Кришан Александр Алексеевич : другие произведения.

...и с чистого листа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Не моя, конечно, заслуга, что неведомо как в меня, сына мелкого маклера, вселился демон или ангел искусства, называйте как хотите. И я подчиняюсь ему, как раб, как вьючный мул. Я продал ему свою душу и должен писать наилучшим образом. В этом мое счастье или мой крест. Кажется, все-таки крест. Но отберите его у меня - и вместе с ним изо всех моих жил, из моего сердца схлынет вся кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок. Эта работа делает меня человеком. И. Э. Бабель
  Я сидел, опустив подбородок на сцепленные в замок пальцы, и смотрел в окно. За окном весна. Вершины тополей качаются на ветру и отбрасывают на асфальт танцующие тени. По небу скользят облака, громадные, белоснежные, как нарисованные. Совсем скоро лето.
  - Виктор Юрьич, я написал.
  Пятиклассник Гордей угрюмо глядел на меня из-под тёмной чёлки - на перемене я заставил его отдраивать испачканную им же самим парту.
  - На стол клади.
  Гордей бросил тетрадь на угол стола и поплёлся к своей парте, шаркая ногами.
  - Тихонько посиди до звонка, - добавил я ему вслед.
  Он спросил, можно ли собрать вещи, но я не позволил ему: он будет шуметь и возиться, и этим только отвлекать одноклассников. Сегодня они пишут контрольную по грамматике.
  - Закругляемся, - негромко сообщил я сосредоточенному молчаливому классу, бросив взгляд на часы.
  Кто-то тяжело вздохнул, и я не смог сдержать улыбки. Контрольная сложная, я сам составлял её, но каждый вопрос составлен по программе. Никаких поблажек, но и каверз тоже нет.
  Поднявшись, я прошёлся между рядов. Детские головы тут же нависли над партами, локти легли на столешницы, а спины напряглись. Я и не думал заглядывать в их тетради, и без того смогу опознать списанную работу. Я учу ребят из класса "Г" уже почти два года, и успел узнать их всех на это время. Гляжу на них: на лицах напряженная работа мысли; Миша кусает колпачок ручки, Лиза вся сгорбилась, съёжилась, как старушка, утыкается в свой листок с заданием самым носом. Прошу её сесть ровнее. Гордей положил голову на локоть и глядит на соседа по парте. Но надо отдать ему должное: молчит и не мешает.
  Едва я произнёс "Урок закончен", как звонок разбил вдребезги тишину, сковывавшую здание школы. Воздух взорвался сотней голосов, криками, свистом и смехом, лестницы содрогнулись от несущихся по ним быстрых ног. Двустворчатые двери распахнулись, и ватага детей высыпала во двор, заторопилась со всех ног домой.
  На мой стол полетели тетради. Класс рад - домашнего задания нет, впереди выходные. Конец апреля, и скоро уже каникулы. Вот, наконец, последнее "До свидания!" - и я тоже свободен. Я наконец-то смог снять пиджак, ослабил узел галстука. Осталось заполнить журнал. Но, прежде чем заняться этим, я несколько минут просидел, бездумно глядя в пустоту кабинета. На линолеуме и партах лежали полосы тёплого света, и в этом свете летали пылинки. Они вспыхивали, золотясь в солнечных лучах, похожие на светлячков. Отчего-то каждый раз после того, как ученики покидают класс, на меня, собранного и бодрого во время урока, наваливается такая чудовищная усталость и оцепенение, что силы остаются лишь на дыхание. Я потёр лицо, приводя себя в чувство, и со вздохом приступил к работе. А потом, когда с журналом было покончено, направился в учительскую, чтобы оставить его там.
  Мне нравится шагать по гулким, пустым коридорам школы. Нравится слышать стук каблуков моих туфель о пол. Нравится, как колышутся белые гардины над открытым окном. Уборщица Антонина Львовна, опрятная и строгая женщина средних лет, протирала полы, и я поздоровался с ней. Кроме нас на этаже будто бы вовсе никого больше не было. И это мне тоже нравилось.
  Здорово идти домой после долгого дня по дороге, залитой солнцем. На спортивной площадке детвора играла в футбол, старшие ребята увлечены баскетболом. Вот стайка девочек: столпились над журналом, щебеча о чём-то. В тени здания лежит лохматая дворняга, разомлевшая от жары. Когда я смотрю на все эти привычные глазу вещи, от которых дышит спокойствием и умиротворением, когда слышу пение птицы и шелест каштанов, когда ветер ерошит мои волосы, я чувствую что-то, похожее на счастье. Есть только я и этот момент; беспокойства и проблемы бледнеют, отступают в тень, пасуют перед светом и теплом.
  А потом я пришёл домой, и это зыбкое чувство покинуло меня. Всё стало как прежде. Заперев дверь, я устало привалился к ней, переводя дух. Из полумрака квартиры проступали силуэты мебели. Со стен молчаливо глядели старые фотографии. Бросив пиджак на спинку стула в прихожей, я разулся и поставил чайник на плиту. Буду пить кофе. Обедать мне не хотелось.
  Я снимаю эту квартиру уже больше пяти лет. Закончив школу, я приехал в столицу получать высшее образование. И мне приглянулась дешёвая однушка в спальном районе. Пусть и далековато от центра, зато поблизости парк... И школа, в которую я устроился, отучившись в университете. Первое время родители мне помогали, а теперь я сам помогаю им.
  Выпив чашку кофе, я полистал вчерашнюю газету. Дома не сиделось, и я снова вышел на улицу. Мысли мои были заняты работой, а ноги сами несли в парк. Я остановился у воды. Опёршись на ограду, глядел на уток, неохотно подбирающих качающийся на волнах раскисший хлеб.
  - Витя?
  Я обернулся на женский голос и замер. А Марина поправила лямочку платья, улыбаясь мне.
  - Сколько лет, сколько зим...
  
