Здесь зори прозрачные. Будто Седая слизала языком все краски, идёт-бредёт по бледно-розовым лугам; за нею плетётся Пастушка, наигрывая на свирели. Утренний рыбак дремлет в лодке, из камышей взвиваются ввысь желторотые пичуги. Воздух полнится звуками, оживает, с треском распахивает карманы, высыпая ветер.
Пастушка смеётся. Между рогов Седой серебрится паутина, и ветер играет на ней, как на арфе. Я - снова пялюсь на босые пятки девчонки, её худые, как две свирели, ножки. На душе светло и радостно; кажется, будто я путешественник, который когда-то уехал в далёкие края, а сейчас возвращается обратно, и вновь видит родные берега.
Всё здесь по-прежнему. Престарелый вяз у реки, два ряда покосившихся хибарок, лесок за холмом, полевые цветы у дороги. Над рожью скачет соломенная шляпка Пастушки... Побежать бы за ней, со всех ног, сломя голову, - но она опять исчезает в колосистом прибое.
*
Тот рыбак на реке - не рыбак, - Морок. Он сплетён из лоскутьев тумана, что стелется над водой. Кудри орошает роса, глаза-звёзды сокрыты веками. Вечно дремлющий, Морок будто прикован цепями к лодке и своим снам. Но когда он пробуждается - вокруг смыкаются четыре стены, а перина тумана оборачивается холодным настилом - и ни реки, ни лодки, ни берегов... Кровать, комод, раковина в подтёках ржавчины да хромая табуретка.
Здесь моё тело скрипит костьми, стянуто кожей, за спиной - тяжёлые крылья. Мне приходится глотать кислород, принимать пищу. Здесь свежесть плоти имеет срок. А пробуждение - запах.
Небритый полдень привычно вваливается на мансарду. В окне покачивается серое, набухшее влагой небо. Я могу часами стоять у окна, смотреть вниз - на полуистлевший и мрачный, как остов затонувшего корабля, город, по венам которого потоками тусклой крови пульсируют сонмы прохожих.
Осевшее небо вот-вот сорвётся дождём. Но пока у людей ещё есть время вдыхать повисшую в лондонском воздухе жёлтую гарь, отражаться в глянце витрин натянутыми полуулыбками и недорукопожатиями, сливаясь в единую симфонию чада, гула и скрежета консервных банок, плюющихся копотью отработанных газов.
Густо прохрипев, небо обваливается дождём. Частыми каплями разбивается о мостовую, графит зонтов, крыши автомобилей. Расправив крылья, срываюсь с тёмного утёса стены за ним - в месиво раненых железобетонным пеплом лиц, что спешат укрыться от ливня, ныряя в подъезды, под тенты, любые навесы. Двери магазинчиков захлопываются. Улицы пустеют, протягивают сиротливые ладони небу, дающему дождь. Бесцельно бреду под плетьми воды, кособоко волоча за собой крылья. Это и есть моя вечность. Река, из которой не выйти, пока веки не сомкнутся вновь.
...Тише, тише, не буди спящих псов. Их сон тревожней и злее, их когти острее, чем когти самых диких зверей.
Ноздри тянут ошпаренный воздух, чуют, чуют добычу в аромате красного Chiantiс пеной распахнутой пасти.
Никогда не ступай им в след, не смотри в глаза. Это охота.Она началась. И она - на тебя.
В дождливые дни Треф любила усаживаться за клавесин. Потемневший от времени, исцарапанный и облезлый, он достался ей в наследство от матери-итальянки, выходившей из старого падуанского рода. Весь дом Треф утопал в пышной герани, как прихоть и дань цветной мозаике воспоминаний о Флоренции, в которой девочка провела детство. Воспоминаний о тех ярких днях, что полнились благоуханием цветов на подоконниках у потрескавшихся дощатых ставень, распахнутых навстречу солнцу. Смех, гомон, изящные кисти della madre, взлетающие над клавишами, будто птицы.
По мягким ковровым дорожкам, глушащим звук шагов, тенью проходит по вестибюлю дворецкий. Степенный, безукоризненный, с гладковыбритым подбородком и мыслями, он зажигает лампы, как делает это всегда в пасмурные дни лондонской осени.
- Buongiorno, - приветствует он итальянку. Та отвечает сдержанным, как приучил её Лондон, кивком головы, не оборачиваясь, продолжает играть. Тёмные, словно каштановый мёд, волосы Треф рассыпаются по оголённым плечам. Дворецкий останавливается в дверях, не в силах отвести взор.
Треф играет легко, вдохновенно. Он никогда не видел рук прекрасней, контуров звонче, нежнее. Комнату наполняют звуки, та оживает, заливаясь светом, разглаживая пыльные морщины, чуть поскрипывая петлями крышки и педальной лирой на трудных пассажах.
