Криминская Зоя : другие произведения.

Больница

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Больница

   1
   Мы все побывали в одинаковых реанимационных палатах на четвертом этаже больницы, на этаж выше кардиологии. Одни и те же стены, и те же врачи, но реанимация для каждого была своя, личная и неповторимая:
  
  
   Я подумала, вот осталась небольшая грядка, сейчас вскопаю ее, и всё. Но докопала только до середины.
   Соседи увидели, как я валяюсь посреди участка носом в землю. На машину и в реанимацию. Если бы не они, я бы сейчас не здесь лежала.
  
   Я шла с кладбища и плакала. Шел дождь, с зонта капало и с лица моего тоже капало.
   А потом врач сказал мне:
   Хорошо, что вы плакали, часть эмоций слезами ушла, этим вы сердце спасали.
  
   Я сидела на стуле в процедурном кабинете. Наклонилась вперед, и дальше ничего не помню. Очнулась, лицо болит, всё опухло.
  
   Сердце стало трепыхаться, как воробей в клетке.
   Я встала, открыла двери. Думаю, если вдруг помру, чтобы дверь выламывать не пришлось.
   Потом позвонила детям: никто не отвечает. И я только тогда позвонила в скорую.
  
   Страдаю грыжей позвоночника пятнадцать лет. И решилась я, наконец, на операцию. Хирург перед операцией отправил проверить сердце.
   Я сняла кардиограмму.
   Как врачи ее увидели, мою кардиограмму, так меня, в реанимацию. Мерцательная аритмия.
  
   Мне плохо стало. Не вздохнуть, не охнуть. Привезли сюда, в реанимации врач спрашивает:
   -У Вас давно диабет?
   А я ничего не знаю...
   Сахар был двадцать.
  
   Врач сняла электрокардиограмму и спрашивает:
   -Вам говорили что-нибудь про желудочек, про перегородку?
   А мне никогда ничего не говорили. Тогда она и написала мне: острый коронарный синдром и направила в стационар.
   Я думала, меня просто положат, а меня в реанимацию...
  
  

2

   Когда скорая решила везти меня в больницу, дочка Катя собрала необходимые вещи: пижаму, тапочки, зубную щетку, халат.
   Упаковала большую сумку и в двенадцать часов ночи меня повезли.
   В скорой я не легла на носилки, а сидела.
   Пока сидишь, значит, ты еще ничего, живой.
   Со мной в салоне скорой была Катя, а сопровождающие женщины укрылись на переднем сидении с шофером. Зять мотался где-то сзади нас на машине, чтобы позднее, когда передадут меня врачам, доставить жену домой.
   Сопровождающие заглядывали к нам, отодвигали окошко, спрашивали, как я.
   Беспокоились, и это всеяло в меня тревогу.
   Я была никак.
   Ехали, мне показалось, бесконечно долго, петляли по пустынным улицам, освещенным разноцветными вывесками реклам и огнями светофоров, мелькающими перед моими глазами назойливым хороводом желтых, красных и зеленых пятен.
   Наконец въехали в какие-то ворота, еще пропетляли между домов и остановились.
   Одна из сопровождающих вышла из машины и сгинула куда-то.
   Оказалось, искать для меня каталку.
   - Мне кажется, - неуверенно сказала я, - я и так дойду.
   -Нас не поймут, - вторая сопровождающая отрицательно покачала головой.
   Умереть в ожидании каталки предоставлялась мне полная возможность, а вот дойти до лифта самой было нельзя.
   Мы минут пятнадцать ждали каталку, ее подвезли к дверям скорой, и я легла на это скрежещущее при движении чудовище животом вниз, чтобы меня не укачало, и в таком виде меня подняли на четвертый этаж, в реанимацию.
   Немолодой мужчина со странным косящим взглядом внимательно разглядывал мою кардиограмму, только что снятую, третью за истекшие сутки. Смуглый до черноты, покрытый седой суточной щетиной, он смотрел на меня то одним, то другим глазом, и мне казалось, что я уже в преддверии преисподней. Только трикотажная полоска трусов на теле напоминала мне, что я еще на этом свете, - туда в белье не принимают.
   Потом он долго слушал, что и как стучало у меня под ребрами, внимал горькому рассказу о том, что со мной происходило, как всё начиналось.
   И по мере того, как я исповедовалась, всё происходящее отодвигалось от меня, оказывалось вне меня, теряло свою личную неповторимость.
   Да, похоже, что инфаркт, но не факт, нет, не факт, не так уж я и плоха, и известно (ему было известно) что со мной надо делать, и таких как я сюда привозят по десять, по двенадцать человек за сутки, и поднимаем, да поднимаем, на то вот я здесь и дежурю, чтобы тебя поднять, - так я понимала его мерное успокаивающее покачивание головой в такт моим словам.
   А я всё говорила, как меня поносило, потом рвало, и как потом стало плохо с сердцем. Врач перестал слушать сердце, стал прощупывать живот:
   -Задняя стенка дает рвоту, не исключено, что с самого начала был приступ сердечный, и никакого отравления не было,- так он решил.
   И ушел, а за меня взялись сестры.
   После осмотра одеться мне не дали и ничего из того, что собрала Катюшка, не понадобилось.
   Я уже была не я, а открытое всем взглядам бесполое беспомощное существо. А Катя с Валерой, последняя связь с моей обычной жизнью, вместе с бельишком и зубной щеткой уехали.
   На прощание я махнула Кате рукой. Валера ждал ее за дверью. Шел второй час ночи.
   Немолодая медсестра долго и неодобрительно разглядывала мои вены.
   -В правую руку меня колют обычно,- сказала я.
   -Нет, мне нужно отрезок прямой вены, мне катетер надо вставить, - и она попыталась ввести этот самый катетер в вену возле кисти. Не получилось.
   Она ушла и привела другую медсестру, полненькую, круглолицую, показавшуюся мне в вечернем освещении совсем девчонкой.
   Ну и что она сможет? - подумалось мне.
   Девушка пошевелила своими полными нежными ручками и неожиданно быстро и легко ввела мне в вену что-то, что и было катетером. Меня прикрепили к шлангу, наставили на грудь резиновых присосок, которые вели к приборам над моей головой.
   Пришел хозяин преисподней, осмотрел работу своих помощниц.
   -Скорость один, - сказал он и ушел.
   В большой палате со стеклянными стенами, ведущими в коридор, нас было четверо.
   Напротив меня лежала старушка, вся, как и я, утыканная серыми резиновыми присосками, от которых наверх, к приборам над ее головой, шли разноцветные провода.
   А с другой стороны палаты, за ширмами, лежали двое мужчин.
   В голове у меня стал образовываться туман, всё плыло. Свет в палате потушили, но в коридоре он приглушенно горел, прозрачные стены странно отсвечивали, с другой стороны на больших оконных стеклах лежали отблески фонарей, и скоро мне стало казаться, что я лежу в аквариуме, и отсветы просто блики на воде.
   Я лежала, полуприкрытая простыней; пошевелила рукой, чтобы она не затекала, и подтянула простынь до подбородка.
   Сразу же над головой что-то запищало, запикало, зазвенело.
   Пришла медсестра, отодвинула простынь, поправила на мне отлетевшую присоску. Я поняла, что за проводками и присосками надо следить, чтобы они зря не орали.
   Посмотрела на соседку: та лежала смирно, большие белые груди, обложенные присосками, спокойно свисали вниз.
   Я тоже легла на бок и задремала, пустилась в плавание по аквариуму.
   Сколько прошло времени? Три, четыре, пять часов?
   Всё еще была ночь, длинная осенняя ночь, но я почувствовала заметное облегчение.
   Кулак, который сдавливал сердце, разжался, дышать стало легко. Воздушный как пушинка, чуткий сон человека, выставленного на обозрение в аквариуме, накрыл меня.
   В окнах потухли фонари, наступал жухлый октябрьский рассвет.
   Мне принесли лекарства: таблетки и воду, чтобы их запить.
   Совершенно непонятно было, как можно лежа проглотить таблетки и запить водой из полного стакана.
   Это эквилибристическое упражнение заняло у меня не меньше получаса, но часть воды утекла за шиворот, намочив рубашку и подушку, а таблетки застряли в пищеводе.
   После воды приспичило по малой нужде.
   Еще ночью, когда сестра уходила, то принесла мне судно, и поставила она его не справа, как я просила, а слева, на стул. По ее представлениям, с левой стороны мне будет легче его взять.
   В левой руке у меня был катетер, и я долго примерялась, пытаясь сначала мысленно представить весь процесс в деталях: вот я переворачиваюсь на бок, беру правой рукой судно, стоящее слева от кровати, перетаскиваю на кровать, потом надо приподняться, сунуть судно себе под зад. В этот момент надо продержать вес тела на одном левом локте с катетером и на пятках. Невозможное для меня сейчас физическое упражнение.
   Пока я всё обдумывала, соседка моя запричитала:
   -Ой, что я наделала, меня ругать будут, я пролила судно на пол.
   -Еще чего, - сказала я. - Никто и слова не скажет. Тут всё бывает, наверное.
   Я посмотрела наверх. Разноцветные проводочки собирались в кучку на кронштейне, и только потом шли к приборам. Я потянула провода, кронштейн задвигался.
   Выход был найден.
   Я передвинула кронштейн так, чтобы провода провисали слева и давали мне небольшую свободу двигаться, потом просто встала, не сгибая руки, и уселась на судно, стоящее на стуле.
   Хорошо, удобно, и ничего не прольешь.
   Совершенно не помню никакой еды в реанимации. Зина потом рассказывала, что в реанимации ее кормили, но я вспомнить ничего не могла, возможно, мне предлагали еду, но я отказалась.
   За ширмой напротив меня лежал беспокойный больной. Он противным металлическим голосом ссорился с врачами, они не так его лечили, не те лекарства давали, как в прошлый раз.
   Я всё лежала, слушала шаги в коридоре, разговоры, дремала, и мне всё капали и капали через катетер нитроглицерин.
   Ощущение аквариума не прошло и днем, только сейчас это был пустой аквариум, наполненный прозрачным светлым туманом.
   Я поворачивала голову к окну, смотрела на свет. По диагонали от меня лежал еще мужчина.
   На вопросы медсестер он отвечал низким голосом с акцентом. Я бы назвала этот акцент северокавказским.
   В проеме между ширмами мне была видна его грудь в черной шерсти.
   Я переглядывалась с соседкой, но в разговор мы не вступали. Далеко было, метра четыре, пять, не меньше.
   Во второй половине дня меня отключили от аппарата. Но катетер оставили.
   И через него вливали какое-то лекарство.
   Мне стало похуже, зазнобило, я впала в дрему.
   Наступил вечер.
   Поздно вечером, а может быть, это была уже ночь, привезли больную.
   Зажгли в коридоре яркий свет, набежала куча врачей, все суетились, расспрашивали ее о чем-то, смотрели, слушали.
   Происходило всё в аквариуме напротив нашего. Через двойные прозрачные стены всё было видно, но звуки речи не доносились.
   Свет слепил глаза, лечь на правый бок я не могла и вынужденно наблюдала за суматохой.
   На женщину надели кислородную маску, прикрепили к аппаратам, потом медсестра еще несколько раз заходила к ней, проверяла.
   Тяжелая, думала я.
   Наконец, угомонились, можно было и поспать.
   Не тут-то было.
   Сосед со скрипучим голосом начал дебоширить.
   Кричал, что его неправильно лечат, хотят тут прикончить, видимо, сел на кровать и стал сдирать с себя присоски.
   Всё происходило в трех метрах от меня, но за ширмой, на этот раз я ничего не видела, а только слышала.
   Только-только закончилась за двумя стеклами пантомима, как началось невидимое представление за ширмой.
   Радиопередача, так сказать.
   Голос у него был агрессивный, пугающий, приборы, когда он стал обдирать присоски, завыли на разные голоса, прибежал молодой мужчина в зеленом медицинском костюме, видимо, дежурный врач, сменивший того, что принимал меня, еще врач-женщина, медсестра и откуда-то двое мужчин.
   Все они столпились в палате, слышны были звуки борьбы, но не долго.
   Я видела часть спины врача и мелькающую руку медсестры.
   По движениям было видно, что она что-то бинтует.
   Да, да, драчуна и возмутителя спокойствия прибинтовали к кровати. И насадили ему обратно присоски.
   Он истошно кричал, мне сделалось плохо от его криков, опять зажало сердце.
   -Сердце болит,- пожаловалась я врачу, тому самому, который только что скручивал больного.
   Врач слегка развернул лицо в мою сторону, я увидела щеку, покрытою черной щетиной.
   Он сделал два шага ко мне и как-то ловко, даже не поворачиваясь, сунул мне под язык таблетку, видимо, нитроглицерин.
   -Надо ему вколоть ... (он назвал лекарство, но я не помню, какое), а то он нам всех больных перебаламутит.
   Но укол лишь слегка угомонил соседа.
   Истошно вопить он перестал, говорить стал более осмысленно, пытался освободиться, и просил то нож, то ножницы.
   -Люди, - кричал он, - люди, ну дайте же мне нож. Дайте, дайте мне нож, я лежу привязанный, я хочу освободиться, мне не разорвать бинты. Дайте мне нож.
   -Ну нет ножа, дайте мне ножницы.
   -Ну люди, кто-нибудь, хоть кто-нибудь, имейте же сердце, дайте мне ножницы.
   И так без конца, со всхлипыванием.
   Видя, что на общие призывы никто не откликается, он стал обращаться к своему волосатому соседу конкретно:
   -Дай мне нож, я хочу перерезать бинты.
   -Нет у меня ножа, - низким басом с акцентом отвечала ему лохматая грудь.
   -Как это нет? Дай мне нож.
   -Я такой же больной, как ты, откуда у меня нож, у меня нет ножа,- бас говорил спокойно и терпеливо.
   -Нет у меня ножа, - добавил он через небольшую паузу.
   Я поглядела в просвет между ширмами на волосатую грудь и локоть такой же волосатой руки и ехидно пропищала из угла.
   -А выглядишь так, как будто есть.
   Мужчина засмеялся.
   Часа через полтора больной угомонился. Устал и уснул связанный.
   Прошла и эта ночь. Вторая по счету.
   Утром я узнала, что мне вводят в вену гепарин.
   После гепарина мне было как-то не по себе. Знобило.
   Я всего лишь неделю назад лежала в инфекционном и слушала страшный рассказ моей соседки Тони о том, как ей кололи гепарин, и как она его не переносила. У нее выпучивались из орбит глаза, и вся она заливалась слезами, а врачи не хотели признавать, что это от гепарина, и трижды кололи ее, пока убедились, что она гепарин не переносит.
   Я тоже не переносила гепарин, это ясно, как дважды два: я ухитряюсь реагировать и на те лекарства, которые все переносят.
   Я отказалась колоть гепарин.
   Я бы и не знала, что мне его вводят, но молодой медбрат, быстренько так воткнул в катетер шприц и в секунды вбрызнул лекарство.
   -А что это, - поинтересовалась я и так вот и узнала, что мне колют гепарин.
   Никакого заменителя гепарина не было, и на меня набежала дежурная врач, сказала, что своими капризами я ломаю ей всю схему лечения, и что я должна написать письменный отказ от лекарства.
   Я сказала:
   -Несите бумагу и ручку. Я напишу.
   Сутки назад, я не решилась бы написать такую бумагу, освобождающую врачей от ответственности за мою жизнь, но сегодня я уже чувствовала себя как человек, который если и помрет, то не завтра, до завтра явно доживет, вот и накатала им письменный отказ.
   Через два дня, когда я встречусь с Катей, она мне расскажет, что врачи ей пожаловались на мои капризы, когда она узнавала о моем самочувствии.
   И еще Катя расскажет, что врачи были недовольны поведением моего буйного соседа, а его родичи сказали им, что он и дома такой, не вполне адекватный.
   Около двенадцати часов, когда я уже стала задумываться о том, какого черта я тут лежу, глотать таблетки можно и в более удобном месте, за мной приехала каталка, меня перегрузили на нее и увезли вниз, в стационар, в кардиологию.
   -Вы тут больше всех на живую похожи, а мест не хватает,- сказала мне нянечка.
   Я была довольна, что похожа на живую.
   В палате, когда я перебиралась с каталки на кровать, худая горбоносая старушенция, занимающая место справа от меня, живо глянула на меня и выдала:
   -Как ей повезло! Ей трусы оставили.
   Это была Зина.
   Минут через пятнадцать пришли две молодые женщины, заведующая отделением и лечащая врач, слушали мой рассказ о моих злоключениях, слушали сердце. Заведующая была красивая, возможно высокая, во всяком случае, для лежащего так смотрелась, а наша лечащая врач, буду называть ее по инициалам, А.Г. невысокая, коротко стриженная, походкой и движениями очень походила на мальчишку­ подростка, хотя по возрасту, видимо перевалила за тридцать.
   Врачи ушли, удивив меня своей молодостью, мед сестра принесла мне таблетки, буфетчица остывший супчик, я всё проглотила, легла.
   Соседка по койке Зина, увидев, что я освободилась, начала задавать вопросы, и я рассказала о своих злоключениях еще раз, меня выслушали, и этим я вступила в общее братство больных.
   Я открылась, теперь очередь была за соседками.
   Первой начала Зина.
   "Когда меня привезли, я дала телефон и попросила позвонить моим, предупредить, что я в больнице.
   Потом меня уложили, вену быстро нашли, начали капать, и вдруг всё вокруг стало таким ярким, лилово-фиолетовым, я таких красок никогда в жизни не видела.
   Сквозь этот лилово-фиолетовый пожар до меня издалека донесся голос:
   -Сейчас, сейчас мы вам поможем, сейчас легче станет.
   И натянули на меня маску, я задышала, но всё равно, всё было яркое и фиолетовое.
   А когда утром маску снимали, оказалось, что она вверх тормашками была на меня надета. Так вот.
   Я лежу, смотрю в окошко, окна большие, темные, и вдруг вижу, отчетливо так вижу, что в окна ко мне заглядывает Галя с Пашкой, ну дочка моя со своим сыном .
   Я их так хорошо видела, даже рукой помахала.
   А потом оказалось, что это четвертый этаж и никто заглядывать не мог, а я хорошо их видела.
   На другой день я есть захотела, а еду не несут и не несут.
   Я закричала проходящей мимо сестре:
   -Вы что там, все с ума посходили? Я жрать хочу, принесите мне что-нибудь.
   Долго ждать пришлось, но всё же принесли мне манной каши, накормили с ложки.
   А когда в палату меня спустили, и Галя с Пашкой пришли, оказалось, что им никто не позвонил, и они меня искать начали, телефон не отвечал.
   Поехали ко мне, а квартира пустая.
   Пашка дозвонился до скорой, там удалось узнать, что меня в Боткинскую отвезли.
   Он приехал в Боткинскую, ночь, охранник его не пропускал, он дал ему пятьсот рублей, и проехал, а потом здесь, внизу дал охраннику еще триста, и добрался до врачей, требовал пустить его, чтобы меня увидеть. Его не пустили, но сказали, что я жива и мне лучше.
   А я в это время в окошко их вдвоем видела.
   -Пашка совсем сумасшедший,- подвела итого Зина.- Это виданное ли дело, такие деньжищи ухлопать, только чтобы узнать, что со мной.
   -Ну и куда бы я делась? Померла, не померла, деньгами меня не воскресишь.
   Двое суток я в реанимации пролежала, пока сюда спустили."
  
