От автора:
Герои романа являются вымышленными персонажами и всякое сходство с кем бы то ни было является случайным.
;Глава 1
В которой наши герои изучают математику и русский язык в течение 10 лет вкупе с другими школьными предметами
Электричка от Савеловского вокзала до станции "Долгопрудный" идет двадцать пять минут, если улыбнется удача и не придется стоять на станции "Бескудниково" еще 20, пропуская экспрессы.
Но для того, чтобы попасть в ту часть города, где жили наши герои, когда никаких экспрессов не было, необходимо проехать еще три минуты и выйти на станции
"Водники".
В летнюю жаркую пору с электрички вытекает говорливая река: москвичи, приехавшие из города и мечтающие охладиться в мутных водах Клязьминского водохранилища. Толпа людей, нагруженных сумками с едой, в открытых сарафанах и шортах, с ракетками от бадминтонами и зонтиками от солнца, в панамах пестрых и белых и соломенных шляпах, с бантами и без, вся эта говорящая, жующая и допивающая на ходу бутылки кока-колы, пепси и пива, чтобы бросить их, порожние, в кусты, пестрая масса пересекает железнодорожные пути и идет налево, к воде.
В черте города было два пляжа, один из них назывался "У военкомата", совсем рядом с электричкой, а второй подальше, без названия, хотя старожилы помнят, что это Котовский пляж по имени находящейся рядом деревни.
Направо от электрички километра через два можно выйти к заброшенному мосту, старому мосту через Клязьминское водохранилище, носившему название "Горбатый". Здесь и простора больше, и вода чище, и сюда ходят купаться большинство долгопрудненцев, стараясь убежать подальше от прудика, соединенного трубой с основным руслом реки, куда спускают свои отходы очистные сооружения города.
И когда бы то ни было, зимой или летом, в жаркую погоду или дождь, на расстоянии не менее двадцати метров проезжая или проходя мимо круглого белого здания под коричневой крышей, обнесенного высоким забором, попадаешь в завесу ароматов, происхождение которых не прикрыто занавесом тайны.
Если выйти не из первых вагонов электрички, а из последних на левую же сторону по ее ходу, через сотню метров попадаешь в пространство города, утыканное блочными девятиэтажками, поднявшими свои плоские крыши к линялой скатерти северного неба. Они возведены в середине и конце семидесятых годов, а за ними серыми костями от домино притулились построенные раньше хрущевские пятиэтажки. Между домами расположены два детских сада и двухэтажный белый куб новой школы.
Сквозь широкие окна школы видны просторные светлые коридоры и сейчас в них тишина и пустота: идут уроки.
Но вот прозвенел звонок, одна за одной начали открываться двери классных комнат, и как по мановению волшебной палочки тишина сменилась шумом и криками. По коридорам синими молниями понеслись мальчишки, одетые в одинаковые брюки и курточки, появились говорливые потоки девочек в коричневых форменных платьях с белыми воротничками, на их плечах кокетливо топорщились воланы черных фартуков, и разбивая подвижный живой поток величественными скалами возвышались над своими подопечными учителя.
Поток разбивался возле них на отдельные ручейки, стремительно смыкался за их спинами, и с ускорением устремлялся дальше по коридору.
Школа построена одновременно с девятиэтажками, но жилых домов настроили много, люди в них в основном молодые, и школьные классы переполнены.
Остальные школы либо довоенной постройки из оштукатуренного кирпича в старой части города, либо сложены из серых блоков. Там и коридоры более узкие и потолки ниже, темнее в таких школах и неуютнее, а в этой светло и радостно, только нет еще в ней летописи прожитых лет, отметин пребывания здесь предыдущих поколений школьников, негде затаиться романтике школьных легенд, она изгнана яркой освещенностью школьных коридоров.
Здесь учат детей читать и писать, складывать и умножать, алгебре и физике, любви к родине. Здесь ученики вступают в октябрята, потом в пионеры, и в комсомол, собирают макулатуру и металлолом, встречаются с ветеранами далекой войны, учат стихи и песни о Советской Родине. Их призывают старательно трудиться на благо отчизне, говорить всегда правду, вести себя примерно и чтить уголовный кодекс. Об этом радеют учителя.
Спаянный коллектив школьников научит тебя не высовываться, стыдиться отличной учебы, расскажет о тайнах зачатия, откроет вкус вина, научит виртуозно материться, и веселыми проделками скрашивать рутину каждодневной школьной жизни.
А в походах научат разжигать костер, ставить палатку, варить кашу на костре, на занятиях по начальной военной подготовке - стрелять из пневматической винтовки, на уроках физкультуры - делать стойку на руках.
И через десять лет пребывания в стенах школы, семнадцатилетние, обремененные перечисленными выше, и не перечисленными знаниями, выходят из стен школы юноши и девушки, чтобы столкнуться с реальной жизнью лицом к лицу.
И умение стрелять из винтовки, варить кашу на костре, и исследовать функции на экстремум большинству из них никак не пригодятся в их взрослой жизни, но неизбежно понадобится умение сохранять равновесие и присутствие духа, находясь в неудобном для человека положении головой вниз. Уроки физкультуры не пропадут даром.
В этой школе, отличающейся от многих других школ города белыми стенами и номером на вывеске, училась первоклассница Катя Азизова.
***
Катя сидит за третьей партой ряда. На улице сентябрь, бабье лето. Тонкими белыми мачтами качаются за окнами стволы недавно посаженных молодых берез; ветер играет с их желтеющими листьями.
Листья встревожено о чем-то шепчутся, шелестят, наигрывают усыпляющую мелодию осени. Изредка один из них, легко оторвавшись от ветки, кружится в воздухе, спускается на землю, попутно прильнув на секунду к оконном стеклу маленькой желтой заплаткой.
Неожиданно голубое, по-летнему яркое небо завершает картину, возвышается над городом и, мнится, оберегает его от грядущих холодов, туманов и непогод осени, затяжных морозов зимы. В такой день хорошо бродить где-нибудь в парке, шуршать листвой, наблюдать тонкие серебристые паутинки, летающие в воздухе, наполняющие окружающий мир особенной, только солнечным осенним дням свойственной, звенящей тишиной.
Ничего этого Катя не видит, красота мира ее не волнует, она пыхтит, старается, выводит палочки в тетрадке. Жиденькие косички, заплетенные утром мамой, топорщатся в разные стороны, тоже стараются.
Палочки самые жалкие, кривые, нахально не держат строй, одна залезла наверх, другая вниз съехала, две сцепились друг с дружкой.
Катя перестает писать, смотрит на свое произведение. Ей очевидно, что у нее плохо получается. Вот на перемене она заглянула в тетрадь Нади Шуваловой, а там красота неописуемая! Стройные палочки, одна к одной.
Катя долго смотрела на руки Нади, может быть, они какие-то не такие, как у нее, раз умеют писать ровные строчки?
Но руки у Нади детские, пухлые, пальчики короткие, ничего особенно в них нет, руки как руки, такие как у Кати, и как у Сережки Ермолаева, который сидит рядом с Катей и пишет совсем как она, и местами даже еще хуже пишет.
Сейчас Сережка отвлекся и старательно вытирает чернила с пера оборкой на Катином школьном переднике. Оборка задорно точит на Катином плече, и Сережка сосредоточено наводит глянец, смотрит, хорошо ли вытер, потом начинает цеплять Катину косичку кончиком пера, как будто вытирал он перо специально для этого. Ему скучно.
Катя перестает писать, перекладывает ручку в левую руку и с размаха шлепает Сережку по лбу.
Звук получается оглушительный, на весь класс.