  ***
  
  - Это сколько мы, получается, не виделись? Дай посчитаю, - рыжеволосая молодая женщина напротив меня морщила нос и сгибала пальцы один за другим: - Значит... В десятом классе я уехала. Одиннадцатый, потом институт... Восемь лет! - она округлила глаза, и я улыбнулся.
  Как же славно видеть её.
  - Ты так изменился, - протянула она и прищёлкнула языком. - Мужчина хоть куда. А в школе был как воробушек.
  - А ты как была Веснушкой, так и осталась, - не остался в долгу я.
  Она всплеснула руками, зайдясь смехом:
  - Ты и прозвище моё помнишь?!
  Не в силах сдержаться, смеюсь вместе с ней.
  Конечно же, я помню её детскую кличку. Маринку, смешливую, добрую девочку, я любил с первого класса. Любил, но так никогда и не сказал ей об этом. Я терялся на её фоне: худой мальчик со светлыми волосами странного, неопределённого оттенка - то ли серого, то ли жёлтого, зануда и книгочей. Марина взрослела и становилась симпатичнее и милее, а я всё дурнел. Волосы принялись темнеть, но как-то странно, кусками, усиливая моё сходство с драным воробьёнком, ноги и руки оставались всё такими же тонкими. У красавицы Марины было много друзей среди мальчиков, было много кавалеров, а у меня из подруг были только книги и Веснушка. Когда она переехала с семьёй в закрытый военный город, я думал, что никогда её больше не увижу. Интернета и телефонов у нас тогда ещё не было, а адреса растерялись - переезд за переездом. Наша встреча казалась подарком судьбы.
  Как оказалось, Марина теперь жила в соседнем городе, откуда родом была её мама.
  - Можно сказать, я вернулась к родным пенатам.
  Мы болтали без умолку, устроившись в укромном уголке маленького кафе. И если мне рассказать о себе было почти нечего, то её жизнь оказалась богата новостями.
  - Книгу издала?
  Я глядел на неё, едва рот не раскрыв от смеси восторга и удивления. Она казалась смущённой.
  - Повесть. Для подростков. Ты же знаешь, я всегда хотела быть писательницей...
  Она поглядела мне в глаза и добавила:
   - Как и ты.
  Я промолчал. Я был рад за неё, безусловно. Но я ощущал, что сейчас она задаст мне неудобный вопрос, и не желал, чтобы он был задан. Но она всё равно спросила:
  - А ты? Ты так и не сказал, как твои дела на литературном фронте.
  Тон её был пропитан дружелюбной шуткой, но за этой наигранной лёгкостью я отчётливо слышал напряжение. И я всё медлил. Мне совсем не хотелось говорить ей, что за последние три года я не написал ни строчки. Но мне пришлось сказать.
  
