Криминская Зоя : другие произведения.

Последнее десятилетие

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник рассказов о лихих девяностых годах
  Последнее десятилетие
  
  Размышления на тему 1
  Грецкие орехи 3
  Только в детективах 4
  Продукты 7
  Холодильник 10
  Матрёшки 12
  Масло на хлеб 16
  Сумка 18
  По О`Генри 20
  Азарт 21
  Лавочка 23
  Беженка 27
  Не до дна 30
  Пирожки 33
  Согласно чину 34
  Пять рублей 35
  Резиновые изделия. 37
  Пятьсот долларов 39
  Отдых в Испании 40
  Танцульки 42
  Крик души 43
  История одного состояния 45
  Золотой гусь 46
  Бело-сине-красный 48
  
  Россия. Последние десять лет второго тысячелетия.
  Так называемая эпоха перестройки
  Социализм, замечательная сказка о справедливом устройстве общества, тихо отмирал. Прилавки были пусты, мозги одурманены водкой.
  Под разговоры о создании рыночной экономики и социализма с человеческим лицом окончательно опустели магазины. Не стало не только мяса, но исчезли и пирамиды из шоколадок, банок с кабачковой икрой или сгущенкой.
  Без всякой войны страна во второй половине девяностого года докатилась до талонной системы распределения продуктов. До конца двадцатого века оставалось 10 лет.
  Всё вокруг рушилось, менялось, каждый год не походил на предыдущий.
  Предлагаемые произведения объединены временем действия: описанные в них события происходили в эти десять лет. Сюжеты реальные, но имена и характеры людей вымышленные.
  Рассказы складываются в пестрое лоскутное одеяло, но и наша тогдашняя жизнь с голодным настоящим и неопределенным будущим вспоминается сейчас пестрыми кусками, яркая расцветка которых линяет и выгорает по мере того, как эти годы уходят в небытие, всё дальше и дальше от нас теперешних.
  
  Размышления на тему
  Тысячелетия назад человечество начало объединяться, чтобы выжить. Беспомощные перед грозными силами природы люди сбивались в стаи, так легче было охотиться, сохранять огонь, защищаться от нападений хищных животных и других людей. В стаях выбирался вожак. Он и был предтечей всех последующих форм власти, вплоть до государства.
  В дикой природе объединения в стаи среди животных существуют и по сей день. Нам показывают по телевизору жизнь львиных прайдов, стай гиен, и жесткая, но вполне разумная организация диких животных заставляет задуматься, а действительно ли человек венец творения?
  Переключаешь с дикой природы на последние новости, смотришь очередное заседание думы и сомневаешься ещё больше в человеческом превосходстве.
  Очевидно, что смысл человеческого объединения, приведший к возникновению государств, давно забыт, если не человечеством как таковым, то людьми, дорвавшимися до власти, точно.
  Тем не менее, у нас, пока существовала не любимая гражданами авторитарная Советская власть, поддерживался хоть какой-то порядок.
  Наблюдая в начале девяностых развал страны, муж любил повторять:
  - Большой бандит ослабел, маленькие подняли головы.
  И не было логики и порядка в человеческом муравейнике, безумие охватило его. Вся пена выплескивалась.
  Ходили толпы, махали плакатами, флагами, кричали.
  Забродило всё население. Вспомнился классик:
  "...Они (глуповцы) нимало не печалились упразднению начальственной цивилизации, а даже как будто радовались. Происходило то, что всегда случается, когда просвещение приходит к народам младенческим и в гражданском смысле незрелым..."
  Прошло более ста лет с момента написания этих строк Салтыковым-Щедриным, но население наше осталось таким же: в гражданском смысле незрелым. Одни понимали свободу, как возможность говорить всё, что хочется, другие - как возможность стрелять в кого хочется.
  Но незрелость не означает отсутствие стойкости духа.
  Пока одна часть народа махала флагами на баррикадах, другая копала картошку на огороде, так как за летом неизбежно приходит зима, и кушать хочется всегда.
  Это была та часть народа, которую с презрением с 17-ого года называли обывателем. Обыватель вопреки всему жил своей жизнью: кашлял, когда болел, работал, потому что привык работать, а не потому, как оказалось, что ему деньги платят, стоял в очередях, чтобы купить еду, влюблялся, женился, и даже рожал детей.
  Только власть ругал уже не дома, втихаря, а вслух, без оглядки. Да, пожалуй, и детей рождалось поменьше, но рождалось.
  "Во всей истории Глупова поражает один факт: сегодня расточат глуповцев и уничтожат их всех до единого, а завтра, глядишь, опять появились глуповцы... Каким образом они нарастали - это была тайна".
  Как зерна, брошенные в почву, тянутся вверх, цветут, колосятся и отмирают, так и народ, куда бы ни заводили его фанатики идей коммунизма, фашизма, демократии, неизменно ест, пьет и размножается. Это незыблемо от рождения и до смерти, это биологическая жизнь.
  В удачно устроенных государствах структура общества такова, что способствует биологической жизни, по крайней мере, не препятствует ей, в нашей же, да и не только в нашей, правители испокон веков пытаются её задавить, часто прямым истреблением собственного народа. Но, несмотря на все усилия царей, партийных вождей и выбранных президентов, народ сохраняется благодаря своей великой приспособляемости и выносливости.
  Мы не живем в нашем обществе, а выживаем... И это нам привычно. Назло всему прорастаем если не пшеницей, то крапивой и чертополохом.
  
  Грецкие орехи
  Конец декабря. Пять часов вечера, но уже темно. Холодно. Два дня назад была оттепель, снегопад, распутица, а потом ударил мороз. Столбик в термометре опустился до минус 20 градусов. Колючий восточный ветер царствовал на широких улицах Москвы, безобразничал, залезал под пальто, шубы и дубленки, продувал до костей. На тротуарах намерзла корка льда, коварно скрытая слоем взрыхленного грязного снега.
  Проезжая часть была растаявшая, чёрная, смрадно дышала сыростью и бензиновым перегаром.
  Только сверкающие яркими цветами елочные игрушки, выставленные в витринах магазинов, напоминали, что скоро новый год.
  Погода не подходила для прогулок, но день был рабочий, и улицы к пяти часам стали заполняться спешащими, скользящими и падающими людьми.
  Немолодая женщина, Надежда Семеновна, в синем пальто с серым, уже повидавшим виды песцовым воротником, осторожно шла по тротуару, смотрела под ноги, выбирала место, куда поставить ногу, одетую в чёрные замшевые полусапожки на высоком каблуке.
  Зимний сапог лопнул вдоль подошвы ещё неделю назад, и она никак не могла выкроить время, чтобы отнести его в починку.
  Так недолго и ноги переломать, думала она.
  В поле её устремленного к тротуару взгляда попался мешок. Мешок стоял прямо на грязном снегу, на краю тротуара, а рядом с ним переминались два мужских ботинка.
  В мешке лежали грецкие орехи.
  Надежда остановилась, подняла голову.
  Перед ней прыгал, стараясь согреться, молодой парень, глаза его тоскливо глядели из-под надвинутой до бровей шапки. Лицо от холода покрылось синими и красными пятнами.
  Надежда перевела глаза, вниз, на орехи, вздохнула:
  - Почём?
  - За восемьдесят отдам.
  В магазине орехи стоили сто пятьдесят.
  Надежда ещё раз вздохнула, выдохнув пар прямо над мешком с орехами, сняли варежки. Рукам на ветру стало холодно, молния на сумочке не расстегивалась.
  Наконец Надежде удалось расстегнуть сумку, достать негнущимися пальцами кошелёк.
  Парень вынул безмен, привесил полиэтиленовую сумку, и теперь собирал красными замерзшими руками орехи.
  - Килограмм?- спросил, не прекращая насыпать.
  - Да давай два,- неожиданно сказала Надежда.
  Зачем мне так много, подумала она. Да скорее продаст, а то он дуба даст тут на морозе.
  Парень обрадовался и отдал ей два килограмма за 150 рублей.
  Надежда отошла от продавца, глянула через стекло витрины во внутренность магазина. Там было тепло, там руки не мерзли на морозе, когда покупатели доставали кошелёк.
  Такая наша судьба ,- подумала Надежда. - Ему стоять, чтобы продать и немного заработать, а мне купить подешевле, чтобы денег хватило. И стоят эти ребята тут, мерзнут. Для нас стоят.
  Дома её ждал вернувшийся пораньше муж.
  Взял сумку из рук, пошёл на кухню разгружать. Вынул молоко, хлеб, на дне перекатывались орехи.
  - Надюша, зачем нам так много орехов ,- удивленно спросил он ,- мне кажется, у нас ещё старые не закончились.
  - Пахлаву на праздник сделаю,- нашлась Надежда. Ей почему-то не хотелось говорить мужу, что она купила орехи, потому что пожалела замерзшего продавца.
  - Помнишь, я тебе говорила, у нас уборщицей беженка работает, армянка из Баку. Она мне рецепт домашней пахлавы принесла.
  - Пахлава, это хорошо-о,- напел себе под нос муж.
  Надя в ванной мыла руки, смотрела в зеркало, не нравилась сама себе.
  Не забыть взять рецепт, думала она. Теперь уже не отвертеться, придется печь пахлаву.
  
  Только в детективах
  Григорий был пьян.
  Он не просыхал со дня похорон. Лицо его опухло, глаза запали, пегой щетиной заросли подбородок и щеки.
  Напившись, Григорий каждый вечер шёл к Ларисе и скандалил.
  И сейчас ввалился без стука, сел на кровать, и начал материться в пьяном озлоблении. Лариса не отвечала.
  Сидела как истукан за столом, не шевелилась. Не по силам было ей справиться с ним, здоровым мужиком. Когда-то давно, легко могла его скрутить, но те времена давно прошли.
  Да и всё равно ей было, абсолютно всё равно, что он ни говорил, что ни делал. Горе сделало её недоступной для мелких дрязг. Она закаменела. Заканчивался четвертый день со дня похорон их старшего сына Дмитрия. Он умер от передозировки.
  Григорий устал материться. Замолчал, покачиваясь, глядя в пол, потом уткнулся лицом в подушку на кровати и зарыдал.
  Сквозь рыдания стали прорываться какие-то слова, но сначала они не достигали ушей Ларисы. Она слышала их и не понимала. Перед глазами стояло худое замученное лицо сына, его закрытые глаза, заострившийся нос.
  За все четыре дня, прошедшие после поминок она не произнесла ни слова. На похоронах и вечером держалась, разговаривала, плакала, а на другой день замолчала.
  Села возле стола и сидела в оцепенении. День, второй, третий.
  Марина вечером подавала на стол, она ела.
  Ноги совсем отказали ей. Она с палочки перешла на костыли и еле могла доковылять до туалета.
  - Это я во всем виноват, я, один только я, - приглушенно стонал в подушку Григорий.
  Сколько времени он это повторял, она не знала. Но смысл слов, в конце концов, дошёл до неё и удивил. Она прислушалась.
  - Если бы я не бросил тебя, не развелся, мы все жили бы рядом, всё было бы хорошо.
  Лариса посмотрела в сторону жалкого, скрюченного, стонущего существа на кровати.
  Он сильно преувеличивал и свою вину, и своё влияние на детей.
  Ей странно было осознавать сейчас, спустя десять лет после развода, что он тоже имеет какое-то отношение к её сыну, имеет даже право горевать и мучиться угрызениями совести.
  - Чушь, - сказала Лариса.
  Голос её прозвучал резко и неожиданно. Григорий замолчал и поднял голову.
  - Чушь, - повторила Лариса. - Ты не причём. Ты ушёл, а я была рядом и ничего не смогла сделать, ничего. Это она и только она виновата, Люська, наркоманка проклятая.
  Она вспомнила, впервые за последние дни вспомнила о существовании этой мерзавки, отчётливо увидела спутанные темные волосы Люськи, нечёсаной гривой спускающейся до плеч, мраморное лицо, карие глаза, казавшиеся огромными из-за постоянно расширенных зрачков.
  Эти странные, слегка косящие глаза всегда смотрели на неё отрешенно, не видя. Опустошенный, ушедший в себя взгляд наркоманки, что может быть страшней?
  Последние три года Ларисиной жизни, каждая минуту, все силы души, были сконцентрированы на борьбе с этой лохматой девкой.
  Лариса проиграла это сражение. Дима ушёл из жизни, и Люся, сама того не сознавая, победила.
  Началось всё четыре года назад.
  Дима стал приходить поздно, по утрам прятать глаза от матери. На расспросы не отвечал.
  Это могла быть только женщина, Лариса понимала это, чувствовала, но смирялась с неизбежностью. Диме шёл девятнадцатый год, самое время влюбиться, но странно ей было то, что он ничего не говорил о ней.
  - Тебе она не понравится, - только и удалось Ларисе узнать.
  Помешать их встречам Лариса не могла. Он уходил утром на занятия в институт и возвращался уже во втором часу ночи, а однажды не пришёл ночевать совсем.
  Лариса помнила эту страшную ночь, когда ей мерещились всяческие несчастья, всё, кроме реальности, которая даже и не пришла ей в голову: сын валялся в чужой квартире на полу в полной отключке, и позвонить домой не мог.
  Наркотики требуют денег, а их не было. Дима стал кидаться на любую работу, но и этого не хватало.
  Дорожка для необеспеченных наркоманов одна: Дима начал приторговывать наркотиками и неизбежно докатился бы до тюрьмы, но случилось так, что он перебрал и попал в больницу. Его откачали, он три дня провел в реанимации, и Лариса узнала правду о сыне.
  Наркотическая передозировка!
  Это только в детективах находят девушек и юношей в состоянии наркотического дурмана, такого сильного, что это грозит их жизни, а в нашей обычной действительности возле хрустальных рюмочек, отраженных в зеркале серванта, и ковров на стене нет и не может быть места такому страшному, непонятному, губительному понятию, как передозировка.
  Артрозы мучили Ларису. Она с сорока лет тяжело ходила, а последние годы передвигалась с палочкой.
  Она стояла перед врачом, полная, с розовым лицом и грузным, уже плохо управляемым телом, женщина, десять лет назад оставшаяся без мужа и все силы своей деятельной души вкладывавшая в детей, в сына и младшую дочь.
  Она слушала врача, смотрела на его белый, внушающий доверие халат и не верила.
  - Вы о Диме Хрусталеве говорите?- с надеждой переспросила она. - Вы не ошиблись?
  - Да, о Диме...
  Врач запнулся, засомневался, посмотрел в историю болезни у него в руках.
  - Да, о нем. Дмитрий Хрусталев, 1972 года рождения. Это ваш сын?
  Лариса кивнула.
  Встряска помогла. Призрак возможной смерти испугал её сына. Дима хотел жить, тогда ещё хотел и согласился на лечение.
  Лариса влезла в долги, продала всё, что можно было продать, и попросила денег у бывшего мужа, который, разведясь, продолжал жить в той же квартире, в изолированной комнате с балконом, а они втроем жили в двух других, смежных.
  Григорий долго проклинал её, кричал, что она довела его и детей своей любовью к порядку, что все от неё бегут, как от чумы, что жизнь карает таких, как она, которые думают, что пыль на телевизоре и немытые ботинки самое страшное, что может произойти.
  Лариса стиснула зубы и всё вытерпела. Ей нужны были деньги на лечение сына.
  И Григорий дал половину.
  - Больше нет, - сказал он.
  Григорий после развода не женился, жил то с одной, то с другой бабой, и сожительниц своих не баловал, украшений и шуб не покупал, а на своём судоремонтном он хорошо получал. Одно время Лариса даже надеялась, что он купит квартиру и уйдет от неё, но он этого не сделал. Квартиру не купил, а деньги ей дал.
  Дима продержался полтора года. Сдал сессию, летом работал, даже пару раз сходил в кино с девушкой, студенткой их политехнического.
  Люська-наркоманка звонила ему не раз. Лариса теперь сама спешила снять трубку, и когда трубка молчала, Лариса чувствовала, что это она, Люська.
  К тому времени Лариса уже знала её в лицо. Шла домой с работы и увидела парочку - Димку и эту, черноволосую, с расширенными глазами, с непокрытой по морозу головой, в потертой дубленке.
  Дима увидел мать, что-то резко сказал своей собеседнице, повернулся, и с мрачным, злым выражением лица, которого Лариса никогда у него не видела, пошёл прочь.
  Лариса передохнула. Опасность, как показалось ей тогда, миновала.
  Дима всегда был мягкий, послушный, ласковый мальчик. Ей было с ним легко. Гораздо легче, чем с младшей дочкой, упрямой, своевольной, обидчивой.
  Мягкость и сгубила его.
  Мягкий по натуре, и воспитанный строгой матерью, привыкший подчиняться женщине, Дмитрий был обречён стать в своей взрослой жизни подкаблучником, и если бы ему встретилась подходящая для брака девушка, жизнь его потекла бы по обычной колее: учёба, диплом, женитьба, дети. И ссоры матери с женой, наветы тещи, недовольство начальством были бы для него самыми большими неприятностями в жизни.
  Не сложилось.
  Когда, в какой момент Дима вновь сломался, Лариса не знала: прозевала.
  Казалось ей, что всё в порядке, сын втянулся в обычную колею, обратно его не тянет.
  Маринка заканчивала школу, шли выпускные экзамены, над Ленинградом висели призрачные белые ночи, в них слышался шелест поцелуев, шёпот влюбленных, запахи травы, листвы и реки наполняли воздух по ночам, перебивая стойкий запах бензинового перегара.
  В одну из таких ночей Дмитрий не пришёл ночевать. Он был у Люськи.
  Что-то было в ней такое, что манило его непрестанно, и в какой-то момент он перестал бороться с соблазном. Страх смерти забылся. Жизнь без Людмилы, без эйфории от наркотиков, казалась ему пресной.
  Позднее, перед тем, как уйти к ней совсем, он скажет матери:
  - Что толку, что я живу? Это только в ваших глазах я жив и всё у меня в порядке, а на самом деле я умер. Внутри у меня пустота.
  Лариса познакомилась с родителями Люси, загнанными, забитыми судьбой, отчаявшимися людьми, махнувшими на единственную дочь рукой.
  Лариса ковыляя, тащилась к ним на Каменный остров, с помощью окружающих выбиралась из троллейбуса, с трудом поднималась на третий этаж их пятиэтажки, отдыхая на каждом лестничном пролете.
  Приходила, сидела на старом диване в комнате, так похожей на её собственную, только поменьше, и ковер зеленый, а не красный, как у неё.
  В этой комнатке она плакала вместе с Верой Ивановной, матерью Люськи, уговаривала её не опускать рук, бороться.
  Они собирались и ехали к детям, разгоняли обкуренную, обколотую молодежь, которой была набита квартира Люси и Димы, выкидывали шприцы.
  Оставались ночевать с ними. Через сутки ломка становилась нестерпимой. Люсины родители не могли смотреть на мучения дочери, сдавались и уходили, клялись, что никогда не вернутся.
  Так прошёл год, другой.
  За три недели до смерти, на день рождения матери, Дима появился дома. Он казался почти здоровым, веселым, принес цветы, поздравил Ларису. Остался к обеду и даже похлебал суп.
  В душе Ларисы затеплилась надежда. Она хотела спросить сына, не бросил ли он Люську, но не решилась. Не захотела скандалом омрачать день. С Мариной он был ласковым, интересовался её делами.
  А в семь вечера ушёл, и больше они его живым не видели. Ни она, ни рыдавший сейчас Григорий.
  Люська на похоронах не появилась. Валялась в отключке, ждала своей очереди последовать вслед за Димой.
  
  Продукты
  Когда Горбачёв пришёл к власти, нашей семье он понравился. Как сказал бодрый тогда папа, приятно посмотреть на главу государства, за которым не несут горшок.
  Горбачёв призывал к перестройке, всё что-то говорил, шумел.
  При его появление в телевизоре я перестала немедленно менять программу, как я делала во времена прежних генеральных секретарей, а стала слушать правителя нашего большого государства.
  Слова Михаила Сергеевича лились легким быстрым потоком, и в этом плане его речь с простонародным выговором, очень выгодно отличалась от речей покойного Брежнева, но информации от него, сколько ни вслушивалась, я получала мало. Когда позднее я узнала, что в своё время он возглавлял отдел дезинформации, я хохотала до слез.
  Насмешничала, но слушала.
  Не только слушала, но и вступала в спор. Гладила белье и разговаривала с телевизором.
  Да, да, так всё и начиналось пять лет назад. С борьбы против пьянства и моих личных разговоров с Михаилом Сергеевичем по телевизору.
  
