Кроули Эстер : другие произведения.

Let it be

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  'Мечты не сбываются. Никогда'.
  Глава 1
  За окном сгущаются сумерки, мрак окутывает верхушки деревьев, что видны из моего окна; разводами ложится на клочок непроницаемого черного неба, с тяжелыми свинцовыми тучами. Видно, ночью разразится буря: ветер крепчает, солнце поблекло и закатилось куда-то за горизонт или за грани разумного. Не все ли равно. Мне теперь зябко и холодно, слабый огонек свечи не согревает коченеющие пальцы. Но детали ничтожны в сравнении с главным. Пишу и понимаю, что слово за словом решимость моя улетучивается, я теряю силы и смелость, чтобы рассказать свою историю. Однако с вашего позволения и с позволения Господа, если только он не покинул ещё этот проклятый мир, начинаю. Надежда на то, что выйдет складно или сколько-нибудь интересно, не согревает меня в этот осенний вечер. И все-таки, вспоминая былую упорность и слепое желание идти вперед во что бы то ни стало, пишу.
  С чего же начать? Наверное, что бы там кто ни говорил, стоит с начала. Итак, я вспоминаю двадцать шестое мая 2008 года...
  Действительность навалилась с самого утра и не давала более покоя. Улыбки и поздравления, пафос неискренних пожеланий, а в глазах одноклассников я видела лишь равнодушие, в традиционных словах - фальшь. Я улыбалась в ответ, благодарила. Мечтала, чтобы скорее все это закончилось.
  И правда, мало что изменилось в тот день: я стала на год старше, однако год - миг в сравнении с вечностью. В шестнадцать лет солнце не стало ярче, люди добрее, а сама я умнее или красивее. Помню какие-то бессмысленные подарки, бессмысленные фразы, бессмысленные звонки. После третьего урока позвонил Дима.
  -Привет, Вера, - тихо сказал он в трубку.
  Его голос низкий и даже грубый. Однако именно эта грубость порой делает его ласковым, затрагивающим самые чувствительные струны души.
  -Привет.
  -Пойдем сегодня в кино?
  -Не знаю.
  -Я люблю тебя.
  Признаться честно, к тому времени мне успели наскучить его бесконечные признания, такие легкие и привычные, такие приторно-искренние. Он не лгал, и все же я упорно не ценила эту его по-детски взрослую любовь.
  -Правда?
  -Думаешь, я забыл?
  Я закрыла глаза и увидела в мельчайших деталях, как он лукаво улыбнулся одними губами. Глаза Димы, выразительные, карие, с зелеными вкраплениями, редко вторили его мимике, жестам или словам. Может быть, именно поэтому он когда-то показался мне 'не таким, как все'.
  -Думаю, ты просто издеваешься надо мной.
  Я негромко засмеялась. Как-то Дима сказал: когда я смеюсь, глаза мои страдают. Знаю, он совсем не может говорить красиво, однако разве я могу? Когда-то я владела словом, но утратила теперь эту способность совершенно. Что бы ни говорили великие поэты и писатели о том, будто талант не купишь, не продашь, и уж тем более не приобретешь - уже только его потерей смею утверждать: они не правы.
  -Шестнадцать лет - прекрасный возраст.
  -Да... позволь спросить, чем ты занимался в свои шестнадцать?
  -Я пил, курил и был абсолютно счастлив.
  -В таком случае я сегодня же куплю сигареты и бутылку дешевого виски.
  -Вера...
  -Да?
  -Я люблю тебя. Ты даже не знаешь, как сильно.
  Но я знала. Дима редко говорил эту фразу при встрече, глядя в глаза, касаясь ладонью моих волос, зато постоянно - по телефону, в смс-ках, в письмах, захламивших мою электронную почту. Я была сыта его любовью по горло, и в то же время думала, что пошла бы на все ради этого человека.
  -Конечно, не знаю. У меня урок начинается. Пока.
  -Пока, Вера.
  Вспоминая тот день со всеми подробностями, рисуя его заново в своем воображении палитрой слов, понимаю: я не смогла бы жить так более. То, что случилось, должно было случиться, разрушить мою жизнь и создать снова. Такой, какой я вижу её сейчас.
  Я не любила отмечать день рожденья дома, в кругу семьи. Поздравления казались скучными, уют и чувство защищенности - нерушимыми. Так было и в тот раз. Пожелания крепкого здоровья, успехов в учебе, настоящих друзей... отец сказал: я должна стать человеком с большой буквы, мама пророчила счастливое будущее. Я улыбалась вполне искренне, но в душе тоска царила невыносимая. Впрочем, тоска, граничащая с безразличием, завладела мной с детства и не отпускает с тех пор. Я человек заурядный, хоть многие считают по-другому: меня ничто не веселит и не огорчает, моя боль - небылица, мой страх - иллюзия.
  Мы сидели за столом, маленьким и круглым, создающим в кухне особую, домашнюю атмосферу, пили чай, говорили о школе и будущем, которое представлялось мне таким же надежным и нерушимым, как любовь близких, когда раздался звонок в дверь.
  -Наверное, телеграмма пришла, - рассеянно произнес отец.
  Но нет. Это была не телеграмма и даже не письмо. На пороге стояла полная женщина лет сорока пяти с белым свертком в руках, за ней толпились дети. Двое детей: мальчик в очках, внимательно рассматривающий меня из-за необъятной спины женщины и хрупкая девочка неопределенного возраста, юркая, с мелкими чертами лица, хитрыми глазами и неуловимыми движениями. Некоторое время все молчали. Внезапно сверток в руках женщины пискнул. Послышался хлюпающий звук. И снова все смолкло.
  -Ульяна? - неуверенно спросил отец.
  Впрочем, он скорее не верил собственным глазам, чем тому, что сестру его зовут Ульяной.
  -От меня ушел муж, - загробным голосом отозвалась она.
  Лицо её с чрезмерно крупным носом и губами исказили страдания. Губы задрожали. Мне стало противно.
  Сверток пискнул громче и настойчивее. Прежде, чем отец успел опомниться, пищащее существо уже копошилось в его руках, а необъятная женщина суетливо затаскивала внутрь прихожей чемоданы. Дети жались к стене и опасливо озирались по сторонам.
  Что-то зародилось в моей груди, но тотчас успокоилось. Это напомнило ненависть и беспричинное раздражение, такое сильное, что способно толкнуть на любую глупость, лишь бы быть хоть как-то удовлетворенным. С молчаливым неодобрением я следила за неуклюжей женщиной, которую видела впервые в жизни.
  Густые темные волосы её, заплетенные в толстую косу, растрепались, щеки раскраснелись. Несмотря на впечатление, которое она старалась произвести всеми силами, женщина была совсем не так проста, как казалась: её цепкий взгляд ощупывал вас за долю секунды, оставляя после себя неприятное ощущение и желание окунуться в чистую ледяную воду, её движения были проворнее, чем вы могли ожидать от столь неповоротливой особы. Её цветастая одежда говорила об отсутствии вкуса. Красная блуза с желтыми цветами чудовищно контрастировала с синей юбкой, рукава, закатанные до локтей, открывали взгляду массивный браслет с фальшивыми камнями, отдаленно напоминающими изумруды.
  Ульяна подтолкнула своих детей вперед.
  -Это Антон и Катя. Мои дети.
  -Ты... эээ... хотела бы остаться здесь на ночь? - осторожно поинтересовался отец.
  Губы Ульяны снова предательски задрожали.
  -Если родной брат гонит меня, то, конечно, я не могу рассчитывать на чью-либо помощь в этом мире...
  Я поняла, что брови мои хмурятся сами собой, а на лице отражается презрение. К счастью, эта страшная женщина ничего не заметила.
  -Ты можешь остаться, Ульяна... я рад видеть тебя спустя столько...
  Отец не успел договорить: громкий возглас свертка заглушил его.
  Все это семейство заглушило тихое счастье моего шестнадцатилетия. Ульяна с детьми, чьи имена я тут же забыла, и теперь заменила за неважностью, со своим маленьким ребенком, вечно голодным и вечно чем-то недовольным, требующим к себе внимания больше, чем кто-либо из семьи мог ему дать, своим появлением разделила жизнь на до и после.
  И все-таки я не жалею. Пусть во всем виновна я, пусть виновна судьба или провидение, не все ли равно теперь, когда изменения, произошедшие во мне, необратимы? За окном ветер неистовствует, но первая свеча (а их здесь немереное количество) не сгорела еще и на треть, а, значит, я продолжаю свою историю.
  -Отец, можно тебя на секунду? - спросила я, когда Ульяна с упоением начала рассказывать матери о своих троюродных племянниках.
  Он молча кивнул. Во всем его облике проявилась вдруг невероятная усталость, смирение, не замеченное мною раньше. Резче стали морщины на высоком лбу, уголки рта как будто опустились.
  Мы закрылись в кладовке.
  -Что эти люди делают здесь сегодня? - спросила я.
  -Ну... это твоя тетя. Её бросил муж, и ей с детьми некуда идти.
  -Почему я раньше не слышала о ней?
  Не было нужды скрывать более своего раздражения, своего уязвленного самолюбия. И жгучей антипатии к тетке - тоже.
  Я стояла прямо перед ним, скрестив на груди руки, смотрела в его глаза, прямо, открыто, как не смотрела давно. Я ждала ответа и знала, что он колеблется. Тем выразительнее читался в глазах моих упрек.
  -Видишь ли, дочка. Выслушай меня. Ульяна сидела в тюрьме...
  -За что?
  Пожалуй, вопрос прозвучал слишком резко. Однако мне хотелось отвечать ударом на удар, пуст даже нечаянный с его стороны.
  -За воровство. Но она не крала. Это была ошибка...
  -Значит, в нашем доме воровка?
  Как хотелось повысить голос, крикнуть, что есть мочи, чтобы эта женщина услышала, поняла: я знаю, кто она, я не поверила ни на секунду её плохо разыгранным страданиям и фальшивой приветливости. Но я сказала тихо. Так, чтобы услышал только отец. Так, чтобы только ему было больно. А он ответил лишь:
  -Я должен помочь ей. Она моя сестра.
  Я видела, что сам он в нерешительности. Говорят, совесть не подводит. Избегайте этого утверждения, ибо оно ошибочно. Совесть - враг номер один, она заставляет смотреть на жизнь в искажении, убивает рассудок и всякий здравый смысл, мешает прислушаться к главному - своим чувствам.
  -Очень хорошо.
  Я вышла из кладовки и направилась в кухню. Мать с принужденным участием слушала Ульяну, изредка вежливо поддакивая. Та увлеченно размахивала руками, силясь показать размер старшего своего ребенка, мальчика, после рождения.
  Они не сразу обратили на меня внимание.
  -Если отсюда сегодня же не уйдете вы, уйду я, - медленно произнесла я.
  Признаюсь, настал такой момент, когда я смогла насладиться этими словами. Но он длился недолго. Ульяна пристально посмотрела на меня. Глаза наши встретились. Ответ был очевиден.
  -Верунчик, зря ты так, - добродушно сказала она.
  Не говоря больше ни слова, я повернулась и пошла к двери.
  Когда до меня, словно сквозь туман, донесся строгий окрик отца, я уже захлопнула за собой входную дверь.
  Погода в мае стояла теплая и даже жаркая; как была - в джинсах и футболке - я шла по улице, низко опустив голову, с ложным вниманием разглядывая нагретый за день асфальт под ногами, не чувствуя ни сожаления, ни угрызений совести.
  Иногда я останавливалась, спрашивая себя: правильно ли я поступила? Возможно, следовало поболтать об учебе с кузенами, присмотреться лучше к тетке, попытаться её понять. Но все это значило лгать себе. В шестнадцать лет приличия и рамки, в которые пора бы уже загнать свою дерзость и порой по-детски наивное стремление противоречить, представляются особо ненавистными. И все же, думается, я сделала правильный выбор. Глупо проявила характер, ушла, лишив себя возможности вернуться без позора, но не стала играть очередную роль, коих и так слишком много в моей жизни.
  Легкий ветерок нашептывал об одиночестве и сладких иллюзиях, солнце медленно катилось за высокие дома, серые, скучные, как всякая жизнь всякого человека, что живет в столице. Мир вокруг пестрел задорной желтизной одуванчиков, насыщенной зеленью свежей травы, так неуместно контрастировавшей с серым асфальтом. Природа давно очнулась от зимнего сна, первая радость от долгожданного тепла испарилась, в людях появилась ленивая усталость от предстоящей жары, от нещадно палящего солнца и будней, утопленных в мечтах о стакане холодной воды и вентиляторе, включенном на полную мощность. Все это я подмечала мимоходом, по старой привычке, оставшейся от наивных стремлений стать писателем, словом влиять на тех, кто в этом не нуждался, с упоением доказывать скорее себе, чем им, что реальность не выдумка, что есть иные чувства и иная истина. Теперь я понимаю: истины нет совсем.
  Незаметно стемнело, город обуяли темные тона, то тут, то там прорезаемые яркими вспышками афиш и реклам. Улицы оживились. Только я не вписывалась в это всеобщее оживление, неспешно брела сквозь толпу. В кармане футболки поминутно звонил мобильный телефон; звонил и затихал, будто отчаявшись достучаться до замкнутого мира, на который я обрекла себя давно и осознанно... но не о том я обещалась писать.
  -Вера?
  За спиной прозвучал чей-то нежный голосок. Я обернулась. Передо мной стояла девочка моего примерно возраста, тоненькая и хрупкая, словно березка. Я узнала её: это была Зоя, новенькая, поступившая в мою школу в начале триместра. Училась она посредственно, вела себя также посредственно, не отличалась никакими особыми талантами. Я почти не обращала на неё внимания. Однако, как будет видно из дальнейшего повествования, девочка эта сыграла важную роль в описываемых событиях, потому считаю себя обязанной дать наиболее полный её портрет, хоть разучилась это делать год или два назад.
  Зоя была одной из тех людей, кто не вызывает никаких особенных чувств. Лицо её было не то милым, не то покорным, глаза - большими, черными, глубокими, губы - тонкими, четко очерченными. Возможно, внешность её можно было бы назвать привлекательной, манеры - изящными, воспитание - идеальным. Это порой даже отталкивает в людях. Она кажутся такими идеальными, что вконец теряют свою индивидуальность, становятся одними из миллионов таких же, обаятельных, привлекательных, успешных. И все же не могу не заметить: было в Зое что-то необъяснимое, что-то, что заставляло скрытных с нею разговориться, общительных же - забиться в кокон недоверия. Она пробуждала в людях противоречия. Быть может, я вправе приписать это её собственному характеру, полному несовместимого, о чем я узнала много позже.
  -Привет, - ответила я, стараясь показать: это означает вовсе не 'привет', а 'пока', и нам не о чем говорить.
  -Как дела? - робко поинтересовалась она.
  Я, кажется, забыла упомянуть о том, что Зоя производила впечатление человека чрезвычайно скромного и тактичного. На её слова невозможно было отвечать грубостью, в её глаза нельзя было смотреть с угрозой.
  -Хорошо, - мрачно ответила я.
  'Плохо', - должна была понять Зоя.
  -Ты чем-то расстроена?
  -Нет. У меня все хорошо.
  Я постаралась дружески ей улыбнуться. Надо думать, получилось не слишком удачно, потому что глаза её вдруг странно расширились, словно от ужаса. Зоя нерешительно дотронулась пальцами до моего плеча и опустила руку, поникнув.
  -Что ж... тогда пока, - грустно произнесла она.
  -Пока.
  Мгновение спустя Зоя затерялась в пестроте толпы. Я тут же забыла о ней, её мимолетном прикосновении, искреннем сопереживании, отразившимся в чертах столь явственно, что спутать его с наигранностью было невозможно. Зоя мелькнула в сознании моем и исчезла, испарилась подобно легкому облаку. Только едва уловимый аромат её духов некоторое время окутывал, будто защищая от людей, с непониманием глядящих на меня: я шла медленнее их, не заботилась о настоящем также яро, не хотела соприкасаться с действительностью. Мобильный в кармане футболки вздрагивал от вибрации все реже и даже, казалось, тише. Родители, наверное, были в ужасе. Впрочем, это значило не так много в тот день моего шестнадцатилетия.
  Уже сейчас, набросав весьма неумело события, положившие начало целой истории, я чувствую в себе усталость. Не потому, что болят пальцы или глаза, не потому, что все мои члены медленно коченеют от холода, но потому, что трудно переживать снова все чувства, все сомнения, метания и внутреннюю борьбу, что испытывала тогда. Видите, я слабая: не могу со всей достоверностью излагать факты, владеть словом, мастерски излагать свои мысли, как умела когда-то. Впрочем, не мне о том судить. А потому продолжаю.
  Знаю, это справедливо назвать вершиной безрассудства, однако я направилась в парк недалеко от района, в который забрела. Парк, как и район, был незнакомый, ряды фонарей постепенно редели, пока я не очутилась в полнейшей темноте на лавке. Пальцы мои медленно мерзли, лишаясь возможности производить хоть какие-то движения; ощущение полной беспомощности нарастало. Но я сидела неподвижно, неотрывно глядя в одну точку, желая одного: чтобы все случившееся, и Ульяна, и громкий щелчок двери, что до сих пор звучал в ушах, и нескончаемая толпа оказались сном. Чтобы уже в следующую секунду я проснулась в своей кровати, укрытая теплым одеялом. Или в кровати Димы, ощущая его тепло рядом, надежность и защиту.
  Телефон зазвонил снова. Наверное, в десятый раз.
  -Здравствуй, - мой голос в этом полупустом парке показался чужим и чересчур громким. И еще - охрипшим от волнения.
  -Ты где?
  Дима не говорил, он почти кричал. Он беспокоился... впрочем, не за меня, но за свою собственность. Злился, что я игнорирую его.
  -Я не знаю.
  С каждой минутой я все боле удивлялась своему голосу, такому спокойному и на самом деле не громкому, но приглушенному, тихому. Равнодушному.
  -Почему ты не отвечала? Как ты можешь не знать, где находишься? Что происходит, Вера? С кем ты?
  -Я сижу на лавке в каком-то парке. Здесь совсем темно. Мне очень холодно, - прошептала я, - все это потому, что я ушла из дома.
  На том конце трубки Дима молчал, видимо, пытаясь решить, что делать.
  -И ты не можешь вернуться домой? - уже мягче спросил он, обращаясь, скорее, к ребенку, чем к своей девушке.
  -Я думаю, могу. Только не сейчас. Не сегодня.
  Дима снова некоторое время молчал. Я слышала его ровное дыхание. Подумала, что отдала бы сейчас все на свете, только бы увидеть его и его улыбку. Но тут же в голову пришла мысль: если этого не случится, все равно всё будет хорошо. Я посижу здесь, подумаю. Вытру слезы, которые скоро польются из глаз неудержимым потоком. Согрею ладони дыханием и пойду дальше по ночному городу. Так я прохожу всю ночь, наутро решение само собой придет в голову. Возможно, я пойду в школу. Без портфеля, в мятой одежде, растрепанная, с размытой под глазами тушью. Тогда это не казалось абсурдом.
  -Ты можешь узнать, где сейчас находишься?
  -Я не хочу этого знать, Дима.
  -Как долго ты шла?
  -Не знаю. Не волнуйся. Все будет хорошо.
  -Да, Вера, будет. Обязательно. Только скажи мне, где ты. Спроси у кого-нибудь. Ты видишь кого-нибудь?
  -Нет... Правда, откуда-то из глубины парка доносятся голоса. Я думаю, это пьяные парни.
  Ничто тогда меня не пугало, ничто не занимало более мыслей о том, что теперь делают мои родители, что они чувствуют по отношению к Ульяне, что чувствует она сама. Наверное, они уже спали.
  -Ты видишь еще кого-нибудь?
  -Нет.
  -Хорошо. Не клади трубку. Попробуй спросить у них.
  Некоторое время я молча сидела на лавке, не в силах пошевелиться и, тем более, встать. Дима несколько раз повторил моё имя. Но вконец замолк.
  У него удивительное терпение. Он идеальный парень. Каждая девушка будет счастлива рядом с ним. А я не ценила своё счастье.
  Наконец я встала. Оступаясь и поминутно шатаясь, будто от хмеля, дошла до соседней лавки. Сказала в пространство:
  -Простите, вы не могли бы мне помочь?
  -Дддаа..
  -Где вы находитесь?
  Я могла бы спросить о том, где нахожусь я. Но захотелось подчеркнуть низость положения этого человека, чьего лица я не могла разглядеть в темноте.
  -Ты дддумаешь, что я даже не знаю, где нахожусь? - взорвался мужчина, - я прекрасно осознаю, где я... В Марьино!
  -Спасибо большое.
  Я направилась обратно на свою скамейку. Села. Вслушалась в тоскливые гудки, издаваемые трубкой. Дима решил поиграть в героя.
  В голове мысли ютились самые разные. Но скоро на них, как непроницаемый полог, опустилось равнодушие. Изредка до меня доносились посвистывания, призывные восклицания с соседней скамейки; я не отвечала. Хотелось одного: ощутить вокруг вакуум, не думать и не ждать. Обхватив колени руками и склонив набок голову, я размышляла.
  В душе беспокойство уживалось с некоей заторможенностью, что не давала возможности зациклиться на том или ином переживании. Неумолкающие звонки телефона удалялись, голоса затихали. Глаза мои закрывались. Холод больше не тревожил.
  Дима пришел, когда я уже почти спала. Бог знает, как он нашел меня в этом огромном парке.
  -Вставай, Вера. Пойдем домой.
  Он погладил меня по волосам. Коснулся губами лба.
  -Ну же. Пойдем.
  Не поднимая на него глаз, я поднялась. Почувствовала, как он взял меня за руку. Сквозь темноту повел к ночным огням, к афишам и витринам, от которых мне удалось сбежать на короткое время. Свет больно резал глаза, я зажмурилась. Он обнял меня.
  -Не надо, Дима.
  Он шел рядом, покорно отпустив меня. Почему-то в его присутствии я не могла позволить себе быть слабой. Или зависимой.
  Я знаю, он был со мной только потому, что на меня не действовали его чары. Дима Родин, талантливый музыкант, студент исторического факультета, обладатель завораживающего голоса, о котором я уже имела возможность упомянуть, и не менее завораживающей внешности, по праву считался главным секс-символом и в институте, и в школе.
  Дима был поистине красив и даже, с позволения сказать, привлекателен. Его карие глаза, длинные волосы, статная фигура, благородные черты и не менее благородные манеры вызывали восхищение. Он называл себя металлистом, носил кожаные куртки, штаны, серебряный пентакль на шее и пламенную любовь к року в груди. Он был в меру сдержанным и в меру эмоциональным, поражал глубиной знаний, начитанностью, глубоким взглядом, одаренностью в музыке. Он был воплощением мечты современной девушки: решительный, уверенный в себе, настойчивый, бесконечно понимающий. Он умел быть нежен и груб одновременно, чем доводил некоторых особенно впечатлительных барышень до полуобморочного состояния.
  Никто не видел его души; никто не знал его слабости, горя, радости. Я не тешу себя надеждой, будто поняла их хоть сколько-нибудь правильно. Только знаю, что, будь я влюблена в его длинные волосы, кожаную куртку, серебряный пентакль так же сильно и безоглядно, как другие, он никогда бы не приехал за мной поздно ночью в парк, не отвез бы к себе домой.
  Родители его давно спали; к тому же, они относились вполне лояльно к тому факту, что в столь позднее время его посещали девушки. Я осознавала, что не единственная, однако была уверена: признания в любви, звонки ночью с вопросом о том, как я себя чувствую, днем о том, как я хочу провести день, доставались лишь мне. Я не ценила его и, пожалуй, никогда так и не смогла стать достойной девушкой металлиста.
  -Ты устала? - только спросил он, тихо закрывая за собой дверь в спальню.
  Я пожала плечами. Я действительно не знала, устала ли, хотела ли спать, мечтала ли вернуться домой, или остаться там, в той комнате, навсегда, ожидая, пока он обнимает меня и, как пишут в бульварных романах, воплощающих собой всю трагедию современной литературы, 'покроет поцелуями каждую клеточку моего тела'.
  Дима опустился передо мной на корточки. Заглянул в глаза.
  -Домой? - шепнул он.
  И улыбнулся своей мягкой, понимающей улыбкой, что заставляла девушек таять от восторга и любви.
  Я покачала головой. Ком подступил к горлу. Но плакать с ним не хотелось. Трудно объяснить, почему мы порой не позволяем себе слабость рядом с теми, кто дорог более всего на свете. Может, просто не Дима был для меня тем единственным, которому доверилась бы без оглядки?
  Впрочем, я доверяла ему своё тело. Каждый раз, когда он просил, или требовал, или с небывалой нежностью целовал меня в шею, в губы, в глаза, я ехала к нему домой, предавалась любви, слушала прерывистые речи о том, что я одна такая и значу для него больше других.
  Впервые это случилось, когда мне едва исполнилось пятнадцать. Страшно не было, больно - тоже. Я не любила его настолько, чтобы поверить в романтику происходящего. Просто позволила делать то, что, не сомневаюсь, делать ему приходилось не раз. Возможно, вы осудите меня. Я сама себя осудила, пойдя на это. Помню странное жжение внутри, резкие толчки, перемежающиеся глубокими и влажными поцелуями, страстные фразы о любви и огонь в его глазах. Огонь разгорался и теперь. Может, потому я не плакала? Потому, что видела: он хотел меня?
  Дима поднялся и снял с меня футболку. Мобильный выпал из кармана, с глухим звуком стукнулся о пол. Краем глаза я заметила: он был разряжен.
  Что ж, нам не будут мешать.
  Кровать его была узкая, жесткая. Потолок над кроватью - идеально белый, без единого пятнышка. Ночью на этом потолке причудливо играл тенями лунный свет, рисуя картины, что с помощью воображения превращались в целые истории. Моё воображение тут же растворялось в этих картинках, я сама в них растворялась без остатка. Так же, как Дима растворялся во мне.
  -Вера, - шепнул он, оказавшись во мне.
  Его дыхание жгло щеку.
  -Да.
  -Я люблю тебя.
  Вокруг царила темнота полнейшая. Я не видела даже очертаний его лица, лишь чувствовала кожей его прикосновения; чувствовала его внутри. Именно так, укрытый мраком словно саваном, Дима признавался в любви.
  Я не ответила.
  Несколько минут спустя он с тяжким вздохом опустился на меня, весом прижав к жесткой поверхности кровати. Я погладила его намокшие от пота волосы. Улыбнулась показавшейся за окном луне. На потолке появились молочные блики.
  Дима встал, походил по комнате. Я знаю, ему хотелось курить, но в квартире он не мог этого делать: родители запрещали. Наконец он тихо лег рядом со мной, обнял одной рукой, прижал к себе. Вскоре послышалось ровное, негромкое дыхание. Дима заснул.
  
