Аннотация: Все пришли поглядеть на Человека, а Человек этот кричал им о своих грехах, о чертях, которых никак не может победить и плакал в пьяном бессилии, что так все плохо.
Коноплев поссорился с матерью. Собственно, ссора-то была пустяковой, как всегда, из-за того, что в комнате не прибираешься, тарелку вон разбил, одни убытки от тебя, но надоел, до ужаса надоел сам режущий крик, истошный крик без начала и конца, вечный. Сколько он себя помнил, мать все время орала: за двойки и за гулянки, за грязные штаны и за продырявленные носки.
Она еще молодая, маленькая ростиком, ну вся какая-то легонькая, может, и привлекала кавалеров, но заглянувши ей в глаза, многие, если не все, попросту отшатывались, увидев там только сухость и злобу. Коноплева она всегда обвиняла в том, что он похож на своего отца и всегда искала в нем черты ненавистного ей бывшего мужа, часто обзывала "коноплевским отродьем" и мальчик плакал, забившись куда-нибудь в угол, придумывая планы бегства из дома.
Теперь уже не мальчик, но и не мужик, Коноплев иногда и сам покрикивал на мать, и она сразу, переменяясь в лице, кидалась на него с кулаками, подпрыгивала, (он был высок ростом), била его в плечи и в подбородок, страстно ненавидя его самого и его отца. Коноплев давно для нее слился, как бы в одного человека и бывший муж, бросивший ее когда-то с ребенком, и ребенок этот, вечно забитый, ноющий, оба были, как-то не нужны ей, лишни. По всей вероятности и совесть бы ее не замучила, если бы сын исчез из ее жизни, она и по имени-то его никогда не называла, только по фамилии. А имя-то было: Антошкой кликали товарищи, по отчеству - Лексеич...
С пятнадцати лет он стал работать, прорезался журналистский талант, перешел в вечернюю школу и занял место корреспондентишки в одной ярославской газетенке. Работал и учился, но мать отравляла всю жизнь. Конечно, ушел бы, но куда? С зарплатой, что ему платили в газете, не больно-то и разбежишься, снять комнату не удастся. Но Коноплев все-таки нашел выход, дополнительно устроился дворником и в подвале одного дома выпросил себе возможность уделать комнату не комнату, так, убежище. В РЭУ его положение узнали, пошли на встречу, принесли ему кое-какую мебелишку, а начальница, дородная и добрая баба предложила ему написать заявленьице на комнатку в муниципальном общежитии, мол, умрет какая пьянь, тотчас, на его место и вселишься. Антон, конечно же, согласился. Устроился еще и сторожем в тихий детский садик, смотрел там по вечерам телевизор у заведующей в кабинете; мылся в маленькой душевой сооруженной для детишек; сладко спал на мягком кожаном диванчике в коридоре, и жизнь его после адских мук в материнской квартире казалась раем.
Конечно, Коноплева часто посещали мысли об отце, но все, что у него было, это маленькое фото на паспорт, с которого смотрел напряженным взором худенький подросток, остальные фотки мать в порыве бешенства давно уже порвала и выбросила. Где его папа и куда он делся? Не было известно. На все вопросы мать начинала дико орать, что он, Коноплев, весь в своего папашку, отродье и так далее... В общем, приходилось жить так, как есть, тяжело, но жить...
Однажды, посланный по делам редакции, за Волгу, пробирался Антон через большой Октябрьский мост обратно, домой. Транспорт сноровисто сновал туда-сюда, сотрясая асфальт под ногами, сердитый ветер раздувал полы старенького плаща и Антон весь согнулся, преодолевая метр за метром, когда увидел, что на перилах моста стоит человек. В одно мгновение, практически моментально, Антон бросился вперед, схватил человека за пояс и дернул на себя, вместе с ним повалился кулем наземь. Незнакомец зарычал, отчаянно заборолся с Антоном, попытался выдраться из крепких его объятий, но тут же отчего-то и охладел к своему порыву, заплакал, позволил увести себя с моста. В полутемной с единственной лампочкой под потолком, маленькой комнатенке подвала, которую Антон для себя окрестил домом, незнакомец хрипло, срываясь на шепот, попросил себе водки. У Антона стояла одна бутылочка, так, на всякий случай. Плеснув немного в стакан, мужик тут же жадно выпил. Посидел, посидел, сцапал бутылку, налил в стакашек и еще выпил. Запросил покурить. У Антона нашлась завалящая пачка "Беломора", один дворник как-то подзабыл, а он припрятал, так, на всякий случай... Мужик жадно затянулся.