Наглотавшись цветущего, неуёмного духа Италии, дворецкий, опомнившись, спешит удалиться. Я - остаюсь.
Я наблюдаю за Треф давно, с тех пор, как псы вышли на след. С тех пор, как она впервые увидела в зеркале их звериный оскал. Зацепив краем глаза, обернулась, чтобы прогнать наваждение, и вдруг замерла, поймав незнакомый взгляд из глубины зрачков, испугавшись чужой себе.
...
Они следуют за ней повсюду: по шумным улицам, в безлюдном парке. Воют, зовут за собой в бездну на каждом мосту.
"Укрыться. Не видеть. Не знать..." - загнанная, шепчет она себе.
...
Кофейня на Лестер сквер призывно восклицает неоном.
"Сюда, скорей, здесь люди..." Зыбкая иллюзия присутствия...
Треф снимает со лба мокрые пряди, вешает плащ, оставляя за собой дождливые лужицы. Она сидит в углу, вполоборота к двери в погребок, откуда сквозь клубы пара сухого льда веет винными ароматами. Согревает пальцы о чашку горячего шоколада, беспокойно проводит взглядом. На стенах кофейни среди фотокарточек Морриса и репродукций прерафаэлитов Треф замечает "Офелию" Милле, и отчего-то отдёргивает взгляд.
Здесь почти нет людей... Тускло светятся рожковые лампы. У барной стойки дремлет помятый часовщик, а жуликоватый мальчишка охотится за его чемоданчиком, опрометчиво выставившим на показ своё шестерёночно-пружинчатое нутро. Пожилая пара увлечённо поглощает черничный пирог. Между столиков бесшумным призраком лавирует официант. Он не замечает приоткрытой двери в погребок и затаившейся на пороге тьмы.
Треф обжигает губы напитком, хочет нырнуть в его топкую глубину, лишь бы не встретиться взглядом с тем, кого не должно здесь быть. Лишь бы не чувствовать, как разрастается клубок темноты, пробуждаясь щупальцем чужого взгляда. Треф осязает его кожей, побелевшими костяшками пальцев. Ей хочется скинуть его, как мохнатого паука, закричать. Кричать долго, неистово. Но Треф молчит - лишь бы молчала пустота.
Вязкая тишина застывает в воздухе. А вдруг с этого всё начинается? Ломтик за ломтиком, как сахар, дробимый ножом, раскалывается твоя душа, когда рассудок отказывается слышать глухое молчание той стороны. И ты сходишь с ума? Как небо... Кто-то стучит серебряной ложечкой по фарфоровой стенке чашки, будто звук колокольчика, возвещающий о том, что за тобой уже пришли. Нет! Ни слова больше. Ни слова в тишину. Слово произнесённое - есть вера. Вера в страх.
- Кто здесь? - не выдерживает Треф. Я называю её так потому, что не знаю настоящего имени. Да и оно ни к чему - по ту, другую сторону бытия она станет прозрачной рыбёшкой, пескариком в молочной реке, у кисельных берегов моих снов. Я отведу тебя Туда, девочка с тонкими пальцами. Потому что я...
- Морок.
*
Зелёные волны бьются о наши ступни, омывают филигранные ножки шахматного столика, у которого дремлет Белая дева с венцом-короной в серебряных волосах, невесомая, как луна. На ресницах сахарной пудрой рассыпаны сны, - но забытьё лишь иллюзия - ловкие пальцы скоро выхватывают фигуру и переставляют на лучистое поле. Белоночная даст фору любому шахматисту в этих краях. Даже мне. И имя ей - Треф. Она здесь - Хозяйка снов.
...Дальше и ниже, сквозь дымчатый саван и полуденный зной, всё ближе и громче, просачиваются в мир, накатывают солёным бризом свежей прохлады пенные волны и, будто играя, убегают вновь.
Маленькая девочка разглядывает ракушки. Их приносят волны изумрудного моря. Осторожно кладут на белый песок Талийских берегов.
- Эти сны - ложь, временное пристанище. Ты играешь на восьмидесяти восьми музыкальных инструментах, говоришь на сотне языков, тебе нет равных в песнопении, но стоит проснуться - всё исчезает, - с хрипотцой в голосе, от которой никак не могу избавиться в её мире, говорю Белоночной. Она парирует мягкой усмешкой на влажных, словно залитых клубничным сиропом, губах.
- Пусть, - соглашается. - Но мои сны овеяны дуновением тёплых ветров, призвуками детских мечтаний, - её голос ласкает, что музыка, и я, поддавшись чарам, едва сдерживаю желание зевнуть. - Они рождены из звёзд. Твоя же реальность не сулит вседарящих посылов. Она пуста. Она есть точка невозврата... - Белая дева переводит взор на девочку у воды, имя которой тоже Треф.