  В середине сентября девяностого года мы с мужем поехали в Батуми. Мама заболела и, хотя ей было всего семьдесят лет, одна она боялась ехать к нам.
  Вот мы и поехали с Алешкой составить ей эскорт и заодно отдохнуть на юге.
  Перед отъездом мы отстояли в ближайшем гастрономе длинную очередь за курами. Продлилось это стояние больше двух часов, мы всё время менялись, а в самом конце пришли все, кто был дома: я с Алексеем, беременная дочь Катя и сын Серёжка, который в то время учился в последнем, одиннадцатом классе. Отсутствовал только зять, он был в институте в Москве.
  Давали по две курицы на человека, курицы, правда были маленькие, грамм по семьсот-восемьсот, но всё же мы отоварили своё многочисленное семейство и с легкой душой укатили на юга
  
  В Батуми мясо было только на рынке, но так было последние пятнадцать лет и тревоги не внушало. За курами стояли в очередях, а вот вермишель, макароны и крупы были в свободной продаже.
  Был тогда и хлеб. В Батуми он исчез позднее, в 93-94 годах, а тогда мы беспечно проводили время, гуляли по приморскому бульвару, ходили в гости, и в конце сентября вернулись домой, в Долгопрудный, есть такой город в Московской области.
  Поезд прибывал вечером, и утром я, оглядев состояние съестных припасов дома, направилась по магазинам.
  Катюша предупредила меня, что продуктов в ближайших магазинах нет, и я сразу пошла на остров.
  Недалеко от нас находится район, называемый островом. Он и есть остров между рекой Клязьмой и каналом имени Москвы.
  Место это в Долгопрудном было замечательно тем, что единственный магазин на этом острове находился на московском снабжении. Там всегда были в продаже мясо и колбаса.
  Я надеялась и сейчас чем-нибудь поживиться
  Магазин был пустой и какой-то тёмный от ненастной погоды.
  На полках лежали батоны, в бакалее банки с морской капустой.
  Я обошла его дважды в надежде увидеть хоть что-то ещё. Ничего! Никакой крупы, ни риса, ни манки, ни даже перловки, ни вермишели, ни страшных толстых макарон, которые я прозвала дровами, ничего не было.
  В мясном не было ни кальмаров, ни даже их щупальцев. В холодильнике сквозь стекло зеленели этикетки всё тех же банок с салатом из морской капусты.
  За прилавками возвышались одинокие белые фигуры продавцов, незаметные обычно в суете магазина, и величественные сейчас.
  Я купила батон хлеба, и ушла.
  Всю дорогу до дома я мысленно корила себя за беззаботность. Могла бы накупить в Батуми бакалеи, риса и вермишели, а привезла красивый свитер, трикотаж и прочую ерунду.
  Я уезжала из более-менее благополучной Москвы, а вернулась через две недели в столицу голодную.
  Алешка вечером того же дня принес мне тысячу рублей. Выдали зарплату. Я взяла эти деньги, и мне стало жутко: купить на них было нечего, только морскую капусту. Я вспомнила рассказы из времен гражданской войны, когда банкнотами оклеивали туалеты. Неужели и нас это ждет? Я держала в руках кучку денег и плакала. Это были слезы страха.
  Как-то мы, тем не менее, прожили сентябрь. Покупали картошку и мясо на рынке.
  В конце октября я была на дне рождения своей подруги Дианы.
  Компания собралась небольшая, Дина выставила на стол жаркое из кролика.
  Динкин муж Женя Григорьев уже лет восемь держал кроликов на даче и, помимо выходных, ездил на дачу и в будни по вечерам кормить этих кроликов.
  В те относительно благополучные времена, когда Евгений начал разводить живность, кроликов и кур, это казалось забавой, хобби. Купить было проще и дешевле.
  Бензин стоил дорого, поездки за тридцать км и обратно для кормежки не оправдывали себя, и Дина как-то назвала этих кроликов золотыми, хотя шубку из этих золотых кроликов носила много лет.
  - Женька как будто предчувствовал, что всё посыплется, - сказала Дина, когда я помогала ей на кухне мыть тарелки. - Теперь эти кролики в самый раз.
  Я рассказала, что вермишель у меня совсем закончилась, купленная по талонам уходит за два раза.
  Динка глянула на меня, залезла на табуретку, вытащила две пачки вермишели. Были в те времена такие картонные красные пачки.
  - Я не могу взять,- отказывалась я. - У тебя самой кучу народу кормить надо.
  - Бери, у меня есть ещё, я запаслась, - и я взяла, прижала к груди и унесла в коридор, положила в сумку.
  Я работала в химическом институте, у нас был сокращенный на час рабочий день и пол-литра молока. Нам выдавали один литровый пакет на двоих, и мы брали пакеты по очереди, носили домой. Я приносила через день литровый пакет, сквашивала его и делала творог. Творога было мало, и непонятно было, кому его дать, старой матери, которой нужна белковая диета или беременной дочке.
  По телевизору шёл фильм. Название не помню, фильм был про купеческие нравы.
  Я вернулась с кухни, где на ужин у меня была перловка с растительным маслом, и застыла на пороге комнаты. На экране изображалось буйное застолье.
  Толстяк хватал курицу, разрывал её на части, запихивал себе в рот куски, жир тек по подбородку. Рядом стояла миска с вареными очищенными яйцами. Я смотрела, как зачарованная, глотала слюни. Пожирающий курицу толстяк вызывал не отвращение, а зависть: столько еды, жрут от пуза!
  Хотя бы яичко.
  Десяток яиц стоил на рынке пять рублей, но мне не удавалось их купить, дважды успевала только увидеть, их покупали передо мной.
  Мясо стоило десять рублей за килограмм, и цены на него росли.
  
  В ноябре сват Слава уехал в Караганду по делам. В Казахстане ещё были продукты, и он закупил там сыру пару кругов, коробку масла, кажется, пять кг, пять упаковок яиц. За всем этим должен был поехать зять Валера, но он был занят, поехал его приятель-студент. Договорились, что он возьмет себе пятую часть всех продуктов, которые привезет.
  Студент привез продукты поздно вечером, в двенадцатом часу, и как я ни уговаривала его зайти за своей частью завтра, он не соглашался и неумолимо требовал, чтобы выдали ему его долю.
  Яйца поделили легко, сыр тоже кое-как удалось разрезать, а вот масло!
  Стояли морозы, студент вез продукты в холодильнике под полом вагона, и масло было как камень. Замерзлое, оно ножом не резалось никак, я срезала какие-то несусветные обглоданные куски и складывала, буквально запихивала их в пакет. Не желающее таять в куске, жесткое масло на моих руках таяло. Нож скользил в ладонях, а в дверях сонно, но неумолимо, не раздевшись, несмотря на все мои просьбы, стоял студент, не принимал никакого участия в разделке масла, считая, что свою работу он уже выполнил, и теперь наше время трудиться. Стоял и ждал, когда я выдам ему его долю.
  Полпервого ночи мне захотелось метнуть в него нож.
  Продуктов нам хватило до Нового года.
  Из дневника:
  24 октября
  Готовила обед - сварила постный суп с геркулесом. Картошку, мелочь, варила, сняла кожуру и обжарила с кусочками жирной свинины, которые обрезала с сала, данного мне Катей для засола. Можно себе представить, сколько там было мяса.
  Сама я ездила в местную командировку в институт Биофизики, обедала в столовой - ела мясной суп, кусок говядины на второе.
  Читаю Пильняка "Голый год". Страшно. У нас тоже Голый
  28 октября. Плохо с желудком, тошнит. Ела салат из кальмаров.
  4 ноября
  Мяса нет, полки, прилавки абсолютно пустые, нет даже гороха. Очереди за рыбой по 150 человек. В институте с утра женщины кладут сумки и идут занимать очередь в буфете, а там уже те, кто в ночной работает стоят, с опытного завода.
  И наши стоят с 8 до 14-15 часов, и не всегда достается эта свинина!
  Я взяла на рынке (свинину) за 10 рублей без сала, говорят, мне повезло, был привоз, обычно по 18 рублей.
  14 ноября. Среда, вечер, 21.20. Варю перловку. Налила воды 1:5, может, сварится.
  Ещё варю куриный, представить невозможно - куриный суп! Алексей ещё две недели назад принес курицу из заказа. Одну съели, сейчас варю половинку.
  26 ноября. Понедельник.
  В субботу ездили в Дмитров на рынок. Купили валенки за 80 рублей и говядины по 11 рублей и по 15 рублей телятина.( цена в магазине 2 рубля за кг. Всего 3,5 кг. Ещё 18 штук яиц по 5 рублей десяток.(магазинная цена 1 рубль 20 копеек)
  10 декабря. Вчера приехала Катина свекровь сватья Люба вместе с дочкой Сашей посмотреть на внучку и племянницу. Привезли гору яблок, колбасы, а про манку и макароны были не в курсе, что у нас нет.
  Свекровь приехала из Ахтырки, это Краснодарский край. Получается, там было лучше, чем в Москве.
  11 декабря. В субботу получила талоны: на талон 250 г крупы и 250 г макарон, а ещё 300 г сливочного масла и 350 г растительного.
  Макаронные изделия появились, а круп нет. Но за макаронами очередь.
  Бабка стоит в магазине, держит кулёк полиэтиленовый с крупными макаронами и говорит: "я посчитала, по одной макаронине в день не хватит на две недели. Как над народом издеваются."
  Вчера слушала съезд РСФСР. Спорят: союз суверенных государств или обновленный союз. Я даже не понимаю предмет спора. Но чтобы об этом спорить, да ещё с такой энергией, наверное, не 250 г макарон в месяц надо съесть. Сытый голодного не разумеет.
  
  1991 год 8 февраля...на Тимирязевской встала в очередь в закрытый на перерыв магазин, надеясь купить мясо. Людей было мало. Но ближе к открытию набежала целая свора. Оказалось, была запись 33 человека. В общем, надо ли объяснять, что я позорно капитулировала.
  Женщины на работе делились рецептами, например, котлет из кальмаров, салата из морской капусты (мороженной).
  В октябре с одной моей знакомой мы наблюдали, как с заднего крыльца кафетерия, расположенного рядом с нашим домом, выносили и грузили в багажник машины три упаковки яиц.
  Мы глаз не могли оторвать от этого зрелища, а я сказала, что уже забыла, как яйца выглядят.
  Мои громкие слова услышал мужчина, не тот, который грузил, а тот, который разрешал погрузку, немолодой кавказец. Он повернулся, быстро посмотрел на нас и вдруг сказал:
  - Да приходите завтра или послезавтра к вечеру, я дам вам по упаковке яиц.
  На завтра мы с Верой пришли в полной уверенности, что нам ничего не перепадет, но перепало, да ещё по госцене, лишнего он с нас не взял.
  Имени этого человека я не знаю, лица не помню, но благодарна я ему очень. Эти яйца помогли мне дотянуть до того момента, когда появились две упаковки, привезенные из Казахстана.
  Из газеты:
  Суббота, 9 февраля
  Исполком Моссовета разрешил обыскивать...
  С 1 февраля, с введением запрета на вывоз товаров и продуктов в обычных пассажирских купе, на платформах и в поездах появились сотрудники милиции и ОБХСС.
  Мосгорисполком потребовал от них досматривать подозрительный пассажирский багаж. Дал право обыска без санкции прокурора.
  Я нашла эту заметку в старой газете "Известия".
  Меня не обыскивали, я ничего об этом не помню, но факт этот столь выразителен, что мне захотелось о нем напомнить.
  
  Декабрь 1991 года. Леша ушёл в очередь за сахаром. В этом месяце по талонам дают по 2 кг, говорят, в январе не будет совсем.
  Больше ничего вспомнить о продуктах не могу, и в дневнике на эту тему записей нет. Скоро, уже скоро, в марте 1992 года Гайдар отпустит цены и начнется совсем другая жизнь.
  
  Холодильник
  
  Давным-давно, в шестидесятых, скромный небольшой холодильник марки "Саратов" нравился населению и охотно покупался.
  Конечно, это был не роскошный, не престижный агрегат, не ЗИЛ, но на небольшую семью его скромных ёмкостей хватало.
  Купить его в магазине, вот так просто, взять деньги, пойти и купить, было невозможно, впрочем, как и любой другой, кроме дружно забракованного всё тем же населением холодильника марки "Дон". У "Дона" была совсем маленькая морозильная камера, он не отключался автоматически и потреблял за счёт этого много электричества.
  Эти два изъяна делали его не востребованным, в то время как на другие холодильники, в том числе и "Саратов" была очередь: надо было записаться в магазине и ждать несколько месяцев, пока тебе не придет открытка с известием, что, наконец, твоя очередь подошла и можно бежать покупать холодильник, и начинать новую счастливую жизнь уже с холодильником, если тебе повезет, и покупка будет исправно работать.
  В общем, понятно, в те годы колбаса в Московских магазинах ещё была, а вот с холодильниками, в которые эту колбасу положить, были проблемы.
  Зато какие были колбасы!
  Ветчинно-рубленая за 2.20, отдельная за ту же цену, и любительская за 2.90. Сырокопчёная за пять рублей, безумная цена, и за ней были очереди.
  А ещё языковая...
  Ну, кто помнит вкус языковой колбасы?
  С названием языковая колбаса всплывает что-то нежное, тающее во рту, пахнущее вкусно и изысканно.
  Она была дорогая, но конкретную цену в рублях не помню, редко мы её покупали, не могли себе позволить, а потом она исчезла, вместе с сырокопчёной и ветчинно-рубленой.
  Осталась одна отдельная и изредка любительская.
  Позднее появилась дешёвая чайная колбаса, редкостная дрянь.
  Ну, да я не о колбасе, а о холодильнике "Саратов", девяностых годах и молодой семье дочери с зятем.
  Дочь Катя со своим мужем Валерой и дочкой Настей в апреле девяносто первого года сбежали из нашей перенаселенной квартиры. У зятя в общежитии была комнатка, в ней кровать и холодильник "Саратов", происхождение которого уходило корнями в далекие шестидесятые, поэтому я их и вспоминала.
  Агрегат этот был, если не старше, то, по крайней мере, ровесник своих обладателей. Хотела написать "хозяев", но на самом деле Валера не был владельцем этого почтенного эмалированного ящика. Давным-давно кто-то из студентов взял "Саратов" из пункта проката в общагу, и с той поры он там так и остался. Студенты учились, заканчивали институт, и передавали холодильник следующему поколению.
  Он переписывался на нового съемщика, и за него начинал платить уже другой студент.
  За время существования холодильника сменилось не меньше трех поколений студентов, а сейчас он числился на зяте, аспиранте первого года обучения.
  За годы службы и странствий из комнаты в комнату "Саратов" постарел.
  На дверце сквозь эмаль проступили темные полосы металла, правая сторона и верхняя поверхность были выкрашены в белый цвет, по своему оттенку не совпадающий с исходным родным цветом.
  Предыдущий хозяин как-то спешно его размораживал, засунул элетроплитку в морозильное отделение.
  Оттаивание произошло действительно быстро, но при этом пластмассовая дверца морозилки оплавилась, покривилась и перестала закрываться.
  Но всё это было ерунда, главное, что он работал, исправно морозил, и мясо в незакрытой морозилке всё равно оставалось замороженным.
  Прослужил холодильник молодым с апреля по ноябрь и тут коварно сломался.
  Но подумаешь, сломался ветхий холодильник. Отнеси его обратно в пункт проката и купи себе новый.
  Но за окном был не просто ноябрь, а ноябрь 1991 года, и в этом замечательном году не было в продаже ни колбасы, ни холодильников.
  Собственно говоря, это даже и понятно: нет продуктов, не нужны и холодильники.
  Правда, трусов и носков тоже не было, но тут старые можно заштопать и носить, а как быть с холодильником?
  Дочь моя огорчалась, хранить продукты в сумке за окном было неудобно: то мороз ударит и всё заморозит, то наоборот, оттепель, и растает то, что должно быть замороженным.
  В общем, быт молодой семьи порушился.
  Я подумала, почесала в затылке, и вспомнила, что слесарь Сашка, который работал на первом этаже корпуса "А" нашего химического института, как-то говорил мне, что он прирабатывает починкой холодильников.
  Возможно, что он и не врал: руки у него были золотые, он всё умел сделать, но я избегала просить его о чём-нибудь: деньги он не брал, только спирт.
  Сейчас же делать было нечего, и я отправилась к Сашке жаловаться на возникшие проблемы.
  - Если мотор сдох, то всё, каюк, можно его выкидывать,- сказал Сашка.
  - А как это можно узнать?
  - Смотреть нужно.
  - Сашк, ну а как смотреть. Не хочется тащить сюда холодильник, который нельзя починить. Пойдем в обеденный перерыв сходим, ты посмотришь.
  И мы потопали в обеденный перерыв из института в общагу осматривать холодильник.
  Забулдыга Александр, огромный, в грязной рабочей куртке, с сомнительного бурачного цвета носом имел такой сомнительный вид, что его, несмотря на мои документы, вахтер еле-еле пропустила.
  Он пришёл, повозился с агрегатом и поставил диагноз минут через пятнадцать:
  - Два реле полетело, фреон улетел, но мотор работает, починить холодильник можно.
  Это было счастьем.
  Сашка вытащил холодильник, погрузил его на санки и повез на завод. На проходной я оформила разрешение на ввоз, чтобы потом можно было его вывезти.
  Вприпрыжку следуя за идущим размашистым шагом Сашкой, я заглядывала на бегу ему в лицо.
  - Саша, а Саша, ну ты может, возьмешь деньгами? Два литра спирта это так много для меня (спирт нам выдавали для нужды работы, не более 0,5 в месяц)
  Сашка остановился, посмотрел на меня, потом пошёл дальше, задумавшись. Шага через два он снова остановился, уже в изумлении перед моей наивностью:
  - Да где ж я тебе два реле за деньги достану?
  Я усовестилась. Хочу достать реле за какие-то бумажки.
  Дня через два мы уже вдвоем с зятем вывезли работающий холодильник с территории института. Он послужил им до того, как они уехали из общаги, а потом перешел к очередному владельцу
  А спирт пришлось занять у друзей с отдачей в следующем месяце.
  А что было делать? Реле за деньги не продавали. А на водку, между прочим, были талоны.
  