  
  Глава 2
  Солнце только показалось за пеленой темных, тяжелых туч, заполонивших небо, а я уже не спала. Робкие лучи оставляли на коже Димы блики, рождая впечатление: нерадивый художник пролил розовые и пурпурные тона на телесное полотно. Я проследила пальцами его абстрактный рисунок, осторожно провела ладонью по щеке Димы. Он спал крепко, чуть приоткрыв губы, правой рукой обнимая меня скорее из-за того, что я могла упасть с его узкой кровати, чем из-за переполнявших чувств.
  Я стала вспоминать.
  События предыдущего вечера подобно холодному душу освежили память и сознание.
  Сказать, что я поняла нечто такое, чего не понимала накануне, значит благоразумно промолчать. Мысли одна за другой наводняли мой разум. Сожаление, страх, отчаяние... но не стыд. Совесть давно покинула меня. Эта история давняя и даже древняя, потому я расскажу её не сейчас. Я лишь в начале повествования, а потому надеюсь, что читатель мне простит.
  Я тогда будто очнулась ото сна. Жажда действия овладела мной всецело, и оставаться дальше недвижимой в теплых и уютных объятиях Димы не было никакой возможности. Я встала.
  -Не уходи, - его тихий голос.
  Почти физическая боль от пустоты, что прорвалась сквозь иллюзию. Несмотря ни на что, любовь наша была иллюзией. Счастья. Верности. Понимания.
  Я чувствовала его боль, я просто знала, что она есть, бог знает, как и откуда. Но продолжала одеваться, ничуть не стесняясь его взгляда, его полузагадочной-полубессовестной улыбки. Впрочем, отсутствие совести я прощу кому угодно. Ибо сама не имею ни стыда, ни благородства.
  Где-то за стулом обнаружились его потертые джинсы. Я подняла их и вытряхнула содержимое карманов в свои. Теперь у меня были его деньги, его телефон, ключи. Была решимость. И еще - злость.
  -Не уходи, - повторил Дима и сел в кровати.
  Я молча заплела косу, обулась, бросила:
  -Пока.
  И ушла.
  Возможно, я вела себя дерзко. Грубо. Глупо.
  Моя жизнь соткана из глупости, противоречий и фальши. Горько, но правдиво. Так правдиво, что хочется порой кричать, плакать, биться в истерике. Когда-то хотелось еще прижаться к чьей-то груди, родной, дорогой, близкой, хотелось ласки, понимания. Теперь не хочется. Меня сильной сделали. Нет, я сама. Я сама во всем виновата.
  Домой я приехала к семи. Своим ключом открыла входную дверь. Тишина царила полнейшая, хоть я ожидала всего, что угодно: шум, гам, крики, веселье. В коридоре на полу лежал мой портфель. Собранный.
  Минуту я стояла там, в темном холле, вперясь взглядом в аккуратную сумку. Сложила руки на груди, чтобы ни звука, ни рыдания не вырвалось из пересохшего горла. Взяла портфель и вышла, плотно притворив за собой дверь.
  Я её не заперла.
  Корить себя за это теперь? Нет смысла. Я виновата; признаю это с готовностью. Но жалеть оставляю другим. В конце концов, судьба - игрушка в руках реальности. Не более.
  В школе все было как всегда. Никто не заметил ни подавленности, ни задумчивости, ни мятой одежды. Шестнадцать лет мне исполнилось вчера; сегодня все стало по-прежнему. Сегодня - другой день и другие истины, другие проблемы. Иногда кажется, что каждое новое сегодня приносит новую жизнь.
  На пути к классу мне встретились все, кого я менее всего хотела бы видеть из одноклассников. Среди толпы школьников выделялся высокий мужчина. Внешность его была, прямо сказать, сказочная. Светлые-светлые волосы, такие светлые, что казались абсолютно белыми; глаза, таившие в себе ничто иное, как крошечные льдинки, холодные, острые, прозрачные; худая, даже тощая фигура, не лишенная, впрочем, аристократичной изящности; длинные руки с тонкими пальцами, унизанными перстнями; привлекательная небрежность и отталкивающая усмешка тонких губ дополняли образ, делая его одним из самых любопытных персонажей.
  Незнакомец не вызвал во мне тогда ничего, кроме равнодушия. Он исчез также быстро, как появился.
  И только через несколько уроков объявился опять. В том же коридоре, где я увидела его впервые. На этот раз он смотрел прямо на меня, не отводя взгляд. Смотрел так пристально и внимательно, будто стремился уловить импульсы души, и даже более - почувствовать их.
  Мне нравилось смотреть в его глаза. Холодные, стеклянные, ненастоящие. Блеклые, бледно-голубые. Спокойные глаза с чистотой безоблачного летнего неба, которое минуту спустя заволокут тучи.
  Прозвенел звонок, вместе с другими я вошла в класс. Но не просидела за партой и десяти минут: тот самый сказочный человек появился на пороге. Без стука, без привычного: 'Простите, могу я войти?' Просто приоткрыл дверь и скользнул внутрь. Чуть наклонил голову, будто на старинный манер выражая своё почтение. Произнес:
  -Могу я использовать ваше время?
  Я обратила внимание на его голос, который в совершенстве соответствовал внешности. Он не был тихим или громким. Он звучал не в воздухе - в сознании. Отдавался в душе, лишая возможности оставаться равнодушным. Холодный голос со стальными нотками заставлял не только слушать, но прислушиваться.
  Учительница с готовностью села за свой письменный стол, освобождая место у доски.
  Приветливо улыбнулась незнакомцу и сказала:
  -Разумеется. Класс в вашем распоряжении.
  Он неспешно прошел к доске. Взгляд его останавливался на каждом лице и внимательно изучал его, надеясь за долю минуты выведать все тайные чаяния обладателя. Я почему-то подумала, что ему удалось этого достичь без особых усилий.
  -Итак, дамы и господа, - начал он, - я нахожусь здесь, дабы сообщить печальную новость. Сегодня утром были убиты некая госпожа Дымова с детьми. Случилось это в начале девятого сего дня в квартире 91 дома 6 на *****ской улице.
  Я слушала его внимательно и даже с некоторым интересом; однако ни того, ни другого не хватило, чтобы смысл сказанного тотчас дошел до меня. Этот человек назвал мой адрес. Но моя фамилия и фамилия моих родителей - Царёвы. Значит...
  -Госпожа Дымова приехала в эту квартиру совсем недавно: вчера. Она была родной сестрой её владельца и, если бы не взяла фамилию мужа, называлась бы сейчас Ульяной Царевой...
  Я слушала его с каким-то ледяным оцепенением. Я способна была понимать каждое слово, но общий смысл ускользал.
  Ульяна мертва. Женщина, которую я видела всего раз в жизни, это несуразно-бодрое создание с лживой искренностью и склонностью преувеличивать все, что только возможно, человек, заставивший меня уйти из дома в день своего шестнадцатилетия. Впрочем, я сама ушла. Глупо проявила характер. И вот теперь она мертва. И дети её мертвы.
  -Семья Царевых, проживающая в данной квартире, нисколько не пострадала. Мы можем утверждать с уверенностью также то, что убийца, - это слово больно резануло слух, - был знаком с жертвой трагедии. Она сама открыла ему дверь. Проводила на кухню. Убийца схватил нож и несколько раз ударил Дымову. Раны оказались смертельными. Дети были убиты так же.
  Я поняла, что прижимаю ладонь к губам. Не хотелось ни плакать, ни кричать. Хотелось выбежать из класса. Десятки глаз были устремлены на меня. Но все в тот момент потеряло важность. Я посмотрела на дверь класса, гадая, не заперта ли она.
  До ушей донесся щелчок. От звука этого внутри все сжалось. Воздух перестал поступать в легкие.
  -...говорить о том, что мы знаем подозреваемых, не следует. Ибо я могу прямо здесь и сейчас назвать виновных.
  Я подняла на него взгляд. Я знала, знала все время: он говорит это для меня одной. И теперь он говорил лишь со мной - глазами. В них застыла мудрость не одного поколения. Мудрость... и насмешка.
  -Вера Царева, если не ошибаюсь?
  Мягко ступая, он приблизился ко мне. Теперь я могла лучше разглядеть его лицо, усеянное мелкими, едва заметными морщинками, с высокими скулами, с изогнутыми бровями и безукоризненно правильными чертами.
  -Да.
  -Вы виновны в смерти своей тети и племянников.
  Не знаю, откуда взялось во мне мужество или, если угодно, хладнокровие. Однако я позволила себе удивиться. И с выражением искренней заинтересованности спросила:
  -Почему вы так считаете?
  Мой собеседник улыбнулся. Это была улыбка хищника, настороженная и вместе с тем выжидающая.
  -Я полагаю, мы можем обсудить это в другом месте, Вера Царева.
  Чувствуя на себе испуганные взгляды, я последовала за незнакомцем, которому не оставалось быть никем другим, как следователем или детективом. Снова я услышала щелчок за дверью, и он без труда отворил её.
  
  Ветер играет пламенем свечи, развевая его подобно ярко-рыжему флагу на фоне серой стены. Я спрашиваю себя, зачем Лестеру понадобился весь этот маскарад? Зачем этот театр, пафос, восторг, смятение, страх, пространная речь, когда все, что ни было, предназначалось только для двоих?
  Я шла вслед за ним по пустынным школьным коридорам. Думала: следует попрощаться с родными стенами, к которым, впрочем, не испытывала трепетных чувств или жгучей привязанности. Но не прощалась. Разглядывала серебристое одеяние следователя. Гадала, как рассказать ему о том, что произошло вчера вечером.
  Однако рассказывать не пришлось.
  Он остановился возле очередного пустого класса и знаком пригласил меня войти.
  Снова я услышала за спиной щелчок. То, что ни одна дверь в нашей старой школе не запиралась, не шло в сравнение с силой этого человека.
  Откуда я знала это? Он сам сказал мне. Глазами.
  Я нарушила молчание первой:
  -Вы не можете обвинить меня в убийстве.
  Он чуть заметно склонил голову набок.
  -Именно это я собираюсь сделать.
  -То, что я заходила домой, вовсе не значит, что я убила тетку.
  Брови его насмешливо взметнулись вверх. Движением, полным почти женского изящества, он развел руками:
  -Позволю себе заметить, что я этого не говорил. Я говорил о том, что вы виновны в этой смерти.
  -Тем, что оставила дверь открытой?
  -Тем, что ненавидела Ульяну.
  Несмотря на то, что он был на две головы выше меня, мне удалось взглянуть на него сверху вниз.
  -Мало. Слишком мало, уважаемый. А ведь я, какая жалость, даже не знаю вашего имени.
  -Лестер. Для тебя, Вера, просто Лестер.
  В груди поднялась тревога. Однако моего самообладания хватило на твердый голос. И невозмутимый вид.
  -Если я сейчас с силой дерну дверь, она не откроется, не так ли?
  -Ты чрезвычайно догадлива.
  Я отступила на шаг. Почему у него такие светлые волосы? Почему такие колючие глаза с цепким взглядом? Почему такие длинные руки и такая тонкая фигура? Почему я виновна в смерти Ульяны?
  -Я слушаю вас очень внимательно.
  Ладони леденели. Кровь отлила от лица. Но я стояла прямо, скорее надеясь, чем пребывая в уверенности: он не причинит мне вреда.
  -В тебе скрыто больше, чем ты думаешь.
  Я отступила еще на шаг.
  -И это все?
  -Хорошо. Я начну с начала. Ты встретила Зою. И передала ей часть своей энергии. Инстинктивное желание уничтожить тетку. Её детей. Зоя впитала твое настроение, твои мысли. Твои чувства. Утром она, не в силах совладать с собой, пошла к тебе. Дверь была открыта. Она вошла и увидела Ульяну. И вчерашнее желание причинить боль этой женщине восторжествовало. Неожиданность не оставила Ульяне шанса.
  Я смеялась. Я заливалась смехом, звонко, дерзко; я хохотала в голос.
  Лестер молчал. На лице его не отразилось ни разочарования, ни снисхождения. Подождав, пока смех затих, он продолжал:
  -Ты связана с Зоей. Ты имела несчастье испортить свою душу до такой степени, что она не способна жить в гармонии с миром.
  -И поэтому можно считать меня сумасшедшей?
  Он проигнорировал мой вопрос.
  -Эти существа созданы были вместе с сотворением человека. Для того, чтобы худшие из вас не смогли принести слишком много боли. Каждый раз, когда ты будешь свою злобу направлять против кого-либо, человек будет страдать. От рук Зои. Пока душа твоя не очистится.
  -Вы не находите это смешным, уважаемый? - поинтересовалась я.
  Страх прошел.
  -С другой стороны двери стоит Зоя. Она борется с невыносимым желанием убить меня: я тебе не нравлюсь. Но она не сделает этого. Знаешь, почему?
  Расстояние между нами вмиг сократилось до нуля. Я не успела заметить, как он это сделал. Успела лишь подумать, что сила его опасна.
  Лицо его оказалось напротив моего.
  -Потому что я её хранитель, Вера. Но подчиняется она тебе. Ты разрываешь её.
  -Мне стоит поверить в эту сказку? Я верю. Я готова превозносить любую сказку над реальностью, готова жить в ней, любить её и лелеять. Вы это знаете, Лестер, раз вы знаете и все остальное. Итак, ирреальность рядом? Она начинается с щелчка несуществующего замка по мановению ваших пальцев и кончается тем, что, если я захочу, могу убить кого угодно? Я с готовностью верю вам, Лестер. Чего же вы хотите от меня?
  Я ждала его растерянности. Впрочем, можно говорить с уверенностью, что с тем же нетерпением он ждал моей.
  Мы оба потерпели фиаско.
  -Я хочу исцелить твою душу.
  -Я совсем не жестока. И злости во мне, что называется, кот наплакал. Вполне обычная девочка с вполне обычной жизнью. На досуге балуюсь рассказами. Играю с воображением. Я слишком банальна, чтобы манипулировать столь занятным персонажем.
  Я дружески ему улыбнулась.
  Конечно, улыбка эта была насквозь фальшивая.
  Конечно, он это видел.
  -Так было и так будет. И ты ничего не можешь с этим поделать. Я здесь чтобы проследить за безопасностью Зои.
  -Но позвольте, уважаемый, кто же спасет меня от монстра, что живет во мне самой?
  -Милосердие.
  Я до сих пор задаюсь вопросом: было ли эта реплика искренней? Меня не волнуют нисколько его высокопарные фразы. Только это 'милосердие'... Только одно сомнение, мелькнувшее в стеклянных глазах.
   Я вздохнула.
  -Ничего у тебя, Лестер, не выйдет. Я такая, какая есть. И если ненавижу, то до самой гробовой доски.
  
  Глава 3
  Если кто-то задастся вопросом, злой он или добрый, милосердный, праведный, порочный, да хоть святой, ему придется признать: в каждом из нас собрано всего понемногу. Только в ком-то больше, в ком-то меньше. Абсолютного зла и добра не существует, как нет абсолютной тьмы и абсолютного света. Говорить о том, что я со своей черной душой, скрытой реалиями современности, улыбками, банальностью, могла погубить полмира, было крайне необдуманно. Так казалось мне тогда. Так кажется мне сейчас.
  Я, Вера Царева, вдруг - исчадие ада? Девочка, девушка, просто одна из многих, отличница, несуразное создание с вечно опущенной головой и внимательным взглядом исподлобья, вечно в потертых джинсах, невзрачном свитере или футболке, темно-синих кроссовках, с русыми волосами, заплетенными в косу, с неказистой фигурой, невыразительным лицом. Я собиралась окончить девятый класс с отличием, с горем пополам сдать экзамены, вступить во взрослую жизнь, которую никто не признавал таковой, с единственной мечтой - быть писателем. Признаюсь, было время, когда собственный стиль казался мне верхом изящества и мастерства, когда с помощью гениального изобретения человека, Интернета, я могла находить подтверждение тому в восторженных откликах таких же безнадежных и беззаветно влюбленных в литературу писателей, как я сама. Вы видите, я потеряла все свои навыки и умения. Я пишу и каждую минуту думаю о том, что это некрасиво, неуклюже, непонятно, что читать мои опусы по крайней мере утомительно. Я права? Я знаю, что права. Я теперь так много знаю, что от этого хочется умереть.
  Двадцать седьмого мая я пришла домой рано. Лестер сделал так, чтобы его признание и само его появление стерлось из памяти одноклассников и учителя. Как и положено, убийством тетки занимался теперь следователь, который задал мне несколько вопросов, пожелал моим родителям здравствовать и удалился восвояси, собираясь проверить версию о психическом заболевании Ульяны, вследствие которого она могла нанести ранения себе и детям сама.
  Гипотеза была фантастичной, но устраивала абсолютно всех. И хоть этого было сказано вслух, я интуитивно почувствовала, что убитой благодаря Лестеру припишут эпилепсию.
  Мама крепко обняла меня. Вчерашнее происшествие было забыто. Остались только безотчетная радость и облегчение оттого, что её девочка снова дома, по-прежнему ласкова и покорна, любит её также сильно, льнет к ней с той же нежностью. Отец начал было о том, что я поступила необдуманно, неправильно, глупо, что заслуживаю наказания. Я прервала его соболезнованиями.
  -Ты, верно, любил её?
  -Да. Детьми мы были неразлучны.
  Это все, что мне удалось узнать об их отношениях. Впрочем, они не заботили меня нисколько. Ульяны больше нет. Пусть будет так, как сказал Лестер. Пусть я виновна в этом. Но что с того? Я не убивала её. Я чувствовала к ней ту неприязнь, которая со временем обречена была перерасти в ненависть. К тому же, все мы рано или поздно умираем.
  Хотя то, что я нахожусь в этом старом доме, можно считать попыткой опровержения.
  -Ты сможешь спать в своей комнате? - робко поинтересовалась мать.
  -Она спала там сегодня?
  -Да. А где спала ты?
  Я подняла на неё глаза. Черты лица обострились. Мне говорили, что всегда, когда я говорю правду, выражение лица у меня ни дать ни взять беспощадное.
  -У Димы.
  Я ждала упреков, криков и даже скандала. Домашнего ареста. Запрета на все блага мира по крайней мере на полгода. Мои родители были строгими, примерными и консервативными.
  -С этого дня ты будешь ночевать в этой квартире. Всегда, - отчеканил отец.
  Больше он не сказал ничего.
  В кармане зазвонил мобильный. Я с опозданием вспомнила о том, как по-свински обошлась с Димой утром.
  -Алло?
  -Верни мне, пожалуйста, мой телефон.
  Его голос нейтрален. Ни обиды, ни нежности. За этой нейтральностью он скрывал уязвленное самолюбие. Маленькую, едва заметную ранку, которая потихоньку кровоточила, постоянно напоминая о себе монотонной, но вполне терпимой болью.
  -Конечно... где мы можем встретиться?
  -Там же, где вчера. Откуда я забрал тебя.
  Он не делал ударения на последней фразе. Предпочел, чтобы я сама почувствовала себя виноватой.
  -Хорошо... и привези мне, пожалуйста, мой.
  -Твой что?
  -Телефон.
  Он положил трубку.
  Днем этот парк вовсе не казался таким большим и страшным. Аллеи, усаженные молодыми деревьями, чрезмерное количество пустующих лавочек, маленький и грязный пруд в центре представляли собой плачевную картину. Дима ждал меня у той самой лавки.
  Я молча протянула ему мобильный.
  -Ты ничего не хочешь мне рассказать? - спросил он, глядя куда-то в сторону.
  Как я могла рассказать ему о том, что случилось утром? Как могла описать Лестера, его нелепое заявление, свои ощущения?
  А что, в сущности, я думала об этом? Вы скажете, я должна была испугаться, убедить себя, что все это мне приснилось, что я просто слишком устала. Что такого не бывает. Но если бы хоть кто-то в мире знал, сколько раз я выводила в дневнике аккуратные строчки: 'Мне душно, мне тесно в этой реальности, я задыхаюсь... точно знаю, что есть другая, а нет, значит, я вправе и в силах создать её'. Я страдала от того, что каждый день был похож на другой, что ничего вокруг не менялось, начиная с мира и заканчивая людьми. Принято думать, будто все люди разные; будто каждый уникален; будто индивидуальность есть в каждом, и в каждом - своя. Я давно пришла к обратному. Парализованные идеологией общества, всегда неизменной, мы стремимся к одному, думаем об одном, мечтаем об одном. Проживаем одинаковые жизни по привычной и только потому правильной схеме 'учеба-карьера-семья', оглядываемся вдруг, лет в сорок или пятьдесят, понимаем, что есть что-то другое, но оно упущено и навек - безвозвратно, ибо страшно рушить нерушимое, восставать против истинного.
  Почему бы мне в свои шестнадцать не поверить в то, что есть хранители, черные души, полные абсолютного мрака и злобы, есть человек с длинными белыми волосами, способный щелчком пальцев запирать незапирающиеся двери? Я поверила. Потому что реальность не может, не должна быть одна в этом мире.
  -Тетка умерла, - просто ответила я.
  -Ты в порядке?
  -В полном. Правда. Спасибо тебе.
  Солнце светило ярко как никогда и слепило глаза. Погода стояла поистине летняя. Я должна была быть поистине счастливой.
  Но счастья не было. И только одна фраза вертелась в голове: 'Пойми меня. Пожалуйста, пойми'. Немая мольба и ни слова вслух, ни слова о Лестере и его стеклянных глазах, ни слова о том, что было между нами ночью; о том, что снова накатила забытая почти тоска по ирреальности. Ирреальность казалась так близко, и впервые не я придумала её.
  'Пойми меня. Пойми... пойми же!'
  Конечно, надежды были тщетны. Я шла, поникнув, с необычайном интересом наблюдая за тропинкой под ногами. Дима шел рядом, вслушиваясь в тишину полуденного города.
  -Я давно не писала, - сказала я.
  Пустое. Дима относился к моему творчеству с уважением и снисхождением одновременно, как умел только он, не вникая в смысл исписанных страниц заветной тетради или распечатанных. Стремился познать мой внутренний мир с помощью разговоров, взглядов, объятий.
  Возможно, я также все делала не так, неправильно, и лишь тешила себя надеждами на то, что хорошо знаю его.
  -Ааа... - ответил Дима.
  -Это важно, - очень тихо произнесла я.
  Наверное, не хотела, чтобы он услышал. И он не услышал. Тем громче зазвучало в сознании: 'Хоть раз в жизни! Пойми меня...'
  Мы обошли весь парк. У выхода он сказал:
  -Береги себя.
  -Спасибо тебе.
  Я чувствовала, что должна произнести это. Я все-таки была его девушкой. А он - моим парнем. Преданным и ласковым.
  -Не за что.
  Он коснулся губами моей щеки и зашагал по направлению к метро. Его фигура, вся в черном, выделялась среди пестрой толпы. Даже на таком расстоянии я замечала долгие взгляды, бросаемые девушками на него. Статный, стройный, независимый, он был воплощением идеала.
  Как он мог понять меня, если я не рассказала о том, что произошло?
  Как могла я винить его в чем-то?
  Я и не винила. Не упрекала. Повторяла себе, что он замечательный человек. Что мне повезло. Что реальность гораздо важнее остального.
  Я сама себе не верила.
  В этом месте хочется сделать остановку. Перерыв. Перечеркнуть все и написать о холоде внутри, о тревоге, что заполняет сердце понемногу, заставляет кровь в жилах стынуть с чудовищной скоростью. Я знаю, о чем говорю. Скоро он придет. И я больше не останусь одна.
  Но я сильная. Я все выдержу. Я выдержала то, что было. Значит, мой долг - выдержать то, что будет.
  Сосредоточиться на уроках не удавалось. В комнату непрестанно проникал голос отца, громкий и рассерженный. Он говорил, что его дочь потеряла не только совесть, но и гордость, что она - девочка по вызову и служит подстилкой всякому, кто попросит. Я читала учебник по истории усердно, перечитывала каждое слово по несколько раз, но глаза застилали непролитые слезы.
  Я так и не выплакала ту 'девочку по вызову'. Зажала её в себе будто в наказание, в назидание за все, о чем не знали родители. И никогда уже не узнают.
  Надо признаться, в последнюю неделю мая мало кто учился. Четвертные оценки были делом решенным, впереди маячили страшные, неопределенные, первые в жизни экзамены ЕГЭ. За год я довольно наслушалась о том, какие они сложные и невыполнимые, насколько я и весь мой класс глупы, безнадежны; насколько малы шансы сдать их. И все равно продолжала готовиться. Пусть умерла Ульяна, пусть я девочка по вызову, пусть мир перевернулся после того, как в нем появился Лестер, - экзамены никто не отменял. И то, что я отличница, ходячая энциклопедия и много еще чего интересного, никуда не делось.
  Может, я просто забыла? Или действительно устала? От жизни в рамках, когда знала, что есть иная; от ласки и внимания, которыми с лихвой одаривали меня близкие люди. Может, мало выпало на мою долю страданий, и потому я сейчас здесь?
  Я то сжимала, то разжимала руки, пытаясь сосредоточиться и абстрагироваться от происходящего. Свет от настольной лампы медленно и незаметно, будто исподтишка, тускнел, пока не погас совсем. Я заснула.
  Проснулась поздно ночью оттого, что кто-то тронул за руку. Это оказался телефон, вибрацией возвестивший о сообщении.
  'Дима серьезно болен. Думаю, распространяться о причинах не стоит, не правда ли?'
  Конечно, подписи не было, конечно, номер был незнакомым. Первым желанием стало позвонить по этому самому номеру, но секунду спустя пришла уверенность: его не существует. Я позвоню и услышу равнодушный женский голос, который возвестит о том, что я ошиблась.
  Но ошиблась не я. А природа, бог, дьявол, само провидение, позволив такому человеку появиться на свет.
  Я встала, походила по комнате. Подошла к окну, окинула взглядом ночной город. Я столько раз описывала в своих произведениях яркие огни, черное звездное небо, полную луну с её молочным и загадочным светом, что, право, не знаю, что сказать нового теперь о ночном городе. Разве что стоит о том, какую власть надо мной имеет темнота. Она притупляет любые чувства. Она дарит спокойствие и даже уют. Если это радость, она угаснет и вряд ли появится вновь. Если это боль, она утихнет. Да, темнота убивает все. Кроме, пожалуй, вечного.
  Мысленно я была с ним, в его комнате, знала, что в этот поздний час он не спит и вспоминает прошлую ночь, когда держал меня в своих объятиях. Когда ему было не больно.
  Впрочем, почему Зоя решила отомстить? За что? Ведь я не могу на него злиться. Он идеален. Он любит меня и заботится. Прижимает к груди, когда на душе горько, и кружит на руках, празднуя со мною мои победы. А больше и нечего желать девчонке в шестнадцать лет.
  Возможно, эта хрупкая Зоя, частичка всемирной нелепости, созданной 'вместе с сотворением человека', просто ошиблась. Или все - случайность, и судьба лишь смеется надо мной. Возможно, мне и правда пора обратиться за психологической помощью. Я не знаю человека, который не страдал бы оттого, что раздвинул границы реальности.
  Я отошла от окна и взглянула на кровать. Здесь спала Ульяна накануне ночью. Я виновата в её смерти. И без зазрения совести и страха буду теперь спать в этой комнате, на этой кровати?
  Да. Да, да, и еще тысячу раз да. Я презираю предрассудки. Суеверия. Не нужно бояться мертвых. Бояться следует живых.
  С этими мыслями я и заснула.
  Надеюсь, читатель простит мне пропуск описания почти всего следующего дня. Право же, он не представляет собой ничего интересного. Банальность и только.
  Посему продолжаю повествование в комнате Димы. Накануне он отравился и лежал теперь без движения, с закрытыми глазами.
  Я сидела рядом за столом, перебирая маленькие записочки и бумажки, коих было здесь огромное количество.
  -Вера? - вдруг сказал Дима.
  -Да. Тут я.
  -Странно получилось. Еще вчера я разговаривал с тобой в парке. Было тепло, солнечно. Радостно. И одна кафешка изменила все.
  -Ну, ты же не умер.
  Впрочем, я прекрасно понимала: ему хочется сострадания. Разговоров о непредсказуемости жизни, призрачности бытия. В конце концов он неминуемо вышел бы на тему того, что этот день может оказаться последним, и он должен сказать мне, как много я для него значу. Зачем все это... пусть все мы умрем хоть завтра, сегодня останется прежним. Или нет?
  -А что бы ты делала, если бы я умер? - он задорно улыбнулся.
  -Постаралась бы умереть с тобой в один день.
  -Что ж, я польщен.
  На некоторое время он умолк, видимо, прикидывая, какой вид оружия я бы выбрала для столь ответственного дела.
  Я же думала о том, каким образом Зоя могла отравить Диму.
  -Ты был один в кафе?
  Он снова улыбнулся.
  -Сейчас я скажу тебе такое... - начал он заговорщицки, - я ужинал с твоей одноклассницей.
  Если бы я могла это сделать, я бы подпрыгнула на стуле. Но я лишь вздрогнула.
  -Правда? И кто же эта несчастная?
  -Почему несчастная? Мы мило побеседовали.
  -Дима, кто это?
  'Только не она. Только не она, пожалуйста!'
  -Кажется... да... кажется, её зовут Зоя.
  Я издала тихий стон и сползла со стула. Минуту бесцельно смотрела перед собой.
  'Это правда. Я не хотела злиться на него. Но что-то внутри восстает против Димы'...
  Размышления прервал звонок в дверь. Могу поклясться, я не отдавала себе отчета в том, что делала. Вскочила и захлопнула дверь в комнату, прислонившись к ней для пущей верности спиной.
  Дима открыл рот. Потом закрыл. Потом снова открыл и произнес скорее удивленно, чем сердито:
  -Ты что творишь?
  Я молчала. В голове проносились видения. Вот Зоя врывается в квартиру, в руках у неё массивный нож для разделывания мяса. Вот она набрасывается на Диму и... лужа крови на полу. Кровь везде. Её очень, очень много...
  -Вера! Отойди от двери! Это моя мать!
  Дима вскочил с постели и попытался усадить меня обратно на стул, крепко сжимая запястья.
  -Нет, ты не понимаешь... - выдохнула я, - это не мать... это... это...
  Наконец он отпихнул меня от двери и пошел открывать. Из прихожей послышался женский голос. Это и правда была его мать.
  Она вежливо поздоровалась со мной. За последние полгода я появлялась в их квартире чаще остальных девушек, что вызывало у неё, по всей видимости, немалое уважение.
  -Ты плохо выглядишь, Вера, - озабоченно произнесла мать Димы, внимательно вглядываясь в моё лицо.
  -Ничего страшного. Просто устала. Я, пожалуй, пойду.
  Боком я протиснулась к выходу. Дима остановил меня:
  -Может быть, объяснишь мне, что происходит?
  Я подняла на него глаза. Что он чувствовал? Раздражение? Тревогу? Удивление? А, может быть, злость?
  Дима погладил меня по щеке.
  -Что с тобой, Вера? Тебе действительно нехорошо.
  Я обняла его. Наверное, впервые за период нашего знакомства, первая. Обычно он привлекал меня к себе за талию, или порывисто сжимал в объятиях, или ненавязчиво приобнимал за плечи. Я говорила лишь иногда: 'не трогай меня', 'я устала' или что-то в этом роде. Но никогда не показывала, что нуждаюсь в нем, в его тепле, ласке. Сейчас мне очень хочется надеяться, будто он и сам это знал. Иначе чего стоили наши отношения?
  Я уткнулась в его пижаму, забавную домашнюю пижаму с Винни-Пухом, которую металлист носить просто не имел морального права. (Впрочем, помилуйте, не в кожаной куртке же ему спать). Глубоко вздохнула, стараясь хоть на секунду забыть о том, что где-то поблизости есть Зоя и, что еще хуже, её хранитель, который, как мне казалось, все понимает, но ничего не чувствует. Дима гладил меня по спине и шептал на ухо:
  -Скажи мне, что происходит. Я же вижу. Что с тобой?
  -Я видела человека... он... неважно...
  -Тебя кто-то обидел?
  -Нет, что ты. Все хорошо.
  Я выпрямилась и усмехнулась.
  -Все замечательно.
  Поцеловав его на прощанье и пообещав навестить на следующий день, я ушла.
  Наверное, вы уже заметили, как я была несправедлива к Диме. Он заслуживал большего? Я вам скажу, чего он заслуживал прежде всего. Шанса. Шанса стать для меня тем, кого можно обнимать бесконечное множество раз и не стыдится себя и своих чувств.
  Нашла ли я этого человека? Я слишком много раз за свою жизнь говорила слово: 'знаю', за что была жестоко наказана. Я и теперь злоупотребляю им. Так вот, это именно тот случай, когда нужно сказать: 'Я знаю, я уверена, конечно же да!' Но я как всегда опрометчива и противоречива. И потому пишу: 'не знаю'. Перо замирает над бумагой. В груди холод не убывает. В любом случае, думать надо было раньше.
  Я теперь бессильна что-либо изменить.
  Вернемся же к Зое. Да-да, не к Диме, не к Лестеру, но к Зое. Не думайте, что я забыла её. Просто она болела те несколько дней, когда происходили вышеуказанные события. И появилась в школе только за день до окончания учебы.
  Признаться, я ожидала увидеть в ней чудовищные изменения, эдакого монстра в юбке. Однако передо мной стояла все та же робкая и нежная девочка с выразительными бархатными глазами и мягкими, блестящими черными волосами, весьма выгодно оттеняющими молочную кожу.
  Она дружески улыбнулась мне. Столько искренности было в этой улыбке... разве могла она с ножом кинуться на габаритную Ульяну, хладнокровно подсыпать Диме какую-то дрянь?
  -Привет, Вера, - сказала она.
  -Здравствуй, Зоя.
  Если бы я могла, я бы впилась взглядом в её лицо в попытке уловить хоть какие-то признаки монстра.
  Но признаков не было.
  Мне хочется верить, что я неплохо разбираюсь не в людях, но в их эмоциях. Я писатель, многие назовут графоманом, суть останется в общем неизменной: писать, передавать посредством слова не только свои мысли и чувства, но и чужие. Для этого нужно знать человеческую психологию. Видеть больше других. И, главное, уметь быть беспристрастным.
  Что ж, я использовала все свои знания и всю свою проницательность. Либо Зоя была искуснейшей актрисой, либо действительно была расположена ко мне и по-настоящему симпатизировала.
   -Как твои дела? - спросила она.
  -Плохо. На днях умерла моя тетка. Говорят, будто она в припадке эпилепсии зарезала себя. Представляешь? Я в это ни капли не верю.
  -О... Вера, мои соболезнования.
  Она ласково дотронулась до моего плеча.
  -Спасибо. Правда, не знаю, что мне теперь делать...
  Я горестно вздохнула. И даже позволила себе пустить слезу. Разумеется, переживания мои были фальшивыми.
  -Ты любила её? - тихо спросила Зоя.
  Глаза её округлились и показались необъятными, глубокими озерами. Полагаю, именно о таких глазах говорят, что в них застыл ужас.
  -Ты не представляешь, как!
  Я громко всхлипнула и сделала вид, что едва могу удержаться от рыданий в голос.
  -И мне так не хватает её... я просто не знаю, как жить теперь...
  По мере того, как я разыгрывала этот мини-спектакль, лицо Зои бледнело все больше. На признании о том, сколь сильно любили мы вечерами поговорить с ней по душам, оно стало белее своей парадной блузки.
  -Но, если я не ошибаюсь, вы познакомились всего несколько дней назад, - возразил голос у меня за спиной.
  Я предпочла не оборачиваться.
  -Здравствуйте, господин следователь. Как вы правильно заметили, я познакомилась со своей теткой накануне её смерти и теперь не могу простить себе того, что не успела сказать, насколько ценю и дорожу ею.
  С легким поклоном он возник передо мной. На губах играла насмешка.
  -Настолько дорожишь, что ушла из дома?
  Зоя дрожала, переводя взгляд с меня на своего хранителя. Интересно, знала ли она о том, что он хранитель? или он был дальним родственником, дядей, возлюбленным, другом, случайным знакомым?
  -Я ушла прогуляться. И встретила тогда Зою. А что, собственно, вы делаете здесь?
  -Видишь ли, я тоже ушел из дома. Прогуляться. По школе.
  Я не удостоила его остроту ответом.
  Прозвенел звонок, Зоя вместе с другими поспешила в класс. Я задалась вопросом: а видят ли Лестера школьники? Почему они не глазеют на него, не сторонятся?
  -Итак, Вера, - сказал он, когда последний ученик скрылся за дверью класса.
  -Итак, Лестер, - повторила я
  -Я думаю, ты хотела бы по крайней мере узнать номер моего мобильного.
  -А у тебя он есть?
  -Почему бы и нет? Я же не доисторический человек, вполне могу нажать на кнопочки, чтобы связаться с людьми в любой точке земного шара.
  -мне не нужен твой мобильный. Если ты так беспокоишься о моих желаниях, пожалуй, есть одно: убери от меня Зою.
  -По-моему, она тебе не мешает.
  -Она мешает мне, - я сдержанно улыбнулась, - позавчера она ни за что не про что отравила моего парня. А если в следующий раз она убьет мою мать или моего отца?
  -Она связала тебя по рукам и ногам, - прошептал он.
  Впрочем, звук скорее был сравним с шелестом листьев. Помнится, именно эта метафора так популярна у современных авторов.
  -Господи, зачем это? Я не понимаю! неужели Богу так весело связывать псевдозло и псевдодобро и смотреть, что из этого получится?
  -Бога нет, - на этот раз голос его прозвучал уверенно и чересчур громко в пустом коридоре, - и никогда не было. Я долго живу, дольше, чем ты думаешь, и могу с уверенностью утверждать: бога нет. И дьявола нет.
  -Если нет бога и дьявола, значит, абсолютного зла тоже нет. И ты со своей теорией малость ошибся. Надеюсь, у тебя хватит интеллекта не отрицать этого?
  -Думаешь, ты - абсолютное зло?
  -Вообще-то очень хотела бы думать, что один из нас сошел с ума.
  -Но ты так не думаешь. Потому что, во-первых, этого никто не запрещал. А, во-вторых, Вера, если один из нас сойдет с ума, второй разнесет полгорода. Или полстраны. Или полмира. Да хоть всю галактику, - он развел руками, будто предоставляя мне действовать, - начинай, если руки чешутся что-то изменить.
  Я помолчала. Он испытующе смотрел на меня. Впрочем, всем видом давая понять, что любая моя реакция ничуть не огорчит его. И равнодушия, моей, а теперь почему-то и его верной защиты, не пробьешь.
  -Расскажи мне о своих рассказах.
  -Было бы странно слышать, что ты знаешь обо мне все, и не знаешь о рассказах.
  -И тем не менее я прошу.
  -Нет, Лестер. Ты требуешь. Но как хочешь. Не сомневаюсь, что время не идет, уроки не учатся, а потому я не боюсь прогулять физику. Слушай.
  Мне с самого начала не понравилась реальность. С самого рождения. Я о ней не думала; да что там, я в ней просто не жила. Но когда все же пришлось признать её существование, во мне поднялось... упрямство. И я начала писать, чтобы не потерять свой мир. Чтобы жить в нем, как в коконе, под защитой фантазии и воображения. Сначала я взяла мультипликационных героев и создала для них свой конец, отличный от оригинального сценария. Потом была героиня, бесконечно влюбленная в своего Ромео... мне было семь лет, я свято верила в любовь и клялась, что никогда не выйду замуж. Да ты же сам все знаешь... я писала, а когда уставала или не успевала, все равно жила в фантазиях. Другие герои, другая жизнь, другие возможности. Вопросов вроде: 'почему так не бывает в жизни?' или 'А вдруг я что-то делаю не так?' не возникало. Если этого не было в действительности, что ж с того. Это было в моей жизни и довольно. Когда тусклая реальность мне наскучивала, я просто покидала её. Пусть так нельзя, пусть неправильно, и все в таком духе; мне хотелось уйти, - я уходила. Мне хотелось писать, - я писала. Я построила для себя не просто замок. Я построила целый мир, где была центром, богом, героем. Я была всем.
  Знаешь, возраст многое делает с людьми. Еще пару лет назад я спокойно относилась к своим рассказам, писала как дышала, не задумываясь, не придавая большого значения. Воспевала все на свете: любовь, ненависть, страх, боль, одиночество, свободу, власть. Но так не может продолжаться вечно. 'Вылазки' в реальность становились все более продолжительными, а вернуться в свой кокон не так уж и просто. В конце концов я встретила Диму и, само собой, поверила в мечту. Будто он способен подарить мне то, что я испытывала в своих мечтах. Ведь нет ничего слаще и выше чистой любви.
  -Но любовь оказалась не такой уж чистой, не так ли? - усмехнулся Лестер.
  -Она оказалась не такой, какой я ожидала её увидеть. И все-таки я знаю, что мне несказанно повезло.
  -Дима замечательный парень, умный, красивый, добрый, что там дальше по списку?
  -Было бы здорово, если бы меня не перебивали.
  -Я тоже так думаю.
  -В общем и целом, если уж мне не дадут вдоволь поразмышлять на тему: какая я несчастная и никем не понятая, продолжу вкратце. Творчество стало единственной ниточкой, что связывает меня с ирреальностью, моим домом, моей вселенной. Время, когда я твердила, что мне нет места на этой земле, давно прошло; девочка выросла. Но мне и вправду бывает неуютно. И тогда стоит закрыть глаза... стены школы рухнут, вокруг на несколько миль раскинутся зеленые поля, над ними будут плавать пурпурные облака, легкие и воздушные, все похожие на каких-нибудь зверей или птиц...
  -И что? Не получается?
  -Прошу прощения?
  Лестер постучал костяшками пальцев по лбу с видом полнейшей безнадежности.
  -Не получается школу заменить лугом?
  -Я же тебе русским языком говорю...
  Он махнул рукой.
  -Я все понял. Твоя исповедь банальна, радость моя. Я изрядно утомлен.
  -В таком случае в твоих силах сделать так, чтобы я больше никогда тебя не утомляла. Кстати, как Зоя узнала, что я разочаровалась в Диме?
  Лестер пожал плечами и направился к двери женского туалета. С важным видом прошел сквозь неё.
  -Я не имею ни малейшего понятия, - донеслось из-за стены.
  В нашей школе стены чрезвычайно тонкие, даже шепотом сказанная тайна тут же становится достоянием общественности.
  -Твои фокусы способны удивить лишь малышей.
  -Ваша связь день ото дня становится сильнее. Ей не нужно находиться рядом, чтобы перехватить твою энергию.
  -И что мне с этим делать?
  -Подумать над своим поведением и постараться изменить...
  -Себя?
  Он резко открыл дверь и вернулся в рекреацию.
  -Я не могу тебе сказать. Попробуй изменить себя и смеха ради посмотри, что из этого выйдет.
  -Ну почему я? Я не настолько злая. Я уже говорила тебе.
  Он прищурился. Просверлил меня взглядом.
  -В тебе слишком много ненависти, перемешанной с болью. Я бы не протянул с тобой и дня.
  -Спасибо.
  -Скоро ты сама убедишься, что готова уничтожить полмира.
  -К счастью, мне это не под силу.
  -Кто знает, радость моя... кто знает.
  Он щелкнул пальцами. Я услышала отголоски отзвеневшего звонка. Урок еще не начался.
  Лестер исчез.
  Вспоминая это, я улыбаюсь. Его 'фокусы', которые на поверку оказались вполне реальным волшебством, если только такое словосочетание допустимо, меня даже не забавляли. Не пугали. Не трогали. С ним было легко, но ни намека на расположение или привязанность. Мы балансировали между презрением и насмешками, сомнительным товариществом, искренней неприязнью.
  Однако я могла сказать ему все. И уже только за это должна была бы ценить это изящное существо со стеклянными глазами, в которых не теплилось ни капли человеческого. Что ж, людям свойственно ошибаться. И мне в том числе.
  