- Моя реальность не рассыпается, когда ты открываешь веки, - возражаю сладкоголосой.
Белая Треф пожимает плечами, маленькая Треф улыбается ей в ответ.
- Твоя реальность - чёрная дыра в твоей голове, Морок. Капкан. Наваждение, - говорят они мне, заставляя злиться.
- Моя реальность? Которая из? - срываюсь на крик, со злостью смешиваю фигуры на шахматной доске.
Море темнеет.
Девочка на берегу вдруг оборачивается старухой. Дряхлой, седовласой. Скрюченными пальцами разгребает песок в поисках собственных глаз, что ожерельем висят на её шее. Десятки глаз, которыми она не может видеть, пока не найдёт их в себе... А рядом, у песчаного скоса Талийской бухты мрачным зверем, притаилось Время, готовое ринуться в одну из сторон.
*
Старый ворон выкаркивает проклятия на ближайшую сотню лет, ведя звездооким глазом по переулку, а Треф никак не может понять, почему в клетке она, а не птица. Почему ей, а не птице сыплют хлебные крошки. Почему в комнате с каждым утром становится теснее...
- Я знаю, ты здесь, - шепчет она ворону, рыбаку-Мороку, что закинул в мир сети и ждёт свой улов.
Она ждала его с пятнадцати лет. Знала, что однажды придёт; знала с того самого дня, когда родные пропали без вести, незаконными эмигрантами покидая Флоренцию. С того самого дня, когда пришлось в одиночку пересечь Ла-Манш, кинувшись в объятья Туманного Альбиона, чужих взглядов и спин.
Солёные волны, лижущие борта, серые будни на заводе, голоса труб и людей - слились в единый поток, из которого Треф никак не могла вынырнуть. Она вставала ни свет, ни заря, ложилась после захода солнца. Взгляд скользил по корпусу старого клавесина, но ей так и не удавалось подойти к нему. Выкроить пару минуток, только бы несколько минут передышки... Иногда ей казалось, что однажды она вовсе не сможет подняться, и тогда она представляла себя со стороны, - как лежит на холодном одре, а вокруг цветы, трава... крапива, лютики, ирис, орхидеи и дождь.
...
Белые стены, белые потолки, лампы. Доктор придёт к обеду. А пока она снова будет отстукивать пальчиками над подоконником, позволяя гладковыбритому, как дворецкий, санитару наблюдать за ней из дверного проёма. Сейчас, в моросящее утро. Наблюдать, как звенят в воздухе её кисти, как просвечиваются стрекозиными крыльями голубые венки сквозь прозрачную кожу рук, как подрагивают тонкие пальцы, будто наталкиваясь на незримые клавиши.
- Все мы больны реальностью. Каждый - своей, - любит повторять доктор себе в усы. Он похож на белого кролика. Почти глухого, с пенсне и связкой ключей, которые не выпускает из рук. Иногда бряцание ключей раздражает Треф, иногда смешит. А иногда ей кажется, что каждый из связки предназначен для заветной дверцы, за которой скрывается особый мир. Однажды Треф отыщет свой. А пока - она всё та же маленькая девочка, которой не нужно ничего решать и никого бояться.
- Сегодня на полдник творожный пудинг. Тебе ведь нравится он? - вклинивается доктор в сознание Треф. Всякий раз, когда она теряет кролика из виду, он вдруг появляется вновь. Наверное, за таким однажды бежала Алиса. А тот показывался время от времени на горизонте, не давая о себе позабыть.
- Пудинг? - "При чём тут пудинг?" - Мне не нравится Он, - Треф кивает в сторону, туда, где стоит Морок. Он давно ходит за ней по пятам, как тень. Никогда не исчезает. Порой Треф кажется, будто Морок - это и есть она, наблюдающая за собой со стороны. Ей хочется не видеть его, как не видит Морока Доктор.
Однажды Треф слышала, как Доктор говорил с кем-то о ней: "Потерянная, потерянная девочка... После утраты родителей не осталось никого... Это бегство от действительности, милый мой. Побег из серых, так сказать, будней..."
Разве она куда-то бежит? Это за ней ходит Морок, чтобы утянуть в свою реку. Что они могут знать?..
- Девочка моя, ты должна решить, хочешь ли ты жить в его голове или позволишь ему жить в своей.
Ах, Треф уже двадцать, и она знает, что доктор слишком стар, чтобы понимать. Морок наказан этой, её реальностью. Иногда ему удаётся вернуться к себе, туда, где белая, как материнское молоко, река. Иногда - нет. Почему он здесь?.. Почему не может открыть глаза у белой реки? Она не знает... Зачем отправляет на охоту псов и является сам, когда те настигают добычу? Зачем зовёт за собой... Для чего ему души?..