  Матрёшки
  
  Илья приезжал поздно, редко раньше одиннадцати. Приезжал на велосипеде, брал товар и ещё долго болтал со мной, совершенно засыпающей. Алексей пару раз присутствовал при наших полуночных беседах, зевал, тер глаза, и в дальнейшем, как только звучал входной звонок, сразу ретировался в спальню. Я прикрывала дверь в большую комнату, чтобы наш разговор не мешал мужу спать. Лешка вставал полседьмого, ему до Щукинской, где он работал, было добираться не меньше полутора часов. Его зарплата была основным доходом семьи.
  Илья походил на балаганного Петрушку: взъерошенные светлые волосы, густые и лохмами торчащие во все стороны, свободная одежда, легкие, болтающиеся движения рук и ног. Круглые светло-зеленые глаза глядели с молодого розового лица с любопытством и не без затаенной хитринки.
  Он был мой работодатель, эксплуататор и акула зарождающегося капитализма. Акула эта по вечерам имела подозрительно усталый и голодный вид затурканного студента, и когда он приезжал не слишком поздно, я поила его на кухне чаем с вареньем.
  Какой это был год, точно вспомнить не могу. Видимо 92-93.
  А началось всё в начале 92-ого года, когда Гайдар отпустил цены. Появились продукты на прилавках, но денег мгновенно не стало.
  В институте у нас платили ничтожно мало, и Алексей очень сердился, когда я иногда жаловалась на усталость от работы: сумма моего заработка была слишком мала, чтобы уставать. Дочь Катя продолжила учёбу в Университете, прерванную родами, а я сидела с внучкой, оформив на работе отпуск за свой счёт.
  Увольняться не было смысла, надо было ждать, куда повернется жизнь. Все мы надеялись, что трудности временные, пятьсот дней и начнут платить, появится работа.
  А пока я искала надомную работу. Наткнулась на объявление, что людям, умеющим рисовать, предлагается хорошо оплачиваемая работа.
  Я списала адрес, как-то вырвалась от внучки и поехала. Далеко это было, на Ленинском проспекте.
  Долго шла я по длинному коридору незнакомого здания, поворачивая то направо, то налево согласно инструкции, полученной по телефону. Вошла в просторную комнату и замерла: на столе, в голубом платке с роскошными красными розами мне улыбалась красавица-матрёшка.
  У меня заныло сердце, как когда-то давно, когда я увидела, как девочка в парке ведет кистью по большему листу бумаги и из-под кисти сочно и разноцветно льется краска.
  Тогда мне нестерпимо захотелось сделать то же самое: написать пейзаж акварелью, а сейчас рисовать на деревяшке глазастых красавиц.
  Но до матрёшек мне было ещё далеко.
  Флегматичный мужчина, представившийся Сашей, дал мне гуашь, набор из шести красок, кисти, три болванки на пробу и два образца: один изображал солдатика в синей форме, другой старика с золотой рыбкой в руках.
  Началась моя художественная деятельность.
  Первые попытки были неудачными, ему понравился только старик с рыбкой, а солдатика он забраковали. Я расписала десять стариков, потом я расписывала деревянные ручки, которые где-то в необозримой дали, за океаном, шли по доллару, а здесь я получала около 10 центов за роспись.
  Через месяц я буквально выпросила на роспись образец трехместной матрёшки. Александр сомневался, что у меня получится, но матрёшку дал.
  Получилась неказистая, кривоглазая, косоносая красотка, я стеснялась своей работы, но Сашка неожиданно сказал мне:
  - Нормально. Я вижу сейчас, что вы будете расписывать матрёшки.
  И показал мою работу противной молодой девице с высоким резко звучащим голосом, Наталье.
  Наталья взяла сляпанного мною уродца, покрутила его в руках и изругала. Но не вообще изругала, а конкретно. Крутила в руках и делала замечания, разъясняла, что не так.
  А потом дала мне лист бумаги, краски и кисточку, показала, как нужно выписывать реснички. Вести кисточку на себя, в начале с нажимом, потом отпускать, для того, чтобы кончики у ресничек были тоненькие.
  Заодно обучила меня мазковой технике. Краска на кисточке только с одной стороны и, когда ведешь такой кисточкой, получается плавный переход от насыщенного цвета к разбавленному.
  Голос у неё был противный, самоуверенный, но работу свою она любила, с матрёшкой обращалась, как с живым ребенком, говорила "глазки, реснички, улыбочка, губки".
  Она была автором красоток, которые я мечтала нарисовать, и я почтительно смотрела на неё снизу вверх. Тут приходилось забывать о моих двадцати годах учёбы и двух дипломах. Никаких амбиций, я начинала с нуля.
  "Процесс пошёл", как говорил Горбачёв, которого к тому времени даже и ругать перестали. Я расписала несколько трёшек, перешла на пятёрки, потом на семёрки.
  Семиместные матрёшки было выгоднее всего расписывать: за них платили больше, так как работа требовала большей квалификации.
  Я сидела дома и, пока внучка Настя спала, раскрашивала матрёшки, а иногда и при ней: Настя часами играла с матрёшками, раскрывала и закрывала их, разглядывала личики, смеялась счастливо.
  Но заработки получались маленькие и, кроме того, требовалось, чтобы мы раскрашивали один и тот же образец. Раз пятьдесят одно и тоже. Становилось скучно.
  Но я держалась. Запоминала образцы, училась воспроизводить аккуратно.
  Сашка, когда я намекнула, что платят мало, огрызнулся и сказал, что кому не нравится, могут выходить на тропу личного бизнеса, так как белья (не раскрашенных заготовок) в Измайлово продают тьму тьмущую.
  - Даа,- сказала я, - так ведь ещё продать надо.
  - А вы как думали? Думаете легко ваши тяпы-ляпы сбывать?- вздохнул Александр.
  В общем, как ни малы были расценки, но всё же, пока был Сашка, он всегда немного прибавлял сверх того, что положено.
  Фирма развивалась и процветала, и Сашка куда-то девался, а я попала к другой паре.
  Красивая женщина и невзрачный мужчина, заменившие Сашку с Натальей, мне решительно не понравились. Она была явно не художник, просто приемщица продукции. Принимала она по тем требованиям, что ей указали, и видеть работу в целом не умела. Цеплялась к каждому пятнышку. Однажды снизила мне цену за такую красивую матрёшку, что я возмутилась.
  -Да посмотрите, какая ваша матрёшка-образец на лицо страшная. А я из неё какую красотку сделала! Я уверена, что покупатель скорее купит мою, чем вашу.
  Новая начальница была из тех тихих, фантастически упрямых женщин, которые словесно свою позицию отстаивать не могут, но не уступят никогда, просто из-за своей неуверенности и не уступят. И я в тот раз получила в два раза меньше, чем рассчитывала.
  Как-то раз, очищая оранжевый крупный мандарин, я спросила свою знакомую, у которой был мандариновый сад:
  - Почему в Батуми такие вкусные мандарины, а в Москве в магазине я покупаю ну просто "вырви глаз". И я даже перекособочилась, вспоминая, какую дрянь продают у нас в магазинах.
  - Да всё зависит от приемщика. Ты привезешь ему отборные мандарины, а он оформит как пересортицу, и заплатит мало. Вот все и сдают самые плохие, мелкие. Пересортица и есть пересортица. А лучшие продают на рынке, по 1руб. 20 коп. за кг.
  А принимают почём?
  Пересортицу по 40 коп.
  Я вздохнула: у а нас на всё цена одна: два рубля.
  Вот и сейчас, не поладив с приемщицей, я стала получать на свой товар клеймо "пересортица", и соответствующую оплату.
  Я плюнула на них и ушла, прихватив с собой белье: три семиместные болванки, как компенсацию за длительную эксплуатацию и недоплату.
  Спустя восемь месяцев работы в кооперативе, я вышла на тропу личного бизнеса...
  В первый же раз, съездив в Измайлово, мы купили не только заготовки к матрёшкам, но и всяческие деревянные шкатулки.
  Матрёшки сбывать было трудно, а вот шкатулки пошли у меня сразу.
  Тем временем Настю забрала другая бабушка, я вышла на работу.
  Дома я рисовала, а на работе покрывала изделия лаком под тягой.
  Приходили мои сослуживицы, смотрели, что я делаю, выбирали товар.
  Деньги, правда, приходилось ждать. Так мне и говорили:
  - Ну, сама, знаешь, как выдадут, так мы и расплатимся.
  Зарплату нам задерживали.
  Пару раз я продавала матрёшки через наш магазин подарков.
  Иногда они стояли подолгу, а потом исчезали сразу все: я понимала, кто-то уезжал за границу и скупил всё, что нашёл. Цену я ставила низкую, но в два-три раза выше, чем в кооперативе. Хотя я понимала, через кооператив, в общем, при упорном труде заработать можно было бы и больше: там, чем больше сделаешь, тем неизбежно, при всех издержках, больше получишь, а здесь, как придётся.
  Прошло ещё полгода с переменным успехом.
  На столбе, полуоборванное, висело объявление:
  - Нарисуйте портрет Ельцина и пришлите или привезите по адресу:
  Стоял Лианозовский адрес.
  Я взяла газетный портрет Ельцина, перерисовала его и привезла по адресу. Это и был Илья. Они с женой и маленькой дочкой снимали там квартиру.
  Портрет им понравился, и я начала писать матрёшки с Ельциным, Горбачёвым, Брежневым, Хрущёвым, Сталиным, Лениным, Николаем II, Петром I, Екатериной и Иоанном Грозным.
  Как вам нравится такой списочек? Все, кроме Горбачёва, развалившего нашу империю и допустившего, чтобы кандидаты наук расписывали матрёшки, все как один, тираны и кровопийцы.
  Матрёшки эти продавалась непосредственно Ильёй, цепочка была короткой, думаю, даже и фирмы никакой не было образовано, и налогов не платили, и помещение не снимали, Илья хранил всё на дому, и в результате платил он мне раза в четыре больше, чем в кооперативе, со сбытом я не возилась, и была довольна заработком, но рисовать красоток мне нравилось больше. Веселее как-то
  Изредка я подкидывала ему настоящих матрёшек в виде девушек в красивых шалях, и он сбывал заодно и их.
  Перед восьмым марта на работе уходили шкатулки, туески, перед пасхой - пасхальные яйца.
  Но рынок насытился Ельцыными, и Илья стал появляться редко.
  А я всё рисовала, и товар оседал у меня в серванте.
  Одна моя знакомая по институту отправила четырнадцатилетнего сына в Польшу с какой-то экскурсией, и он взял товар для продажи, в том числе и мои матрёшки. А потом стал брать их регулярно. У него был свой стол на Арбате.
  В это голодное смутное время он своей работой прикармливал брата и родителей.
  Цену он давал мне ту, какую я просила, но я знала, что он накидывает примерно столько же, и старалась назначать такие цены, чтобы товар уходил.
  Ещё в начале 92-ого года наш близкий приятель Женя Григорьев поехал в Германию и прихватил с собой одну мою матрёшку, проверить, можно ли такое продать.
  Дал её там уличному продавцу, и к вечеру тот её уже продал.
  Привез мне Женя 15 марок, и это было роскошно.
  В дальнейшем, когда он ездил в Германию, я передавала ему все матрёшки, какие к тому моменту у меня были.
  Женя ездил заниматься своим бизнесом: они с товарищем перегоняли из Германии подержанные автомобили и сбывали их здесь.
  Заодно прирабатывали наемными сельскохозяйственными рабочими, забыв о своих дипломах.
  Устанавливались связи с зарубежьем. Многие из знакомых покупали у меня матрёшки в подарки, когда ездили за границу в командировку.
  Всё это был негарантированный заработок, иногда накапливалось до 15 матрёшек, но в конце концов уходили все.
  Приятельница на работе купила матрёшки для того, чтобы муж подарил обслуживающему их оператору в банке, а потом не отдала, не смогла расстаться.
  Женщина, работающая со мной на одном этаже, долго думала, а потом купила себе матрёшку.
  - В конце концов, могу я себя побаловать хоть иногда, - сказала она.
  Я гордилась: купить мою матрёшку - значит порадовать себя!
  У нашего замдиректора в столе лежала неваляшка: он уезжал в Париж, купил у меня матрёшки, а неваляшку оставил для себя.
  У друзей дочь с зятем работали в Шотландии. Они передали туда мои матрёшки для подарков к Новому году.
  Так что матрёшки мои убывали туда, где я и не была: Гонконг, Шотландия, Франция, Польша, Италия, Америка, Германия, Швеция.
  Где они сейчас, целы ли?
  Уже работая бухгалтером, я всё ещё продолжала расписывать, да вот и сейчас недавно расписала две матрёшки. Но теперь цены на них такие, что не стоит и связываться: зимой в Измайлове женщина отдавала десятку за 200 рублей.
  Занимаясь матрёшками, я стала любить яркие красочные шали, которые рисовала на матрёшках. Есть что-то завораживающе прекрасное в этом буйстве красок в нашей на долгие восемь месяцев в году запорошенной снегом бесцветной России.
  
  Масло на хлеб
  
  Вера Ивановна выбралась из дому поздно и сейчас слегка досадовала на себя: с утра ей нужно было заехать в пенсионный фонд, сдать отчёт за квартал, а с утра там бывает меньше народу.
  Это была не её обязанность, а главного бухгалтера их маленькой торговой фирмы, Нелли Николаевны, но в отчётную пору, когда Нелли не успевала, Вера Ивановна отвлекалась от своих накладных, товаров, прихода, расхода и помогла сослуживице и номинальной начальнице.
  Отвозить написанный не тобой отчёт всегда чревато: Нелли напишет что-нибудь не то, в спешке перепутает числа, цифры переставит при переписывании, и потом красней за неё, когда не сходится.
  Однажды Вера Ивановна сдавала сделанный ею баланс: у Нелли всё сошлось, а когда инспектор стала проверять, то просто разъярилась - всюду были ошибки.
  Пришлось Вере Ивановне, проклиная в душе Нелли, заново всё пересчитать, в спешке, тут же, на месте, спасибо, все числа в предварительных документах и справках на отдельные налоги были правильные. По ним Вера Ивановна и составила баланс.
  На другой день, рассерженная, высказала Нелли, что она о ней думает, но с той, как с гуся вода,- схватила баланс, посмотрела, потом давай на калькуляторе щелкать, пощелкала, пощелкала, кинула его в сторону и говорит:
  - Вот сволочь, да он же всё врет: три раза перемножаю, и он всё время разные числа выдает. Причём врет, начиная с двузначных чисел, а однозначные правильно перемножает.
  И помчалась к начальству другой калькулятор выпрашивать.
  Разве такое может случиться с нормальным внимательным человеком, настоящим бухгалтером?
  Нет, конечно.
  Но Нелли и не настоящий бухгалтер, впрочем, как и Вера Ивановна. Обе они в девяностые годы бросили свою работу в институтах и переквалифицировались в бухгалтеров, где и встретились.
  В хорошие минуты, когда не было запарки с отчётами и больших поставок, и работы было мало, они дружно пили чай и вспоминали иногда прежнюю жизнь и своё решение поменять её.
  - Наша бухгалтерская работа,- подводила итог их воспоминаниям Вера Ивановна, - пусть временами и противная, зато всегда обеспечит кусочек масла на хлеб. До того, как я сюда перешла, я года два никому не говорила, сколько я зарабатываю, - стыдно было называть такую мизерную сумму.
  А сейчас тоже никому не говорю, стесняюсь, очень много получается по сравнению с заработками окружающих.
  Мысль о кусочке масла на хлеб вызвала почему-то образ шоколада, и Вера Ивановна вспомнила, что она собиралась по пути в пенсионный фонд посетить фирменный магазин Красный Октябрь, купить там пару шоколадок, побаловать себя.
  Она вышла на остановке метро "Тверская", добралась пешком до магазина, купила две восхитительные большие шоколадки в красной обёртке, и поспешила дальше. Сейчас, вооруженная шоколадками, она чувствовала себя готовой к превратностям и зигзагам судьбы, которые могли поджидать её в фонде.
  Пенсионный фонд располагался в здании, особняке на Тверском бульваре, красиво отремонтированном, с мраморными лестницами внутри. Правда, трёхэтажное здание было без лифта, с огромным пустым вестибюлем.
  Приезжая в фонд, Вера Ивановна всегда думала, сколько пенсионеров можно было бы накормить на деньги, потраченные на такое здание, а если еще учесть содержание всей этой многочисленной армады инспекторов, которые целыми днями протирали себе штаны, вернее юбки, проверяя деятельность фирм, выдумывая каждый раз новые бланки, новые формы, когда можно было бы послать отчёт по интернету, и машина бы их и проверяла...
  В коридоре народу было мало: до последнего срока сдачи отчёта оставалось целых двенадцать дней.
  К инспектору никого не было, и Вера Ивановна сразу прошла к её столу, достала отчёт, села на стул напротив и застыла в надменной позе оскобленной компетентности, пока инспектор проверяла.
  - Так, всё в порядке с отчётом, - сказала инспектор, и Вера Ивановна мысленно перевела дух, даже приподнялась с места.
  - "Копир", "Копир", что-то мне от вас нужно было...- инспектор, потянулась к полке с папками возле стола, сняла одну, полистала.
  Вера Ивановна предчувствуя какие-то недоделки, поняла, что ей не удастся так быстро отделаться, и с печальным, подчёркнуто шумным вздохом опустилась на стул, с которым только что намеревалась расстаться.
  - А, вот что, у вас нет свидетельства о регистрации. Вы когда на учёт становились, свидетельства не принесли, так как его у вас не было, а сейчас оно обязано быть.
  Вера Ивановна достала свою темно-синюю прозрачную папочку, покопалась в бумагах, которые ей натолкала на всякий случай Нелли, которая, конечно же, и не помнила, что у них не сдано свидетельство.
  Если бы у Нелли была одна фирма, то оставалась бы слабая надежда, что она помнит, что у неё творится в фондах, но три... И Нелли для подстраховки подсунула Вере Ивановне все уставные документы и их ксероксы.
  Вера Ивановна достала свидетельство, достала ксерокопию с него и подала инспектору:
  Инспектор посмотрела бумаги, и покачала головой:
  - Не пойдет! Нужна копия, заверенная нотариусом.
  Вера Ивановна посмотрела на инспектора так, что более чувствительный человек провалился бы сквозь землю. Но благодушная толстая инспектор, некрасивая, с жиденьким пучком на затылке, и бровью не повела на гневные взгляды Веры Ивановны.
  Да и что ей было волноваться?
  Конечно, инспектор знала, что во многих пенсионных фондах принимают в качестве документа и незаверенные копии, но в их фонде требовали заверенную.
  Вера Ивановна встала и надменно выгнула спину:
  - И где я здесь, интересно знать, сейчас достану заверенную копию?
  Инспектор могла сказать, что это её не касается, что это проблемы бухгалтеров, фирмы, а не фонда, но не стала.
  - Отсюда одна остановка на троллейбусе, и там сразу за углом, в подвальчике сидит нотариус, он вам и заверит. Обратно вернетесь, я приму у вас сразу, я ведь всё проверила.
  И Вера Ивановна поплелась пешком эту остановку, нашла нотариуса, вынула документы, подала:
  - Давайте паспорт, все документы мы можем заверять только человеку с удостоверением личности, - молодая женщина-нотариус строго смотрела на Веру Ивановну.
  Удивительно, как быстро всё меняется в этом мире. Ещё полгода назад такой же документ заверяли Вере Ивановне в нотариальной конторе возле их работы без всякого паспорта.
  Вера Ивановна полезла в сумку.
  Пошарила, пошарила в ней. Паспорта не было.
  Значит, придется сейчас топать обратно, Нелли придется бегать, заверять документ в нотариальную контору рядом, и потом ей, Вере Ивановне, опять сюда тащиться.
  Вера Ивановна, ещё раз потрясла сумку в надежде его найти. Нет, паспорта не было. Под руку всё время попадался кошёлек, помада и две шоколадки.
  - Паспорта у меня нет, - сказала Вера Ивановна и достала из сумки плитку.- Может быть, это подойдет?
  Нотариус и её помощница уставились на шоколадку. Фирменная, красный Октябрь, она завлекательно полыхала своей пурпурной оберткой.
  - Подойдет,- радостно сказала нотариус, и её помощница стала быстро строчить в книге записей.
  Вера Ивановна отдала плитку, получила заверенную копию, вернулась в пенсионный фонд, сдала отчёт.
  А с Нельки я всё же сдеру шоколадку,- думала она на обратной дороге.
  Но забыла это сделать. Очень много забот у бухгалтеров в отчётную пору.
  
  Сумка
  
  Селиванов Евгений, аспирант первого года обучения Московского физико-технического института, шёл в общагу с электрички в девятом часу вечера. Шел по шпалам старой железной дороги.
  Уже темнело, в воздухе густо висели комары.
  Идти было неудобно, мешала тяжёлая сумка.
  Селиванов перебросил её через плечо и сошёл с дороги между рельсами на тропинку рядом. Идти стало удобнее, перестали попадаться шпалы.
  Он миновал спортивный корпус, и направился по тропинке прямо к своему зданию общежития.
  Была середина мая, самая горячая пора у студентов - зачётная сессия, и во всех окнах общежития горел свет. Там усердно учились
  Селиванов зашёл в вестибюль и направился к лестнице.
  Дежурная подняла голову от вязания, посмотрела на проходившего и снова обратилась к своему занятию. Селиванов жил здесь уже седьмой год, и никаких документов при входе не показывал: его знали в лицо.
  Прыгая через две ступеньки, Женька миновал один пролет лестницы, другой.
  На втором этаже уже занес ногу, чтобы прыгать дальше, на третий, но звуки музыки и шум его остановили.
  Он секунду подумал, потом развернулся, вошёл в коридор второго этажа, подошёл к двери одной из комнат и прислушался.
  Из-за двери неслись звуки музыки и взрывы хохота.
  Селиванов поскреб кончиками пальцев дверь в комнату рядом. Не дождавшись ответа, осторожно открыл дверь и заглянул. В комнате никого не было.
  Женя тихо зашёл и заглянул за штору, разделяющую комнату на две половины.
  За шторой стояла пустая детская кроватка.
  Селиванов облегчённо вздохнул и, уже не боясь произвести шум, разделся, повесил куртку на гвоздь и направился к выходу. Оглянувшись, он вернулся, взял свою сумку и переставил её за детскую кроватку.
  В соседней комнате его появление приветствовали шумно и радостно. Праздновали день рождения его товарища, Сашки, тоже аспиранта первого года.
  В комнате, в чем Женька и не сомневался, находились и хозяева соседней, Павел с женой Катей. На коленях у Павла сидела их дочка, восьмимесячная Настя, таращила глазки и сосала кусок хлеба.
  За столом не было свободных мест, но кто-то встал или кто-то сел кому-то на колени, и, хотя это казалось совершенно невозможным ещё минуту назад, Женька втиснулся за стол, выпил рюмку, поприветствовав жестом именинника, и навалился на еду, очень был голоден, а тут, что ни говори, была еда, и не какая-нибудь жалкая столовская еда, а настоящая, приготовленная женскими руками. Именинник был женат.
  За едой, беседой, разговорами прошло два часа.
  Наконец, Катя решила, что Настю следует покормить. Сосание куска хлеба трудно было посчитать за еду.
  Она взяла дочку и унесла её к себе, в соседнюю комнату, дверь в которую была не заперта.
  Когда ставила дочку в кроватку, споткнулась о чужую сумку.
  Катя удивилась, откуда тут взялась сумка, и наклонилась, чтобы посмотреть, что там.
  На сумке была порвана молния, и в пространстве между краем сумки и молнией виднелись пачки купюр.
  Катя дернула молнию и открыла сумку.
  Сумка была туго набита пачками денег, двадцатипятирублевками.
  Катя задернула молнию и задвинула сумку подальше под кроватку.
  Куртка на гвозде не оставляла сомнения, чья эта сумка.
  "Бросил кучу денег без присмотра, лишь бы выпить на халяву", сердито подумала Катя. "Значит правда, он бизнесом занялся".
  Катерина покормила дочку и снова пошла на гулянку. Только дверь предусмотрительно заперла, а ключ взяла с собой.
  - Ты что ж это сумки с деньгами раскидываешь,- сказала она Женьке. - Да хоть бы сумка была целая, а то драная. Как ты её по городу то вез?
  -А..., ладно, - отмахнулся пьяный Селиванов.- Деньги-то, в общем, не совсем мои...
  Селиванов аспирантуру не закончил. Бросил тогда же в 91-ом и исчез с горизонта, а когда вновь появился, поговаривали, что он сделал-таки миллион.
  Тогда уже считали не на наши рубли.
  