   Вечером рассказывала про свое пребывание в преисподней Наталья, соседка моя напротив. Мы лежали с ней пятками друг к дружке.
   "Меня принимал заведующий. Смуглый такой. Карл Маркс Фридрих Энгельс.
   Это у него отчество такое, из слогов имен великих мыслителей. Он мне и сказал, что хорошо, что я плакала, разрядилась, и легче стало.
   В палате со мной лежала малость перезрелая кустодиевская красотка, огромный бюст и розовые щеки.
   Раскинулась и лежит, вся в присосках
   За ширмой мужчина был, а потом еще одного привезли. Американца.
   Американца доставили сюда на скорой с самолета.
   Из своей уютной Америки и прямо к Зурабову в гости.
   Как ему не понравилось! Как он начал кричать! Не привык там, в своей Америке к нашим Зурабовским порядкам.
   А кричит по-английски и что он там хочет, никто понять не может.
   Полусуток кричал, потом вызвали переводчицу из посольства.
   Переводчица пришла с большой корзиной, набитой едой, он поел и успокоился.
   Не кричал больше, не плакал, а всё жестами просил отодвинуть ширму подальше, чтобы полюбоваться на прелести Кустодиевской матроны.
   Очень его успокаивал ее полуобнаженный вид.
   Он умиротворялся."