- Катя Азизова, - строго говорит учительница, и Катя временно отказывается от попытки вторично шлепнуть соседа по лбу и смотрит на учительницу, Марию Степановну.
Мария Степановна немолода и нетороплива, между словами она делает паузы.
И сейчас, подождав немного, она продолжает:
- Катя, когда учительница к тебе обращается, надо вставать.
Катя с грохотом встает. Грохот случается от того, что, Катя, приподнявшись, отодвигает стул от себя, и он ударяется о соседний стол.
Происходит это непреднамеренно, но все смеются и учительница хмурится.
- Нельзя шуметь в классе, ты мешаешь другим учиться. И хлопать товарища по лбу тоже нельзя, и не только в классе.
Катя совершенно не согласна с учительницей, что она мешает другим учиться. Если уж на то пошло, это Сережка помешал ей писать, тыкал ручкой в ее фартук. За это и получил. Сережка пишет так криво, что все равно хлопай его по лбу или нет, вреда для его писания нет никакого. И Наде Шуваловой тоже помешать нельзя, она как писала, так и пишет. Вот разве что подтолкнуть ее под руку, и тогда, наверное, рука съедет и палочка получится длинной, выскочит из строки, будет некрасиво ползти наверх.
И Катя начинает думать о том, что будет, если подтолкнуть Надю, какая палочка у нее получится, и заплачет ли та, если ее писание испортится?
Катя не хочет обидеть Надю, ей просто интересно, заплачет Надя или нет?
Если бы Катя писала так красиво, как Надя и потом вдруг все перечеркнула, она заплакала бы, и подралась с обидчиком, а что сделает Надя? Даст ей, Кате, в лоб, или заплачет?
Усевшись за парту, Катя не пишет, ей некогда, она внимательно следит за Надей, которая сидит на второй парте как раз перед Катей. Синий кончик ручки скользит по тетрадному листу легко и если следить за ним глазом, видишь чудо рождения: стройные палочки и крючки упаковываются в аккуратные ряды.
Завороженная красотой синих строчек, Катя хочет отказаться от попытки помешать Наде, но любопытство берет вверх и в тот момент, когда Надя осторожно ведет ручку вниз, Катя быстро и сильно подталкивает Надю. Повинуясь толчку, Надина рука вырисовывает отвратительный крючок, правый рожок у крючка длинный, он даже перечеркивает предыдущую строчку.
Катя видит, как напряглась Надина спина.
Надя смотрит на свою тетрадку, долго смотрит, ничего не говорит, и не предпринимает, но может быть, она тихо плачет, а Катя не видит этого?
И Катя привстает и заглядывает сидящей девочке в лицо. Надя сидит как истукан, лицо у нее каменное, на Катю она даже не взглянула.
- Шувалова, в чем дело, почему ты не пишешь?- спрашивает ее учительница, и Катя ждет, что Надя сейчас доложит учительнице об ее проделке.
Но Наде молча наклоняет голову и начинает писать дальше, выводить ровные ряды палочек и крючочков.
Катя потрясена и огорчена, она ожидала шума, скандала, а ничего, ровным счетом ничего не произошло, только в Надиной тетрадке появилась испорченная строчка.
Но это совсем не то, ради чего Катерина толкнула Надю, и ей обидно и одновременно непродолжительное время стыдно. Она думает, что скажет ей Надя на перемене, может быть, она затеет драку?
На перемене Катя стоит вплотную к Надиной парте, стоит упорно, прямо дышит сидящей девочке в затылок.
Надя спокойно убирает тетрадки по русскому языку, достает тетрадку по математике.
Катя ждет, Надя поднимает на Катю глаза. Глаза у Нади голубые, щеки розовые, она похожа на фарфоровую куклу. Когда Надя улыбается, на щеках ее ямочки, но сейчас ямочек нет.
- Отойди, - говорит она Катерине, - не стой тут. Я знаю, что ты меня подтолкнула нарочно, и знаю, почему.
- Где хочу, там стою, - огрызается Катя, но отходит от Надиной парты. Ей становится скучно, и она усиленно думает, что имела в виду Надя, когда сказала, что знает, зачем Катя ее толкнула, когда сама Катя не уверена, что знает?
Занятия продолжаются, теперь урок арифметики, нужно считать на палочках, но палочки все время падают, и Кате приходится их поднимать, и вот, когда она в третий раз уронила палочку и наклоняется, стул коварно отползает в сторону, Катя не сохраняет равновесие и падает в проход.
При этом раздается резкий стук, как будто упало что-то деревянное, хотя Катя не худая, вполне упитанная девочка.
Ей становится смешно, очень смешно, она представляет со стороны, как она заваливалась в проход между партами, и Катя начинает неудержимо, заливисто смеяться, вовлекая всех окружающих в свое веселье. Семилетние мальчишки и девчонки отвлекаются от счета, вскакивают, тянут шеи, стараясь разглядеть пребывающую на спине с задранными ногами Катерину, палочки попадали на пол, кругом неразбериха и напрасно учительница громко стучит указкой по столу, ученики давно забыли про арифметику, предали ее в считанные секунды ради Катиного циркового представления.
Учительнице тоже смешно, но она не поддается, она чувствует: с этой девочкой нужно быть осторожной, воздвигать стенку холодности, иначе ее непосредственность и непоседливость станет большой проблемой и будет трудно, ой как трудно держать ее в руках. Вон как она заряжает класс.
Но не все втягиваются в орбиту Катиного буйного веселья, Аня Федорова не смеется, смотрит на Катю серьезно. Прозвенел звонок, и Кате давно пора вставать, и Мария Степановна уже просила ее подняться, а Катя все лежит, и подол у нее задрался высоко, и Аня строго говорит:
- И ты, что, так и собираешься валяться?
Девочки смотрят друг другу в глаза, несколько секунд длится это сражение взглядами. Побеждает Аня, и Катя, присмирев, поднимается, отряхивается и, продолжая улыбаться, собирает свои вещи в ранец.
Уроки в первом "в" закончились. С соседнего ряда Кате машет рукой неразлучная подруга Маша, с которой Катя живет в одном подъезде.
Катя и Маша ходили в детские садики, расположенные один против другого через дорогу и часто переговаривались на прогулках, которые протекали в одно и то же время: девочки, прижав розовые рожицы к частоколу забора, перекрикивались через пространство дороги, наполненной машинами и идущими людьми, и Маше с одной стороны позволяли это делать без всяких нареканий, а Катю постоянно одергивали.
Весь последний год в детском саду Маша и Катя мечтали о том, как будут учиться в одном классе, и ненавистная разделяющая их дорога с двумя оградами отойдет в прошлое, и мечта их сбылась. Сейчас их разделяет только небольшое пространство между рядами парт, зато теперь переговариваться запрещают как Кате, так и Маше. Но все перемены их, они болтают о разных разностях, смеются и остальным остается только завидовать тому, что они давно знакомы и дружат, а другим девочкам еще только предстоит подружиться.
В коридоре ждет Катина мама, Надежда Николаевна, которая пришла в школу в обеденный перерыв.
Катя стремглав мчится к маме, с размаху кидает портфель на перегородку, отделяющую раздевалку, виснет на матери, тут же отрывается и бежит одеваться.
Словно вихрь проносится по раздевалке, кажется что куртки и ветровки, мимо которых мчится Катя, раздуваются, оживают, машут рукавами, подпрыгивают на крючках, пускаются в пляс.
