Литературный персонаж не может избежать наименования. Имя - это индекс и клеймо. С имени начинается характер и обстоятельства. Имя - это первое и последнее слово судьбы, у рычагов которой затаился автор. Порой имя возникает из характера и образа и замыкает их. Порой оно клеится, как ярлык, оно не предумышленно и случайно, как в жизни. Но бывает, что в имени, которое минуту назад представляло собой бессмысленный набор звуков, внезапно прорезается смысл, в котором изначально даны образ, судьба и мир, требующие от автора определенного качества стиля. В этом случае автор сам попадает под воздействие судьбы, утрачивая творческое превосходство над вымыслом.
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ.
Все начинается со сна. А каждый новый день - это все, потому как дни почти не различимы в содержании своем. И даже сон, пробуждающий ко дню, один и тот же, один и тот же. Сон с облаком, местами клокастым, местами дырявым, но повсеместно зыбким и тревожно влекомым. В нем шныряют какие-то люди, множество людей, вышагивают наружу и покорными солдатиками рушатся вниз, по всей видимости, в бездну. В упорядоченной бессмыслице их поступка всегда находится достаточная для пробуждения ненависть, а что это за облако и что за люди, какая сумасбродная сила разрушает грань между ним и окружающим миром, - не его, Гажобина, собачье дело. Хотя какое ему дело? Разве предвосхищение и ожидание неизвестно чего - это дело?
Так рассуждает Гажобин, лежа на спине до тех пор, пока сознание не возвращается в привычные пределы: в полости рта за ночь скопились нечистоты, дряблые мышцы при потягивании издают тихий неприятный треск, мочевой пузырь требует опорожнения, в глазах мельтешат конфигурации нагноений. Обычный утренний дискомфорт человека выше средних лет.
Когда Гажобин был женат, каждое утро он якобы возрождался, и здоровая мышечная распущенность была приятна ему как напоминание о легко пережитой смерти, о краткосрочном тлении во взаимных ласках и жарких соболезнованиях тел. Как это странно - проснуться раньше жены, узнать ее вновь сквозь последние тончайшие слои отчуждающего сна, узнать на ощупь, наобум, как онемевшую ногу, неслышно покинуть супружеское ложе, не потревожив её чутких прелестей, и, наскоро перекусив, пойти на работу. Когда у Гажобина была настоящая работа, он не растекался сознанием и не ждал, пока оно соберется в полости рта.
Гажобин встает и ежась плетется в уборную. Там, прежде чем подвергнуться омовению, он долго, избыточно долго, рассматривает себя в зеркале. Что может настолько заслуживать внимания в такой неотвязной дряни как собственное лицо?
Но Гажобин вовсе не самовлюблённый созерцатель присущих ему черт. У него совершенно обычное лицо мужчины. С таким лицом легко свыкаются женщины и правоохранительные органы. Было время, Гажобина интересовало лицо, и он, с чужих слов, находил его привлекательным, хотя вот также стоя перед зеркалом, не мог установить, в чем же состоит эта привлекательность. Ныне Гажобин вглядывается не в лицо, а в его выражение, которое в своей неизменности лицо подменяет. Вряд ли можно назвать это выражение симпатичным. В нем усталая безнадежность, несмываемая и негасимая. Оно есть прямое продолжение костей черепа и выдает костяк головы в жутких подробностях. Близкая смерть чертит по лицу Гажобина свои, не требующие расшифровки знаки.
Болезнь Гажобина не совсем болезнь. Она не следствие телесной или душевной неполноценности. Гажобин еще не стар и способен переносить продолжительное напряжение сил. Органы его тела не вздорничают и работают в привычном порядке слаженности. Сердце нe захлебывается и не заикается. Легкие не слякотны. Желудок не прободен. Примерно раз в неделю его навещает малолетняя проститутка Фенечка. Конечно, въедливый психовед мог бы установить за ним некие смуты и шероховатости. Но кто в наш век свободен от химер? Гажобин здоров, если не во всех, то во многих отношениях. Однако не стоит ему завидовать. Гажобин не излечим. Он гибнет и знает, что спасти его не может даже чудо.
Фенечку Гажобин привязал к себе отчасти сластями, отчасти крепкими мужскими подзатыльниками, поскольку наличности ему хватало в обрез. Фенечка - это грязное неприкаянное существо, зародыш личности при отсутствии духовных запросов, не умеющий объяснить себя самоё. И все же Фенечка хозяйственна, безответна и миловидна. Она единственный человек, с которым Гажобин поддерживает видимость отношений, с которым он в некоторой степени совместен. Периодически Фенечка наводит порядок в его холостяцком логове: смахивает пыль, протирает полы, моет посуду, переставляет кое-какие вещи. Она приходила бы чаще, если бы не боялась гажобинских соседей по площадке, сволочных интеллигентов, которые смотрят на нее, как на нечистое животное. Фенечка приходит поздно ночью, надежно слившись с темнотой. Но иногда Гажобин встречает ее среди бела дня в окрестностях. Ее компания - несуразные плешивые парни, лениво на нее претендующие, и хотя он спешит пройти не узнанным, Фенечка приветствует его, бодро, но с удивлением: "3дравствуй, дедушка Гажобин!"
После уборной Гажобин обращается к приему пищи. Скудный завтрак из консервированных продуктов и обилия чаю Гажобин дозволяет себе лишь ради поддержания сил. В свое обособленное тело он вводит различные вещества, это свершается неосознанно, как бритье лица. Когда-то он любил принимать в себя пищу, жевать её и проглатывать с тем, чтоб она приятно отягчала желудок, чтобы она целиком заполняла тот промежуток между душой и телом, который называют голодом. Теперь голод не отделим от времени, а само время существует так обширно и непреложно, что просто немыслимо от него избавиться. Время как не приукрашенная бессмысленность, время, вывернутое наизнанку.
Гажобин, съев обычную норму, надевает серое длиннополое пальто, шляпу, какие давно не носят, закидывает на шею скрученный шарф. Эти не радующие глаз затрапезные вещи разительно старят его и как бы намекают на ту не имеющую исхода пустоту, которую он в себе содержит. По осени погода располагает для продолжительных бесцельных прогулок, - выгоревший штиль красок, тягучий податливый воздух и общее истощение жизни - все это обезличивает людей, вменяет им недостойную торопливость к жилищам. Но Гажобину приятно принимать на грудь невесомую грусть облетающей природы, он свободно читает приметы упадка. Эта грусть для него - редкая радость. Все приходится ей в пору и отвечает ее существу, хотя в дополнениях она не нуждается. Даже время приобретает известную деликатность.
У Гажобина нет излюбленных маршрутов, да они и не возможны. Пленительная пустота убывающей осени не закреплена вехами и достопримечательностями. Куда ни попрёшься, всюду - одни и те же ветхие деревья, не отличные от заставки фасады уродливых пятиэтажек, под бетонной кожей которых нудно ходят желваки обывательских дрязг. Повсюду дворы, пустыри, детские площадки, скверики и палисадники цвета палой листвы, похожие друг на друга люди, за которыми приятно следить и подсматривать. Лица и походка некоторых что-то напоминают, но он не совершает усилия вспомнить что. Когда-то у Гажобина имелись друзья, знакомые и сопутствующие, и, наверное, память об этих более-менее необходимых связях в нем до сих пор уцелела, но давно предоставленный исключительно самому себе, он столько раз вспоминал о себе все, столько раз забывал себя без остатка, что переварил свою память, как пищу, усвоив сокровенными внутренностями души самые полезные и незаменимые соки. Не стоит копаться в том, что душа не усвоила.
Вблизи люди оказываются разными, и эта разность забавляет Гажобина. Она расслаивает малоприметность и броскость, как тонкий листок с непонятными письменами. Все люди сходны, но каждый человек - обособленная тайна. Под безобразной татуировкой общежития различимы врожденные знаки судьбы. Гажобин видит людей насквозь, но вовсе их не понимает.