  По О`Генри
  
  Наталья Алексеевна шла из банка. Она отнесла платежки, инкассировала накопившуюся наличную выручку, и обязательные дела на сегодня были сделаны. Спешить было некуда, рутинная работа могла и подождать, и Наталья Алексеевна не направились от банка прямо к переулку, где в арендованном здании детского сада находилась фирма, в которой она работала, а вышла на Ленинградский проспект.
  Была середина мая, день был теплый, и Наталья Алексеевна была без плаща, в новом, сшитом зимой специально на весну, костюме из тонкой шерстяной фланели. Костюм был однотонный табачно-бурого цвета с золотистой искрой. На шее у Натальи Алексеевны была повязана тонкая косынка из натурального шёлка, красная с оранжевым, освежающая её немного скучноватый костюм.
  Быстро сделанная работа, новый костюм, вызывающий у Натальи Алексеевны ощущение, что с ней всё в порядке, и она хорошо выглядит, а майское солнышко, слегка слепящее её, настроило её на радостный умиротворённый лад.
  Она подумала, что в такой час в магазине "Колбасы", куда она направлялась, не должно быть очереди, и она купит свои любимые свиные сосиски в натуральной оболочке, и вечером у неё будет ужин.
  Рядом с ней вдоль колонн театра "Ромэн" двигался мужчина, на которого она не обращала никакого внимания, пока он чуть ли столкнулся с ней.
  Молодой парень шёл, наклонив голову, и внимательно смотрел себе под ноги. Он непрерывно оглядывался, вид у него был растерянный.
  Встретившись с Натальей Алексеевной глазами, он секунду вопросительно смотрел на неё, потом спросил:
  - Вы не находили тут сверток с деньгами? Я потерял пачку денег, в ней было пять тысяч долларов.
  Вид у парня был растерянный, глаза красные, губы дрожали. Жалкое существо, находившееся в смятении из-за пропажи денег.
  - Нет, нет, я не видела денег, - сказала Наталья Алексеевна сочувствующим голосом и тоже осмотрела тротуар вокруг. Тротуар был чистым, недавно подметенным, желтели своими фильтрами пара окурков, и ничего более видно не было.
  - Нашёл? - раздался возле них голос?
  Наталья Алексеевна увидела второго парня, идущего с другой стороны, навстречу первому и тоже внимательно оглядывающего тротуар.
  - Кто-нибудь уже нашёл, деньги положил в кошелёк, а газетку бросил в урну, - сказал он, подходя вплотную и останавливаясь.
  - Да кто,- переспросил другой,- прохожих-то мало.
  И они оба с немым вопросом уставились на Наталья Алексеевну.
  Наталья Алексеевна надменно выпрямилась и возмущенно посмотрела на них:
  - Вы думаете, что это я нашла ваши деньги?
  - Нет, но в общем-то... Пять тысяч... Нам было бы спокойнее, если бы вы показали нам, что у вас в сумочке.
  Наталья Алексеевна открыла сумку. Она знала, что чужих денег у неё нет, и позволила взять свой кошелёк и открыть его.
  Парень открыл, глянул во внутрь, осмотрел сумку. Извинился и вернул всё Наталье Алексеевне.
  - Ничего нет,- сказал он товарищу.
  Товарищ вздохнул, и они ушли, оглядывая тротуар.
  Наталья Алексеевна пришла в магазин, выбрала себе сосиски, взвесила, и подошла к кассе платить. Из головы у неё не выходил недавняя встреча. Потерять такую сумму думала она, надо же быть такими растяпами. Она вынула кошелёк, достала две сотенные, протянула в кассу.
  Когда она складывала сдачу, ей показалось, что в кошельке что-то не так. Она, не вынимая денег из кошелька, сосчитала их.
  Нет, очевидно, одной купюры не хватало. Утром у неё было 2 пятисотки и три сотенных. А сейчас осталась одна сотенная, и одна пятисотка. Две сотенные она потратила на сосиски, а вот где пятисотка?
  Её не было.
  Наталья Алексеевна вспомнила, как парень держал её кошелёк, как она не сводила глаз с него, и совершенно была уверена, что он ничего не взял, не мог взять, она же непрерывно на него глядела, да он только на секунду и заглянул в кошелёк, ровно на столько, сколько нужно, чтобы убедиться, что пачки денег там нет.
  Ну, профессионалы, ну молодцы, - подумала Наталья Алексеевна. Разыграли целый спектакль.
  Она вспомнила, что шла из банка, и возможно, они отслеживали её путь прямо оттуда.
  Они думали, что я деньги взяла со счёта. Надеялись на большую поживу. Слава богу, что они не пристали ко мне, когда я несла выручку.
  Пятьсот рублей не бог весть какие деньги, но обидно было, что её так легко обманули двое лихих мошенников.
  В милицию она заявлять не стала.
  Где их найдешь? Ищи свищи ветра в поле.
  
  Азарт
  
  Я опоздала на электричку и поехала на автобусе. Путь мой лежал до Динамо и дальше по Ленинградскому проспекту в сторону Белорусского вокзала.
  В этот раз я не пошла по проспекту, а двинулась через парк мимо торговых рядов.
  Молодая девушка протянула руку, преграждая мне дорогу. В руке у неё была пластиковая карточка.
  Мне совершенно ничего не было нужно, и я хотела, как обычно, пройти мимо, чуть презрительно дернув плечом. Но бывают такие дни, когда устаешь от штампованности своих ежедневных действий. Сегодня день был не похож на другие, я добиралась на работу необычным путем, и в силу такой своей выбитости из накатанной колеи взяла карточку.
  Рассматривая карточку, я сделала всего один шаг, как меня уже догнал молодой человек и стал мне объяснять, что значит взятая мною карточка:
  - Это лотерея, ваша возможность выиграть у нас что-нибудь из радио аппаратуры. И встретившись с моим недоверчивым взглядом человека, уверенного, что бесплатный сыр только в мышеловке, добавил:
  - Рекламная акция. Проводится всего один раз в год. Вам просто повезло.
  Я не причисляла себя к людям, которым часто везет, но зато принадлежала к той активной части населения, которая считала, что грех отворачиваться от удачи. И хотя музыкальный центр, который у них разыгрывался, ещё минуту назад мне был совершенно не нужен, почему-то стало интересно, и я поскоблила пальцем серебряную краску, за которой были скрыты цифры лотереи.
  "Сейчас посмотрю и выброшу, раз уж я взяла карточку, можно и посмотреть, что там".
  Я даже разглядеть свой номер не успела, как всё тот же молодой человек радостно заговорил:
  - Ну, вот, я же сказал, Вам сегодня определенно везет. У Вас выигрышная комбинация.
  Идите к нашему столу вот он, в пяти шагах.
  И он сам подвел меня к круглому столу, стоящему чуть в стороне от потока людей, на зеленой травке.
  Вокруг стола толпились люди, часть из них была с карточками в руках, часть просто любопытствующие.
  Девушка взяла у меня карточку, повертела её в руках.
  - Действительно, у Вас выигрышный номер.
  Услышав это, я завертела головой по сторонам, выискивая взглядом выигранный мною музыкальный центр. Но кругом зеленели кусты и торопливо шли люди.
  Я недоумевала, а где мой музыкальный центр, тот, что я выиграла?
  - Вот у мужчины такая же комбинация цифр, как и у Вас. Вам нужно как-то разойтись, - слышала я голос девушки у стола.
  Она быстро достала ещё карточки:
  - Нужно разыграть следующий комплект карточек. Но для этого заплатите двадцать рублей. Второй тур уже платный.
  - А третий?- спросила я.
  - Третий как получится, может быть, вы со второго выиграете,- отвечала девушка.
  Думать было некогда. Подходили ещё люди с карточками, мужчина доставал из кармана двадцать рублей, очередь была за мной.
  Девушка была равнодушна к моим колебаниям, хочешь - плати, хочешь - нет.
  Сегодня у нас на работе предполагалась зарплата. Кроме того, у меня был проездной по Савёловской дороге, на работе нас кормили обедом бесплатно. В общем, у меня после покупки билетов на автобус и метро оставалось только десять рублей.
  - У меня нет двадцати рублей, только десять.
  И я вынула из кармана плаща десятку, повертела её в руках.
  - А за десять рублей нельзя провести второй тур? Если я выиграю центр, то отдам.
  Никто меня уже не слушал. У меня создалось впечатление, что раз у меня нет двадцати рублей, то и выигрыш мой никого не интересует.
  Для мужчины уже нашёлся другой конкурент и выкладывал двадцать рублей.
  Пошелестев в кармане купюрой, я вздохнула на своё невезение и пошла прочь, расстроенная.
  А хотелось чего-то необыкновенного, но не получилось.
  На работе я сразу закрутилась, забегалась и, только когда мы сели обедать, вспомнила утреннее происшествие.
  - Я чуть музыкальный центр не выиграла ...
  И рассказала сослуживцам, что произошло со мной утром.
  - Ой, Зинаида Константиновна, ой, да что вы,- всплеснула руками наша кассирша Светлана.- Да разве можно ввязываться в такие игры!? Повезло Вам, что у вас денег не было, а то одна моя знакомая связалась с такими лоторейщиками, и они её обобрали.
  - Да всего-то двадцать рублей,- возразила я.
  - Да это только поначалу двадцать рублей, а потом, когда вы в азарт войдете, там будет и сорок, и сто, и тысяча. Её потом в какую-то квартиру увезли, якобы за выигрышем, и там оставили без копейки.
  Я вдруг вспомнила, как поскучнели лица молодых людей, когда оказалось, что у меня только десять рублей с собой, как меня потихоньку оттеснили от стола.
  Утреннее разочарование сменилось чувством облегчения: хороша же я была, связываясь с мошенниками. А всё из-за желания пройтись непроторенной дорогой.
  Опасное желание.
  
  Лавочка
  
  В начале восьмидесятых Сергей закончил школу.
  Был он сентябрьский и в летний призыв не попал.
  Школа, которую он закончил, была простая подмосковная школа в рабочем районе, и только пятеро из его одноклассников поступили в институт, остальные уходили в армию. Каждую неделю кого-то провожали, а бывало и двоих. Ряды друзей редели. Шумные вечеринки были тягостны для Серёжки: они не давали забыть, что и ему пора в дорогу.
  Работу временную он не нашёл, и целыми днями сидел на лавочке возле подъезда, читал книжки, смотрел задумчиво на проходящих мимо соседей. У них у всех была свою жизнь, чем-то наполненная, какими-то заботами, надеждами, и они несли эти заботы и надежды мимо него, пустого, никому не нужного, временно невостребованного.
  Жизнь замерла, течение её остановилось, он повис между небом и землей на долгих два месяца, летних и теплых.
  Окна его квартиры на седьмом этаже выходили на запад, крохотные комнатки нагревались, в них после двух часов дня становилось невыносимо душно, он брал плавки, шёл на пляж, купался, а потом сидел на лавочке, ждал с работы мать.
  Проходящие приветливо здоровались с ним, он поднимал голову, шевелил тонкими, капризно изогнутыми темными бровями, такими неожиданно изысканными на его скуластом простоватом лице, темнел синими глазами. Когда с ним здоровались молодые женщины, соседки, Серёжка заливался ярким румянцем смущения.
  Непривычно смотрелся он на этой лавочке возле подъезда. Неожиданным украшением для неё была его молодость, его ещё не возмужавшая красота юноши.
  На этой лавочке два года сидела толстая старуха с шестого этажа, расплывалась необъятным мешком по крашенным доскам, ворчала на снующих мимо неё мальчишек: настоящий охранник, никакая мышь не могла проскочить мимо неё незамеченной.
  Но в зиму она умерла, её похоронили, и два дня лежали возле опустевшей лавочки зеленые еловые ветки.
  Через два дня ветки смела дворничиха, и о старухе забыли.
  А сейчас лавочку оккупировал Серёжка.
  В начале октября, вместе с первыми холодами, Сергей ушёл в армию. Провожали его шумно. Парней было мало, но девчонки из класса вспомнили, прибежали, приехала родня, тетки, дядьки, старший брат с семьёй.
  Гуляли до утра, а утром проводили его до военкома, благо, не далеко. Военкомат располагался рядом с их домом.
  Через месяц Сергей был в Средней Азии, а через три месяца подготовки - в Афганистане.
  У Марии Федоровны, его матери, стал странный, углубленный в себя взгляд, и она рассеяно отвечала на расспросы знакомых о сыне, хотя Серёжка писал много и подробно.
  В Афганистане в антисанитарных условиях юга Серёжку свалила жестокая дизентерия, и его вывезли на вертолете в Союз, где он два месяца провалялся в военном госпитале в одном из небольших городков Средней Азии.
  Мария Федоровна летала туда к нему, навещала, пожила неделю, подкормила и вернулась, беспокоясь о здоровье сына и радуясь неожиданной встрече с ним.
  Сергей выздоровел, дослужил срок и вернулся домой, обветренный, загорелый, возмужалый. Глаза его запали и смотрели на мир исподлобья.
  Эти глаза видели далекие пустынные горы, бедные дома с земляным полом, в которых обитали женщины с закрытыми лицами и стаи немытых полуголодных ребятишек.
  Встреча с отцами этих детей могла стоить жизни солдату.
  Сергей помнил дикую жару днем, стремительно подающие на землю темные летние ночи, холодные в тех краях. Чёрные ночные минареты устремлялись своими пиками в ультрамариновое ночное небо, грозили незваным пришельцам.
  Солдаты смотрели на горы, на минареты и хотели домой, на равнины, к привычным крестам на старых колокольнях.
  Поздно вечером и рано утром с минаретов слышались протяжные призывы к молитве.
  Всё это трудно было забыть, вернуться к обычной жизни.
  Соседка из квартиры под ними встретила его на улице, посочувствовала, что он попал на войну, в Афганистан.
  - Да и что? Хоть мир посмотрел. А так я никогда бы ничего и не увидел, кроме того, что здесь.
  И он кивнул головой в сторону их девятиэтажки, возле которой они стояли.
  В армии Сергей приобрел специальность шофёра и легко нашёл работу. Устроился в научном институте, расположенном в их подмосковном городке.
  Сергей закончил школу, отслужил в армии, имел на руках профессию, и ему теперь для полного устройства жизни оставалось найти себе жену.
  Для него это было не просто.
  Женщины казались ему существами загадочными, совершенно непонятными. Невозможно было представить, что они хотят, о чём думают.
  Он имел некоторый сексуальный опыт, но легко прыгающие из постели в постель девчонки его не устраивали. Такую, если влюбишься и в жены возьмешь - потом наплачешься.
  Подружку себе он нашёл случайно. Пришёл на день рождения к однокласснику, а к нему из Нижнего Новгорода, тогда ещё Горького, приехала двоюродная сестра.
  Сергей увидел тихую, не накрашенную девушку с золотистыми волосами и разными глазами: один голубой, другой светло карий.
  За столом они оказались рядом. Люда, её звали Люда, мало пила, мало говорила, смотрела на окружающих своими разноцветными глазами и молчала.
  Сергею она показалась совсем молоденькой, и он удивился, узнав, что она только на год моложе его.
  Они так весь вечер и просидели молча рядом, и Серёжке давно не было так хорошо.
  Выпившая компания собралась проветриться, прогуляться.
  Серёжа и Люда пошли вместе со всеми, а потом незаметно покинули друзей и долго гуляли над озером.
  Через несколько дней Люда уехала, оставила Сергею свой адрес и телефон.
  Сергей писал и звонил.
  Мать его знала о Люде и не возражала. Сыну было уже двадцать четыре, можно было и жениться.
  Спустя год, Люда приехала к брату уже с целью встретиться с Серёжкой. Тогда они и подали заявление в загс, и через год, в октябре девяностого года у них родилась дочка.
  Свою жизнь Сергей представлял так: он, жена и сын. Можно, как и у его матери, два сына. Девочки в этот жизненный план не вписывались.
  Люда с Сергеем жили в трехкомнатной квартире у Серёжи. Отец Сергея умер, пока Сергей служил. Он был старше матери на десять лет, и у него было больное сердце.
  Однажды вечером он лег спать, а утром не проснулся.
  Места в квартире хватало, но жить было трудно.
  Для Серёжки существа противоположного пола оставались тайной за семью печатями.
  Он уже год, как был женат, но никогда не знал, о чём жена его думает и как она воспринимает мир и его самого. Её ссоры с его матерью его удивляли. До брака она казалась ему тихой и незащищённой, но в действительности оказалась упрямой, самостоятельной, обо всём имеющей своё мнение молодой женщиной.
  