Катя сдергивает с вешалки ветровку, подпрыгивает, переворачиваясь в воздухе в каком-то немыслимом перуэте, тут же решает не надеватьт ветровку, на улице тепло. Она снимает сменные туфли, одевает ботинки, и мама только помогает ей завязать шнурки, не потому, что Катя не умеет, умеет, это Лизка, младшая, не может управляться со шнурками, но просто так быстрее, а у мамы времени в обрез, через час ей на работу.
Пока Катя с помощью мамы собиралась, Маша, за которой никто не заходит и у которой туфли на липучках, прижал и все, одета и ожидает, и они втроем идут домой.
И на всю жизнь, в те редкие минуты, когда Катя будет вспоминать начало своей школьной жизни, в ее памяти будут всплывать не занятия в классе, не учительница Мария Степановна, а этот недолгий переход от школы до дому, всего сто метров, с мамой и Машей, и чувством счастливого освобождения от школьных занятий на сегодняшний день...Ощущением свободы.
Катя идет с мамой за руку, другая в ладошке Маши, одна косичка у Кати расплелась и розовая капроновая ленточка угрожает упасть, Катя этого не замечает, без конца тараторит, рассказывает матери, что происходило сегодня в классе, а мама и Маша, которая присутствовала при всем том, о чем рассказывает Катя, обе они слушают Катин прыгающий с одного на другое бессвязный рассказ. Скачет не только рассказ. Сама Катя неожиданно высвобождает руки, выпрыгивает вперед, и пятясь задом, досказывает, помогая себе жестами, как она упала в проход; цепляет нога за ногу и снова чуть не падает, но ее успевает подхватить мама.
Эпизод с Надей Катя опускает на всякий случай, ей кажется, нет, она почти уверена, что выглядит в этом эпизоде не наилучшим образом, ох, далеко не наилучшим образом.
И хотя Катя не рассказала о случае с Надей, мама, поймав падающую дочь, и вынув ленту из ее косички, которая совершенно уже выплелась и сейчас упадет, не все одобряет в Катином рассказе.
-Зачем ты Сережу по лбу ударила?- спрашивает мама. Катя объясняет еще раз, потом останавливается, скидывает с плеч ранец, чтобы мама могла получше рассмотреть следы чернил на фартуке.
И мама и Маша внимательно оглядывают черную оборку, но ничего особенного не видят и Катя просто сражена этим: она же собственными глазами видела, как Ермолаев вытирал перо об ее фартук.
Они уже дошли до дома, едут в лифте и на третьем этаже выходит Маша, а они поднимаются вверх, до седьмого.
Пять минут езды в лифте Катя молчит. Она слюнявит край форменного фартука, щупает его пальцами, показывает маме следы чернил.
Мама смотрит на Катины пальцы и смеется: пальцы чистые.
Катя смеется тоже, ей даже не обидно, что доказательства правомочности ее агрессивных действий по отношению к Сережке нет, она забывает о нем, радуясь тому, что пусть всего на час, но мама достается целиком, ей одной, и нет сестры Елизаветы, которой мама уделяет гораздо больше внимания, чем та заслуживает.
***
Катя помнит, что когда с ними жил папа, ей не казалось, что мама слишком много занята с Лизкой, потому что, когда Лиза была с матерью, с ней, Катей был папа, и самые веселые приключения происходили с Катей именно тогда, когда она была с папой. Они катались с самых крутых горок, ели мороженое прямо на улице, и стреляли по воробьям из рогаток.
Тогда никому не было обидно, ни маленькой Лизе, ни Кате, а теперь, когда папы нет с ними, он уехал в Севастополь, к своей маме, и так и не вернулся, равновесие в их семье нарушилось. Лиза младше, чаще болеет, вот и получается, что маме не хватает времени на нее, Катю. Катя почти совсем уверена, что уехал папа из-за противной крикливой Лизки, надоела она ему, наверное, как жутко надоела самой Кате.
Катя была бы совсем уверена, что папа уехал из-за Лизки, если бы не подслушала разговор отца с матерью на кухне.
Они разговаривали, думали, что Катя спит, а Катя и не спала и все слышала:
- Я живу как в тюрьме, - сказал папа. - Последние два года я только и ждал, когда мы, наконец, получим квартиру трехкомнатную, не мог я тебя оставить в коммуналке. Я человек юга, и мне здесь солнца не хватает, понимаешь, солнца! Каждую осень я испытываю приступы такой тоски, впору повеситься. И не говори мне, что все остальные живут здесь и прекрасно себя чувствуют. Они привыкли, понимаешь, и другой жизни не видели. А я как темной слякотной осенью представлю, что впереди долгая и холодная зима, что придется кутаться в одежду восемь месяцев, нет, прости, эта жизнь не для меня, я никогда так не смогу. И маме сейчас там трудно с моим братом, и тетка болеет, нужна моя помощь, мне надо ехать, жить там, а ты ведь не уживешься со всей моей родней? Я буду помогать, как и чем могу, но я уезжаю.
Катя внимательно слушала, затаив дыхание, и ее ноги мерзли на холодном линолеуме коридора.
Ей хотелось услышать, что мать отвечает нет, неправда, я смогу, я уживусь со свекровью, и тогда, вот счастье, они все уедут к бабушке в Севастополь.
Но мама ничего такого не говорит, и Кате кажется, что мама плачет. В этот момент отец подходит к двери кухни, и Катя торопливо укрывается за дверью в туалете. Она туда и шла, когда до нее донеслись слова из-за закрытой двери, и она стала подслушивать.
С этого дня Катя ждала, что отец уедет, но как-то так получилось, что не заметила его отъезда. Мама сказала, что папа в командировке, что бывало часто и не удивляло, и только когда прошло лето, наступила осень, Катя пошла в школу, вырвалась, наконец, из детского сада, где ей не нравилось, нет, не то слово, не нравилось, она просто ненавидела ходить в детский сад и рабочая неделя казалась ей необычно бесконечно длинной, так вот, когда и к осени к моменту первого Катиного дня в школе папа не появился, она вспомнила разговор на кухне, который, как ей казалось, ей приснился, и поняла, что папа вовсе не в командировке, а уехал к бабушке Ане в Севастополь и живет сейчас там.
Только она по-прежнему не понимала, а почему бы и маме не поехать вместе с ним, и не взять с собой дочерей. Но мама молчала, на вопросы Лизы, где отец, отвечала уклончиво, и Катя один раз не выдержала, и крикнула маме:
- Ну что ты все врешь! Скажи ей правду! Скажи, что отец больше с нами не живет!
Катя сказала не папа, а отец, она всегда умела сказать как взрослая, умудренная женщина и умела слова подобрать как взрослая, и умела шалую дикость собственных поступков объяснить умными словами, умела с детства.
Сначала выкинет бог знает что, а потом очень умненько объяснит, почему она это сделала.
Но сейчас она пожалела о своих словах, потому что мама услышала "отец" и отвернулась и заплакала, а Катя поняла, что озвученное ею только что, правда. И перестала об этом думать, запретила себе излишне горевать, в конце концов, ей хватало забот, своих забот, с которыми нужно было бороться, а предаваться тоске из-за того, что нельзя исправить, было совсем не в духе Катерины. И она отправилась отбирать у Лизки свою куклу Наташку, которую Лиза успела за время трехминутного разговора Кати с мамой утащить и даже раздеть и за этот акт насилия над чужой куклой, получила хороший удар правой от Катерины, но рев поднимать не стала, восприняв это как справедливое возмездие за содеянное, к тому же пожаловаться было некому, мама ушла на кухню и громко гремела там кастрюлями и эти звуки убеждали девочек, что к матери лучше в ближайшее время не соваться.
И получилось так, что Катя хоть и скучала по отцу, но тосковать не тосковала, а Лиза, которая была маленькая, тем более.