Вот дама в багровом плаще и перчатках. Ей немногим более сорока, у нее уже взрослые дети, и она очень их любит. Мальчик и девочка, нет, две девочки, точнее две невесты на выданье, или даже одна уже замужем, а вторая на подходе. Дама спешит свидеться с любовником, который значительно ее моложе. У нее озабоченное увядающее лицо, часто смачиваемое слезами восторга и разочарования. Она то и дело поправляет прическу и прячется под зонтом от надуманного дождя. Что влечет ее, если не этот траурный зонт?
Вот сумрачная некрасивая девушка, которая не умеет или не хочет заботиться о своей внешности. Но выражение гадливости и отвращения, не сходящее с ее вульгарного лица, делает его почти красивым. Она уже догадалась, что у нее под сердцем прозябает новая, наполовину враждебная жизнь. Уж лучше бы это была дурная болезнь! Как если бы нежеланное семя проникло не в лоно ее, а в самую душу, она с тревогой и сомнамбулической сосредоточенностью наблюдает движение своих фантазий, болезненно фиксирует каждый незнакомый образ. Крепнущая в ней жизнь странным ладом сопряжена с образным рядом смерти. Её едва не сбивает машина. Онa чудом минует разверстый люк. Но судьба хранит ее от происшествий, самоубийств и абортов. Заложенная в ней мина обязательно сработает. И Гажобину непонятна эта фатальная неизбежность
Вот молодой человек в плечистой кожаной куртке, самоуверенный, легкий на подъём, охочий до развлечений. Он гордится тем, что умеет пить - он и сейчас не совсем трезв и, остановившись у ларька, изучает цены на пиво. Разбуженный среди ночи, он способен тотчас назвать число женщин, с которыми имел близость. Месяц назад он разбил машину (автокатострофа с поломанным пальцем ноги - предмет его особой гордости), и теперь озабочен тем, как изыскать средства на обзаведение машиной более престижной марки. Ещё он мечтает о пистолете, красивой удобной вещи, обладающей убойной силой. Совсем не обязательно стрелять и злоумышничать. Просто любой уважающий себя мужчина должен иметь подобную возможность хотя бы для того, чтобы защитить от поругания любимую женщину. У молодого человека, только что купившего пиво, есть девушка, быть может, отдаленная родственница, с которой его связывают воспоминания детства и нежные платонические отношения и которую он мысленно ставит наблюдательницей самых чистых и бескорыстных движений своего сердца. После нее больше всего на свете он любит деньги. Гажобин плохо помнит, что такое деньги, как они действуют и в силу чего меж людьми распределяются. Должно быть, есть некий закон, в соответствии с которым свобода и насыщенность жизни зависят от денег, определяются их количеством. Одна из самых древних игр человека. Гажобин невольно пренебрегает ее правилами, которые проистекают из однообразия телесных нужд, пренебрегает насколько это возможно для существа из плоти и крови. Вне игры, со стороны Гажобина, вполне очевидна ограниченность этого закона, не способного предписать деньгам окончательное законное положение между добром и злом, величием и ничтожеством, идеей и материей. Впрочем, любая игра имеет смысл только тогда, когда распределяет игроков по двум категориям: победителей и проигравших. Безусловно, Гажобин относится к последним. В своей нищете и заброшенности он может думать что угодно - его мысли никогда не будут разделены и сообщены, никогда не будут приняты всерьез и даже, возможно, не будут сочтены мыслями. Потому что игрок он, прямо сказать, никудышный.
У пивного ларька топчется пожилая алкоголичка. В букинистический магазин осторожно заходит тертый очкастый книгочей. Молодая мать, толкая перед собой коляску с первым, еще не привычным ребенком, переходит дорогу на зеленый свет. Дебелый шашлычник поворачивает на огне унизанные синим мясом шампура. Красивая барышня с неживыми чертами на ходу мечтает о ликующей столичной жизни. Гажобин не понимает людей, но те бывают ему интересны. Как уникальные воплощения некой смутной и неиссякаемой идеи страдательности. Или как дребезги времени.
Никто не причинит ему зла. Никто не опрокинет утлый сосуд его существования. Люди живут своей обычной марсианской жизнью. И Гажобин, точно локальное помутнение воздуха, точно квинтэссенция осенних смут, движется сквозь эту жизнь, безболезненно минуя шипы ожесточенности и заусенцы неразберихи. У него нет претензий к посторонним людям, а таковыми для него являются все. Но каждое утро из серийного сна его выталкивает кратковременный приступ ясной и чистой ненависти. Эта ненависть весьма необычного свойства. Она имеет чрезвычайно узкую направленность и исключительную приложимость. Заряд предназначен только для одного конкретного человека, хотя этого заряда достало бы на массы. Гажобин не знает, кто этот человек и когда он появится, но на гажобинском жизненном пути эта встреча не обходима, как смерть. Возможно, это произойдет в сутолоке улиц и будет просто встреча глаз его, Гажобина, и того, кто станет следующим. И тогда тот, другой, сам станет Гажобиным, а прежний Гажобин, исполнив свое промежуточное предназначение, выйдет вон.
ЖИЗНЬ ГАЖОБИНА.
Вряд ли жизнь Гажобина можно отнести к разряду из ряда вон выходящих жизней. Вот она прожита, а о ней почти нечего вспомнить. И все же, дожив до сорока пяти или около того, Гажобин проделал большой внутренний путь и так далеко зашел от оседлой черты заурядности, что та уж отождествилась с линией горизонта. Между тем, тяга в даль не была врожденной благодатью. Уже вполне сложившимся человеком Гажобин не был подвержен сомнениям, не искал удовольствия в отрицании. Это было похоже скорее на дурацкую шутку с нешуточными последствиями для него лично. Гажобин многократно пытался определить в былом то роковое мгновение, когда совершился решительный вывих его судьбы. Тщетно. Видимо, оно не было отмечено особым случаем, обстоятельством или деталью. Пусть он дошел, но ему не в чем себя винить, перед собой оправдываться. Необратимый урон собственного достоинства он может приписать только посторонним привходящим силам. Его человеческая сущность не была промотана, но была утрачена. Разительно, раз - и навсегда.
Итак, Гажобину не приходилось ловить себя на поползновении к экзотике. Он просто не мог представить, как можно отвергнуть то, что существует здесь ради того, что, возможно, существует где-то. Ему не приходило в голову, что возможно культивировать свою судьбу. Ему было не суждено написать книгу или разбогатеть, посвятить себя Богу или убить человека. Поэтому частная жизнь Гажобина была частной далеко не безоговорочно. Он исчислял себя в общепризнанных единицах адекватности, и был искренне доволен, что родился в лучшем из миров, что родился в нем человеком. Здесь, то есть в конкретном случае, обязательно нужны гарантии. А поскольку в отдельном человеке их, как правило, нет, они обеспечиваются упорядоченной совокупностью посторонних людей, то есть обществом.
Довольно просто, без особых затрат и осложнений, Гажобин стал уважающим себя мужчиной с высшим образованием, хорошей непыльной работой и красивой женой. Армейская служба закрепила за ним мужество, выносливость и самостоятельность. Получив диплом об окончании института он имел полное право не сомневаться в своих умственных способностях, так как они были удостоверены соответствующим документом. Не столько по уму, сколько по счастливому стечению обстоятельств, его взяли в штат весьма преуспевающей технической фирмы, из чего следовало, что в деле своем и знаниях он признан полезным. Когда одно из прелестнейших порхающих существ при ближайшем рассмотрении оказалось его супругой, он с готовностью ограничил себя подобающими рамками, испытывая влюбленную благодарность к женщине, пожелавшей именно его в качестве опоры и отца своих детей. Но за полтора года союзного проживания детей у них как-то не случилось, и первая для Гажобина попытка семейной совместности закончилась крахом. Женская красота так последовательно предполагает чудовищную неверность, что он почти не тяготился участью обманутого и отвергнутого. Люди вокруг тоже сходились и расходились, заключали различные узы и расторгали их, смежались и отчуждались, обманывали друг друга в поисках своего интимного постоянного счастья. Это счастье собирается понемногу, что называется, копится, но вмиг изменяет, поэтому человек должен уметь подобрать для себя прочные и достаточно растяжимые нити общения, на которых он мог бы по-паучьи балансировать над беспросветной бездной одиночества. Прочность отношений поверяется в редчайшие моменты озарения, когда если не все, то многое видится в истинном свете. На всю жизнь Гажобина приходятся два таких момента безошибочной оценки, а это совсем не мало для человека вполне обыкновенной судьбы. Первый как раз после развода, когда Гажобин осознал, что у него есть мать и друг, нет только преданной ему женщины, настоящей подруги жизни. Теперь красота имела власть только над его зрением, она была отвлечена, и принадлежала всем, как право голоса или солнечный свет. Мало чести вжимать ее в себя и держать на привязи. "Простота и задушевность, - думал Гажобин, - вот залог верности".