  Суровая, всю жизнь работающая, вырастившая без поддержки родных двух сыновей, Мария Федоровна не ладила с невесткой. Она привыкла к жизни с мужчинами, которые ей подчинялись и, когда были не согласны, просто отмалчивались, и жить с невесткой, которая всё делала по-своему, не прислушиваясь к её мнению, у которой были свои понятия о жизни, свои порядки, принесенные ею из своей семьи, было трудно.
  И Марии Федоровне казалось обидным: вот пришла в чужой дом и всё хочет перестроить по своему.
  Она и указывала на это Люде.
  Люда молчала, но советов не слушала. Накапливающееся недовольство выливалось в скандалы, от которых больше всех страдал Серёжка. Он оказывался между двух огней. Ему было жалко и жену, и мать.
  Обидевшись, Люда заворачивала маленькую дочку в одеяло и уходила с ней гулять. Надолго.
  Сидела с малышкой на лавочке возле подъезда, той самой, на которой два месяца до армии Сергей читал книжки. Юлечка перебирала ножками по лавочке, глядела темно-синими отцовским глазами на проходящих людей.
  Когда дочь немного подросла, Люда нашла себе работу в Москве на заводе, а малышку отдала в ясли.
  Свекровь работала в бойлерной посменно и, когда днем была дома, оставалась с внучкой, не таскала её, малышку, лишний раз в ясли, чтобы не заболела.
  Через полтора года после первых родов, Люда оказалась беременной во второй раз.
  Со свекровью были раздоры, времена наступили трудные, но Люда решила оставить ребенка. Серёжка этого хотел, надеялся, что во второй раз Люда родит ему сына.
  Люда пошла на прием к директору, просить жильё. Начальник цеха её поддержал. У него не хватало работниц, а Люда была исполнительной и немногословной.
  Директор пообещал ей комнату в коммуналке, если она выйдет на работу не позже чем через полгода после родов.
  Тогда уже делали УЗИ, и Люде сказали, что у неё мальчик.
  Сергей был на седьмом небе от счастья.
  Наконец сын! У него будет сын!
  В апреле девяносто второго, Люда родила вторую девочку. Назвали её Настей.
  Для Серёжки это был удар, крушение жизни. Всё было против него: на работе не платили, цены взвинтились до небес, мать ходила недовольная, поджав губы, грызла невестку, и к тому же родилась дочка. Растить двух дочерей казалось скучным и неблагодарным делом. Сергей затосковал.
  В свои тридцать лет он почувствовал неимоверную усталость. Двое маленьких детей, писк, визг, пеленки, отсутствие денег, бесконечные женские склоки. И Сергей стал исчезать из семьи. Пить он не пил. Насмотрелся на запойного старшего брата в детстве и был очень умерен в выпивке.
  Но каждый день после работы засиживался с товарищами в баре. Идти домой, ввязываться в дрязги жены и матери он не хотел. Возвращался поздно вечером домой и молчал, молчал часами.
  Мария Федоровна узнавала эти длительные приступы хандры. Такие периоды тоски бывали у её покойного мужа, на которого Серёжка походил характером.
  Мария Федоровна одевала старшую девочку, жена пеленала младшую, и он выходил на прогулку с детьми. Обычно это происходило в выходные дни. Его отцовские обязанности этими прогулками и ограничивались.
  Юля копалась себе в песочнице, а младшая спала в коляске. Девочки были похожи друг на дружку, и обе на редкость спокойные. Соседи никогда не слышали их плача.
  Сам Серёжка, как когда-то до армии, сидел на лавочке и читал детективы. Но редко. Чаще он просто сидел, смотрел в землю тупо и равнодушно. Сейчас он уже ничего не ждал. Жизнь состоялась, как она состоялась.
  Директор завода, где работала Люда, сдержал слово. Через полгода после вторых родов Люде дали комнату пятнадцать метров в трехкомнатной квартире. Она забрала девочек и ушла из дома свекрови навсегда.
  Малышке было полгода, жалко было отдавать её в ясли, и к Люде приехала из Нижнего Новгорода мать, присмотреть за внучками.
  Сергей попытался жить с женой, тещей, и двумя дочерьми в одной комнате, но быстро отказался от этой мысли. Вернулся к матери.
  Теще он не нравился. Не столько он сам, сколько Мария Федоровна, обидчица её Людочки.
  Людкин отец был тихий подкаблучник и пьяница, и, если бы Сергей походил на него, теща его приняла бы. Но странный, молчаливый, неизвестно о чём постоянно думающий, непьющий зять был ей совершенно непонятен.
  А Люде после трех лет непрерывных склок со свекровью, жизнь с родной матерью показалась раем. Она чувствовала себя счастливой и свободной. Свободной не только от склок, но и от чувств к мужу.
  Обе женщины, мать и дочь, трудились, не покладая рук. Забот с двумя маленькими детьми хватало.
  А Сергей жил у матери. Ему было жалко свою несложившуюся жизнь, он негодовал на Людмилу, которая так легко с ним рассталась, и не приезжала даже иногда переночевать к нему.
  Первое время он по выходным приезжал к жене, но каждый раз на него обрушивался поток попреков. Его ругали за лень, за отсутствие денег, за то, что Людочка всего добилась сама, и работает, и комната у неё есть, и Сергей ей не нужен.
  Сергею казалось странным, неужели же муж нужен только для комнаты и денег? Он обиделся и уехал надолго.
  Спустя два месяца сделал последнюю попытку примирения, но женщины, уставшие от каждодневных постоянных забот, так ожесточились за это время, что его не приняли. Буквально вытолкали за порог.
  Уходя, он увидел синие, мокрые от слез, глаза старшей, Юлечки. Младшая, Настя, проснулась от криков и тоже плакала.
  Сергей перестал ездить к жене и не звонил. По жене он скучал немного, а по дочкам нет, не скучал. Сергей всё думал о том, что если бы родился сын, всё было бы по-другому. Разве он дал бы уйти Людке с таким любимым долгожданным сыном? А дочери, всего лишь дочери. Из них потом вырастут женщины, и одного этого было достаточно, чтобы отвратить его от дочерей. Он не испытывал отцовской привязанности к дочерям, от которых его всё время отстраняли сначала жена с матерью, потом жена с тещей. Он и на руках держал детей считанное число раз.
  В декабре девяносто четвертого началась война в Чечне.
  Сергей очнулся от сна, вспомнил Афганистан и завербовался. Он хотел понятного и ясного мужского общества, хотел уехать из родных краев далеко и надолго. Он разом разрубал узел накопившихся неразрешимых проблем, и к тому же ему хорошо заплатили и обещали платить дальше.
  Серёжка повез деньги Люде. Зашёл попрощаться, глянуть на девочек.
  Вздорная теща наорала на него, не впускала в комнату. Он был такой, сякой, мерзавец, бросил жену с грудным ребенком.
  Что она сама сделала всё для того, чтобы это произошло, теща не понимала, и обиделась бы на каждого, кто бы ей это сказал.
  Но это было так. Дочери пришлось в жизни плохо, муж попался хуже, чем ей самой, и Люда особенно нуждалась в её материнской любви и поддержке. А это так важно, чувствовать себя нужной.
  А если зять вернется, то ненужной окажется она.
  Сергей через плечо кричащей тещи заглянул в комнату. Настя стояла в кроватке, грызла перильца, Юля сидела за столом, ела блины, вся перепачкалась вареньем. Обе посмотрели на отца васильковыми глазами.
  - Не ори ты так, - сказал он теще. - Я ведь могу и не вернуться оттуда.
  Люды не было, и он ушёл, так и не повидавшись с ней.
  Погиб он быстро, через два месяца привезли матери цинковый гроб с телом сына.
  Мария Федоровна поплакала, поплакала и смирилась с мыслью, что её младшего, любимого, нет на земле. Но Люду не простила, и внучками с той поры не интересовалась. Они умерли для неё вместе с Сергеем.
  Для неё Люда была виновата в смерти сына. Если бы она его не оттолкнула, разве он ушёл бы воевать в Чечню? И в её непримиримой позиции была своя горькая правда.
  Но две маленькие девочки с синими глазами, растущие без отца, ничего не знали об этой правде.
  А лавочка возле подъезда исчезла. Наверное, кто-то утащил её к себе на дачу.
  
  
  Беженка
  
  Она появилась неожиданно, материализовалась из влажного вечернего воздуха. На скупо освещённом перроне Савёловского вокзала никого не было, блестели лужи в тусклом свете фонарей и гулко раздавались наши шаги. И вдруг рядом со мной оказался этот гномик женского пола.
  Лицо плоское, скуластое, нос короткий, курносый. Совершенно азиатское лицо, к нему бы пошли чёрные раскосые глаза, но глаза у неё были коричневые, круглые, как пуговицы.
  Волосы чёрные, прямые, распущенные. В волосах проседь, заметная даже при скупом вечернем освещении. Проседь настораживала, нарушала гармонию внешности: походка, фигура, распущенные волосы принадлежали молодости, а седина коварно выдавала, подсказывала, что это только миф, мечта о молодости, что её уже нет. Молодости нет, но нет и смирения с её уходом, пока ещё нет.
  Гномик пробежала по перрону, подскочила к табло, вытянув шею, глянула на него, пытаясь что-то из него понять, потом метнулась к нам, издалека что-то торопливо спрашивая, захлебываясь словами, непонятно волнуясь.
  Оказалось, она не знала, на какой электричке можно доехать до Лобни.
  Мы с Алексеем успокоили её, сказали, что на любой.
  Она стала объяснять нам, настороженно молчащим, ни о чём не спрашивающим, что едет по этой дороге в первый раз, что у неё приятельница в Лобне, и она собралась к ней с ночевой.
  Женщина говорила, забегала вперед, заглядывала в глаза, проверяя, какое впечатление производят на нас её слова, беспокоясь, что мы можем неправильно её понять.
  Я улыбалась, кивала головой, слушала. Слушала я не только слова. Что-то странное, жалкое и внушающее беспокойство было в её словах, жестах, её распахнутости и даже навязчивости незнакомым людям.
  Электричка была полупустой, мы сели в одно купе.
  Тут, в купе, под стук колес, она успокоилась, речь её стала более связной, не прыгала с предмета на предмет. Разговор затих на некоторое время, а потом Фаина, она представилась нам, и мы с мужем тоже назвали свои имена, Фаина буднично сообщила, что она беженка из Приднестровья.
  В те времена мы каждый день смотрели новости по телевизору, видели толпы беженцев, людей лишенных крова, бежавших из родных мест, в которых совсем недавно они собирались прожить всю жизнь, переезжавших туда, где их не ждали и не были им рады.
  Мы смотрели на эти толпы по телевизору и чувствовали себя защищёнными, в тепле и с крышей над головой. И одновременно с ощущением защищённости нарастало чувство вины перед теми, кто оказывался подхваченным водоворотом независящих от его воли событий, выброшен из потока привычной жизни.
  Мы были бессильны помочь и могли только сострадать.
  И это чувство вины перед незаслуженно обиженными, и хрупкость и жалкость нашей новой знакомой побудили меня, переглянувшись с мужем дать ей наш телефон.
  - У нас можно будет иногда переночевать, - сказала я.
  Совсем недавно нас было семеро в трехкомнатной квартире, а сейчас мы остались втроем, и диван в общей комнате пустовал, и у нас можно было переночевать.
  Так началось наше продолжавшееся почти год знакомство с Фаиной.
  Её рассказы о себе были невнятными, туманными, загадочными.
  Институт, учёба, игра на гитаре, песни. Потом работа, игра на гитаре, песни. Замужество.
  Грусть, переживания. Муж по национальности молдаванин. Видимо, благодаря ему, из Чебоксар она перебралась в Приднестровье.
  Как началась беспорядки и отделение Молдавии от России, муж ушёл от неё.
  Кто он был по специальности, кем работал, ушёл просто от неё или к другой женщине? Я не выспрашивала, а она не говорила, в основном потому, что её это не волновало. Это было в прошлом, грустном прошлом, а она была устремлена в будущее. У неё была одна мечта: выбраться за границу, уехать отсюда.
  Заграница у неё имела конкретные формы: она хотела в Голландию.
  Главное было правдами и неправдами попасть туда, в эту далекую и прекрасную Голландию, где рай для таких, как она, бездомных и несчастных, и где её будут кормить и ей будет хорошо. Хрустальный замок сказок детства.
  Я открывала рот в изумлении, слушала о всевозможных хитростях, связанных с нелегальным переходом туда из Польши, через Германию, и как одна семья смогла-таки, перебралась, и сейчас они живут в лагере, и их собираются интернировать, но вот уже полгода не трогают, а потом могут и не интернировать, а дать вид на жительство.
  Приезжала она переночевать один, максимум два раза в неделю. Часто звонила мне откуда-то, как она объясняла мне, с работы, устроилась работать вахтершей.
  Денег она у меня не только не просила, но и не брала, даже на проезд. Но когда она приезжала, обычно вечером, я кормила её ужином и завтраком, и, если день был выходной или я прогуливала работу, на которой мне ничего не платили, то и обедом.
  Фаина одолжила у меня во временное пользование пододеяльник и чайник, чтобы там, где она дежурила, пить чай и жить с удобствами. Простыню не взяла, у неё была.
  При церквях, как я узнала от неё, организовывалась помощь беженцам, и она прибегала к помощи этих церквей, меняя свою религию в зависимости от того, куда ей удалось приблудиться. Больше всего ей понравилось быть иудейского вероисповедания: в синагоге её вкусно накормили, подарили одеяло и дали денег.
  Но второй раз она туда не пошла.
  - Всё-таки нос меня выдает,- говорила она, и пальцами пыталась выпрямить свой вздернутый носишко.- Трудно выдавать себя за еврейку с таким носом. Конечно, они все поняли, только пожалели меня. Но нахальство идти туда ещё. Зина, какой у Вас прямой нос. Там бы Вы сошли за свою. Вам хорошо было бы.
  Я была рада, что мне не нужно нигде сходить за свою, где бы то ни было, несмотря на выдающуюся форму моего носа. Но мне было стыдно перед Фаиной, что я имею такие преимущества и не пользуюсь ими.
  На всякий случай Фаина показала мне своё удостоверение беженки. Она явно боялась моего недоверия.
  Я всё интересовалась, как и что происходило там, в Приднестровье, но Фаина уходила куда-то в сторону, ничего связного не рассказывала. Возможно, ей не хотелось вспоминать пережитые ужасы, а возможно, и ужасов не было, и квартира её была цела, и её просто подхватил поток, мечта о лучшей доле, и, оставшись одна, без поддержки мужа, она уехала из родных краёв. Страшно ей стало. Сегодня дом цел, а завтра его разбомбят. Не каждый может жить в ожидании, когда тебе на голову упадёт бомба. А она не походила на женщину с крепкими нервами.
  По её рассказам выходило просто: всё было, и ничего не осталось.
  Родителей у неё не было, а к родне в Чебоксары она съездила и вернулась. Никому она там не была нужна
  Очень уважала Лебедя, хвалила его.
  - Помог он нам, а то мы бы все там погибли,- сказала она мне. И убедительнее её слов говорили слезы, набежавшие на глаза.
  Голова у неё была набита чёрте-те-чем. Рассказывала мне о существовании астральных тел.
  Оказывается, когда спишь, астральное тело покидает тебя и летает где-то, а потом может заблудиться и не вернуться обратно. Может даже попасть в чужое тело.
  - Фаина, это бред, - сказала я строго.
  - Нет, Зина, правда. Ты умная, поэтому ты не понимаешь.
  - Фаина, ну ведь умные всё и понимают, ты сама себе противоречишь.
  - Нет,- возражала Фаина,- у умных астральное тело не уходит далеко, они его держат.
  Когда она ела, то всегда просила стакан простой кипячёной воды, и еду запивала маленькими глоточками.
  Так, оказывается, правильно кушать, лучше усваивается.
  Тут я не спорила. Лучше, так лучше.
  Алексея она стеснялась, и не столько Алексея, сколько боялась, что я подумаю, что она с ним заигрывает. В его присутствии она была напряжена, и слегка заискивала передо мной, а, оставаясь со мной наедине, была спокойна и держалась на равных.
  Она напоминала мне бабочку, маленькая, неприспособленная женщина, с куцыми обрывками мыслей в голове и мельтешащими движениями.
  Я привыкла к ней и, когда случалось, она неделю не проявлялась, начинала беспокоиться. Фаина как будто на расстоянии чувствовала мое беспокойство и звонила мне просто так, с работы, напомнить о себе.
  Она всегда вникала в мои пустяковые текущие проблемы и не забывала спрашивать, как они разрешились, прошёл ли кашель у внучки, продала ли я свои матрёшки.
  Мы познакомились осенью, а в мае случилось неожиданное: у меня из шкатулки пропали все золотые вещи.
  Золотом я не увлекалась, не было такой возможности, и в шкатулке у меня вперемежку валялись и финифть, и мельхиор, и серебряные колечки и серьги. Из золотых вещей были только колечко с красным корундом, тоненькая цепочка, обручальное кольцо, и маленькие штампованные серьги, тоже с корундом, только бледным.
  Из всех этих вещей я купила себе только серьги. Колечко и цепочка были мамины, а дешёвое обручальное кольцо 375 пробы было куплено перед свадьбой.
  Неожиданно я обнаружила, что золотых вещей в шкатулке нет. Очевидно, что стащил кто-то из бывающих в доме, вор не стал бы разбираться, утащил всю шкатулку.
  Подозрение пало на Фаину, она была недавно появившийся человек в нашей семье, а остальные люди бывали годами, и ничего не пропадало.
  Мне не хотелось думать о Фаине плохо. Интуиция подсказывала мне, что она не могла бы взять.
  Как назло, она исчезла и не звонила.
  Мне жалко было украденных вещей: большой ценности они не представляли, но были привычными, родными вещами, колечко мама подарила мне, когда я училась в институте, а купила его в 57-ом году.
  Жалко было вещей и противно было подозревать окружающих в воровстве.
  Фаина позвонила, наконец, и сказала, что приедет. Я не возражала, только удивилась, что она позвонила: если бы она взяла, думала я, то не должна была бы позвонить.
  Разговор с ней дался мне с трудом.
  Фаина всё отрицала.
  - Я и не говорю, что это обязательно ты. Просто так сложилось, что пропали вещи именно тогда, когда ты была здесь.
  - Зина, - сказала Фаина,- это не я. И тот, кто взял, ещё проявится. И ты поймешь, что это была не я. Обязательно поймешь.
  - Может быть, но тогда давай подождем. Я, понимаешь, не могу общаться с человеком, которому не доверяю на все 100%. Не хочу думать о тебе плохо, но ты и сама знаешь, люди разные бывают, а мы с тобой мало ещё знакомы.
  Фаина перестала к нам ездить, но продолжала мне звонить.
  Летом, в июле, я улетела к маме в Батуми, а когда вернулась, пододеяльник и чайник, который я давала Фаине, навсегда, были у меня дома.
  - Фаина приезжала,- сказал муж смущенно. - Она крест целовала, что не она брала. Нехорошо всё вышло.
  - Да, мама, - поддержал отца сын Костя. - Ты сама куда-нибудь запрячешь, потом на людей думаешь.
  - Сынок, я забываю, куда спрятала, но самого факта, что я перекладывала, я ещё пока не забываю. Не такой у меня возраст.
  Я точно знала, что золотые вещи не трогала. Не до того мне было.
  Фаина вернула чайник и пододеяльник, и я поняла, что она куда-то уехала, возможно, прорывалась в Голландию. А в августе кража повторилась. У нас украли небольшую сумму денег и документы.
  Фаина не могла в этом участвовать.
  Костя потерял ключ от квартиры, но уверял, что потерял дома. Тем не менее, к нам залезли.
  Когда я высчитывала, кто мог бы взять, и думала, что в дом вхожи в течение многих лет одни и те же люди, я не учла, что люди могут и меняться. Я и в первый раз осторожно высказывала подозрения по поводу товарища сына, но он любил своего друга и страшно на меня обиделся. Получалось, что зря обиделся.
  Мы поменяли замки в двери, и я стала прятать деньги подальше. А золотых вещей уже не было, нечего было прятать.
  Фаина позвонила спустя год, но меня не было дома. Говорил с ней Алексей, ни о чём не расспросил.
  Больше она не звонила. Возможно, подумала, что я не хотела подойти к телефону.
  Иногда я думаю о ней, о том, нашла ли она свою Голландию.
  