3

   В палате нашей стояло шесть коек торцом к стенкам: три с одной стороны, три с другой, у окна стоял стол, в углу возле Зининой кровати раковина.
   Туалета два: один метров пятнадцать от палаты: клизменная комнатка, и другой в конце коридора на расстоянии метров тридцати, не меньше.
   Думаю, так было еще во времена Боткина, хотя нет, я шучу, корпус у нас новый, построенный не позднее семидесятых годов..
   Зина лежала рядом со мной, и привезли ее из реанимации за сутки до меня.
   Зине было уже 76 лет, но всё познается в сравнении, и 92 года бабули, больной, которая лежала слева от меня, сильно перевешивали семьдесят шесть Зининых.
   Худая, даже костлявая, с впавшими от отсутствия зубов щеками Зина до старости сохранила какую-то детскую наивность и простоту души, и все звали ее не только Зина, но и на ты.
   Где-то когда-то Зина работала бухгалтером, или расчетчицей, или еще кем-то в таком роде, в общем не была простой работницей, а существом со средним образованием, но давно на пенсии и ничего о своей работе и не говорила и не вспоминала, в отличие от той же Натальи, которая всё еще работала, и мы были в курсе ее рабочих дел больше, чем житейских.
   Зинины рассказы о разнообразных ситуациях из ее жизни были короткие, но ясные. И места событий, и действующие лица всё было как на виду.
   Была она родом из Тверской области, жили они недалеко от Конаково, в которое позднее и перебрались.
   Из детства Зина вспоминала историю болезни маленького брата.
   Места там у них были малярийные, и брат Коля в младенчестве сильно маялся малярией. Через день его трясло, поднималась высокая температура, измученная мать возила его к докторам, и ничего не помогало.
   И вот как-то идут они втроем к колодцу за водой. Братик Николай на руках у матери, Зина с пустыми ведрами рядом и встречают незнакомую старую женщину.
   Женщина внимательно посмотрела на младенца на руках у матери и спрашивает:
   - Болеет сынок?
   -Да, да, - со вздохом ответила Зинина мать. -Трясет через день, температура высокая, не знаю, что и делать. Совсем пропадает мальчонка.
   -Напиши над входной дверью, высоко, так, чтобы не каждый мог заметить:
   "Младенца Николая нет дома".
   Мать в тот же день, когда мы вернулись с водой, залезла на табуретку и написала углем: "Младенца Николая нет дома".
   И с того дня, хотите верьте, хотите нет, но ребенок пошел на поправку.
   После рассказа наступила пауза. Доступность рецепта потрясла всех:
   Нет дома младенца Николая и некому болеть. Болезни остается только повернуться и уйти ни с чем.
   -Всё, - сказала Наталья.- Приеду домой, сразу на дверях напишу:
   Как там Зина надо писать?
   "Натальи нет дома". Если и была в словах ее ирония, то скрытая так глубоко, что мы все, и Зина в том числе, приняли это за чистую монету.
   -Очень на видном месте не пиши, чтобы не каждый видел, а кому надо, тот и поймет,- очень серьезно пояснила Зина.
   И с той поры в нашей палате, как кто чувствовал усталость от болезненных уколов, или надоедало лежать под медленно капающей капельницей, или приходил опять плохой анализ, каждый кричал:
   -Ну всё, надоело. Приеду домой, напишу: Меня нет дома!!
   Может быть, и правда написать?
   Лежим, делать нечего, читать надоедает, Зина рассказывает про свару с соседями, которые забор не там поставили, потом баню построили, по пьянке ее сожгли.
   Попутно выясняется, что у нее дочь в разводе с мужем, внук, и маленький правнук.
   Потом всплывает еще внук.
   -У Гали двое детей?- спрашиваю я.
   -Нет один, Пашка. Николай от другой дочери, от Маши.
   Зина молчит, пауза длится, потом начинает рассказ.
   Рассказывает она давно пережитое спокойно, буднично:
   "Маша, дочка моя старшая, умерла. Ей всего-то сорок два года и было.
   Пообедала, поболтала с Галей по телефону, потом прилегла на диван посмотреть телевизор и задремала.
   Генка, муж ее, стал с ней разговаривать, она молчит. Он подошел, чтобы разбудить, а она холодная.
   Генка звонит Гале:
   -Галя, Маша умерла.
   А Галя рассердилась:
   -Ну что ты несешь, я только что с ней разговаривала.
   -Да, говорит он, - тогда она живая была, а сейчас умерла.
   А когда Гале сердце прихватило, ей кардиостимулятор поставили. Она всё время с эти аппаратиком ходит. У нее сердце хуже моего. А я что, я старая.
   У Зины мерцательная аритмия. Ей дают кардикет, от которого у нее сильные головные боли, и она целыми днями лежит, завязав голову платком.
   Книжек она не читает, и лежит, поднявши горбатый нос к потолку, думает о чем-то.
   Мысли у нее беспокойные, зряшные.
   Когда Галя с Григорием поженились, рассказывает Зина, и мы с Натальей, понимаем, что Григорий, это бывший зять, мы со сватами скинулись на кооперативную квартиру. А квартиру записали на Галю.
   Теперь они развелись, давно уже, лет десять, он ушел, а Галя с ребенком, с Пашкой, осталась в квартире.
   Теперь я помру, Галя будет жить у меня, а молодым, Пашке с женой, достанется квартира.
   Но Григорий может попросить свою долю. Деньги ведь не только Галины, но и его. По закону, если свидетелей найдет, что деньги и его родители давали, то может отсудить полквартиры.
   И тогда Пашке с женой негде будет жить".
   -Зина, - я поднимаюсь на локте,- Зина, но ведь Григорий сейчас где-то живет.
   -Да, живет у своей новой жены.
   -А дети у него там есть?
   -Нет, - отвечает Зина. -У него один сын, Павел.
   -Он с ним не общается?
   -Как это не общается, души в нем не чает, внука обожает.
   -Зина,- говорю я, -Зина, лежи себе спокойно. Раз они дружат, то и без тебя разберутся.
   -Но это да, - соглашается Зина, -это не мое дело, но всё-таки.
   Нам с Зиной и Натальей приносят обед, остальные идут в столовую.
   В выходные к Зине пришла целая орава: дочь с сыном, невесткой и маленьким трехлетним правнучком, над которым Зина радостно сюсюкала, как и положено прабабке, имеющей только одного правнука.
   Правнук, думала я, это больше, чем внук. Правнук подтверждает, что жизнь прожита не зря, и цепочка тянется дальше, за пределы нашей жизни.
   Катя меня навещает регулярно, но внучек не водит, да и я считаю, что ни к чему это детям.
   Ни к чему, а скучаю.
   У Зины был сахар повышенный, около семи, и ей запретили есть сладкое.
   -Сахар высокий,- беспокоилась Зина, - чай сладкий пить нельзя, ну что за жизнь.
   -У тебя не очень высокий сахар, а повышенный только,- успокаиваю я беспокойную старуху.- Посмотри на Надю, у нее двадцать, ее с уколов на таблетки перевести не могут, а на твой сахар врачи ноль внимания. Потерпи, выздоровеешь, и будешь в чай сахарок добавлять помаленьку.
   Надя молчит, не жалуется на свой диабет, ждет укола перед обедом.
   -Я раньше бывало, - мечтательно вспоминает Зина, - за месяц два кг песку съедала.
   -Сколько?- кричим мы в три глотки из разных углов палаты, Наталья, я и Надя.
   -Два кило, - с гордостью подтверждает Зина.
   -Ну и что ты хочешь? От этого и сахар.
   Видимое ли дело, такую нагрузку на поджелудочную давать.
   -Мне хорошо было,- не сдается Зина.
   -Ну всё, поела и будет,- говорю я упрямой соседке. -Теперь употребляй только полкило песку в месяц, и не будет у тебя никакого диабета. У тебя сердце прихватило не от сахара.
   Зина без очков, видит плохо. Сотовый у нее отключился, она не знает, куда надавить, чтобы включился.
   Я взяла ее сотовый, осмотрела, нажала подольше на кнопку включения, врубила ей телефон.
   Зина успокоилась, лежит довольная.
   Теперь если они (они это дочь и внук) будут звонить, то дозвонятся.
   В середине дня Зине позвонила дочь.
   Зина слушала, что она ей говорит, и на глазах серела лицом.
   -Где он, куда его отвезли, - переспрашивала она.
   Разговор закончился, Зина откинулась на спину, мертво уставилась в потолок.
   Я села, смотрела на нее, ждала.
   -Пашку положили в 19 больницу с сердечным приступом,- прерывающимся голосом сказала Зина.
   Слезы закипали у нее на глазах.
   -Сидел с товарищем в кафе и стало ему плохо. Этот друг и отвез его в больницу. Господи, как страшно. Что же с ним? Он такой молодой!
   Все подряд сердечники, думала я. Обе дочери, и еще вот внук.
   -Не убивайся ты так, он молодой, всё обойдется, не переживай, тебе нельзя,- успокаиваю я Зину.- Подожди, что врачи ему скажут. Что ты рыдаешь раньше времени, накличешь беду своими слезами.
   Но разве успокоишь бабку, когда ее внук попал в больницу с сердечным приступом?
   И зачем я включила ей мобильник?
   Минут пятнадцать Зина лежала тихо.
   -Сердце трепыхается,- вдруг сказала она, - плохо мне совсем.
   -Жмите кнопку, пока врачи еще здесь, не ушли,- посоветовала Наталья.- Пусть сделают что-нибудь.
   Прибежала наша АГ , послушала. Пришла заведующая, тоже долго слушала. Потом они посовещались, и поставили Зине, которая получала до этого только таблетки, капельницу.
   По тому, как медленно капала эта капельница, стало ясно, что в ней нитро глицерин.
   Я рассказала АГ, что вызвало приступ у Зины.
   Она только головой покачала, вздохнула.
   Понятно, обидно. Вытаскиваешь, вытаскиваешь больных, а тут хлоп, неприятности в семье и начинай всё с начала.
   Зине капали полночи, вкапали половину капельницы, а потом она захотела в туалет, стала жаловаться, что устала, рука болит, и капельницу ей сняли.
   А утром наша А.Г. была недовольна состоянием Зины и снова поставила капельницу.
   И тяжкие эти уколы в живот гепарином, от которых образовывались синяки на животе, тоже возобновились.
   Только через сутки Галя позвонила снова и сказала, что у Павла ничего страшного врачи не находят.
   А еще через сутки Павла выписали, и Зина тоже поднялась.
   -Обошлось,- удовлетворенно сказала А. Г.- А думали уже всё, инфаркта не избежать.
   Беспокойство о здоровье внука ушло, опасность инфаркта миновала, но Зина не успокоилась.
   Лежала и сердилась на дочь:
   -Ну зачем, зачем, она мне позвонила? Не могла скрыть?
   Я понимала, почему Галя позвонила матери.
   Просто она сама испугалась, а разделить тревогу за здоровье сына было не с кем: с мужем Галя была в разводе, а невестка как раз в тот момент уехала к матери в Конаково.
   Вот, думала я узнав, что жена Павла поехала погостить к матери, "сейчас всё становится на свои места. Жена у Павла укатила, а Пашка, оставленный на свободе, тут же побежал с другом в кафешку, посидеть, поболтать, то, да се..
   Возможно, хорошо выпили, а Пашке с его замечательной наследственностью пить как раз и не следует..."
   В субботу к Зине пришел ее второй, вернее первый внук, от старшей дочери, и они долго сидели, бабка и внук, всё о чем-то говорили, беседовали очень доверительно. Я их зарисовала.
   Наталья тоже отметила, как хорошо беседовали бабка с внуком, обсуждали житейские дела.
   Три недели баба Зина пролежала в больнице, и две из них получала корм в палате, потом стала ходить в столовую, брать там еду и носить в палату.
   -Я стесняюсь есть в столовой,-объясняла Зина.
   -Кому охота глядеть, как ест беззубый человек? А здесь я спиной ко всем, меня не видно.
   Сидит баба Зина, возит ложкой по щам, вздыхает:
   -Ну и как это можно из съедобных продуктов такую баланду сотворить? Как это им удается?
  

4

   Выключенные на время из потока привычной жизни, заброшенные в условия стационара, болящие, все мы отслеживали посещения родных и друзей, и строили свои представления о жизни товарищей по несчастью не только на рассказах самих больных, но и на том, много ли внимания им оказывали родственники.
   И сколько не говори, что у тебя замечательная дочка, но если ее не видно, значит, не такая уж она замечательная.
   Дни в больнице казались необыкновенно длинными и однообразными, а сейчас, когда я вспоминаю тамошнюю жизнь, оказывается, она была полна событий гораздо больше, чем обычные будни.
   Просто в каждодневной своей жизни мы были заняты трудом, а сейчас мы были абсолютные законные бездельники, и это даже для тех, кто давно уже не работал, было состояние непривычное:
   Не надо готовить еду, мыть посуду, полы, ходить в магазин.
   Надо только набраться сил и умыться, почистить зубы, дойти до туалета.
   Времени бездна.
   Санаторий, если бы не большой количество народу в палате.
   Шесть человек - это очень много: кому-то жарко, душно, голова от духоты кружится, а кто-то простужен, кашляет как труба, мучается сам и мучает других.
   Кто-то хочет спать, а кто-то подольше почитать.
   А тут еще комиссия с проверкой работы больницы.
   Первые десять дней мы лежали спокойно, а потом пронесся слух, что придет комиссия из вышестоящих органов здравоохранения, и в больнице каждый день до трех четырех часов была паника: надраивали туалеты, мыли палаты, выбрасывали из холодильника залежавшиеся продукты.
   Нашу клизменную закрыли, а появлялись новенькие, слабые после реанимации больные старые женщины, и не могли дотопать до дальнего туалета.
   Приходилось нам, ходячим больным, просить сестер открыть клизменную, чтобы новая старушка могла добраться до толчка.
   И ночью, пока доползешь до конца коридора, весь сон разгонится.
   Вся эта суматоха раздражала.
   Суетился не только средний медперсонал, но и врачи.
   А. Г. на обходе выспрашивала меня, не завалялась ли в тумбочке жареная курица, и заглядывала в ящички.
   Меня огорчило, что эта преданная работе женщина, пропадающая с больными допоздна, замечающая, кто как ходит по коридору, кого надо ободрить, а кого и приструнить, чтобы не бегали, она и заведующая, впрочем, как и врачи реанимации, работающие в экстремальных условиях, вынуждены беспокоиться о том, что у больных в тумбочках, и если что не так, должны будут выслушивать замечания от чиновников, которые сами никому жизнь не спасают, и собачей бессеребренной жизни врачей не знают.
   Благо проверяли бы правильность диагнозов и соответствие лечения болезни, нет ведь никому, кроме самих лечащих врачей до этого дела нет, главное, как всегда, показуха внешняя.
   Ничегошеньки не изменилось в России со времен Гоголя, ничегошеньки.
   Я выписалась раньше, чем комиссия пришла, а длилась эта свистопляска почти две недели.