Отделение технической фирмы, в которой Гажобин провел большую часть своей общественно полезной жизни, занималось самолетами, если точнее, безопасностью полетов и обеспечением отлаженной работы всех бортовых систем. В основном, деятельность Гажобина носила рутинный характер. Но пару раз ему поручалось хлопотное, но ответственное задание: выехать на место очередной авиакатастрофы, отыскать так называемые черные ящики и доставить их для установления причин. Это было исключительное испытание. Физически, ему, человеку городскому, приходилось битые сутки на перекладных устройствах добираться до места падения, ночевать в зимней тайге, копаться в снегу и обломках, разбросанных как попало на широком пространстве, не закусывая пить спирт - и все это могло продолжаться неопределенное количество времени. Нравственно, он был подавлен видами смерти и разрушения, его угнетала, ему не давала покоя та бессмысленная ненависть, с которой земля привлекает к себе человека и его вещи. Прекрасные рукотворные птицы, ведомые опытными пилотами, высоко парят над землей, сшивая дали. Разве это не чудо - думает Гажобин до сих пор, - разве не чудо, что от тучного безобразия земли они взмывают вверх, под самое солнце, как бесплотные человеческие идеи, а потом, в нужной точке земной поверхности снова обретают тяжесть покоя громоздких машин? Нет, это, конечно, не чудо, а законы аэродинамики. Принципы одухотворения косной материи доступны и школьнику, они не подразумевают волшебства и не терпят двусмысленности. В том, что самолеты все-таки рушатся, больше от чуда, но магия, пусть даже столь негативная, не повинна и здесь. Просто есть законы, смертельные для самолетов, отрицающие их способность к безопорному перемещению, законы физические, ибо трактуют поведение тел, так что с ними необходимо считаться. Так и бывает: одни законы заявляют свое право на вещь и распоряжаются ею до тех пор, пока это право не оспаривается другими законами. Переключение может произвести эффект чуда, но в основе своей всегда имеет закономерность, всегда может быть разобрано и расследовано специальной комиссией. Что-то произошло, что-то тихо щелкнуло, и Гажобин из состояния благополучия перешел в состояние постепенно нарастающей катастрофы.
Поначалу, конечно, это была внутренняя катастрофичность, и то, она вызревала долго, несколько вполне счастливых лет, и, когда обнаружилась, первые ее симптомы можно было отнести на счет мнительности, которой, впрочем, страдают все порядочные люди. Гажобин уже успел освоиться с положением холостяка. Поскольку духовная сторона жизни не могли его достаточно занять, он нередко поддавался искушению развеяться и искал случайных встреч. И вот, без видимого повода, Гажобин заподозрил, что люди, с которыми ему приходится общаться и делить свой досуг, не слишком-то к нему расположены, что между ними просматривается некая сплоченность, которая не распространяется на него, Гажобина. Как будто законы общежития и сопряжения интересов, вопреки его несомненной лояльности, стали ему отказывать.
С детства он привык тщательно следить за своим внешним видом, полагая, что чистота и ухоженность поощряют внимание общества. Но теперь эта привычка, казалось, действовала ему только во вред - женщины быстро теряли к нему интерес, а грубость и расхлябанность по отношению к ним всегда вызывали в нем чувство протеста. Хотя Гажобин справлялся со своими обязанностями, был исполнителен и аккуратен, это не спасало его от придирок начальства, которые он, впрочем, легко сносил, ибо они исходили от лиц ответственных и вышестоящих. В отделе за ним сложилась репутация доброго парня, но в сущности не далекого, вот именно доброго, без зубов и когтей. К тому же, Гажобин весьма вяло разбирался в политике и финансах, новейших технологиях и сенсациях видеорынка. Ни с того ни с сего, ему стало решительно везти в карты, и в короткое время игра ему опротивела. Порою его поражала мысль, что не мир движется вокруг него, а он сам приводит мир в движение, не имея к тому ни малейших способностей. Все эти мнимые либо действительные неурядицы оттеняли сносное, в меру самостоятельное существование.
Мать Гажобина, высокая костлявая женщина, с неизменно пасмурным лицом, упрекала сына в легкомыслии, малодушии и нерасчетливости, и он не возражал, хотя, возможно, имел на это право. Он не стал посвящать ее в причины развода, взял вину на себя, объяснив все своей неспособностью к семейной жизни. Мать категорично считала его неудачником и предрекала ему одинокое печальное будущее. Разумеется, ее прогнозы сбылись. Но упреки ее нервировали Гажобина и подстегивали в нем беспокойство, которое заслоняло те, на первый взгляд, мелкие перебои, что наметились в его отношениях со средой. Короче, его пугало одиночество недотепы. Ах, вот если бы встретить подходящую женщину и целиком посвятить себя семейному очагу!
И Гажобин встретил такую женщину, правда, в совершенно не подходящей обстановке. Лида работала в магазине поношенной одежды. Товар был предназначен для нищих и сумасбродов, поэтому в тесноватом помещении у прилавка всегда толклось порядочное количество народу. Одежда с чужого плеча после стирки и чинки не совсем теряла пригодность для дальнейшего употребления. Сбывая это тряпье, Лида как бы дарила ему вторую жизнь. Меж тюков и ворохов металась невысокая полноватая женщина, во взгляде которой читалось отчаяние. Лида панически боялась незнакомцев. Не особенно разбираясь в премудростях пола, Гажобин сразу и без околичностей вник в лидино положение. Она одинока и беззащитна. Ей хочется пестовать своих детей и обнадеживать мужа. В нелепом качестве старьевщицы она с утра до вечера претерпевает нападки и поношение, мешая растащить это барахло полностью. А владелец магазина, какой-нибудь круторогий баран, высчитывает у нее из зарплаты. Все ясно. Эта женщина будет хорошей супругой.
Проникшись сочувствием к Лиде и пожелав ее себе в жены, Гажобин даже не помышлял о знакомстве. Он существовал для нее исключительно в рамках враждебного целого, безымянный и серый человек толпы, и был надежно или безнадежно отделен от нее прилавком. А судьба Гажобина, вписанная в книгу жизни поистине бесцветными чернилами, не удосужилась снабдить его счастливым случаем, указующей приметой или отличительной чертой, способной хотя бы на миг выделить его как доброжелательную особь, имеющую определенные намерения. Гажобин заходил в магазин всегда с тщательно продуманным планом, но каждый раз ретировался, обескураженный. Чем ближе была Лида, тем немыслимей становилось решающее сближение. Она отрицала его личность, даже его тело, и Гажобину казалось, что весь он состоит из опущенного долу взгляда. Было от чего приуныть.