  Не до дна
  
  Последнюю неделю Марго надоело быть блондинкой, и она в очередной раз сменила колер: стала огненно рыжей. Непокорные густые пряди рыжих волос беспорядочно топорщились вокруг смуглого лица с небольшими чёрными глазами, придавая Марго легкомысленный вид, а короткая обтягивающая юбка и постоянная улыбка усиливали впечатление веселой легкости, которой дышал весь облик маленькой пышногрудой Маргариты. И мужчины обращали на неё внимание не потому, что мечтали пошарить у неё в прижатой к груди сумочке.
  Сумочка была чёрная, кожаная, довольно облезлая, с легко открывающимся замком.
  В ней Марго транспортировала до банка двухдневную выручку их фирмы. Сегодня сумма составляла около тысячи у.е.
  Первая половина сегодняшнего прошла у Марго в страшной спешке.
  Утром директору, Виктору Сергеевичу позвонили из роддома и сообщили, что жена его собралась, наконец, рожать, спустя две недели после положенного ей срока. Виктор бил землю копытом, дожидаясь, когда Марго, главный и единственный бухгалтер в их фирме, оформит и принесет платежки ему на подпись, а потом тут же исчез.
  Когда он ушёл, Марго передохнула, посмотрела в зеркало, поправила завитки на лбу, выдвинула ящик стола и шлеп-шлеп, поставила печати на документы.
  Деньги были пересчитаны ещё с вечера, и Маргарите оставалось только запихнуть пачки в сумочку, и она была готова ехать.
  На всякий случай она отправилась к Серёжке, ремонтнику, который сидел в соседней комнате и старательно всматривался в схему, разложенную перед ним.
  В руке у него дымился паяльник.
  - Занят, значит, не подкинешь,- на всякий случай поинтересовалась Марго, хотя и так было ясно, что Серёга не оторвётся от дела.
  Сергей развел руками в стороны, подтверждая этим жестом её слова и не отрывая взгляда от схемы.
  По молодости лет Марго была беспечной и не боялась ездить на троллейбусе с большой суммой денег. Впрочем, и Марго и её сумка не наводили на мысли о крупных деньгах.
  Время шло к одиннадцати, троллейбус был пустой, в банке народ не толпился и Марго без приключений покончила со срочными делами. Она зашла в магазин, купила мяса на ужин, и вернулась в контору.
  Их мастерская располагалась в здании бывшего детского сада.
  Когда-то здесь звенели детские голоса, а сейчас пестрели вывески офисов.
  Маргарита была довольна своей работой.
  Устроилась она сюда по рекомендации хорошего знакомого своей тёти. Тётя дружила с его родителями много лет, они были соседями в Баку, и теперь, когда множество армян оказались в Москве в качестве беженцев, они помогали и поддерживали друг дружку, как могли.
  Семья Марго, муж, сын и мать, бежали из Баку в девяностом году, захватив с собой только то, что можно было упаковать в чемоданы.
  Тем, кто стронулся с места раньше, в 89-ом, ещё удавалось продавать свои квартиры, и они перебирались в Россию с деньгами, а вот позднее ничего продать было уже невозможно.
  Россию наводнили настоящие беженцы, потерявшие всё накопленное за долгие годы работы, испуганные неприкаянные, растерянные.
  И среди этих толп песчинкой в огромном людском потоке моталась и Марго.
  Им пришлось долго жить в гостиницах, отмечаться каждые три месяца в милиции, терпеть неприязнь гостиничного персонала, любящего богатых клиентов, дающих чаевые, а какие чаевые с беженцев?
  Но жизнь в тесноте гостиницы осталась позади, сейчас у Марго была двухкомнатная квартира и работа: Марго пристроилась главным бухгалтером в маленькую фирму, занимающуюся ремонтом оргтехники, и неплохо зарабатывала.
  Марго считала, что беспокоиться не о чем: самое тяжёлое, что выпало на их долю, уже позади, они вырвались из Баку целыми и невредимыми, никто не погиб, все выжили.
  - Мы выпили до дна чашу страданий, - высокопарно сказала как-то её мама, и Марго полностью была с ней согласна: намаялись, хватит не на одну жизнь, как вспомнишь эти ночёвки на вокзалах, давки за билетами на поезд, беготня от одного чиновника к другому, пока получишь бумажку, что ты действительно беженец.
  
  Марго вернулась в свою комнатку, позвонила домой, выяснила, как дела, позвонила мужу, всё ли в порядке у него.
  И только потом, вскипятив чайник, взялась за бутерброды: шёл второй час, пора было подкрепиться.
  Она подкрашивала помадой губы, когда странный шум за дверью привлек её внимание. Марго подошла к двери, осторожно открыла её и тихо вскрикнула: прямо ей в лицо было направлено дуло автомата. Чёрное отверстие завораживало, невозможно было отвести от него взгляд, так было страшно, и Марго застыла, боясь пошевелиться, ожидая, что сейчас, сию минуту, раздастся выстрел...
  - Бугор, смотри-ка, а здесь ещё и баба,- услышала она. - Рыжая...
  Только сейчас Марго смогла отвести взгляд от чёрной зияющей дыры автомата. Она посмотрела выше и увидела два любопытных глаза, смотрящих на неё сквозь прорези чёрного носка, закрывающего всё лицо говорившего.
  "Как в кино", подумала Марго.
  В глазах человека, направившего на неё автомат, она не увидела отблеска своей близкой смерти и поняла, что стрелять он не будет, по крайней мере, сию минуту не будет.
  - Какая ещё баба, - услышала она и увидела за спиной парня с автоматом ещё одну фигуру в маске. - Баб нам только не хватало. Тащи её в туалет, там прикуешь к батарее. Да пусть только пикнет, сразу стреляй.
  Парень, не опуская автомата, схватил Марго за руку, и она на ватных ногах пошла за ним.
  На полу в коридоре лежали лицом вниз со связанными за спиной руками Сергей и Павел, заведующий складом.
  Грабитель затолкнул Марго в туалет, приковал её наручником к трубе бачка, за отсутствием батареи, вышел и плотно закрыл за собой дверь, оставив Марго в кромешной темноте, лежащей на полу носом к стенке.
  Марго отдышалась, перевернулась и села, поджав коленки.
  Свободной правой рукой она стала шарить по полу туалета, пытаясь найти свою сумочку, которую она выронила в тот момент, когда бандит её пристегивал. Сумочка оказалась за унитазом, в противоположной от неё стороне. Пришлось вытянуться, пяткой передвинуть её поближе и только потом достать рукой.
  Марго ухватила сумку, пошарила в ней, достала сотовый, повернулась спиной к двери, чтобы её спина заглушала звук, набрала номер милиции, объяснила ситуацию и сообщила адрес.
  - Сейчас выезжаем,- ответил ей бодрый молодой голос дежурного младшего лейтенанта.
  Марго дала отбой, прислушалась. За дверью было тихо.
  Тогда Марго позвонила приятельнице на работу и сказала, что она сидит прикованная наручником в туалете, и что на их фирму совершено нападение.
  На фирме приятельницы, когда она сообщила своим эту новость, перепугались, взяли на всякий случай охрану и поехали выручать Марго.
  Они прибыли уже после милиции.
  Сейф был взломан, украдены две тысячи долларов, которые хранил там директор фирмы.
  А ещё тысячу наличности в кассе Марго утром сдала в банк, и тем спасла.
  Милиция развязала пострадавших, выпустила Марго из туалета, составила акт и уехала.
  Весь остаток дня Марго ходила в героях.
  Ещё бы! Если бы не её мужество, неизвестно, сколько пришлось бы пролежать Сергею с Павлом связанными, а ей просидеть в потёмках в туалете.
  Марго приходилось во всех подробностях ещё и ещё раз рассказывать, что произошло, пока не приехал муж Рубен и не увез её домой.
  Виктор узнал о произошедшем последний. Его мобильник разрядился, и до него дозвонились только на другой день.
  Жена родила ему сына, он был на седьмом небе от счастья и махнул рукой на понесенные убытки.
  Вечером, Марго приняла валерьянки и легла спать пораньше.
  Лежа в постели, она слушала, как мать в соседней комнате укладывала внука и думала про себя:
  - Никогда не надо воображать, что испил чашу до дна. Никогда... Не можем мы знать, что нас ждет завтра, какие потрясения.
  Бандитов не поймали.
  Пирожки
  
  Девяностый год.
  Еду в растерзанной электричке. Два окна выбиты, дерматиновые сидения ободраны. В местах срезов торчит грязный поролон.
  Напротив меня сидит женщина, моя знакомая ещё со студенческих лет.
  Ожесточённо ругает кооператоров, прямо таки с ненавистью. Богато жить хотят.
  Я как раз купила пирожки с курагой у кооператора. Тогда торговали на улицах самодельными пирожками, часто очень вкусными, не сравнить с промасленными казенными пирожками моих студенческих лет.
  Я обиделась за кооператоров.
  - И что тебе эти кооператоры дались? Почему ты на них злобствуешь, а не на тех, кто наверху сидит и плюет на нас? Кооператор, он тебя обслуживает, он тебе пирожок продает, а ты - хочешь, бери, не хочешь, не бери.
  Собеседница моя остановилась и задумалась.
  - А ведь ты верно говоришь, он меня обслуживает, Может быть, зря я так.
  И пыл у неё вышел, как воздух из проколотого воздушного шарика.
  А я тут же вспомнила анекдот:
  "Стоит на углу бывший революционер, старик, и продает пирожки. К нему подходит жандарм, тоже бывший и спрашивает:
  И чем тебе Николай мешал пирожками торговать?"
  Хороший анекдот, только невозможный. Столько не живут ни жандармы, ни революционеры.
  Тут же вспоминаются короткие истории из нашей тогдашней жизни.
  Сотрудница наша родила девочку в начале 91-ого года. Мы решили её навестить, привезти пособие на ребенка, поздравить, купить куклу в подарок.
  Куклу удалось найти в ближайшем магазине "Детский мир" и даже по подходящей цене. В тот день, который мы наметили для поездки, я принесла куклу на работу.
  Лора, моя лаборантка, с которой мы вместе собрались ехать, внимательно рассмотрела экипировку куклы, пощупала платье, потом задрала его, хотела посмотреть белье.
  Кукла в духе нашего времени,- с сарказмом сказала она. Без трусов, босая.
  Я удивилась, глянула. Под красивым платьем ничего не было.
  В продаже тогда не было ни трусов, ни носков, ни мало-мальски приличной обуви. Кукла действительно была в духе времени.
  У сына Серёжи развались осенние полуботинки. Погонял в них футбол пару раз, и они открыли рты. Я присмотрела в магазине возле станции пару чёрных мужских полуботинок подходящего сорок второго размера. Они стоили три тысячи рублей, а мне зарплату и приработок в тот раз дали трешками и рублями.
  Сотня трешек триста рублей, сотня рублей сто. А мне надо было три тысячи.
  Я взяла спортивную сумку, доверху набила её пачками денег, затянула сумку, взвесила на руке.
  Обратно я шла налегке, я отдала всю сумку денег за одни ботинки, и они весили меньше, чем деньги, которые я за них отдала.
  Черномырдин долго был в премьерах, потом ушёл, и все его забыли. Но крылатая фраза его "хотели как лучше, получилось как всегда", осталась в народе как символ беспомощности и глупости правительства.
  
  Согласно чину
  
  В весеннюю распутицу конца марта приятно ехать в новеньком сверкающем автомобиле, поглядывая на шлепающих по грязным лужам горожан. Вдвойне приятней, если эта машина джип и, если ты пятьдесят лет ходил пешком, а вот теперь жизнь переменилась так, что можно себе и джип позволить.
  Ехать до работы было всего пятнадцать минут.
  Виктор Иванович Сергеев остановился у ворот и погудел. Вышел охранник, увидел джип, приветливо и даже подобострастно махнул рукой, открыл ворота.
  Виктор Иванович проехал на территорию.
  Конечно, это было нарушение. Въезд на территорию института и опытного завода личным машинам был запрещён, исключение делалось только для директора и его заместителей. Но последнее время дисциплина упала, и за небольшую плату обычной расхожей в хим-институте валютой, этиловым спиртом, охранники оформили официальный пропуск для Виктора Ивановича, который не только не являлся заместителем директора, но даже не был заведующим лабораторией, а всего лишь начальником гамма-установки.
  В условиях рыночной экономики эта должность его обогатила.
  В трудно было добиться только первых договоров на радиационную стерилизацию шприцов, сломить сопротивление конкурентов, которые разрабатывали утвержденные Минздравом методики стерилизации разовых шприцов. Разрабатывали, естественно, для своих условий и всеми силами старались доказать, что установка конкурента не годится.
  Но заказов было много, конкуренты перестали справляться, уступили, и с той поры оставалось только таскать ящики со шприцами и облучать их сутками.
  Рубль к рублю, и вскоре Виктор Иванович смог сам закупать партии нестерилизованных шприцов, стерилизовать и продавать оптом в медицинские учреждения.
  На этом он заработал на джип, и не только на джип, но и на безбедную старость.
  Сейчас он поставил машину на площадке рядом с основным корпусом института и спокойной, уверенной походкой знающего себе цену человека, ушёл в свой, отдельный корпус, построенный специально для гамма-установки.
  Надо сказать, что Виктор Иванович и в молодые годы ходил такой же уверенной походкой в прекрасном, купленном в рассрочку костюме, хотя тогда бывали дни, когда у него не было денег не только на приличный обед, но даже и на солёный огурец на закуску к казённому спирту.
  В слякотный и, как оказалось, поворотный в судьбе Виктора Ивановича день в Подмосковный филиал научно-исследовательского объединения, в котором уже двадцать лет работал Сергеев, прибыл генеральный директор Воробков В.Г.
  Воробков тащился по такой неприветливой погоде на заседание учёного совета, на котором члены совета вкупе с ним, генеральным директором должны были наметить стратегические пути развития Подмосковного филиала.
  Воробков был из старой профессорской семьи, с детства привыкший к своему превосходству над окружающими, цена которых рубль за пучок в базарный день.
  Он приехал на серебристой "Волге", директорской, положенной ему по рангу.
  В личном пользовании у него было чёрная "Мазда", которую В.Г. недавно приобрел по сходной цене у одного знакомого, перегнавшего машину из Германии.
  Как всегда, когда Воробкову было необходимо по делам приезжать сюда, он был раздражен, недоволен, страдал несварением желудка и сердечными коликами.
  Он с достоинством вынес своё уже немолодое тело из Волги и застыл на месте, поражённый увиденным: среди стареньких "жигулей", принадлежащих его зам директорам затесался новёхонький тёмно-синий джип.
  Солнце, о котором с утра не было ни слуху, ни духу, как на зло, именно в эту минуту выкатилось из-за туч и засверкало, заискрилось на лакированной поверхности шикарной машины.
  Директор минуту не мог вдохнуть в себя воздух, потом повернулся и, не обращая внимания на лужи, размашисто зашагал к зданию института. На минуту он забыл, что должен нести себя с нужным его рангу достоинством.
  Первый вопрос, который директор задал на совещании, был о том, чей джип стоял сейчас на стоянке возле института.
  Зам директора, доктор химических наук, человек увлекающийся совей работой и ничем другим, был погружен в мысли о предстоящем заседании и никак не мог понять, о чём его спрашивает начальник, а потом оказалось, что он и не знает, кто во вверенном ему отделении ездит на роскошном джипе!
   Пришлось срочно выяснять и докладывать генеральному.
  Через два дня Виктора Ивановича уволили.
  Эту историю рассказал мне сам Виктор Иванович, с фальшивым вздохом прибавив, что сейчас он безработный пенсионер.
  - Ну и зачем было гусей дразнить?- спросила я. - Могли бы на любимую работу на "Жигулях" ездить.
  - Да где ж их взять, "Жигули"?
  И действительно, где?
  Спустя несколько лет я пересказала эту историю своей приятельнице.
  Она тут же рассказала мне другую, из тех же времен.
  "Когда в начале девяностых совсем плохо было, у нас в институте одна женщина стала приторговывать ювелирными украшениями.
  Закупала оптом серебряные серьги, кольца, цепочки и продавала их. Как-то перебивалась, и я, глядя на неё, тоже стала этим заниматься. От безысходности.
  Предлагали мы товар, в основном, в магазинах. Там денежки водились, а в наших научных институтах предлагать было бесполезно: купить никто ничего не мог.
  Однажды я предлагала товар в большом магазине. Продавщицы выбрали кое-что, а заведующая их торговым отделением пришла покупать последняя. Она выбрала несколько пар серёжек, и одни были точно такие же, какие я уже продала одной продавщице.
  Заведующая вынудила эту молоденькую девчонку вернуть серьги. Продавщице не по рангу было носить то же самое, что и её начальнице.
  Простим женщине её мелкое тщеславие. Серьги, это такая мелочь, совсем не то, что джип.
  
  Пять рублей
  
  Наша завхоз Люда зимой 91-92 годов часто болела, и когда её болезнь попадала на дни зарплаты, то деньги сотрудникам по её просьбе выдавала я.
  Эта дополнительная работа свалилась на мою голову случайно: однажды Люда заболела, никто не хотел связываться с деньгами, а мне они были срочно нужны.
  Я оформила доверенность на получение денег в кассе на всю лабораторию, отстояла очередь, набила полную сумку денег, расписалась в ведомости у главного кассира и благополучно раздала коллегам.
  В дальнейшем это уже как бы и подразумевалось: когда Люды нет, то все ждали денег от меня.
  Я всячески противилась этому, но мне говорили, что у меня есть опыт, кассир знает меня в лицо, и я должна и дальше выручать товарищей.
  Зарплаты к тому времени были какие-то не советские: по несколько тысяч, а купюры всё ещё обыкновенные, привычные: тройки, пятерки десятки и на каждого приходилось несколько пачек денег. Получали мы в кассе запечатанными пачками, не вскрывая банковские упаковки и не пересчитывая, поскольку пересчитывать физически было невозможно.
  Я получала две сумки денег и раздавала их на своём рабочем месте, так мне было удобнее всего.
  В тот день всё шло, как обычно.
  Пока я раскладывала пачки, выстроилась небольшая очередь, человека три-четыре.
  Ко мне подошла, минуя очередь, наша сотрудница Валя и попросила выдать зарплату ей первой, так как она спешит, ей нужно уезжать по делам в московское отделение нашего института.
  Остальной народ был недоволен, но всё же это не в магазине за мясом, а всего лишь за деньгами, все получат, и её пропустили. Я быстро кинула ей несколько пачек пятирублевок, трёшек и рублёвок, чтобы не получалась так, что первые получают крупными купюрами, а остальные, какими останутся.
  Валя пересчитала пачки и одиночные купюры и ушла.
  До конца рабочего дня оставалось не больше трех часов, а от нас добраться до Площади Маяковского, где располагалось головное здание института, было не меньше часа пути. Вале действительно надо было спешить.
  Прошло минут сорок. За это время очередь поредела, сотрудники получили деньги и разошлись.
  Оставалось, в основном, начальство, которое за получкой не спешит, не солидно при их чинах.
  Неожиданно к моему столу подошла Валя, которая по моим расчётам уже должна была быть где-то на Савёловском вокзале.
  - В одной пачке не хватило пяти рублей,- сказала она мне.
  - И что?
  - В одной моей пачке не хватает пяти рублей. Я пересчитала. Ты что, мне не веришь?
  - Верю. И что?
  Я никак не могла понять, что она от меня хочет. Пачки были не разорваны, банковской упаковки. Каждому, как мне казалось, должно быть очевидно, что я получала их за полные пачки.
  Валя молчала. Я удивленно продолжала смотреть на неё, не понимая, что же всё-таки она от меня хочет.
  - Я верю тебе,- сказала я. - Должно быть в банке ошиблись.
  - Не обязательно. Можно вытащить одну купюру из пачки. Намотать на карандаш и вытащить. У меня не хватает пяти рублей. Кто-то должен же возместить мне эти пять рублей.
  Я разозлилась.
  Я получала пачки такими, какими мне давали, не пересчитывая, хоть это и нарушение. Но если бы я считала и считали бы все остальные, то в день проходили бы не больше десяти человек там, в кассе, не говоря уже о том, что потом эти тысячи пришлось бы, выдавая сослуживцам, пересчитывать мне по второму разу, и не только сегодня, но и завтра многие не получили бы денег.
  Я хотела напомнить Валентине, что деньги пересчитывают, не отходя от кассы, что она спешила, взяла деньги без очереди, а потом считала их, и что никто, кроме неё деньги в пачках не пересчитывает, что даже в магазинах берут банковские пачки без пересчёта, и если бы она пачку не вскрыла, то могла бы отдать её за те пятьсот рублей, за которые получила, что пять рублей при тысячных зарплатах ничего не значат, что она выглядит неприлично мелочно...
  И ещё из меня рвалось наружу, что даже если я и не имею моральных устоев и могу вытащить деньги из пачки, то у меня просто нет такой физической возможности, на глазах у всех это делать не станешь, а наедине с деньгами я просто не оставалась.
  Соображение, что пять рублей ничего не значат, образумили меня, и я не вступила в пререкания и не послала её куда подальше.
  Ничего не значат для неё, ничего не значат и для меня, и мне не к лицу мелочиться.
  Рассказывать долго, а тогда я всего несколько секунд молча смотрела на неё, потом взяла пятерку из одной разорванной пачки, я ведь не только пачками выдавала, но и докладывала одиночные купюры, и положила перед ней на стол. Не дала в руки, а резким таким движением бросила перед ней, ещё ладонью прихлопнула и сразу стала считать пачки другим сослуживцам.
  Валя взяла пятёрку и ушла с высоко поднятой головой.
  Когда все разошлись, я пересчитала те деньги, что остались мне. Всё было в порядке, не хватало тех самых пяти рублей.
  Это была пустяковая плата за возможность увидеть человека с неожиданной стороны.
  Дома я взяла карандаш, и попыталась вытащить купюру из пачки.
  Не сразу, но мне это удалось.
  Эта Валентина всё знала. Наверное, прежде чем идти требовать пятерку, попробовала сама.
  