  
  Глава 4
  Могу представить, что вы думаете. Кажется, нельзя найти в данной рукописи и страницы, где я бы не жаловалась на горькую свою судьбу. А между тем судьбу свою я выбрала сама. Жалеть о ней я не вправе, сокрушаться - тем более. Не стоит забегать вперед, но я делаю это непрестанно, за что прошу покорнейше меня простить. Пожалуй, следует перейти к последнему дню моего пребывания в школе. Тридцатого июня уж точно никто не учился. Мы провожали выпускников, нас провожали как выпускников. Суматоха стояла страшная. В воздухе витала весна, принося с собой романтичный настрой, навевая мысли о любви и прочих глупостях, лишая способности здраво мыслить. Перед глазами мелькали разноцветные шарики, красные, розовые, зеленые, ярко-голубые, кислотно-желтые, идеально белые рубашки, непозволительно короткие юбки.
  Признаюсь, и я, одна из самых ярых приверженцев брюк, в тот день втиснулась в черную юбку по колено. Чувствовала себя весьма некомфортно, вышагивая на шпильках вдоль школьных коридоров. Смотрела на других девочек, которые с фантастической легкостью, как будто только этим всю жизнь и занимались, порхали по школе, посылая томные взгляды парням из старших классов. Спрашивала себя: как могу я, несуразная, некрасивая, сравниться с этими малолетними феями и завоевать Диму?
  Стыдно не было. Обидно - тоже. И все равно недоумение, сменявшееся тревогой, не покидало меня до того самого момента, как я увидела Диму у ворот школы.
  Первая предательская мысль не заставила себя ждать.
  'А что, если он увидит, какая я страшная на их фоне, и сразу же уйдет?'
  За ней последовало еще более ужасное предположение:
  'Или проявит благородство и будет втайне страдать оттого, что его девушка такая дурнушка и совсем ему не подходит?'
  Сейчас, несмотря на холод и неотвратимость будущего, хочется от души рассмеяться и сказать: 'Господи, какой же дурой я была!'
  Может быть, мой юмор поубавит тревоги? И эта комната с голыми каменными стенами перестанет казаться такой неприветливой?
  Дима обнял меня и прильнул к губам. Я знала, что одноклассницы смотрят на нас с завистью и непониманием, ибо красивы они, а целовал он меня. Оторвавшись от Димы, я взглянула на них краем глаза.
  Внимание их принадлежало отнюдь не нам, а Зое... которая шла под руку с Лестером! Нет никакого сомнения в том, что одноклассники видели его. Одетый по последней моде, не в свою чародейскую мантию, а в джинсы и какую-то необычайно оригинальную кофту, которую, думаю, оценили бы все уважающие себя дизайнеры, он выделялся из толпы и претендовал на роль того самого 'принца', что будоражит умы всех современных девиц.
  Мысленно я благодарила небо за то, что Дима не заметил Лестера. Трудно объяснить, но их встреча не сулила ничего хорошего. 'Почему?' - спросите вы. 'Интуиция', - отвечу я, убедившись, что все попытки найти хоть сколько-нибудь логичное объяснение тщетны.
  Если вдуматься, все на свете имеет логическое объяснение. Земля круглая, небо голубое, коровы мычат и не летают. Любовь - следствие химических процессов в нашем организме, вселенная бесконечна, страсть кратковременна. Все давно доказано и расшифровано. Делать это заново, обращаясь к интуиции скептика и неисправимого циника - удовольствие сомнительное.
  Так, весьма неумело я подвожу вас к вопросу о высшей силе. В своей жизни я видела столько доказательств её существования, что в конце концов твердо решила: сверхъестественного не было и нет. Говорят, в ад попадают лишь те, кто верит в него. Если в моем мире не было полтергейстов, привидений, ведьм и прочей нечисти, возьму выше - бога или дьявола, его не должно было существовать и в действительности. Я не верила, будто после смерти может быть хуже, чем случается в жизни. Не верила, что в неудачах и боли своей следует винить провидение. За выбор, ошибки, проступки, за всю свою жизнь и совесть человек обязан отвечать перед собой и только, в трудную минуту взывать к собственному мужеству и благоразумию, а не повторять, не вникая в смысл: 'спаси и сохрани!'
  Всякий верующий или агностик, или просто индивидуум, убежденный в том, что мы знаем недостаточно, дабы судить о вселенной и её законах, упрекнет меня в излишней прямолинейности и простоте мышления.
  Как бы там ни было, так я думала тогда. А сейчас?
  Скоро он придет, и я понимаю лишь одно: если бог существует, то не для меня. Он остался вдали, где-то за горизонтом заблуждений и ошибок, где-то там, в неведении и счастливой наивности. После того, что произошло, мне не нужно Его прощения.
  Эта ночь будет длинной, читатель. Так давайте же продолжим следить за моей судьбой без промедления и лирических отступлений. Противоречия натуры толкают меня на философию, но холод и тяжкое предчувствие заставляют двигаться дальше, не уделяя должного внимания деталям.
  Итак, вернувшись к повествованию, я застаю себя, сидящей в машине отца.
  Второго июня я отправилась в деревню к бабушке с дедушкой, надеясь найти там спокойствие и умиротворение перед экзаменами. За окном проносились зеленые пастбища, раскинувшиеся под куполом ясного, безоблачного неба; ветер врывался в салон машины, приятно обдувая мое лицо; мобильный телефон то и дело загорался извещениями о сообщениях Димы с пожеланиями приятного пути; будущее представлялось окрашенным в самые светлые тона.
  Две недели обещали быть наполненными тихими радостями деревенской жизни, подготовкой к экзаменам.
  Знаю, у многих в деревне или на даче есть целое общество друзей и знакомых; всех нужно повидать, со всеми поговорить, о всех справиться и поинтересоваться свежими новостями. Такое общество, состоявшее вперемешку из 'местных' и 'приезжих' имелось и в моей деревне. Вот только я к нему не принадлежала. Возможно, виною тому моя необщительность или даже стеснительность, которую некоторые ложно истолковывают как скромность. Но факт оставался фактом: друзей у меня не было, заводить их я не стремилась: всем сердцем жаждала уединения.
  Не тут-то было. Уже через несколько часов после того, как я приехала, какая-то девочка позвала меня через забор.
  -Ты здесь новенькая? - весело крикнула она.
  Девочка была загорелая, бойкая, с запутанными волосами и пухлыми руками. Движения её казались чересчур резкими, а голос - чересчур громким.
  -Нет.
  Я снова принялась за отложенную книгу.
  -Тогда почему раньше я тебя не видела?
  -Не знаю.
  -Как тебя зовут?
  -Вера.
  -А ты надолго?
  -Нет.
  -Пойдем гулять?
  Я набрала в легкие побольше воздуха. Я умею должным образом отвечать столь нахальным девочкам младше меня на несколько лет, которым нечем заняться. Но перед глазами вдруг возникло кроткое Зоино лицо, её большие печальные глаза. Конечно, ей будет трудновато найти меня в деревне. Но...
  -Хорошо.
  Я молча шла с ней рядом, гадая, может ли Лестер быть где-то поблизости. Тогда, после школы, они ушли куда-то вместе. Я успела перехватить преданный и полный обожания взгляд, подаренный ему Зоей. Что ж, они не только были знакомы. Не исключено, что передо мной разыгрывалась занимательнейшая любовная история между хранителем и подопечной, какие бывают только в фильмах.
  -Ты давно здесь? - щебетала девочка.
  -Нет.
  -Ты всегда такая неразговорчивая?
  -Не... - я рассмеялась, - да. Признаться, есть немного.
  -Понятно. Меня Марина зовут. Я тут за местную. Уезжаю только зимой.
  -Как интересно.
  -Да не сильно-то интересно тут торчать, когда никого нетути.
  -Надо думать. А куда мы идем?
  Уже около получаса мы брели по каменистой дорожке. Джинсы мои из черных превратились в серые: слишком пыльно тут было; ноги подустали.
  -Да так. Надо ж тебя познакомить, а то скиснешь совсем.
  -Ой, нет...
  -Ты не стесняйся, главное. Все тут свои, чай, без церемоний.
  Я остановилась. Вернулись прежняя решимость и равнодушие к таким вот 'местным', которым нечем заняться летом. Плевать на Зою и Лестера, плевать на эту девчонку. Если вдруг её не станет, совесть не станет меня мучить. Я её совсем не знаю. Она - никто и даже меньше.
  Тем временем Марина протянула мне руку. Широко улыбнулась, обнажив белоснежные, крепкие зубы.
  -Да ты не переживай, Верунь. Все ладно будет.
  Секунду я смотрела на свежий шрам у неё на запястье. Такая ровная красная ниточка, протянувшаяся вдоль вены.
  -Конечно, будет. Так с кем ты меня познакомить хочешь?
  Можете называть меня лицемеркой, бездушной, черствой... как угодно. В отсутствии совести, помнится, я сама призналась не так давно. Меня заинтересовала не девочка, но шрам у неё на запястье. Самоубийство в деревне? Почему бы нет. Зачем говорить об этом со скорбью, когда всего-навсего любопытно?
  Марина познакомила меня со своими подругами. Справедливости ради стоит заметить: не все они были столь простыми и недалекими, как их 'местная' приятельница. В доме одной из них меня пригласили поиграть в карты, подробно расспросили о личной жизни, о школе, о грядущих экзаменах, - словом, обо всем, что так мало значит в действительности.
  Несмотря на раздражение, я отвечала вежливо, с увлечением и даже азартом играла роль открытой и общительной. Не ради них и не для Лестера, но для собственного удовлетворения. Потому что не было в их маленькой общине такой девочки или девушки, которая не имела бы на руке шрама после неудачной попытки проститься с жизнью.
  Это напоминало какое-то массовое помешательство. Я не стремилась стать его частью, однако страстно желала понять. Вникнуть в то, что, во всей видимости, завладело этими молодыми особами разного возраста, класса, если позволено будет мне так консервативно выразиться. Что заставило всех, как одну, порезать вены? Причем так искусно, что все остались живы?
  -Расскажи о себе, - попросила старшая, Аня, крупная, высокая девушка двадцати двух лет с обручальным кольцом на безымянном пальце.
   -Право же, рассказывать особо нечего. Учусь, живу, мечтаю. Была бы счастлива сообщить нечто о своей уникальности, но не обладаю таковой.
  По их реакции я поняла, что здесь не принято говорить слишком длинно.
  -Что ж... пожалуй, мы могли бы снова прогуляться, - нерешительно произнесла я.
  -Да не вопрос! - отозвалась Аня и звонко расхохоталась.
  Я не успела заметить, как уже две девочки, словно старые подруги, подхватили меня под руки и бодро зашагали на улицу.
  Я была несколько обескуражена их весельем, если не сказать раздражена. Однако позволила увлечь себя к лесу. Лес был редкий, молодой, сквозь тонкие ветки деревьев солнце нещадно пекло голову. Вскоре он сменился более густой порослью, а потом и вовсе закончился. Передо мной раскинулась картина прямо таки средневековая: рыхлая влажная земля усеяна покосившимися крестами и холмиками, едва заросшими травой; в отдалении темнеет невзрачное миниатюрное здание, сколоченное явно наспех из потемневших от времени досок; прямо у моих ног плещется жижа сомнительного происхождения, из самых безобидных догадок - лужа после последнего дождя, не успевшая высохнуть и смешавшаяся с грязью. Идеальное место для разного рода ужасов и мистификаций, вот что я вам скажу.
  -Забавное место, - пробормотала я и оглянулась на своих новоявленных подруг.
  Они молчали. Одна девочка даже перекрестилась.
  Я решила: сейчас или никогда.
  -Это как-то связано с вашим суицидом?
  На меня воззрились с недоумением.
  -С вашими шрамами? - уточнила я.
  -Это что-то вроде игры, Вера, - ответила Аня. Голос её был вполне серьезен. - Совершенно безопасно. Не волнуйся. А здесь - часть кладбища... современного. Куда мы можем ходить.
  -Ну, знаете, - досада подкралась незаметно и завладела мной полностью, - знаете что, уважаемые. Я в ваших играх участвовать не собираюсь. Место, бесспорно, живописное. Однако не до такой степени, чтобы можно было в первый же день потерять голову.
  До сих пор эта фраза будоражит мой разум. Почему в первый день? Ведь за 'первым' непременно последует и второй, и третий... может, тогда терять голову вполне уместно?
  Я ожидала настойчивости с их стороны. Да что там, я вообразила, будто это по меньшей мере секта, а я - несчастная жертва внушения. Но меня отпустили безропотно. Марина даже вызвалась проводить до дома.
  Я пожала плечами. Кажется, даже фыркнула, одарив их презрительным взглядом на прощанье.
  -А ты почему не осталась?
  Она замялась.
  -Ну... мне больше нравится одной. Без свидетелей.
  Если бы в этот момент я что-то ела, я бы, конечно, поперхнулась.
  -Да что ты.
  -Да. Может, ты потом поймешь. Понравится. Одной всегда лучше.
  Я уже почти жалела, что Лестера нет рядом. А вместе с ним и Зои.
  Впрочем, что могла она сделать? Покалечить их? Возможно. Но до извращенного разума ей не добраться вовек.
  Ночь я провела в раздумьях. Книги не читались, рассказ не писался. Что могло быть такое в этой заброшенной церквушке? Привидения? Демоны? Ведьмы, вампиры, оборотни? Какого черта происходило в этой богом забытой деревне?
  Наутро мне не оставалось ничего другого, кроме как удовлетворить своё любопытство.
  Говорить сейчас с грустью: 'лучше бы я никогда не делала этого' по крайней мере глупо. Жалеть не о чем. Я причинила людям столько вреда, что даже самые страшные страдания и неудачи не способны искупить всего.
  Грязь хлюпала под ногами; каждую минуту я рисковала поскользнуться, задев надгробие. Страха не было и в помине. Что может скрываться в старой церкви? Разве только съемочная группа, вознамерившаяся снять очередную банальность в духе Альфреда Хичкока.
  Внутри было сыро, влажно и темно. По ту сторону хлипкой стены вовсю светило солнце, здесь же царствовала абсолютная мгла. И тишина. Я сделала несколько шагов. Под подошвой скрипнула доска. Потом снова. Я дошла до стены и уперлась в неё рукой. Скрип прекратился. Замер в нескольких сантиметрах от меня.
  Не знаю, как объяснить. Свалить все на ту же пресловутую интуицию? Банально, не находите? И все-таки я всегда чувствую присутствие живого существа рядом.
  Чувствовала и теперь. В темноте я улыбнулась. И даже расслабилась.
  -Лестер, ты знаешь, эти фокусы меня нисколько не смущают, - сказала я в пространство, - лучше пугай этих девочек, если больше нечем развлечь себя.
  Я обернулась и различила в шаге от себя фигуру. Лица я не видела, зато силуэт представлялся довольно отчетливо. Человек был Лестера ниже ростом и более широкоплеч. Брови мои взметнулись вверх.
  -Даже если это не ты, не стоит играть со мной в кошки мышки.
  Вдруг фигура дернулась. Одновременно я почувствовала холодные пальцы на запястье. Все произошло слишком быстро. Происходящее я осознала только в чьих-то крепких объятиях. Рука была неестественно вывернута. От человека пахло лекарствами.
  На мгновение разум зацепился за эту неувязку, но тут же вернулся к главному: к внутренней стороне кисти прижимались чьи-то губы. И зубы. Знаю, что сравнение избито до крайности, однако готова поклясться: они действительно были острыми как бритва! Боль пульсировала где-то между рукой и сердцем. Человек пил мою кровь, распоров кожу зубами.
  -Это не Лестер? - спокойно поинтересовалась я.
  Губы оторвались от моей руки.
  -Нет.
  -Значит, вампир?
  -Нет.
  Каждый раз, когда ситуация зашкаливает за рамки обыденности, равнодушие накрывает меня с головой. Думается, это неплохая черта: если случится что-то действительно страшное, я смогу не удариться в панику. В парке наедине с подвыпившими мужчинами, в заброшенной часовне с неопределенным субъектом, имеющим вполне определенные проблемы с психикой, - везде хладнокровие приходило на выручку подобно холодному душу.
  -В таком случае, зачем вы пьете мою кровь?
  -Надо.
  Голос был сиплый, низкий. Несомненно, мужской.
  -Я бы не сказала, что мне приятно.
  -Жизнь вообще несправедливая штука.
  -Я бы даже сказала, что мне больно.
  -Это печально.
  -Вы собираетесь меня убить?
  -Нет.
  -Тогда какого черта?
  Вместо ответа его губы снова коснулись моей кожи.
  -Я сейчас потеряю сознание.
  Он не реагировал. Я дернулась. Мне даже удалось локтем пнуть что-то мягкое. Видимо, это был его живот.
  -Не переживай, все хорошо.
  -Распространенное заблуждение.
  Мне не оставалось ничего другого, кроме как действительно 'упасть в обморок'. Как и предполагалось, трапеза тотчас прекратилась. Где-то в сантиметре от моего лица чиркнула спичка.
  Мозг мой усердно работал, пытаясь найти хоть какое-то рациональное объяснение происходящему. Объяснения не находилось, и я продолжала лежать на полу с закрытыми глазами.
  Открыть их я не решалась: ждала, пока неизвестный уйдет или хотя бы отвернется; я вскочу и предприму попытку сбежать из этого логова. Вероятность того, что все бы получилось, была ничтожно мала, но не ждать же прикажете, пока потеря крови даст о себе знать.
  И все же я позволила себе взглянуть на него из-под опущенных ресниц. Наклонившись, рядом со мной на корточках сидел мужчина лет двадцати двух, наружности весьма приятной. В глаза бросилась странная особенность его кожи: очень бледная, почти белая, она была сплошь испещрена мелкими язвами, какие остаются после оспы. Вьющиеся черные волосы обрамляли его лицо, густые брови и высокий лоб создавали впечатление человека решительного и волевого; вздернутый подбородок подтверждал эту догадку; с толку сбивали только глаза - зеленые, выразительные, добрые. В тот момент он смотрел на меня едва ли не обеспокоенно.
  -Ты меня слышишь? - с расстановкой произнес он.
  Прежде, чем я решилась ответить, он туго перетянул рану на запястье бинтом.
  Складывалось впечатление, будто делать это ему приходилось не раз.
  -Ну, допустим.
  Я подвигала рукой.
  -В порядке?
  Я собиралась вскочить и сказать очень громко и отчетливо, что считаю его душевнобольным. Но все, что удалось сделать - подтянуть к себе ноги.
  -А с какой стати мне быть в порядке? Я приехала сюда пару дней назад и осматривала местные достопримечательности. Вдруг нечто, что отказывается называться вампиром, начинает пить мою кровь. И после этого участливо спрашивает, в порядке ли я.
  Признаться честно, в конце фразы я намеревалась поставить не один восклицательный знак. Но сказано это было настолько тихо и безразлично, что ни о каких выражениях эмоций не может быть и речи.
  Склонив набок голову, я продолжала рассматривать его. И вправду - высокий, широкоплечий мужчина, облаченный в то, без чего не обходится ни один современный человек - джинсы и футболку.
  -Так ты случайная жертва?
  -А тебя не подсылал Лестер?
  Он заглянул в мои глаза и с улыбкой спросил:
  -Кто такой Лестер?
  -А ты кто такой?
  -По-моему, слишком много вопросов.
  -И ни одного ответа.
  -Это можно исправить. Я местное привидение.
  -В таком случае я местная фея. Очень приятно.
  -Я думал, ты как все.
  Я помолчала. Смысл суицидальных шрамов становился понятен.
  -Ты пьешь их кровь?
  -Обычно не так... насильственно.
  -Надрезаешь?
  -Да.
  -И потому такие шрамы.
  -Совершенно верно.
  -Я не хочу, чтобы кто-то пил мою кровь.
  -Я уже понял.
  -И ты не станешь?
  -Нет.
  -И позволишь уйти?
  -Конечно.
  -Тогда всего хорошего?
  -Приятно было познакомиться.
  Я встала. Он молча наблюдал за мной. Попыток помочь не было. Задержать, впрочем, тоже.
  Не поворачиваясь спиной, я наощупь продвигалась к выходу. Когда его фигура скрылась из виду, ладонь опустилась на некую выпуклость, которую при наличии воображения можно было бы принять за ручку двери. Я выскользнула из церквушки.
  Что бы вы подумали на моем месте? Признаться честно, первые несколько минут я гадала, как можно скрыть следы укуса. Кровь остановилась, боль утихла, моё моральное состояние было восстановлено.
  Ни тревоги, ни шока, ни вопросов вроде: 'что это было?' или 'я сошла с ума, да?' не последовало. Я медленно шла, перешагивая кресты, старые могилы, разглядывала бинт, землю под ногами.
  В вампиров я не верила и не верю. Помнится, в детстве читала кое-что о них. Бессмертные существа, красивые, таинственные, безжалостные. Нежные, страстные, в то же время бесчувственные и неприступные, на протяжении веков они привлекали внимание и дарили людям надежду на вечную жизнь.
  Небезызвестный факт: мы верим в то, во что хотим верить.
  А горькая правда, доказанная, аргументированная, сродни нерушимым истинам, не имеет веса. Она ничтожна в сравнении с мечтой.
  
