Где-то на закате Империи я крутил роман с симпатичной блондинкой. Работала Ленка в архиве областного УВД. Встречаться приходилось у неё на работе, потому что жила мой архивариус в трёхкомнатной квартире с мамой, папой и ещё кучей постоянно приезжающих и уезжающих родственников. Да и в мою "хрущобу" водить её было не с руки; мама работала всего в квартале и могла нагрянуть в любой момент, брат-пятиклассник уже в полдень торчал дома, наполняя квартирку неумелыми гитарными аккордами.
А в архиве было хорошо, летом прохладно, зимой - тепло и круглый год - пыльно. У Ленки был свой кабинетик с кожаным топчаном, на котором мы упражнялись в Камасутре. Располагался архив в здании ведомственной поликлиники, вход был отдельный, никаких вахтёров и постов охраны. Так что провели мы там немало приятных часов, уходили, как правило, уже под утро. Но не подумай читатель, что занимались мы только этим. На это уходило два-три часа, а потом моя возлюбленная садилась за учебники, (она училась на вечернем юрфаке), а я начинал обходить её владения.
Для сочинителя архив был настоящим кладом. Масса сюжетов, в которых смешались и шекспировские страсти, и мольеровские житейские парадоксы - чего тут только не было! Помню, запоем прочёл дело о покушении на убийство в центральной гостинице города. Ночной дежурный НКВД, в обязанности которого входило проглядывать и прослушивать единственный номер люкс, с целью выявления врагов народа, увидел в спецглазок, как его благоверная притащила на объект его же подчинённого. Они начали вытворять в постели такое, отчего оскорблённый муж схватился за табельный пистолет, и грозно потрясая рогами, кинулся восстанавливать поруганную супружескую честь. Дальше следовали все атрибуты настоящего триллера: любовник, в одних трусах выпрыгивающий с третьего этажа, белая как мел жена... Впрочем, ничто не ново под луной, подобное можно прочитать в наши дни в любой жёлтой газетёнке, или посмотреть в передаче "Окна".
Все документы в архиве содержались, как и положено, в хронологическом порядке, на стеллажи были прикреплены таблички с указанием года. Здесь хранился огромный пласт истории нашего города, начиная с 1923-го и заканчивая 1980-м годом.
Как-то в конце октября, поздним промозглым вечером я нашёл в самом дальнем углу огромной архивной комнаты кожаную тетрадь, заполненную аккуратным почерком. Правда чернила кое-где расплылись, но в целом текст был вполне доступен для чтения. Написан он был ещё с ятями и датировался 1863-м годом, и как попал в архив даже Ленка не знала. Это были записки о Кавказской войне некоего С.П. Хв-ва, отставного артиллерийского поручика. Из текста выяснилось, что зовут его Степан Пантелеймонович, и служил он на Кавказе в 1834-1859г.г. Судя по стилю изложения, родом он был не из благородного сословия, хотя вместе с офицерским званием и дворянство получил. В толстенной тетради описывалось несколько эпизодов Кавказской войны, и один из них особенно поразил моё воображение. Его я и привожу на суд читателя. Стиль старомоден, язык тяжёл и я как мог, придал ему современную форму, за что заранее прошу прощения. Итак, вот она, эта почти неправдоподобная история.
Началась эта история летом 1839 года. Стояли мы в ту пору у Ахульго, где Шамиль1 засел со своими мюридами2. Аул этот представлял собой мощное укрепление, фактически крепость с бастионами и цитаделью. Внутри - скопище абреков, которые поклялись умереть, но не пустить нас. По правде, говоря, деваться им было некуда, у многих в ауле семьи. Во время бомбардировки внутри такой крик и плач стоял, что порой заглушал наши пушки.
Я тогда унтером служил в артиллерийской батарее при М-ом гренадёрском полку. То была уже моя третья экспедиция, по сравнению с которой предыдущие две были лёгкими прогулками, хотя за вторую унтер-офицера мне и дали. Командовал нами Пётр Христофорович Граббе, кавалерийский генерал. Человек он был легендарный, герой войны с Бонапартом, адъютантом состоял при самом Ермолове. Да и окружение подобрал себе под стать, старики-гренадеры с ним вместе в атаки ещё при Бородине хаживали.
В нашей батарее служил канониром некий Игнат Блаженов. Вот уж фамилия ему досталась, не в бровь, а в глаз! Вино не пил, деньги взамен винных порций не брал, а порции товарищам отдавал. Никто от него слова срамного не слыхал, а ведь Кавказ край суровый, тут порой без крепкого словца никак не обойтись. Зато молился он три раза каждый Божий день. В общем, человек был нраву кроткого и набожного. Товарищи его уважали, но держался он особняком, дружбу ни с кем особо не водил. Но артиллерист, доложу я вам, был отменный! Зрение как у орла, за версту газыри на черкеске сосчитать мог, с двухсот саженей двадцатифунтовую бочку ядром в щепки разносил!