Катиным неосознанным девизом было, действие, потом еще действие и только потом размышления на тему правомочности и благоразумности совершенных деяний.
А поскольку исправить содеянное ею, как оказывалось из раза в раз было невозможно, какие-то она совершала невозвратные действия, ломала, разбивала, раздирала, ушибалась, то Катя, для сохранения незамутненной ясности души всем своим свершениям находила оправдание, а если это была уже такая глупость, оправдание которой найти невозможно, то Катя просто махала рукой, мол что с нее взять, дуры взбалмошной?
Но признание себя в чем-то дурой пришло позднее, в подростковом возрасте, а пока Катя отстаивает свое право поступать, как ей хочется и не думает о том, насколько ее поступки ущемляют других. Не думает она не по злобности и мелочности души, а по полному отсутствию времени на размышления. И Маша всегда это понимала, и даже когда был повод решительно обидеться на Катю, делала это крайне редко, ибо разумная Маша хоть и была вредной девчонкой, но твердо знала, что обижаться на Катю все равно, что на плохую погоду, и поступала также, как при дожде и ветре, пряталась и несколько дней, избегала подругу, чувствуя пресыщение длительного и постоянного общения.
В дружбе, как и в любви, постоянная зависимость от другого человека утомляет, и хочется перемен и измен, и Маша изменяла Кате, сближалась с Надей, а Катерина в эти непродолжительные периоды охлаждения к ней Марии, прилеплялась к Наташке Худышкиной, скуластой глазастой девочке с торчащими ушами, покрытой веселыми светлыми веснушками.
Корни Наташкины тянулись с Урала, и она была, как и все знакомые автору уральцы фантастически упряма, и если принимала какое-то решение, то подвинуть ее поменять его было просто невозможно, и проходило много времени, пока она признавала свои ошибки, так много, что обычно к тому времени, когда она решала что была неправа и даже извинялась, оказывалось, что человек, перед которым она извинялась, уже успевал позабыть, а в чем, собственно, там было дело. Но решения принимала она долго и мучительно, и пока она еще не знала точно, чего хотела, ее просто можно было уговорить пойти погулять, или в кино и даже вместе делать уроки, и в таком приятельском общении она была для стремительной Катерины очень хороша, ибо не успевала, в отличии от Машки, каждый раз противопоставлять свою волю, свои желания Катиным, но длились эти забеги на сторону недолго. Дружба Маши и Кати, начавшая в раннем детстве, продолжалась в течение всего периода школьной учебы.
Но вернемся в первый класс. К новому году, к концу второй четверти, Маша и Катя уже не так замкнуты друг на друге, как в первые дни учебы. Девочки перезнакомились и передружились и строгая отличница Надя на перемене, пока Катя в очередной раз выясняет отношения с Сережкой Ермолаевым, а потом завязывает бантики на своих куцых хвостиках, так вот, в то время, когда она все это делает, Надя о чем-то серьезно беседует с Машей, и две светлые детские головы, одна с гладкими волосами, заплетенными в косы, а другая пушистая, стриженная, склоняется над учебником и разглядывают там какую-то картинку в две пары глаз, и Катя хочет успеть посмотреть, что они там делают и присоединяется к ним столь резко, что не рассчитав, стукается своей темноволосой головой одновременно и с Надей и Машей и уже никакого камерного общения двух девочек нет, а есть бурное веселье трех, и Катя не замечает, что хотя девочки смеются весело и потирают ушибленные части головы без обиды, легкая досада людей, не успевших поговорить друг с другом, сквозит чуть-чуть в интонациях и жестах. Заинтригованная их весельем подходит тихая высокая мадонна с золотой косой, спускающейся по спине до пояса: Леночка Масленникова. Она стоит рядом и тянет рот в улыбке сопричастности, хотя в чем причина бурного смеха не поняла, да и не стремится понять.
А Аня, которая, в общем, случается, осуждает Катю за ее выходки, подходящие больше пятилетнему еще ничего не понимающему в жизни существу, чем взрослой семилетней девочке, Аня которой восемь, скручивает маленького и щуплого Сережку Ермолаева и прижав его плечом к стенке, спокойно говорит и слова звучат убедительно:
- Отзынь от Катьки, а не то мы тебя поколотим.
И Сережка, достающий Ане только до плеча, понимает, что ему может и правда достаться, и идет на попятный, но не из трусости, нет, девчонки есть девчонки и драться как следует они все равно не умеют, и он дает задний ход только из вдруг возникшего уважения к Ане:
- А я что,- тянет он,- я ничего.
А к ним уже бежит Коля Ескин, его беспокоит, что Аня шепчется в углу с Ермолаевым, хотя только кажется, что они шепчутся, они говорят громко, но слов не слышно, такой в комнате стоит гул, шум освобожденного класса, и пока Коля пытается, вырвавшись из куча мала мальчишек, добежать до тех двух, в углу, он дважды падает, так как его хватает за ступни ближайший друг Толя Веревкин.
И вся эта совершенно невыносимая с точки зрения обычного человека, не ребенка и не педагога, шумная жизнь школьных перемен скрашивает Кате нудные годы учебы: она послушно ходит в школу, но высиживать на уроках ей невыносимо скучно. Школа все же ей нравится больше, чем детский сад, в школе можно находиться всего полдня, а потом идти домой и после ухода мамы шкодить сколько угодно, а в детском саду приходилось после обеда спать. Ложится в постель и долгие полтора часа скучать, изображая, что спишь, смотреть в пустой скучный потолок, а если вдруг уснешь, то не успеешь это сделать, как тебя уже грубо будят, еще и подушкой залепят за спиной воспитательницы.
На Новый год в школе устроили для первых и вторых классов отдельный праздник, во избежание стаптывания старшими школьниками маленьких, подворачивающихся под ноги перво-второклашек.
Катя была в костюме Лисы, Маша и Лена были Снегурочками, Аня нарядилась медведем, а Надя была зайцем.
Праздник был 28 декабря, а 31 числа неожиданно позвонил папа и долго разговаривал и с Катей и с Лизой. С мамой тоже о чем-то поговорил, а потом еще раз с Катей и сказал ей, что летом они с Лизой приедут к нему в Севастополь и будут там все лето вместе с бабушкой Аней и что мама разрешит поездку, если Катя будет хорошо учиться.
Последнее Катя всерьез и не приняла: она восприняла это как педагогический прием, чтобы увеличить ее, Катины старания в учебе, а если отец решил их забрать и мама не возражает, то помешать этому может что-то непредвиденное, а уж никак не успехи Кати в учебе, поскольку очевидно, что успехов как нет, так и не будет.
***
Ощущение свободы, возникшее у Кати Азизовой в первом классе после детского садика было недолгим: уже во втором она начала учебу в музыкальной школе.
Конкурс был большой; несмотря на значительную плату за образование, желающих учить своих детей музыке было предостаточно. В те времена родители, выросшие в военное и послевоенное время помнили, что признаком интеллигентности и благополучия семьи считалось обучение ребенка музыке. Одно это обучение приобщало к избранности, именно музыке, а не живописи или танцам. Семилетнее музыкальное образование было даже чем-то вроде приданого, придающего девушке соответствующий блеск: вот наша играет на фортепьяно, а ваша?
Прыгает во дворе через скакалку?
Идеалом, нет фетишем, в русских семьях было обучение девушки игре на рояле, в еврейских же семьях мечтой каждой мамочки был мальчик со скрипкой.
К большой радости Надежды Николаевны, ее старшую дочку приняли в музыкальную школу, и с той поры непоседливой девочке приходилось сидеть и сидеть за пианино, деньги на которое дал папа.
