Начали спуск от последних холмов у Предгорья. Слава Господу, Ессентуки позади, которую ночь спали вприглядку. В былые годы было боязно от абреков, шастающих по степям. Теперь, когда крестьянский люд взялся за вилы, разоряет угодья помещичьи, имения, мало ли кто под руку попадется.
Шел 1906 год.
Знакомые места. Надо дать коням передохнуть. Эх , то ли дело летом. Спустишься с ведром к речонке, а ласточки то в берег ткнутся, то из дыр в береговых откосах, как горох, сыплются, красота, праздник. И шум от всех летающих, и запахи от всего растущего. Поспать часок в тени телеги, проснуться, ошалело взглянуть на неподвижное небо с приклеенными облаками, и кто придумал это сладостное время −лето?
Солнце коснулось края равнины, пробежал желтый луч по бурьяну, вот и поворот на Либенталь, ' Милую долину', так называют немцы свое поселение. Въезд особенно красив : два огромных тополя у запруды, белые утки, шум мельничного колеса, разнотравье, медовые запахи, благо и ульи невдалеке. А повыше виноградники, и тут же врытое в холм хранилище для жаркой и страдной поры. Подъехали, смеркалось, на развилке засветился стеклянный фонарь не со свечкой, но керосиновый, с фитилем, и голос прозвучал:
- Попридержи коней, уважаемый. Куда путь держишь?
- На Красное, завтра к полудню, дай Бог.
- Да, сегодня уж не доедешь.
- Придется в колонии заночевать.
Немцы уважительно называли поселение Колонией, еще с давних, Екатерининских времен. Значит, человек свой.
- Заводи лошадей, пусть распрягают, дети помогут. Идем ,дело не терпит.
Хозяин открыл для Антона Сергеевича дверь, а сам остался на пороге. Комната, почти такая, как он задумал в своем новом доме, повыше конечно, и окна построже, на немецкий манер. Пружинная кровать, покрывало снято, на одеяле мятущаяся женщина. В углу на столике керосиновая лампа. Тень накрыла больную, она приподнялась и закричала 'Ваня, Ванюша!', протянула руки, потом быстро вернула их на место, к длинному то ли узелку, то ли свертку, который копошился сбоку, но был молчалив. Наверное, вошедший вместе со своей тенью был огромен, женщина опамятовалась, и прошептала:
− Кто вы ? -
Не дожидаясь ответа, быстро начала говорить, чувствуя, что силы её человеческие - на исходе. - Я Соснина, из Имения Привольное. Спасите девочку! Зовут Марией, икону в Церковь, а образки сохраните до нужного дня!
Вдруг женщина выпрямилась, видения её обступили: муж и пламя из ружья, чей - то крик, пролетка, в которой она сама с Марией, голос мужа: ' Не жди , гони изо всех сил! '
И женщина закричала:
− Не жди! Спаси свою дочку!
Вытянулась, словно распласталась, перестала дышать. Антон Сергеевич вдруг почувствовал эти слова: ' свою дочку ! ', перекрестился и подумал: Бог взял, Бог дал! Так тому и быть! -, прикоснулся к мягкому комочку в кружевных пеленках и одеяльце, комочек курлыкнул, как далекая птичья стая и затих. Так пришла в его семью третья, самая любимая дочка.
Часть первая.
НАСЛЕДСТВО ЛОРЕНЦЫ..
Глава 1.
В 22-м году ХХ века в живописное село Спицевка, что верстах в тридцати от губернского города Ставрополя, приехал отставной солдат. Имущества он имел рыжую казачью шубейку да черный, с вензелями, баян. Носил его, как ребенка, в походах по жестким дорогам Турции, по песчаным барханам калмыцких степей. Тосковал, волочил ноги и винтовку, но в сумерках воскресал, растягивал меха и над степью, или над речушкой, или над перелеском, а чаще на глинистой дороге возникала песня из тех звуков, которых никогда ранее не знали эти просторы.
Вздрогнула жесткими крыльями над ободьями колес
' линейка ' -повозка, на которой едущие располагались спинами друг к другу - обрушила комья грязи, когда солдат спрыгнул на сухой островок.
Высился дом на высоком фундаменте.. Солдат постучал в краешек ставни, и на порог вышла высокая женщина.
- Добрый день, хозяюшка. Приметный у вас домик. Не пустите ли на побывку, на недельку? К вечеру брат мой, старший, подъедет. Можно со столом, можно как хотите.
- А вы сами откуда будете?
- Из - под Ростова.
- А к нам по делу или в охотку?
- Мы с братом баянисты
- Ой, девкам - то радости. А если со столом - любите наше деревенское? Галушки, вареники?
- Угадали!
- Они в красной избе Шельменко- денщика изучают, горло дерут! Сходили бы. А я комнату приготовлю .