Выручил лучший друг Башлер. Знались они давно, аж с тех пор, как отводились в один садик. Их родительницы учились на одном курсе, были неразлучными подругами и соперничали в красоте, но, устроились в жизни с разным успехом, при том, что было в их судьбах не мало общего. В юности мать Гажобина, к несчастию своему, увлекалась поэзией и поэтому верила на слово. Мать Башлера, напротив, видела мужчин насквозь и не терпела пустобрехов. В итоге, каждая получила свое. Отец Гажобина был человек порядочный и скромный, но имел литературный талант, который так и не сумел претворить в сколько-нибудь прочное общественное положение, - возможно, из-за жуткой инфляции слова, и наверняка по внутренней своей слабости. Он отчетливо страдал, и гажобинская мать только усугубляла его страдания вопиющей демонстрацией своей быстро вянущей в бытовой неустроенности красоты. В один прекрасный день отца не стало - он просто растворился в воздухе, как не услышанное слово. Но и Башлер рос без отца, разве что с большим комфортом. Его отец был заядлый торгаш и умел жить с размахом. Однако имея достаток, его мать была совершенно несчастна в другом. У Башлера-старшего при неизменной жене было зыбкое число любовниц. В быту и в бизнесе он был оскорбительно самоуверен и не терпел на свой счет малейших возражений. Матери Башлера казалось, что ее муж потребляет ее жизненные силы - и в самом деле, тот был натуральный вампир и подавлял вокруг себя всякую живность. Вот почему она не без удовольствия облачилась в траур по его безвременной кончине. Обе женщины остались наедине с жизнью примерно в одно время, имели сходные заботы о малых сыновьях, отчетливо различаясь по характеру и в плане обеспеченности, они продолжали доверять друг другу во всем. Красота гажобинской матери быстро сошла с тела. Поскольку красоте покровительствует роскошь, мать Башлера сохранялась в пропорциях дольше, пока ей не осточертенели все эти диеты и гимнастические упражнения, и тогда соразмерности черт и лица, которой уже не доставало естественности, она предпочла покой и вкусную обильную пищу. Когда дети встали на ноги, она приохотилась к путешествиям в дальние страны, где наряду с любопытством удовлетворяла совершенно не свойственные ей прежде благотворительные амбиции. Мать Гажобина после короткого, но ожесточенного сопротивления согласилась сопровождать подругу в качестве секретаря и компаньонки.
Под созидательным материнским руководством сыновья выросли порядочными людьми - не лентяи, не подлецы, не простофили, не сумасброды. Хотя и было заложено в каждом нечто отвратительно отцовское, в самом средоточии характера, у самого истока личности. Башлер был болезненно тщеславен, чего Гажобин нe понимал, так как привык держаться общего фона. Выделиться, отметиться, опередить - в этом странном усилии Башлер находил отраду. С девчонками знакомился запросто и умел обаятельно их отвадить. Сам был тщедушен, суетлив и заносчив, но люди (вот редкая вещь!) любили его за то, что он никогда не унывал, был щедр и терпим к недостаткам и слабостям. Сперва он мог показаться легковесным, эдаким хлыщем из богатой семьи, но сердцевина у него была прочная и доброкачественная. Ему досталось в наследство решительность на поступок и воля к успеху. Башлер всегда знал, как себя поставить и что предпринять, а разве не в этом корень успеха?
Друзья детства избрали разные пути, вращались в разных кругах и виделись не часто. У них почти не было совместных интересов и знакомых. Но в редкие минуты общего досуга, в череде коротких и непреднамеренных слов проскальзывало самое наболевшее. У Башлера ныло самолюбие - он мечтал о славе и культовой неприкосновенности великого артиста. Что касается Гажобина, то обычно он жаловался на скуку технической документации и, конечно, на падающие самолеты.
Однажды летом они сидели в уличном баре и пили пиво с раками. Разговор свернул на женщин, и Башлер сказал: "К сожалению, они поголовно теряют стыдливость, что делает их менее привлекательными для нас, мужчин." Гажобин с готовностью согласился: "Да, я предпочитаю робких..." И в пику нескрываемому смущению, безучастно, как забавный анекдот, рассказал о тряпичном магазине и затравленной продавщице, которой так неуютно в этом присутственном месте. Башлер, тонкий наблюдатель человеческих сердец, не ошибся и не промедлил с добрым поступком. Через пару дней он позвонил Гажобину и сообщил без вступлений: "Ее зовут Лида. С шести до семи она прогуливается с сынишкой по главной аллее такого-то парка. На мой взгляд, она добрая и рассудительная женщина, любит цветы и хочет выйти замуж. Тут тебе и карты в руки. Сынишке можешь купить сабельку или заводного человечка. Да, чуть не забыл, она очень интересуется, почему падают эти проклятые самолеты.
Теперь, когда прошлое выродилось в несколько едва различимых пятен, Гажобин даже не пытается понять, почему он сошелся с этой женщиной и как стал для нее дорогим человеком. Пожалуй, он не любил ее так, как первую жену - до болезненного оттиска каких-то случайных слов и деталей. Лида была слишком заурядной, а полюбить заурядность Башлер не мог уже при всем желании. Все, что он помнит на первых порах - это тупое ощущение счастья поверх гнездящегося где-то в самых недрах душевного устройства неблагополучия. Проницательность не изменила Башлеру - Лида стоила заботы и нежности. Но что-то непоправимо тяжкое было положено в самую основу их схождения, правильного по существу, но все-таки невозможного без посредничества.
Башлер ошибся только насчет сынишки - восьмилетний мальчик был лидин племянник. Лидина сестра умерла или, возможно, с нею произошло что-то еще более страшное. Во всяком случае, она была не причастна воспитанию мальчика. Лида давно уже свыклась с материнскими функциями. Образ этого мальчика относится к тому типу воспоминаний, которые многократно усиливают в Гажобине предсмертное нетерпение и непререкаемый гул пустоты.
Очень скоро Лида убедилась, что Гажобин не представляет для нее опасности, и это настолько выделило, укрупнило его личность, что их сближение было бурным и не затянулось. Гажобин стал мужем вторично, но в этот раз ему была уготована также и роль отца. Что ж, эта роль ему пристала, и он делал все то, что обычно требуется от порядочных отцов: покупал игрушки и книжки, водил в замечательные места, вовлекал в неравные игры и просветительные разговоры, наказывал, поощрял, подавал примеры мужества и житейской сметки. Но мальчик... А впрочем, был ли это мальчик? Или это тоже была определенная роль, которую небрежно, целиком положившись на внешнее сходство, исполнял умудренный и коварный враг? Вася, Васенька, Василек, Василиск...
Гажобин так и не смог заменить мальчику отца - Вася не приручался. Поначалу это можно было объяснить недостатком родительского опыта или странностями детской психологии. Но мальчик рос, и вместе с ним росло их отчуждение. Вместе с тем, Гажобин стал замечать за Васей странности иного рода. Вася был тих, можно даже сказать, замкнут, с учителями вежлив, в учебе прилежен - на родительских собраниях Гажобина отмечали как примерного отца. Вася был серьезный мальчик и не повторял за взрослыми глупостей, тех самых глупостей, на которых постепенно зреет и которыми прирастает ум человека. В этом и заключалась чудовищная васина странность. Ему прибавлялось лет, но взрослее он не становился. Причем, в отличия от большинства взрослых людей, в нем не было и грана ребячества. А это значит, что Вася придерживался собственных принципов и убеждений. Во всяком случае, отношение к отчиму было неизменно, хотя уловить его мог только пристрастный наблюдатель - несмотря на все свои ухищрения, Гажобин не имел достаточных оснований и оставался самозванцем. Лишним, точнее не вполне лишним.
Его беспокойство росло и в своей видимой беспочвенности казалось злонамеренно спланированным. И тогда в васином поведении по отношению к отчиму проступала некая мотивированная цепь умышленных действий, первое звено которой было положено еще в памятную прогулку знакомства.
"А это тебе, - сказал Гажобин и протянул Васе заводного человечка. - Бери, не стесняйся". Мальчуган небрежно взял игрушку за шею, встряхнул ее на предмет содержимого и спросил: "Это ты, дядя?" Гажобин не нашелся, что ответить, и стал терпеливо объяснять, как пустить механизм. Потом они с Лидой предоставили мальчика самому себе и завели душевный разговор о тяготах одинокой жизни. Когда настала пора прощаться, Вася доставил Гажобину первое, не лишенное прелести огорчение. "Вот. Я сломал тебя, дядя", - и Вася продемонстрировал совершенно негодного человечка. Гажобин и Лида дружно рассмеялись - им было так хорошо в тот теплый умиротворяющий вечер.