  
  Глава 5
  Комната моя маленькая и темная. Не сомневаюсь: в доме есть еще комнаты, просторные, с высокими потолками, старинной, шикарной меблировкой. Однако они не занимают меня. Несмотря на то, что не робею перед всякого рода мистическим и странным, более того, в него не верю, мне не хочется бродить по этому заброшенному зданию, где всякая доска и щепка таит в себе историю, воспоминания, опасность: провалиться здесь или упасть ничего не стоит.
  Я оглядываюсь вокруг. Тревога, сковавшая сердце, уступает место спокойствию. Уверенности в том, что все непременно будет хорошо, нет. В то же время я знаю: лучше, чем сейчас, не будет. Вот она, кульминация. Выбор сделан. В душе ни жалости, ни отчаяния. Осознание того, что иначе быть не могло, да и не должно.
  Свеча догорает; на исписанные листы падают последние блики света; глаза мои устали, руки вконец окоченели совершенно. Кажется, что сил писать не осталось.
  Я уже слышу шаги. Быстрые тяжелые шаги. Я узнаю эти шаги. А потому кладу на время перо. Сейчас свершится невозможное.
  
  Передо мной ярко и весело горит новая свеча. Но руки дрожат, буквы прыгают, а по щекам льются слезы. Эти слезы сродни слезам счастья и бесконечной, невыразимой радости. Однако в моей душе не просто счастье: нечто большее, тесно переплетающееся с болью, с горечью. Радость не безграничная, - она выстраданная. Я столько ждала этого, - всю жизнь, - что поверить не остается сил.
  В такие моменты я готова объять весь мир, верить невозможному, любить людей. Что ж... если я расскажу по порядку, вы поймете: все вышеперечисленное исполнилось.
  С момента последней записи прошло около получаса. Самые долгие и краткие полчаса в моей жизни. Он появился через несколько минут после того, как я услышала шаги на первом этаже. Он шел стремительно, уверенно.
  Его ладонь коснулась ручки двери, слегка сжала её. Дверь скрипнула и податливо отворилась. И вот... На пороге стоял он.
  Ни одного литературного таланта не хватит, чтобы описать мое состояние в тот момент. Никакие краски и слова не заменят палитру чувств, самых разных и противоречивых. Впрочем, очевидно одно - страха среди них не было.
  Он стоял неподвижно, внимательно вглядываясь в мое лицо. Он был высоким и худым, с правильными чертами лица, со взглядом исподлобья, который многие назовут тяжелым. Темно-русые волосы его спускались до плеч, глаза смотрели прямо; в них читалась дерзость, открытый вызов, будто заявление о том, что ни одно мнение мира не заставит его хоть что-то изменить в себе. Тонкая складка на переносице, свидетельствовавшая о том, что этот человек когда-то не переставал хмуриться, противоречивая утонченность, сопутствовавшая ей природная неукротимость, близкая дикости, свободной, непокоренной, упорной, - все эти характерные черты, присущие Эдгару, пленили в одно мгновение. Знаете, я ведь и раньше видела Эдгара... Тогда его одежда, его черты оставались неясными. Теперь он стоял передо мной, облаченный в белую рубашку с длинными манжетами, какие носили, быть может, век назад, в жилет, застегнутый на все пуговицы. У него была странная обувь и странные, причудливого покроя брюки. Стало быть, таким я сама ожидала его увидеть.
  Он был сдержан, но за внешним равнодушием скрывалась мощь, внутренняя сила, непоколебимая воля, неукротимая страсть. Его холодность была лишь маской; я счастлива, что увидела за ней того, кого ждала и любила всю свою жизнь.
  -Добро пожаловать, Эдгар, - произнесла я и встала ему навстречу.
  Он подошел ко мне; остановился в нескольких шагах. Молчал. Потом протянул руку и коснулся пальцем моих губ.
  -Здравствуй, Вера.
  Ладонь моя ответно коснулась его щеки. Его кожа была теплой и мягкой, его губы - сухими. Он был живой, мой Эдгар, тот, кого по всем законам не должно было существовать, стоял передо мной, улыбался едва заметно уголками губ. Темно-серые глаза его устремлены были на меня и, готова поклясться: в них горела любовь, искренняя, настоящая, вечная. Та любовь, о которой я писала всю жизнь, и в которую всю жизнь не верила.
  Минута... я смотрю на него, не в силах оторвать взгляда. По щекам моим льются слезы. Я так люблю тебя, Эдгар.
  Внезапно он шагнул ко мне, оказавшись совсем близко. Заключил в объятья. Я жалась к нему и плакала, водила рукой по его спине, по русым волосам. Хотелось сейчас, не медля, подарить ему и восполнить все то, чего он был лишен долгие годы: ласку, тепло, нежность; хотелось в одно мгновение узнать его совершенно, запомнить каждую черту его лица, его запах, его взгляд, его прикосновения. За все время, пока маялась, мучилась. За наше одиночество, деленное надвое.
  -Эдгар... Я не верю...
  Голос мой утих, почти пропал; так всегда бывает в моменты наивысшего волнения, радости или горя. Но все сказано, все пережито. Осталась главная ночь в нашей жизни, за ней - целая вечность, и он, мой Эдгар.
  Волосы мои рассыпались по плечам; он зарылся в них лицом. Он выше меня на голову, ему приходится наклоняться, чтобы коснуться меня или поцеловать.
  Эдгар молчал, со всей силой, на какую был способен, до боли прижимая меня к своей груди. Он так и не научился ладно облекать свои чувства в слова, обнаруживать их или показывать.
  -Я так долго ждала тебя.
  Я плакала и смеялась одновременно, как только абсолютно счастливые люди и умеют делать. Подняла голову, встретилась с ним взглядом. Глаза его медленно наполнились слезами.
  Я шептала его имя и в том находила великое наслаждение. Я не отпускала его, касалась его волос, груди, лица, все еще не смея верить, что вот он, мой Эдгар, моя любовь и моя судьба, стоит передо мной, обнимает меня. Что он просто рядом, и уже никто, никто его не отнимет!
  -Я люблю тебя, Эдгар.
  Я осторожно вытерла слезы с его щек. Погладила его по голове, точно ребенка. А между тем он старше меня на четыре года. Но что с того? Он слишком долго не знал ласки и любви. Но все же сохранил способность к ней в своем сердце.
  -Я люблю тебя, Вера, - твердо произнес он, - и отомщу тем, кто заставил тебя страдать.
  Я не отвечала. Глаза говорили больше слов. Кожа под его пальцами пылала. Хотелось молчать часами или говорить, неважно, только чувствовать его бьющееся, живое сердце рядом, соприкасаться душами... нет, душой - одной на двоих.
  -Я оставлю тебя на короткое время. Обещаю: после этого я больше никогда тебя не покину.
  -Да... Я твоя, Эдгар. И всегда была твоей.
  Он поцеловал меня. Властно, но не грубо. В его прикосновениях, поцелуях, во всем его обращении нежности было ровно столько, сколько жесткости; в его чертах таилась необъяснимая мягкость, стоило лишь вглядеться. Поцелуй был коротким, незабываемым. Сказочным. Впрочем, сказка теперь реальна.
  Не оборачиваясь, он вышел.
  
  За окном молния чертит на черном лоскутке неба перевернутые распятия. Ветер ревет, гнет деревья, ветер неистовствует, ибо этой ночью совершается невозможное.
  Любовь выше невозможного. Надеяться и верить - идеалы старые и потрепанные. Любовь выше всего: морали, совести, чести, выбора, вселенной с её законами, запретами, с её богом и дьяволом. Святая и жертвенная любовь была и будет. Через века она взывает к избранным, способным, словно на алтарь, положить к её ногам и жизнь, и будущее. Я вознаграждена сполна тем, что слышала, как бьется его сердце. Уже только одним взглядом и одним прикосновениям я счастлива.
  Я люблю этого человека.
  Пусть природа восстает против новой морали и новых убеждений, пусть ирреальность останется навсегда сказкой. Моя ирреальность смыта потоком слез, боли, жертв.
  Нам отпущена всего одна ночь. Я знаю, скоро Эдгар вернется. Потому продолжу свое повествование. Завтра меня здесь уже не будет.
  
  Надо заметить, рана на запястье быстро затянулась, не кровоточила, не доставляла неудобств. Однако я избегала появляться на улице, как будто то, что коснулось моих новых знакомых, теперь затрагивало и меня; как будто я была одной из них.
  Я сидела в доме, в сотый раз перечитывала учебники, методические пособия, готовилась к экзаменам. За окном солнце немилосердно жгло землю, столбик термометра показывал тридцать градусов тепла, жара стояла такая, словно еще чуть-чуть, - мир накалится и треснет по швам. Мысли путались, сливались, сплетаясь в причудливую паутинку, где каждая новая нить была вопросом, а ответов и вовсе не было.
  Изучение учебников перемежалось непрестанными поисками информации в Интернете. За несколько дней я узнала все о вампирах, - информация лишь забавляла меня, толкала воображение на создание новых историй и сюжетов. Впрочем, написать новое о вампирах трудно, почти невозможно. За века эта тема изъезжена вдоль и поперек; писатель, взявшийся за тему вечного голода, бессмертия, неземной красоты, заранее обречен на провал: ничего банальнее в наши дни не отыскать в книжных магазинах.
  Мифы о вампирах зародились задолго до того, как шотландский писатель Брем Стокер догадался связать их с весьма неординарной личностью середины пятнадцатого века, графом Владиславом Дракулой. Дело в том, что мифы эти могли иметь и, скорее всего, имели вполне банальные основания. Если после смерти человека внезапно погибали его родственники, молва приписывала злодеяния вампиру. В целях предотвращения катастрофы могила покойного вскрывалась. Что видели испуганные люди? При взаимодействии с воздухом газ, оставшийся в мертвом теле, выходил наружу: слышалось характерное бульканье, что при наличии воображения можно было принять за стоны. Неестественно длинные ногти выдавали: после 'смерти' покойник продолжал жить. Однако давно доказано: при усыхании плоть сжимается, оголяется та часть ногтей, которая была скрыта кожным покровом.
  Порой тело находили в неестественном положении, на лицах умерших - гримасы ужаса, боли. Проблема не в вампирах, а в развитии медицины того времени: зачастую человека, впавшего в летаргический сон, в кому, или даже потерявшего сознание, принимали за умершего. Легко представить себе чувство 'покойника', очнувшегося под землей. В попытках выбраться несчастный не раз переворачивался в гробу.
  Прочитанное в Интернете доказало мне: вампиров не существует. В таком случае деревня оказалась под влиянием психически нездорового человека, который возомнил себя таковым? И все эти девушки всего-навсего развлекаются, подыгрывая ему?
  Поиски продолжились. Когда я уже отчаялась найти хоть какие-то факты, судьба сжалилась: на одном из сайтов обнаружилась весьма полезная ссылка.
  Спустя полчаса я отправилась в гости к Марине.
  Решила сыграть ва-банк. Молча развязала бинт и показала ей свежий след от укуса.
  -Я так и знала, - воскликнула она и по-сестрински обняла меня.
  Все внутри восстало против такой нежности, но я сдержалась.
  -Да.
  -Обычно он использует скальпель.
  К горлу подступила тошнота.
  -И вам это нравится?
  -А тебе разве не понравилось?
  Я промолчала.
  -Он удивительный. Необыкновенный. Ранимый. Ты полюбишь его.
  -Зачем? То есть я хотела сказать: почему?
  Она с любовью коснулась шрама на своей руке.
  -Это связь.
  -А если я захочу разорвать её?
  -Ты не захочешь, Верочка.
  -Ну, хорошо. Допустим. Вы, что, всей толпой ходите в эту церквушку, просите его покусать вас?
  -Иногда да... но чаще по отдельности. Личное.
  Она наклонила голову так, что волосы закрыли её лицо. Плечи её затряслись. Крупные слезы упали на подол коротенького платья.
  -Он такой... Вера... такой... я умру, а он будет жить вечно. И я никогда больше не увижу его!
  Все, что мне осталось сделать, положить руку ей на плечо и сделать вид, будто я все понимаю.
  -А почему он будет жить вечно? - как можно мягче спросила я.
  Она вскинула голову, глаза её загорелись.
  -Он же вампир! Он пьет кровь и не выходит из своего укрытия...
  -Он не выносит света?
  -Конечно! он такой... сверхъестественный!
  Видимо, бедная девочка не нашла других слов, чтобы описать этого человека.
  -А как он здесь появился?
  -Я не знаю. Я сама втянулась год назад.
  -И что, он живет в этой старой церкви, питаясь лишь кровью молоденьких девушек?
  Она кивнула. На момент мне стало жаль её невежество и доверчивость.
  -Он говорил тебе что-нибудь?
  -Чаще он молчит...
  -Что ж, Марина, удачи тебе.
  Дома я еще раз перечитала статью. Все сходилось. Однако я не могла быть уверенной на сто процентов. И потому не оставалось другого, кроме как проверить лично.
  Надо признаться, на этот раз я была осторожнее. С грохотом захлопнула за собой дверь, лишив возможности принять себя за робкую жертву; включила фонарь; двигалась преимущественно по стене, стараясь не поворачиваться спиной к темноте, из которой в любую минуту мог появиться 'вампир'. За алтарем оказалась маленькая комнатка. Я толкнула ногой дверь.
  -Выключи, пожалуйста, фонарь.
  Он смотрел на меня без агрессии и насмешки, без интереса и азарта. Слепо жмурил глаза, будто свет причинял страдания.
  Но и это объяснимо: человек, большую часть жизнь проведший в темноте, не выносит даже искусственного света.
  -Не выключу.
  Однако я опустила фонарь.
  -Ты мой завтрак? - скучающе спросил мужчина.
  -Нет. Я просто хочу узнать одну вещь. Это порфирия?
  Лицо его было в тени, однако я заметила, как брови взметнулись вверх.
  -Да. Надо думать, тебе кто-то подсказал?
  -Интернет подсказал.
  -Выключи фонарь.
  -Даже не подумаю.
  -Я же тебя не съел в прошлый раз.
  -Я не собираюсь потакать глупостям. Я пришла, чтобы убедиться и уже ухожу.
  -Выключи фонарь, и мы поговорим.
  -О том, что жизнь несправедливая штука?
  Он пожал плечами и шагнул вглубь темноты. Мне хотелось больше узнать об этом человеке. Я выключила фонарь. Но атаки не последовало. В метре от меня зажглась свеча. Я огляделась.
  В центре маленькой комнатки стоял стол, вокруг - несколько стульев. В углу висела большая икона с потрескавшейся позолотой. Стены были деревянными; пол скрипел под ногами; обстановка походила на средневековую. В глубине комнатки я заметила также миниатюрный диван - единственное свидетельство того, что за пределами этого замкнутого мира царил двадцать первый век.
  Мужчина сел за стол и знаком указал на стул рядом с собой.
  -Меня зовут Лев.
  -Вера.
  Я не знала, о чем с ним говорить. Молча разглядывала его лицо, на котором играли блики неровного света. Он тоже смотрел на меня и молчал. Казалось, будто он не испытывал ни малейшего дискомфорта от затянувшейся паузы; будто он был одним из тех немногих людей, с которыми можно помолчать обо всем: о том, что одиночество завладело всецело моей душой, что внешнее спокойствие скрывает отчаяние, что жизнь запутала меня совершенно, а человека, который бы наполнил смыслом поиски ответа, нет и никогда не было. В его мутно-зеленых глазах читалось равнодушие и только. Это равнодушие, не интерес и не любопытство, ободрили меня. Из всего мира ему нужна была лишь кровь, немного понимания и целая вселенная свободы. Я не нужна была ему. И потому заговорила:
  -Ты всегда так жил?
  -Смотря что ты имеешь ввиду, маленькая Вера, - откликнулся он. Губы тронула едва заметная улыбка, - я не всегда жил в этой темнице с заколоченными окнами. Когда-то был и родной дом, и любящие родители, и несбыточные мечты.
  -Но все это оказалось не для тебя?
  -Все это изначально было не моим... - с его лица не сходила улыбка; спокойная улыбка человека, который страдал столько, что больше не может или не смеет: новая боль разорвет его на части. Новая боль как новая смерть, за которой не наступит возрождение. - Я просто нашел своё место в жизни.
  -Здесь? в этой деревне?
  -Не стоит думать обо мне хуже, чем есть на самом деле. Не стоит презирать людей вокруг себя. Каждый из них достоин больше, чем мы можем им дать, маленькая Вера.
  В голове на мгновение мелькнула мысль, что он играется со мной. Изучает. Это позабавило меня. Я пришла сюда для того, чтобы исследовать его, и вот теперь он исследовал меня, не пытаясь этого скрывать. Я разгадала его тайну; я поняла его. Этого было достаточно, чтобы возненавидеть меня. Но он только изучал, заглядывал в мои глаза своими зелеными глазами и тут же отводил их, пряча лицо в тень.
  -У моего презрения долгая история.
  -Но ты пришла сюда для того, чтобы услышать мою историю, не так ли?
  -Нет. Мне все равно, что с тобой было. Скоро я уеду и не вспомню ни этого кладбища, ни тебя, ни девушек, которых ты обманываешь.
  -Они хотят обманываться. Разве ты не убедилась в этом?
  -Хотят... но ты не настолько добр, чтобы дарить им желаемое. Ты просто потакаешь своим потребностям.
  -Разве это не естественно? Разве твоя статья не может оправдать меня?
  -Не мне судить твой выбор, Лев.
  Глаза его внезапно потускнели, лоб прорезали суровые линии. Он сдержался, однако я успела заметить мимолетный порыв стукнуть кулаком по столу.
  -Выбор? Глупая! У меня нет выбора. Не было и не будет. Никогда. Я угасаю день ото дня. Ты не знаешь, что такое непрерывная боль и осознание того, что ты бессилен перед судьбой и смертью!
  Я задумчиво наблюдала за ним. В душе боролось противоречивое: желание дотронуться до его руки, успокоить и возмущение, что-то, затаившееся в глубине сознания, жесткость, мне самой неясная.
  -Я знаю, что такое бессилие перед судьбой, - ровно произнесла я.
  Пальцы продвинулись на несколько сантиметров к его руке, но замерли. От него не ускользнул этот жест, мое смятение, моя борьба.
  -Я думаю, тебе надо идти, маленькая Вера. Возвращайся к своей безмятежной жизни. Ты узнала все, что хотела.
  Я встала, более не опасаясь поворачиваться к нему спиной или отступать в темноту. Гордость взыграла во мне... гордость моя - мой враг, она часто толкает на необдуманное, странное, необъяснимое, импульсивное; после я жалею и корю себя, но тщетно: дело сделано, сказанного не воротишь.
  -Пока.
  Я хотела остаться; ему было безразлично моё присутствие. Я ушла, несколько раз поскользнувшись на влажной земле, думая о том, что все-таки победила, доказала себе прежде всего: чудес не бывает, а вампиры - выдумка. И тут же вспомнился Лестер, его легкое волшебство, загадочная аура, которая могла притянуть, пожалуй, всех, кроме меня. Он не раз доказывал обратное уже хотя бы тем, что без труда читал мои мысли.
  Интересно, когда здесь появится Зоя? Приедет ли Лестер с ней? Что будет, когда Зоя отравит Марину, или сломает ей руку, или убьет её? впрочем, нет. Безразличие заразительно, Лев сумел передать мне часть своего равнодушия, Марина теперь значила не более неба над головой, теплого, голубого, банального.
  Когда я оказалась у порога дома, в кармане зазвонил телефон. Почему-то я была уверена, что это Лестер, что снова номер не определится, и все это напомнит сказку более, чем если бы она существовала в действительности.
  Но я ошиблась. Трубка заговорила голосом Димы, таким далеким и близким одновременно.
  - Ты не хочешь вернуться в город? - спросил он после короткого 'привет'.
  -Если тебе не хватает девушки, можешь изменить мне. Уверяю тебя, я всё пойму и прощу.
  Теперь, спустя некоторое время, что кажется вечностью, я могла бы пристыдить себя за несправедливость, за то, что не ценила искренность Димы, его заботу, его отношение ко мне. Всякое бывало: мною игрались, меня любили неправильной, больной любовью, от меня зависели, мною обманывались. Дима же относился ко мне по-своему просто и легко, он был, как я уже говорила, идеальным парнем своего, идеального времени. Возможно, будь и я частью этого времени, этой среды, современной мне атмосферы, мне не пришлось бы искать своё счастье так далеко от реальности. Что ж, читатель, все сложилось так, как сложилось. Я жертвую собой, но не жертвую идеалами. Не это ли важнее всего?
  -Зачем ты так, Вера? - в голосе его слышалась обида.
  Но я услышала еще и пристыженность. Оттого, что я так быстро разгадала его план.
  -Не знаю, зачем. Я не приеду до самых экзаменов.
  -Я скучаю.
  Я прошлась вдоль забора, с небывалым вниманием разглядывая белые сандалии, перепачканные землей. Достигнув конца забора, направилась назад, также неторопливо и задумчиво.
  'Неужели?'
  -Я тоже скучаю, Дима. Но скоро все закончится. И мои экзамены, и твоя сессия.
  -И тогда ты снова уедешь?
  -Да... я уеду вместе с тобой на необитаемый остров, и мы будем жить там долго и счастливо.
  Он засмеялся.
  -В таком случае я пойду паковать вещи, моя маленькая Вера.
  Я резко остановилась. Перед глазами возникло изможденное лицо Льва, его зеленые глаза, таившие в себе слишком много противоречивого, чтобы образ его мог так быстро изгладиться из моей памяти.
  -Дим, можно попросить тебя?
  -Конечно.
  На пыльной дороге показалась неопрятная фигура Марины. Первым желанием явилось слиться с живописным пейзажем, превратиться в воздух, что угодно, лишь бы не дать ей повода заговорить со мной. Рану на запястье внезапно защипало.
  -Не называй меня маленькой Верой. Хорошо?
  Марина явно направлялась в сторону нашего участка. Еще немножко - и она увидит меня.
  На том конце провода Дима усмехнулся.
  -Ладно, если не хочешь...
  Теперь Марина была настолько близко, что я могла разглядеть: рукой она придерживала бинт. Свежий бинт. По щекам её катились крупные слезы, уголки губ вздрагивали.
  -Вот и здорово. Пока.
  Я метнулась в сторону дома, но было поздно: она неминуемо должна была меня заметить. Мне не оставалось ничего другого, кроме как застыть на месте и покорно ждать своей участи, скорее инстинктивно, чем осознанно, пряча за спиной перебинтованную, как и у неё, руку.
  Представьте моё изумление, когда Марина прошла мимо, не обратив на меня ни малейшего внимания. Плечи её тряслись от немых рыданий. А сквозь бинт проступали пятна крови.
  Странно, неправильно и, даже, если угодно, непростительно, но во мне не шевельнулось сострадание. Ничего, кроме холодного презрения.
  Подумать только, я презирала эту невинную девочку, но к 'виновнику' её бед относилась с любопытством, вниманием, иногда - с пониманием.
  Я хотела думать или вправду думала, будто поняла этого человека? О, читатель, глупость свойственна многим в шестнадцать лет... мои заблуждения - вот яркое тому подтверждение.
  