Отложил солдат в сенях баян в мягком чехле, узелок с вещами, и не торопясь, двинулся вдоль улицы. Неказистость весны с разбитыми черноземными дорогами лишила очарования саманные хаты, обшарпанные ветрами и дождями. Не было никакой живописной гармонии, как летним утром
Морозы отошли. Над хатами курились дымки, развеивался серебристый пепел соломы, а не едкий след сухого кизяка - коровьего помета, перемешанного с соломой, высушенного на солнце.
Огромное хранилище для сена высилось у самой гребли - земляной перемычки сельского пруда, откуда начиналась дорога на степные холмы. Сквозь щели дощатого сарая и наспех вырубленные окна, крутились солнечные пыльные дорожки. На боковых стенах висели обтрепанные лозунги белой известкой на порыжевшей ткани: 'Мир хижинам - война дворцам!' утверждалось на одном. 'Мы наш, мы новый мир построим!' продолжал другой. Солдат усмехнулся, подумав, как долго революция добирается до глухих углов, но не придавал значения ни лозунгам, ни неказистости селения.
Брат Василий позубоскалит над порыжевшими лозунгами. Все еще сочувствует голытьбе, пытающейся построить нечто свое, без данных Богом и Государем помещиков, приставов, попов и богатеев.
- Вряд ли что у них выйдет, Ванюша, Но не сочувствовать - не могу! Да и у нас положение безысходное. Сами мы из крестьян, значит, отстать не можем. Хотя чует мое сердце - дело это дохлое.
Так говорил четыре года назад старший брат, когда они пережидали слабенькую канонаду у губернского города, сидя под деревянным мостом над степной речкой. Через день определились в городке в полк Красных Партизан с лихим вождем товарищем Жлобой, и покатила их судьба на своих двоих по Северному Кавказу, астраханским степям, калмыцким селениям.
Отвоевался, надо привыкать к мирному существованию В мирное время основной профессией были свадьбы. Слава их гремела. Умел Иван Иванович настроить мелодиями на баяне и грусть, и вздохи, разудалую 'коробочку'. А когда включалась венская гармоника старшего брата, словно созданная для лихих кавказских танцев, где было намешано всё: и цыганщина, и горский кураж, и степная тоска - это уже был высший класс. Свадьбы являлись источником знакомств, рекомендаций, авантюрных предприятий, к которым старший брат был неравнодушен.
Кончилась та линия Судьбы, и вот теперь, на дощатой сцене темнел девичий облик с короной червонного золота от волос, освещенных солнцем.
И вдруг длинный зал заполнился звуком высокого голоса, который беспечально призывал :
- Ой, не ходы, Грицю, тай на вечорныци!-
Было в пении что-то, напоминавшее его собственную игру. Пальцы уже лежат на клавишах, но внутренний голос ждет момента наивысшего напряжения, чтобы желание звука стало нестерпимым. Потом надо дать прозвучать другому звуку, чтобы он себя тоже показал, или поспешить, украсить первый, уходящий под своды. Не каждому музыканту дано воспроизвести собственный разговор звуков.
Но беспечальность ее голоса, как ни странно, вызывала сожаление о мимолетности этих минут, какое - то неосознанное томление, что в будущем вдруг такого голоса не окажется рядом. Солдат передвинул шубейку на одно плечо и пошел к сцене. И когда он закрыл собою солнечный луч из дырявого окна, голос прервался.
Несмотря на выцветшее сизое, в горошек, платьице и наглухо, косовороткой застегнутый воротничок, было в ней нечто воздушное, может быть от рыжих колец упрямых прядей, тонких рук, давно опередивших рукава, и взгляда рыжих глаз в тон копне волос. Солдат подтянулся, тронул квадратик усов, щеточкой обозначающих строгость владельца, его правильный взгляд на жизнь и недопущение ненужных, а тем более случайных знакомств.
Перед нею был мужчина из мира взрослых, того большого мира, который редко заглядывал в это сонное село. Много повидавший, знающий себе цену, изящный, высокий, скуластый и смуглый. Ах, если бы можно было пригласить его домой, погордиться перед двумя сестрами, хоть в доме -то уже гордиться нечем. Еще несколько лет назад ее дом был 'полной чашей', думала Маня красивыми словами, усвоенными в гимназии за тот неповторимый год, что довелось изведать счастье учения.
Глава 2.
Отец строил дом под косыми взглядами соседей, не одобрявших его фантазию: чтобы дом стоял в глубине да еще на холме, да еще отгороженный от мира двором с пристройками, садиком, и непонятной запрудой с камышами. Предчувствовал выходец из воронежской деревеньки, что будет день и приедет в этот дом внук, и восхитится идиллической картиной пруда в камышах, лодки, качающейся у молодой ивы, неторопливо плывущих уток , проникнется вкусом деда, и что- то поймет в его жизни.