Не мог не дать, это была возможность, которой Катин папочка пренебречь не мог и не только потому, что искренне любил своих дочерей.
Появлялся повод сказать небрежно друзьям за кружкой пива или рюмкой вина: старшая моя девочка одаренная, имеет музыкальный слух, и я дал (имеется в виду сумма сверх алиментов) им на пианино, пусть учится играть.
И всем ясно, что ты благородный человек, ушел из семьи, а помогаешь, и к тому же не бедный, можешь дать сверх алиментов, и вообще мужчина, у которого одаренная дочь, а это также можно поставить себе в заслугу.
И Катя четко понимала, что если она заупрямится и бросит музыкальную школу, то обидит этим и отца и мать, и училась, и втянулась, и будучи артисткой с удовольствием выходила на сцену, куцые хвостики в разные стороны и играла, из года в год переходя от простеньких мелодий, к более сложным, которые ей уже нравились.
Ручка у нее была маловата, и не все аккорды она могла брать даже по окончанию школы, но беглость у нее была достаточная.
Проучившись семь лет в музыкальной школе и закончив ее в восьмом классе, Катя первое время иногда играла, но после своих двадцати лет так ни разу и не притронулась к роялю.
***
Первые годы учебы Катя носила косички, мама заплетала ей два коротеньких тоненьких хвостика, красивого темного цвета, но толщиной с мизинец, то, что принято называть крысиными хвостиками, но Маша не дразнила Катю крысиными хвостиками, а прозывала любовно: " Куцехвостик"
Это ласковое прозвище не пристало к Кате, и в школе Катерину Азизову звали просто Катькой, но в кругу близких подруг оно употреблялось и звучало снисходительностью более взрослых к младшему, так как фантастичность Катиных выдумок принадлежала детству, а некоторые девочки так быстро взрослеют, что проскакивают сказочный мир фантазий еще в дошкольном возрасте. Аня, например, всегда думала и рассуждала, как взрослая, и Надя тоже, и Маша. Катя, как потом окажется, тоже рассуждала, как взрослая, только это была ее, личная Катина взрослость, и никто тогда еще не понимал, что она, в сущности, рано сформировалась как личность, ибо Катя и во взрослом состоянии сохраняла натуру подростка, готового бежать в любой момент куда угодно, лишь сбежать от скучной рутины жизни. А тогда в детстве, мать все надеялась, что это возрастное, вот пройдет время, Катя перерастет и станет обычным уравновешенным и рассуждающим здраво человеком.
Рассуждения здравые появлялись, но обычности и уравновешенности как не наблюдалось, так и не наблюдается до сих пор.
***
Между Елизаветой и Екатериной не было никакой сестринской любви и в помине.
Между ними разница в возрасте была всего три года, и можно было бы и дружить, партнер для совместных детских игр всегда рядом. Но ревность одолевала Катерину, а позднее, когда Катя подросла и больше контролировала свои чувства, и даже готова была бороться с неприязнью к сестре, готова, но ради какой-нибудь другой, мифической сестры, а вечно ноющее, злобное, скучное, ни на какие проделки неспособное существо, находящееся постоянно, раздражающе постоянно рядом, ее младшая сестра Елизавета по всей свое сущности была слишком далека от Катерины, чтобы ее любить или хотя бы мирно общаться с ней.
Катерина даже в школьном возрасте всегда готова была играть в какие-то сюжетные игры, где действующие лица были героями из сказок или прочитанных книг, а Лизка всегда могла быть только сама собой, и единственное, во что им можно было бы играть, это в дочки матери, но маленькая, упрямая, со злобно сверкающими глазами (они были дочерьми одного отца и сверкать глазами обе умели), так вот, эта маленькая нудьга всегда хотела быть только матерью и никогда дочкой, и дело заканчивалась очередной ссорой, и только с приходом Маши наступало временное перемирие: все были мамами, а куколки изображали дочек.
Но чаще Катя и Маша общались только друг с другом, у Кати и без вечно сопливой Лизки был постоянный товарищ для детских игр, и Лизкой Катя пренебрегала, а если та настаивала, просилась принять в игру, то ей не забывали напомнить лишний раз, что она, Елизавета плакса, доносчица и вредина, недостойная таких высоконравственных умных девочек, какими видели себя Маша и Катя
Но Лиза вмешивалась в жизнь подруг только когда болела, в остальное время она была в детском саду, а Катя после первого класса, как правило, была на продленке вместе с Машей. Маша на продленке спасалась от своего старшего на пять лет брата Сашки, который этим был очень доволен: отсутствие Маши его устраивало гораздо больше, чем если бы они обе, Катя и Маша находились бы рядом и мешались под ногами. У мальчишек всегда полно дел, при которых присутствие младших сестер крайне нежелательно, возьмут и проболтаются матери, или еще хуже отцу о том, что они, например, готовят взрывные смеси для небольших фейерверков, или тайком ездят в Москву, бросив Машу на произвол судьбы.
Второе обязательно было бы доложено матери, Маша очень не любила, когда ею пренебрегали.
***
Был в жизни Кати случай, который и отвратил ее от Лизки на долгие годы.
Возникает иногда стечение обстоятельств, которое взрослые принимают как нечто само собой разумеющееся, и действуют единственно возможным образом, но для детей это оборачивается трагедией, травмой на всю жизнь.
Обстоятельства эти были довольно-таки заурядные: Лиза и Катя ходили в гости с мамой к одной ее знакомой, а на другой день оказалось, что дочка этих знакомых, девятилетняя Юля, заболела скарлатиной.
Вернее, скарлатина у нее уже была в тот день, когда Азизовы к ним приходили в гости, но на боли в горле взрослые не обратили должного внимания, и только когда на другой день появилась сыпь, врач определил скарлатину и пришлось срочно выяснять контактных. Контактными оказались Катя и Лиза, благополучно отведенные ничего не подозревающей мамой в детский садик.
Получив известие из поликлиники о скарлатине, девочек Азизовых до прихода мамы с работы отправили в медпункт, медсестра посмотрела их, болезни не обнаружила, но все же было решила изолировать девочек, как это и было положено по инструкции, чтобы не подвергать риску остальных детей.
И Катю с Лизой заперли в изоляторе медкабинета. Объявили карантин.
Видимо, Лизку, которой не было и трех лет, испугала непривычная ситуация: вдруг она оказалась вне своей группы, привычных детей, вещей и взрослых, посажена в одну комнату с Катей, от которой неизвестно что можно ожидать, да еще заперта в незнакомой обстановке.
Перепуганная Лиза, будучи ребенком нервным, обидчивым и истеричным, при повороте ключа в дверях, а ключ как назло как-то зловеще, со скрипом провернулся, замок заржавел от долгое не использования, дернулась, подбежала к двери, начала стучать по ней кулаком и плакать навзрыд, В полной отключке от окружающего она кричала и кричала, без слов, горестно и пронзительно. Это был крик протеста, тем более бессмысленный, что никто изменить ситуацию не мог, выпустить их из комнаты не было никакой возможности, а успокоить девочку прибежавшим на ее крик воспитателям не удалось, никакие уговоры не помогали и взрослые, обычные взрослые, не садисты, решили, покричит, устанет и замолчит, дел полно и некогда им было возиться с двумя, когда на каждую приходится минимум десять человек детей. Воспитатели ушли, убедившись в невозможности заставить Лизу сию минуту замолчать, и надеясь, что она сама собой успокоится через некоторое время. Они ушли, а Катя, Катя-то осталась, и слушала визг своей ставшей совершенно невменяемой сестры до самого вечера.