  
  Глава 6
  Признаюсь, я давно оставила всякую надежду хоть немного согреться в этом каменном доме, построенном бог знает когда, быть может, в позапрошлом веке. Потолки здесь невообразимо высокие, стены - голые и неприветливые. Меня греет лишь мысль о скорой встрече с Эдгаром. За окном льет по-прежнему и с прежней силой, кажется, еще немного - буря доберется до моей комнаты, ветер задует свечу, охватит меня, разорвет в клочья, как должно поступать с непокорными.
  Я не стану мириться с неизбежным. Я столько сделала для этой ночи, я и теперь многим жертвую. Неужели все для того, чтобы ночь бушевала и неистовствовала вместе с законами мироздания? Впрочем, не так это уже важно... я не стану просить прощения у природы за то, что нарушила её неоспоримое право лишать людей счастья обстоятельствами, которые нельзя перешагнуть или которыми невозможно пренебречь.
  Иного пути нет и, что бы вы не решили, прочитав данное графоманство, никогда не было.
  Могла ли я предполагать этим летом, что все так сложится? Могла ли я думать, что самые запретные желания исполнятся, а самые невинные обратятся в преступление?
  Впрочем, это все отвлечения и пустые слова; мы должны возвращаться к главному. Холод еще не подобрался к самому сердцу, мысли мои свободны, решения осознанны. А потому - скорее о следующем дне, когда я, наступив на горло своей гордости, все-таки пошла в очередной раз в уже знакомую церковь.
  Лев почти не обратил на меня внимания. Мне пришло в голову, будто он опасался моей осведомленности. Действительно, девочка, докопавшаяся до истины, могла бы развеять миф о его сверхъестественности, разрушить ореол загадочности.
  Не знаю, права ли была тогда; права ли я сейчас, описывая Льва именно так, в противоречиях, в реальности, тогда как он жил, несмотря ни на что, в ирреальном, своем мире, вынужденном и отрешенном. Наверное, стоит обрисовать то, что увидела в тот день, воображением не добавляя ни черточки к его поведению, ни штриха к портрету.
  Лев едва поздоровался со мной; неопределенным жестом, который мог означать что угодно, только не приветствие, позволил войти. В его лице я заметила непривычное: не то жесткость, не то неприязнь. Еще - усталость человека, который более не верит в жизнь, себя и солнце над головой. Который до последнего сражался, сражаться будет за это неверие.
  Не спрашивая, я прошла в маленькую комнатку за алтарем. Думала, он идет за мной; мы продолжим вчерашний разговор; я попытаюсь высказать то неопределенное, что чувствовала, что тронуло меня. Но он остался у входа: очевидно, ждал кого-то. Вскоре вдали послышались шаги и тихие всхлипывания. День клонился к вечеру, сумерки окутали деревню, окрасили небо черными тонами. Ни я, ни Лев не могли опознать приближающуюся фигурку.
  Не знаю, замечали ли вы когда-то, но темные цвета - самые теплые из существующих. Они обволакивают и манят, они притупляют радость; притупляют они и боль. Тьма может быть уютной и родной, а свет - всегда холодный, безжалостный. Свет чересчур правдив и откровенен; он не оставляет места фантазии. Свет бьет по лицу, по глазам, разоблачает, он слишком ярок. Темнота утешает, лаской смывая раны, нанесенные светом. Темнота благородна, бесценна, вечна. Она готова принять в себя всякое разочарование и всякое горе, поглотить его, укрыть своим телом как непроницаемым плащом, нежностью затопить не невзгоды, но их следы в душе человеческой. В темноте правят прикосновения, слова, чувства; темнота правдивее и искренне света. Она для каждого - единственная, милосердная, святая.
  Фигура приблизилась и осторожно ступила на порог церквушки. Из-за полуоткрытой двери я различила знакомый силуэт и, прежде чем осознать, кто терялся в тени вечера, интуицией или чутьем, называйте, как угодно, поняла: это была Марина. И на каждый новый шаг, на каждое слово её толкало отчаяние.
  -Здравствуй, Лев, - тихо произнесла она, не глядя на него.
  Свет в часовне не горел, темнота царила повсюду. Все же глаза мои уже привыкли к мраку настолько, чтобы различать, хоть и смутно, происходящее. Чтобы увидеть, как Марина потянулась к нему всем своим существом, желая лишь одного: прижаться, прильнуть, обнять.
  Лев не ответил. Интересно, говорила ли она ему когда-то, что любит его?
  Интересно, любил ли когда-нибудь Лев?
  -Привет.
  Его голос был холодным, не выражал ничего, кроме безразличия. Ко всему миру, ко мне, к Марине, потому что мы были его частичками. Не более того.
  Они стояли в темноте, молчали. Я почти различала её большие глаза, её сложенные на груди руки.
  -Ну? - спросил Лев.
  Он что-то достал из кармана; в темноте блеснула сталь. Скальпель.
  -Нет...
  Марина нерешительно дотронулась до его плеча.
  -Тогда зачем пришла?
  -Ты это... сам... ладно?
  В голосе её звучали слезы. Передо мной разыгрывалась сцена поистине печальная, достойная, без сомнений, быть описанной кем-то более талантливым и сентиментальным. Во мне не теплилось ни жалости, ни сострадания к этой девочке. На вид ей было столько же, сколько мне, вполне сформировавшаяся, крепкая деревенская девушка с румяным лицом и жизнерадостной улыбкой. На самом же деле ей едва минуло четырнадцать, умом она тянула на все двенадцать, в сердце берегла единственную драгоценность - первую любовь к человеку, неизлечимо больному порфирией, делавшей кровь жизненно важной для него. Для него она была завтраком, обедом и ужином.
  Лев пожал плечами, сорвал с её руки повязку, прильнул к запястью губами. Однако, позвольте мне употребить другое слово, не пощадив вашего эстетического вкуса. Он не прильнул, а присосался, так я тогда подумала. Прокусил руку. Тихий вскрик. Звук льющейся крови. Глотательных движений.
  Марина плакала громко, не стесняясь уже и не сдерживаясь. Она попыталась отодвинуться от него, повинуясь инстинкту, высвободить руку. Не отрываясь от трапезы, одной рукой Лев приобнял её и притянул к себе, настойчиво и властно. В этом жесте не было и намека на нежность, заботу, лишь нетерпение, желание поскорее насытиться. И остаться в одиночестве. Без всхлипываний, чужой боли, чужой истекающей кровью юности.
  Сделав несколько шагов по направлению к комнате, где я скрывалась, потянув за собой Марину, он кинул на меня мимолетный взгляд. Зеленые глаза жадно и зло блеснули в темноте. Я отпрянула вглубь комнаты. Лев вжал девочку в стену, придавив своим весом, так, чтобы она не могла вырываться.
  -Лев... пожалуйста... позволь мне быть с тобой... - прерывисто шептала Марина.
  Он наконец оторвался от неё.
  -Я люблю тебя, девочка, - сказал он.
  -Лев...
  -Перестань сопротивляться, если ты тоже любишь меня.
  -Хорошо...
  Он снова приник к ней. Снова этот звук лопнувшей под натиском острых зубов кожи, снова я слышу его первый глоток. Перепонки разрываются от хаоса этих звуков, но я замерла, не смею двинуться, остановить его или убежать, чтобы никогда не возвращаться. Я стою, не шелохнувшись, наблюдая за ними.
  Надо сказать, что Лев не позволял себе пить слишком много. Так много, чтобы жертвы его теряли сознание, слабели. Они просто делились с ним тем, чего ему не хватало... взамен он дарил им сказку, которая неминуемо надоедала. Обоим или ему одному.
  -Лев... любимый... мне так больно... - простонала Марина, обмякнув в его руках.
  Он отпустил её. Прислонившись спиной к стене, девочка смотрела на него широко раскрытыми глазами, на ресницах дрожали слезы; слезы стекали по щекам, по подбородку, мочили хлопчатобумажную ткань потрепанной блузы. Грудь вздымалась часто, тяжело. На пол капала кровь.
  Лев метнулся в комнату, чуть не сбив меня с ног, порылся в сундуке, я не шучу и не преувеличиваю, это был сундук по крайней мере на сто лет старше меня; достал оттуда бинт.
  Любая медсестра могла бы поучиться у него. Движениями, отработанными до автоматизма, скупыми и резкими, он перебинтовал руку, согнул её в локте, прижал к груди Марины.
  -Держи, - бросил он.
  -Спасибо... - так тихо, что, находясь в метре от неё, я едва расслышала, сказала Марина.
  Глупая, глупая Марина... Впрочем, читатель, теперь, после встречи с Эдгаром я готова оправдывать её. Каждый имеет право любить, быть обманутым слепой любовью, мечтать, жертвовать, смотреть вот так, как смотрела в тот момент она в его глаза: с мольбой, с безграничным доверием. Она не искала поддержки или понимания, только отдавала свои чувства, то нерастраченное, что пробуждается когда-то в каждой из нас. Беззаветно. Бесстрашно.
  -Иди.
  Но она не сдвинулась с места. Может, потому, что устала и, несмотря на осторожность своего вампира, все же потеряла крови достаточно, чтобы едва держаться на ногах; может, потому что не хотела оставлять его здесь. и самой оставаться один на один с мыслями своими, тяжким грузом любви.
  -Я люблю тебя, - одними губами прошептала она.
  С прежним нетерпением Лев схватил её за здоровую руку, потащил к двери. Распахнул дверь. Солнце уже село, однако его затухающие блики хищно скользнули по его коже.
  -Ну! Ты сделала все, что требовалось. Теперь иди.
  Он несильно толкнул её в пустоту. Я ожидала, что Марина споткнется, упадет, но она удержалась на ногах. Спустя несколько минут я встала рядом со Львом и увидела, как одинокая фигурка удаляется в сторону деревни.
  Украдкой я взглянула на него. Лучи солнца почти не касались уже земли, вершин вековых сосен, рассеялись в прохладном мраке церкви, и все же Лев жмурился и прикрывал рукой лицо. В чертах его не было ничего, кроме жесткости и грусти. Эти качества странно сочетались в нем, находясь, тем не менее, в совершенной гармонии.
  Лев захлопнул дверь и укрылся в своей комнате. Я застала его сидящим на диване, с опущенной головой, прячущим лицо в ладонях. Так он сидел несколько минут, недвижим, молчалив. Потом, не отрывая рук от лица, сказал:
  -Ну что, Вера? Как тебе жизнь человека, больного порфирией?
  -Весьма специфично.
  -Специфично... - отозвался он с усмешкой. - странно, да? Все они действительно меня любят. Все они не нужны мне и чужды. А я нужен им. Такой.
  -Тебе больно от света?
  -Ты же знаешь все сама. Из своих статеек.
  -Твоя кожа разрушается очень быстро. Наверное, следует беречь её.
  -Наверное.
  Я вздохнула и села рядом.
  -Никто из нас не заслужил того, что преподносит ему судьба.
  Он наконец обернулся ко мне.
  -Чего же не заслужила ты, маленькая Вера? Наверное, родителей, которые все за тебя решают, уютное гнездышко и светлое будущее рядом с надежным и респектабельным человеком?
  -Я заслужила... сумасшедший дом в своей жизни, которого, оказывается, ждала с нетерпением все эти годы. Выбор, который не мне делать, а глупой людской морали, единственно правильной и верной.
  -Что за выбор? - без интереса спросил он.
  -Между добром и злом, не поверишь. Между собой и собой. Банально.
  -Сколько тебе лет?
  -Шестнадцать.
  -Правда.
  -Что?
  -Банально.
  -Не более, чем забивать головы молоденьким дурочкам сказками, которые тебе давно опротивели.
  -Ты мало понимаешь, Вера.
  -Я понимаю, что ты мог бы с большей пользой прожить отпущенное болезнью. А эта месть жизни - мелочна. Ничтожна.
  Он изучающее посмотрел на меня.
  -Тебе не нравится моя жизнь? Без света, людей, боли?
  Этот диалог был лишен всякой логики и смысла. Но только такой разговор и был возможен между нами. Я осознаю это теперь и даже... скучаю. По тому, как невпопад он спрашивал или отвечал, по его безразличному голосу. Голос Эдгара также ничего не выражает, однако в нем слышится сила, страсть, то внутренне, неуязвимое, что делает его моим избранником, избранником этой ночи и маленького, маленького всемогущего мира. За безразличием Льва скрывалось только безразличие. Усталость.
  -В чем-то да. Я бы хотела жить без людей. Свет мне давно не нужен. А боль я перестала чувствовать когда-то. Даже не помню, как это произошло. Просто внутри появилось понимание того, что все пройдет, закончится так или иначе, что все глупо, банально, никчемно.
  -Хочешь жить также?
  -Как ты?
  -Конечно.
  -С тобой?
  -Да.
  -Нет.
  Ничто в его лице не изменилось. Ни разочарования, ни огорчения. Прежняя грусть в зеленых глазах, прежний задумчивый взгляд. Если бы тогда он рассмеялся, я была бы победителем, я задела бы его за живое. Он был бы слаб и не достоин уважения. Впрочем, я сама его недостойна. А потому не могу судить других.
  Лев замолчал. Откинулся на спинку дивана, облокотился на обветшалый подлокотник, подпер щеку кулаком.
  -Как ты думаешь, сколько мне лет, маленькая Вера?
  -Не знаю. Мне все равно, сколько тебе лет.
  -А сколько живут больные порфирией, знаешь?
  -Да.
  -Мне двадцать семь.
  Он подмигнул мне. Выглядел Лев намного моложе своих лет, что противоречило всяким законам. Его кожа должна была стареть быстрее него. Но, видно, судьба решила преподнести прощальный подарок и одарила столь моложавым видом человека, который только и виделся, что с юными прелестницами в кромешной тьме.
  -Это ничего не значит.
  -Ты первая не жалеешь меня.
  -Жалею.
  -Думаешь, мне нужна жалость?
  -Думаю, тебе нужен город и живые люди вокруг, а не эти стены.
  -Я жил в городе. Двадцать три года. Жил в квартире, как в скорлупе, в комнате всегда были зашторены окна, в глазах матери всегда были слезы, в телевизоре - живые, веселые люди. Я закончил школу заочно и даже получил высшее. Тоже заочно. Вот такая небылица.
  -Какое же у тебя образование?
  -Филологическое.
  -И почему ты оставил город?
  -Там душно и пыльно. Там нет свежего ночного воздуха, бескрайнего неба с тысячами звезд, холодных стен заброшенной церквушки. Зато там есть удивленные взгляды, покинутость...
  -...и одиночество.
  Лев прикрыл глаза.
  -Давай сделаем привычно, - предложил он, - поговорим на языке прикосновений. Без этого нудного 'глаза в глаза', без настороженности. Закрой глаза и дай мне руку. Просто растворись в этой темноте. Зрение только мешает воспринимать друг друга.
  -Звучит заманчиво, но ты можешь в любой момент повалить меня на пол и впиться зубами. Кто знает, возможно, ты еще голодный.
  Он передернул плечами.
  -Ну же.
  И накрыл ладонью мои пальцы. Ладонь его была теплая, мягкая. Широкая.
  Будь что будет. Будь что будет, меня не понимал Дима, меня испытывал Лестер, пусть же теперь этот человек говорит со мной в темноте, держа за руку. Я закрыла глаза. Расслабилась.
  -Ты не любил свой город?
  -Я был не нужен городу. Моя семья всячески поддерживала меня. Мать любила, обнимала, говорила, что все будет хорошо. Она так и не смирилась. Не смогла понять: от жалости только хуже. От непонимания больно.
  -От непонимания больно... - эхом повторила я.
  Его пальцы чуть сжали мои. Приятно.
  -Пожалуй, следует с начала.
  -Начни с рождения?
  -Будь моя воля, я бы начинал с конца. Всегда с конца, с результата, изредка возвращаясь к ненавистному прошлому.
  -Ты слишком часто причиняешь другим боль. Сегодня - ранишь себя.
  Темнота начала оказывать на меня своё неповторимое воздействие ; я чувствовала его улыбку, его настроение; я стала лучше понимать своё настроение. Его душа вдруг отделилась от тела, и только тепло напоминало о близости. Его душа стала какой-то частью души моей. Дай бог, если только Он есть для вас, испытать вам хоть раз подобное состояние. Оно уникально. Незабываемо.
  -Ты не права, но это не имеет значения. Я не ходил в детский сад, не играл с другими детьми, своими сверстниками. Все они гуляли днем, а я даже не имел возможности видеть их, молча наблюдать за ними. Днем окна были задернуты плотными черными шторами. За ними не было ни солнца, ни неба, ни людей. Знаешь, впервые я увидел голубое небо, которое вы не замечаете над собой, по телевизору. Мне было семь лет. Я долго смотрел, не отрываясь, в средоточие всего земного счастья, в клочок голубой безоблачности. Потом закрыл глаза и долго представлял себе, какое оно. Настоящее. Мечтал дотронуться когда-нибудь, хоть однажды, хоть во сне, до облаков рукой.
  Мечты не сбываются. Никогда.
  Изо дня в день, пока был маленький, я сидел в своей полутемной комнате и слушал сказки, которые рассказывала мама. Позже я узнал, что ни одну из них она не придумала: каждую ночь она прочитывала сказку и запоминала её, а потом, наутро, пересказывала мне, не упуская ни единой детали. Я проверял. Я катал по полу, устланному мягким дорогим ковром, свой любимый синий паровоз, который неминуемо заканчивал свой путь у двери комнаты. Я пил кровь из сырого мяса, которое дважды в день приносила мама, а сама отворачивалась или уходила: она не могла смотреть, слышать, думать о том, что её сын не такой как все, что её единственное любимое дитя - чудовище в человеческом обличье. Она отдавала мне всю свою ласку, но прятала глаза, когда я улыбался, обнажая заостренные зубы, которые, кажется, называются клыками. Она не выпускала меня из квартиры по ночам, когда я подрос настолько, что был в состоянии просто прогуляться по ночному городу, вникнуть в его бешеный темп, почувствовать себя частью одной большой системы, где все куда-то спешат, о чем-то заботятся, на что-то еще надеются. Я мог бы насладиться этим сполна и не чувствовать себя оторванным от жизни и вселенной, я мог бы постепенно привыкнуть, стать не чудовищем, а просто немножко непохожим на других. Но дверь в этот мир была также заперта, как когда-то дверь моей комнаты, в которую упирался синий паровозик. Мама заперла её для меня навсегда, в то же время продолжая верить, будто её сын - самый лучший, самый талантливый и умный. Имея образ жизни, подобный моему, каждый поневоле станет умным, найдет утешение в книгах, науке, ты не находишь?
  Я пожала плечами. Я хотела продолжения. Проникнуть в его жизнь, осознать её. Я жаждала этой необыкновенной душевной близости, и она удавалась. Она была такой реальной, что я испытывала почти абсолютное счастье.
  -Ты знаешь, так не могло продолжаться вечно. В одиннадцать лет я взбунтовался. Улучил момент, пока мама была занята. Раздобыл запасные ключи от квартиры. Вышел днем на улицу. Это было летом, солнце палило нещадно, люди изнывали от жары.
  Моя рука свободно покоилась в его руке; я убедилась давно, еще до того, как пришла, поняла своей нелогичной, необъяснимой интуицией, что для него нет смысла причинять мне вред. Вдруг появилось желание зажмуриться от яркого света. Света нигде не было, только в его голосе и моем воображении. Не задумываясь, я провела пальцами по тыльной стороне его ладони, наощупь изучила запястье до локтя, отыскивая старые шрамы, следы того дня.
  -В принципе, любую боль можно вытерпеть, - продолжал Лев, - рожают же некоторые женщины детей, крепко сжав зубы, вцепившись пальцами в простыни или одеяла, не проронив ни стона, ни звука. Может быть, они знают, что кричать - значит опозорить себя перед миром на всю жизнь. Или перед людьми. Может, даже перед собой. Как бы там ни было, я шел вдоль аллеи, по щекам моим текли слезы, предметы вокруг вспыхивали ярким пламенем, хотя на самом деле горела моя кожа. Помню, попал под машину... Я не знал, как переходить дорогу, как ездят машины, какого цвета на самом деле небо, кожа людей, буйная зелень вокруг, как это: быть среди людей, не прятаться, не чувствовать вину за то, что ты другой.
  Удар оказался не сильным, но наши кости очень слабые, в них слишком мало кальция. Рука была сломана и срасталась два месяца. Ожоги заживали примерно столько же. Я снова сидел дома, учился, читал книги при приглушенном свете электрической лампы. Снова по моим щекам без причины, уже не от боли, а от чего-то более невыносимого, текли слезы. Я существовал, а не жил, готов был отдать все на свете ради того, чтобы снова увидеть то волшебное небо.
  Жизнь была до ужаса однообразна. Где-то в пятнадцать у меня появился Интернет, я перестал так стремиться к свободе, часами сидел в чатах, на различных форумах. Я общался, пытаясь быть своим среди людей. Трудно теперь сказать, удалось ли это в полной мере. В общем и целом я не был оторван от жизни так, как раньше, был в курсе всех последний событий, слушал современную для того времени музыку, смотрел новые фильмы, поддерживал новые течения. И все-таки, несмотря ни на что, я был виноват. В том, что жил; том, что продолжал дважды в день пить кровь, не имел ни прошлого, ни будущего, в том, что внешне напоминал вампира: белая-белая кожа, глаза, не видевшие дневного света, клыки; в том, что так трепетно относился к книгам, которые лишали на короткое время одиночества. В своей жизни я любил только книги, маму и себя. Пожалуй, я любил и своё одиночество, хотя порой мне казалось, будто я ненавижу его и больше не выдержу. Мне и сейчас порой так кажется. Просто я твердо знаю: что бы ни случилось, я буду его любить, как нечто родное, верное, единственное, что со мной на протяжении всей жизни.
  Я закончил филологический факультет. Заочно. Начал зарабатывать на жизнь, работая дома сетевым журналистом. Однако на независимость это не повлияло. Мир по-прежнему замыкался на матери. Впрочем, когда-нибудь в жизни моей должен был возникнуть хотя бы еще один женский образ. В двадцать я всерьез влюбился. В девушку из сети. Она была прекрасна. И даже понимала меня. Даже говорила о том, что любит. Когда она узнала правду, то не поверила. Помню молчание в трубке, потом едва слышное: 'прости... что ты сказал? Это не шутка?'
  Я не виню её. Она не смогла свыкнуться с тем, что я непохож на других больше, чем она предполагала. Эта непохожесть достаточно превышала заветную дозу, которая бы сделала из меня удивительного принца, чтобы испугать её. Видишь, теперь меня не боятся девушки и девочки, намного её младше. Но я сознательно не хочу ценить этого и привязываться.
  Потом была еще одна девушка, которая убедила себя, что это все мой образ плохого мальчика, жестокого вампира... наконец я понял, что все и всегда будут воспринимать меня как юношу, не доигравшего в ролевые игры, который отбеливает кожу и в кабинете стоматолога стачивает эмаль на зубах, лишь бы походить на вампира.
  Его пальцы гладили мои. Умиротворение снизошло на меня. Тогда не существовало иного мира, кроме темноты, плененной в комнатке за алтарем в маленькой церквушке, не было деревни, где меня ждали бабушка с дедушкой, не было солнца. Даже прошлого не было. Оно утонуло в мраке, ощущениях, словах, прикосновениях. А будущее исчезло, казалось, навсегда.
  -Как же ты пришел к этой жизни? К тому, чтобы пить человеческую кровь?
  -Помнишь Лермонтова? Как там было? О том, что Печорина считали лжецом, и он стал им; его видели злым, в его душе поселилось зло. Меня воспринимали вампиром, и я стал вампиром. Правда, это не единственная причина. Я не мог более выносить страданий матери, её взглядов украдкой, страха, который она отчаянно старалась подавить в себе. В один прекрасный день я сказал ей: 'если ты меня любишь или любила тогда, когда я только родился, и ты впервые увидела меня, когда я был просто новорожденным, таким, как все, дай мне руку и, что бы я ни сделал, не переставай любить меня'.
  -Ты укусил её?
  -Да. Наверное, ей было больно. Тогда я не умел того, что умею сейчас. Она смотрела на меня с ужасом, не кричала потому только, что шок сковал движения и лишил дара речи. Её кровь была... горячей. Соленой. Горькой. У крови каждого человека свой особый вкус. Но только у неё была горькая кровь и соленая от моих слез, смешавшихся с ней.
  Мои ногти вонзились в его руку. Внутренним зрением, скорее проклятьем, чем даром всех, кто наделен воображением и способностью с помощью пера передавать плод своего воображения, я видела изящную миниатюрную женщину, зажатую в тисках его объятий, в немом отчаянии взиравшую на то, как сын пьет её кровь; женщину, не пытавшуюся вырваться, но уже в тот момент открыто ненавидевшую того, кому посвятила половину своей жизни.
  -Я не стал объяснять. Собрал вещи и ночью уехал. Думаю, тебе неинтересно слушать о том, сколько и где я скитался. Осел здесь. Четыре года назад. С тех пор я ни разу не был в городе и стал ненавидеть его за то, за что ненавидят все: суету, пыль, загазованность. А еще за то, что мечтал о нем большую часть сознательной жизни.
  -Твоя история достойна целого романа.
  -Ну вот и напишешь её когда-нибудь, - улыбнулся Лев.
  Я точно знаю, что он улыбнулся. За время, связавшее нас темнотой, я стала воспринимать его мимику, его чувства, эмоции по голосу. По внутреннему приятию этого человека.
  Мы сидели так еще некоторое время. Молча. Он молчал о своей жизни, воспоминаниях, я о нежданной находке, средоточии противоречий, о том, что вдруг полюбила тьму больше прежнего и как-то подсознательно боялась выйти на свет, за пределы церквушки. В результате мы стали молчать об одном и том же, находя в этом то удивительное, что доступно лишь родственным душам.
  Зазвонил телефон, я выслушала нудную тираду дедушки о том, что должна быть дома через пятнадцать минут, что в такое время в деревне и вокруг полно маньяков, и все они только и ждут, пока такая глупая девочка, как я, возникну у них на пути. Когда голос дедушки замолк в трубке, Лев рассмеялся.
  -По-моему, твой дед опоздал. Ты уже в логове маньяка.
  Внезапно я поняла, что голос его звучит совсем близко, что я слышу его дыханье. Сердце на секунду остановилось, затем застучало с удвоенной скоростью. Его зубы были настолько близко от моей шеи, что еще чуть-чуть, и...
  Я вскочила, случайно заехав ему по челюсти локтем. Паники не было, но я вдруг перестала ориентироваться в темноте.
  Лев снова рассмеялся.
  -Ты боишься меня, маленькая Вера! И все боятся. Нельзя любить человека и бояться его!
  Я не ответила. Искала выход, одновременно прислушиваясь к его движениям. Потом остановилась. Не знаю точно, что это было, отчаяние или что-то еще, но я громко сказала:
  -Ты меня не тронешь. Ты меня не тронешь!
  Будто хотела заставить его подчиняться. Будто одним только голосом могла его остановить. Я прислушалась. Тишина давила. Но нигде не было ни шороха. Ни звука. Даже если он стоял у меня за спиной, даже если в суматохе я упустила его движение, ничего не должно было произойти. Потому что я так сказала.
  Минута растянулась в вечность. Наконец я смогла различить: он сидел на диване. Я почувствовала, кожей ощутила, как он наблюдал за мной своими мутными глазами. Ждал.
  Я заставила себя повернуться к нему спиной. В тот момент, в той комнате, мгновения раньше испытав близость его зубов около своей шеи, я отнюдь не была уверена, что он не бросится вдогонку, не повалит на пол, зажав рот рукой. Но пятиться означало сдаться. Признать его победителем. А себя - побежденной предрассудками.
  -Ты меня не тронешь, - повторила я.
  И пошла к двери. За спиной было тихо. Когда я закрыла за собой дверь, утонув в полумраке вечера, ничего не случилось. Солнце давно уже село - Лев мог догнать меня.
  Он не сделал этого.
  Я не проиграла.
  