С нежной привязанностью к Лиде в васиной натуре уживались два страстных увлечения, что опять же обличало в нем зрелую многоукладность. Эти увлечения имели над Baceй равную власть и были в нем ладно пригнаны одно к другому, хотя, в принципе, подобное сочетание выглядит противоестественным даже в характере взрослого человека. Не говоря уже о том, что все по-настоящему сильные увлечения перерождается в порок. Первая васина страсть была тайной от домашних и соседей. Как все дети в его возрасте, Вася подолгу пропадал на улице, играя в одинокие и загадочные для непосвященных игры - он выслеживал и убивал городских животных, беспризорных и благоустроенных, от крупных насекомых до крупных собак. Изобретательность и хладнокровие неизменно сопутствовали ему как в проведении акций, так и в плане конспирации. Кроме охоты, при неблагоприятных погодных условиях, Вася поедал книги, что вызывало у Гажобина искреннее, не без дурацкой гордости, одобрение, пока увлечение мальчика не прояснилось в своей безусловно порочной обширности. Вася читал все, что подвертывалось на глаза: бульварные романы и экзотические учения, периодику, энциклопедии и справочники, рекламные буклеты, высоколобые эссе и надписи на внешних плоскостях подъездов и дворов. Предметом его страстного потребления были не книги, а то, что их овеществляет: литеры и текст. Гажобин интересовался только сюжетной литературой, но не упускал возможности вступить с мальчиком в контакт на книжной почве. Прахом. Вася не терпел банальностей даже от человека, который его содержит. Неужели Лида не замечала этих странностей? Похоже, ей было достаточно некой нормальной совместности и того, что Вася называл Гажобина "дэд" - по-английски это, кажется, "папа"? "Умный и любознательный мальчик, - говорила Лида. - Когда вырастет, станет большим человеком", - и Гажобина выводила из себя эта тупая безмятежность.
Мать Гажобина почему-то считала себя первооткрывательницей васиного книголюбия, что вменяло ей в долг и впредь способствовать становлению в мальчике эрудиции и вкусов. Вася охотно потреблял благородную литературу из бабушкиных запасов, те самые трудные книги, которые Гажобин не мог дочитать даже до середины. Нет, Вася был не в пример способнее и гибче. Как легко и быстро, не без бабушкиного содействия, разумеется, он освоил иностранные языки, получив таким образом выход на заграничные тексты. "Мальчик исключительно талантлив, - говорила Гажобину мать. - Ты просто обязан дать ему хорошее образование." Гажобин понимающе кивал - делиться с матерью своими подозрениями и тревогами было бессмысленно. Но про себя возражал: "Обязан? Ничем я этому засранцу не обязан. Вот если бы это был мой сын..." Он хотел своего единокровного ребенка, и Лиза не противилась, но что-то мешало им вызвать из небытия дорогое существо, что-то обесценивало и извращало их совместную родительскую волю. При желании можно было догадаться, что Вася имеет к этому какую-то смутную причастность.
Обязательства, о которых говорила Гажобину мать и которые он инстинктивно от себя отторгал, вскоре сами по себе сделались почти невыполнимыми. По причине сокращения штатов труд Гажобина сочли факультативным. Уволенный и свободный от привычного морализующего распорядка, Гажобин перебивался редкими случайными заработками, что едва позволяло ему сохранять лицо мужчины. Самоотверженно торгуя подержанными вещами, Лида не осуждала мужа за бессилие, не роптала на обнищание - не каждая женщина повела бы себя так. Что поделать, когда работа - волк? Но Гажобин уже не чувствовал в себе прежней готовности к работе во что бы то ни стало ради обеспечения своей семьи. Как это ни печально, в нем одно за другим угнездились паразитические настроения, и он пренебрег несколькими выгодными предложениями занятости. Денег хватало только на пропитание, и то Гажобин старался есть как можно меньше, так что, в конце концов, выработал в себе неприхотливое отношение к пище. Вася ел за двоих - это так радовало Лиду, что поневоле она не замечала нервной умеренности мужа. Их убогая двухкомнатная квартира пополнялась двумя типами вещей: ношеной одеждой, которую Лида подбирала на работе, и новыми книгами, которые Вася крал с уличных лотков и из магазинов. Эти вещи казались Гажобину низкими, нечистоплотными, он их ненавидел, особенно книги, в которых угадывалось нечто зловещее - так ненавидят причудливый пыточный инвентарь те, для кого он предназначен.
Верный друг Башлер и здесь оказал Гажобину неоценимую поддержку. Он уже стал довольно известным кинорежиссером, в рекордные сроки выпустив в свет с дюжину леденящих фильмов о мертвецах, оборотнях, вампирах, демонах, пришельцах и маньяках. Эта продукция имела большой кассовый успех как за рубежом, так и на родине, хотя серьезная критика упрекала Башлера в безнравственной распродаже подлинных творческих потенций, как, впрочем, и в общей безнравственности содержания. Башлер раздобрел, приобрел вес, завел полезные связи, много разъезжал и вообще жил на широкую ногу. Редкие встречи с Башлером были для Гажобина настоящим праздником, несколько дней они кутили, пока удачливого артиста не слизывало вдохновение. "Все киснешь и киснешь, - сказал Башлер однажды. - Мне пришла в голову гениальная мысль. А что, если..." - и предложил Гажобину подработать, играя страшилищ. Это было то, что надо. Выгодно и интересно, а наука небольшая - Гажобин прекрасно имитировал расхлябанную походку живых мертвецов, гримасы боли и ярости, ужаса и вожделения, марионеточные телодвижения и мраморную тупость. Психология нечисти была проста и понятна. Войдя в роль, Гажобин вызывал отвратительные возмущения разума, за что Башлер платил ему не такие гроши, как остальным имитаторам потусторонних выродков, которое, справедливости ради сказать, хоть и имели профессиональные навыки, но были сплошь алкоголики и наркоманы. Гажобин снова стал нормально питаться, хотя это не доставляло ему прежнего удовольствия. Даже Вася проявлял небрежный интерес к гажобинским рассказам о съемках. "А этот твой Башлер к нам еще придет?"- и Гажобин не без известной гордости заверял мальчика, что непременно пригласит друга на ужин.
В каждой конченой жизни перед кошмарным провалом, равносильным смерти, имеется крохотный пятачок счастья - человек уже выеден изнутри, но подчиняясь инерции выживания, принимает ущербную легкость своего состава за специфическую одухотворенность возрождения. Судьба уже приготовилась влепить в него полновесную обойму, а он приветствует ее с распахнутой грудью.
На том самом званном ужине Башлер и Вася, совершенно забыв о приличиях, битых три часа проворковали об искусстве. Гажобин маялся, безуспешно делал умное лицо, пил водку и не знал, куда себя деть. Когда Вася, как и положено воспитанному ребенку, пошел спать, Башлер растормошил Гажобина: "Твой мальчишка - настоящий генератор идей! Он знает такие вещи... Откуда? Кто привил ему такую бескорыстную любовь к искусству? Если ты, то я снимаю перед тобой шляпу. Нет? Но ты, по крайней мере, не препятствовал этому. В наш век иммунодефицита и конформизма это большая редкость даже для высших слоев общества. Решено! - и Башлер сделал весомую паузу, обличавшую в нем человека влиятельного, но порядочного. - Я дам ему шанс выбиться в люди. Талант без поддержки - что может быть циничнее? Это сущее надругательство над самыми высокими поползновениями души. Поверь мне, старина Гажобин, конкуренция обостряется. А Кольт уровнял всех. Сколько молодых талантливых людей зарыли в землю вместе с их талантами только потому, что за них не нашлось кому замолвить словечко." И Башлер дал Васе шанс.