И ещё многие из нас замечали, что в глазах его часто тоска смертная стояла. После боя все спят как убитые, а он сидит на лафете, в звёздное небо смотрит не мигая, только губы шевелятся.
Стояли мы у этого растреклятого аула второй месяц. Горцы сдаваться не хотят, то на вылазки идут, то переговорщиков присылают, тянут нехристи время! Наконец назначили день решительного штурма. Тут первая работа нам, артиллеристам! Устроили мы неприятелю настоящий ад, ребята возле пушек суетятся чумазые как черти от пороховой-то гари. Только Игнат наш как всегда спокоен, будто философ. Палили мы брандскугелями3, и видно было, как сакли горцев загорались будто бумажные. А тут приказ поступил от командира батареи сдвинуться на четверть версты левее. Там небольшая высотка имелась, а с неё, аккурат, по самой цитадели хорошая диспозиция для прострела была. А в цитадели сам Шамиль с нукерами4 и семьёй засел.
После первого же залпа в замке вспыхнул пожар. Вскоре басурмане посыпались оттуда, как горох из дырявого мешка, почти все без папах, бритые головы блестят на солнце, черкески дымятся. Шамиль лучших стрелков посылает, перебить артиллерийскую прислугу. Они один залп сделать успели, заряжающего убили, Игнату околыш на фуражке прострелили, а он в тот день, словно заговорённый был, ни одной царапины. Тут наши гренадеры на приступ пошли, и началась резня. Замелькали русские штыки и горские кинжалы, крики алла заглушались громовым ура.
В конце концов, аул мы тот взяли. Внутри грудами лежали трупы, мужчины вперемешку с женщинами и детьми. Скажу честно, тяжёлое зрелище даже для солдата. Не знаю как мои товарищи, а я утешал себя мыслью, что на всё Воля Божья, а война, она на то и война, не щадит не старого, ни малого.
Сам Шамиль с горсткой своих мюридов ушёл в горы. Очевидцы говорят, целых среди них не было, кто пулю схлопотал, кого штыком зацепило. Всё его скопище в ауле том полегло, и искали Шамиля недолго, командиры наши, смеясь, говорили, что беззубый он никому не опасен. Последующие события показали, как они ошибались. У него жена с годовалым сыном в цитадели сгорела, и ещё больше он на нас озлобился. Блаженов был тогда в героях, пленные горцы сказывали, что ему все канлы5 объявили.
Сам он выглядел вовсе не геройски, ходил мрачнее тучи, ни с кем не заговаривал, всё бормотал что-то про невинно загубленные души. А как шли на зимние квартиры, так с ним конфузия приключилась. Горцы на обратном пути тревожили нас постоянно, два раза пытались пушки отбить, так что командиры требовали утроенную бдительность. Как-то на привале поставил я Игната в секрет с одним новобранцем, в первую стражу. Старики знают, она самая лёгкая. Через час пошёл проверить посты, а навстречу бежит его молодой напарник, лицо как у мертвеца! Игнат, говорит, пропал! Как пропал? Отошёл в кусты, вроде по нужде, да и сгинул, вот уже полчаса. Товарищ его и криком звал, и все кусты окрест облазил, как сквозь землю провалился!
Я солдата посылаю поднимать батарею в ружьё, а сам с казачком из разведчиков иду искать бедолагу. Хотя у самого надежды никакой. Добрались, думаю, шамилевы головорезы до нашего канонира и везут его, должно быть в своё логово на мученическую смерть. И признаться, если бы не казак, пластун опытный, не найти бы нам Игната. Поначалу, в высокой траве обнаружили мы ружьё. А как вышли на обрывистый берег маленькой горной речушки, провожатый мой мгновенно определил брод. Посмотрел на бегущую в мутной пене воду и говорит, что никто здесь в ближайшее время не проходил. Стали искать на берегу и нашли-таки Блаженова в небольшом гроте под обрывом. Я его за грудки встряхнул, хотел уже в зубы дать, за то, что пост и оружие бросил. А он смотрит на меня невидящими глазами, да трясётся мелкой дрожью.
Тут подоспел командир наш, поручик Тимашевский, посмотрел на Блаженова пристально и говорит, что это у него приступ падучей болезни6 случился. Падучей, так падучей, командир наш во всех статьях был опытный, раньше у себя в Варшаве в университетах учился, потом по молодости да глупости к бунтовщикам примкнул, его на Кавказ и сослали. Только повидал я падучих! Они о землю бьются как птицы раненые, а не мелко дрожат. И на губах у них пена.