Катя сидела в углу комнаты, зажав уши, и смотрела в окно на дождь, на мелкие капли на листьях, на кусочки серого небо, проглядывающего сквозь листву деревьев.
Зажатая между колен кукла смотрела на Катю карими глазами, и казалась, сочувствовала ей, тоже утомленная Лизиным бесконечным криком.
Приходила медсестра, с порога просила Лизу перестать, принесла им обед, но Лиза ее даже не слышала. Она не могла остановиться, включить сознание и выключить крик, она существовала в этом крике, в этом непрерывном вое, давно забыв о том, что послужило первоначальной причиной ее огорчения, а Катя ненавидела Лизку с каждым часом все сильнее и сильнее.
Катя ждала мать, так ждала, как никогда быть может в своей жизни не ждала никого, как сидя в маленькой запертой комнате и слушая непрерывный, надрывающий душу Лизкин плач.
Надежда Николаевна в тот день ездила в командировку в соседний город, связаться с ней оказалось невозможным (сотовых нет) и она ничего не знала о том, что происходит с ее дочерьми. Пришла за ними вечером в обычное время.
При виде мамы Елизавета охрипшая, икающая, вся в соплях, и платье мокром на груди от слез, стала вдруг затихать, крик сменился тихим плачем, и она так и увяла на руках матери, маленький одинокий испуганный комочек живой плоти, прижалось лицом к платью Надежды Николаевны и замолчала, лишь изредка горестно всхлипывая и сотрясаясь всем телом. Азизовы ушли, наконец, домой, на радость всем, кто еще оставался в детском саду, и мама несла Лизку на руках, и явно сострадала ей, а Катя, просидевшая целый день в углу и промолчавшая, осталась в своем горе и одиночестве никем не поддержанная и никогда уже не смогла простить сестре ее дикие вопли. Мама, конечно, жалела Лизку и дела ей не было до мучений Кати. Так, во всяком случае, чувствовала в тот момент Катя, хотя мать на самом деле была просто в шоке от того, в каком состоянии нашла своих девочек, особенно младшую, и быть может поэтому не нашла слов сострадания для старшей дочери.
Лиза всю дорогу тряслась и всхлипывала, и икала той неостановимой икотой, которая бывает при истерике.
И только когда пришел с работы папа, Катя, наконец, смогла, повиснув на нем, расплакаться, почувствовать себя маленькой и несчастной девочкой, которую необходимо было пожалеть и вот только от отца она получила необходимую ей порцию любви и сочувствия, и прижавшись к груди и теребя пуговицы на его рубашке, рассказала ему, как они сидели целый день взаперти, и как Лизка противно орала.
И папа сочувствовал ей и только ей, да и больше некому было: измученная Лиза, наконец, уснула.
Для Лизы случившееся не прошло даром: после пережитого потрясения у нее началось ночное моченедержание, хотя перед этим уже полгода, как девочка по ночам не вставала, спала спокойно, а начавшись, это продолжалось долго, лет до восьми, что тоже не увеличивало Катькиной любви к сестре.
Для Кати же этот день прошел без последствий, внешне без последствий, хотя может быть, ее нелюбовь к сестре проистекала именно из того дня детства. И может быть, даже выбор в дальнейшем Катиного жизненного пути был связан с этим случаем, кто знает?
Девочек посадили на карантин, и они двадцать дней не ходили в садик. Хоть какой-то плюс. Правда только для девочек, на карантин больничный не полагался, и Надежде Николаевне пришлось взять отпуск за свой счет.
Но деваться было некуда, и как не была Надежда Николаевна оскорблена отношением персонала детского сада к ее дочкам, все же отвела их по истечению карантина туда же, где с ними так обошлись. Жизнь не позволяла быть сентиментальной.
***
- Позвонил, как ни в чем не бывало, как будто все так, как и должно быть,- разговор между Надеждой Николаевной и ее подругой и сослуживицей происходил в начале января на маленькой кухне Азизовых - Восемь месяцев ни слуху ни духу, а тут вдруг звонит, и хочет летом приехать и забрать девочек к себе.
- Ты согласилась?
- А что мне делать? Для них такая радость будет, не могу я дочерей лишить моря, юга.
- Ты сама не поедешь?
- Нет, меня не приглашали.
- Мягкая ты женщина Надя. Поговорила бы, поставила ультиматум: или возвращайся, или девочек не увидишь!
- Он не вернется, и будут девчонки мои при живом отце как сироты. Да и устаю я, мне тоже нужен отдых.
Катя, как всегда, стояла за дверью кухни, и все слышала.
Она бы и еще что-нибудь узнала, но тут в коридор выползла Лизка и сразу заверещала:
- А ты, подслушиваешь!
За дверью замолчали, а когда Надежда открыла дверь, Кати и след простыл. В коридоре стояла одна Лизка и выла. Катерина на бегу успела двинуть сестре, наказать за доносительство.
И лето наступило, хотя в ту длинную и нудную зиму первого класса ей казалось, что этого не будет, и отец приехал и забрал их с Лизкой на море, и там, они жили у бабушки в домике с небольшим участком, и Лизка здесь казалась даже симпатичной, не надоедала так сильно, как в квартире.
Два месяца пролетели, и радость встречи с мамой в конце августа хоть как-то компенсировала Катерине необходимость идти в школу.
Когда прошли шкодливые начальные годы в школе, и учеба перестала определяться только умением выводить палочки в тетради, выяснилось, что Катерина умная и смышленая девчонка, но вот с математикой она не подружилась. Кате была невероятно скучна математика, она ее не понимала; мир чисел, конкретный, был ей еще по плечу, но алгебра, с ее громоздкими формулами и вычислениями, но геометрия, геометрия, требующая той формы, того вида воображения, которого у Катерины не было и предвиделось...
И вообще, Катя хотела, чтобы "а" плюс "б" в квадрате равнялось "а" квадрат плюс "б" квадрат, так казалось Кате гораздо красивее.
Катерину с детства волновал мир людей, человеческих отношений, взаимосвязей, она играла в нем различные роли, примеряя к себе то одну, то другую, глядя на мир с разных позиций, которые могли меняться чуть ли не каждый день, и Катя сегодня с жаром отстаивала те взгляды, против которых с напором выступала вчера. А мир абстракций, теорем, аксиом, незыблемый, не переменчивый, а единожды созданный, стоящий века, казался ей скучным, напрочь лишенным какой бы то ни было поэзии.
И она восхищалась способности своего одноклассника Лени Голикова пребывать в этом строгом и скучном мире, дружить с ним, увлеченно решать задачки и с тоской в глазах сидеть на уроках литературы и истории.
Катя восхищалась математическими способностями Голикова, а Леня восхищался самой Катериной, и не он один.
Каждодневная игра приводила к тому, что у Кати в голове все время кружились какие-то образы, она куда-то спешила, хотела все успеть, все попробовать. Желания ее были мимолетными, но когда они ее овладевали, ей казалось, что на всю жизнь. На мелочи ее внимания не хватало и в результате с ней все происходили разные вещи, случаи и происшествия, которые с другими не происходили или случались крайне редко, а когда случались, то даже как-то удивительно было, что это случилось с кем-то еще, а не с Катей.
Кто, как не Катя, когда как-то раз, всего лишь один раз шестой "в" класс собрался покататься на лыжах в ближайшем, расположенным прямо за железной дороге березовом лесочке, скатился с крутой горки и врезался в дерево?