  ***
  
  Уже сгущались сумерки, когда, посадив Марину в автобус, я брёл домой. Я вспоминал наш разговор, состоявшийся за столиком маленького кафе. Кажется, самый странный и личный разговор за всю мою жизнь. И вспоминал её слова, жгущие, как след от пощёчины: "Я разочарована".
  - Знаешь, - сказала Марина тогда, - со мной на курсе училась девушка, которая тоже хотела писать. Она говорила, что малая проза - её жизнь. Мы иногда мечтали вместе о том, как мы, взрослые, солидные, знаменитые, идём по красной дорожке, как нам вручают "Букера"... Так смешно и так глупо это вспоминать сейчас. И все пять лет, учась, мы писали рассказы, новеллы, повести. Мы жили этим. А потом... - Марина скомкала салфетку в руке. - А потом она вышла замуж. И всё. Литература тут же кончилась. И теперь она вышивает подушечки. Подушечки, Вить! Крестиком!
  И в возгласе её было столько обиды, недоумения и растерянности, что у меня дрогнуло сердце.
  - Я никогда не оставлю писательство, - чуть позже заговорила она. Голос её был глух и решителен. - Я презираю таких людей, пустых болтунов, всем сердцем. Они предали писателя в себе, предали литературу. А я буду писать. И никогда не променяю малую прозу на прозу жизни.
  Я ей верил. Верил, несмотря на то, что каждая её фраза ранила меня. Когда она сказала, что разочарована, то сразу же извинилась, желая смягчить остроту этого слова, я сказал, что она не должна извиняться. Я и сам был разочарован в себе.
  - Как-то незаметно получилось, что всё это меня поглотило. То, сё.. Экзамены, какие-то отношения, и вдруг мама приболела, а потом работа... Я ведь не стал заканчивать вышку. После бакалавриата пошёл на работу. Решил не протирать штаны. Да и теория языка совсем не моё. Я, скорее, практик. Столько всего навалилось, что я совсем потерялся в рутине, Марин. Меня просто не хватает на многие вещи, которыми я хотел бы заниматься. Но я ищу способы вернуть себя.
  Я постарался придать своему голосу твёрдость, но не знаю, поверила ли она мне.
  - Я пытался писать. Но не мог. Как отрезало. Я... Меня перемололо в этих жерновах.
  - Что ж, - тихо сказала она, - очень жаль. Честно. Мне очень жаль. Ты был талантлив.
  И это слово, ужасное и горькое "был", рухнуло на меня и навалилось всей своей массой.
  - Я не понимаю... Ты говоришь так, словно я умер!
  Марина глядела на меня с тревогой, а я пытался унять нервную дрожь в руках.
  - Такое чувство, что ты стоишь над моей могилой. Будто вспоминаешь меня на моих же похоронах.
  - Я не хотела... - пробормотала она, но я перебил её:
  - Я ведь ещё жив.
  Мы помолчали. Она потупилась, я глядел в окно. Мой чёрный чай стыл на столе, её мороженое таяло. Нет, я не сердился и не обижался на Марину. Я мог её понять. Когда-то я писал, писал действительно много. А потом всё это ушло, стало далёким и словно бы не моим. Я почти позабыл... Почти. И теперь, когда она напомнила мне, я не понимал, как мог забыть.
  Мне хотелось кричать от нахлынувшей вдруг пустоты.
  - Знаешь, Виктор, - сказала Марина через какое-то время, - я думаю, что твой лучший текст ещё впереди. Так же, как и мой лучший текст.
  И тогда я пообещал написать для неё рассказ.
  
  ***
  
  Вернувшись домой, я отправился прямиком в ванную. Хотелось смыть с себя напряжение и усталость, и горечь. Приняв душ, что-то бездумно пожевал прямо из холодильника, не разогревая, выпил ещё кофе. Сел за письменный стол, выдвинул нижний ящик. Там, на дне его, лежали грамоты - награды за участие в нескольких литературных конкурсах. Под ними - журналы с моими рассказами и очерками. И старые тетради с текстами. Я не собирался перечитывать их, но руки сами собой потянулись к страницам. Первый "серьёзный" рассказ написан в университете, ещё на первом курсе. Пролистал его. "Она чувствовала себя незавершённой и незаконченной, точно набросок, не ставший картиной. Словно какой-то художник сделал эскиз, да так и оставил лишь серый карандашный абрис, не добавив ни единой краски". Усмехнувшись, я захлопнул тетрадь. Так претенциозно и пафосно... Смогу ли я написать что-то после такого долгого перерыва? Я ведь уже пытался когда-то, и ничего не вышло. Смогу ли я? Смогу ли?
  