Помочь мы всё равно ему ничем не могли, форбант7 у аула Черкей остался, там третьего дня кровавое дело случилось, человек двести убитых и раненых.
Но понемногу стал Блаженов отходить и через три дня пошли мы с ним в секрет. Он поначалу отмалчивался на мои вопросы, потом разговорился.
" - Конченый я человек, Степан Пантелеймоныч, сколько душ невинных загубил. Они ведь хоть и не нашей христианской веры, а тоже люди. Весной, помните, аул один мы замиряли, цельный час из орудий расстреливали. Там, как потом узнали, одни старики, да бабы с детьми малыми. Абреки-то все в горы убежать успели"
Стал я утешать его, ты, человек служивый, твоё дело приказы исполнять, а об остальном пускай у начальства голова болит. Нет, возражает, перед Господом каждый ответ держать будем.
- Как в крепость придём, говорю, на исповедь сходи.
Он ко мне лицо наклонил и тихо так, говорит:
- Приходила она ко мне.
- Кто?
- Шамилева жонка. И дитё окровавленное к груди прижимает.
- Да когда это было? - а сам в глаза ему смотрю, ищу признаки безумия.
- Да третьего дня и было, когда меня в секрет поставили. Встала в десяти саженях и начала корить меня за детоубийство, адскими муками стращать. Я к ней, она от меня, так до речки и дошли.
- Ну, а потом?
- А потом она пропала. Я сначала подумал, с обрыва сорвалась, подбежал, а там никого. И такой меня страх охватил! В жизни никогда так не боялся!
Случилось так, что не дошли мы до Внезапной8, приказ нам дали идти во Владикавказ. Игнату всё хуже становится, стал он по ночам бредить, ходит бледный, аж весь высох. Фельдшер руками разводит, хворь, говорит, душевного свойства. Остановились как-то в одной осетинской деревушке, а рядом монастырь. Поручик Тимашевский сказывал, монастырю тому лет шестьсот, не менее. Его ещё грузинская царица Тамарка заложила, грехи там свои отмаливала. И тут Игнат вроде воспрянул, стал в монахи проситься. Подумал наш командир, да и согласился. Всё одно, говорит, он уже не солдат. Спишем по инвалидности, у меня в полковой канцелярии земляк сидит.
Повели Блаженова к настоятелю, отцу Варфоломею. Старец видный, белая борода до пояса. Уж о чём они там с глазу на глаз беседовали, не знаю, а только взял он Игната нашего на монастырские хлеба. А наше дело солдатское, мы далее двинулись.
Прошло с той поры шесть лет. Я продолжал служить. В бесславном для нас даргинском деле9 получил от самого наместника офицерский чин. По сию пору об этом без смеха не вспоминаю, ранило меня тогда в седалище. Лежу на пушечном лафете, на животе, подходит князь Воронцов, в руке Георгий.
- Ну-ка, братец, повернись, я на твою геройскую грудь крест надену.
- Не могу, ваше сиятельство!
- Что так?
Ему адъютант на ушко шепчет. Тот сконфузился. Офицеры потом шутили, что я в их общество через одно место попал.
Довелось мне с лечения опять мимо того монастыря проезжать. Дай, думаю, заеду, Игната повидаю. Монах-привратник, увидав русский мундир ворота, отворил, я его про русского послушника спрашиваю, а он ни бельмеса по нашему не понимает. На пальцах кое-как объяснились, и он меня к настоятелю отвёл.