  Глава 7
  Признаться, сейчас мне хочется отложить все, и перо и бумагу, затушить свечу, слушать ветер в абсолютной темноте. Закрыть лицо руками, испариться, сыграв с миром ва-банк: исчезнет он или я, ибо нет на этой земле двум вселенным места. Но я продолжаю писать, нарочно - о буре и ветре, что бушует за окном, о мелочах и деталях, из которых складывается, по словам редакторов, критиков, других весьма уважаемых и бесполезных людей, авторский стиль. Я не могу называться автором произведения, которое вы читаете; я автор своей жизни и только.
  Воспоминания о первых днях знакомства с Львом согрели меня в этом священном холоде. Вы можете спросить: не жалею ли о своем выборе. Нет, не жалею, с благодарностью кладу жизнь и судьбу свою в жертву к алтарю любви.
  Знаете, Лев теперь совсем близко. Идти до него меньше часа. Я могла бы попрощаться.
  Но я продолжаю своё повествование. Скоро вернется Эдгар. Что готовит нам эта ночь? Что станет с моим телом, когда первые лучи солнца озарят мертвую землю на километры вокруг? Что станет с ним, и будет ли он когда-то винить меня в том, что случилось и еще случится? Что ждет нас за поворотом вечности, влюбленных, одиноких, счастливых или несчастных, злых, добрых, неважно, эти разделения красят жизнь в черно-белые полосы. Только нет этих полос, есть полутона и нежные оттенки, есть всплески ярких красок, но только не ровные черно-белые клеточки, полосы... сейчас, в эту минуту я не задаюсь вопросом о правильности собственного выбора, но думаю: простит ли меня Эдгар за мой правильный выбор?
  И простит ли меня Лев за моё понимание его души, пусть одной мною выдуманное?
  Минуты переплетаются лентами неизбежности, вспыхивают в ночи то серебряным, то бледно-голубым светом, кажутся упущенными напрасно на пустые слова и никому не нужную историю. И все же продолжаю эту историю, мысленно возвращаясь на пару месяцев назад, в старую, дребезжащую и скрипящую дедушкину машину чудовищного малинового цвета, какие давно уже не выпускают.
  За окном проплывали белоснежные облака причудливой формы и размеров, будто созданные волшебной палочкой доброй феи, воздушные, сказочно-красивые, легкие. Солнце дарило землю ласковым светом, купало в нем проносившиеся мимо бесконечные луга с сочной травой, с россыпями звезд-одуванчиков; воздух наполнял легкие свежестью, бодростью; теплый ветер трепал мои локоны, играл разноцветными ленточками, повязанными вокруг запястий, чтобы скрыть следы укуса, которые, впрочем, стали теперь едва заметными. Но я ехала в город, к родителям, к Диме, не могла себе позволить напоминаний о безумии, что творилось в деревне, о непонятном... впрочем... впрочем, я ждала этого. Выбить жизнь из привычной колеи, дышать и думать не по законам мироздания, но по законам воображения, идти не по проторенной дорожке, встречая на пути безликие улыбающиеся лица, но по дорожке созданной. Пусть дорожка окажется тропинкой, ведущей в никуда, в погибель, к очередному разочарованию - всё лучше однообразия повседневности, глупости окружающих, упорно не желающих видеть вокруг что-то, кроме привычного.
  Пожалуй, я слишком много в те дни думала о повседневности; слишком яростно ненавидела её, вкладывая в чувство своё все душевные силы, тратить которые стоило на иное. Понимать это здесь, сейчас, в древнем доме, когда дождь за окном барабанит о неизбежности скорого конца, - легко. Тогда же я и слышать не желала о простых человеческих радостях, которые предлагали все: жизнь, обстоятельства, благоразумие. Которые предлагал и Дима.
  -Привет, Вера
  -Хелло.
  Он застал меня дома. Стоял под окнами, ждал, пока я выйду, не принимая отказа, повторяя в трубку мобильного: 'я скучал'.
  -Мы просто погуляем.
  -Я только что приехала из деревни. У меня завтра экзамен.
  -Отдохнешь перед экзаменом. Развеешься.
  Он наклонился ко мне, чтобы поцеловать.
  Почему я никогда не сопротивлялась Диме? Почему не плакала при нем, отдавалась тогда, когда он этого хотел, замечала каждый восторженный взгляд, бросаемый девушками на него, и никогда не говорила о том, что люблю? Почему отказывалась признавать в нем собеседника и родственную душу, заранее предрекая поражение при попытках понять меня и то, что со мной происходило?
  -Я же сказала: завтра у меня важный экзамен. Прости, Дима. Прости меня.
  Я ответила поцелуем на поцелуй. Прикрыла глаза от яркости заходящего солнца. Хотелось темноты.
  -Думаю, ты просто не хочешь тратить на меня своё время.
  Его трагизм позабавил меня.
  -Конечно, не хочу. У меня же уйма поклонников, которые только и ждут, чтобы погулять со мной.
  Он рассмеялся. Громко, свободно. Длинные волосы рассыпались по плечам, в глазах блеснули задорные искорки. Дима обнял меня за талию. Какая-то усталость навалилась, когда подумала о том, что не пройдет и пяти минут, и его рука опустится чуть ниже. Там и останется, поглаживая. Маня.
  Внезапно Дима посерьезнел.
  -Я думаю, Вера, что в последнее время что-то происходит. И ты не хочешь мне об этом говорить.
  Я вздохнула. Опустила голову, привычно подавлял бушующее внутри, беспокойное, мощное. Слишком мощное. Но оно, это нечто без названия и объяснения, то, что Лестер каким-то образом углядел во мне или почувствовал, рвалось наружу.
  -Да, происходит, - очень тихо сказала я, - 'это' непросто было бы для каждого человека, но мне нравится. 'Это' хоть как-то разнообразит искусственность окружающей среды, тусклую действительность, к которой я так часто обращалась в своих дневниках, заметках, рассказах, в том, что тебе совсем неинтересно. Мы все словно помещены в вакуум, и как только - глоток свежего воздуха, он воспринимается болезнью, слабостью, ошибкой. Он воспринимается теми, кто не знает как правильно, никто не знает... в общем, Дима, да, мне нравится то, что происходит.
  Дима не смотрел на меня, наблюдая за ребенком, который отчаянно пытался разбить тяжелый булыжник о стену школы. Бум-бум-бум. Штукатурка трескалась, стена не поддавалась, камню и подавно не причинялось никакого вреда, и все-таки ребенок с упоением и какой-то злой настойчивостью продолжал своё бесполезное занятие.
  -Твоя муза вернулась из запоя? - бесцветно спросил он.
  -Это не муза, пойми. То, что мне скучно жить в мире за рамками, то, что я пытаюсь это до тебя донести...
  Он резко обернулся.
  -У тебя кто-то есть?
  Молчание. Молчание протянулось между нами. Не в ту минуту, не после той фразы. Оно утонуло в моем разочаровании в идеальности мира, любви, того вечного и нерушимого, ради чего стоит жить.
  -Нет. У меня никого нет. И до тебя никого не было, - я говорила отчетливо, с расстановкой, с полной уверенностью в том, что Дима мне всегда нужен. И добавила, чувствуя, как комок подступает к горлу, как в груди нарастает тяжесть невысказанности. - Просто я задыхаюсь.
  -Понимаю.
  Я подняла на него глаза. Ладонь нашла воротник его футболки с изображением какой-то рок группы, сжала. Но голос оставался спокойным.
  -Не понимаешь. Ты даешь мне тепло, поддержку, а у меня не получается быть для тебя идеальной. И я не могу смириться с идеальными стереотипами того мира, в котором ты живешь. Не смирюсь никогда уже, наверное. Но одиночество, каким бы привычным ни было, полное одиночество даже в будничном мире погубит меня. Ты нужен мне. Ты не поймешь меня. Я с этим смирилась. Смирись и ты.
  Дима не откликнулся. Малыш в нескольких метрах от нас избавил участок стены, для него - огромной, бескрайней, от штукатурки полностью и любовался своей работой, отставив булыжник в сторону. Тут откуда-то сверху прямо ему на голову упал кусок штукатурки. Малыш пнул стенку ногой и пошел прочь, не забыв прихватить камень. Очевидно, чтобы мама порадовалась.
  -Трудно переубедить тебя, Вера. Послушать тебя, так получается, что я - только для вида. И на моем месте мог быть кто-то другой.
  Я промолчала.
  -Можешь говорить, что я понимаю тебя или не понимаю. Ты много для меня значишь. А насчет идеальных девушек... если бы я хотел найти себе постоянную идеальную подружку, с идеальной фигурой, идеальными мозгами, с щенячьими глазками, я бы давно уже это сделал. Ты так не думаешь?
  Тоска накатила предательской волной, накрыла с головой. Тоска граничила с отчаянием, но чувства мои замерли давно где-то между 'мне никто не нужен' и 'слишком много боли, слишком мало сил'. Они вконец стали каменными и ненастоящими, как все, что меня окружало. Только где-то в глубине поселилась грусть, озлобленность и готовность ненавидеть весь мир. За то, что я попыталась найти своё место в нем. И, кажется, нашла.
  Мы гуляли до позднего вечера. Дима прижимал меня к себе и о разговоре не вспоминал. Он и правда соскучился. Потом поехали к нему. Родители больше не протестовали. Они давно махнули на меня рукой, считая подстилкой. Ничего не стоящей. Глупой. Никчемной.
  Чувствуя Диму в себе, переживая вместе с ним в абсолютном мраке все его чаяния и порывы, слушая его хриплое и жаркое дыхание, я думала об этом. О том, как справедливо устроен мир, я все заслужила, все выдержу, потому что сильная, безразличная, не ранимая. А в ушах звучали слова: 'мир вообще несправедливая штука'. Темнота меня баюкала и утешала, где-то в груди билась одинокая боль, короткими воспоминаниями, как вспышками. 'Давай сделаем привычно... поговорим на языке прикосновений'. Дима ворвался в меня, начал двигаться, осторожно, наслаждаясь каждым мгновением. 'Просто растворись в этой темноте'. Я широко раскрываю глаза. Ночь безлунная, и даже не видно потолок с его узорами молочного цвета. Взор упирается в пустоту. Она тоже - близкая. Она тоже готова принять в свои бездны, поглотить и непонимание, и меня саму, с решениями, проблемами, выбором. Сердце Димы бьется в унисон с моим. Он целует моё запястье. Ленточки все еще там. Немного щиплет, немного приятно. Каламбур эмоций и чувств, венчанный темнотой, хаос, поселившийся во мне, взрывается осколками несбывшихся надежд. Дима вскрикивает, я подавляю вздох, напоминающий больше стон. Он опускается на меня, родной, любимый, льнет горячим лбом к груди, я глажу его волосы.
  'Мечты не сбываются. Никогда'.
  По щекам льются холодные несоленые слезы. Я смотрю туда, где должен быть потолок, дыхание моё ровное, боль утихает. Слезы не кончаются.
  Только когда Дима заснул, я поняла, что слезы высохли. Я больше не могла плакать, делить стылую боль с темнотой, жалеть себя, Льва, его утерянную жизнь, свои растраченные способности, которые не вернуть вовек.
  Думаете, я могу - больше, сильнее, ярче? Думаете, моё воображение еще не истощилось в погоне за ирреальностью? Нет... Я вся истощилась и иссякла. Доживая свою последнюю ночь, ничего уже не хочу. Не в силах бередить старые раны, до глупости упрямо воскрешаю в памяти все ошибки и промахи. Это - моя последняя неошибка. Когда-то было написано 'Неодиночество', оно заставило усталое сердце биться чаще и верить на секунды в вечную любовь. Я и теперь в неё верю. Я и теперь, своим примером, о котором уже завтра никто не вспомнит, доказываю: любовь святая, жертвенная, вечная. Только такая - настоящая. Только так можно говорить о неодиночестве, неошибках, конечно, мнимых, конечно, затеях бредовых и не более.
  Жизнь из затей этих состоит, она из них соткана, как из невидимой паутинки. Люди делятся на тех, кто не желает этого замечать и тех, кто замечать это не способен.
  Есть еще Лестер. Лев. Эдгар. И много тех, кого я не успела встретить в своей короткой жизни. Вам и посвящаю эту рукопись.
  
  На экзамен я поехала от Димы. Он все повторял, что я не опоздаю, всё непременно начнется позже минут на двадцать, стоит еще немного полежать, понежиться в кровати. Кончилось весьма предсказуемо: я опоздала. На самый важный экзамен - по русскому языку, который всегда не слишком любила. В математике, знаете ли, полегче будет... есть решение, ответ, все просто, ясно, однозначно. Но однозначности в мире нет и не было.
  Я убедилась в этом в очередной раз, буквально ввалившись в класс, изнывая от жары, спешки, задыхаясь от сжатого, нагретого воздуха, влажного и невообразимым образом - липкого. Как страх. Как паника.
  -Простите... Пробки, - я сказала первое, что пришло в голову, взглядом отыскивая преподавателя.
  -Конечно, Верочка, все бывает.
  Учительница русского появилась передо мной внезапно, ласково улыбнулась, повела к первой парте, единственной незанятой. Если вы когда-то учились в школе, то знаете: первая парта на экзамене равносильна погибели.
  'Ну вот и всё' - с неожиданным для себя равнодушием подумала я, незаметно пнув носком кроссовка парту.
  Списывать было не у кого, да и невозможно: комиссия из пяти человек прямо перед носом.
  Я подняла глаза. Не удивилась, увидев среди учителей Лестера. Для пущей убедительности он облачился в светлый брючный костюм, надел тонкие очки без оправы. Приветливо кивнул учительнице, подтверждая: все в порядке. Тут я поняла: Лестер заставил их поверить, будто он из комиссии, на экзамене присутствует вполне законно. Так же, как недавно представлялся следователем, а потом одним махом стирал в памяти информацию, так сейчас он с легкостью манипулировал учительницей.
  Я пожала плечами и принялась писать, дав понять: ничего не выйдет. Надоело. За спиной слышались привычные перешептывания, шелест записок, скрип стульев. Внезапно захотелось обернуться и увидеть Зою. На секунду возникла мысль: 'а вдруг все - неправда?' Но бытность моя давно состоит изо лжи, которая слишком напоминает правду. Зоя сидела от меня через парту, я спиной чувствовала её пристальный взгляд. Уделять должное внимание тестам было практически невозможно, и именно поэтому, по привычке делая вопреки и назло, я занялась их изучением, абстрагировавшись от внешнего мира. Только задания, правила, только поставленная цель и никаких, никаких внешних факторов...
  -Госпожа Царёва.
  Блики солнечного света, что играли на страницах раскрытой тетради, исказила тень. Я не подняла головы. Тогда он повторил:
  -Госпожа Царёва, не были бы вы столь любезны, чтобы оторваться от выполнения тестового задания?
  Я покорно отложила ручку.
  -Вы допустили ошибки.
  -Прошу прощения?
  -Слово воображение пишется с большой буквы.
  -Я, видимо, пропустила тот исторический момент, когда правила правописания изменились, а воображение чем-то заслужило столь почетную привилегию. И тем не менее - написано с большой буквы.
  - На вашем месте я бы не стал называть это привилегией. Скорее, разумно объяснил тем, что после точки принято писать с заглавной буквы.
  Округлая буква 'В' в тетради съёжилась, превратившись на мгновение в изогнутую линию. Повинуясь мимолетному движению длинных пальцев Лестера, дернулась и замерла, став прописной. Ощущение ирреальности происходящего исчезло, вернулось забытое почти ощущение немой борьбы, постоянного напряжения. Но вместе с ним пришло понимание: Лестер бессилен. Все странным образом смешалось в моём мире - его неограниченная сила вдруг стала полнейшей бессмыслицей, очередным воплощением чьих-то глупых идей.
  -Спасибо, запомню.
  Я принялась писать дальше. Лестер продолжал стоять рядом, не заботясь о вопросительных взглядах окружающих. Чем настойчивее он требовал моего внимания, тем с большей уверенностью я пренебрегала его присутствием. Буквы прыгали и сливались, но моя невозмутимость заставляла их потихоньку успокаиваться. Впрочем, Лестер забавлялся и только. Прошло минут пятнадцать, класс вокруг испарился подобно облаку. Ноги мои коснулись мягкой травы, в лицо дохнул свежий ветер, окутавший ароматом полевых светов.
  Я заговорила только тогда, когда дописала, проверила, испытала его терпение сполна.
  -Ты говорил об ошибках, но назвал только одну.
  -Очень хорошо, - Лестер приподнял невидимую шляпу, - ты проницательна. Вторая твоя ошибка - Дима, который теперь лежит без сознания.
  Я вздрогнула. Однако самообладание и тут пришло на выручку.
  -Это невозможно. Зоя пишет экзамен. Здесь.
  Он театрально приподнял брови. Широким жестом указал на луг, залитый солнцем.
  -Ты видишь здесь Зою?
  -Ты просто остановил время. Она сейчас в классе.
  Лицо Лестера на миг изменилось. Раздражение мелькнуло в нём и... страдание. Готова поклясться, оно не привиделось мне.
  -Ты глупа, Вера. Слишком глупа. Разве не тебе понимать, что нет сейчас, завтра, вчера, нет здесь и там. Есть только то, что ты видишь и чувствуешь, без объяснений. Хочешь солнце и ветер - будет ветер, хочешь ледяную пустыню, - я успела заметить, как туман укрыл нас непроницаемым пологом, а, рассеявшись, открыл взору заснеженную равнину и холодное, мрачное серое небо, - будет так. Хочешь вернуться в класс - вернешься в класс. Просто осознай это.
  Я осознавала. Желала этого всем сердцем, всю жизнь, и вот - дождалась. Передо мной стоял тот, кто открывал день за днем тайники души, играл с ними, раззадоривал; тот, кто мог дарить ирреальность, связывая её с реальностью, не прилагая никаких усилий.
  -Я понимаю, Лестер. Мне дорог Дима. Но...
  -Но он причиняет слишком много боли. Но ты привыкла к этой боли и считаешь её естественной. Но ты хочешь большего и можешь больше. Ты так устала от бесконечных 'но', что готова позволить тому, что живет внутри, вырваться наружу.
  -Я никогда не стану такой, какой ты хотел бы видеть меня.
  -А какой я бы хотел тебя видеть?
  -Доброй. Незлопамятной.
  -Я хочу увидеть тебя настоящую. Впрочем, я только хранитель. И слежу за безопасностью Зои. Не более.
  -Сколько это будет продолжаться? Откуда пришло, куда уйдет, когда закончится?
  -Ты сама знаешь ответы.
  -Я человек. Имею право на ошибку.
  -Твои ошибки слишком дорого обходятся окружающим. Попробуй ответить на вопросы сама. Даже на те вечные, которые только по своему определению лишены ответов.
  Время не ограничено, потому что там, откуда ты родом, нет границ...
  -Ошибка.
  -Там, откуда я родом, границы также стерты.
  -Верно.
  -Все это ниоткуда. Других, параллельных или иных миров на самом деле не существует. Есть только желание человека их создать. Пришло ниоткуда и уйдет в никуда?
  Лестер рассмеялся. Взмахнул рукой, и в воздухе материализовалось зеркало. Я ожидала увидеть искажение, страшное, необъяснимое, может, напротив, примитивное, как в сказке или фильмах - коридор, тоннель, тропу. Но увидела лишь собственное отражение. На меня смотрела обыкновенная девушка, ничем не примечательная, с невыразительными серо-голубыми глазами, русыми волосами, заплетенными в косу. В ней не было ничего чудовищного, злого, и даже эмоциональной назвать её было трудно: девушка вглядывалась в меня словно сквозь пелену или дымку, но дымку прозрачную, сотканную из собственного безразличия, невозмутимого, независимого.
  -Ты сама веришь в это? - спросил он.
  Я встретилась с девушкой взглядом.
  -Да. Да, я верю всему, ты знаешь это прекрасно. Но что дальше? Те, кого я люблю, так и будут страдать? Почему я причиняю им вред? Неужели я могу сказать, как в мексиканском сериале: 'моя любовь их губит' и всплеснуть руками?
  -Нет. Это не любовь. Другое.
  -Что?
  Лестер замолчал. Наклонился, поискал что-то в снегу, задумавшись. Распрямился. На ладони его поблескивал прозрачный алмаз, переливающийся в свете, льющемся сверху, чистыми, голубоватыми гранями. В центре алмаза темнела бардовая сердцевина.
  -Я бы сказал, что это ненависть, но тут же предпочел бы исправиться, ибо однозначного названия нет. Тебе нужно разобраться, что это, Вера.
  -И выплеснуть...
  -Не стоит. За этим Зоя здесь.
  -Здесь - это в городе?
  Он поморщился.
  -Какое примитивное мышление. Здесь - это рядом. Всегда и везде рядом с тобой она делит твои чувства.
  -Их совсем немного. Делить нечего.
  -То, что тебе так кажется, еще не значит, что истина близко.
  -Мне в самом деле это надоело.
  Он пожал плечами.
  -Не мои проблемы, Вера. Кстати, советую завести тебе второго парня. А то, боюсь, долго твой Дима так не протянет.
  
  Когда я вернулась в реальность и сдала экзаменационный лист, вдруг поняла: Зои в классе уже не было. Когда она ушла? Когда успела навредить Диме?
  Я поехала к нему домой. В душе закипали боль и злоба, переплетаясь, не находя выхода, раздирая меня. Если с ним что-то серьезное... если только что-то серьезное... я никогда себе не прощу? Нет. Я просто забуду, как забывала других. От понимания этого ярость лишь набирала обороты.
  
  Из больницы Диму отпустили спустя несколько часов после того, как его сбила машина. Рука была сломана, щека поранена, но в целом ничто не угрожало его жизни. Номера машины запомнить никому не удалось, как и нерадивого водителя. Впрочем, доказательств для меня было больше, чем достаточно. Среди них первое - собственная интуиция.
  С того дня все свободные часы я посвящала Диме. Некоторое время он провел в постели, постоянно что-то читал, готовился к сессии. Мы мало разговаривали, пытаясь молчанием доказать друг другу: между нами настоящее, крепкое. Даже - вечное. Я сидела подле него, держала его за руку, думала о том, что жизнь штука несправедливая настолько же, насколько глупая. Пару раз приходили девушки. Накрашенные, в коротких юбках, с сочувствующими взглядами, они представлялись то однокурсницами, то знакомыми, то единомышленницами, старались невзначай дотронуться до Димы, громко выражали свои соболезнования, нарочно принимая меня за сестру. Я не протестовала, не ревновала, хоть поводов было предостаточно.
  Теперь я спрашиваю себя: почему я его не любила? Почему его любили все, кроме меня, все преклонялись, восхищались, а я одна не понимала и не ценила?
  Быть может, потому, что чувствовала: я создана для иного. И теперь, читатель, я абсолютно счастлива. Пусть до рассвета не так много времени, пусть уже завтра меня не станет в привычном вам мире, пусть в груди разливается ледяное тепло. Я счастлива.
  Дай Бог, если для вас он жив до сих пор, и вам такого счастья.
  
  
  Глава 8.
  Все указывает на то, что совсем скоро я снова увижу Эдгара. Знаю: в этот раз он придет, чтобы остаться навсегда. Впереди у нас целая вечность. Тем дольше кажется мне эта ночь, но только не сейчас: он уже близко, душа его взывает к моей; пальцы коченеют окончательно, я едва могу держать перо. Только что я подошла к окну, заглянула в бушующую ночь, что не находит ни покоя, ни забвения. Буря по-прежнему рвется в мою реальность, а небо плачет вместе с несуществующими высшими силами.
  Но ничто уже не имеет значения, пусть даже молния разрушит этот дом нынешней ночью, пусть ветер невиданной силы разнесет его, не оставит и камня на проклятом месте.
  Размяв ноги, снова сажусь за рукопись. Сжимаю пальцами виски, вспоминаю дальнейшие события. В конце концов прихожу к выводу о том, что описала уже немало и подошла к событию весьма знаменательному: выпускному.
  Позже вы поймете, почему я помню его частями, обрывками, словно кто-то стер если не важные моменты, то, по крайней мере, фрагменты, их связывающие. Как бы там ни было, позвольте мне теперь писать о том, что волнует и будоражит воображение каждой девочки, - о выпускном.
  Первое, что вспоминается: моё волшебное платье. Одев его, я не узнавала себя и на полном серьезе считала чужой. Смешно говорить: чужая сама себе. А между тем, взглянув в зеркало, так и подумала: это не Вера. Это утонченная и изящная девушка с мягкими, пушистыми локонами, волнами ниспадавшими на обнаженные плечи, с фигурой почти тонкой и почти женственной, затянутой в корсет, с благородной (в корсете, скажу вам, иной быть не может) осанкой; темные накрашенные ресницы с явным переизбытком туши делали глаза выразительными, как пишут в бульварной литературе, бархатными, тонкие шпильки невообразимой высоты исправили неуклюжую мальчишескую походку. Получилась кукла, которую можно было назвать как угодно: Анфисой, Виолеттой, Эсмеральдой, только не Верой. Признаюсь честно, до школы я топала в кроссовках, родители шли за мной и усмехались, даже отец забыл о всех прозвищах и эпитетах, которые в разные периоды жизни вполне справедливо ко мне применял. Но, ступив на паркет актового зала, окунувшись с головой в праздничную атмосферу, увидев в пестрой толпе Диму с загипсованной Левой рукой, аккуратным хвостом сзади вместо вызывающе распущенных волос, в черном костюме, а не в черной коже, я все-таки втиснулась в лакированные туфли.
  Спустя несколько минут я заметила Зою и Лестера. Сомнений не осталось: на выпускной он пришел в качестве её постоянного парня. Зоя приветливо помахала рукой. Я надеялась, что этим все и закончится, однако желание мое, как всегда, не исполнилось.
  -Вера, ты так хорошо выглядишь! - воскликнула она.
  Комплименты Зои не были неискренними, я усвоила это давно. Она относилась ко мне с подлинной симпатией, видела во мне истинного друга и желала только лучшего. Не осмеливаюсь писать, будто она меня любила, хотя порой я была в том уверена. Вот и тогда, на выпускном, Зоя дотронулась до моей руки и повторила:
  -Я никогда раньше не видела тебя такой красивой.
  -Спасибо. Ты просто обворожительна. Как и твой друг.
  Лестер сделал вид, будто заметил меня секунду назад, изобразил на лице вынужденную учтивость безукоризненно воспитанного человека.
  -Это Сергей, мой хороший знакомый. Мне почему-то кажется, что вы уже знакомы, только не могу вспомнить, где вы виделись... но в любом случае, Сережа, это Вера, моя одноклассница.
  -Как интересно, - блекло произнес Лестер и протянул мне руку.
  -Мне тоже приятно познакомиться.
  Его рука вновь показалась мне неестественно холодной.
  Я рада, что, несмотря на все, у Эдгара теплая кожа и живое, бьющееся сердце.
  
  Когда вручали аттестаты, я взглянула со сцены на Диму: глаза его светились гордостью. Он стоял там, в гудящей, галдящей, пестрой толпе, рядом с моими родителями, которые его не приняли, скорее - смирились, улыбался мне своей мягкой и одновременно грубоватой улыбкой, которая сводила с ума девушек округи; радовался за меня и вместе со мной. Стоит закрыть глаза, и он передо мной: надежный, родной. Более всего на свете любящий русский рок, свою девушку и игры в благородство. Пожалуй, то была его лучшая игра.
  -Я останусь тут. Ты же знаешь, я не люблю эти современные танцы и современную музыку...
  -Нет, Вера, не нужно из-за меня пропускать выпускной. Подумаешь, сломана рука. Я могу без проблем посидеть тут, а ты иди.
  Я вздохнула: наскучило его самолюбование. Имеете полное право сказать, что я несправедлива. Но за время нашего знакомства я узнала его хорошо, и пишу с полной уверенностью: Дима упивался своими страданиями также, как счастьем, он мог быть самым благородным и искренним из встречавшихся на вашем жизненном пути людей, но все подвиги совершались лишь ради того, чтобы подумать или сказать о том, как он несчастен.
  -Я бы и без тебя не танцевала, Дима. Кончай ломать комедию. Поговорим лучше о твоей сессии.
  -О ней нечего говорить. Сессия как сессия, не в первый раз сдаю.
  -Ты не волнуешься?
  -Я больше волновался за твои экзамены. На самом деле я даже разочарован тем, что у тебя нет ни одной двойки.
  Он потрепал меня по щеке.
  -У меня еще два года впереди, успею тебя порадовать.
  Я наблюдала за ним внимательно, прислушиваясь к себе: не затаилась ли в глубине скверной души моей обида или недовольство, злоба... Но все было глухо, толпа танцующих, поющих, смеющихся, шелест и шорох пышных женских юбок, дурманящий терпкий и сладкий аромат духов не вызывали во мне никаких чувств. Я не была частью этой толпы; не была я и вне её. Где-то между, на грани, как всегда, в неожиданном одиночестве, в постоянном равнодушии, вечно идущая по краю, избегающая делать шаги влево или вправо, довольная своей позицией и желающая в то же время чего-то большего, я проводила свой выпускной, как должно девочке примерной, окончившей девятый класс на отлично.
  -Я горжусь тобой, Вера, - тихо сказал Дима.
  Родители стояли недалеко, разговаривали с учительницей, изредка поглядывая на нас.
  Дима поцеловал меня, приобняв за талию здоровой рукой. Отпираться, говорить банальное 'нас могут увидеть!', высвобождаться из его объятий было глупо. Знаете, я ведь не сторонница того, чтобы скрывать свои отношения где бы то ни было. Если ты стыдишься любимого, зачем тогда любишь? А мнение окружающих не может влиять на чувства влюбленных. Стесняться надо фальши и поддельного в счастья быть вдвоем, но только не самого счастья.
  Краем глаза я заметила гнев в лице отца, печаль матери.
  -Иногда я думаю, что мои родители ненавидят меня за то, что я твоя девушка.
  Он хотел возразить, но я накрыла его губы ладонью.
  -Однако я не могу позволить им или кому-то еще загонять себя в рамки или рушить то, что есть между нами. Даже когда отец называл меня подстилкой, да, он знает, все знает о нас, не кипятись, даже когда он так говорил и презирал меня за это, я ни о чем не жалела. Сейчас мне хочется, чтобы ты знал об этом.
  Прежде, чем он успел ответить, я поцеловала его, уже не следя за реакцией родителей.
  Я и правда ни о чем не жалела. Платила за недозволенное дорогой ценой, хоронила в себе боль и невысказанность, но молчала, продолжая в том же духе. Ни разу не возникло мысли порвать с Димой потому лишь, что из-за него моё взаимопонимание с родителями давно превратилось в приятное воспоминание; ни разу я не упрекнула его в том, что пятнадцать лет положили конец невинности, розовым мечтам о безмятежной сказочной любви, о принцах и неотвратимости счастья, которое всегда заканчивается одинаковой фразой: 'и умерли они в один день'. Не считаю это жертвой, я жертвовать тогда не умела ничем... хотя вы вправе сказать, будто мне легче видеть себя эгоистичной и бессовестной, чем признаться в нежных чувствах к человеку, который теперь наравне с другими для меня ничего не значит.
  В этой комнате все кажется таким неправдивым, нереальным, как будто не со мной и не обо мне. Между тем пишу и понимаю: было, все было; жизнь рассудила так, что по прошествии двух с половиной месяцев отрекаюсь от людей, которыми когда-то дорожила. Или думала, что дорожила.
  