  Резиновые изделия.
  Снег падал медленно и тихо. Ветра не было, низкое серые тучи, надвинулись на город, обложили его со всех сторон. Казалось, они собрались засыпать город и возвести сугробы до крыш девятиэтажек.
  Нелли дошла до своего подъезда, остановилась, положила сумки на снег, вздохнула полной грудью и оглянулась.
  Белое чистое покрывало закрыло бурую траву, вытаявшую во время недавней оттепели, грязно коричневую глину, серый асфальт.
  Стоял конец декабря, и снегопад создавал новогоднее, праздничное настроение зимы, приближающегося праздника, выпивки, радостных встреч, фейерверков.
  Нелли подставила лицо снегу и улыбнулась.
  Из подъезда вышла Рита, соседка Нелли по лестничной площадке.
  Вид у неё был самый решительный, деловой, крашеные тёмно рыжие волосы блестели из-под меховой шапки, оживляли серо-белый пейзаж.
  При виде расслаблено стоящей соседки, Рита замедлила шаг и сменила деловое выражение лица на приветливое:
  - Здравствуй, - сказала она Нелли. - Ты из магазина?
  - Да, -Нелли перевела взгляд с неба на Риту. - Нагрузилась и вот, пока шла в горку, выдохлась. Стою, дышу.
  - А я вот в аптеку собралась, - вздохнула Рита, но с места не сдвинулась, продолжала смотреть на улыбающуюся Нелли.
  - Вчера Колю твоего встретила, - сказала Нелли.
  Коля был семнадцатилетний сосед, Риткин единственный сын.
  - Я его давно не видела, он так возмужал, вырос. Девочка какая-то рядом шла.
  - С девочкой? - Ритка широко открыла глаза, крашенные ресницы растопорщились в испуге. Нелли кивнула, подтверждаю свои слова.
  - Летают значит бабочки, летают,- задумчиво, как бы только для себя прошелестела Рита.
  - Ну, всё, бегу в аптеку, - подогнала себя словами она, но с места опять не стронулась, а с какой-то тоской смотрела на Нелли.
  - Понимаешь, я в первый раз в жизни иду покупать презервативы.
  Неля чуть было не воскликнула "да зачем тебе презервативы?", но вовремя спохватилась и прикусила язык.
  Ритка уже года три, как прогнала своего пьяницу и жила одна, но, тем не менее, спрашивать, зачем ей презервативы, было, по крайней мере, нескромно: презервативы, как известно, выпускаются медицинской промышленностью только для одной цели, и выяснять, как их хочет употребить безмужняя Ритка, не следовало.
  - До сорока почти лет дожила и вот, никогда презервативы не покупала, а сейчас иду позориться, покупать. И вот как это сделать?
  - Да так и сделаешь. Подойдешь к окошку, оглянешься, и тихо скажешь: дайте мне презервативы ,- Нелли говорила, а сама напряженно думала, что, в конце концов, если нужны презервативы, значит, есть кому их надеть, а значит, он и сам мог бы их купить...
  - Заверну в фольгу из-под шоколадки,- слышался голос Ритки, просачивающийся в мозг сквозь её мысли о загадочном партнере соседки.
  - И положу под елочку в качестве новогоднего подарка... Он большой уже, поймет, наверное, что я имею в виду, а то, ты вон говоришь, бабочки летают.
  -Ой, - Нелли, наконец, поняла, что гондоны Рита покупает для сына, и представила себе лицо мальчишки, когда он развернёт свёрточек и увидит, что именно его мамочка так красиво завернула и подложила в качестве подарка,- ой не могу.
  И Нелли, давясь от хохота, прислонилась к шаткому заборчику, ограждающему палисадник от тротуара.
  - Хорошо тебе гоготать, - обиженно сказала Ритка. - Ты всех своих пристроила, тебе бояться уже нечего, а тут живешь, как на иголках. Только и жди подарка.
  И Ритка решительно повернула к аптеке, понеслась совершать подвиг, выполнять материнский долг, но Нелли её остановила.
  - Подожди, я свою историю с презервативами вспомнила, сейчас расскажу, подожди две минуты, дай просмеяться.
  "Ну, ты знаешь, Андрей наш уехал в Швецию делать диплом, а потом и жену с сыном увез.
  И вот спустя месяц звонит мне и говорит:
  - Мама, здесь очень высокие цены на некоторые необходимые резиновые изделия. Это шведы со своей высокой зарплатой и маленьким темпераментом могут не размножаться в таких условиях, а я не могу. Если вы нас не выручите, то ждите тогда к лету подарочек.
  "Алешка пришёл с работы, я ему говорю, так, мол, и так, выручай сына, пошли ему контрацептивы.
  Он послушно пошёл в аптеку, купил, и отправился на почту, нашу, ближайшую, но оказалось, что за границу можно послать посылку только с главной почты.
  Поехал Алексей на главную почту, а там с него потребовали опись!
  И составил наш Алексей Андреевич такую опись:
  Презервативы- 100 шт.
  Шоколадки- 2 шт.
  Пишет опись, а сам от хохота давится: завалим Европу резиновыми изделиями российского производства!
  А опись, кстати, нужно на двух языках делать, и для перевода слова презерватив Алексею понадобился англо-русский словарь.
  Хорошо, рядом с почтой у нас библиотека, там ему словарь на пару минут выдали.
  Такие вот дела, сто штук в посылке. Ничего, сдал. Стыд не дым, глаза не выест.
  А одну упаковку под елочку как-нибудь купишь."
  На том и расстались.
  А внучка у Риты родилась спустя лет пять после этого разговора. Видимо, подарок был не только принят, но и правильно понят.
  
  Пятьсот долларов
  
  - Где мать?- сын уже наглотался супа, сжевал жаркое и теперь, судя по скрежету ложки о дно кастрюли, соскребал остатки утренней манной каши.
  - Да, что-то мамы не видно, где она?
  Дочь, наконец, положила телефонную трубку и тоже заинтересовалась моим отсутствием.
  - Тссс- Алексей приложил палец к губам. - Тихо, дети, Зина занята.
  - Да чем же?
  - Пишет докладную для ЦРУ.
  Я сижу за дверью в маленькой комнатке на диване. Там слышно всё происходящее на кухне, но я сосредоточенно работаю.
  Однако сообщение о ЦРУ остановило мое внимание. Я бросаю английский словарь и начинаю прислушиваться.
  - Сорос обещал русским учёным по пятьсот долларов за статьи, только нужно ещё указать, по каким темам последние годы работаешь, вот оголодавшие научные сотрудники пишут списки своих работ. ЦРУ остается только собрать данные у Сороса, и картина, кто над чем работает и где, будет ясна. Даже и переводить не надо, сами и переведут.
  - Да не выдумывай, - закричала я через дверь. - Указываем ведь только открытые работы в переводных журналах. Так что это и так всё известно.
  Насмешки мужа звучали весной, а осенью того же года за мои труды мне выдали чек на пятьсот долларов, как Сорос и обещал.
  Получать деньги я поехала с эскортом, с одной молодой женщиной, нашей дальней родственницей, которая в тот момент жила у нас, ждала зачисления в аспирантуру. Страшно было одной таскаться по Москве с большой суммой.
  Пять хрустящих зеленых бумажек спрятала я в сумочку, а дома в шкатулку, и начала мучительно думать, что с ними делать.
  - Купи себе шубу, мама,- сказала легкомысленная дочь.- Ты вечно мерзнешь в пальто, а шуба у тебя уже страшная, давно пора её выкинуть.
  Это правда, шуба давно отслужила своё, но вот так просто отдать кучу денег за какую-то шубу я не могла. Совсем недавно есть было нечего, и мало ли чего, надо иметь запас на чёрный день.
  Деньги пролежали у меня с осени до весны, а весной я не выдержала.
  Кругом только и разговоров было, что об огромных процентах, которые выплачивают во всяких там МММ.
  В МММ были огромные очереди, и это меня останавливало, а тут вдруг открылась компания Юпитер-альфа, предлагала, кажется 25 процентов в месяц. Компания была новая, и очереди там были небольшие.
  Я дала Алешке пятьсот долларов и попросила его отнести в этот самый Юпитер-альфа, но на самом деле не всё туда положить, а половину, а остальные куда-нибудь ещё, подумаем.
  Но Алексей положил туда все деньги.
  -Там такие старушенции замшелые по тысяче клали, мне, мужчине стало стыдно только 250 класть,- объяснил мне муж свой поступок.
  На миру и смерть красна...
  Всего через три недели после того, как мы подписали договор с Юпитер-альфа, все эти фирмы-пирамиды стали лопаться одна за одной, как будто ждали, когда я, наконец, расстанусь с деньгами. А наша лопнула так быстро, что мы даже и рубля процентов не получили.
  Просто отнесли свои деньги, получили на руки бумажку-договор, и на этом всё закончилось. Слишком долго я колебалась, чувствуя подвох.
  - Говорила я тебе, мама, купи себе шубу,- сердилась дочь.
  - Ладно, - сказала я.- Легко деньги пришли, легко и ушли. Будем считать, что их и не было.
  А что ещё оставалось делать, как не смириться? Глупость наказуема.
  
  
  Отдых в Испании
  
  Испания. В этом звукосочетании слышится шум прибоя, стук кастаньет, ржание Росинанта. По залитой солнцем арене бежит бык и развевается красный плащ тореадора
  Мы вылетели в Испанию 12 августа 1998 года всей семьей: дочь Маша с зятем Витей и двумя дочерьми и мы с мужем.
  Они на три недели, мы на две.
  Летели мы в Барселону. Отель наш располагался к северу от Барселоны, в местечке Лоррет де Мар в испанской Каталонии.
  Давно ли, казалось, открылась возможность отдыха за границей, и все, в том числе мы с мужем, рванули в Турцию, купались в Средиземном море, выучивали такие замечательные названия, как Анталия, Алания, Кемер и прочие сказочно звучащие слова.
  Но Турция отошла на задний план, и модно стало отдыхать в Испании.
  Всего-то восемь лет назад стояли в очередях, чтобы отоварить талоны и купить сто пятьдесят грамм макарон, а сейчас шведский стол три раза в день и ешь от пуза, сколько влезет.
  Погода стояла прекрасная, море, солнце, рокеры по ночам, экскурсии по сооружениям Гауди и в музей Сальвадора Дали.
  Казалось, вот, наконец, и мы, россияне стали такими же, спокойными, сытыми и независимыми, как и все здешние европейцы, как эти толстые баварки в шортах, нарядные испанки из Андалузии, неуклюжие молодые голландцы на мотоциклах, купаемся, загораем, не трясемся за завтрашний день.
  Наше расслабленное состояние отдыха нарушили события девятнадцатого августа: грянул дефолт. Рано нам было ещё думать, что мы такие же, как все.
  Алексей, мой муж, смеялся:
  - Только я уеду из России, как там что-то происходит: В прошлом году ураган, в этом финансовый кризис.
  Ему можно было смеяться, так как повода волноваться не было. Образовавшуюся у нас перед поездкой лишнюю - нет, лишних денег не бывает, - скажем, свободную тысячу долларов я хотела положить в банк, открыть валютный счёт и сложить туда свои накопления. Надоело мне наше бескультурье с деньгами в чулках. Захотелось мне стать женщиной с валютным счётом.
  Красиво звучит: женщина с валютным счётом.
  Хотелось, но всё же не настолько, чтобы тащиться в банк, и я в последний момент отдала деньги подруге на сохранение - не хотела оставлять в пустой квартире, вдруг залезут. Совсем недавно в нашем подъезде обворовали квартиру на девятом этаже, утащили всю аппаратуру.
  Мы с мужем, старшая половина семьи, потерять ничего не могли, потому что ничего не имели, но зять волновался, не знал, как обстоят дела на его фирме.
  Срочно позвонил в Москву, директор его успокоил: в условиях инфляции все поступающие на счёт фирмы рубли в тот же день конвертировались в доллары, а перед резким падением рубля на фирму пришла большая поставка товаров. Обесценилась в четыре раза лишь однодневная выручка в кассе, но это были пустяки. Разорение фирме не грозило.
  Фирма фирмой, а у зятя были ещё и личные накопления, которые он, в отличие от дикой тещи, хранил на счёте в банке.
  Первое время деньги лежали в банке Российский кредит, в котором был и счёт фирмы. Банк стал задерживать переводы денег, и это означало только одно: он скоро рухнет. И фирма открыла второй счёт, в банке Москвы.
  - А свои личные накопления когда собираешься перевести в другой банк?- беспокоилась я о деньгах зятя.
   Надоедала ему каждый день, и он перед отъездом в Испанию перенес деньги в другой банк.
  - И что?- сердито спрашивал он меня сейчас, как будто моими личными стараниями обанкротилось правительство, - чем это мне помогло? Только зря суетился. Все валютные счета заморожены, во всех банках. Один чёрт, куда ни положи, нигде не спасешься.
  Каждое утро, отправляясь на прогулку, Витя покупал свежие русские газеты и читал их на ходу по дороге на пляж. С того дня, как свершился дефолт, и у нас, простых граждан, не бизнесменов, тоже открылся интерес к финансовым делам в государстве, и он зачитывал самые острые моменты вслух.
  Думаю, в глазах аборигенов и других отдыхающих мы выглядели живописной группой: Маша в розовом платье с разрезами почти до трусов и большой сумкой с полотенцами, рядом с ней восьмилетняя Настя с неизменными надутыми оранжевыми наплечниками на худеньких загорелых ручках, Алешка в очках с курносым носом, заклеенным по стародавней русской привычке бумажкой, чтобы не обгорал, с младшей годовалой внучкой Соней на руках. За Алешкой следовала я в соломенной шляпе с большой дырой и с сумкой, из которой торчал альбом для акварели и топорщились кисточки. Я любила на отдыхе писать акварельки.
  Шляпу я приобрела четыре года назад в Аланье, а дыру на ней прокопали маленькие пакостливые ручонки Сони, которая сейчас обряженная в оранжевое платье сидела на руках деда, мечтательно разглядывая его голубую кепку с надписью Речфлот, шедевр отечественного производства, прокопать дыру в которой не представлялось возможным, Что не мешало ей пытаться это сделать.
  Замыкал наше шествие зять, молодой и толстый, в шортах и панаме, читающий вслух газету. Он и выкрикивал сенсации в спину остальных. Южное солнце сверкало в стеклах его очков.
  20 августа, несмотря на уверения газет, что все счета заморожены, Маша с Витей обнаружили, что их банковская карточка продолжает действовать и банкомат выдает им требуемое количество песет.
  Здесь, в Испании, они могли получать деньги со счёта, а вернувшись в Россию, нет.
  - Во всех газетах клянутся, что государство все долги выплатит, всё вернет вкладчикам. Но чем больше они клянутся, тем меньше я им доверяю,- задумчиво сказал зять. - Придется все деньги перевести в песеты и потратить здесь.
  - А много денег?- поинтересовалась я.
  - 7,5 тысяч долларов.
  - Жалко-то как. Такую сумму просто не потратишь.
  Но тратить начали. Маша купила вязаную скатерть, туфли. Купили куртку Алексею, мне пальто, босоножки. Витя накупил себе обуви на два года вперед.
  Деньги не заканчивались. Ушло только полторы тысячи.
  Несмотря на необходимость тратить деньги, люстру из ракушек на память об Испании мне купить не дали. Муж не допустил такого бесстыдного транжирства, и пришлось мне удовольствоваться круглыми салфетками из мелких ракушек, видимо, подставками под горячее.
  Банкомат менял только две тысячи песет, и Витя с Машей ходили от банкомата к банкомату, и собирали песеты. Витя держал на руках Соняшку, а Маша запихивала в щель банкомата карточку.
  - Каждый раз думаем, что всё, последний раз нам деньги выдали ,- жаловалась Маша. - И что мы будем делать с этими песетами в Москве?
  Тут вот и подвернулась экскурсия во Францию.
  Поехали мы втроем: Витя, Алексей и я. Маша осталась с детьми.
  На границе оказалось, что можно менять доллары на франки, песеты на франки и песеты на доллары.
  Витя дал мне песет на тысячу долларов. Я небрежно подошла и без хлопот совершила обмен.
  За мной шёл Алешка, он менял две тысячи. Это уже вызвало затруднения.
  Служащий встал, подошёл к соседу, меняющему в соседнем окошечке, взял у него доллары.
  А тем временем Витя пытался поменять три тысячи.
  Это вызвало переполох.
  Обслуживающий Витю кассир вынужден был обойти все шесть окошек обменщика, выменять у своих товарищей доллары и выдать Вите целую кучу зелененьких самого разнообразного достоинства.
  - Они, наверное, такого и не ожидали, не были готовы к тому, что въезжая во Францию туристы набивают карманы не франками, а долларами,- смеялись мы, отъезжая в автобусе от границы.- Мы собрали у них всю американскую валюту.
  Витя подсчитал, что он на этих операциях потерял семь процентов от суммы. Многовато, но всё же не половину, как выплачивали в это время в России.
  Накопления были спасены. А таможенники в пограничном обменном пункте, возможно, решили, что валютные спекуляции у русских в крови.
  Маленькие людишки спекулируют на обмене на границах, а большие делают некредитоспособными правительства. Хотя на самом деле маленькие только пытались спасти свое добро.
  - Что, - спросила подружка, когда я, по возвращении, забирала у неё свои денежные запасы, - наш домашний банк оказался лучше, надежнее? Где бы ты сейчас была, если бы завела себе счёт?
  Путь к европейским нормам жизни труден и извилист.
  
  
  Танцульки
  
  Ирка Иванова трудилась на трех работах.
  Бралась за всё: набивала тексты, заводила длиннющие таблицы цифр для дальнейшей обработки, писала простенькие программы для обсчёта рентгенографических данных.
  Время было такое: денег не было. Прилавки, наконец, наполнились, угроза умереть от голода миновала. Но карманы были пусты, денег катастрофически не хватало, а хотелось вкусно покушать и купить на рынке у челноков турецкие шмотки, оформленные под итальянские.
  Пока мать работала на трех работах, а отец пропадал на одной с утра до вечера, Маша, Иркина семнадцатилетняя дочь, готовила предкам еду и испарялась из дома: каждый день были танцы то в теперешней школе, то в бывшей школе, то в университете, куда она не ленилась ездить с подружкой.
  Маша была тоненькой, воздушной девушкой, с тем изяществом движений, с той грацией, которая дается от рождения и которую ни за какие деньги и гимнастики не приобрести.
  Маша подводила глаза, подкрашивала губки, взбивала негустые свои волосы в пушистую пену и, сияя улыбкой от уха до уха, красоткой заявлялась на танцы, где ей не было отбоя от кавалеров.
  - У неё выпускной класс, решающий год, а она совсем о будущем не думает, у неё одни танцульки в голове, - в десять часов вечера добравшись, наконец, до родной кухни, Ирка глотала сваренные дочерью щи и одновременно выливала на голову мужа свои переживания о будущем дочери.
  У Ирки Машка была единственной дочкой, а у Володи, её мужа, это был третий ребенок. Он убедился на первых двух, что дети не получаются такими, какими хочется их родителям, и был спокоен и снисходителен к младшей.
  - Не так уж она о будущем не думает,- улыбнулся он в ответ на сетования жены.- Учится в физмат классе. На танцы бегает не куда-нибудь, а в Университет, на мехмат. Знает, где мужа искать.
  После школы Маша попыталась сдать экзамены в Университет, на экономический факультет, и даже обошлась без двоек, но по конкурсу не прошла.
  Убиваться по этому поводу Маша не стала, а просто подала документы вместе с отметками в экономический техникум, который к тому времени переименовали по заграничному в колледж.
  На танцульки она по-прежнему бегала в Университет на мехмат, где у неё к тому времени образовался постоянный дружок.
  Маша училась, родители работали, концы с концами сводили, Ирка продолжала вкалывать на трех работах, строго вела семейный бюджет, вязала, шила дочке красивые наряды, не хуже, чем у миллионерш в иллюстрированных журналах, и сильно уставала.
  После первого курса Маша отрабатывала практику в одном из Московских банков.
  Проработала она три недели, и заплатили ей, практикантке, за эти три недели столько же, сколько Ирине удавалось заработать за полгода на всех её работах.
  Иванова была обескуражена.
  У неё было высшее образование, и не просто высшее, а университетский диплом, двадцатилетний стаж работы, а её Машка, девчонка, ещё и техникум-то не закончила, получила в шесть раз больше, чем она, Ирина.
  - Всё, Машка,- сказала она дочери.- Работаю до июня. Как только ты закончишь свой колледж, я работу бросаю. Отец себе на жизнь зарабатывает, да он без работы и не может, а меня ты будешь кормить.
  - Да запросто, мамочка,- и Маша обняла и поцеловала мать. Маша была непослушной и капризной, но ласковой и любящей дочерью.- Ни к чему будет тебе загибаться за гроши. Дома будешь сидеть, шитьем любимым заниматься. Проживем.
  С той поры много воды утекло. Ирина давно на пенсии, нянчит внуков. Маша работает периодически, но её деньги не играют существенной роли в бюджете семьи. Кормит их, а заодно и свою мамочку Машин муж, выпускник мехмата, работающий в банке
  