Антон с удивлением разглядывал своего гостя. Одет был просто, в штаны и рубаху, но что-то нахимичил со своей бородой. Лохматая, неухоженная, почти до пояса, бородища эта расцвела всеми цветами радуги. И представилось, вдруг Антону, как в родном Ярославле, жадном до всего новенького и модненького появляются подражатели его гостя. Десятки, сотни мужиков отращивают себе бороды, раскрашивают во все цвета радуги и такие, фантастические, бродят по городу, приводя в дикий восторг иностранных туристов.
Мужик, прикончив водку, кивнул, довольный, назвался Лексеем. Поспели в кастрюльке пельмени, Антон готовил себе еду на электроплитке, Лексей жадно накинулся на горячее варево, обжигаясь, дышал ртом и снова принимался есть. Быстро расправился со своей порцией и виновато моргая, пояснил, что давно уже не ел, голодный очень.
А Антон, как бы нехотя, указав на чудо-бороду, спросил, откуда, мол, такая расцветочка? Лексей махнул рукой, уставился в угол, пробурчал, что, вот как-то познакомился с одним человечком, пришел к нему в гости, выпили, закусили, все честь по чести, спать полегли, а его детки постарались, подкрались, пока он спал, взяли да и выкрасили бороду во все цвета радуги, химией уж очень увлекались, сволочи...
Антону стало смешно, однако, он виду не показал, придвинул к гостю хлеба и сыра.
Лексей угрюмо сжимая стакан с водкой, всего-то и осталось, что стакан, остальное уже выпил, и смотря куда-то в стену задичалыми глазами, пожаловался на свою судьбину. По его словам выходило, что мир давным-давно уже примирился с его потерей и ничто не поколебалось бы, если бы он умер. А он, Лексей, стоял на перилах моста, смотрел в туманную даль Волги и ни о чем не думал, ничто не проносилось в его сознании, разве обуревала бесконечная усталость души...
Слова его, такие же незатейливые и шероховатые, как и он сам, тихонечко вылетали с сухих, обветренных губ и укладывались, кружась неслышно, будто осенние листья, на пол. Так Антону и представлялось, и засыпая уже под монотонное бурчание своего гостя, он встрепенулся, услыхав, что Лексей - сумасшедший и сошел он с ума во время пожара в своей деревне. Лексей так и рассказывал, не сводя пристального взгляда со стены:
- Вот пожар-то какой, дом-то весь в огне, в огне, гляжу, а на крыше-то огненный черт пляшет, скалится, радуется, что оставил меня без жилья...
По словам Лексея вышло, что после пожара напросился он в соседний монастырь послушником. Тяжкое это было бремя - поиски себя. Лексей и искал, как учили монахи, через месяц усердных молитв и работы на монастырском коровнике принял постриг и стал иноком. Но затянутая в пружины душа внезапно взъярилась, задергалась и Лексей стал метаться. Замучили сны с роскошными застольями и даже запах водки ему казался так явственно, что и проснувшись, повсюду мнился. Лексей принюхивался к братии, ощущал разные запахи и коровецкого навоза, и свежеиспеченного хлеба, и ладана, но водкой ни от кого не пахло. Он стал сходить с ума и однажды выкрал у настоятеля из кельи большущую бутыль кагора предназначенную для причастия паствы, выпил всю прямо из горла и повалился, сильно опьянев, на пол. Нерадивого инока наказали, наложили епитимью и велели бить триста земных поклонов, но раскаяния Лексей не чувствовал, напротив, еще больше стали одолевать сны о пьянстве и десятки голосов шептали ему о счастье быть пьяницей, беззаботно проводить свое время... И чтобы избавиться от чертей, Лексей в одну бурную дождливую ночь бежал из монастыря. Пешком, даже и не заметил как, отмахал километров двадцать, углубился в ярославские леса, ел ягоды, грибы, весь отощал и когда уже зарос грязью, взял да и вышел на какую-то дохлую деревеньку, где жили три человека, остальные все сбежали в город за работой и хлебом. Лексей совсем не обрадовался людям, в лесу он громко "ржал" над чертями и вопрошал их беспрестанно, где же тут можно найти водку? Может, отобрать у белки или пошарить в логове у волка? Черти, пригорюнившись, молчали. Но при виде жилья воспрянули духом и загомонили так, что у Лексея в ушах зазвенело.