5

  
   Бабуля - маленькая худенькая старушка, совершенно белая. Ясные серые глаза на морщинистом личике.
   Ей 92 года. Я высчитываю, что она старше свекрови, которой пять лет, как нет в живых.
   Бабуля не любит, когда ее зовут по имени и отчеству, и в результате имени ее я не помню.
   У нее ясный ум и прекрасная память. Она помнит названия всех лекарств, которые ей дают.
   Вечерами читает детективы, глаза не ослабели.
   -Глядя на Вас, мне тоже захотелось пожить подольше,- говорю я ей.
   Бабуля не навязчива, но мы лежим рядом, и постепенно она рассказывает мне свою жизнь.
   Она родом из Воронежа. Замуж вышла рано, в восемнадцать лет, сразу после школы.
   На выпускном вечере познакомилась с парнем, военным летчиком, и через год вышла за него замуж.
   Тридцатые годы. Молодость наших матерей и отцов. Романтика полетов.
   Молодой юноша, в новенькой форме курсанта летной школы.
   Не один, конечно. Их много пришли сюда, в школу, на танцы.
   Стриженных, молодых, с престижной будущей профессией.
   Летчик! Как это звучало для юной бабули?
   Я вижу, они танцуют фокстрот.
   Рио-рито, рио-рито...
   Какие тогда песни пели?
   Мама бы вспомнила..., подсказала бы мне.
   Она вышла замуж и уехала с мужем на дальний Восток.
   Тайга стеной окружала их летный городок, небольшой аэродром.
   Жизнь была кочевая. Из одного пограничного города в другой.
   Ждали нападения на Японию, на фронт с немцами он не попал.
   Это спасло их от ужасов войны.
   Троих сыновей родила бабуля. Счастливая, она растила их вместе с мужем. Это так редко среди поколения наших матерей
   Эта маленькая худенькая женщина родила троих.
   В каком чине был ее муж, не знаю. Но мерещится мне, по осанке бабули, по ее уверенной повадке, что последние годы она была первой гранд дамой в военных городках.
   Муж в 58 лет перенес инфаркт.
   - Прожил после этого еще 28 лет, говорит бабуля.
   -А у вас, Зина, не было инфаркта, я по Вашему состоянию вижу, что не было.
   -28 лет.... Хорошо бы,- думаю я.
   Муж пережил инфаркт и протянул после еще 28 лет, и это так важно, что неудобно спросить, в каких чинах был муж, как устроились в жизни ее сыновья, какое они место занимают на социальной лестнице.
   Об этом разговоров среди больных нет. Не принято.
   Говорят о важном, о болезнях, жизни и смерти. О детях, внуках.
   Средний сын у бабули умер.
   Тот сын умер, с которым она жила. Она так и осталась жить с невесткой.
   Видимо, квартира позволяла, а возможно, надо было помогать, за детьми смотреть, сирот осталось двое.
   Младший сын приезжал к бабули, я его видела.
   Сын младший старше меня, в усах, с усталым взглядом, в кожаной куртке мужчина.
   Наносил бабуле всякой еды, она оживилась, стала угощать.
   А невестка приезжала тогда, когда мы с бабулей еще не разговорились, когда я приходила в себя после реанимации.
   И я не проявила к посетительнице никакого интереса.
   Старшая дочка у старшего сына, который не приезжал, так как сам болел, старшая дочка, внучка бабули, умерла молодой, в двадцать лет от рассеянного склероза.
   Откуда и как взялся у нее рассеянный склероз, неизвестно. Эта неизлечимая болезнь тайна за семью печатями для врачей.
   Девочка закончила с отличием музыкальную школу, собиралась поступать в консерваторию.
   - Она быстро сошла на нет,- говорит бабуля.- Такая болезнь иногда десятилетиями тянется, а девчушка наша за два года сгорела.
   Давно это было, но бабуля вытирает набежавшую слезу.
   Внучку жалко.
   Невозможно дожить до 92 лет без потерь, думаю я. Муж, понятно. Старше был, и не молодой умер.
   А вот сына и внучку похоронить несправедливо, горько.
   - Ослабла я,- жалуется бабуля.- Картошку почистить пальцы плохо шевелятся, белье глажу сидя. Поглажу небольшую стопку и отдыхаю. Совсем мало от меня помощи, одна забота.
   Я молчу. Я уже лет пять, как перестала гладить постельное белье.
   Мама бы узнала, что я белье перестала гладить!
   Но мамы моей уже нет, может быть, поэтому я так снисходительна и внимательна к старушкам. Я скучаю по маме.
   В воскресение, когда меня спустили из реанимации в стационар, бабуля ходила и собиралась на выписку.
   Но где-то прохватило ее сквозняком. Начала она кашлять. Первые дни кашель был слабый, потом все сильней и сильней. И вот уже бабуля не спит ночами, задыхается от кашля.
   И мы тоже не спит, слушаем, как мучается человек.
   А. Г. назначила ей антибиотики, услышала хрипы в легких.
   Валя и Надя, наши ходячие больные кипятили воду в электрическом чайнике, который принесла из дому Валя, поили бабулю на ночь теплым чаем с молоком.
   Напоили, закутали, она уснула, не кашляла, и мы поспали тоже.
   Каждое утро, прежде чем принимать лекарства, бабуля вытряхивала таблетки из пенициллинового пузырька себе на ладонь. Нам лекарства медсестры приносили в пустых пенициллиновых пузырьках с надписями: завтрак, обед, ужин, и на ночь.
   Вот бабуля насыплет полную горсть таблеток, штук шесть, не меньше, и выразительно смотрит на меня. Взгляд ее означает:
   Ну может человек впихать столько всякой дряни в себя?
   Я молча киваю: нет, это невозможно, означает мой кивок.
   После чего с глубоким вздохом моя старенькая соседка начинает глотать эти таблетки.
   А что делать? И так плохо, и эдак.
   Бабулю выписали, она ушла и забыла вязанную шапочку, которая завалилась под кровать.
   Мы все огорчились за нее: забыть вещь в палате означало, что ты сюда еще вернешься.
  

6

   Пока Наталья лежала, она казалась мне женщиной моих лет.
   Вставала же она с трудом, как-то совсем по-старчески сползала с постели.
   К ней приходил физкультурник, немолодой красивый, совершенно кошачьего вида, мужчина.
   Собственно говоря, он приходил ко всем нам, учил, что надо двигаться, хоть чуть-чуть, хоть пяточками по простыне елозить, кистями рук шевелить.
   Наталья, которая лежала здесь уже третью неделю, явно залеживалась, и физкультурник, подавал ей руку, помогал встать с кровати и они прогуливались по коридору под ручку.
   Нина, сменившая Валю, и Зина дружно пришли к выводу, что работа физкультурника халявная: ничего не делаешь, придешь в палату, посоветуешь помахать руками и ногами, и свободен
   Когда Наталья встала, кряхтя и вздыхая, хуже, чем бабуля, то я увидела молодое лицо сорокалетней, никак не больше женщины, все еще красивое, но вот движения, взгляд, и главное шея, выдавали возраст.
   Ей было за шестьдесят точно.
   Наталья так и уйдет от нас, не скажет, сколько ей лет.
   Прогулявшись, Наталья сидит у окна, и разговаривает с Валей.
   Валя самая молодая из нас, ей еще и пятидесяти нет, она единственная ходит на прогулку на улицу.
   Надет куртку, шапочку, и уходит, а мы только в окошко смотрим на внешний мир.
   И только из окна палаты.
   А из окна коридора смотреть не любим. С торца нашего корпуса находилась церковь и морг. А кому, скажите, приятно смотреть на морг из кардиологии?
   В разговоре Вали и Натальи, слышится имя известного поэта, я прислушиваюсь: оказывается, Наталья невестка этого поэта.
   Свекор ее давно умер, муж тоже. Она организовала музей памяти свекра и сейчас является смотрительницей этого музея.
   Она там же и живет, во флигеля, а в доме музей.
   Сейчас вместо нее осталось за все про все другая женщина. А женщина эта не очень-то в курсе дел, и Наталья волнуется, как там она экскурсии водит, хорошо ли.
   Вот еще вечер, теперь я уже сижу у стола, присела на полчаса, не все же лежать.
   Наталья ест, пытается угостить меня, но я на диете и заливную рыбу потреблять не решаюсь.
   Рыбу принесла подруга Натальи, принесла две большие сумки еды, Наталья явно любит вкусно поесть.
   Наталья ест медленно, немного вяло и беседует со мной, рассказывает, как она познакомилась с будущим мужем.
   Она работала в библиотеке, и он заходил к ним, заказывал, книги.
   Раз зашел, другой зашел, и вдруг...
   -Вдруг, -говорит Наталья и прикрывает глаза, -я поняла, что не ради книг он сюда ходит, во всяком случае не только ради книг. И я стала ждать, когда он решится на первый шаг к сближению.
   Однажды он спросил, что я делаю вечером...
   Наталья давно забыла про рыбу, сидит, подперев щеку рукой, вся ушла в воспоминания.
   Я смотрю на ее лицо, представляю ее в молодости...
   -Да, вы красивая были...
   Наталья смотрит на меня с укоризной:
   - Там, -говорит она, и я понимаю, что там, это в семье свекра,- там не по этому выбирали.
   Конечно, не только по внешности, думаю я, вспоминая недавно прочитанную книгу о жизни ее свекра, не только по внешности, но все-таки красивую женщину выбрал себе в спутницы жизни сын поэта, не дурнушку.
   -Мы прожили пятнадцать лет, бурные пятнадцать лет, а потом он умер, и я осталась одна. Но если бы я знала, что счастья мне будет только пятнадцать лет, я все равно вышла бы за него замуж.
   Наталья печально укладывает коробочки с едой в пакет и уносит, я ложусь в постель, и прежде чем взяться за Дарью Донцову, некоторое время молча таращусь в потолок.
   Пятнадцать лет счастья, это много или мало, вот о чем мои размышления.
   Навещает Наталью высокий непомерных размеров мужчина, Сашка, как зовет его Наталья, их домашний врач. Он приносит газеты, которые Наталья с жаром читает, и зачитывает нам вслух отрывки из жизни известных людей, которых я благополучно не знаю.
   Но читает она после ухода Сашки, а пока он вытаскивает Наталью из кровати и ходит с ней по коридору.
   Наталья жалуется, что он поссорился и с Марксом Энгельсом и с нашими врачами, как заведующей, так и с А. Г.
   Поссорился на почве лечения Натальи.
   Кроме Сашки, еще приходят подруги, обеспечивают едой.
   Дочери уже больше сорока, и внучка взрослая, учится в Университете.
   Я пролежала с Натальей две недели, но они не появились.
   Бабуля, правда, говорила, что дочка в первый день, когда матери было плохо, появилась, что дочка худенькая и маленькая.
   Наталья упомянула вскользь, неохотно, что у дочери плохо со здоровьем, и ей не до нее, а внучка учится. Но позднее все же прозвучало, что у мужа был очень сложный характер, и дочь вышла в отца.
   Да- думала я, осторожно шагая до окна в коридоре, месте прогулки выздоравливающих ,- да, если в еврейской семье говорят, что у мужа сложный характер, можно себе представить, что там был за характер на самом деле.
  
   Вечер. В палате тишина. Зина молчит, устремив острый нос в потолок.
   Бабуля, Надя, я и Нина читаем детективы. За дверью шумно перекликаются медсестры.
   Наталья не читает, не ест и не разговаривает, Она тоже, как Зина смотрит в потолок, и ворочается с боку на бок, перемежая свои перекатывания тяжелыми вздохами.
   Кошки скребут на душе, как сказала бы моя бабушка.
   Наконец, Наталья не выдерживает, рассказывает вслух, что ее тревожит.
   Внучка пошла на вечеринку, вечером ей поздно возвращаться, и не известно, проводят ее или нет.
   Бабушка вся извелась, и я влезаю со своим советом:
   -Да не мучайтесь Вы, позвоните внучке.
   Наталья молчит, вздыхает, ворочается в постели.
   -Нет, я звонить не буду,- говорит она. -Что ж, так может быть, она с молодым человеком целуется, а тут бабка звонит не во время.
   Я про себя думаю, что я бы, наверное наплевала бы на поцелуи, позвонила бы.
   Но моей внучке только шестнадцать стукнет через месяц, ей еще рановато целоваться. Возможно, через четыре года я буду по другому смотреть на ситуацию.
   Когда Наталью выписывали, за ней приехал зять, тихий лысоватый, стеснительный.
   Привез цветы и книжки для врачей, забрал сумки, и наша соседка ушла с ним в свою музейную жизнь.
   Когда Наталья ушла, Нина, лежащая на кровати рядом с ней, неодобрительно отозвалась о Натальиных сибаритских привычках.
   Такое часто бывает, человек уходит, и вдогонку ему летят отзывы, откровенные, уже не скованные вежливостью
   Рита, пролежавшая с Натальей всего два дня, остановила Нину движением руки, как будто ладонь к губам прижала:
   - Несчастная одинокая женщина.
  