  
  Крик души
  
  -Это форменное, ничем не прикрытое, стопроцентное издевательство !!
  Я так прямо и сказала ей, такими точно словами, гнев вскипал у меня уже в самом горле и выплескивался наружу. Просто удивительно, сколько эмоций могут иногда вызывать предметы, настолько мелкие, что можно было бы и не обращать на них внимания. Стиснуть зубы и наплевать.
  Но мелочи отравляют нашу жизнь. Особенно, когда от тебя требуют совершенно бессмысленных действий.
  Инспектор и ухом не повела на мою тираду, как будто глухая была. Моих лет, крашеная блондинка с приятным лицом отводила глаза в сторону и молчала. Подала мне обратно отчёт и ждала, когда я исправлю. Но я не спешила брать свой отчёт обратно. Сверлила её злющими глазами, протыкала насквозь, и она не выдержала.
  - Это не я придумала, с нас так требуют. В прошлый раз премию не дали за то, что вы неправильно отчёты оформляете.
  Разговор происходил в фонде социального страхования, который тогда располагался на Малой грузинской.
  Два года назад, когда я только начинала свою бухгалтерскую деятельность, мы сдавали отчёт, состоящий из двух стандартных листов. Теперь бланки поменяли, и я сдавала уже отчёт на бланках из трех листов, из которых я заполняла только первую страницу первого листа.
  Остальные к нам не относилась, только к тем фирмам, которые имели инвалидов или ветеранов войны, или каких-нибудь других льготников. Целый вложенный лист относился к чернобыльцам.
  На всех этих пустых листах было множество всевозможных граф. Большие такие таблицы, по двадцать строчек и по восемь-десять колонок. Я на всех поставила букву Z и так пыталась сдать отчёт, как сдавала его все прошлые разы. Но не тут-то было!
  С прошлого раза неизвестного мне чиновника-бездельника укусила какая-то муха, или петух клюнул в неподобающее место, но только теперь я должна была в таблицах на пяти страницах в каждой графе поставить прочерк, нарисовать по крайней мере сто чёрточек в ста клеточках.
  Вместо того, чтобы сделать отдельные бланки для фирм, имеющих льготников и не имеющих их, они изводят горы бумаги в шесть раз, вдумайтесь, в шесть раз больше, чем необходимо, а теперь ещё и над бухгалтерами издеваются, заставляя их ставить прочерки в каждую графу!
  Полный идиотизм, вот что меня доконало в этом требовании.
  Убедившись, что инспектор не уступит, я рванула листы со стола.
  - На Нюренбергском процессе многие преступники оправдывались тем, что действовали по приказу. Но это не освободило их от ответственности, и вас не освобождает.
  Если требования начальства - глупости, не надо им потакать, надо уважать себя и бухгалтеров, а не придурков только потому, что они над нами...
  Я перевела дыхание. Ответом мне была тишина, нарушаемая шуршанием шариковой ручки по бумаге.
  Я взяла отчёт, открыла его, и стала с ненавистью ставить прочерки в каждой клеточке бланке.
  За двадцать минут, а может быть и меньше, я закончила работу.
  Я ставила чёрточки и уговаривала себя: "Ну и что я так злюсь? Мне за это деньги платят, я же работаю, и мне нужно сдать отчёт. В конце концов, я же не на лесоповале в поте лица работаю, загибаюсь, а сижу в теплой комнате, держу на коленях лист бумаги и рисую горизонтальные палочки".
  Уговоры помогали слабо.
  Я легко смирилась с тем, что пришлось уйти с должности старшего научного сотрудника на инженера второй категории в технический отдел завода, где мне платили в четыре раза больше, чем на научной работе, несмотря на явное понижение в должности.
  Я ещё легче перебралась из инженеров второй категории в бухгалтеры, заново переучилась, бегала по банкам, инкассировала деньги, относила платежки, сдавала балансы.
  Но вся эта работа, даже сдача балансов, имела смысл. Я участвовала в работе фирмы, в обороте денег и отчитывалась за правильность проводимых мною налоговых платежей.
  А сейчас я делала бессмысленную, просто-таки унизительную работу - ставила прочерки в клеточках, я, физик по образованию, кандидат наук, проучившая в общей сложности 21 год: 11 лет в школе, шесть в институте и четыре в заочной аспирантуре.
  И всё это только для того, чтобы сейчас ставить прочерки в клеточки.
  И тот факт, что зарплата моя увеличилась в десять раз, меня не успокаивал, а ещё больше угнетал. Я продалась за деньги.
  Вернувшись на фирму, я взяла бланк отчёта по соцстраху, наставила в них чёрточки и отксерокопировала в четырех экземплярах, чтобы избавить себя от этой противной работы в следующем квартале.
  Надо ли говорить, что к следующему кварталу форму бланка поменяли, добавили две новые графы, и мне пришлось ставить чёрточки заново.
  Но в этот раз я уже не горячилась, смирилась с обстоятельствами и в конце рабочего дня, усталая и ни на что лучшее не способная, я проставила прочерки в новом бланке.
  Плетью обуха не перешибешь.
  
  История одного состояния
  
  Лежит негр под деревом, подходит к нему белый:
  - Ты что лежишь?
  - А что?
  - Вон бананы на дереве висят. Пойди, нарви связку, продай. Купи на эти деньги тележку, набери тележку, продай. Потом купи машину, нарви машину бананов, продай. Потом купи много машин, найми людей, они будут рвать бананы, а ты будешь лежать под деревом.
  - А я и так лежу.
  Но это притча о разных мировоззрениях, а мой рассказ не об этом, а о процессе накопления богатства.
  Молодой человек, назовем его Ваня, окончил столичный ВУЗ в 90-ом году. Был он к тому времени женат, имел годовалого сына, диплом на руках и полную свободу действий.
  Ваня в аспирантуру поступать не стал, надоела ему учёба, и уехал из столицы на родину, в провинцию, в город Н, который в скором времени оказался ближним зарубежьем.
  Жил он в одной квартире с родителями жены, работа инженера давала очень мало. Снабжение в его родном городе было значительно лучше, чем в Москве, и цены были ниже, но зарплату задерживали, и приходилось временами туго.
  Выручала пенсия тещи, которую, в отличие от зарплаты, выдавали регулярно.
  Нужно было что-то предпринимать, и Ваня обратил свои взоры в столицу, к старым друзьям, однокурсникам,
  Многие из них освоились в новых условиях, открыли фирмы и с переменным успехом торговали, кто во что горазд.
  Ваня приехал в Москву, покрутился, покрутился и решил торговать калькуляторами.
  Персональные компьютеры тогда только входили в нашу жизнь, и на калькуляторы был большой спрос. Вся бухгалтерия считала на калькуляторах.
  А в Ванином городе располагался большой завод по производству грузовых машин, бухгалтерия на заводе велась по старинке, в гроссбухах.
  Ваня взял в фирме старого приятеля партию калькуляторов на реализацию, попросту взял без денег с тем, чтобы после продажи вернуть.
  В бухгалтерии завода калькуляторы тут же расхватали и попросили ещё, пообещав заплатить в течение ближайшего месяца.
  Ваня привез ещё и ещё. Одновременно он снабжал калькуляторами и частных лиц и ближайшие магазины. Дело пошло, только завод деньги не выплачивал, а задолжал Ване приличную сумму, пересчитанную в условиях инфляции в у.е., так что реальная сумма всё росла и росла.
  На Ваню не очень наседали в фирме, где он брал калькуляторы, но всё же иногда напоминали о долге, и тогда Ваня тормошил администрацию завода, порядком им надоел, и в один прекрасный день они предложили ему бартер.
  Тогда в моде был бартер: ты мне предметы своего производства, а я тебе на ту же сумму своего. Так и разойдемся без денег.
  Товарно-денежные отношения опустились до уровня простого обмена.
  И Ване навязали грузовик.
  Ваня перегнал грузовик в Россию, километров так за тысячу от родного города, и продал. Продал в два раза дороже, чем исходная цена.
  Грузовик стоил дороже калькуляторов, часть денег ему пришлось вернуть, а на оставшуюся он купил ещё один грузовик, ещё перегнал, и ещё раз продал.
  А дальше всё пошло, как в приведенной вначале рассказа притче. Через год Ваня купил трехкомнатную квартиру на четвертом этаже четырехэтажного дома в центре города и сделал её двухуровневой: отделал чердак под спальни.
  Он уже не ездил сам, не возил деньги наличными в сумке. Грузовики перегоняли нанятые шоферы, деньги культурно переводились на счета.
  Колесо торговли закрутилось, принося в первые годы стопроцентную прибыль.
  Позднее прибыль снизилась, но это не имело значения: у Вани был к тому времени большой капитал, настолько большой, что можно было на него безбедно жить, получая всего и три процента прибыли.
  
  
  Золотой гусь
  
  План возник в голове Любы. Она представила весь путь денег ясно и, как ей казалось, во всевозможных деталях. Риск, конечно, был, но небольшой.
  Муж Слава, когда она рассказала ему свой план, возражать не стал, но рубить гуся отказался.
  - Подстрелить, это пожалуйста,- сказал он жене.- А рубить гусей я никогда не рубил, испачкаюсь кровью с головы до ног. Гусь всё же не курица.
  Люба вздохнула, зажала гуся под мышку и пошла к соседу Фёдору.
  Федя уже два дня, как вышел из очередного запоя, был мрачен, но чисто выбрит и стоял возле покосившегося курятника, раздумывая, чем бы его подпереть, чтобы до осени продержался.
  Осенью Федя надеялся закончить отделку веранды и построить новый курятник.
  Увидев Любу, решительно идущую к нему с гусём под мышкой, Федя кивнул ей головой издалека, одновременно и здороваясь и подтверждая, что он понял, что ей нужно и сейчас сделает.
  Он зашёл в полутемный сарай, нашёл топор, вышел, молча взял у Любы гуся, положил на пень для рубки дров, крепко зажал птицу, и уже через пару секунд держал её, обезглавленную, сливая кровь на землю. А через пять минут Люба шла обратно, аккуратно неся гуся за лапки.
  Гуся общипали, выпотрошили, нафаршировали зеленым фаршем, завернули в полиэтилен, и в пять часов Слава повез птицу к поезду, чтобы передать с проводницей в Москву, сыну с дочкой, вернее сам гусь был для детей, а вот начинка была только для сына.
  Люба же позвонила Сашке, дочери, и сказала, что они передают им гуся.
  Собственно говоря, Люба пыталась сначала прозвониться сыну Валере, для которого и предназначался гусь, вернее, его внутренности, а самого гуся дети могли бы и поделить между собой. Но у Валеры на фирме было занято и занято, и Люба, устав выслушивать в трубке короткие гудки, позвонила дочери.
  - Встречайте птицу, - сказала она.
  Сашка училась в аспирантуре, дел у неё было по самую макушку, да гусь ей был и не нужен, не могла она съесть этого гуся, много было.
  Поэтому Сашка перезвонила брату Валере и передала ей слова матери.
  Краснодарский поезд, с которым путешествовал гусь, прибывал в Москву полшестого утра. Валера не любил эти ранние подъемы и хлопоты и, прикинув, что за деньги, выложенные за такси, он без всяких хлопот купит себе такого же гуся на рынке, решил на вокзал не ездить, тем более что мать позвонила не ему, а Сашке.
  - Вот пусть Сашка и едет,- сказал он жене Кате, - ей было сказано встречать гуся, а не мне.
  Катя представила большого жирного, вкусного гуся, и как его надо будет выделывать, жарить, потом долго-долго есть, потом мучаться, куда девать остатки. И выбросить жалко, и съесть невозможно. Можно, правда, будет не жарить целиком, а разрубить на части, часть спрятать в морозилку, ну да что думать о гусе, которого муж не хочет встречать. Не хочет, его дело, если его мамочка обидится.
  Проводница Оксана, которой было заплачено за доставку двадцать рублей, немногословная хохлушка, выбрасывать посылку не стала. Решила вернуться с ним в Краснодар, а если там за ней хозяева не придут, тогда и подумать, что с этим гусём делать. В Краснодар поезд отправлялся днем.
  Вечером Люба позвонила сына на работу:
  - Ну и что, встретил гуся? Всё в порядке? Нашёл?
  - Что нашёл? Что я должен был найти? Ничего я не нашёл. Работы много, я устал, поленился вставать так рано. Я думал Сашка встретит. Да бог с ним, с гусём. Спасибо, мама, но так получилось.
  - Да что ты такое Валера говоришь? Как так рано вставать. Валера, да ты с ума сошёл,- запричитала в трубку мать. - Как ты мог! Мы гусю во внутрь заложили три тысячи долларов, которые отец тебе должен. Не знали, как передать, вот и решили с гусем. Это же золотой гусь.
  - Да что ж Сашка мне не сказала?
  - Не знаю. Я ей намекала, не хотела прямым текстом говорить.
  Валера затосковал. Жалко было три тысячи, жалко было и мать, которая очень расстроилась.
  - Шлите обратно,- сказал Валера.
  - Ну, тогда встречай этого гуся в том же вагоне через два дня утром, мы снова его вам пошлем.
  Слава, чертыхаясь, поехал встречать вернувшуюся из Москвы золотую птицу.
  Была весна, но уже припекало, и гусь, перевозившийся под полом вагона в естественном холодильнике, уже начал задумываться, а не протухнуть ли ему, невзирая на облагораживающую его начинку.
  Получив гуся, по причине слабого запаха, Слава завернул его ещё в пару полиэтиленовых мешков, проверив предварительно внутренности птицы. Заветная пачка была на месте.
  Назло гусю на обратном пути в Краснодарском крае наступила жара.
  Пассажиры стали волноваться: в коридоре вагона появился легкий запах, навевающий раздумье о расчлененных трупах, спрятанных в чемоданах.
  - Что-то у нас как-то плохо пахнет,- пожаловалась проводнице одна пассажирка, тощая и нервная дамочка, с круглыми глазами и острым носом-клювом, которым она поводила по сторонам.
  Оксана, только что закончившая мыть туалет с хлорирующим очистителем, и успевшая после этих тяжких трудов пропустить рюмочку перед обедом, напрочь лишилась обоняния, и, возможно, именно это спасло протухшую золотую птицу.
  - У меня чисто, нюхайте у себя, - сказала она.
  Ей очень хотелось уточнять, какое именно место у себя надо понюхать нервной дамочке, но связываться было опасно, острый клюв выглядел кляузным.
  Пассажирка поджала губы и ушла, чувствуя, что её как-то оскорбили, а как именно, она не поняла.
  Утром, проспавшись, напарница проводницы тоже почувствовала запах.
  Они посидели, принюхиваясь, потом открыли люк, где лежала птица.
  - Это гусь, похоже, протух,- поняла Оксана.
  - Если и сейчас его не возьмут, выброшу к чёртовой матери.
  - Закрывай скорей,- закричала напарница,- а то опять придет эта тощая, принюхиваться.
  Валера встречал Птицу. Подвез его к поезду Михаил Иванович, шофер с фирмы.
  Сонная Оксана отводила нос в сторону, передавая Валере полиэтиленовую сумку.
  В нос ударил отвратительный запах.
  Подъехали к ближайшей помойке.
  Валера, заткнув нос платком одной рукой и отвернувшись от сумки, другой вслепую нашарил глубоко засунутый в птицу пакет с чем-то твердым, вытащил, трясясь от отвращения снял с пакета первый слой полиэтилена, и посмотрел на то, что вытащил. Сквозь облепленный чем-то скользким и вонючим бок пакета мирно просвечивали зеленые купюры долларов.
  Валера оставил пакет себе, остальное бросил в мусорный бак.
  Вонь стояла невообразимая.
  Валера вытер пакет и руки платком, и платок тоже бросил в контейнер.
  Дома Валера снял с денег ещё два полиэтиленовых кулька, тщательно вымыл ароматическим мылом, пересчитал деньги, потом понюхал купюры.
  В отличие от его рук доллары не пахли.
  
  Бело-сине-красный
  Страна сменила символику. Красные флаги вышли из употребления, и на их месте появились бело-сине-красные Российские флаги.
  Полосатые полотнища полоскались на ветру, символ новой эпохи, появившихся надежд на лучшую жизнь.
  И никто, глядя на флаги, не задумывался о том, откуда они взялись, эти полотнища.
  С революционными флагами в семнадцатом году было проще: в ход шёл красный кумач. А где кумача не было, красили полотно луковой шелухой. Сейчас флаги стали трехцветными и луковая шелуха и одноцветная материя не годились.
  И где, как не в институте красителей решать эту сложную разноцветную задачу.
  Последние два года в институте красителей произошли удивительные перемены.
  Нарушилась строгая иерархическая лестница заработков, когда имеющий более высокую должность больше получал. Возникали мелкие и крупные кооперативчики, заключались хоздоговора, оплата часто шла из рук в руки наличными, и можно заработать значительно больше, чем свой оклад.
  В ход шли старые научные разработки, и если раньше нужно было долго и упорно внедрять какую-нибудь удачную сделанную работу, то теперь всё упростилось: если на твое изобретение находился заказчик, то ты сам из институтских реактивов готовил придуманный тобой продукт и продавал его.
  Но за эту возможность приработать надо было бороться не меньше, чем в своё время за возможность подняться по служебной лестнице хоть на одну ступеньку.
  Зам директора одного из отделений нашего института организовал кооператив по покраске флагов.
  Поднявшиеся достаточно высоко по ступенькам служебной лестницы чиновники давно забыли то время, когда сами работали руками.
  Теперь же, чтобы побольше заработать, они сами становились к станку, в нашем случае к вытяжному шкафу и, вспоминая молодость и утерянные навыки, нарабатывали красители, варили полимеры, таскали ящики со шприцами.
  Каждый нанятый товарищ уменьшал долю остальных, поэтому нашедший выгодный заказ старался максимально всё делать сам.
  И заведующие лабораториями, и старшие научные сотрудники, и замдиректора отделений не гнушались никакой работой. Кушать хотелось всем.
  В случае флагов маленький коллектив во главе с заместителем директора института работал по вечерам, после работы.
  Они стояли у чанов, варили под тягой краску, а потом наносили её полосами на полотнища материи: под одной тягой голубую полосу, под другой красную.
  Этой скучной тяжёлой работой они занимались до глубокой ночи.
  Одни красили, а не попавшие в счастливчики им завидовали: оплата за такие левые работы была приличная. Оставалось утешаться тем, что можно отдохнуть, когда другие трудятся.
  Руководители трясли старыми связями, искали работы, какие придется, а подчиненные тоже суетились, искали, куда бы уйти, прощаясь с привычной работой по специальности.
  Выживали, как могли, теперь не под красными, а под бело-сине-красными флагами, которые сами и красили.
  Мы с Лорой, моей лаборанткой, нарабатывали плёночные индикаторы для процессов радиационной стерилизации шприцов.
  Стерилизацией занималась часть нашей лаборатории, надо сказать, более удачливая, чем все остальные.
  Когда-то я сама разработала составы этих индикаторов, и из всех исследованных соединений только одно оказалось подходящим для практического использования. Его мы и добавляли в пленки.
  На ящики со шприцами со всех сторон наклеивали индикаторы. При облучении ящики переворачивали, так как разные стороны получали разные дозы, и индикатор по интенсивности окраски точно указывал, какая сторона ящика была обращена к источнику. Это исключало возможность ошибки при перестановке ящиков.
  Да и заказчик мог проверить проделанную работу, осмотрев ящики: желтые индикаторы становились красными.
  В других лабораториях нарабатывали красители, фоторезисты, жидкие кристаллы. За это тоже капали деньги, кому большие, кому меньше.
  Использовались старые изыскания, никто не хотел платить за что-то новое. Научная жизнь в институте тихо умирала.
  Заказов становилось всё меньше, оклады стали чисто символическими, народ разбегался.
  Спустя пять лет в половине девятого утра я ехала мимо той станции железной дороги, возле которой был расположен наш институт.
  В это время в былые годы с электрички по дороге текла широкая река народу. Возле проходной образовывалась очередь: табельщицы не успевали выдавать пропуска.
  Сейчас пять-шесть немолодых людей неторопливо направлялись в сторону проходной.
   Времена, когда можно было заработать на кусок хлеба научной работой уходили в прошлое.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"