте они не росли, как лес после пожарища (это, кстати, определило повальное увлечение среди местных баб: некоторые выжигали на срамном месте себе сердечко, крестик, своё имя или имя любимого, а некоторые и вовсе хотели живописать на сём маленьком треугольничке целые картины), - однако ничего не помогало - ребёночек крепко держался своими маленькими ручками за жизнь.
Так прошёл ещё один месяц, а когда год с момента зачатия близился к концу, неожиданно ребёнок зашевелился в утробе Матрёны. Сами роды прошли стремительно, совсем не так, как сказывали Матрёне рожавшие бабы, да так, что ни согреть воды, ни позвать повитуху или кого-либо ещё она не успела, - ребёнок уже начал вылезать, только не как обычно - головкой, а наоборот - ножками: сначала появилась одна нога, за ней другая, малыш (это была девочка) вылез по пуповину - и всё, дальше, как будто приклеенный, он не шёл и ни Матрёна, ни подоспевший Григорий не смогли его вытянуть, как в одной из русских сказок. В то же время девочка родилась не мёртвой: она забавно сучила ножками, разводила их, брыкалась и лягалась, шевелила головкой, щекоча внутренности матери, что доставляло ей неимоверное наслаждение, вертела маленькими пальчиками, двигала попкой, но ни на вершок не продвигалась, словно почуяв что-то в этом мире такое, что заставило её передумать вылезать на свет Божий. Несмотря на всю забавность положения, Матрёне было отнюдь не до смеха: всё-таки ребёнок мешал ей справлять естественные надобности, поэтому решено было немедленно идти к старухе, жившей на другом конце деревни, про которую говорили, что она любую сложность может разрешить и на любой вопрос знает ответ.
Войдя в дом, Григорий с Матрёной остановились в дверях. Едва заметив их, сидевшая в углу вполоборота старуха, лицо и тело которой было испещрено глубокими морщинами, в которых, как в желобках, скапливалась вода, и глаза которой были слепы и заволочены белой плёнкой, время от времени вздрагивающей пузырями, как томящееся на медленном огне молоко, даже не услышав вопроса, начала говорить.
Долго говорила она и много непонятных слов произносила - таких, как "феминизм", "матриархат", "этнос", "популяция", "формация", "эволюция" и другие слова с цыкающими окончаниями, но больше всего запомнились и понравились Григорию слова "пенис" и "эякулировать" - но суть Григорий уловил: он должен забрюхатить дочь свою и она вернётся в утробу матери, а через год у той родится девочка и должен он будет оплодотворить и её и так далее. В ту же ночь он так и сделал. И действительно, едва его семя проникло в дочь его, та вернулась во чрево Матрёны, а ровно через двенадцать месяцев спустя у дочери его родилась дочь и одновременно внучка его, и у той он зачал ребёнка, и через год всё повторилось и так продолжалось каждый год: в первый год родилась Варюшка, во второй - Дарьюшка, на третий год - Аннушка, на четвёртый - Степанушка, на пятый - Машенька, на шестой - Глашенька, на седьмой - Дусенька, на восьмой - Парашенька, а на девятый год появились на свет близняшечки, мальчик и девочка размером с горошины, которых Матрёна с Григорием нарекли своими же именами. И вновь пошли они на другой конец деревни к всезнающей старухе. Та стала ещё дряхлее, морщины стали ещё глубже, и молоко в глазах пузырилось особенно бурно. Снова начала говорить она, не дожидаясь вопроса, и рассказала она, что раз родились близнецы, мальчик с девочкой, то значит, Григорий выполнил своё предназначение и может спокойно удалиться, а Матрёна вскоре станет твёрдой, но не как камень, а как дерево, и будет кочевать из рук в руки в поисках хозяина, либо хозяйки, а когда найдёт, то тот должен будет оберегать её и хранить, а когда придёт время, извлечёт из неё близнецов, посадит их в землю и будут они расти, а когда вырастут, то те Матрёна с Григорием, как новые Адам и Ева, станут зачинателями нового рода человеческого, который придёт заместо нынешнего, гораздо совершеннее и могущественнее. Ничего не поняли Матрёна с Григорием из рассказа старухи, но не стали расспрашивать, а задали лишь единственный вопрос: когда же придёт то время и кто тот хозяин.
- Это... - начала было старуха, да не окончила: огонь, на котором томилось молоко в глазах, угас, и поверхность его, подёрнувшись в последний раз, успокоилась, а душа старухи, покинув бренное тело, отправилась прямиком к Богу.
Вздохнули Матрёна с Григорием и пошли до дома. Больше их в деревне не видели.
На следующий день в доме, где они жили, обнаружили на кровати деревянную куклу, лицом похожую на Матрёну, а в ней ещё много таких же куколок, но поменьше, но никто и не думал, что человек может превратиться в деревянную игрушку, поэтому её отдали деревенским детям, да только долго она у них не задержалась; а куда делся Григорий - никто не видел; поговаривали, что он провалился в преисподнюю и Матрёну увлек за собой.
А кукла та по сию пору кочует по земле русской, и когда придёт то время, о котором говорила старуха, и кто тот хозяин, - Бог его знает. Возможно и вы. Помните о том, покупая русскую матрёшку.