  ***
  
  Проснувшись следующим утром, я сел за стол, готовый сражаться с кризисом до последней капли крови. Взял чистый блокнот, достал новую ручку. Занёс её над первой страницей и... Замер, так и не коснувшись бумаги.
  Я ведь даже не подумал, о чём хочу писать! Эта мысль поразила меня, точно гром, я ошалело глядел на свою решительную руку, отступившую в самый последний момент. Как я мог так сглупить? И я встал из-за стола, чувствуя себя распоследним дураком.
  О чём писать?
  Эта мысль не давала мне покоя весь день. Я тщётно пытался найти какую-нибудь идею, из которой можно было бы развернуть тему рассказа. В голове было пусто, как в дырявой бочке. Я просматривал журналы в поисках вдохновения, взялся за какую-то книгу, но слог в ней оказался так хорош, что я совершенно отчаялся: тут же вспомнились неуклюжие фразы моей студенческой прозы, и попытки писать такому бесталанному человеку, как я, даже мне самому теперь казались смехотворными. Я метался по квартире, как зверь в клетке, и не знал, куда себя деть, как спрятаться от упаднических мыслей. И в конце концов просто выскочил из дому, словно надеясь, что и уныние, и подавленность останутся в комнатах и за мной не последуют. До самого вечера я бродил по улицам, и вечер наступил слишком скоро. Ни одной дельной мысли так и не пришло в голову, и я бессонно вертелся в кровати, пока не осветил комнату серый и слабый предутренний свет.
  Воскресенье промчалось мимо бешеным галопом. Лишь ночью я вспомнил о планах-конспектах и, бормоча проклятия, бросился писать их в свою большую тетрадь.
  За выходные я совершенно не выспался и чувствовал себя невероятно разбитым, собираясь на работу утром в понедельник.
  Погода, между тем, в очередной раз решила продемонстрировать переменчивость своего характера. Весь день в окна монотонно барабанил дождь, а я не захватил с собой зонта. Будто нарочно.
  - Виктор Юрьич, а вы проверили наши контрольные? - спросил в начале урока Гордей.
  Я, совсем запамятовавший об этих несчастных работах, ответил, что их класс у меня не единственный, что контрольные пишут не только они, а я человек, а не робот, и не могу за пару дней проверить ворох тетрадей. И тон мой был слишком резок.
  Я вымок до нитки, спеша домой, а там, приняв душ, окунулся в проверку детских работ. Но все мысли были поглощены лишь ненаписанным рассказом. Только им одним.
  Утром следующего дня я готовил завтрак, когда заметил вдруг, что за ночь дождь кончился, и мир, умытый, вновь переливается всеми оттенками зелени. "Как будто осень заглянула к нам в гости на денёк", - подумал я тогда. - "Мгновенная смена сезонов". И замер, ошеломлённый. Смена сезонов. Два слова вдруг вспыхнули, разворачивая передо мной... Ещё не историю, нет, лишь намёки на неё, словно тонкие, едва видимые линии, развешенные в воздухе; призрачное обещание чего-то особенного, чего-то стоящего. Они поманили меня, а я и рад был поддаться. Я вёл уроки, раздавал проверенные контрольные и пояснял ошибки, что-то рассказывал, отвечал на вопросы, перекидывался с коллегами обычными фразами, но мысли мои были так далеко от всего этого. К обеду я уже знал, о чём будет моя новая история. Домой я почти бежал. Пятый "Г" класс, пожалуй, никогда ещё не видел своего учителя русского и литературы в таком нервозном состоянии.
  
  ***
  
  Они знакомятся в начале весны, в дождливый холодный день. Она, обычая женщина в светлом плаще, перешагивает лужи, стараясь не испачкать туфель. Встаёт на бордюр, старается удержать равновесие, но увы - высокие каблуки не способствуют этому. Она почти падает, когда некий молодой человек неожиданно подаёт ей руку, помогая удержаться. Тогда они знакомятся. Он студент, она старше его. Но им хорошо вместе, они полюбили друг друга. Им кажется, будто они понимают друг друга с полуслова. А что, если она - его преподавательница? Может быть, это откроется потом? Станет поводом для его исключения. И тогда она напишет заявление об увольнении, чтобы её друг смог получить образование. Она добровольно опозорит себя, назовётся совратительницей молоденьких парней - лишь бы его репутация не пострадала, ведь он один из самых талантливых математиков университета... А потом уедет.
  