Отец Варфоломей за шесть-то лет почти не изменился, только величавости прибавил. На вопрос о Блаженове голову опустил, помолчал немного, а потом начал рассказывать:
- Хворь у него была сугубо душевная, такую только постом да молитвой вылечить можно. Он и молился денно и нощно, послушания никакого не чурался. Да ведь и оказался ваш солдат мастер на все руки. Вон водопровод нам наладил. Там, наверху родник есть имени святого Георгия, так он по склону желоба провёл прямо в купель. Братия его любила. Через год и улыбаться он начал. Во сне только иногда метался, у какой-то Стеши прощения просил. Но мало-помалу всё налаживалось, в постриг готовить его начали. А тут прошлой осенью беда пришла. Скопище, сотен пять в набег на имеретинские земли шло, даргинцы, аварцы, чечены. На селение как саранча налетели, из селян кто успел, у нас спрятался. Нехристи к стенам подступили, требуют открыть ворота. Мы, помолившись, решили держаться до последнего, продовольствия хватит надолго, воды, благодаря новому послушнику источник неиссякаемый. Вот только обороняться нечем, две фузеи потёмкинских времён на полторы сотни душ. И тут взыграла душа солдатская! Стал Игнат у нас за коменданта, оборону взялся налаживать. Вот ведь умелец, пушку из подручных материалов соорудил, правда только камнями стрелять могла. Первый штурм отбили. И тут даргинец один глазастый солдата вашего признал, когда он из самодельного орудия со стены стрелял. Ты, говорит, урус-шайтан много братьев моих убил, коня любимого убил! Я за него сестру отдал, теперь у меня ни коня, ни сестры! Ставят разбойники нам условие, если русского отдадите, уйдём. До утра ответ дать надо. Собрались все на монастырском подворье. Посмотрел Игнат на стариков, женщин, да малых детей, попросил у всех прощения и отправился молиться в свою келью. Поняли мы, что он своё решение принял. Исповедал я его той ночью и причастил. Страшную он мне на исповеди доверил тайну, я её с собой в могилу унесу.
Едва лишь начало рассветать, а он уже перед воротами стоял в чистой рубахе. Все мы провожать его вышли, многие плакали. А у него лицо спокойное, умиротворённое. Со стены мы видели, как неторопливо шёл он к азиатскому лагерю. Давешний даргинец к нему подскакал, ты, кричит, быстрой смерти не жди, я тебя к самому имаму10на аркане поведу. И накинул верёвку Игнату на шею, а другой конец себе к поясу привязал. А Игнат вдруг на восход голову повернул. И все мы со стены увидели, что на краю обрыва молодая женщина стоит и ребёнка к груди прижимает. А тряпица, в которую дитё запеленато окровавленная. Бросился к ней Игнат, да так быстр и силён был его порыв, что даргинец с лошади свалился, и по земле его поволокло. Женщина с дитём исчезла так же внезапно, как и возникла, но Игнат не остановился на краю обрыва, а шагнул вниз. Даргинец визжит, кинжал из ножен рвёт, чтобы верёвку перерезать, а тот как назло застрял. Через мгновение на уступе том никого не было, лишь отдалялся, затихая отчаянный крик даргинца.
В тот же день абреки снялись с лагеря и ушли. А я по сию пору молюсь о спасении души нашего брата.
- А тело? - спросил я.
Отец Варфоломей посмотрел на меня как на дитё неразумное.
- Там пропасть, двести саженей будет. А по дну ущелья река течёт.
Только и показал мне отец Варфоломей каменную плиту, которую монахи поставили на той скале. Постоял я у неё, повздыхал о грехах наших тяжких, да и поехал восвояси.
У истории этой случилось неожиданное продолжение, которое и разрешило для меня тайну Игнатовой "болезни". Было это уже в шестидесятом году, я ехал по окончанию армейской моей службы в Симбирскую губернию принимать имение. В ста верстах севернее Саратова попалось мне на пути село Блаженка. Село небольшое, дворов пятьдесят, зато посредине чудной работы каменная церковь. И вдруг что-то кольнуло меня в сердце, и в голове всплыл образ покойного Блаженова. То ли название села было тому причиной, то ли что-то ещё, знать не могу. Ведь откуда артиллерист наш был родом, знали, наверное, только в полковой канцелярии.
Велю ямщику ехать к храму. Слез с дрожек, перекрестился на купола. День был майский, погожий, вокруг всё цветёт, божья благодать, да и только! Вошёл я под прохладные своды храма. Служба-то, судя по часам, уже кончилась, внутри никого. А вокруг красота неописуемая, не из последних, видать, иконописцы здесь творили. Тут из притвора священник выходит, седой как лунь старик. Посмотрел на меня подслеповатыми глазами и говорит:
- Если вы по поводу тех городских вольтерьянцев, то мы их из села ещё третьего дня попросили. Так что, уехали они.
Его мой мундир в заблуждение ввёл, за жандарма, должно быть принял.
- Да нет, батюшка, я у вас проездом, по окончании службы еду в своё имение.
- А-а, - прошамкал старик губами, - так у нас ни почтовой станции, ни постоялого двора, ни трактира нет.
Всё это было произнесено с некоторой даже гордостью. А мне, вдруг кто-то будто на ухо нашёптывает:
- А давно вы тут, батюшка, служите?
Старец посмотрел на меня из- под мохнатых бровей выцветшими, но цепкими глазами и взгляд очень уж знакомый.
- Да почитай, уже сорок годков следующей зимой будет.
- А не проживал в вашем селе некто Блаженов Игнат?