7

   Рита могла это сказать, Рита была из дружной семьи, у нее был отец, муж, два сына, невестки, жена отца, двое внуков и две сестры.
   Рита пришла к нам во второй половине дня.
   Бабулю забрали утром, еще до двенадцати, а часам к пяти в палату вошла Маргарита, с бордовыми всклокоченными волосами, цвет, который производители красок выдают за каштановый, в красном облегающем свитере, в красных штанах, с заботливо выщипанными бровями, дугой огибающими небольшие серые глаза.
   В фарватере шли двое мужчин, постарше и помоложе, муж и сын, несли две необъятные сумки вещей и продуктов.
   Не успела Рита вытащить продукты из сумки и разместить на столе, как тут же предложила винегрет:
   -Давайте поужинаем винегретом, тут много, на всех хватит.
   Общество, измученное больничной скудной пищей, смотрело на винегрет и молчало.
   Не привыкли еще к новенькой, неприлично было накидываться на еду вновь прибывшего человека, она еще не заслужила право нас угощать.
   По части угощения это было только начало.
   Продукты Ритке таскали неподъемными баулами и очень скоро она кричала по сотовому:
   -Ничего не приносите, я не могу столько съесть!
   Видимо, на другом конце провода предлагали угощать соседок.
   -Они тоже столько не едят,- кричала Рита. - Здесь все же какой-никакой обед дают.
   Риту положили с диагнозом мерцательной аритмии.
   Она собралась делать операцию на позвоночник, и неожиданно для себя после электрокардиограммы вместо хирургического отделения попала сюда.
   -Я только на неделю, -бодро сообщила Рита окружающим. -Мой хирург собрался в отпуск, и хочет до этого меня прооперировать. У меня грыжа позвоночника.
   Мне подлечат сердце за неделю...
   Палата отвечала ей сомнительным молчанием.
   Никто не произнес ни звука.
   Самый краткий срок пребывания в кардиологии шестнадцать дней.
   Истории больных говорили о том, что меньше никто не лежит, разве что...
   Но об этом и думать не хочется, это не в счет.
   Так оно и оказалось. А. Г., выслушав Риту, а заодно и ее оптимистические планы на ближайшее будущее, в тихой задумчивости удалилась из палаты.
   А уже на другой день сообщила Рите, что позвонила ее хирургу, и они вдвоем пришли к заключению, что он спокойно идет в отпуск, они лечат Риту, а позднее, когда он вернется, тогда и сделают операцию.
   Хочешь насмешить бога, расскажи ему о своих планах.
   Узнав о результатах переговоров между ее лечащим врачом и хирургом, Рита вся потухла:
   -Я пятнадцать лет страдаю грыжей позвоночника, наконец, решилась на операцию, и тут такое...
   -Ничего, что такое две-три недели по сравнению с пятнадцатью годами?- успокоила Риту Наталья.-Пролетят, на заметишь.
   От аритмии Риту кололи гепарином в живот, и потом давали какие-то большие белые таблетки.
   Таблетки эти давали с предосторожностями, следили за сердцем и не разрешали Рите вставать с постели, пока она их принимает.
   Прослушивали Маргаритино сердце вдвоем, как обычно слушали новеньких.
   На другой день после лечения таблетками Риту снова слушала заведующая, и явно была довольна результатами.
   А на следующий обход А. Г. сворачивая фонендоскоп, выговаривала Рите:
   -Мы Вас лечим, добиваемся улучшения, а заведующая видела, как вы бегом рванули по коридору на звонок мобильного телефона. И сейчас Вам опять хуже. Мы не разрешаем Вам бегать, только ходить...
   Рита вздохнула. Родственников было у нее полно, и все звонили, и со всеми надо было поговорить.
   Не звонил только муж. Он появлялся у Риты каждый день, и они ходили на этаж ниже, чтобы спокойно поговорить, не мешаться в палате.
  

8

   Есть рассказчики от бога. И обстановку обрисует, и характеры выведет.
   Есть болтуны. Трещат, трещат без умолку, ни тебе информации, ни эмоций, ничего за душой, ничего вслух.
   А есть люди, у которых и эмоций хватает, и жизнь прожита драматическая, полная событий, есть что рассказать, а слова такие куцые, такие жалкие вылезают, как будто каждое слово по дорогой цене покупается. И экономят слова, не на количестве экономят, а на качестве.
   Такой и была наша Нина, занявшая Валино место у окна. Невысокая плотная женщина, с желтыми разводами по лицу и лиловыми кровоподтеками под глазами.
   Она лежала в коридоре и когда нашу Валюшку, самую молодую среди нас, шестерых больных 51 палаты, выписывали, мы все волновались, кого же положат на ее место, наверное, из коридора.
   На самом деле, больные лежали не в проходном коридоре, а в фойе с телевизором. Когда мест в палатах не хватало, в фойе стелили на дерматиновых черных диванах, и ставили возле диванов ширмы.
   Наташа сходила, разведала, приходит и говорит:
   -К нам женщина придет, такая бедная, такая несчастная, ее надо пожалеть. Лицо у нее все разбито, она упала и сознание потеряла.
   Нина пришла, долго шуршала пакетами, устраивалась в углу, потом легла и замолчала.
   Молчали и мы, ждали.
   Не кидаться же на нового человека с бухты-барахты.
   Помолчали, помолчали с полчаса, а потом Наталья стала задавать вопросы.
   Она самая любопытная из нас была. Любила про чужую жизнь послушать.
   В первую очередь про болезни. На то она и больница. Где еще всласть поговоришь о болячках, если не с такими же страждущими?
   Потом откуда, и про семью.
   А как вот разговор зашел о БАМе, не помню.
   Только вдруг слышу, она, Нина, ездила по комсомольской путевке на строительство в Сибирь.
   Бригада у них такая была: они железную дорогу прокладывали, и для обслуги вдоль дороги дома строили.
   Наталья широко открыла глаза, села на кровати, растеряно уставилась на говорившую:
   -Да что же тебя, молодую девушку, туда в грязь и холод на стройку понесло? Такую даль?
   Я хоть и с давлением лежала, а ту про давление забыла, села, чтобы получше расслышать ответ.
   Думала сейчас скажет: романтика, комсомольский призыв.
   Но Нина вдруг замолчала: неопределенно махнула рукой:
   -Да так.
   И разговор прервался.
   Через некоторое время Нина сказала:
   -Я лес очень люблю. А тайга, это так здорово. Я бы и сейчас в тайге жила.
   -Да там же комары, гнус,- мои воспоминания о жизни в Сибири были покрыты расчесами до крови.
   -У нас сетки были.
   Наступило время капельниц, поставили их Наталье Нине, и Зине.
   Разговор угас. Они придремывали, а я все думала, вспоминала себя молодой, как я мечтала уехать в Москву учиться.
   Конечно, это было позже, она в 58 году уехала в Сибирь, а я в 65 в Москву приехала. Но ей и ехать никуда не надо было, вот она, Москва, учись, где хочешь.
   А что она тайгу любит, так это потом она ее полюбила, а до тех пор она не могла любить то, чего никогда в жизни не видела.
   Вот уже и пообедали, и сон час начался, снова лежим, делать нечего.
   -Все уже говорено -переговорено, кто насколько хотел открыться, открылся, что хотел утаить, утаил. Только Нина еще непонятный человек. Новый.
   Нина чувствует общее настроение, не противится ему, начинает:
   "Мы жили здесь, за Речным вокзалом. Там колхоз был, кров держали, и сады были яблоневые. Много садов.
   А у нас своя корова была. И хлопот с ней была по горло.
   Утром подоишь ее и бежишь с молоком домой.
   А навстречу одноклассники в школу идут.
   Я спрячусь в траве, чтобы меня не видели, что я только еще с молоком от коровы иду.
   Они пройдут, а я быстро, быстро, бегом домой, оставлю молоко, переоденусь, схвачу деревянный чемоданчик, который у меня вместо портфеля был и в школу.
   Все бегом, бегом, чтобы успеть.
   -Даа,
   Нина вздохнула, перенеслась мыслями лет на пятнадцать, и продолжала, а мы должны были понять, что время действия резко поменялось:
   "Мать со мной ссорится начала, а я ей говорю:
   Недолго вам меня терпеть осталось, радуйся, скоро уеду от вас далеко.
   - Да куда ты денешься!
   И рукой на меня машет пренебрежительно.
   Я тогда не выдержала, достала путевку комсомольскую, ткнула матери под нос.
   -Вот куда, в тайгу уеду.
   До этого все втихаря делала, тайком, а тут и открылась.
   Отец меня любил, он даже заплакал, когда узнал, что я уезжаю. Не хотел, чтобы ехала."
   Опять пауза и снова скачок:
   "Я маляром работала. И у меня полотенце украли. Красивое полотенце, тетка мне подарила.
   Я своей напарнице Таньке говорю:
   -Ты взяла, больше некому,
   Нет, и нет, открещивается, а на самом деле я знаю, что она взяла, я знаю, да как докажешь?
   Дали нам подъемные по сто рублей. Купила я теплой одежды, одеяло, кастрюли, продуктов.
   Уезжали мы с подругой Верой и еще много народу.
   Провожали нас с музыкой, с гармошками, с флагами и речами.
   Туда приехали, тихо, пусто, никто нас не ждет. Потом приехал грузовик, поместили нас в него и повезли.
   К баракам подъезжаем, прыгаю с машины и первую, кого вижу, Таньку, мою напарницу.
   Заходим в барак, а там над ее кроватью мое полотенце висит, как коврик.
   Я ей и говорю:
   -Зачем врала, что не брала? Вот оно, мое полотенце, отдавай.
   Она и отдала, деваться ей некуда было.
   Работа на стройке не женская, да девчонки и делать ничего не умеют. Маляры, а здесь красить нечего. Оформили нас чернорабочими, а через неделю в колхоз отправили.
   В колхозе нормально было, кормили хорошо.
   -А так плохо кормили?
   -Плохо, очень даже плохо. Голодно было. Если бы зеки нас не прикармливали, я бы совсем загнулась.
   -У вас там зеки были?
   -Да, и еще бобры и чечены. Чечены в войну сосланные. Их все боялись.
   -А бобры кто?
   -Да, бобрами звали хохлов, которых еще в тридцатые годы раскулачили и сослали. Бобры хорошо жили. Свиней держали, сало у них было, картошка, хлеб. Но жлобы были. Трудно было что-нибудь у них купить, да и денег было мало. Мы же чернорабочими работали.
   -Что делали?
   Шпалы укладывали. Шпалы тяжелые, по двое носили. На плечо положись и несешь.
   -Значит, вы приехали, строить, а там до вас кто-то уже жил?
   -Да вот, говорю же, бобры жили, чечены (она ни разу не сказала чеченцы, и я сохраняю орфографию ее речи) на поселении и зона была. Лагерь. А один чечен стал ко мне приставать. Украду и украду, говорит. Я его очень боялась.
   А потом Веру, подругу мою, послали в Ангарск учиться на штукатура. Она уехала и там замуж вышла.
   Я отпросилась на работе и к ней.
   Рассказала про чечена. Пожила два дня и вернулась обратно.
   А потом Вера с мужем ночью за мной приехали.
   Забрали, чтобы никто не видел и увезли. Боялись, что если чечены узнают, куда увезли, то найдут и все равно украдут.
   У молодых отсек был на две койки в бараке. Они спали вместе на одной, а я на другой
   А потом уже написала, чтобы документы мои выслали, трудовую книжку, как будто перевели меня в другую строительно-монтажную бригаду. И здесь, в Ангарске стала работать, дома из шлакоблоков строить.
   Каждый блок-25 кг. Целый день их поднимаешь, вечером ни рук, ни ног не чувствуешь.
   На этом Нинин рассказ прервался.
   Вечер наступал, позвали ужинать, а после ужина посетители толклись в палате, было не до разговоров. Нина раздобыла детектив у Риты. Лежала на боку, читала Маринину.
   Валю в пятницу выписали, а бабулю в понедельник.
   Все выходные мы общались с посетителями, а с понедельника с утра опять разговоры.
   Я все тяну из Нины ниточку ее жизни, кругом белые пятна, она не то, чтобы скрывает, но вспоминает с каким-то скрипом.
   "Как нас отговаривали в райкоме комсомола от этой поездки. Жалели. Показывали рабочие робы с сетками, грубые такие, страшные, брезент тяжелый, колом стоит:
   -Вот в чем вы там будете ходить.
   Но мы с Верой нет и нет, не боимся, поедем.
   Семь лет я там прожила, целых семь лет, а потом вернулась".
   -Одна?
   -С дочкой.
   -А отец ребенка?
   "С ним я развелась тогда уже. Мы недолго жили.
   Он беспутный был. Все больше пел, на гармошке играл, деньги пропивал.
   А Вася, брат его, тот хороший был. Всего четырнадцать лет, а помогал мне по дому. Придет из школы, и полы помоет, и за картошкой в подпол слазает, и за водой сходит и печку растопит.
   Как-то вышел в сени, вернулся, говорит:
   -Там молоко в банке стояло, так я его выпил, ничего? Очень вкусное молоко, сладкое такое, я такого никогда не пил.
   Это мое молоко было, я сцеживала.
   Ну, думаю, мы квиты, Он мне помогает, и я его подкормила.
   И стала ставить в сени банку с молоком постоянно, чтобы он пил. Не выливать же. Танюшка моя маленькая была, все не высасывала.
   Я рожала в бараке. В бараке был отсек с отдельным входом, и за врача был стоматолог и еще бабка одна, которая умела роды принимать. А стоматолог был из зеков.
   Печку натопили, белье все прокипятили, там я и родила.
   Мне больно, я кричу, а бабка полы моет, говорит мне: ничего девка, терпи, все рожали, все терпели, и ты тоже терпи.
   Так я потихоньку и родила девочку мою ненаглядную. А что муж? Беспутный, он и есть беспутный.
   Раз я к нему двенадцать км по морозу по тайге шла. Прихожу, а его нет в бараке, он в клубе, на вечеринке играет. Я легла на койку, стала его ждать. Поздно пришел, уже второй час ночи.
   Босой пришел, лег рядом на кровать, и лежит. Гармошки с ним нет.
   Лежит и молчит, ничего не говорит, как и не видит меня.
   Я спрашиваю у соседа:
   Что с ним?
   Да он обкурился...
   (Нина сказала, чем именно он там в тайге обкурился, но я не поняла, и не запомнила. Какие-то травы наркотические.)
   Мне так обидно стало, прямо до слез, я к нему по морозу такую даль шла, а он как труп.
   Я встала, оделась, взяла одеяло и ушла. Снег был, а морозов еще не было. Ушла я в лес, легла под елку и до утра там спала. А утром встала, скатала одеяло, и ушла обратно.
   Я дремлю под рассказ Нины, и мне видится:
   Ночь, ноябрь, снег лежит. Темные деревянные бараки вдали стоят, снежные шапки на крышах. Тишина полная, луна сквозь тучи чуть светится, снег матовый, чистый белый. Пахнет хвоей.
   Под елкой снега чуть-чуть, все хвоей усыпано, старая ель, хвои много, она тепло держит. Возле самого ствола, так что за ветвями и невидно ее, девушка лежит, в ушанке, в телогрейке, в ватных штанах, одеялом укрытая, одна-одинешенька, щеки в разводах от высохших слез.
   Нина тем временем продолжает:
   "У них семья хорошая была. И Вася, младший брат, и свекровь сразу меня приняли.
   Как мы со Степаном поженились, летом я к ним поехала знакомиться. Одна. Степана не отпустили.
   Иду со станции с чемоданчиком, кругом поля и поля. Вижу ограда, за оградой женщина.
   Увидела меня и говорит:
   -Вот и дочка идет. Здравствуй, Ниночка.
   Хорошая она была, да что толку. Степан в отца пошел, тот тоже больше на гармошке играл, чем делом занимался. И выпить любил.
   Лежу, думаю. Значит, выезжала она из Сибири, на Украину, ездила знакомиться. Проездом в Москве была, своих повидала. Об этом ничего не говорит.
   В воскресение Нину навещали дочь Таня, зять, и внучка. Зять слегка хромает.
   Дочь хорошенькая женщина, маленькая, никак не дашь ей сорока двух лет. Та самая дочка, в Сибири возле печки рожденная.
   Мы все с большим любопытством смотрит на нее, разглядываем.
   На рождение этой, самой обычной на вид женщины, зеки подарили Нине банку сгущенки.
   Жизнь прорастает повсюду.
   И тяжелая работа в колом стоящих робах, и таскание шлакоблоков и шпал не навредили Нине, и она смогла родить дочку.
   Вечером зашел разговор о школе и учебе.
   Нина рассказывала:
   Кричать на дочку никому не позволяла, учителям говорила:
   -Если что не так, скажите мне, я сама решу, как ее наказать.
   Я со своей Танечкой не расставалась. Она в кино вместе со мной, на танцульки вместе.
   -Да как же она замуж-то вышла?- закричали мы с Натальей одновременно с двух коек.
   -Она вышла замуж за своего одноклассника, который жил в одном подъезде с нами.
   Я захохотала.
   -Да уж, нашла таки выход. Что ей еще оставалось, как не выйти замуж за одноклассника, живущего в том же подъезде, если мамочка ни на шаг не отпускает
   Брак оказался неудачным. Дочка родила дочку, и так они бы и жили, три женщины, как будто почковались.
   Но Татьяна вышла замуж второй раз, за человека, искалеченного в автокатастрофе и брошенного женой.
   В жизни всегда есть место подвигу, и Танечка выходила своего мужа, он поправился, начал ходить.
   Когда их дома сносили, их расселяли, и Нина уехала в Железнодорожный, под Москву.
   -Ближе к лесу, -сказала она.
   Ближе к лесу, дальше от зятя с дочерью, чтобы не мешать второму браку дочери, - думалось мне под одеялом, когда я поздно вечером лежала в палате, укрывшись двумя одеялами с головой.
   Нина придумала эти сквозные проветривания с настежь распахнутыми окнами. До этого мы обходились открытым на ладонь окном.
   После проветривания еще необходимо было каждый день облучать синей лампой помещение для обеззараживания.
   Тут я воспротивилась.
   Мне вечерами было плохо, давление подскакивало, и выходить на пятнадцать минут было тяжело.
   -Мы тут сердечники, простуженных нет, эпидемии гриппа тоже сейчас нет. И какую инфекцию ты собираешься убивать? Тут лежали, поколения больных, и все благополучно выписались без всяких облучений синей лампой.
   Но разве ее переспоришь!
   Не каждый день, но прикатывала тяжеленную лампу, что ей совершенно не следовало делать при ее сердце и пульсе 30 ударов в минуту.
   Но с женщиной, которая побила большого мужика только за то, что он лег на ее кровать, да, был, был и такой эпизод в ее бурной комсомольской жизни, с такой женщиной, даже когда ее лучшие годы позади, связываться не имело ни малейшего смысла.
   Нине нужно было кардиостимулятор. Анна Григорьевна каждый день звонила, хотела прямо из больницы переместить ее в клинику, где ставят кардиостимуляторы.
   Но не удалось. На кардиостимуляторы была очередь, и Нину выписали с тем, чтобы она ждала дома.
   В день ее выписки у новенькой Риты опять возник вопрос, как она решилась уехать такую даль из родного дома. И Нина, дожидаясь, когда за ней придет внучка, рассказала:
   Я родилась слабенькая, с больным сердцем, и мать не хотела меня брать из роддома.
   Первое время я жила у тетки, и только потом родители взяли меня к себе. Отец настоял.
   А мать, она меня никогда, никогда, с самого рождения не любила.
   И Нина неожиданно заплакала.
   Сидела на кровати старая женщина и плакала, низко опустив голову, стыдясь своих слез. Плакала о том, что ее в детстве не любила мама. Не доданное в детстве остается болью на всю жизнь, если там, в сердце, где мы носим материнскую любовь к нам, пустота.
   Вот она причина трудной Нининой судьбы, ее страстной привязанности к дочери. Вот почему она сбежала из дому такую даль и шесть лет не возвращалась. Она бежала от нелюбви матери, у которой помимо ее было еще двое других, любимых детей. Брат и сестра Нинины.
   -Не надо, не вспоминай больше,- сказала Рита Нине, испуганная ее слезами.
   И Нина замолчала.
   А потом ушла с внучкой в свою жизнь, и мы расстались с ней навсегда. Хотя гора с горой...
  