Сломала лыжи, набила шишку на лбу и ногу повредила.Пришлось Голикову тащить ее домой, а Надежде Николаевне путешествовать с прыгающей на одной ноге дочерью до травмопункта, и оказалось, что перелома не было, а было всего лишь растяжение голеностопного сустава, но все равно, Катерина две недели не ходила в школу. Маша каждый божий день приходила и приносила ей домашнее задание, но Катя ни разу и учебника не открыла, а нашла у матери старое издание Стефана Цвейга, несколько томов, и читала про драматическую судьбу Марии Стюарт, и представляя себя в роли королевы, почему-то считала, что кто, кто, а она, Катя Азизова, таких глупостей из-за любви мужчин делать не будет.
И желая как можно скорее проверить это, Катя принялась думать о том, в кого ей немедленно влюбиться, но на горизонте маячили только Леня Голиков и Сережа Ермолаев и ни в того и ни в другого ей влюбиться никак не удавалось, хотя они бы не возражали.
Трагический роман "Нетерпение сердца" она проглотила за три дня непрерывного чтения, и плакала, и снова мечтала о любви, настоящей любви, и оставалось только решить, как она влюбится, счастливо или нет, находясь в полной уверенности, что это зависит только от нее самой и не от кого другого.
Страдания от любви и даже смерть казались ей романтичными, но не менее привлекательным ей казалась жизнь женщины, окруженной любящими ее маленькими детьми. И она собиралась не делать ошибок в воспитании детей, во всяком случае таких, какие ухитрялась делать ее мама, оказывая младшей дочери большее внимание. А потом, в начале седьмого класса, только-только начали учиться, у Кати случился приступ аппендицита. И тяжелый приступ, чуть не закончившийся перитонитом и по вине самой Катерины.
Проснувшись посреди ночи от сильных болей, она по беспечной привычке принимать решения самостоятельно не стала будить мать и вообще поднимать шум, а приняла анальгин и ношпу, отчего боли поутихли, но часов в пять утра ее так скрутило, что она разбудила мать и Надежда Николаевна, как только увидела бледное, зеленое лицо дочери, согнутый ее вид и позывы к рвоте, сразу кинулась вызывать скорую. Катю увезли прямо на стол. Живот был очень напряженный, хирург испугался перитонита, и разрез сделал Катерине очень большой, чтобы в дальнейшем вставить, если понадобиться, дренаж и прилично изуродовал девочку, спасая ей жизнь, а перитонит не развился, так что обошлось малой кровью. Когда Маша зашла вечером к подружке разведать, почему та не была в школе то узнала, что Катерину увезли на скорой. Испуганная Маша пришла навестить подругу, как только ту перевели из реанимации в палату, и нашла Катю, хоть и сильно побледневшей, тем не менее не лежащей пластом.
При виде подруги она приподнялась на подушке и своим хриплым голосом рассказывала, живописую и сгущая краски, как она любила делать, о своих злоключениях.
А через три недели Катя начала ходить в школу, и через месяц Куцехвостик, который уже не носил косички, а короткую стрижку, прыгал по лестнице в школе так же проворно, как и раньше.
Только вот щеголять в раздельном купальнике ей не придется, шрам будет виден.
***
Летом после седьмого класса ходили компанией купаться за горбатый мост.
На местном пляже в Котовском затоне долгопрудненские дети брезговали купаться, все знали про трубу и канализацию, и таскались на пляж за два километра, к горбатому мосту, в отличии от москвичей, которые про трубы ничего не знали и мирно купались на Котовском пляже и у военкомата.
Маша с Катей, с ними Надя, с Надей Аня, к Ане тут же присоединялся Коля Ескин, к Коле Анатолий Веревкин. Анатолий заходил за Валерой Синичкиным, нельзя же пройти мимо подъезда приятеля, Синичкину в этот момент как раз позвонил Вова Тростников, тихий двоечник и верный товарищ, взяли и его и вот уже не Маша с Катей идут на пляж, а прошел клич, что наши собираются, пошли!
И Голикова и Ермолаева оповестили, и они придут попозже и Катя довольна, что будет шумно и весело, а Маша вполне обошлась бы обществом трех подруг.
Два километра тащились через большое поле, воздух казался плотным и вязким от жары, впереди голубовато-зелеными холмами возвышались ракиты, воды за ними видно не было, но они росли на берегу и служили компании одноклассников путеводным маяком: вот дойдешь, наконец, до них и там прохлада и отдохновение, конец пути.
Катя и Аня сняли обувь и шли босые. Проселочная дорога была когда засыпана щебенкой, но камни давно утонули в почве, и сейчас под ногами была сухая глинистая поверхность, местами поросшая травой, острые камушки попадались редко, но когда попадались, то Аня морщилась слегка и передвигала ногу на более удобное место, а Катя подпрыгивала как коза, и взвизгивала.
Когда дошли до высокого берега, то невольно остановились перед открывшимся простором воды: нежно голубая гладь блестела серебряными бликами и каждый раз удивителен был этот оптический обман: вода казалась голубой, а стоило только подойти к берегу, то в тени ив оказывалась болотно-коричневый.
Был июнь, и несмотря на жару и живописные группы людей на берегу, купающихся было немного, температура воды не позволяла длительного прохлаждения.
Кто-то заходил медленно, давая телу остынуть, привыкая в воде, как Надя, кто-то, как Маша и Толя забегали быстро в воду и решительно плыли, только Маша не производила при этом никакого шума, а Веревкин кучу брызг и всплесков.
Аня и Коля уплыли далеко, и там общались, не стремясь вернуться к общей компании.
Катерина не знала, как ей больше нравится входить в воду: медленно или с разгона, и медлила на берегу. На самом деле, как она поймет гораздо позднее, она любила купаться в теплом чистом море, и туда она и уезжала через неделю, а сейчас ухитрилась отличиться: отплыла от берега и стала кричать, что у нее ногу судорогой свело, и она пойдет ко дну.
Что-то было в ее крике, какая-то отчаянная удаль и отсутствие страха, которое должно быть слышно в голосе человека, просящего о помощи в минуту опасности, и никто, даже преданный Сережка Ермолаев, никто не пошевелился.
Незнакомый парень рядом вскочил и ринулся в воду, и был сильно раздосадован, когда Катя стала от него отбиваться, и он понял, что его разыграли.
Когда Катя, отогнав непрошенного спасателя, выбралась на берег и растянулась на полотенце, дрожа от холода, Голиков сказал ей:
- А мы все гадали, придется тебя от спасателя спасать или нет?
Катя обиделась, уловив в его голосе откровенную иронию, и стала приставать к мальчишкам с вопросом, а вот что если бы она и взаправду тонула, а они думали бы, что это розыгрыш, и что тогда? Ей бы пришлось буль-буль и ко дну? И надежда только на посторонних, которых может и не быть в тот момент, когда ей нужна будет помощь?
- Может быть, я вас проверяла? а?- Катя щурила глаза на Ермолаева и смеялась, и все же, все же что-то опасное таилось в этом ее: "я вас проверяла". И Сергей даже поежился, как будто ему между лопаток ершиком для мытья посуды провели. Он представил, что вот Катя реально просила бы о помощи, а он бы ей дал утонуть...
Впрочем, Сергей сам так плавал, что вытащить Катерину наверное, не смог бы. Ему оставалась бы только одно: утонуть вместе с ней.
***
Надежда Николаевна, вздохнув, подняла смятую форму Кати, достала плечики из шкафа, начала развешивать платье, уже привычно не сердясь на то, что форма валялась на полу. Протягивая руку, чтобы повесить вешалку в шкаф, она увидела, что из дырки на плече формы выглядывает деревянный кончик вешалки.