У самой младшей из трех сестёр, хохотушки с огненно рыжими завитками, обязанности были необременительны и неторопливы. Воду в дом она приносила из далёкого родника, который прозывался 'Ключом' Надо было подниматься в гору. Путь был пыльный и жаркий. Непонятно из чего складывалось очарование оврага, заросшего боярышником, терном, полынью. Любила посидеть, помечтать, удивляясь, что мысли, которые обычно вспархивают, как птицы, так что и оперенья не разглядишь, здесь связываются в рассказ. И мнится ей, что у ключа будет сидеть девочка, а может быть, мальчик, в тягучий летний день, по которому проходят облака, и птицы, и крики всего живого, и во всем этом будет какой-то смысл, который мальчик непременно поймет, и будет знать неизмеримо больше, чем она, его будущая мама.
Вода в ключе была ледяной. Приятно холодным животом лечь в горячий белый песок, полный древних раковин. Ключ был общий, потому его ревностно берегли, следили, чтобы не мусорили, не затаптывали, не сдвигали плоских сланцев, уложенных ещё отцами вокруг бурного купола подземной воды, вырывающейся из глубин. А если забредала отара овец, или жеребята, или молодой бычок, то вечером в какой либо хате слышались вопли, шлепок ремня, а до разбирательства на сходе дело не доходило.
Любила сидеть на кромке оврага с отцом. Они наблюдали за мальчишками, крадущимися к бахче. Белобрысые, в одинаковых холщовых портках с перекрещенными помочами, все трое напоминали игрушечных солдатиков. Пробирались пригнувшись, хотя бахчу никто не охранял, подпрыгивая, как только босая пятка натыкалась на кавунец - колючее изобретение природы, укрывшееся в тени арбуза, которого называли по - украински: кавун.
В девочке вдруг взыграл дух собственницы: :
- Батя, ну шугани их как следует.
- Погоди, Маня, поглядим игра это или злость. Придет время, и у нас будет такой вот цыганчонок, - отец оскалил зубы, скулы затянулись смуглой блестящей кожей, чуб чуть встряхнулся, глянул самый что ни есть цыган, которых село остерегалось, но без милостыни не оставляло, и гаданий не чуралось. Девочка ойкнула, а отец присвистнул, и над оврагом вспорхнули птицы, в вышине вспыхнули коршуны. Три фигурки заметались и растворились в траве. Через недельку, размахивая руками, Маня волновалась, рассказывая о таком важном событии маме Дуне. Мама приглаживала её рыжие волосы:
- Вот нечистая сила, не доглядишь. Не переживай. Пока ещё, зоренька, ты кавуна от кавунца не отличаешь. Пройдет!
Шли они за ворота поджидать дорогого отца, который должен был вернуться из Астрахани.
Осенью, когда страда затихала, Антон Сергеевич и несколько энергичных соседей 'спрягались', то есть, объединялись, в три- четыре телеги отправлялись в долгий путь в Астрахань. Везли в телегах пшеницу, овес, чтобы обменять в засушливых астраханских степях на рыбу. Тогда это было опасное путешествие в чужеземную страну, через ногайские степи, где набеги на путников были делом обычным.
- Мамань, а ногайцы - кто они? - спрашивала девочка.
- Ногаи -то? Всякая нерусь. Крадут людей почем зря. Чуть зазевался. Первые годы мы на пашню без ружей и не выходили... Сейчас полегче, казаки в горах появились.
Через несколько недель странники возвращались, с нагруженными рыбой возами. Это была простая рыба: лещи судаки, сазаны. Простая рыба для простых людей. Для сельской верхушки, и для особых случаев имелась рыба подороже, из осетровых. Накануне воскресных дней приезжали в губернский город, располагались с телегами на базарной площади, чтобы с утра торговать рыбой. К вечеру следующего дня приезжали домой, и при яркой лампе, подчёркивающей светом торжественность минуты, отец вытряхивал свой ' капшук ', как он называл торговый кошелёк, прямо на стол. Смятые бумажки различного достоинства, запаха, чистоты, вместе с монетками раскатывались по столу, следовало их всех собрать, разложить, разгладить. Затем они раскладывались в отдельные кучки: для пастухов, для дров, для овса лошадям.
Пришло время учения. Сестры не слишком охочи были до ученья, две зимы ходили в церковно-приходскую школу, но к весне второго стало ясно, что от Домны толк будет в церковном хоре. Дуся отмахнулась и от хора, и от школы.
- Ох, не трогай ты их, отец. Всю жизнь прожили без грамоты и всё ладно. - говорила мама Дуня.
Сама она жила старыми понятиями, так никогда и не сфотографировалась, не дала возможности внуку порадоваться её облику, прозвучать щемящей ноте в его душе.
Меньшая, Маня, любимица и самая бойкая, не должна была остаться неучёной.
Соседнее Петровское было крупным и богатым селом ,
состоятельных семей было достаточно, чтобы заполнить ученицами в отглаженных платьях и передниках местную гимназию. Попасть туда девочке из простой крестьянской семьи было не просто.
Но было у Антона Сергеича давнее знакомство с самим архиереем. Лет семь не тревожил благочинного, но время пришло. Не для себя, для чада любимого.