"Каждому миру в твоей голове отведён свой срок," - говорит Морок. Треф кивает, пора бы ей где-нибудь открыть, наконец, глаза, думает она, глядя, как слепо щурится доктор. У него аллергия на лондонскую сырость. Док не любит осень почти так же, как кошачью шерсть, от которой, как он говорит, уже нигде не будет спасенья, если в доме завелась кошка. Так в его душе завелась осень.
- А вы, док, в чьей голове живёте вы?
Она уже задавала этот вопрос.
И док отвечал ей.
Рассудительно, долго... Верит ли он себе?
...
Треф нравится думать о доке, как о настройщике. Вот он открывает крышку рояля, проверяет, не отсырели ли фельсовые обёртки на молоточках. Стучит по клавишам. Сегодня Треф звучит глухо. А док... он продолжает стучать. Вместо того, чтобы открыть клетку и запустить в голову ве-те-еррр! Быть моллюском в плотной раковине чужой реальности, знаете ли, как-то склизко.
Треф не сердится на него. В ней живут звёзды.
*
Чёрным росчерком ворон срывается с карниза в окно. Смотрит на меня и думает, что я сплю. Скребёт коготками по подушке, ступает по волосам, спутывая их.
- Нам пора, Треф, пор-ра, - клекочет над ухом.
- Уходи, уходи-и-и... - отмахиваюсь, зарываясь в подушку. Моя рука занемела во сне, и мне больно. - Просыпайся. Просыпайся в своей голове!
- Что нашептала тебе сладкоголосая?
- Она рассказала о звёздах, - вспоминаю я. - Когда-то, до начала Витков, все мы были Ими. Частью единой вселенной. И даже тогда, когда звёзды раздробились на множество крупиц, частиц, миров, - они остались жить в нас, в наших глазах, - поднимаю веки и сталкиваюсь с взглядом Морока. Господи, какое мучение... Какое мучение смотреть в Его глаза. Господи, какое счастье! Какое счастье смотреть в них. Почему я знаю их так давно?.. Не потому ли, что они стары, как звёзды?
Я впервые вспоминаю сон...
Как играю с Мороком в шахматы. На берегу моря. С ним? Или сама с собой? У воды разглядывает ракушки маленькая девочка, не решаясь выбрать, какой мир роднее, какой из миров настоящий...
Злюсь на себя, и море темнеет; вдруг проваливаюсь куда-то...
И вот я уже на подоконнике отчего дома. Мне двенадцать. Окно упирается не в стену палаццо из глухого серого руста, а выходит в il patio с апельсиновыми деревьями. Комнатка маленькая, и окошко небольшое. Только для меня одной. Травы почти достигают моих голых ног. Небо такое же свежее, как и трава. Я сижу в одной рубашке и играю на скрипке. Полной грудью вдыхаю утро, а утро вдыхает мелодию. Всё вокруг счастливо. Счастливо и тихо.
И вдруг в сознание врывается ворон, слетевший с карниза в окно. Я просыпаюсь, и мне хочется плакать. Плакать, ощущая чуждость этого, принявшего меня из-со сна мира.
Рука, которой я держала скрипку, затекла. И я понимаю, что не смогу в этом мире играть на скрипке. Потому что смычок никогда не будет моей рукой. Но я спотыкаюсь о взгляд Морока и вдруг понимаю, о чём пела сладкоголосая... - Звёзды можно увидеть на лице, в глазах - открой их! Там, в своём мире. Взлетай! Разбивайся о камни, как разбиваются вдребезги капли дождя. Живи! Живи там, где хочешь, - отпускаю его и вскакиваю с кровати, через все комнаты мчусь к клавесину, не обращая внимания на крики санитара. Вонзаюсь в клавиши - пронзительно, пылко. Заставляя каждую ноту вспыхивать так ярко, - до самого дна, чтобы кроме неё не звучало ничто, а после - не осталось и следа. Только немое бездонное послезвучие.
Так вспыхивают и гаснут звёзды.
*
Сандалии Пастушки вязнут в береговой грязи. Она прячет за пазуху свирель, забирается на корягу престарелого вяза и прислушивается, как где-то далеко поют звёзды. Синей полосой тянется за рекой лес, покачиваются верхушки замшелых елей. В глубине чащи ухает филин, и ему отвечает дворовый пёс.
Я подвожу лодку к берегу, вскарабкиваюсь на дерево за Пастушкой. Коряга свисает над обрывом, и мы кажемся себе птицами, присевшими, чтобы перевести дух. Ноги болтаются над водой. Мы сидим, улыбаемся и слушаем, как оживают сказки.