С одиноким художником, наезжавшим в деревню из Москвы каждое лето рисовать дремучие ярославские пейзажи, они распили бутыль самогона. Радостные черти невидимыми мячиками скакали возле Лексея. Почти пьяного его затолкал художник в баньку, выпарил, вымыл, переодел в свою одежду, рубаху да штаны. После к их обществу присоединились жительницы деревни, две любопытные старушонки, за старушонками пришли остальные живые, две кошки, лохматая псина неопределенной породы с репьями на хвосте, гордый петух со стаей влюбленных в него куриц и дойная коза с большущими рогами, но покладистая. Одна старушка даже принялась гладить эту козу по голове, отчего та жмурила глазки и только еще не мурлыкала. Все пришли поглядеть на Человека, а Человек этот кричал им о своих грехах, о чертях, которых никак не может победить и плакал в пьяном бессилии, что так все плохо. Безумного монаха деревенские на следующий день, когда он проспался, отвели через заросшую травой тропинку к электричке и сдали сбивчиво все объяснив, на руки железнодорожным милиционерам в первый вагон. Лексея повезли обратно в Ярославль и всю дорогу пел псалмы, видимо вдохновленный ритмичной музыкой стука колес, и успокоился только с уколом, который ему вкатили санитары, вызванные доблестными стражами порядка. "Скорая" подкатила прямо к электричке. Лексея доставили в психушку, где он долго, очень долго лечился вместе с другими, с какими-то угловатыми, будто побитыми личностями, тихо, боком слоняющимся по палатам да по коридорам больницы, смотрел бездумно в зарешеченные окна, ел послушно все таблетки, без звука переносил все уколы, а потом вдруг сбежал, выкрав ключи у пьяной дежурной медсестры, не по росту больничную одежу он оставил в шкафчике, а свою рубаху да штаны забрал, благо это оказалось просто, шкафы с одеждой пациентов стояли тут же рядом с дежуркой.
По дороге к волжскому мосту, о котором Лексей почему-то подумал в первую очередь, он успел подраться с бомжом и бомж оказался сильнее. А все дело в том, что Лексей зашел на чужую территорию, в летнее кафе, где валялись в избытке на столах чьи-то объедки и забытая на дне одноразовых стаканов плескалась желанная водка. Территорию пас бомж. Лексей, спасаясь, вскочил в троллейбус, а бомж не успел, двери захлопнулись. Бомж страшно обозлившийся стал показывать ему всякие знаки, известные по американским фильмам, оскорбительные, в общем, и Лексей кинулся к окошку и крикнул неожиданно даже для самого себя:
"У тебя пипирка вот такая!" - и показал пальцами от силы два сантиметра.
Бомж смешался, а пассажиры в троллейбусе до этого, безмолвствующие, разразились насмешливым хохотом. Антон криво усмехнулся, живо представив себе всю эту сцену. Он слушал и только одно тянуло его спросить и он спросил про семью. Лексей сразу же поник головой, по его словам вышло, что да, семья была, но жена выгнала со скандалом, когда он запил. И вот переехал жить в дом, к родителям. Родители его терпели, куда же деваться от родного-то детища? А потом умерли, друг за другом измученные сыном-алкоголиком, умерли в один месяц, похоронили всем миром, у него откуда же деньги? А далее понеслось, вплоть до пожара, вот такая жизня... Антон, почему-то замирая душой, спросил про детей.
Лексей качнулся вперед, согласно кивнул, да, был сын, сейчас должно быть большущий, но сказал как-то устало... Неожиданная догадка, от которой задрожали руки, посетила Антона и он спросил у Лексея фамилию. Оказалось, как в сказке, Коноплев. Антон, не сводя глаз с диковинного гостя, достал из сумки паспорт, раскрыл и сунул ему под нос. Тот прочитал черным по белому: Антон Алексеевич Коноплев и еще раз прочитал, более внимательно. А потом вдруг заморгал часто-часто, взглянул на мальчика удивленно и промычал:
- Антошка, ты что ли?
Оба долго плакали, сидя в тесной подвальной комнатушке и не знали, что же им делать дальше, как жить, но как-то жить-то надо, правда?..