Приехал в монастырь. Каменные строения вросли в землю, как грибы шампиньоны, после дождя, Подножья каменных плит, закрашенные известкой в неимоверное количество слоев за сто лет, обросли желтыми одуванчиками, травой - муравой, донником, подорожником. Шмели гудели.
Сердце Антон Сергеича ухало за каждым шагом. Ничего не думал, ни хорошего, ни плохого. Правильно сделал: архиерей его узнал, понял, что дело - долгое.
- Садись - ка, Антон Сергеич? Прокатимся, поговорим, пожалуемся себе, друг дружке и Ему, Всевышнему!
Садились в фаэтон, а кучер удивлялся : до чего ж похожи! - и внешне, и как взгромоздились, и всеми остальными ухватками, как люди долгое время успокоенные размеренной службой монастыря, или не бедной крестьянской усадьбы. Цокали восемь лошадиных копыт, покачивались жесткие жестяные ободья, фонарь поблескивал стеклом.. Кроны переплетавшихся карагачей, буков, дубов закрывали полной тенью каменную мостовую. Долгие десять верст до Соборной площади. Блаженное время.
- Спасибо за икону святой Екатерины. Легче дела пошли с того далекого дня, как ты приезжал просить о девочке. Не во всем конечно, но в делах сиротских - это точно. Как восприемница? Радует, данное Господом, чадо?
- Премного! - в тон ему ответил Антон Сергеевич, но хвастаться не стал.
- Учить надо, иначе долг свой не буду считать выполненным!
Наклонил голову архиерей, прикоснулся рукой к руке Антона Сергеевича.
- Как люблю я людей, кои понимают свой долг, человеческий и духовный. Я напомню в епархии, чтобы дали выписку из церковных книг и решение наше о направлении в Петровскую гимназию удочеренной девочки, волею Всевышнего определенной из сироты в восприемницы.
Фаэтон мчался добрый час от монастырского подворья до въезда в город.
Не однажды вспоминал Антон Сергеевич смертные минуты той женщины. Показал Марусе тайничок в сарайчике, где спрятал образки живописные с незнакомыми людьми. Хранились они в старом бидоне, в деревянном коробе . Приговаривал:
- Когда - нибудь поймешь - в чем дело, я не все понимаю. А главная бумага лежит в Епархии, запомни - в Епархии.
Начался самый памятный год её детства. Она удивлялась - откуда в селе, которое было точно таким же, как родная Спицевка, появились эти каркающие особы с чеканными словами и гнусавым произношением, проповедующие привычку к строгости, порядку, послушанию и отвергающие многие привычки. И страстно хотелось быть такой же. Затянутой в талии, завернутой в платье, с прикрывающими плечи шелковыми буфами, немыслимый шик, даже в этом, устремленном в будущее, селе. Такой же классной дамой.
В первый свой приезд отец кратко поздоровался и ушел к начальнице. Там он тоже не задержался, вышел довольный, и стоял на крыльце весь блестящий, в туго натянутых хромовых сапогах, картузе с лаковым козырьком. Обнял дочь и громко сказал:
- Приеду из Астрахани, сразу же приду!
Через месяц приехал на бричке; дворовые снимали коробки, обтянутые мешковиной , уносили их в сени, а сам хозяин снова был у начальницы, которая на этот раз вышла на крыльцо, протянула руку. Отец склонился над этой рукой как-то по благородному, затем выпрямился и повернулся к дочери всем корпусом:
- Учись, Мария, и слушайся всех, как дома!.
Задержался с голосом в слове ' Мария', и поняла девочка, что хотел он ей сказать по родному: 'Маня', но не посмел. Девочка распрямила плечи. Начальница лукаво на неё взглянула и молвила:
- Решительная девочка у вас растёт, Антон Сергеевич!
И это обращение к отцу вдруг примирило её с начальницей, и девочка поняла, что и над начальницей есть правила, нарушать которые она не властна.
Начались каникулы, лето Четырнадцатого года.
От всеобщей тревоги, от войны не могла оградиться и гимназия. Зачастили с визитами родственники гимназисток, и знакомые подружки исчезали в неизвестности. Ещё не умолк колокольный звон, ещё поднимали хоругви о ниспослании победы, а на окраине села заголосили солдатские вдовы. И люди, умудрённые опытом, поняли, что надёжным прибежищем останется только семья.
В сентябрьский день приехал батя, Антон Сергеевич с презентом начальнице, попил чайку, а обратно уехал с любимой дочкой Маней. Но нити Судьбы уже истончились. В начале революционной весны Маня прибегала с мороза с красным флагом и кокардой, но мама Дуня уже не вставала с лежанки у русской печки. Сразу после Пасхи её схоронили.
И рухнуло гениальное изобретение, Семья.. Невидимая ось, соединявшая мужчину и женщину, вокруг которой вращалась планетарная система, состоявшая из мужа и жены, детей, животных, привычек, желаний, радостей и печалей, исчезла.
Антон Сергеевич затосковал, замолчал, через короткое время начал 'заговариваться': беседовать с кем -то, кого домашние не видели.