  -Иди потанцуй, Вера. Выпускной без танцев не выпускной.
  -Почему?
  -Потому что так принято.
  Я отвернулась и поспешила в толпу танцующих, опасаясь новой неприятности, которую может устроить Диме Зоя после этих слов.
  Впрочем, неприятность все-таки произошла, отчасти по моей вине, отчасти потому, что я оставила его на время одного.
  Еще из зала я увидела, как Дима разговаривал с Лестером. Лестер стоял ко мне спиной, наполовину заслоняя его, жестикулирующего, взволнованного. Подойдя ближе, я убедилась: никогда раньше не видела Диму таким. Глаза его блестели живым, беспокойным огнем, на бледных щеках играл румянец; он забыл о загипсованной руке и роли несчастного, благородного героя; все внимание его было обращено на Лестера, он вслушивался в его голос, стараясь ничего не упустить, переживал и...
  -Лестер! - окликнула я.
  Он обернулся. Усмехнулся. Презрение сквозило в каждом движении, во взгляде.
  'Поздно', - донеслось до меня.
  Он не произносил этих слов, я их не слышала: эхом прозвучав в сознании, они растворились в ирреальности.
  -Уходи! - громко потребовала я.
  На нас обернулись несколько целующихся парочек. Дима открыл рот, чтобы возразить, но Лестер опередил его.
  -А то что? - насмешливо спросил он.
  -Уходи. Просто уходи! Уйди из моей жизни! Ты не имел права вмешиваться или что-то менять. Я не позволю тебе этого и теперь!
  Скажу вам честно: я злилась. Злилась долгое время, но в тот момент эмоции вырвались наружу. Я не смогла их сдержать? Или не захотела более молча смотреть, как жизнь моя теряется в бесконечном узоре его желаний?
  -Сережа? Что ты тут... - послышалось за спиной.
  Не оборачиваясь, я догадалась: это была Зоя. И Зоя не подозревала о том, что на самом деле представлял из себя её друг.
  -Ничего, Зоинька. Пойдем.
  Он улыбнулся и протянул ей руку. Зоя прильнула к нему, будто ища защиты.
  От меня. От взрыва моих чувств, от страдания, спрятанного глубоко, за злобой, равнодушием, отчаянными попытками разобраться. Не в том, какая я. А в том, как сохранить себя прежней.
  -А теперь мне объясни, почему ты кричала на Сергея и называла его Лестером, - жестко произнес Дима. - Садись, садись рядом, не бойся, я не кусаюсь.
  Я приблизилась. Мне как никогда нужна была его молчаливая поддержка, непонятливая, но умиротворяющая. А он лишь вглядывался в моё лицо, пытаясь прочесть там ответы на вопросы, которые в разное время задавал вот уже более двух недель. Не находил. Сердился.
  -Что он говорил тебе? - прошептала я, невидящим взглядом нащупывая на стене актового зала хоть какой-то рисунок, чтобы ухватиться за него, отвлечься, успокоиться.
  Но стена была пуста, выкрашена в грязно-серый цвет, испачкана пятнами пролитого лимонада.
  -Я, кажется, задал вопрос первым.
  Его голос стал грубым. Дима превращался в бескомпромиссного, решительного, упрямого человека, металлиста, не признающего иной правды, кроме своей.
  -Скажи, пожалуйста, о чем он говорил с тобой, - еще тише прошептала я.
  Обессилено опустилась перед ним на корточки. Заглянула в теплые, карие глаза. Нашла его ладонь, сжала.
  -Расскажи мне, Дима, о чем Сергей говорил с тобой. Пожалуйста. Для меня это важно.
  -Ты всегда от меня что-то скрываешь. Ты всегда думаешь, что я не тот, с кем можно говорить, делиться. Я тебе нужен для того, чтобы обнимать, целовать, забирать ночью из парка после того, как ты поссорилась с родителями. Кто этот человек? Почему Лестер? Почему ты так с ним говорила, будто вы знакомы полжизни? Ты спуталась с мужчиной, которому тридцать два года, Вера?
  Я подавила желание дать ему пощечину. Голос совсем пропал. Он всегда пропадает, когда ярость или отчаяние завладевают сознанием. Я только сжимала и гладила его здоровую руку, низко опустив голову, чтобы он не видел слабости на моем лице.
  -Я знаю этого человека. Это парень Зои, моей одноклассницы. Мы встречались пару раз. Между нами ничего нет.
  Дима молчал. Я чувствовала в нем желание оттолкнуть меня, накричать. Но присутствие посторонних и моих родителей сдерживали его.
  -Ты лжешь, - отчеканил он.
  -Дима, просто скажи, о чем вы говорили.
  -Я не обязан перед тобой ни в чем отчитываться! Но если так хочешь знать, дорогая, он рассказывал про свой выпускной.
  -Что именно?
  Он скривил губы. Высвободил руку и, больно взяв за подбородок, поднял моё лицо, заставив смотреть в глаза.
  -Он говорил, что его выпускной был вечность назад. Тогда все девушки танцевали в роскошных платьях, а юноши носили фраки и чулки. Он говорил, что они кружились в вальсе при свете тысячи зажженных свечей, а потом поехали кататься на гондолах. И так - до самого утра. Довольна моей откровенностью, Вера? Это все, что я могу дать тебе взамен на недомолвки и тайны! Прости!
  Я встала с корточек. Шатаясь, сквозь толпу, толкаемая чьими-то локтями, подгоняемая чьими-то возгласами, прошла к бару, устроенному специально для выпускного.
  -Чего желает красавица? - учтиво спросил бармен, приняв меня, очевидно, за чью-то старшую сестру.
  -Чего-нибудь крепкого. Чтобы не думать.
  Он повозился с граненым бокалом, наполнив его янтарной жидкостью, переливающейся в лучах прожекторов багряным.
  -Прошу вас, мадемуазель, - он недвусмысленно глянул на моё декольте, обнаженные плечи, - может, что-то еще? Чай-кофе, потанцуем?
  Усмешка у бармена была идиотская. Мысленно пожелав ему сегодня же что-нибудь сломать, я ответила:
  -Иди к черту.
  
  Времени до того, как вернется Эдгар, остается совсем немного. Сердце сжимается при воспоминаниях о том вечере, той ночи. Я стараюсь успокоиться, но пальцы предательски дрожат. Да, то была трудная ночь. Однако не хуже, не страшнее нынешней.
  После танцев пошли гулять по ночному городу. Родителей с нами не было, только друзья, возлюбленные. Дима шел рядом с Лестером, Зоей, что-то увлеченно с ними обсуждал. Я, уже изрядно опьяневшая, медленно брела в хвосте процессии. Ночь, как и моё платье, как атмосфера, была волшебная. Полная луна и яркие звезды освещали все вокруг, разбавляя темноту ванильными красками.
  Дима снова вошел в роль обиженного героя, который готов терпеть все ради неблагодарной любимой. Я почти ненавидела его за это. Отчаянно пыталась не думать, но, несмотря на изрядное количество выпитого, постоянно мыслями возвращалась в Лестеру. К тому, как он посмел сказать Диме правду о себе. Получалось, что он жил примерно два века назад... в Венеции?
  Лестер не смотрел в мою сторону. Иногда смеялся, иногда восклицал нечто вроде: 'Да что ты говоришь!' или 'Как интересно!', всегда - вполне искренне. По-настоящему, как только лжецы и умеют.
  
  Я откладываю ручку и начинаю вспоминать в деталях. Оттенки неба над головой, фразы, произносимые вокруг, случайных прохожих, таких же выпускников, счастливых, беззаботных, опьяненных если не алкоголем, то внезапной свободой и безответственностью. Постоянно упускаю, может, и намеренно, главное: как я встретила Льва.
  В это невозможно поверить, представить еще сложнее, но в центре города, ночью, я вдруг увидела его. Он прогуливался у памятника, оглядывался на смеющихся, кричащих, веселящихся людей, будто видел их впервые. Одетый в неизменные джинсы и футболку, он все равно выделялся из толпы; он был чужим и в городе, и в веселье. В то же время он наслаждался присутствием толпы, её бурлением, её страстью, эмоциями, бродил среди людей как среди музейных экспонатов, разглядывал их и все кого-то искал глазами.
  -Лев! - крикнула я.
  Крикнула и громко расхохоталась. Сразу несколько одноклассников обернулись на мой голос. Обернулся и Дима.
  -Лев! - еще громче позвала я.
  Он наконец заметил меня, приветливо помахал рукой. Подошел.
  -Привет, маленькая Вера. Я искал тебя.
  -Меня? В огромном городе?
  -Сегодня у всех девятиклассников выпускной.
  -Но не все идут гулять в центр города.
  -Я понадеялся на...
  'Пожалуйста, скажи интуицию, пожалуйста, не на удачу, а на интуицию!'
  -...на интуицию. Мне нужно кое-что сказать тебе. И, потом, я соскучился по городу, по людям. Хотел побыть среди себе подобных.
  Я чувствовала на себе взгляд Димы, кожей ощущала его бешенство, неистовую ревность. Нарочно ласково улыбнулась Льву, сказала:
  -Этот выпускной прескучная вещь. Давай лучше пройдемся. Вспомним прошлое.
  Должна сказать вам, Лев уникален. Он как никто понимает людей. Лестер их знает, этого и многих других преимуществ у него не отнять, но Лев людей понимает. Для меня это в сотни раз дороже.
  Он раздумывал минуту, разглядывая то меня, то Диму. Хмыкнул, взял меня под руку, широким шагом направился в противоположную сторону от группы одноклассников.
  -Итак, невинное создание, я выступаю в роли орудия пытки?
  -Да. Ты весьма проницателен.
  -И что же натворил этот молодой человек в черном?
  -Ничего особенного. Ему не посчастливилось быть моим парнем.
  -Бедный... как же это он так? Неужели во всей округе не нашлось прекрасней и белее?
  -Нашлось. Очень много нашлось. Я одна мымра. Но наш герой любит оригинальничать.
  -Любопытной персонаж. Увлекается мазохизмом?
  -Возможно. Я не проверяла. Но сделаю это при случае, если только сегодня ночью он меня не бросит.
  -Он этого не сделает. Я уверен.
  -Это почему же? жалость не позволит?
  -Скорее, обстоятельства. По-моему, ты его уже бросила.
  -Тебе показалось. Мы просто немножко поругалась из-за того... из-за того, что я плохая.
  -Вера, а ты понимаешь, что ты ничего сейчас не понимаешь? Ты хотя бы помнишь нашу последнюю встречу?
  -Я понимаю, что я ничего сейчас не понимаю, что не могу идти прямо, ни на кого не опираясь. Помню нашу последнюю встречу, когда ты меня чуть не слопал.
  -Позволю себе заметить, что у тебя галлюцинации. Никто тебя лопать не собирался. Ты невкусная.
  -Так ты ж не проверял.
  Он внезапно остановился. Кожа его в полумраке светилась чуть ли не фосфорически. Зеленые глаза и черные волосы, уж позвольте мне этот конек бульварных романов, цвета воронова крыла, дополняли образ идеального вампира.
  -Хватит болтать. Я здесь не за этим.
  -Я уже поняла. Повторяю, Лев, я невкусная.
  Он передернул плечами, будто отмахиваясь от чьей-то глупой назойливости.
  -Марина при смерти. Кто-то ударил её вилами... сзади. Прошло насквозь. Задело легкое, - сказал он.
  В глазах не было ни жалости, ни сожаления. Только ожидание.
  Он дождался наконец моих откровений.
  -Это я виновата, - ровным голосом отозвалась я, глядя под ноги.
  Равнодушие затопило сознание. Казалось, еще немножко, и я захлебнусь, утону. Холодные острые волны накатили все разом, защита превратилась в оружие. Волны ударились о скалы отчаяния. Я тогда подумала, что не выживу под ледяной глыбой, идеально гладкой, с серыми или серебристыми гранями, которая падала на меня с рождения. И вот упала. Раздавила. Уничтожила.
  -Что ты сказала?
  -Я сказала: я виновата в том, что случилось с Мариной.
  Голос бесцветный, ровный, четкий. Тихий. Постепенно сходящий на нет.
  -Ты думаешь, ты один такой злодей, да? Нет, Лев. Я хуже тебя, в тысячу раз хуже. Я - то самое зло, которыми детей пугают в детстве, которое затем приписывают дьяволу или бесам, которого боятся и в которое не верят. Я её ненавидела. Я ненавижу этот мир, этих людей, Диму, Лестера, тебя, себя. Всех. И все скоро умрут. Потому что другого не дано, потому что я такая, не хочу, не могу меняться...
  Я поняла, что глотаю слезы. Волосы давно растрепались, рассыпались в беспорядке по плечам, свежий ночной ветер окутывает прохладой, от которой знобит. Очень хочется согреться. Дима недалеко, всего в нескольких метрах, но нас разделяет океан невысказанности, непонимания, моих ошибок, моего выбора, который в самом-то деле сделан когда-то не мной и даже не за меня.
  Лев больше не держал меня. Стоял напротив, сложив руки на груди. Впервые лицо его оживилось горечью и тем, что можно было назвать отвращением.
  Я смеялась ему в лицо.
  -Ты думаешь, я пьяная? Да, Лев, я пьяная, но именно поэтому я нахожу в себе силы говорить это. Марина умрет, как до того умерла моя тетка, и я не стану себя винить, вспоминать о ней, жалеть её. Я просто забуду. Понимаешь? Забуду и всё!
  -Вера! - голос Димы издалека.
  Он не выдержал моего разговора с незнакомцем? Или осознал, что любит, что я нужна ему, или что там говорят обычно в таких случаях?
  -Вера, пойдем домой.
  Не поздоровавшись с Львом, он привычно обнял за талию, одновременно предоставляя мне опору.
  Я прикрыла глаза. Сил не осталось. Хотелось спать. Хотелось в теплую постель или теплые объятия, ни о чем не думая, отмахнуться от проводочков мира, что тянулись ко мне настойчиво со всех сторон.
  -Отпусти меня, пожалуйста, - сухо сказала я.
  -Вера, поедем домой. Ты пьяна.
  -Ну и что. Отпусти меня. И уходи.
  Лев с интересом наблюдал за этой сценой. Краем глаза я заметила ухмылку на его губах.
  Дима оставил церемонии. Силой развернул меня и сделал шаг вперед.
  -Хватит на сегодня. Ты переплюнула сама себя. Давай домой, в кроватку, а завтра поговорим.
  Я вырвалась.
  -Я же сказала: оставь меня в покое!
  Он помрачнел. Крикнул:
  -А я тебе говорю, что на сегодня концерт окончен. Ты сейчас поедешь домой! И хватит пререкаться!
  -Оставь меня в покое!
  Нас окружила толпа зевак и одноклассников. Я никогда не повышала голоса, не проявляла чувств. Все было блекло и достаточно серо, банально. Среднестатистическая девушка, которая хорошо учится, имеет постоянного парня, интеллигентных родителей, которая не пьет, не курит, возвращается домой в назначенное время. Всегда. Ну, или почти всегда. Теперь эта девушка взбунтовалась. Или просто впервые в жизни напилась.
  -Какое зрелище! - театрально прокомментировал Лестер.
  Я обернулась к нему.
  -Я ни о чем не жалею. Пусть эта девчонка умрет или останется калекой, мне на-пле-вать, - чеканя каждое слово, ответила я, - ты убедился, я чувствовать и любить не умею, не дано. И если все умрут, мне наплевать. Даже если в конце я останусь одна, ничего не будет! Ни-че-го! Я не хочу изменять себе, я и так всю жизнь играла чьи-то роли, в чьи-то судьбы. Всё, хватит! Это не моя война, я не собираясь ломаться под гнетом твоей или еще чьей-то фантазии! Веришь - пожалуйста! А я все объясню случайностью и забуду!
  Дима предпринял последнюю попытку образумить меня. Схватил за руку, потащил за собой.
  Я оттолкнула его.
  Ни слова не говоря, Дима ушел в темноту, потерялся в толпе, как Лестер, как Зоя, как одноклассники. Как моя заброшенная, нелюбимая, никчемная жизнь, не наполненная ничем, кроме бездарного творчества, случайно открытыми, однодневными истинами. И еще чем-то, чему названия я сейчас придумать не могу, но знаю точно: есть оно, это название. Была бы я поистине талантлива, смогла бы облечь в слова смысл своей жизни.
  Наверное, было около трех ночи. Выпускники постепенно расходились, площадь пустела. Диск луны одиноко висел под куполом неба, полный, округлый, он будто недоумевал, кому нужен его свет, нежное сияние, ведь праздник подходил к концу, разноцветные шарики улетали в небо.
  Я неожиданно поняла, что стою посреди площади одна; что, несмотря на лунный свет, вокруг темно. Холодно. Тоска повсюду, она кроется в незанятых лавках со следами шампанского и мороженого, в тени памятника, возвышающегося над площадью, в верхушках деревьев, темнеющих вдали. Вот оно, одиночество, которого я не боялась, всепоглощающая темнота, которая смывает боль как слезы, пустота, которая одна на свете и заслуживает доверия, ибо ничего не обещает и никуда не зовет. Я этого желала. Нашла. На секунду, или на одну сотую секунды, если такая может уместиться наравне с невозможным в воображении, захотела потерять.
  -Лев!
  Крик в ночное беззвездное небо.
  Кто-то тронул меня за плечо. Лев странно смотрел на меня.
  -Посидим? - спросил он.
  Я кивнула. Плюхнулась в своей тяжелой юбке на ближайшую скамейку. Подтянула к себе ноги. Лицом уткнулась в блестящую ткань.
  -Поговорим?
  Я молчала, кутаясь в одиночество, борясь с желанием заснуть прямо там, с остатками хмеля, с отчаянием. С болью, которой на самом деле не было. Грудь давила боль оттого, что настоящей боли не было.
  Если вы понимаете, что я хочу сказать.
  Не знаю, что понимал Лев. Мне казалось тогда - всё.
  -Это не возраст, маленькая Вера, я не ошибся. Это твоя сущность.
  Его голос был мягким. Не волнующим и не завлекающим. Просто мягким. Таким, какой мне хотелось слушать.
  -Кто этот мужчина в светлом костюме? Почему у него белые волосы?
  -Ах, уже белые... - скептически отозвалась я.
  -Вас что-то связывает?
  -Меня с ним ничего не связывает. А его со мной связала какая-то неведомая сила, которая часто представляется мне его фантазией.
  Мы снова надолго замолчали.
  -Твой парень хороший, - заговорил Лев, - даже слишком.
  -А я для него слишком плохая.
  -И как давно ты это заметила?
  -Тогда, когда в моей жизни появился Лестер. Тот, что с белыми волосами.
  -Ты расскажешь мне о нём?
  Я подняла голову. Он не ждал от меня ни доверия, ни ответа.
  В то время, как Дима требовал откровений. Хотел делить со мной несерьезные проблемы. Ненастоящую боль.
  Я говорила на одном дыхании, без остановки. Начала со своего дня Рождения, через каждые несколько минут бессвязно возвращаясь в детство, в свои рассказы, в мир, построенный из иллюзий. Лев слушал, не перебивая, не удивляясь, не осуждая.
  -И вот теперь стоит мне отнестись к кому-то с презрением или антипатией, этот человек страдает. Ты тоже можешь пострадать. Так что... думаю, стоит держаться от меня подальше.
  -Это всё?
  -Да.
  -Несправедливо.
  -Жизнь вообще несправедливая штука. Сам говорил.
  -Ты не боишься своего одиночества?
  -Оно стало частью меня. Как и тебя. Мы чем-то похожи. Наверное.
  -Наверное...
  -Иногда так хочется... - понимаю, что меня душат слезы, что больше сдерживаться сил нет, - иногда хочется, не притворяясь, не думая, быть искренней со своим человеком. С тем, кто рядом. Не год и не два. Всегда был рядом. Может, ты нашел его только вчера, но знал всю жизнь.
  Слезы катились из глаз. Я не прятала их, не стыдилась. Только радовалась: напротив сидит именно Лев, а не Дима. Не приходится играть очередную роль. Для себя. Для других.
  Он не делал попыток утешить меня. Молча ждал, когда горе иссякнет; я смирюсь с неизбежностью окончательно.
  Не могу сказать теперь, сколько плакала. Не могу утверждать, будто мне не стыдно, будто не хочу вернуть ту ночь и прожить её заново, не совершив при этом как минимум половины ошибок. Не могу быть уверенной том, что Лев искренне сочувствовал мне или сопереживал. Но он оказался именно тем, кому я, подстрекаемая спиртным, безысходностью, неистовой злобой от осознания бессилия, доверилась. Раз и навсегда.
  Он не спрашивал, действительно ли Лестер проходил сквозь стены, останавливал время, менял класс на луг, а луг на заснеженную пустыню. Не интересовался, что я собираюсь делать, что чувствую, как живу. Не говорил о том, что выбор очевиден, я не могу жертвовать близкими.
  Я благодарна ему за это.
  -Ты не сломаешься. Ни за что, - констатировал он.
  -А я считаю, что уже сломалась.
  -Нет. В конечном итоге ты останешься один на один со своим выбором. Никто его не оценит. Никто не поймет. То, что вы с Лестером так спелись с самого начала, уже о многом говорит. Даже если вы не из одной реальности, они явно как островки плавают в вакууме вечности по соседству, перенимая друг у друга обычаи, традиции, взгляды. Вы дышите одним воздухом.
  -Мне плевать, каким воздухом он дышит. Я хочу жить своей жизнью. Мне хватает своего вакуума и своего воздуха.
  -Ты не думала о том, что одиночество страшнее, чем тебе кажется? Ты думаешь, что знаешь его...но это не так?
  Я задумалась. Медленно перебирала пальцами складки юбки, которые как будто стали чуть светлее. И кожа моя стала светлее. Мир вокруг не купался в сиянии луны, да и самой луны над нами больше не было. Близился рассвет.
  Он вернул меня к размышлениям о судьбе человека-вампира, которые порой занимали меня, хоть я упорно отрицала это. Двадцать семь лет он провел наедине со своим одиночеством, прерываемым на краткий срок случайными, чужими людьми. Успеет ли он еще найти ту самую, которая подарит надежду, что все - ненапрасно? И одиночество, и борьба.
  -Возможно, ты прав.
  Я помолчала. Рано или поздно кто-то должен был сказать это.
  -Скоро рассвет, Вера. Мне пора.
  Его глаза, его кожа, его руки... какие они при свете дня? Какие его прикосновения под лучами палящего солнца, беспощадного, жестокого, такого, каким был он сам по отношению к девушкам?
  Я прислушалась к себе. К той самой интуиции, которой нет только потому, что не принято в неё верить. Признаюсь, я и сама предпочитаю не верить. Однако внутренний голос никогда не обманывал. Он подсказал самую неправильную, несуразную просьбу, какую можно себе представить.
  -Останься.
  На мгновение в его чертах мелькнуло недоумение. Затем - понимание.
  Да и как мог он, Лев, не понять?
  -Здесь?
  -Да.
  -И до какого времени?
  Лев прятал улыбку. Он игрался со мной, как с каждой, кто вдруг разглядел в нем романтичного героя легенд, мифов, историй, будоражащих кровь.
  Кровь.
  -Пока не станешь кричать.
  -Этого не произойдет.
  -Я хочу видеть. Я хочу видеть, как в тебе просыпаются инстинкты. Самосохранения или охоты, я хочу твоей слабости передо мной. Да, я до сих пор пьяна. И рада, что алкоголь освободил это банальное, примитивное, жадное 'хочу'.
  Он наклонился ко мне. Черные волнистые волосы коснулись щеки.
  -Мне будет больно.
  Глаза его смеялись.
  -Я знаю.
  -Значит, так ты хочешь отплатить мне за эту ночь?
  Его зубы белели в нескольких сантиметрах от шеи.
  -Да.
  -В таком случае, прежде чем взойдет солнце, я потребую от тебя кое-чего, маленькая Вера.
  Он превращался в истинного вампира, о которых вы наверняка читали в бессмертных романах королей черной мистики. Излучал загадочность, притягательность, завлекал одним взглядом, покорял волю, разум, желания. Он воплощал в себе человеческое и вместе с тем ирреальное. Был близок каждому, ибо умел отражать как в зеркале то, что скрывается с особым тщанием, порывы, мечты. Запретное. Темное. Неестественное и одновременно самое естественное на свете.
  -Чего?
  -Немного... совсем немного крови.
  -Я не стану очередной дурой, которая повелась на твои уловки.
  -Ты уже повелась.
  Расстояние между нами резко сократилось.
  Это был странный поцелуй. Может, вы не поверите, но до Димы никто не целовал меня. Странно было касаться кончиком языка его зубов, сознавать, что они настоящие, острые, странно было не закрывать глаза, не обнимать его, не испытывать желания.
  По губам стекали тонкие соленые струйки.
  -Лев...
  -Да, Вера?
  -Солнце встает.
  Я неотрывно наблюдала за Львом. Он жмурился от солнца, показавшегося из-за небоскреба. Кожа его постепенно меняла цвет, на ней медленно проступали новые раны и язвы. Я дотронулась до его руки.
  Лев вздрогнул.
  Зрачки его сильно расширились, в уголках рта застыла сдержанность. Он молчал, а я почему-то слышала удары его сердца как своего. Частые, неравномерные удары.
  Это еще более странно, чем поцелуй, но я не жалела его. Возможно, потому, что он молча терпел боль. Или потому, что на жалость не способна.
  -Смотри мне в глаза, - потребовала я.
  Он повернул ко мне голову. Показалось, будто это далось ценой огромных усилий.
  Лев смотрел на меня широко раскрытыми глазами, не моргая. Солнце медленно сжигало его. Боль сковала его движения. Губы стали сухими, в лице читалось спрятанное страдание. И жажда.
  Я упивалась этим моментом. Назовите меня сумасшедшей, ненормальной, но я наслаждалась им тогда, причиняя боль человеку. Впервые нарочно причиняя кому-то боль.
  Мне нравились его плотно сжатые губы, его застывшая поза, его волосы, упавшие на лоб и то, что он не мог их убрать. Нравилось то, что каждый вздох заставлял зрачки сужаться, а потом, на выдохе, они также резко расширялись. От боли.
  -Ты обещала... - чуть слышно прошептал он.
  Я поднесла руку к его губам. Я уже ощущала характерный запах гниющей плоти, осознавала, что все это я, я, я, что он мучается и страдает по моей вине...
  Думаете, он сделал это быстро? Нет... эта немая игра доставляла ему не меньше острых ощущений. Сначала он лишь оцарапал запястье, щекоча его горячим дыханьем. Потом медленно вспорол зубами кожу. Перерезал вену как лезвием, аккуратно, точно. Горячий поток хлынул в него вместе с моей болью, алкоголем, отчаянием. С каждым новым глотком я чувствовала невообразимое. Солнце поднялось высоко, уничтожив достаточно красных телец в его крови, чтобы открытые участки рук и лица стали мертвыми; боль зашкалила и превратилась в нечто сверхъестественное, неземное, невыносимое. Он не отрывал от меня взгляда. Смеясь надо мной.
  Проклиная меня.
  Моя боль была ничем в сравнении с его - постоянной, неотвратимой, немилосердной.
  Он был старше на одиннадцать лет, пережил одиночество, но так и не победил его.
  Я же собиралась когда-то это сделать. Во мне еще теплилась вера, что все возможно, и неодиночество в том числе. Он же потерял все еще при рождении.
  -Хватит.
  Мне стоило лишь отнять руку, он не держал меня. Но я этого не делала. Я наслаждалась, мучилась, ненавидела себя, весь мир, солнце, Диму... вы спросите, ненавидела ли я Льва?
  Нет.
  Передать то, что чувствуешь, причиняя другому боль, смотря в его глаза, кожей чувствуя его губы - возможно, кому-то и по силам.
  Я написала так, как сумела, о том непередаваемом, что постигла в шестнадцать лет. Эта глава получилась длинной, для меня утомительной: заново пережить свой выпускной не пожелала бы и врагу. Но вот и она подходит к концу.
  Эдгар уже внизу. Он поднимается по лестнице, и древние ступени скрипят и шатаются под его шагами. В моей душе привычный холод. Догорает очередная свеча. Я успеваю дописать лишь несколько предложений, прежде чем дверь откроется.
  Лев выпил больше, чем позволял себе обычно, чем мог вынести мой организм. Мир вокруг закружился и стал стремительно падать на меня, блекнуть, а потом заиграл чересчур яркими красками. Ни слова ни говоря, я оторвала руку.
   Шатаясь, спотыкаясь, пошла домой. Пешком. Солнце светило в спину. Мне казалось, оно жжет меня, еще секунды - не станет Веры Царевой. Но секунды складывались в минуты, минуты в часы. Я наконец добралась до своей квартиры.
  Объяснять родителям кровоточащую руку, потрепанное платье не стала. Не смогла. Кое-как перебинтовалась и упала на кровать.
  Я проспала целый день. Хотели вызвать скорую, но так и не решились.
  Когда я все-таки проснулась, увидела себя в кровати, в ночной рубашке, с чистым бинтом. У кровати стояла мама.
  Я улыбнулась ей.
  -Я люблю тебя, мамочка. Обещаю, с тобой и с папой ничего плохого не случится, - всё, что я успела сказать.
  И снова провалилась в крепкий здоровый сон.
  