Надежда Николаевна внимательно рассмотрела одежду дочери: на каждом плече было по хорошей дыре, треугольные вырвыши из ткани.
Изумление, как можно порвать так форму, совершенно затмили огорчение Надежды Николаевны из-за того, что новая, в этом школьном году купленная одежда дочки испорчена.
Распахнулась дверь, с шумом стукнулась о стену, в комнату влетела Катерина: лицо раскраснелось, глаза горят.
- Катя,- строго спросила ее мама, - Катя почему у тебя форма порвана? Вот здесь, на левом плече.
- Мама, у нас в школе гвоздь на входной двери. Я утром, когда пришла в школу, зацепилась и порвала.
- А на правом?
- А это я когда уходила из школы, забыла про него и снова порвала.
Катя видит укоризну в глазах матери, и начинает оправдываться:
- Мама, ну что ты так на меня смотришь? Я зашью эти дырки, честное слово зашью, я просто не успела, а то ты даже бы и не узнала. Правда, мама, что, я эти гвозди туда набила?
- А кто-нибудь еще порвал форму, - спрашивает Надежда Николаевна. - Может на свете есть еще одна такая несчастливая неудачница мать, у которой дочь рвет новенькую форму сразу в двух местах?
- Мама, ну причем тут ты? Это я, я порвала форму, это мне не повезло.
- Бог хочет наказать - лишает разума,- говорит Надежда Николаевна. - А хочет наказать вдвойне, лишает разума детей.
- Чтобы я этих дыр не видела, - произносит она в заключение, и идет на кухню, к станку, наказанная богом мать. Катька пришла голодная, а Лизка уже сидит на кухне, возле кастрюли, в которой Надежда Николаевна развела тесто для блинов, ждет.
Надежда Николаевна печет блины, и пытается сложить их стопкой. Она любит видеть результаты своих трудов, в данном случае ей хочется видеть, какой высоты стопку она напекла.
Но Лиза и присоединившаяся к ней Катерина этого не допускают и количество блинов все уменьшают и уменьшают, и только три блина остается Надежде Николаевне, после того, как она заканчивает печь.
Опять мало развела, думает она, поглощая оставшиеся.
Совсем поздно вечером у Катерины сидит Маша.
Комнатка у Кати с балконом, больше чем у Лизки, потому что она, Катя старше. У каждой из них своя комната, мама живет в проходной большой комнате, большой относительно, она всего 14 кв метров. Очень маленькая квартирка у Азизовых, но и у Маши точно такая же, только четырьмя этажами ниже, и живет там Маша вчетвером, и ей удобно укрыться у Кати, никто не помешает поболтать.
- Понимаешь,- жалуется Катя на мать,- понимаешь, ну порвала я форму, и порвала. Это мне не повезло. А мать всегда так вывернет, и получается, что это она такая несчастная. И изображает вселенское горе из-за ерунды. Обобщает. Получается, что если есть в школе один единственный гвоздь, то именно я на него наткнусь.
- Просто у твоей матери нет сына, - говорит Маша, - и она не представляет, сколько всего мальчишки рвут и ломают. А мне проще, я по сравнению с братом - ангел.
Катя слушает Машу, кивает головой, соглашается с ней, но продолжает свои жалобы, она еще не выговорилась.
- Я, знаешь, чувствую себя из-за этой формы как преступница какая-то. Ну, вырасту я из нее и Лизка носить откажется, скажет драная, так Лизка все равно носить откажется, она же вредная.
Наступает пауза. Девочки молчат. Катя выговорила, наконец, вслух свою обиду и раздумывает над словами подруги об отсутствии у ее матери сына, так, оказывается необходимого в виде некой единицы измерения уровня проступков и шалостей. И мысли ее переключаются на мальчишек в классе, и она совершенно непоследовательно озвучивает пришедшее ей на ум воспоминание:
А помнишь, - прерывает молчание Катя, - помнишь, как Веревкин стекло разбил? Антонина тогда сильно испугалась испугалась?
Для Маши ход мыслей Кати ясен и не кажется ей непоследовательным, как показался бы постороннему человеку.
- Испугаешься тут, - говорит Маша, - стекло так врезалось, кровища хлестала. А если бы в сонную артерию воткнулось бы? Представляешь, что тогда было? Могли не спасти. А виноваты во всем были бы учителя, раз это в школе случилось.
- Но мне кажется, - думает вслух Катя,- что не только этого она испугалась, я имею в виду ответственности, нет, она просто испугалась за его жизнь и здоровье. Она Веревкина отличает от всех, любит.
- И жалеет, - добавила Маша.
И они обе замолчали надолго, вспоминая недавнее горе, постигшее Анатолия.
Год назад, когда ему было четырнадцать, у него умерла мать. Пять лет она болела после тяжелых третьих родов, и умерла, оставив пятилетнюю дочь и двух сыновей.
Старший ушел в армию, отец работал и Толя заменил младшей сестренке мать.
Катя представляла себя в роли воспитательницы Лизы и картинка, которая перед ней вырисовывалась, ей совсем не нравилась, а Маша не могла даже представить себе, как она осталась бы с отцом и братом без матери. Отец у Маши был замкнутый человек, всегда в своей ракушке, а если его оттуда выкуривали обстоятельства и люди, то последним приходилось туго. И домочадцы старались не нарываться. Маша во многом характером смахивала на отца, и может быть, поэтому предпочитала свою тихую, работящую чистюлю мамочку.
И хотя давно пора было ложится спать, девочки все сидели и сидели на полу, прислонившись спинами к Катькиной кровати. Так их и застала Надежда Николаевна.
***
Сестры ссорятся часто, это не является чем-то исключительным. Братья тоже ссорятся и дерутся. Но в русском языке, несмотря на братоубийственные ужасы народного фольклора, все же есть такое понятие, как братская любовь, а понятие сестринской любви не существует, в языке не существует, хотя безусловно, это понятие, как явление жизни, все же случается.
Катя Азизова, наблюдая отношения братьев и сестер в других семьях, и раздумывая о своей, пришла к выводу, что склочных несимпатичных людей на свете много, и рассыпаны они как попало, и если твоя собственная сестра попала в эту россыпь, тебе, считай, крупно не повезло и изменить в этом что либо даже ради матери, страдающей из-за разлада между дочерьми она, Катя не может.
Не было между девочками дружбы в детстве, когда старшая поколачивала младшую, и не и впоследствии, когда старшая просто перестала свою сестру замечать.
В этой троице: мать, и две дочери, треугольник был не равносторонний и все время стороны его менялись, то удлинялись, то укорачивались, но всегда сторона между двумя сестрами была самая длинная, никогда они не сближались, не поверяли друг другу секретов, не объединялись, как это бывает, против матери, чтобы скрыть свои шалости, не имели общих игр, общих друзей и общих воспоминаний.
Надежда Николаевна все видела, но что она могла поделать?
Катерина среди своих подруг была равная среди равных, блистала только эмоциями, а красотой и умом не выделялась, там все сплошь были красавицы, а выше Надежды по части интеллекта и замахиваться было невозможно. Но в семье старшая Катерина превосходила младшую во всех отношениях: была миловиднее, крепче здоровьем и училась лучше, и Надежда Николаевна сострадала именно младшей, которая была вынужденно в тени старшей, а характер имела жесткий, подчиняться не любила, сама стремилась быть лидером, поигрывая Катерине по всем параметрам.
Участь младших детей в семье проблема не простая, и кому, как Надежде Николаевне этого было не знать, она сама была младшей дочерью и много натерпелась от сестры, с которой, тем не менее, во взрослой жизни имела нормальные родственные отношения.