- Как бы хотелось посмотреть твоего суженого, Маня. В жизни сердечный человек - это и есть счастье! - говорил в минуты просветления.
В один из дней, когда закатное солнце золотистым отблеском сделало морщины старчества на лице незаметными, выражение торжественным, отец сказал полным голосом в прежнюю силу:
- Будешь в городе, зайди в Епархию, там в архиве твоя главная бумага. Запомни - кто б ты ни была- мы тебя очень любили!
- Я знаю, батя , - сказала Маня, присевшая на припечке, и со словом 'любили' поняла, что это прощание..
- Ты по рождению из другой семьи, княжеского рода, из Сосниных. Заметные были люди, аж от самого Светлейшего князя Потемкина. Давно нужно было сказать, да смущать не хотел. А теперь время пришло, хоть и смутное время, неугомонное. Может тебе и надо помалкивать. Понимаешь, дочка?
- Понимаю, батя, родной ты мой!
- Скажешь только суженому, когда поймешь, что человек надежный.
- Скажу, батя! А что такое архив Епархии?
Затеребила его Маруся, но его душа уже была безмолвна, глаза закрылись, в уголке одного накапливалась слезинка. Маруся охватила отцовскую голову руками и выдохнула долгий, отчаянный плач.
Девочки поняли, что всё в жизни легло на их плечи. К тому времени, когда Маня пела Наталку- Полтавку, коровы и живность исчезли, сарайчики у дороги опустели.
- Пора, девчата, вам разлетаться! - сказала тетушка Акулина. Но ждать пришлось окончания и другой войны , гражданской.
Глава 3.
Вечер был долгим и молчаливым. Маруся заикнулась:
- В доме у нас уже не так, как раньше.
Солдат понял, какое юное существо перед ним, охватила жалость, накопившаяся за годы странствий меж человеческих страданий. Утешил решительно:.
- Обойдемся! - приобнял существо в ватной длиннополой кофте. Пришли в дом на высоком фундаменте. Хозяйка не удивилась, накормила варениками, посидели, поговорили, что жизнь дорожает, хозяйка с намеком шепнула:
- Давно пора. Вместе стелить?
Не успел ответить Иван Иванович, даже голову вскинуть, как женщина поторопилась:
- И верно, какая память со слезой! За суматохой да разрухой и девочку не заметили. А мягкая, что воск у свечки. И наплачешься, и насмеешься. И семья была видная. Как слезу смахнуло, как и не было, словно и не пахал дед Антон землю и не сеял.
В хату к сестрам знакомиться солдат не пошел и определил свои действия, холодея вместе с весенней луной:
- Наталку- Полтавку я подыгрывать сейчас не стану, не до того, но споем. Будет и наше время!
Но успела Маня рассказать и про милого батю, и про гимназию, и про все время золотого детства.
Утром солдат зашел в сельсовет. Председатель пытался расспрашивать: где мерз, где воевал, сидящий в городском пиджаке непонятного рода мужчина развлекался с дорогой папиросой, каких солдат уж лет пять не видывал, останавливал председателя то рукой, то взглядом произнес решительно:
- Ты ему землю дай! Я правильно сказал?
- А о чем я толкую, - возмутился председатель, - да сколько хочешь - хоть коммуну организуй, хоть любой коммунизмов дух!
К вечеру, в доме на высоком фундаменте Иван Ивановича встретил лукавый старший брат словами::
- Ну, пошли знакомиться!
- Доложили - усмехнулся меньшой.
- Мы люди видные, гости московские - подтвердил старший - Наслышан! Наверное, не простую душу доставила тебе Судьба, если вмиг скрутило, так что другим завидно!
Неясно выражался старший, любил напускать туману, поважничать, пофорсить. Пусть. Душа у него добрейшая. Василий Иванович, как всегда, производил впечатление Сегодня на нем - затянутая в талии тужурка, то ли мундир, опушенный серым мехом, со стоячим воротником, металлическими застежками. Ловкие движения были таковы, словно сам мундир вращался вокруг статного поручика. В сочетании с блестящими хромовыми сапогами
возникала мысль о празднествах, знакомствах с изысканными особами прекрасного пола. Украшением являлась сверкающая улыбка, кое - где оттененная золотым блеском, приглашающая к разговору с восклицаниями, самодовольством.
- Ну так что, даем последний решительный бой?
Двинулись они мимо криво разбросанных домиков по узенькой, выбитой в черноземе, тропочке, решительно, словно знал старший брат эту дороженьку, блестя голенищами хромовых сапог людей залетных, нездешних, а потому обсуждению не подлежащих
Примостились на скамеечке на противоположной дому стороне улицы. Дом хорошо смотрелся на пригорке с невысокой загородкой из ракушечника. Внизу у подножия прудик, намек на озеро с рыжим тростником в уголке и маленькой лодочкой. На фоне синего неба, под теплом солнечного весеннего дня - как картинка из окна вагона, как открытка из путешествий. Казалось, это и есть долгожданная пристань.