  Я перечитал написанное. Мне нравилась моя идея. Пусть не самая свежая и оригинальная, но... Лучше какая-то идея, чем совсем никаких.
  Поднявшись на ноги, я прошёлся по комнате, думая о том, каким будет финал. Встретятся ли двое спустя месяцы разлуки? Или он бросит учёбу и отправится за ней? Или жизнь разведёт их по разным углам? Какой финал будет логичнее и сильнее? На что они оба готовы пойти? И тогда я понял, что не могу определиться с концовкой так легко. Чтобы понять, как будут действовать мои пока что безымянные герои, я должен был узнать их характеры.
  От всего этого у меня кружилась голова. Как выглядят мои персонажи? Как их зовут? Где будет происходить действие рассказа? И как его назвать? Допустим, с названием можно определиться позже или вовсе оставить рассказ безымянным. Но от чьего лица писать? В прошлом времени или в настоящем? А может, сделать его в виде дневника или письма?
  Я в изнеможении опустился на диван и закрыл глаза. Когда я открыл их снова, было уже за полночь. До утра я готовился к рабочему дню, и в школу шёл, будто пьяный: голова болела, язык заплетался и дрожали руки.
  До конца недели я метался от одного к другому, хватался то за продумывание внешности героев, то за поиск подходящего названия для текста, и толком ничего не сделал. Спал мало или не спал совсем, плохо ел, и вымотался окончательно. Вся суббота оказалась бездарно потрачена на сон. Утром в воскресенье я сидел за письменным столом, глядя на жалкие, никуда не годные заметки, написанные в первый день. Даже почерк казался ужасным. Тогда я вырвал и безжалостно смял листок. И швырнул его за диван, в пыль, где ему было самое место.
  
  ***
  
  Выпитое воскресным вечером пиво не замедлило отразиться на ослабленном усталостью организме, и утром в понедельник из зеркала на меня взирало нечто помятое, небритое и встрёпанное. Воробей, думал я, рассматривая лохматую русую шевелюру. Воробей, как он есть.
  И всё же я не мог просто так отступиться от мысли написать рассказ. Я должен был... Мне хотелось удивить Марину. Доказать ей, что я ещё на что-то способен. И самому себе доказать, что я не пропащий человек, не пустой балабол. Я дал слово себе и ей, и обязан был его сдержать. Я решил взять себя в руки и начать всё с начала, с чистого листа.
  Вечером я вновь раскрыл блокнот на первой странице и вывел вверху: п л а н.
  Я выписал в хронологическом порядке череду событий, что хотел показать в рассказе. Выглядел этот пересказ будто бы логично, и тогда я принялся за персонажей. Пока их было двое, но я знал, что появятся и другие. Так всегда бывало раньше, так будет и теперь. Я сделал наброски их биографий, представил их внешность и описал как можно точнее. Женщину я назвал Аллой, а юношу - Алексеем, решив, что при желании их имена всегда можно будет изменить. Задавая самому себе вопросы, я старался отвечать на них искренне и честно. Как разговаривают мои персонажи? Какие эмоции в них живут? Я провозился с ними двумя до глубокой ночи, а впереди была ещё масса работы. На другой день я занялся продумыванием отдельных эпизодов, стараясь урезать рассказ максимально, выбросить всё ненужное. Какую функцию несёт тот или иной эпизод? Что он даёт моему тексту? Как работает на доказательство идеи, или как двигает сюжет, или раскрывает характеры героев? Логичен ли он? Органично ли смотрится на фоне других эпизодов? Всё это было важно непередаваемо, и я грыз ногти, стараясь охватить и продумать всё.
  Маленький, совсем простой рассказ, но сколько сил он тянул из меня! Я чувствовал себя старым, заржавленным механизмом, который скрипит и трясётся, пытаясь вновь завестись. Это было тяжело, так тяжело, и так медленно; я радовался, если удавалось написать хотя бы пару фраз за несколько часов. Я разрывался между текстом и конспектами уроков, между репетиторством и продумыванием синопсиса, пытаясь урвать в перерывах между этими занятиями хотя бы пару часов на сон, и радовался, что работаю рядовым учителем, а не классным руководителем. А ведь ещё надо было готовить еду и есть, стирать и гладить вещи, мыться, бриться, поддерживать в квартире чистоту. Я валился с ног и не мог взять в толк, как раньше успевал так много писать, учась при этом в университете и подрабатывая по выходным. Или же я просто отупел с течением времени?
  Но в то же время я чувствовал, как овладевает мною азарт. Писательство было и пыткой, и радостью. Я пахал, как вол, сидя за письменным столом, но в душе моей поселилось странное, какое-то почти умиротворённое, несмотря на страшную усталость, ощущение. Работа над текстом шла строчка за строчкой; слова не струились из-под моего пера - они капали, медленно и тягуче, будто бы неохотно, так, как капает кровь. Но - капали. Неделю спустя я закончил первые пять страниц. Спустя ещё неделю написал следующие шесть.
  А после... А после я вдруг споткнулся, запнулся на ровном месте и замер, не в силах двинуться с места.
  