8

   После того как Валя, выписалась, Надя, дружившая с ней и лежащая столько же, стала считать дни, когда и она уйдет на свободу.
   Но не тут было: сахар у нее держался упорно, снижался очень медленно, никак не падал ниже 10, а это означало уколы.
   Анна Григорьевна, приходила, слушала, смотрела анализы, успокаивала:
   -Надо подождать, -говорила она,- с таким сахаром, не успеем мы выписать, как снова начнутся неприятности.
   И Надя ждала, но с трудом.
   Надя была молчалива, держалась замкнуто, и помню, решительно отказалась сходить за компанию в душ, когда вся наша палата, ходячие, вдруг засобирались и помчались мыть голову.
   В больнице была душевая, и не только имелась эта душевая, но и бывала по вечерам открытой. Мыться там, правда, было тяжело: почему-то, не ясно почему, в душевой было отключено отопление, и приходилось включать все горячие краны и ждать, чтобы помещение немного нагрелось, но и это не спасало, было довольно прохладно.
   И мы из двух зол: простудиться или обрасти коркой грязи, могли выбирать по своему усмотрению любое, какое нам на данном этапе нашей жизни казалось меньшим.
   Раз в неделю все таки выбирались мыться: была вероятность не простудится, а вот обрастание грязью гарантировано.
   Катеринка принесла мне шампунь, полотенце и маленький фен.
   Я сходила помылась и этим спровоцировала стихийный массовый помывочный вечер. За мной в душ сбегали все, кроме Нади.
   -Я найду время, когда сходить в душ. Меня со всеми не вдохновляет,- отрезала Надя приставшую к ней Нину.
   Разговорилась Надя только в последний вечер своего пребывания в больнице.
   А.Г. на обходе сказала Наде долгожданные слова о выписке на завтра, и у Надежды поднялось настроение.
   Она мечтала попасть домой, но не на работу.
   -Не хочу на работу, очень обстановка нервная, -рассказывала Надя.
   Она работала в какой-то конторе по электроснабжению населения, и уже полгода шло переоформление льгот.
   Кому наверху из окружения Чубайса показалось, что льготников много, решили их перерегристрировать, и выстроились огромные очереди для подтверждения и переоформления льгот.
   До тех, кто наверху, кто все это затеял, не добраться, ни до тянуться. Угнетаемое безденежное население срывало свои эмоции на ни в чем неповинных сотрудниках, которые их обслуживали.
   "Мы, как пчелки, работаем с утра до вечера, ни отойти ни на минуту, в туалет сходить не можем, а народ пока отстоит три часа, дойдет до окошка, уже злой презлой, наэлектризован отрицательными эмоциями и разряжается на нас, жаловалась Надя.
   -А кто мы такие? Мы те самые стрелочники, которые всегда в ответе.
   А бестолковые старики, просто ужас.
   Я одному три раза объяснила, как и что делать, а он разорался:
   -Не может этого быть, я пойду к заведующей, я не желаю на тебя тут время тратить.
   Я говорю:
   -Пожалуйста, идите к заведующей, вон дверь.
   А сама я в этот момент должна была бумаги подписать и тоже направилась к заведующей.
   Я его там не узнала, просто обомлела: зашел, и тихоньким извиняющимся голоском стал спрашивать, как оформлять документы.
   Она ему, естественно, объяснила все в точности, как и я, ничего нового ведь не придумаешь.
   Он вышел удовлетворенный, я за ним:
   -Ну и что, я вам не тоже самое говорила?
   Но мною он был недоволен, а начальством удовлетворился.
   Иногда я думаю, что у меня сахар от них, от клиентов наших. Дурдом чистой воды."
   А на другой день Надя долго собиралась, укладывала вещи, закончилось ее четырехнедельное пребывание здесь.
   Накануне Алексей принес мне бумаги и карандаш и я зарисовала ее сборы.
  

IX

   Народ в палате менялся.
   Выписали Наталью, ставшую всем привычной, пришла Лариса, женщина фантастических размеров под сто кг.
   Пришла своим ходом, не из реанимации.
   Сопровождали Ларису, двое высоких, толстых и плечистых, с бритыми наголо головами.
   И выглядели они точь- в-точь, как бандиты из наших русских детективных сериалов, хотя, присмотревшись, я поняла, что оголенность черепов у них вынужденная, по причине катастрофы с шевелюрой.
   Толкались они возле кровати Ларисы долго, никак не хотели расставаться с женой и матерью, а мне было тревожно глядеть на их бритые затылки: сейчас выхватят из карманов пистолеты и начнется перестрелка.
   Но Лариса своих мужчин совсем не боялась, и даже поверхностному новому взгляду было очевидно, кто в семье главный.
   Вытурили сомнительных родственников пришедшие врачи, и вдвоем, как обычно первичных больных прослушивали и выслушивали, и мяли необъятный живот, интересовались, как давно болеет и чем ее лечили раньше.
   Мы тоже слушали.
   Оказывается, у больной был год назад инфаркт, и теперь ей стало хуже, и она обратилась к врачам.
   Каждое утро Лариса, после умывания наводила макияж, наряжалась в какие-то красивые синтетические одежды, ложилась на кровать и обмахивалась нарядным китайским веером.
   Ну чем не театр?
   Ничего интересного Лариса про себя не рассказывала, не раскрывалась, и треп пошел совсем скучный: про готовку, про соседей на даче и в квартире.
   Из нас всех она признала только Риту. Риткина материальная обеспеченность была заметна, и вызвала у Ларисы чувство уважения. Свой человек.
   Была Лариса из торговых работников, но не простая продавщица, а последние годы заведовала отделением на какой-то фирме.
   Ушла Нина, Лариса перебралась на ее место, привезли Веру.
   Вера оказалась из Савелово.
   Маленькая, кругленькая, она была словоохотлива, и хотя я пролежала с ней всего дня три, за эти три дня она много чего успела порассказать.
   Инфаркт у нее был второй, первый был года два назад, случился на даче, и дачу они тогда же продали, чтобы и соблазнов не было.
   Савелово на этой стороне Волги, а на другой стороне Кимры.
   В этих Кимрах, с Вериных слов последние годы творилось бог знает что, процветала наркомания.
   Если пойти на кладбище в Кимрах, то жутко станет, сколько, могила за могилой, молодежи похоронено, и все от передозировки.
   Диагноз, понятно, на мемориальных досках не пишут, но народ-то знает.
   А торговали наркотой не местные, а цыгане.
   Обосновались там, построили особняк, сами наркоту ни-ни, не употребляют, а нашим, русским, продают.
   В лесу и в поле все разовыми шприцами завалено, огромное помоечное пространство посеянных разовых шприцов.
   Милиция и из отдела по наркотикам ничего сделать не могли, поймать с поличным трудно, круговая порука.
   Но это бедствие в конце концов такие размеры приняло, что стала милиция на цыган наезжать, прогонять их из этих мест.
   Те ни в какую. Хорошо так обосновались, денежки к ним рекой текут, народ кругом мрет, а они процветают на чужом горе.
   Местному населению, не охваченному наркотиками, стало ясно, что все зло от цыган, их стали прогонять, а кое-где и поколачивать.
   Потом дом подпалили, и они вдруг все исчезли.
   Только что было толпы цыган, а потом как-то разом в течение двух недель все испарились куда-то.
   И стало тише, сейчас меньше этой проклятой наркоты.