В сравнении с пасынком Гажобин был жалким каботеном. Васе было позволено импровизировать, то есть до известной степени быть собой, и в одном из эпизодов он, наплевав на условность, больно, до крови, укусил респектабельную актрису, приглашенную на роль главной жертвы за большие деньги, после чего режиссер долго внушал ей, что за такие деньги она могла бы, да что там, просто обязана допускать над собой хотя бы частицу реального насилия. Башлер работал только с реальными объектами и презирал спецэффекты. "У меня здесь не Диснейленд, - предупреждал он новобранцев, - Поэтому готовьтесь к самому худшему." Вася был отчаянным малым и пришелся Башлеру по душе. После того, как трагически погиб постоянный сценарист Башлера (в его коллективе подобное было не редкостью, но эту утрату режиссер переживал особенно остро), они с Васей сообща нащупывали контуры замысла, но окончательный текст доводили уже во время съемок. Вскоре Башлер доверил Васе роль малолетнего садиста, который наводит в мире взрослых свои, как ему кажется, оптимальные порядки. Вася справился с ней блестяще. Фильм удостоился ряда престижных поощрений, поскольку в нем был гражданский подтекст: подростковая преступность, захлестнувшая общество. Гажобин играл в нем второстепенного бродягу, одного из тех, на ком васин герой изощрял свои методы прежде, чем заняться серьезными делами. В отличие от предыдущих, эта роль Гажобина была отмечена тонким человеческим пафосом и требовала самоотдачи, что и оказало на Гажобина неизгладимое влияние. Он прекратил сниматься. Теперь ему было на все наплевать.
Конечно, он не терял надежды зачать. Ему хотелось съездить в Америку, куда навсегда переехала жить его мать (у ее нового супруга, без сомнения, было ранчо, а Гажобин знал с детства, что ранчо - самое уютное место на земле). Но обе эти возможности, которые в обычном делопроизводстве судьбы имеют полное право сбыться, в данном гажобинском случае были этого права лишены, то есть, были по существу невозможны, о чем сам он уже догадался.
Даже Лида, кроткое и верное существо женского пола, способное на самопроизвольное излучение любви и заботы, даже она все более уподоблялась васиной сообщнице - в ее бесхитростных глазах порою вспыхивал отраженный огонек враждебности, которая и отдаленно не напоминала пресыщенность супружеской совместностью. Ее инертное сердце восхищалось васиными успехами, оставляя тело в глубоком ослеплении счастья, когда оно уже не отзывалось на ласки Гажобина.
Несмотря на напряженную творческую жизнь, Вася продолжал свое образование и, когда пришел срок, был зачислен в университет, на эйдологический факультет, где его приверженность к чтению текстов наконец-то получила должную сатисфакцию. Башлер посоветовал Васе пока заняться литературой, и вскоре увидела свет книжка вacuныx стихов, еще ученических, но не подражательных. Естественно, Вася больше не мог терпеть гажобинского быта, все это приходящее в упадок хозяйство, в котором сам Гажобин был самым негодным прохудившимся ведром. Благородная и рафинированная обстановка в особняке Башлера отвечала его артистизму куда лучше. Васина жизнь была наполнена под завязку событиями, встречами, акциями и прочими захватывающими мероприятиями, всей той пышной богемной рутиной, которая так шокирует недотеп и уродов, болванов и пьяниц из рабочих предместий. Жизнь Гажобина стала совершенно бессодержательна и тоже невозможна. Но что-то еще должно было произойти, не с ним, конечно, а с теми, другими, кто касался его тем или иным боком. За это он был спокоен, хотя ему заранее было жаль их, даже Васю, просто как существо, а не креативность. Ради них Гажобин мог бы покончить с собой, точнее со своим телом, когда бы это тело само по себе содержало угрозу и имело видимость ключа, потеряв который можно уже не сомневаться, что паром с близкими людьми не отчалит от берега. Гажобин мог бы покончить с собой и просто так, как это делается сплошь и рядом - жизнь не удалась, будущего нет, среда заела. Но самоуничтожение было невозможно по существу, - при том что всегда есть разбавленный до призрачности шанс уничтожить президента, город, голубую планету Земля. Неуязвимость. Тихая нечеловеческая отрада гажобиных.
Первой умерла Лида. Месяцы ее нелепой беременности тянулись для Гажобина без конца, как изощренная пытка. Его заглохшее в бесчувствии существование внезапно озарилось болезненным вторжением надежды. Лида была зачарована материальностью перемен, строительством воздушных замков и сбором ценных сведений. В своем материнском трансе она не могла не увлечь за собой, и Гажобин поддался подготовительной суете. Но все это было безумием. И Лида сходила с ума по мере того, как в ней набухал плод, и уже ничего нельзя было поправить. Гажобин даже не пытался ее переубедить. Все было ей нипочем - давление врачей, знакомых женщин, Васи. Когда начались осложнения, Вася сказал отчиму: "Если она умрет, ты обязан сделать то же самое. Какой от тебя прок? Что тебе здесь надо?" Гажобин беззлобно усмехнулся и ответил: "Все прекрасное и нежное умирает в первую голову". Вот так, в первый и последний раз он дал Васе отпор, поставил его на место, но удовлетворения не было. "Поздняя беременность, - сказал врач, выходя им навстречу в кровавых перчатках. - Поздняя беременность чревата".
Гажобин поминал Лиду в одиночестве. Мертвая, она была ближе, избавленная от себя, она принадлежала ему. И только непоправимость отсутствия была страшна и невыносима. Пришел Башлер, единственный друг, и обреченно развел руками. В тени лидиной смерти его лицо было скорбным и опустошенным. "Я так огорчен, мой друг, и соболезную, хотя надрыв и усталость текущими делами сделали меня бесчувственным к человеческим горестям," - сказал он, обнимая Гажобина. Они стали пить водку. Водка почти не брала. Гажобин поведал другу, что в нем существует нечто, которое он для себя называет идиотским словом "порча". Башлер выслушал его с пониманием, но понял по-своему: "Все мы испорчены этим проклятым миром. Мужчины испорчены женщинами, женщины - мужчинами. Наша душа развращает тело, тело - Душу. Все портит все, ничто не совмещается. А человеку хочется объятий, хочется гармонии. И я верю, что он добьется своего, - забывшись, Башлер стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнули граненые стаканчики, и продолжил несвойственным ему, каким-то потухшим замогильным голосом. - Извини... Я не хотел тебе рассказывать. Это насчет Васи, - Гажобин ободряюще улыбнулся другу. - Ты улыбаешься? А ведь он хотел тебя убить. Я узнал об этом случайно, косвенным образом. Сейчас это обставляется легко, были бы деньги. Тем более... Не обижался, но для них ты никто, и твоя жизнь невесома, как перышко. Я поражаюсь, как им удается совмещать в себе талант и агрессивность? Я не пойму, что это - уродство или две стороны монеты? - Башлер вздохнул, как будто пропустил сквозь себя мертвый узел. - Я пытался его отговорить, но боюсь - тщетно. Хотя отвлечь его на время - в моих силах, точнее, в силах искусства, которому даже Вася пока еще отдает предпочтение. - В глазах Башлера проклюнулись чертики энтузиазма, голос снова окреп - со всею очевидностью он снова был прострелен мощным творческим импульсом. Блаженная способность художника наотмашь перечеркнуть жизненные неурядицы, забыть обо всем ради новой идеи. - Это будет самый страшный из моих фильмов. Не буду вдаваться в детали, но мне кажется, что мы с Васей как никогда близки к разгадке смерти. Так же близки, как были близки Гомер, Вергилий, Данте, Кеведо, Бланшо, Гринуэй. Да что там - ближе, ближе! Ты понимаешь, что это значит? Воссоединить мертвых с живыми, преодолеть первородную неадекватность человека вечности! А потом плевать на все, можно будет заняться жестким порно."