- Ну что, будем входить?- сказал старший брат; младший вздохнул, как перед началом неясного, но неизбежного сражения.
- Есть одно обстоятельство, и очень оно меня смущает. Происхождением девушка не крестьянская, а из дворян и не простых. Из Сосниных, из княжеских, от самого Потемкина!
- Да что ты! Стоп, стоп, стоп! Поторопились, а получилось - к месту. Судьба шутить не любит, но если уж подаст - то на золотом подносе! Провидцем был пан Болеслав, когда советовал заехать в это Богом забытое село!
Размышлять Василий не дал, а огорошил вопросом:
- Помнишь московского пана?
Глава 4.
Редко упоминался тот день в московском ресторане, суматошный для провинциальных птенцов. Василий Иванович, обычно не любивший тратиться, захотел побаловать Ванюшу колоритом уходящей Москвы., гениальным решением интерьера купеческого загула. Заказал столик в ресторане Казанского вокзала.
Все было по высшему разряду. Ничто так не наводит на мысль о роскоши, как огромные вычурные зеркала на алебастровых стенах, узорчатая белоснежная лепнина на потолке и карнизах. Зеркала рождали множественность обликов, изломанных, таинственных, навсегда поразивших юную душу. Столик на двоих, белоснежная скатерть, копченая рыбка и кулебяка, и полштофа вина 'Прасковейского.'.
Только срезали верхнюю хрустящую корочку пряно пахнущей мясной кулебяки, только положили двурогой серебряной вилочкой пряную говядинку, как раздался голос среднего тембра, негромкий, не вкрадчивый, не заискивающий, но спокойный, как у давнего знакомого.
- Приятно наблюдать контраст: купеческая обитель сочетается со вкусами новой провинции. Дерзость Серебряного века. В Москве по приказным делам?
Василий Иванович подождал, что последует за пафосом и некой бестактностью незнакомца, не похожего на лицо университетское, ни на богемное. Человек средних лет, в отлично сшитой тройке не московского покроя, явно не стремился к дерзости. Серый котелок превосходного фетра лежал рядом с тросточкой на стуле у соседнего столика. Незнакомец продолжал:
- Позволите присесть?
Василий Иванович кивнул утвердительно.
- Не на государевой ли службе? - продолжал пересевший незнакомец.
- Никак нет, мы музыканты, в недолгом учении в Москве . -Значит, люди вольные! . Приятно! Позвольте представиться и объясниться. Болеслав Бронский, наблюдатель событий уходящей эпохи. Этот милый юноша - Ванюша, а вы?
- Василий Иванович.
- Да, да, да - вы ступенькою солиднее и темпераментом, и авантюрой, тем мне и интересны. Наблюдал я за вами и думаю, что пригодны будем для общего существованья. И не тревожьтесь - ничего дурного не замыслил!
Не отказался Болеслав Бронский от краешка маслянистого теста с распаренным мясным ломтиком и продолжил:
- Позвольте заказать вина, и я продолжу мысль Эй, человек! Массандры, ливадийской, три четверти!
Ванюша не прислушивался к беседе, полностью доверяясь старшему брату - надо будет, расскажет Пока же старший брат разгладил складку на брюках и придвинулся к 'котелку', как про себя окрестил Ванюша настырного незнакомца. Украшение владельца - котелок, серый, велюровый приютился на креслице вместе с тросточкой, как некий антураж эпохи и неясного занятия владельца.
- Все присматривался я к вам - вы не заметили, и слава Богу, души ваши чисты, помыслы правдивы и Всевышнему угодны. Знакомо ли вам слово 'антиквариат?
И сам же продолжил :
- Собирательство вещей и редких книг, картин, канделябров, фарфоровой посуды, безделушек, драгоценных камней, монет, мебели - в конце концов даже денег - требует времени, умения, воспитывает ум, характер и вкус. Это приходит с годами. Также появляется с годами желание что то из собранного обменять, продать за деньги, соблюдая свой интерес коллекционера - антиквара, а чаще и с мыслью подзаработать. Если вырастил арбузы - их надо продать. А если собрал редкие книги - отчего не почитать их другим?
- Иные собрания - как библиотеки, да что там говорить: как музеи! Некий фонд Истины и Истории. Начало архива, хранения положено еще в давние времена, когда навещали Россию масоны, заграничные путешественники, любознательные купцы, те, что чувствовали: в простой записке или наброске будет святая тайна для будущих поколений, волшебное прикосновение, стоимость которого возрастет неизмеримо. Особенно дел касаемо тайн государей и властей государевых.
Помолчал, понял длинноту своего вступления.
В этот момент в светлом проеме ресторанной двери, распахнутой в блистающий солнечный день, возник силуэт человека с оркестрионом. Половой кинулся к двери, но Бронский уже поманил пальцем мужчину, тот приблизился. Рядом с оркестрионом - шарманкой на металлическом упоре, вращаемой рукою, двигался мальчуган лет десяти. Увидев заказчика, мальчик трубным голосом возопил:
- Сочинение Беранжера и музыка господина Алябьева! Ария 'Нищая'!.