9

   День за днем медленно текли дни. Будни больницы.
   А. Г. прибегала еще до завтрака, до девяти часов.
   Она прилетала в палату с манометром через плечо, и начинался обход.
   Измерение давления, прослушивание сердца.
   Утренние таблетки, выданные нам еще с вечера, к обходу надо было выпить, и при этом чем-нибудь закусить, желательно не после приема, а до.
   Я забывала принимать, и торопливо глотала таблетки в начале обхода, или прятала их в шкафчик. Глазастая врач обязательно скользнет взглядом по тумбочке, пустой у меня пузырек с надписью утро, или нет.
   Задерживалась она на почти каждый день, пропадали они вместе с заведующей. Зарплата, конечно, была мизерной, но об этом не говорили.
   -Я этого сама хотела, мне такая работа нравится,- мужественно сказала как-то А.Г, когда в разговоре с больными возник вопрос неустроенности больницы и низкой оплаты врачей. -Что выбрала, то и имею.
   Вездесущая Наталья разговорилась с медсестрами, и узнала, что многие из них мотаются сюда на работу из Петушков.
   И для того, чтобы успеть к восьми часам на работу, ездят с первой электричкой, встают до зари.
   Но здесь все же платят, и молодежь мотается.
   Днем коридоры наполнены юношами и девушками в зеленых костюмах: практиканты из медучилища.
   Мелькают и студенты мединститута. Мне делали эхограмму сердца перед аудиторией.
   Врач так выпала терминами, я поняла только, что в сердце у меня сколько вливается, столько и выливается. Звучало обнадеживающе.

X

   К Рите приехала сестра. Ритка знала, что она приедет, и целый день ждала ее с какой-то опаской.
   Так мне показалось, во всяком случае.
   В пять часов в палату бойко вошла высокая женщина и зашагала энергично через всю комнату в угол, к Ритиной кровати.
   Ритка сидела на постели и по-девчоночьи болтала в воздухе ногой, наблюдала, как женщина к ней вышагивает и улыбалась. Молча улыбалась, потому что, стоило сестре появиться на пороге, что-то сказать уже не было никакой возможности.
   Сестра Марина с порога начала говорить, и говорила непрерывно, и пока шла, и пока они целовались.
   Грохнула две сумки на стул и начала их распаковывать, вытаскивать продукты.
   Рита сложила руки на груди, округлила глаза и наблюдала за действиями Марины, тяжко вздыхая.
   Наконец, в тот момент, когда Марина набирала в легкие воздух, Ритке удалось встрять:
   -Нет, это невозможно,- запищала она,- куда ты столько натащила! Мне этого не съесть, забирай обратно.
   Сестра, совершенно, внешне не похожая на нашу Риту, округлила глаза абсолютно также:
   -Я два дня как цуцик ( кто такой цуцик?, мне всегда интересно) стояла возле плиты, готовила тебе еду, потом тащила все это, все руки оттянула, а ты хочешь, чтобы я это обратно тащила? Совесть у тебя есть?
   -А что я тебе говорила по телефону? Что я тебе говорила?- не сдавалась Рита. Мне ничего ненужно. Приезжай поболтать, повидаться.
   -Ну уж нет, как это я в больницу к сестре с пустыми руками поеду? Ничего, потихоньку съешь. Да вас тут много. А я вот гляди, похудела.
   На последних словах Марина рывком задрала кофту и водолазку, оттянула пояс штанов и засунула туда кулак:
   -Видишь?
   Для меня выстроилась такая картина:
   Она два дня стояла у плиты, готовила для Ритки, ничего не ела, и вот похудела от трудов и воздержания.
   Рита безучастно посмотрела на кулаки за поясом.
   -Яблоки возьми обратно...- не сдавалась она.
   -Яблоки? Да ты с ума сошла. Теперь я через весь город попру обратно яблоки? Отдашь Коле, мальчишки съедят.
   -Ну ладно, отдам,- примирительно протянула Рита.
   Она собрала припасы, и понесла в холодильник. Сестра вышла за ней.
   Вернулась Рита минут через сорок. Видимо, они болтали в холле.
   -Ну вот, видели?- сказала она нам.- Разве такую переспоришь?

11

   Вечерами у меня давление, меня тошнит, и я тихо лежу.
   Но остальную братию после скудного больничного ужина тянет что-нибудь еще пожевать
   У Риты копченая селедка.
   Нам дают недосоленную пищу, соль вызывает жажду, а количество жидкости должно быть ограничено. Но больные как дети, исподтишка, пока врачи не узнали, можно и побезобразничать.
   Селедку Рита выложила на тарелку, она блестит золотым копченым боком, заманивает восхитительным ароматом.
   Рита всех приглашает отведать с ней селедочки.
   Нина вздыхает и не выдерживает, соглашается.
   Они сидят за столом и ведут беседу.
   Нина вспоминает свою жизнь. Нам она уже много чего порассказала, из того, что Рита не слышала, но жизнь Нинина богата событиями, и она почти не повторяется. Можно слушать и слушать.
   "Жили очень тесно. Перед домом палисадник и сзади делянка.
   Туда, где сейчас улица Лавочкина, мы на поля ходили. Мы - Москва, здесь ручей, а за ручьем колхоз.
   У нас была корова. Бабушка вставала рано, доила корову утром. Потом ходила в поле к пастуху, там тоже доила, и вечером- всего три раза.
   Коровы капризные животные, делятся на группы между собой, дружат. Если одной коровы из дружественной группы нет, остальные пастись не будут.
   Забот по дому хватало. Корову вечером приведешь и вниз, к реке, воду носить поливать. Много было и колхозных коровников вокруг. А сейчас ничего нет. Коровник за коровником, все закрылись.
   А тогда все на учете было.
   -Сейчас тоже учет проводили, перепись,- вступила в разговор Рита.- В июле этого года. Пришли к нам в садовое товарищество, давай спрашивать: сколько яблонь, сколько грядок, сколько клубники.
   А что у нас на шести-то сотках. Поставили дом, сарай, душ и туалет. Для грядок места и немного, да мы и не гонимся.
   Я говорю: пройдите через два участка от нас. Там у соседей все есть, они выращивают.
   Нет, говорят, мы выборочно, они не попали, только вы. Разве это перепись?
   -Налогом, наверное, хотят обложить,-думает о причинах столь пристального внимания властей Нина.
   -Да разве это перепись,- повторяет Рита. - Какие по такой переписи налоги?
   - Денег нет нормальную перепись провести, а налоги все равно увеличат. Если хотят содрать, то только с населения.
   -Вы расходы своей думы сократите, вот у вас деньги и появятся.
   А Чечня?- я мысленно вмешиваюсь в разговор. Сколько туда денег народных уходит? Немерено.
   Я отворачиваюсь от говорящих. Какую тему не возьми, всюду одни огорчения, а огорчения вредны для кардиологических больных.
  

12

   Лежу, читаю книжку, принесенную мне дочерью.
   Автор, женщина психоаналитик, ни фамилии, ни название книжки не помню.
   Читать занятно, хотя временами и занудно.
   Интересно же то, до какой степени несоответствия истине может дойти логически построенная на песке извращенная человеческая мысль.
   Оказывается, большинство женских комплексов возникают от того, что девочки в детстве остро завидуют пенису.
   Вот у кого-то что-то есть, а у тебя нет, и ты чувствуешь ущербность от этого.
   Я бросаю читать, смотрю в больничный потолок, вспоминаю.
   Вот я, маленькая девочка, завидую я пенису или нет?
   Я обнаруживаю, что я действительно завидую мальчику соседу за то, что он так замечательно лазает по деревьям.
   А про пенис я толком ничего не знаю, никогда его и не видела.
   Моя семья состоит из мамы и бабушки, и пениса ни у одной нет, так что я не подозреваю о существовании такого органа тела.
   Мужчины от женщин отличаются одеждой и отсутствием груди, а девочки и мальчишки только одеждой.
   Конечно, к тому времени, когда я иду в школу, я уже знаю отличие мужчин и женщин, где-то видела статую, возможно прикрытую фиговым листочком, но что-то же прикрывает этот фиговый листочек.
   Да и у мамы есть такие плакаты: мужчина с разрезанными внутренностями, а внизу у него не такое устройство, какой я привыкла видеть у женщин, но я воспринимаю это как обыденность, как данность мира, как то, что небо голубое, а трава зеленая.
   Нет, нет, я не совсем правдива, действительно, как только я узнала, что у мужчин не бывает менструации, я действительно захотела стать мальчишкой. Но тогда я уже была подростком, а не маленькой девочкой.
   На этом мои мысли прервались, и я начала читать дальше, какие такие пороки вырастают в женской душе на почве зависти к пенису.
   -У Вас не очень хороший анализ мочи по Нечепуренко, - сказала мне А.Г. на другой день утром.- Нужно будет сдать на посев, чтобы выяснить, к каким антибиотикам чувствительна ваша инфекция и ими и пролечить.
   Я согласно покивала головой, и вечером мне принесли пробирку для анализа.
   Не обычную медицинскую пробирку, а пошире, диаметром 1.5-2 см.
   Я взяла эту трубочку, встала на кровати на колени, подняла пробирку над головой:
   -Девочки, -обратилась я к зрелым женщинам в палате,- девочки, мне предстоит акробатический номер! Я должна пописать в эту пробирку.
   -Как-нибудь помочишься, - Зина не сочла предлагаемое мне занятие таким уж подвигом ловкости.
   Я опустила пробирку обратно в майонезную баночку, в которой мне ее принесли, поставила под кровать.
   Да, вот, пожалуйста, как тут не позавидуешь пенису! Поневоле разовьется комплекс неполноценности.
  