  ***
  
  - Виктор Юрьевич.
  Я дёрнулся от неожиданности, когда надо мной нависла завуч со стопкой журналов в руках.
  - Да, Ирина Сергеевна?
  Её губы сложились в странную гримасу, будто она хотела улыбнуться, но не сумела от недостатка практики.
  - Вы до сих пор не выставили оценки за годовые контрольные в шестом классе.
  Несколько секунд я тупо смотрел на неё, соображая, о чём она говорит. Какие оценки? Какие, чёрт побери, контрольные? Последние дни я думал только об одном, и это были далеко не перипетии школьной жизни.
  - Я выставлю. Сегодня, - ответил я наконец.
  - Вы понимаете, что журналы - это лицо нашей школы, и, если они не будут в образцовом порядке...
  Я выдохнул и прикрыл глаза. Всё, оседлала любимого конька. Теперь будет нудеть и нудеть, пока завод не кончится.
  - ... позволяют себе делать исправления, и ладно бы аккуратно, а не протирать лезвием насквозь...
  - Ирина Сергеевна, - я встал из-за стола, глядя на завуча в упор. - Я не со вчерашнего дня здесь работаю. И я, наверное, без вас прекрасно знаю, как нужно заполнять журналы, как вы считаете?
  Завуч замолчала, растеряно глядя на меня, но шок на её худосочном, вытянутом лице медленно сменялся возмущением. На обычно бледных щеках загорелись два крошечных красных пятнышка. Однако прежде, чем она успела мне что-то сказать, прозвенел звонок.
  Я направился к выходу из учительской, сунув под мышку журнал.
  - Зайдите ко мне после уроков, - сказала Ирина Сергеевна мне вслед.
  Я только кивнул, притворив за собой дверь.
  
  Как нарочно, мой единственный шестой класс решил свести меня с ума на последнем уроке года. С первой минуты они стояли на ушах. Говорить было невозможно, гам стоял невообразимый. Я сидел за столом, как побитый, и сжимал ладонями гудящую, больную голову. Нервы были на пределе; я не писал уже три дня. Текст намертво встал перед самой кульминацией. Герои вдруг одеревенели, потеряли всё своё правдоподобие, всю живость, что я сумел в них вдохнуть, конфликт стал казаться слабым и не стоящим даже выеденного яйца. Я не находил себе места, размышлял об истории всё время, но не мог ничего придумать. Все силы я тратил на текст, и ни на что другое их уже не хватало.
  Дети, точно вырвавшиеся из клетки обезьянки, прыгали, верещали и хохотали, кабинет ходил ходуном.
  - ТИ-ИХА-А! - заорал я вдруг, с силой обрушив классный журнал на столешницу.
  И стало тихо. Так пронзительно тихо, что я мог расслышать заполошенный стук своего сердца. Шестиклассники стояли, точно парализованные, неотрывно глядя на меня побледневшими от испуга лицами. И я представил себя со стороны: взъерошенный, взмокший от жары и переживаний учителишка с перекошенным лицом, беспомощный настолько, чтобы унизиться до визга. Жалкое, глупое создание.
  Сглотнув, я с трудом произнёс:
  - Замолчите. Сядьте все. Немедленно.
  Я отёр испарину со лба дрожащей рукой. Раздался тихий стук, и дверь в кабинет открылась. На пороге стоял директор.
  - Что тут творится? - спросил он. Выражение удивления на его усатом, брыластом лице показалось бы мне комичным при иных обстоятельствах. - Это вы кричали, Виктор Юрьич?
  - Да, - выдавил я.
  - А ещё журналом стучал, - пробурчал кто-то из детей.
  Директорские брови задрались ещё выше.
  - Правда? Виктор Юрьевич, как освободитесь, зайдите ко мне, будьте добры.
  Мои губы дрогнули. Не сдержавшись, я прыснул, а потом, к собственному ужасу, расхохотался в лицо директору на глазах удивлённых детей.
  