На фоне дребезжащей музыки и шипящего голоса знаменитого тенора прорезался голос самого мальчика, старательно добавлявшего звуки и чувства. Он четко выдержал паузы в страстной мольбе::
- Она у вас просить стыдится. Подайте ж милостыню ей !
Прозвучало это 'со слезой'. За соседним столиком крякнули и зааплодировали. Растроганный пан Бронский протянул мальчику купюру. Потом повернулся к Василию Ивановичу и сказал :
- Вот вам - случайная встреча в ресторане и пароль, скажем: 'Сочинение Беранжера и господина Алябьева: ария 'Нищая'! Посетит вас человек, передаст некоторые рукописи, книги, картины для хранения. За услуги вы будете получать некую сумму. Что -то новое узнаете, чему - то научитесь, а мне нужны соратники и молодые плечи.
Сумел незнакомец найти слабую струну в душе старшего брата, разглядел его врожденную склонность к авантюрам, наслаждение удачно добытыми трофеями, ценными не только стоимостью, но и воспоминаниями об игре ума, преодолением хитростей.
Дальше завлекательную речь Бронский развивать не стал, посмотрел на заскучавшего Ванюшу, прищурился и сказал:
- Если уже насладились вином из царских подвалов - пойдемте делать наш пароль. Я вижу, что с началом нашей авантюры, вы, Василий Иванович, уже согласны, не так ли?
Не хотелось Василию Ивановичу спускаться в полуподвал в Столешниковом переулке, делать традиционную фотографию, словно чувствовал, что круто повернется их жизнь и теперь уж навсегда, но что - то внутреннее заставило его замереть перед фотографической треногой.
Два гордых молодых человека возвышаются над заботливых дядюшкой в котелке и с тросточкой на коленях. Взгляд его прям, с легкой усталостью, но благожелателен. Молодые люди в расцвете сил стоят навытяжку в строгих костюмах со стоячими воротниками, чем - то напоминающими мундиры. Чувствуется, что перед такими людьми уже открыты все дороги. Чуяло сердце старшего брата, что завязывается узелок судьбы до конца жизни и не в силах будет он его развязать. Была сделана дюжина оттисков снимка. Стеклянный негатив пан Болеслав убрал к себе. Два оттиска отдал Василию : - Берегите, это пропуск к тебе и от тебя. Человек, который покажет снимок, абсолютно надежен, сам расскажет , в чем его заботы! И сами можете смело обратиться к тому, у кого увидите наш с вами пароль!
Посидели, помолчали, каждый думал о своем.
- Где в России думаете продолжать лучшие годы жизни?
- На Кавказе.
- Баянисты - люди известные , найдем!
Выпили еще по бокалу, сразу на выходе Бронский приподнял котелок, наклонил голову, и, как говорится: ' был таков '. Кликнул пролетку, вскочил как двадцатилетний, и на годы потерялся. Забыли и думать.
Иногда, случайно перебирая документы, Ванюша разглядывал чуть пожелтевшую карточку, думал:
' Поди, сгинул в огне революций!' Не угадал.
В начале восемнадцатого года у Василия Ивановича, вернувшегося из Москвы, куда ездил за медными планками к баяну младшего брата, первыми словами для Ванюши были:
- Кого я встретил! Зашел в ресторан на Казанском, перекусил, собрался уходить, но окликнул меня одетый по-старинному изящный господин! Узнал его сразу; говорю:
- Какая встреча, пан Бронский, едва не разминулись на полустанке! Улыбнулся. Присели. Спрашивает:
- Как ваша жизнь? Как Ванюша ?
- Очередная пересадка. Жизнь ставит нас на революционные рельсы - говорю я, а пан Болеслав смеётся:
- По-прежнему любите дорожные присказки? А мне революционный семафор дорогу перекрыл. Дело движется к гражданской войне: кто там уцелеет - бабушка надвое сказала. Вы все еще в поездках по Кавказу?
- Любит Ванюша тамошние места, зелено, тепло, степь широкая.
- И на Ставрополье бываете?
- Как придется!
-Полюбопытствуйте - не слышно ли что о Сосниных ? У них поместье под Ставрополем. Если доведется узнать что- либо о Сосниных, не сочтите за труд рассказать нашим знакомым в подвальчике в Столешниковом переулке, где в уголке витрины висит наша фотография. Поклон Ванюше.
- И снова умчался, как вихрем смело!
За четыре военных года и думать забыли о той встрече, а вот фамилия Соснины, княжеского рода, всё расставила по местам.
- Эх, братушка, никакие князья нам не страшны! Пошли свататься!
Засмеялся младший брат и двинулся к дому.
Глава 5.
Перелистаем годы.