Между самыми близкими людьми всегда существует непроходимая чащоба слов. Башлер так ничего и не понял. Он посоветовал Гажобину сменить места и начать новую жизнь. Например, Америка. Конечно, миллион ему уже не заработать. Но на заветном ранчо ему всегда найдется дело и пожрать. Там уважают чужую обособленность и не станут тыкать пальцами. Гажобин не перечил. О гибели Башлера и Васи он узнал ненароком, из какой-то дрянной газетенки, в которую заворачивал объедки, прежде чем спустить их в мусоропровод. Их смерть наступила во время съемок и была окутана смутными обстоятельствами - то ли ошибка в количестве взрывчатки, то ли одурманенные статисты, то ли кровожадное негодование какой-то сомнительной религиозной секты. В газете обстоятельно и посмертно перемывались косточки, но Гажобина интересовала только данность, несомненная данность смерти.
Мать Гажобина знала о бедственном положении сына и настойчиво звала к себе. "Джонни уже не справляется, - говорила она по телефону немного дребезжащим, но бодрым голосом, в котором неуловимо проскальзывала какая-то американщинка. - Ему позарез требуется надежный и аккуратный конюх, а у здешних парней одни машины на уме. Ты бы видел эту красную пыль и этих коней, сынок. Тебе здесь понравится. Настоящая мужская работа. Я тут присмотрела тебе девушку, крепкая, жилистая, задорная. Ее зовут Труди. Не дури. У тебя еще есть время крепко встать на ноги, обрасти семьей. И Джон говорит тоже самое. Нет там у тебя будущего, ни у кого нет." Она была горда собой, счастлива, а значит права, и Гажобину так хотелось подчиниться материнскому зову из-за океана. Она порывалась приехать к нему сама и забрать в эти красные дали, по которым вольно мчатся автомобили и кони. Нo Гажобин уже знал, знал наверняка, почему падают самолеты, тонут корабли, поезда сшибаются в лепешку и чередой находят невосполнимые утраты, оставляя по своем прошествии неплодородный пепел. И после многих колебаний, изнывая от тоски, Гажобин наконец-то принял единственно правильное решение. "Вот что, мама, - сказал он дорогому и далекому человеку, - иди ты на хер со своей Америкой. Я здесь родился, здесь и подохну. И не вздумай сюда приезжать. Во первых, ты меня не найдешь, во-вторых, видеть тебя не хочу. Как у вас там говорят, забудь об этом." И повесил трубку. Он хорошо знал свою мать. Она будет метаться, реветь, она будет сомневаться в том, что услышала, благо он за всю свою жизнь не сказал ей грубого слова. Наконец, возьмет себя в руки и перерубит эту растянутую до невозможности пуповину. Теперь Гажобину предстояло надежно запропасть, начисто смыться.
На этом, собственно, и кончается жизнь Гажобина. Без душевных терзаний и слез он оставил город, в утробе которого был выношен, взлелеян и удушен. Теперь у него не было ни матери, ни женщины, ни друга, ни родных, приветных мест. Есть на карте без координат и масштаба город Блохуйск. Здесь и живет Гажобин.
ПОРЧА.
Далеко за полдень Гажобин возвращается с прогулки. Самая покойная пора суток бессобытийно тянется до смеркания. Приглушенный шум улицы удостоверяет отгороженность и заключенность. Если дождь, его сплошной мягкий шорох особенно способствует уюту. Гажобин смакует пустой обжигающий чай, пока тот не начинает булькать в брюхе. В гажобинской могиле среди прочих удобств и допущений имеется телевизор - глухая возможность воскреснуть в качестве бесплотного направленного зрения. Искривленная и закрученная жгутом, человеческая жизнь подается сквозь черно-белое окошечко, изнанку которого неуловимо частят мириады бессмысленных электронов. Один и тот же бесконечный сериал. В сумерках Гажобин переживает печальную экзальтацию конченного человека. Распадаясь на атомы, его душа и совесть высвобождают скоропостижные повести канувших жизней, мельтешащий рой песчинок, которым не хватает простора в суженой горловине памяти. Гажобин чувствует, как прочно его держит эта древняя почва, как велико и неизгладимо основание его пошатнувшейся личности. Окрыленным ничтожеством он взмывает под небеса и падает, падает на пустые голые места откровения, - хлоп! - и ему кажется, что порча пришла не со стороны, но настала из-под спуда, пробилась через множество слоев и напластований, как заклятый источник мертвой влаги. Приметы порчи и разложения преступают в образах, виденных и вымышленных, близких и далеких, и вся людская масса, город, народ, человечество, булькая и пенясь, отсверкивая и пузырясь, как цианидо-чернильная каша, неуклонно сползает за край разумного и устроенного существования. Но это слишком даже для Гажобина, хотя и не способно доконать его окончательно. Далеко за чертой сумерек Гажобин осваивается, одергивается и понимает, что испорчен эксклюзивно, что его зло-качество не подлежит размену и тиражированию, что оно целокупно и тождественно самому себе. Тогда наступает самое тягостное и выматывающее - перлюстрация памяти, свистопляска воспоминаний. Где же входное отверстие, где роковой эпизод? Тьма претит Гажобину, равно как холод, это всепроникающее забвение телесной жизни. Прошлой зимой, когда Блохуйск катастрофически перебивался с теплом и электричеством, Гажобин едва не оскотинился. И вот назревает новая зима, очередной конец света в убогой блохуйской версии, а его, Гажобина, миссия не окончена, и дух намертво вцепился в тело.
Лежа на заскорузлом топчане как полумертвая поскрипывающая колода, Гажобин, в ущерб болезненным проискам памяти, бережно взращивает под сомкнутыми веками произвольные образы и видения, не имеющие касательства к личному опыту. Взлелеянные, они продолжают свои безотчетные раскованные игры уже ниже уровня сна, насыщаясь и уточняясь до красочной зримости экзотики. Подобные радужным переливам на пленке воздушного пузыря, дремотные твари Гажобина отзываются на легчайшие усилия воли, и он мыслит ими, этими невесомыми конструкциями, едва ли отсылающими к каким-то вещам или смыслам, как мыслят не сведущие в языке младенцы. Обычно этот напускной младенческий сон прерывается естественным будильником мочевого пузыря. Справив нужду и вдоволь покурив, еще под впечатлением бессознательно-неуловимого творчества, Гажобин собирается на работу. Сборы не долги. Он надевает видавший виды пиджак с редкими разными пуговицами, неизменные пальто, шляпу и шарф, обувает своевольные галоши, которые имеют повадку наступать на подножную гадость. В кармане пальто початая пачка вонючих сигарет и тряпичные перчатки, истончившиеся от частой и безуспешной стирки. Вот и все. Готовность и пестуемое волнение. Ближе к полуночи, тщательно заперев дверь, он отправляется обычным путем. Живой мертвец - и только. Гажобин проходит мимо гаражей и бараков, свалок и пустырей, из района, утыканного типовыми высотками, сразу попадает в редколесье, где ощущается стойкий запах горелой листвы, немного сырой и приятно горчащий. Вся дорога до овощебазы занимает не более получаса, но для Гажобина она большое приключение. Уже без малого два года он ходит здесь в определенное время суток, а все не привык к бодрящему чувству опасности, разлитому в этих безлюдных, недобрых местах. Это не страх за жалкую жизнь, не страх за будущее, которое безо всякого предвозвещения окажется отсутствующим. Но это определенно страх. Гажобин почти уверен, что прикончат его где-то здесь, в одну из таких вот приятных тревожных ночей, по ошибке или по душевной испорченности - люди стали не осмотрительны и злобны, они запустили свои души, как будто рай уже упразднен. А покуда с ним порча, она его приют, крепость и поприще.