  ***
  
  Квартира встретила меня сумеречной тишиной. Я прошёл в комнату и упал на диван, даже не раздеваясь. Усталость давила на меня камнем, но я не смог даже задремать: мешали мысли. Глядя в потолок, я перебирал события минувшего дня - неприятный разговор с завучем, поход вместе с нею к директору, выговор и сочинение объяснительной записки... Я перевернулся на бок, зажмурившись. Стыдно, страшно и унизительно. И во всём этом виноват только я сам. На работе надо думать о работе, а не о какой-то... ерунде.
  Поднявшись с дивана, я подошёл, почти подбежал к столу и, схватив листки полунаписанного рассказа, сунул их на дно нижнего ящика, к позабытым грамотам и другим текстам. Тут мои пальцы нашарили тетрадь на спирали, и я вынул её, недоумевая - обычно я не пользуюсь такими тетрадками. Но, увидев простую серебристую обложку, я тотчас всё понял: это был не обычный черновик или записная книжка, а личный дневник, который я вёл на первом курсе университета. Я повертел его в руках и, решившись, раскрыл где-то посередине, наугад.
  "Я сам выбрал себе это каторжное дело. Я как галерник, прикованный на всю жизнь к веслу и полюбивший это весло. Со всеми его мелочами, даже с каждым тонким, как нитка, слоем древесины, отполированной его собственными ладонями. От многолетнего соприкосновения с человеческой кожей самое грубое дерево приобретает благородный Цвет и делается похожим на слоновую кость. Вот так же и наши слова, так же и русский язык. К нему нужно приложить теплую ладонь, и он превращается в живую драгоценность. (И. Э. Бабель)"
  Как красиво и нежно сказано... А ведь я совершенно забыл, что собирал когда-то цитаты. Заинтересовавшись, я пролистал блокнот дальше.
  "Писательство - это не зарабатывание денег, не добыча славы, женщин или друзей. Это в конечном счете обогащение жизни тех, кто читает твою работу, и обогащение собственной жизни тоже. Оно чтобы подняться вверх, достать, достичь. Стать счастливым, вот что. Стать счастливым. (С. Кинг)"
  Улыбнувшись, я покачал головой. Мне куда ближе были слова Хемингуэя о том, что писать - значит сидеть у печатной машинки и кровоточить. Писательство - это боль.
  Глаза скользнули ниже по странице.
  "Сажусь за стол и будто открываю окно в совершенно другие места. Я чувствую себя свободным от всего: от обязанностей, от скуки, от любого долга, от всего надоевшего и рутинного... Даже от самого себя! Я не пишу - я мечтаю чернилами и бумагой. Я описываю печаль, и она улетает. Пишу о счастье, а его прибавляется, как будто, описав, я усиливаю его. Всё, что заботит и мучит меня, я могу доверить бумаге, и я знаю, что тогда оно отойдёт, отдалится".
  Закрыв блокнот, я задумчиво побарабанил пальцами по столешнице. Я написал это в без малого восемнадцать лет. Не так уж и давно, если подумать. На ум снова пришла Маринкина история о девушке, которая вместо писательства принялась вышивать крестиком. В конце концов, люди ведь меняются, так что неудивительно, что они бросают старые увлечения, чтобы заняться чем-то новым... Может быть, я просто остыл к литературе? Но разве я не был увлечён, сочиняя этот свой рассказ? Разве мне не было... весело? Я писал, как занозы из души вытаскивал. Медленно, неприятно, но всякий раз, дописав очередное предложение, или придумав удачную фразу, разве не испытывал я облегчение? Такое облегчение, будто боль стала меньше?
  Выдвинув ящик, я достал листки. Ещё ничто не кончено.
  
  ***
  
  Прозвенел Последний звонок, улетели в небо воздушные шарики, выпущенные выпускниками этого года, отшуршали нарядные платья. Школа опустела на три долгих, жарких месяца, и я, взяв отпуск, засел в прохладе комнаты, чтобы работать над своим рассказом. Я полностью переделал его; теперь это был текст не о странной, запретной любви, а история маленькой жизни школьного учителя... Моя история. Немного кое-где преувеличенная, кое-где приуменьшенная, и немного более изящная, чем настоящая моя жизнь. Но, так или иначе, правдивая. Я написал её, уместившуюся в двенадцать страниц, за полторы недели. И, когда всё было готово, я отправился в соседний город.
  
  - Дашь мне номер своего телефона? - спросил я Маринку на станции.
  - Зачем? - спросила она в ответ.
  Я растерялся.
  - Ну... Поболтаем как-нибудь... На досуге.
  - Ты лучше навести меня. Когда напишешь рассказ, приезжай в гости.
  Я пообещал, и тогда она назвала свой адрес.
  - Но поклянись, - строго сказала Марина перед тем, как двери автобуса закрылись, - что приедешь только тогда, когда рассказ будет дописан. Я хочу, чтобы ты прочёл его для меня.
  И я, конечно, поклялся. Потом я стоял на станции, провожая взглядом её рыжеволосую голову в окне, и махал на прощание.
  