Сестры звали её -'Рыжуля'. Муж по -старинному: Маруся. Из приданого: валенки, перина, две подушки. К зиме вырыли землянку в новом хуторе 'Лисичка ', из двенадцати дворов., в шести верстах от села. укрыли вязанками из подсолнуха и кукурузы. Сами жители называли хутор Колонией 'Лисичка', хотелось им походить по порядкам и по достатку на семьи немецких колонистов, селения которых располагались в соседних живописных оврагах. Что впереди? То же, что у отцов и дедов из года в год, из года в год.
Утром руки ещё ломит от вчерашнего полива сада - под каждый корень по десять ведер, а сердце радуется - - по росе к речке бегут утята - самые милые создания, хмыкает верблюдица, мычат коровы - снова сила в руках, дух в груди, все надо успеть, всюду повернуться, каждой скотине свое место и свое внимание. Никаких машин - только лошади и верблюды. Весной каждый устраивался, как мог - кто-то сумел купить корову или лошадь, вспахать клочок земли под огород. О пашне речь не шла, потому что целину никакие лошади не брали, нужны были быки-тяжеловозы - дело будущего. В первый год Иван Иванович, оставив юную жену, которая от одиночества опять перебралась к сёстрам, уехал с братом Васей 'играть свадьбы'.
Баянистами они были известными, людьми здравомыслящими. Охотно их приглашали, хорошо платили, и не только деньгами, но молодым бычком, или зерном, или саженцами. История Иван Ивановича, сокрушенного юной певицей, в округе была всем известна. Вернулся на хутор он осенью, высыпал все деньги на стол и сказал: - Вот. Теперь у нас всё будет! -
Деньги, когда они лежат ворохом, производят впечатление ошеломляющее.
Небольшой хуторок вошел в силу, не задерживал с налогами, охотно отправлялся на ярмарки в губернский город. С помощью верблюдов, объединяясь сами, подняли ближайшую целину. Жили дружно, прислушивались к голосу старшего. Им, по общему здравомыслию, считался Иван Иванович. И, когда пришло время выбирать: ' С кем ты, бывший фронтовик, или красный партизан, с линией власти, или против?' -никто не раздумывал. Власть дала народу разбогатеть. К тому времени у всех на хуторе были уже дома. Саманные, то есть из кирпичей, замешанных на глине, соломе, навозе. Крыши крылись камышом, изредка черепицей. Казалось, дома не строились, а вырастали сами, гармонично вписываясь в пейзаж, скрываясь за топольками, белея свежей извёсткой, а все неровности стен, неуклюжесть заборов придавали им очарование старины. Жилось в таких домах, окружающих садах, тропинках на речку легко и свободно. Над новым русско-украинским селом витали голоса животных, пчёл, гусей, уток, павлинов и молодой детской поросли.
В какой-то совсем непримечательный вечер, Иван Иванович запрягал выездную, усаживал в двуколку Марусю с узелком, укладывал у её ног баян и они выезжали на Природу, то есть опять же в Степь, на недалёкий холм, откуда был виден и дом, и молодой сад, и кто-то из животных, маленькие фигурки людей, которые в эти минуты говорили:
- Повёз Иван Иванович свою Марусю в степь! Скоро услышим баян.
Закат был долгим. Степь чувствовала это, отзывалась стрекотанием насекомых, говорливостью речки, запахом трав и проникала в человека. Маня бросала в кипящую воду вареники, слепленные дома, расставляла плошки со сметаной. Неторопливость в еде показывала, что сегодня не будет никаких дел, а только музыка. Баян выговаривал ноту за нотой, играл старинную песню: ' Ой, да ты, калинушка!' Проникала она в их души ностальгией по чему-то неведомому. Заканчивалась музыка вальсом 'Березка', который любили за чувствительность в звуках и в печальных словах.
Прошло несколько лет. Однажды вернулся Ванюша с покоса рано; за борщом и молоком похмыкивал, но подробности пояснил, только когда вышли на порожек сеней, смотрели, как в небе прояснялись звезды. Тихо и медленно сказал:
- На днях приедет Василий Иванович и с ним один человек, пан Бронский. Не знаю, нужный ли, но важный. Попробуй ему понравиться, одобрение его дорого стоит для Василия, да и для меня тоже.
- Что за человек? Из бывших?
-Все мы - из бывших, если по совести. Выручал он Василия Ивановича не раз, о тебе что - то знает, мне непонятное, человек немолодой, много повидавший , с ним можно говорить по душам. Обо всем!
Мария очень уважала старшего брата мужа, чуть смущалась молодой своей неумелости, но Василий Иванович - они оба почти всегда его так называли - её дела и старания одобрял, и, что особенно нравилось девочке - а Маруся нередко себя так воспринимала - не поучал. Ссылался на меньшого, у которого в ходу были сказки- притчи:
' Дело подскажет.'
' Без чудес не прославишься!'
' Надо жить на умах людей...'
Последнюю, заковыристую, Маруся относила к его музыкальным делам, игре на баяне, к которому он теперь обращался все реже, чему Маруся печалилась.