Гажобин пересекает чахлую железнодорожную ветвь. В свете луны и звезд овощная база имеет вид заброшенного первобытного селения. Глубокие тени и ледяные выщербленные крыши. Тяжелый дух гниения и прелости существует помимо осени, вне естественного и ежегодного увядания. Гажобин, не петляя, напрямик, доходит до картофелехранилища и оказывается в компании самых жалких отбросов общества. С десяток мужиков и баб, кто притулившись, кто на корточках, ожидают момента, когда дородный картофелехранитель, матерясь и сплевывая, пустит их внутрь как дешевую рабочую силу. Силантьевна, разбитная бабенка в драном полушубке, предлагает Гажобину глоток бормотухи, но он, как всегда, учтиво отказывается. Он кивает одному колченогому мужику, почему-то игнорируя остальных, и закуривает резкими частыми затяжками. Прислонившись спиной к рассохшейся от небрежения сорокаведерной бочке, он не проявляет нетерпения и не участвует в ленивом беззлобном переругивании. За два года Гажобин проникся к коллегам симпатией, но они ему глубоко безразличны. Какой интерес могут вызвать люди, судьбы которых уже свершены и необратимы, печальны и загублены. Гажобин не натуралист и уж тем более не моралист, хотя имеет при себе некоторые выводы. Это, конечно, сброд, обочина жизни, но зависть - дрянное чувство, у которого еще меньше оснований, чем у других человеческих чувств. Богатство и бедность, знание и невежество, творчество и страдательность - все в человеке подведено чертой обреченности и необратимости, все определено и обналичено. Выяснив свой основополагающий принцип, человечество растащило его по крохам, лопнуло по швам, расползлось вширь и почило в духовной немощи. Кто знает теперь, что это был за принцип?
Наконец, картофелехранитель отпирает дверь. Как обычно, он пьян, а это значит, что он будет пить дальше. В его потной раскоряченной физиономии нет и проблеска интеллекта. Лишь на Гажобина он глядит как на допустимо отдельную вещь, с легким градусом осмысленности. И Гажобину поручается самое интересное и ответственное задание. Особая машина по зову педали отмеряет картофель. Гажобин жмет на педаль и подставляет сетчатые мешочки, распяливая их пальцами так, чтобы клубни не просыпались на пол, а затем передает Силантьевне под завязку. Большинство обречено на перебор и возню с гнилыми ошметками. Гажобин функционирует как хорошо отлаженная и уместная вещь. В этом храме абсолютной растительной тупости, где хранятся и сортируется предназначенные желудку плоды земли, он истово блюдет ритуал отвлечения от разума. Другим, может быть, это дается проще, как отправление естественных нужд, например, но для Гажобина это своего рода духовное упражнение, требующее такта и самоограничения. Ему нравится такая работа - он человек на своем месте. Безволие окружающего мира только подчеркивает его правоту. Постепенно в нем накапливается усталость и духовность. И вот, как водится в практике подвижников, к нему подступает искушение.
Гажобин ровным счетом не думает, но ему кажется, он попадает под наваждение, от которого один шаг до мысли и оценки. Равномерно сыплющаяся картошка отпечатывается в голом сознании, на месте отсутствия мыслей, ее контуры начинают дрожать и смещаться, она набухает нежелательным, недопустимым смыслом и вочеловечивается, словно предвосхищая людей, которые так же сыплются и улавливаются в гибкие и прочные тенета.
Иногда, чтобы преодолеть искушение, Гажобин отвлекается от не здорового внутреннего образа, но приходит в соприкосновение с обстановкой, еще более отягченной грузом неполноценности. Единственное, что терпимо и приемлемо, это крупные отборные клубни картофеля, отряжаемые в определенном объеме для последующей продажи и потребления. Рабочий ритм, отчетливость манипуляций подавляет отвращение, и все начинается заново - неуловимые зрительные сдвиги и опасное подозрение насчет одушевленности клубней. Пару раз объявляется перекур, и Гажобин удовлетворенно курит, закрыв глаза, доставляя сигарету ко рту нечистыми подрагивающими пальцами.
Когда картофелехранитель дает отбой, рассвет еще далеко. Оплата за труд производится раз в неделю - ведро картошки и немного денег, как раз на сигареты, консервы, хлеб и конфеты для Фенечки. Больше Гажобину и не нужно.
Сегодня обычный день, и картофелехранитель в считанные минуты очищает помещение от отбросов общества. Гажобин снова кивает колченогому мужику, на этот раз прощаясь, и отправляется восвояси.
По дороге домой, усталый и опустошенный, Гажобин уже не боится случая, не обмирает от возможной боли. Его посещают мысли о Фенечке. Ему хочется, чтобы смерть была похожа на Фенечку, хотя выходит как раз наоборот - Фенечка похожа на смерть, пусть даже никто, кроме него, этого не замечает. Если бы она пришла сегодня, у него еще припасены конфеты. На конфеты уходит большая часть его денег, но ему не жаль, иначе он бы не смог их потратить. Что-то соединяет его с Фенечкой, что-то гораздо более прочное, чем конфеты. В их нарочитой сфабрикованной сладости блуждает искаженный до бессилия отголосок райского блаженства. Если бы с Фенечкой что-то произошло, Гажобин не отказался бы от обыкновения покупать конфеты. Уж лучите хоть какая-то предметная связь с отсутствующим человеком, чем неосязаемая, но полномочная зависимость от современности, от всеобщего закона борьба за личное существование.
"Не пришла, дрянь," - думает Гажобин, отпирая дверь. Но снизу по лестнице уже доносится легкое дыхание шагов. Гажобин приседает от резкого прилива счастья. Из темноты лестничной клетки проступает Фенечка, мятежно шмыгает носом и, как слепая, ищет его руку. Короткая прическа под мальчика, не доходящая до колен кожаная куртка и миловидные платформы с цветочками - в ней нет ничего сверхъестественного. И все же, одним своим появлением она способна отменить целый мир, сделать его не более весомым, чем снежинка, упавшая на мертвое лицо. Нельзя сопротивляться силе, о которой она даже не догадывается, но которая с ней сопряжена.
Созерцая, как Фенечка ест конфеты и аккуратно слизывает с пальцев талый шоколад, Гажобин думает, что ее не испортят среда и обстоятельства. В своем величавом ничтожестве она не доступна влиянию извне. Гажобин пробует представить, сколько фенечкиных визитов ему осталось, но, к счастью, это ему не дано, и мертвецкая бледность будущего немного оживляется таковой неопределенностью. Ему почти жаль, что Фенечка пришла сегодня, а не завтра, потому что завтра ее скорее всего не будет. Фенечка ест конфеты и тупо улыбается в сторону.
Резко и категорически, как полицейская дубинка, Гажобина оглушает сон, черное и холодное самозабвение. Он засыпает, уронив голову на скрещенные руки. Как если бы он под чудовищным давлением дал трещину, ночь врывается и заполняет его без остатка. Фенечка доводит мертвецки спящего Гажобина до топчана, располагает в удобном положении его тело и укрывает все одеялом. Она удивлена тому, как Гажобин может переставлять ноги и подчиняться ее ласковым приказам. В остальном он ничем не отличается от покойников, которых она насмотрелась в мертвецкой, где работает ее мама. Фенечка склоняется к его губам, надеясь различить дыхание. Всякий раз ей кажется, что он умер, и всякий раз она права. Но эта периодическая гажобинская смерть настолько слита со сладостным безграничным умиротворением, что Фенечка еще долго рядом, с наивным полудетским проницанием соскальзывая в гажобинскую ночь. Она сбрасывает с души тяжелые камни обид и унижений, и ночь поглощает их, как она могла бы поглотить все несчастья человеческого рода, все последствия первородного греха. В первых фазах рассвета, ангельски воздушная, она прощается с Гажобиным, прощается так, как прощаются навсегда, с тем, чтобы снова встретить его в пустоте осеннего дня и поприветствовать воскресшего: "Здравствуй, дедушка Гажобин." Притворив дверь, Фенечка уходит, и Гажобин остается в одиночестве, как все мертвые после погребения.
Постепенно его сон становится все тоньше и беспокойней. Наконец, в ночи брезжит безнадежный свет, и муть разбавленного молока собирается в облако, клокастое и рыхлое, тревожно влекомое и неподвижное. Из облака начинает вышагивать люди. Они сыплются вниз, и несть им числа и порядка. Гажобин чувствует в себе зигзагообразный передерг ненависти, всхлипывает и просыпается.