  Город этот был мне незнаком. Я поймал такси, побоявшись заблудиться. Водитель попался молчаливый, и я радовался этому; меньше всего мне хотелось сейчас говорить о погоде, дорогах или правительстве. Всю дорогу я глядел в окно, но ничего не видел, отчего-то безумно волнуясь перед встречей с Маринкой.
  - А где-нибудь по дороге продают цветы? - обратился я к таксисту, осознав, что прийти к девушке с пустыми руками было бы невежливо.
  - Там прям рядом, - буркнул он в ответ.
  Наконец мы добрались. Заплатив, я вышел и огляделся, и бросился назад к машине, которая ещё не успела отъехать.
  - П-простите, - выдавил я, - вы меня точно туда, куда нужно привезли?
  Таксист раздражённо взглянул на меня:
  - Точно. Дубнинская улица у нас одна.
  - Может быть, я неправильно улицу назвал, - пробормотал я. - Может, Дубнянская? Дубникова?
  - Нет таких, - ответил таксист. - Только Дубнинская.
  И он газанул, уезжая. Я обернулся, ещё раз прочитав табличку на заборе: "Дубнинское кладбище".
  - Как же так, - пробормотал я. - Как же так?
  Марина назвала мне номер своего дома и квартиры - шесть и десять. Я ступил на территорию кладбища и побрёл, как во сне, считая ряды могил. Вот шестой... Я пошёл вдоль него, пока не наткнулся на два одинаковых мраморных креста, стоящих по соседству. Девятый и десятый. Евгения Верховцева, и рядом с ней - Верховцева Марина. Я опустился на землю. Веснушка глядела с фотографии, на которой волосы её были уложены так, как были уложены в день нашей нечаянной встречи в парке, у пруда. И платье на ней было таким же, голубым, на тонких лямках. Глядя на её улыбающееся, застывшее изображение, я прошептал:
  - Как же так?
  Не помню, как долго я плакал.
  
  ***
  
  - ... когда Анна ворвалась в его размеренно-серую жизнь апельсиновым вихрем, изменив её навсегда. А в небе по прежнему было ни облачка, но теперь сердце его билось спокойно. Конец.
  Я умолк, глядя в траву. Стрекотал где-то кузнечик, пели птицы. Сглотнув подступивший к горлу комок, я произнёс:
  - Надеюсь, тебе понравилось.
  На глаза снова навернулись слёзы, и я отёр их. Подул свежий ветер, обдавая прохладой - будто ласковая рука провела по щеке. Я зажмурился, вбирая в себя летний аромат, тонкий запах липы, полный сладости и неги, и понял, что именно так пахли Маринкины духи. Пахли мёдом и теплом. Зашелестела трава за спиной, словно в такт лёгким шагам.
  "Пожалуйста, не уходи! - взмолился я мысленно. - Не покидай меня. Я люблю тебя".
  Но всё уже стихло. Ветер улёгся, и в застывшем воздухе повисло предчувствие дождя. Я поднялся с земли и пошёл к выходу, оставив рукопись лежать на могиле той, что пришла из иного мира, чтобы вернуть меня к жизни. Вдохнуть яркие краски в мою бледную монотонность.
  
  Когда я подъезжал к дому, дождь барабанил вовсю, прибивая городскую пыль, смывая зной. И, увидев в оранжевых бликах фонарей фигурку Марины, полупрозрачную, точно сотканную из капелек воды, я помахал ей рукой, и она помахала мне в ответ. Несколько долгих, бесценных мгновений я видел её улыбку, а потом тонкий девичий силуэт растворился в сверкнувшей молнии.
  
  ***
  
  Подписав необходимые документы, директор ещё раз окинул меня взглядом из-под кустистых бровей.
  - Может, всё же передумаете?
  Я молча улыбался, пряча трудовую книжку в портфель. Директор тяжело вздохнул и поднялся из-за стола, протягивая мне руку.
  - Что ж, Виктор Юрьевич, всего хорошего. Поздравляю вас с выходом вашего... романа. Жаль, конечно, что вы нас покидаете.
  Я пожал его ладонь.
  - Спасибо за всё.
  
  Мне нравилось работать в школе. Но писать нравилось больше. А ведь даже Фаулз не верил, что человек может быть хорошим учителем и хорошим писателем одновременно. Поэтому я уволился сразу же, как только вышел в свет мой второй роман. Я не был богат, не был знаменит... Но был счастлив.
  Я шёл по аллее, неся домой замысел новой истории, а округа звенела от детских голосов, и в пронзительно-голубом небе было ни облачка.
   Май, 2015
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"