13

   Вечереет. Скучно.
   Рита стоит у окна, смотрит на машины.
   -Красная машина стоит у нас под окнами, -говорит она. Раньше я ее не видела.
   Рита стоит у окна, ждет мужа. Они люди обеспеченные и легко приспосабливающиеся к обстоятельствам.
   Ритин муж платит охраннику на воротах пятьдесят рублей и проезжает до самого корпуса.
   Такое нарушение порядка возмущает Нину.
   -Ну и для чего эти охранники стоят, за что деньги получают?
   Ты хочешь, чтобы Ритин муж после работы, усталый топал пешком?- спрашиваю я.
   Нет, Нина дружит с Ритой и этого не хочет.
   -Нет, говорит она,- я просто не понимаю, зачем тут охранник.
   -А если террористы с взрывчаткой?- опять лениво спрашиваю я. -И потом, кушать все хотят, уволь этого охранника, он еще в бандиты поддастся.
   Нашу страну не переделаешь, вот к какой мысли я хочу привести Нину. Таков порядок вещей и нечего с ним особо бороться. Есть дела и поважней
   Ей, например, жизненно необходим кардиостимулятор и пусть себе охранник получает свои денежки, может ему тоже нужно матери кардиостимулятор купить.
   Пока мы обсуждаем с Ниной мздоимство на Руси, Зину беспокоят слова Риты о красной машине. Она говорит неожиданно:
   -Повадились все красные машины покупать. И что в них хорошего? У нас в Конаково бык машину забодал.
   -Как так? -Я переключилась с Нины на Зину.- Как это бык машину забодал?
   -Да очень просто.- Зина с удовольствием рассказывает.- У нас грибов в этом году много было. Вот приехали грибники, наставили свои машины вдоль дороги, за мостом, а сами в лес убежали.
   Вечером погнали стадо, бык как увидел красную машину, так всю ее и раздолбал рогами.
   Надо же, а я думала, что животные цвета не различают, и что в корриде быка дразнят красной тряпкой для произведения эффекта на зрителей.
   Наши беседы были прерваны скудным больничным ужином.
   Стемнело, время к девяти. Ужин, который выдали в пять, уже переварен, и Рита, вздохнув, начинает просматривать свои припасы:
   Их надо съедать.
   Открывает термос, начинает пахнуть домашним борщом: свеклой, болгарским перцем.
   Нина тоже расположилась за столом, достала колбаски, и они вдвоем ужинают. На их просьбы присоединиться никто не отреагировал.
   Нина с Ритой сидят рядышком, обе желтые, как канарейки.
   На Нине одет кофта от желтой пижамы, черные штаны спрятаны под столом, а Рита теперь вся в желтом: желтые штаны, желтая футболка.
   Я беру карандаш, зарисовываю их живописную группу.
   Вслушиваюсь в разговор с середины.
   Каким-то непостижимым образом разговор с сердечных болезней перескочил на мед.
   -Вот он будет качать мед, тогда приезжайте,- говорит Нине Рита.
   Кто будет качать и куда приезжать, я пропустила.
   -Недорого берет,- продолжает Рита.- Принес с воском. Вот только потом этот воск плюешь и плюешь
   -А там цены: маленькая штука 300 рублей вздыхает Нина.
   -Да, но горный мед очень дорогой. Он так и стоит
   -Год стоял, нисколько не сахарился. Я только для ребенка- ложку съест и здоров.
   -А я купила мед, он так засахарился, можно ножом резать, -это Лариса с кровати вставила свое слово.
   -А самый дорогой лечебный мед на озере Рица,- с решительным видом знатока говорит Нина.
   В какой-то момент, я прозевала, увлеклась рисованием, разговор перепрыгнул на знакомую Риты, которая занимается пчелами:
   - Она всю науку уже прошла. Счастлива со своими пчелами. Платят 4.5 тысячи в месяц. Картошка своя.
   Они купили сарай, там коровы, лошадь. Он остается на зиму и смотрит за ними.
   А она летом. Только работы много. Люди там стареют раньше, чем мы,- говорит Рита.
   -Да, -соглашается Нина,- работу там не любой выдержит. Но я бы хотела пожить лето на природе. Помогла бы им, занималась пчелами.
   -Они искали помощника,- вспоминает Рита.
   И вот уже наша неугомонная Нина обменивается с Ритой телефонами.
   Вдруг ее знакомым она подойдет, и можно будет поехать на лето в Калужскую область, пожить там на природе, ухаживать за пчелами. За пчелами, с которыми она никогда за шестьдесят с хвостиком лет своей жизни не имела дела.
   Для меня это все равно, что решиться станцевать на проволоке.
   Еда съедена, неугомонные Нина и Рита укладываются, читают, а там уже и свет выключили, до утра отдых.

14

  
   Мне три дня подряд по вечерам плохо: подскакивает давление.
   Один день даже поставили капельницу с нитроглицерином.
   Меня всю ночь душила котлета, которую я съела за ужином. Всю ночь медленно капала капельница , а я не спала, проклинала котлету.
   На другой день снова то же самое, опять вызывали дежурного врача, сбивали давление.
   На третью ночь все повторяется.
   Приходит молодая черноглазая медсестра, которая выхаживала меня позавчера, с тоской смотрит на меня:
   -Ну почему Вам плохо именно в мое дежурство?
   -Ну почему я такая несчастная?
   Понятно? Несчастная не я, а она.
   -Не расстраивайся, успокойся, -говорю я ей.- Вчера у меня тоже было давление, так что не только в твою смену я разваливаюсь, другим тоже достается.

15

   Надя ушла до обеда, и полдня в палате нас было пятеро, стало как-то потише, хотя молчаливая Надя мало нарушала тишину в палате, а вот ушла и заметно, образовалась пустота.
   Но не надолго.
   Еще до того, как врачи ушли, привезли крупную склонную к полноте старушку.
   Опять на нее набежали и заведующая и лечащий врач, заведующая просто клещами вытаскивала симптомы болезни у больной, всей поникшей, усталой и равнодушной.
   Из разговора врачей с больной мы узнаем, что у нее уже четвертый инфаркт, что последний раз она была здесь у них в мае, и вот опять скрутило.
   Во всем облике больной, в тихой речи слышится обреченность измученного болезнью человека.
   После ухода врачей ей ставят капельницы, отодвигают кровать от стены, так как только с той стороны можно поставить капельницу, на другой руке вены плохие.
   От кровати, стоящей наискосок, в палате ощущение ремонтного беспорядка, какая-то неуютность.
   Она лежит, капают ей медленно-медленно, весь вечер, и она сильно кашляет.
   На ночь капельницу снимают, кровать задвигают, но кашель не проходит, она все кашляет и кашляет, а потом становится тихо.
   Ночью я просыпаюсь и вижу: в сумеречном ночном освещении палаты новенькая сидит, свесив ноги с кровати, печально скрестив руки внизу живота, среди густых волн больничного храпа. И я понимаю, что она сидит так давно, с самого вечера, сидит, чтобы не кашлять.
   Утром А.Г. начинает обход с нее. Долго слушает, смотрит, щупает живот.
   Просматривает столик, видит отставленную манную кашу.
   -Почему ничего не едите? Есть нужно, а то сил и так у Вас нет.
   После обхода часов в одиннадцать, когда посещения запрещены, к новенькой приходит дочка.
   При ней ставят капельницу, а потом она не уходит, все что-то возится вокруг матери, наконец, садится возле нее на постель и сидит молча.
   Они вообще не разговаривают. Только дочь несколько раз предлагает матери поесть.
   -Галя, оставь, дай отдохнуть -просит больная.
   Но Галя настаивает и впихивает матери в рот пару ложек каши.
   Сидит Галя у матери долго, лицо у Гали все измятое, замученное, совсем без косметики.
   Рядом лежит ухоженная полная Лариса, с высокой прической, подкрашенными губами, подведенными глазами
   От ее вызывающе ухоженного вида эти две женщины, молодая и старая, кажутся еще более замученными, какими-то зачуханными.
   Хочется сказать Ларисе восточную мудрость: идешь рядом с хромым, подожми ногу.
   Приходит А. Г, обнаруживает молчаливо сидящую Галю в палате:
   -Мы же с Вами договорились, что только на пятнадцать минут, а Вы злоупотребляете.
   Галя не извиняется, но и не грубит. Молча слезает с постели матери, надевает куртку, натягивает шапочку, и, ссутулившись, уходит.
   На другой день в пять часов Галя приходит не одна, а с мужем и дочкой. Мать ее опять под капельницей.
   Они втроем кормят старушку, поправляют постели.
   Больная, проглотив несколько ложек супа, оживает, начинает понемногу разговаривать.
   Дочь неотрывно сидит у нее на постели, и не уходит.
   Страх за жизнь матери держит ее здесь, лишает улыбки, веселости.
   Да и надо думать, четвертый инфаркт.
   Каждый раз увозят мать в больницу и с каждым разом шанс не увидеть мать на другой день все больше и больше.
   К восьми часам, проторчав в палате больше трех часов, Галя с мужем и дочкой уходят, в дверях оглядываясь на мать, прежде чем переступить порог.
   Наша новенькая, несмотря на страхи дочери, тем не менее ожила немного, и рассказывает:
   "Со мной в палате женщина лежала. Ее после меня привезли, к аппаратам подсоединили, и она затихла. А через несколько часов, вдруг аппараты запищали, запикали, потом стали затихать, прибежали врачи, ширмой ее от меня загородили.
   За ширму прибежали двое мужчин с чемоданчиком. А минут через пятнадцать вышли оттуда и ушли.
   Ширму больше не сдвигали, и потом просто вывезли ее на каталке, закрыв простыней.
   И вот так, за пятнадцать минут..."
   -Наверное, старушка одинокая была, вот ее из-за квартиры и убили,- говорит Нина. -Те, двое с чемоданчиком, бандиты, наверное.
   Господи, некоторым людям нельзя смотреть телевизор.
   -Да нет, у них , наверное в чемоданчике было устройство разрядное. У нее сердце остановилось, они пытались его запустить электроразрядом, оживить, да не помогло, видимо, -это я вмешалась в разговор.
   Новенькая сидит, чуть раскачиваясь на постели.
   -Так быстро. -тихо говорит она.- Так быстро.
  

16

   В больнице нет вилок и ложек, и каждый больной должен иметь свои.
   Катя принесла мне из своего столового набора вилку и ложку.
   Ложка такая необычная, не овальной формы, а круглая.
   Я все время забываю ложку в супе.
   Не привыкла я, что ложки свои. Я лежала в больнице только в брежневские времена, а тогда еще ложки были казенные.
   Я отдаю свою ложку, а потом, к ужину спохватываюсь, и бегу к буфетчице.
   Два раза я благополучно получала ложку обратно, а на третий раз буфетчица развела руками:
   -Тут один больной попросил у меня ложку, а потом вдруг говорит:
   Да вот не надо, вот я нашел себе ложку.
   Так, наверное, это он из тарелки твою ложку взял, больше неоткуда было ему взять. Вечером он придет, я тебе его покажу.
   Но вечером он не пришел, я долго ходила между столов, разглядывала, какими ложками едят мужчины. Все махали обычными ложками, круглой не было видно.
   На другой день дежурила уже другая буфетчица, и ничем мне помочь не могла.
   В обед я заловила мужчину, выходящего из столовой с круглой ложкой в руках.
   - Это ваша ложка?- строго спросила я его.
   -Да это моя ложка. Я привез ее из Германии в восьмидесятом году, и с той поры она мне исправно служит.
   Я посмотрела внимательно. Ложка была точно такая же, как моя, но немного потускневшая.
   Вечером я вздохнула и сказала женщинам:
   -Неудобно перед дочкой, что я ее ложку потеряла. Из набора. Такую не купишь в отдельности. Пойду искать.
   И пошла по палатам.
   Мое появление в мужских палатах вызывало необычайное оживление. Ко мне относились очень милостиво, показывали свои ложки, чтобы я убедилась, что они не пользуются моей.
   Я обошла только три палаты из шести, не нашла того, что искала, и устала. Продолжила поиски на другой вечер. Решила для очистки совести обойти оставшиеся палаты.
   -У меня была ложка, но потом мне принесли из дому, -сказал мне мужчина, с которым я столкнулась в дверях первой из не обойденных палат.- Но мне кажется, та ложка не ваша.
   -Да ты покажи ее, покажи, видишь, женщина набор разрознила, переживает.
   Больной, который направлялся к дверям с ложкой, не моей, чтобы поужинать, вздохнул, неохотно вернулся, достал из стаканчика другую ложку и показал мне. Она была круглой.
   -Ой, это моя,- радостно запищала я.
   И ухватилась за нее.

17

   Выписали меня в четверг. И отправили в санаторий.
   Как раз перед моей выпиской пришла разнарядка на одно место в санатории. Поехать мог служащий в госучреждении, отчисляющий свои взносы в соответствующий фонд медицинского страхования.
   Я оказалась одна такая.
   Оба врача, А.Г. и заведующая, вызвав меня для переговоров, дружно уговаривали меня не отказываться, а быстренько оформить документы.
   -Хоть что-то бесплатно нам, госслужащим, работающим за копейки, -сказала мне заведующая.
   Славные женщины. Они были довольны, что пристроили меня в санаторий.
   Алешка поехал на место моей работы, взял оттуда бумагу, где было указано, что институт отчисляет свои взносы туда-то и туда-то, и вот я уже сижу и жду машину скорой помощи, которая отвезет меня в санаторий Михайловское, расположенный под Подольском.
   Все в палате были рады за меня, одна я испытывала беспокойство: мои желудочно-кишечные болезни не позволяли мне находится на казенном питании.
   Беспокойство мое окажется оправданным, но это уже другая история.
   А сейчас я попрощалась с соседками (с сопалатницами по аналогии с сокамерниками) и покинула больницу, стараясь ничего не забыть, не оставить какую-нибудь вещь в палате.
   Забытая вещь означала, что ты сюда еще вернешься, а мы тут, побывав на грани, покачавшись между жизнью и смертью, становились суеверными.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   28
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"