Услыхав вопрос, старик в лице изменился, шатнуло его так, что рукой на алтарь опёрся. Но совладал с собой быстро, вот что значит старая школа!
- А вы, простите, по какому случаю интересуетесь?
- Однополчанин я его, вот ищу его сродственников.
Священник подошёл ко мне вплотную.
- Пойдёмте ко мне в дом, здесь не место.
Спустя полчаса мы сидели в скромном деревянном домике, и пили чай. Отец Пафнутий выслушал сначала мой рассказ, а потом начал свой:
- Сироты они были; Игнат и сестра его Степанида. Я - вдовец и их как собственных детей воспитывал, вот в этом самом доме они у меня и жили. Игнат мне по службе помогал. Надо сказать, веровал он так неистово, что даже мне, лицу духовного звания неудобно за себя было, что нет во мне такой всепоглощающей, беспредельной веры. Но была в нём какая-то экзальтированность и даже, я бы сказал, фанатизм. Тут неподалёку татарское село есть, так он на ярмарке ни за что к татарину не подойдёт, пусть у него товар и лучше, и дешевле. Будто запачкаться боялся. На мои вопросы отвечал, что они Господа нашего Иисуса Христа распяли. Побойся Бога, Игнат, отвечаю, я с пяти лет тебе Новый Завет читал. Татары тогда, как и наше русское племя в первобытной дикости пребывали, а Христа жиды-фарисеи, да римские язычники распинали. Всё одно, говорит, не нашей они веры.
И надо такому случиться, сестра на Ахметку стала заглядываться, паренька из татарской деревни. Да и ему наша Стеша по нраву, видать, пришлась, стали молодые встречаться. Игнат сестру сначала корил, потом стал в доме запирать, но настолько сильная у неё привязанность к татарчонку была, что всё равно на свидания убегала. К тому же она Игната старше была на три года. Ты, говорит ещё отрок, и мне указывать не смеешь.
Отец Пафнутий вздохнул и от прежних воспоминаний, даже лицо его разгладилось.
- А потом стал я замечать в Стеше перемены, ну вы понимаете, кои в девушке происходят, когда она перестаёт быть девушкой. Тут уже мне страшно стало и я начал её уговаривать уехать на время к сестрице моей в К-ск, уездный городок, вёрст двести с гаком отсюда. Она, говорит, что дороги не перенесёт, хотя на самом-то деле знал я, что она разлуки боялась. А потом пропала наша Стеша. Но вскоре вся деревня знала, что убежала она с Ахметкой. Тут и кривотолки пошли, мол, девка в басурманскую веру перешла. Ну, селяне посудачили, да и успокоились. Но только не наш Игнат. Он заболел будто, ходил чернее тучи, даже меня избегать стал. И вот за неделю до Пасхи, ночь выдалась ненастная, я уже молитву перед сном сотворил, вдруг слышу, кто-то в окошко тихо скребётся. Подошёл я к окну, раскрыл, а там Ахметка-татарчонок с ноги на ногу переминается. Произошёл у меня с ним разговор, который чрезвычайно меня обрадовал. Стешу, он в тайном месте прячет, она вот-вот от бремени разрешиться должна. Родители его против них, они ему мусульманскую девушку прочат, но, он согласен в православную веру перейти, лишь бы быть со своей любимой. Мы с ним обо всём договорились, даже день крещения назначили. Как только счастливый татарчонок убежал, я к Игнату в комнату пошёл, чтобы вестью поделиться, да только не нашёл я его там, даже постель была не смята. С тех пор я его более не видел.
Отец Пафнутий горестно вздохнул и замолчал.
- И всё? - разочарованно спросил я.
- Стешу, два дня спустя после исчезновения Игната нашли в пруду у татарского села с камнем на шее, - продолжал, потемнев лицом, священник, - а на берегу лежал мёртвый плод мужеского пола с перекусанной пуповиной. Наши мужики колья похватали, татар собрались бить, так пристав приезжал с солдатами, едва утихомирил. Ахметка обезумел с той поры, его родители увезли в неизвестном направлении.
Священник уронил голову на грудь. Так тяжко дались ему эти воспоминания, что и провожать меня не пошёл.
Дальше я ехал в тяжёлом раздумье. Во всей этой истории более всего отца Пафнутия жалко. Ведь точно такое, только моложе лицо видал я три года своей кавказской службы.
* * *
За окном завывал октябрьский ветер, Ленка, наверное, заснула за учебником, уж больно тихо было в её кабинете. Я дочитал записки и подумал: "- Интересно, а графу нашему Льву Толстому, который тоже расстреливал из пушек чеченские аулы, являлись мёртвые матери с окровавленными свёртками в руках?"