  Глава 9.
  Я берусь за перо спустя час после последней записи. Руки наконец-то согрелись: я держала ладонь на лбу Димы, ожидая, пока он заснет. Вам кажется это нереальным здесь, в отречении от земного и настоящего, от прошлой жизни, стремлений, желаний? Мне кажется это еще более нереальным. Разница между нашим восприятием лишь в том, что я не удивляюсь сказочному явлению в той мере, в какой удивятся многие из вас.
  Впрочем, произошедшее наглядно показало: времени остается совсем немного. Скоро ночь закончится; я нарочно не буду продлевать время, подаренное на последние глотки жизни. Не успею написать, так не успею, значит, - так надо. К тому же, есть на свете человек, который однажды мог бы рассказать эту историю за меня. Он знает. Он не подведет.
  Могу представить себе ваше любопытство. Или ленивый вопрос вроде: что же произошло на этот раз? Как бы там ни было, читатель, отвечаю.
  Увидев Эдгара, я поняла: случилось нечто особенное. Вся наша жизнь, из одной ночи состоящая, полна особенного и неповторимого. Но это особенное было важнее остальных событий.
  Впрочем, нет ничего важнее предстоящего рассвета. Едва ли Эдгар думает иначе.
  -Здравствуй, Вера.
  Его голос. Холодный, жесткий, стальной. Родной. Красивый, мягкий, теплый. Любимый.
  Мой Эдгар. Я так долго ждала тебя. Иногда кажется: дольше жизни.
  -Здравствуй.
  Он приблизился. Не знаю, не знаю теперь, как написать правильно, как выразить важное, главное. Мне приходилось описывать бесконечное множество любовных сцен и признаний, каждое из которых, будь оно тысячу раз оригинальным, хоть однажды да повторится в жизни или в книге какого-нибудь человека. Это не повторится, и я боюсь одного: не суметь передать вам, что чувствуешь рядом со своим человеком. Боюсь обезобразить самые дорогие для меня моменты рукописи, самые счастливые моменты своей жизни банальным слогом или сухим стилем. Я пишу как умею, осознавая, что не так стоит о настоящем и искреннем.
  Однако не мне о том судить.
  Эдгар коснулся губами моего лба. От него веяло силой, спокойствием. Ледяное тепло накрыло меня с головой, затопило абсолютным счастьем.
  -Я хочу кое-что показать тебе, - сказал он.
  Улыбнулся. Взял за руку. Повел вниз, на первый этаж. Стены дома сотрясались от неистовства бури. Но за дом, за безопасность нашу не страшно: дом выстоял более двухсот лет. Выстоит и теперь. Одна ночь ничтожна в сравнении с вечностью.
  Эдгар настойчиво вел меня по коридору, не позволяя замедлить шаг. Остановился перед массивной деревянной дверью. Распахнул её. В лицо ударила сырость, влажный холод. Я помедлила на пороге, вглядываясь в темноту. Эдгар потянул меня за собой. Вниз.
  -Иди, Вера.
  Ступени были скользкими. Они не скрипели, как все в этом доме.
  -Подожди.
  Я прислушалась. До ушей донесся странный звук. Знакомый, но в то же время невозможный здесь, в этом подвале. Впрочем, я повторюсь: невозможного не осталось в моём мире.
  -Еще несколько ступеней.
  -Эдгар... - я крепче сжала его руку, - Эдгар, пожалуйста. Я боюсь этого звука. Это же шипение змеи... да?
  -Спустись еще на одну ступень. И я покажу тебе.
  В его голосе зазвучало нетерпение.
  -Эдгар, почему здесь змеи?
  -Последняя ступень. Ты в безопасности.
  Прежде чем описывать то, что произошло дальше, должна сказать вам: я панически боюсь этих существ. Не минутного прикосновения к их скользкому телу, не их неподвижных вертикальных зрачков. Я боюсь внезапности, неожиданности укуса. В свое время изучала их поведение и знаю: змея нападает не из коварства или желания полакомиться человеческой плотью. Она защищается. И никогда не знаешь, в какой момент можешь быть для неё опасен. На её, змеином языке и понимании.
  Но Эдгар был рядом. Эдгар держал меня за руку и стоял на ступеньку ниже. На слух я определила: шипение было где-то внизу, в непроглядной темноте. Я спустилась.
  -Объясни мне теперь, что происходит. И скорее уйдем отсюда.
  -Нет.
  На этот раз в его голосе я услышала упорство, несгибаемость, которые ожидала давно. Упрямство присуще мне. Стало быть, оно не чуждо и ему.
  Эдгар зажег факел, встроенный в стену, которая, в свою очередь, примыкала к лестнице. Подвал озарился приглушенным неровным светом. Подавив вскрик, я отпрянула. Лестница уходила далеко вниз, в маленькое, тесное помещение. На нижних ступенях, переплетаясь, копошились змеи. Они были везде: на полу, в углах, в щелях. Они шипели, поднимали свои маленькие головы, с глухим свистом били хвостами о пол. Я услышала характерное громыхание, сумела взглядом в творившемся хаосе отыскать несколько хвостов с 'погремушками'. Некоторые сливались с серой поверхностью каменного пола, только черными зигзагами на спине выдавали своё присутствие; некоторые были неподвижны, будто спали. Взгляд скользил по рептилиям, кровь медленно стыла в жилах, простите мне это шаблонное выражение, но, вспоминая, могу говорить только о нем.
  Все же ядовитые змеи, в основном гадюки, в том подвале - не самое страшное, что мне довелось увидеть. Страшно то, что посреди этих шипящих, свистящих комков стоял Дима. Он боялся пошевелиться или ступить. Змеи вились вокруг его ног. Однако пока Дима не двигался, он был в безопасности.
  -Эдгар... что ты сделал... он же умрет...
  Он с безразличным ожиданием смотрел вниз. Впрочем, позже я заметила в этом взгляде наслаждение. Чужим страхом и отчаянием.
  -Я знаю. Хочу, чтобы ты видела, как это произойдет.
  Внезапно я поняла. 'Я отомщу тем, кто заставил тебя страдать'. Он нашел Диму, каким-то фантастическим образом перенес его сюда, поместил в подвал с ядовитыми змеями, где тот неминуемо должен был найти свою погибель. Потому что когда-то он причинил мне боль.
  Однако это не имеет больше ни веса, ни значения. Я отреклась от прошлой жизнью с её болью, страданиями, людьми.
  -Эдгар, послушай меня. Я понимаю, что ты чувствуешь. Однако не нужно было этого делать. Я не хочу смерти кого бы то ни было.
  -Зато этого хочу я.
  Дима поднял голову на голоса. Увидев Эдгара, он не удивился. Я же вселила в него надежду. Бедный Дима... чтобы остаться неукушенным, ему нужно было переместиться на верхние ступени по воздуху, не задев ногой ни одной змеи.
  В голове моей в секунду родился план. Пусть Эдгар хочет смерти и крови, пусть ему необходимо удовлетворить свою жестокость... но Дима не умрет. Несмотря ни на что.
  -Не двигайся, Дима.
  -Вера... помоги мне... ради Бога... эти твари убьют меня!
  Я коснулась плеча Эдгара. Шепнула:
  -Обещай, что не станешь мешать. Это единственное, о чем я прошу.
  Эдгар резко обернулся. На миг я поверила: сейчас он выпустит мою руку и толкнет туда же. К змеям. В смерть. Но он только хмуро сказал:
  -Если ты так хочешь.
  Я спустилась на одну степень. Одна из змей, что располагалась выше, заметила меня. Зашипела скорее с вопросом, чем с угрозой. Двигаться пока не стала. Я сглотнула страх. Спрятала панику. Ногти впились в ладонь Эдгара.
  - Я держу тебя - сказал он.
  -Вера, пожалуйста! Сделай же что-нибудь...
  Дима не мог больше сдерживаться. Тело его одеревенело от неподвижности и напряжения. Страх взял верх над разумом, чувствами. Осталось одно, самое естественное, настоящее, искреннее желание: жить.
  -Сделай глубокий вдох. Не смотри на них. Смотри на меня. Так. Вдох-выдох. Медленно.
  -Вера, что мне делать? Вера, я не могу сейчас умереть!
  -Ты не умрешь. Не умрешь. Ты видишь, где я стою? Дима, отвечай мне. Говори со мной.
  -Ддда. Вера, она ползет по моей ноге! Вера!
  -Не двигайся. Не двигайся, и она не укусит. Слушай, что я скажу. Сейчас ты очень быстро, не останавливаясь, не обращая на них внимания, побежишь. Сюда. Ты побежишь, а потом поднимешься по ступеням. Быстро. И что бы ни случилось, не останавливайся.
  -Но тогда они ужалят меня!
  -Доверься мне. Доверься мне, и ничего не случится. Ты мне веришь?
  -Да.
  -Подожди, пока эту змея уползет.
  -Но она не уползает!
  -Сейчас уползет. Подожди минуту.
  Я хорошо знаю повадки этих рептилий. Не найдя для себя опасности на штанине Димы, змея действительно уползла восвояси.
  -А теперь... беги.
  -Но я не могу.
  -Ну же! Быстро!
  И он побежал, нелепо размахивая руками. Чуть не споткнулся, наступил на несколько гадюк, на гремучую змею. Они взвились в попытке укусить обидчика. На первой ступени гадюке удалось это. Она вцепилась зубами в его ногу. Дима вскрикнул. Покачнулся. Замер на мгновение. Но инстинкт самосохранения взял своё. Уже через несколько секунд он рухнул на ступени рядом со мной. Гадюка, придавленная его весом, разомкнула челюсти. Эдгар ногой отпихнул её прочь.
  Дима задыхался, ловил ртом воздух, цеплялся за меня.
  -Что это? Кто он, Вера? Я умру? Да? Скажи мне!
  -Нет, не умрешь. Все будет хорошо.
  На лбу его выступили капли пота. Они стекали по щекам вперемежку со слезами.
  -Она укусила меня, - он схватил меня за кофту, словно боялся: я уйду, покину его, как покинул рациональный, логичный, объяснимый мир, - она укусила меня... там.
  Дима указал на ногу чуть выше колена.
  -Не думай об этом. Ты не умрешь. Это главное.
  Эдгар взирал на него с надменностью. Я знала: в тот момент он не считал Диму за человека. Я знала, как повел бы себя сам Эдгар в подобной ситуации. И ни в чем его не винила.
  -Эдгар?
  -Да?
  -Ты можешь перенести его наверх?
  -Зачем?
  -Так нужно.
  -Он все равно умрет.
  Он сказал это достаточно громко. Так, чтобы слышал Дима.
  -Нет, не умрет. Перенеси его наверх.
  Эдгар легко поднял Диму.
  
  Теперь Дима лежит на диване с резной спинкой. Прежде, чем подойти к нему снова, я должна написать о разговоре с Эдгаром, состоявшемся после этого.
  Дима не переставал задавать вопросы, говорил о том, что испытывает жжение, перестает чувствовать ногу, не может больше терпеть боль. В таких случаях нужно перетянуть ногу повыше укуса, чтобы яд не распространялся по телу, давать пить как можно больше. Вызвать скорую. Но, помилуйте, какая скорая в этой глуши?
  Моя задача - поддерживать в Диме жизнь и сознание на протяжении следующих нескольких часов. Потому я лишь стараюсь облегчить его страдания. Потерпи, Дима. Это продлится недолго. Скоро ты увидишь старого знакомого.
  
  -Мне жаль, Эдгар, что в центре своего существования ты ставишь месть, - тихо произнесла я.
  Он стоял за моей спиной.
  -Я хочу мстить. Этого достаточно, чтобы убить мальчишку.
  -Но ты не убил его.
  -Он не достоин жить.
  -Ты хочешь боли? Чужих страданий?
  -Я хочу отомстить за тебя. Наказать тех, кто заставлял тебя разочаровываться.
  -А я не хочу никого наказывать.
  Но разве это правда, читатель? Наши с Эдгаром желания и мысли неразделимы... и все-таки я не допущу смерти Димы.
  -Твое право. Кроме тебя, Вера, у меня никого нет.
  Я обернулась. Встретилась взглядом с его жестокостью. Жаждой. Как будто заглянула в себя.
  -Это бессмысленно... я люблю тебя. То, что сердце твоё бьется, для меня высшее счастье и награда. А он - из прошлой жизни. Он не значит для меня ничего. Но я не хочу ничьей смерти в стенах этого дома. В последнюю ночь на этой земле и первую - рядом с тобой.
  Он обнял меня.
  -Моя душа, моя жизнь - только для тебя. Пойми... ты не понять меня не можешь, ты мой... только мой... впереди у нас вечность... а у него - короткая жизнь.
  -Да, моя Вера...
  -Знаешь... есть все же человек, которого я хотела бы заставить страдать. И я мечтаю увидеть его этой ночью.
  Перед тем, как поцеловать меня на прощанье, он шепнул:
  -Его имя?
  -Лестер.
   -Скоро он будет здесь.
  
  Возвращаюсь к дням, последовавшим за выпускным. Как только я смогла ходить, не шатаясь и не падая, отправилась в парк. Простой, маленький, уютный парк с невысокими деревьями, искусственным и грязным прудом в центре, с молодыми мамами, выгуливающими своих детей. Я купила мыльные пузыри. Сидела на лавке, смотрела в мутную воду. Думала, ощупывая заживающую руку. Иногда пускала в воздух один пузырь и долго следила, как ветер уносит его в неизвестность. Но пузырь никогда не долетал до неизвестности: он лопался, преодолев лишь треть расстояния.
  В каком-то из своих рассказов я написала такую фразу: 'она думала ни о чем и обо всем сразу'. Вряд ли, когда писала, в четырнадцать лет, я представляла себе, что это возможно. Взяла шаблонную фразу, заменила ею то оригинальное, что могло присутствовать в произведении начинающего автора, была горда этим.
  В своей жизни я написала столько шаблонных фраз, разыграла столько стереотипных ролей, зачастую путая сцену и жизнь, что, кажется, в ней не осталось настоящего. Один Эдгар настоящий, что бы вы ни сказали, ни подумали, узнав историю до конца. Пожалуй, я попробую описать своё состояние тогда без пафоса и красивых фраз, не боясь показаться автором бесталанным и неловким.
  Я смотрела в одну точку. Пыталась забыть о том, что случилось на выпускном. О самом выпускном, о школе. О том, что я - это я, Вера Царёва. Что мне шестнадцать. Подумайте только, шестнадцать лет. Как полжизни. Зачем всё это? Зачем мои порывы, моё отчаяние, мои стремления, мечты, ведь и у меня они когда-то были, только исчезли, испарились, как будто их не было никогда; как будто я мечтать не умею. Неужели я рождена была, дабы однажды увидеть, как Лестер проходит сквозь стену и понять, что все возможно? Неужели я не могу, как все, встречаться с мальчиками или одним, постоянным, учиться, мечтать о поступлении в институт, стабильности, успешности... иметь своё безобидное хобби... быть просто одной из толпы и быть счастливой этим, простым комфортным счастьем, не искать другого, недоступного, сложного. Зачем на свете есть Лев, воплощение чьих-то желаний и грез, живая легенда, живая, пульсирующая боль? Зачем есть Лестер, который понимает всех, меня в том числе, но принять в свой мир не желает никого. Ведь и он мается одиночеством.
  Каждый из нас одинок по-своему. Я решусь сказать, что - по собственному выбору, хоть Лев опровергнул бы это первым.
  Зачем этот глупый уклад мира, правило, никому не нужное? без него ничего не случится, я не разрушу вселенную, если только - свою психику. Зачем Лестеру думать иначе, оберегать Зою, которая могла бы быть обыкновенной девочкой?
  -Вера?
  Конечно, Вера, кто же еще. Конечно, она нашла меня. Конечно, Лестер где-то неподалеку. Как не хочется его видеть. До крика. До отчаяния.
  -Привет, Зоя.
  -Ты поранилась?
  -Да. Немного. Садись, если хочешь. Вместе попускаем пузыри.
  -Спасибо, Верочка. Ты выглядишь...
  -Разбитой?
  -Ну... немножко уставшей. Тебе плохо?
  -Нет, Зоя. Мне хорошо. Правда.
  -Верочка, улыбнись... Мне так нравится, когда ты улыбаешься.
  Ну еще бы тебе не нравилось. Когда я не улыбаюсь, ты обязательно делаешь какую-нибудь гадость.
  -Нет настроения. Прости.
  -Тогда давай просто поговорим о чем-нибудь. Чтобы отвлечь тебя.
  Я не смотрела в её сторону. Потому не привожу никаких пояснений, кроме своих и её слов. В голосе её, как всегда, переливчато звучала искренность, соучастие, нежность.
  -От чего же меня нужно отвлекать?
  -Ну, ты думаешь о выпускном, да?
   -Это тебе Сергей сказал?
  -Нет. Он другое говорил. Но я не согласна с ним. Думаю, Верочка, ты сильная. Что бы ни случилось, ты справишься. Только нужно поверить в себя. И знать, ради чего живешь.
  -И ради чего мне жить?
  Я усмехнулась. Этот разговор забавлял и трогал меня одновременно.
  -У тебя есть родители. У тебя есть любимый человек. Живи ради них.
  -Как все просто.
  -Но все действительно просто! Только нужно знать, чего ты хочешь от жизни. Не требовать большего.
  -А если я не буду требовать большего, я зачахну. Разве нет?
  -Просто цени то, что у тебя есть...
  Мы с Зоей долго еще так говорили. И на следующий день она снова пришла в парк. Со своей баночкой мыльных пузырей. А еще с шариками. Она так хотела развеселить меня, сгладить ощущения после выпускного. Эта робкая девочка с большими выразительными глазами, с белой кожей, хрупкая, нежная, привязалась ко мне давно. Боюсь, за те дни и я привязалась к ней, вычеркнув из воображения её преступления.
  Постепенно я привыкла к её обществу. К тому, что Дима не звонил мне, а Лестер не тревожил. Я просто сидела под деревом на лавке или лениво прогуливалась вокруг озера, слушая щебет Зои и избегая заглядывать в её глаза, размышляя над сущностью простого счастья.
  В конечном итоге это не могло продолжаться вечно; размышления должны были привести к какому-либо выводу. Внутренняя тревога, борьба неминуемо сменились бы спокойствием хоть внешним, как временной передышкой.
  Раз пришла в голову даже мысль переложить ответственность за происходящее и будущее на всемогущего, милостивого, мудрого Творца, но сознание отвергало всякое упоминание о сверхъестественном. Бога нет, как нет высшей силы, высшего разума, ничего абсолютного, идеального. Человек лишь перед собой отвечает за поступки, мысли, страдания, потери. Отвечать же за счастье никому в голову не приходит.
  А случайности, счастливые или трагичные, которые принято называть волею судьбы, навсегда останутся случайностями, в какой бы ранг их не возводили слабые, суеверные люди.
  Странно... я не верила в Бога и без колебаний приняла чудо как должное, ступила в ирреальность как в родной дом, мечтой заменила действительность, не задумываясь, как будто так - правильно.
  Но мечта и впрямь дороже всякой действительности. Должна написать здесь о маленьком инциденте, на первый взгляд незначительном, однако положившем начало целой череде дальнейших событий.
  Я гуляла вместе с Зоей в парке, поглощая мороженое в чудовищных количествах, забыв о сохранности фигуры, об идеальной внешности Димы и других девушек. Помню, в тот день Зое даже удалось оживить меня, заставить заинтересоваться обсуждаемым вопросом. Я с жаром что-то объясняла ей, доказывала, не замечая, что мороженое растаяло и давно капает мне на футболку.
  Возле озера освободилась лавка - мы сели. Теплый, влажный воздух кутал плечи в уют, легкий ветер кружил голову беззаботностью, вода передо мной плескалась нежно, грустно, тихими всхлипываниями. Улыбка впервые за долгое время играла на моих губах, солнце не жгло глаза, радость рождалась в груди. Вдруг на ладонь упала крупная капля. Затем еще одна. Зарядил летний грибной дождь, ласково обливая моё лицо потоками счастья. Я улыбнулась еще шире. Засмеялась, подставив лицо и грудь теплым каплям.
  -Вера, пойдем скорее в беседку, а то промокнем, - торопила Зоя, трогала меня за руку, беспокоилась.
  Я с озорством оглянулась на неё.
  -Зачем же? это же здорово, Зоя! Останься.
  Она качала головой и тянула меня в сторону беседки.
  -Ну, Верочка, пожалуйста, пойдем...
  Она смотрела на меня почти с мольбой. Эта мольба что-то оживила во мне, забытое или вовсе несуществующее, но более реальное, чем равнодушие, безразличное соучастие к чужому горю.
  Я взяла её за руку. Придвинулась ближе.
  -Ты не хочешь, чтобы был дождь?
  -Нет. Я терпеть не могу дожди...
  -Тогда давай представим, что его нет.
  -Что?
  -Что его нет. Сейчас светит солнце. Смотри: по твоей ладошке бегает светлый лучик.
  Я водила пальцем по её руке, полушуткой, полусерьезно. На какой-то момент мне показалось, что я действительно вижу этот лучик, круглый, миниатюрный, как игрушечный. Не знаю, перестал ли вокруг дождь, я от него абстрагировалась. Следила внимательно за лучиком, показывая Зое, куда он движется.
  Некоторое время она непонимающе переводила взгляд с ладони на меня и обратно. Потом вдруг вскрикнула. Отдернула руку.
  -Видишь, солнышко светит, нужно только поверить в это... - сказала я, вложив в слова всю благодарность, что испытывала к ней за разделенное одиночество, битое осколками сомнений и отчаяния.
  -Вера, что ты... на моей руке правда солнце!
  Вдруг вспомнились перемены поля на снежную пустыню, проходы сквозь стену, усмешки, недомолвки, задумчивость и мелькнувшее на секунду страдание, расцененное за немое восклицание: 'она не понимает!'
  Я поверила в то, что дождь закончился... и он... действительно закончился?
  -Ну и что?
  -Это невозможно!
  -Почему?
  -Потому что...
  -Почему, Зоя? То, что это кажется ненормальным - взглядом общественной морали и традиций, вовсе не значит, что это...
  -Это невозможно!
  -Возможно, - спокойно отозвалась я.
  -Но Вера...
  В глазах её стояли слезы.
  Я коснулась рукой её щеки. Она отпрянула.
  -Зоя, не нужно этого бояться.
  -Зоя, тебе лучше пойти домой, - прозвучало за спиной.
  -Сережа, откуда ты здесь?
  -Я тут гуляю.
  Лестер подошел к ней, наклонился. Поцеловал в лоб. За руку поднял со скамейки, не дожидаясь возражений, вопросов, слегка подтолкнул к тропинке, что вела к выходу.
  -Я позвоню тебе. Пока.
  Лестер опустился на скамейку. Читатель, тогда, в парке, я будто заново увидела его, заново и впервые. Таким далеким, чужим, необыкновенным, на этот раз - действительно необыкновенным человеком он мне показался. Светлый брючный костюм, высокая худая фигура, угловатые, вместе с тем широкие плечи, длинные волосы оттенка странного, почти белого, сзади собранные в хвост, неуловимая грация движений, изящество, словно с женщины писанное. Все было по-старому и в то же время - необъяснимо новое. В чертах его по-прежнему сквозило безразличие, смешанное с презрением; красивое лицо хранило на себе отпечаток одиночества, тяжкого, томительного, ненавистного, любимого, единственно верного и возможного; в глазах тлели угольки ледяного, серебристо- голубого огня. В углах рта скрывалась усталость, в неестественно изогнутых бровях - отрешенность, отчуждение от происходящего вокруг людей; вокруг него самого. В нем не остыла самоуверенность и осознание собственной силы и собственных способностей, однако былое восхищение ими угасло, словно перегорело. Весь он перегорел и погас в одночасье, потускнел, истерзался неведомыми мне заботами.
  -Итак, Вера. Я готов отвечать на твои вопросы. Тем не менее, надеюсь, что их окажется не много, и ты сама все поняла.
  Дождь кончился; над нами поднялась и сияла золотистая радуга. Не представляю, почему именно золотистая: такой она запомнилась мне, такая живет в памяти.
  Я старательно представляла себе облачко над его головой, дабы намочить его безукоризненный костюм, блестящие волосы. Не выходило.
  -Затея довольно глупая, - безучастно заметил Лестер, - ты меня намочишь, я высушусь за секунду. Не о том стоит думать.
  -Я предпочитаю не думать о том, что произошло.
  -Тогда перестань делать это.
  Я вдруг расслабилась. Равнодушие, это жестокое, милосердное, непроницаемое равнодушие овладело душой.
  -Я могу все?
  -Возможно.
  -В таком случае... но постой, Лестер, - я заглянула в его глаза; впервые не нашла в них насмешки, пусть скрытой. - Кто выдумал мир и людей такими? Почему я должна непременно выбирать, а Зоя непременно идти против сущности своей, не осознавая, что творит; почему существует якобы вселенское зло наравне с вселенским добром, почему... почему все так?
  Он молчал. Бывает, люди молчат в замешательстве или раздумывают, нервничают или медлят с ответом, перебирают складки на одежде или общипывают любой подвернувшийся листочек, прячут глаза, смотрят в небо, на прохожих, поправляют очки, заправляют непослушную прядь за ухо. Лестер сидел неподвижно. На лице его не отражалось ни смятения, ни сомнений. Он ждал.
  Не дождавшись моего просветления, сказал негромко, с расстановкой:
  -Потому что я так хочу.
  И всё. Более не нужны были расспросы, догадки, искания. Потому что я так хочу. Слова, которые определили мир вокруг меня. Лестер захотел и не нашёл препятствий. Этого достаточно. Невозможного нет, и никогда не было, я не устану повторять фразу, значащую больше всех истин на земле. Моё пребывание здесь, триумф Лестера, его вечная юность, вечная красота, то, что вы прочтете далее, - все подтверждает безграничную власть воображения, способного слиться с реальностью. Силу людей, готовых верить в это безоглядно, отбирать у высших сил право вершить какую бы то ни было справедливость.
  -То, что вокруг, - он сделал широкий взмах рукой, - существует в моём воображении.
  Я почувствовала, как слезы снова подбираются к горлу, душат меня, и что осталось еще невыплаканное и невыстраданное. Долго оно будет мучить меня и томить, пока семена ненависти не взойдут на разрыхленной почве резанного тысячи раз лезвием сомнений сердца?
  Может быть, они уже взошли?
  Может быть, и в самом деле все напрасно? Но нет, читатель, сдаваться не только глупо, сдаваться поздно. Я не жалею - это главное, остальное меркнет в блеклых лучах рациональной действительности.
  -Зачем... зачем так, Лестер?
  -Когда-то я захотел сделать мир лучше. Я поверил в то, что это возможно.
  -Но это невозможно со мной. Ты запустил механизм, который убьет нас обеих. А мир... неужели тебе есть до него дело. Когда ты родился? Где рос? Почему стал таким?
  Он бросил на меня долгий взгляд. Не изучающий, не внимательный. Мне в этом взгляде почудилась та же мольба, что светилась в глазах Зои. Только Лестер просил о чем-то другом.
  Я до сих пор думаю: о силах, чтобы рассказать мне свою историю. Скальпелем провести по ране, которой не суждено затянуться вовек.
  
  
  Глава 10.
  На вопрос: 'когда ты жил?' Лестер ответил, что теперь уже и не вспомнит. Двадцать лет назад или двести - неважно: время перестало для него существовать, утекло, как утекает вода сквозь пальцы, прозрачная, неумолимая.
  Я пишу сейчас, и мысли теряются. История Лестера звучит в ушах, перед глазами его образ, я пытаюсь уловить все и передать достоверно, дословно, правильно. Так, как он сам бы рассказал вам.
  -Ты умер? - спрашивала я, сама не верила, а Лестер отвечал:
  -Нет. Я умереть не способен, наверное. Ушел в свою реальность... объяснять иначе смысла нет: боюсь, ты и так многого не понимаешь. Я создал реальность вокруг и внутри себя, целый мир... ты скажешь, что он существует в глубине каждой души, но мне хватило смелости расширить его на других людей. Те, кто правит воображением, правит лишь своей фантазией, ничем больше. Чтобы подчинить окружающее мечте, им не достает того самого пресловутого воображения, которым они так гордятся. Ты можешь воображать, что дождь идет только над тобой; а можешь представить, что и над твоим соседом тоже. Когда ты доберешься до вселенной, слово 'невозможно' исчезнет само собой.
  -Я не могу так.
  Произнесла почти с надеждой на то, что права.
  -Ты думаешь, что не можешь. Потому и не можешь. Но ты, и не только ты, любой человек, знакомый хоть мельком с волшебством, что таится внутри себя, можешь. Все, все на свете возможно, нужно только верить, не бояться, идти вперед...
  Глаза его тускнели с каждым мгновением; голос стихал. Несмотря на то, что, казалось, воодушевление и волнение должны были тревожить вечную, вечно одинокую душу.
  Лестер жил, как говорил тогда: тихо, блекло, с безразличием к себе и другим. Единственная радость согревала его, единый смысл наполнял все его существование - вера. Лестер был религиозен. На свете не было иного счастья, кроме молитвы, обращения к Создателю, посещений храма. Он жил мыслями о добродетели, милосердии, в постоянных попытках самосовершенствования, очищения...
  -Ты любил когда-нибудь?
  Он скрестил пальцы. Опустил голову. Крепко зажмурился, словно переживая сильнейшую боль. Затем продолжал также безучастно, как начал:
  -Да. Но не получал взаимности. Не знаю, как любят другие; я же любил безотчетно, горячо, неистово. Я жил её образом, её голос был для меня приятнее всякой музыки, её стан, её лицо красивее всякой примадонны, её душа понятна мне и близка... но судьба, как говорят писатели в своих художественных фантазиях, распорядилась иначе.
  Увидев её в объятиях другого мужчины, я обезумел. Не выдержал.
  -Ты убил его?
  Лестер тихо засмеялся, не разжимая губ.
  -Разумеется, нет, глупая Вера. Убийство - самый тяжкий грех. Я пошел в церковь. Упал на колени перед алтарем и принялся молиться.
  'Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы этого не было, пожалуйста, Господи, пощади раба твоего...' Лестер молился неустанно, боясь открыть глаза, оглядеться вокруг. 'Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы этого не было, чтобы я ничего не видел, чтобы все - сон, иллюзия, мираж...' Он просил о невозможном, но верил, что у Создателя достанет сил исполнить желаемое.
  -И у него достало?
  -Нет. Конечно, ничего не произошло. Но боль с каждым днем становилась невыносимее. Так случилось: я не умел мириться с реальностью, принимать её или корректировать. Оставалось одно. Я ушел туда, где она была со мной. Неземная, божественная, прекрасная. В воображении я несмело касался пальцами подола её длинной юбки. Её легкой шали, наброшенной на плечи. Там она не любила меня. Но и он не разбивал надежду.
  Однажды я встретил её. В одиночестве. Я понял, что его нет. Не было. Не будет. Что она свободна; ласково мне улыбается. Потому что по-другому быть не может; не должно. Потому что надежда не умирает, потому что я жил в воображении, и в воображении она улыбалась...
  Тогда я пошел домой, лег в постель, накрылся одеялом с головой, крепко зажмурился. И дом, и мир вокруг испарились. Остался вакуум. И в этом вакууме была она. Она любила меня. Всем сердцем, так сильно, как я любил её.
  Когда я встречал её, то улыбался. Открыто и приветственно, я радовался, как ребенок, жал ей руку... мне больше не было больно.
  Маска Лестера постепенно стиралась с лица подобно гриму. Временами я видела не всесильное существо, но человека, настоящего, из плоти и крови, с болью, мечтами, порывами, способного на ошибку. Этот человек хотел защитить своё счастье. Не мог. И оттого все ярче проступала в нем агрессия, подавленная стереотипом веры, затоптанные чувства, прошлое, до конца так и не осмысленное.
  Я была пуста: ни сострадания, ни жалости, ни живого, пульсирующего соучастия, естественного для каждого человека.
  -А что же Бог?
  -Подожди. Того человека не было, ни в моей, ни в её, ни в его собственной жизни. Воображение накрыло их с головой... я ликовал. Я пошел в церковь. Не перекрестился. Подошел к иконе Иисуса. Я впервые не опускал голову. Впервые осознавал то, что делаю. Я снял с себя нательный крест. Положил его перед иконой. Сказал: 'Если ты Бог, почему я исполняю твою работу? Теперь для меня в целом мире один бог - я сам'.
  Я вышел из церкви, не взглянув более на Его изображение... - Лестер сжал кулаки, глаза его сузились, непроницаемость пала. Я видела человека, так и не смирившегося с потерей. - Она умерла у меня на глазах. Она шла мне навстречу, в церковь... её сбил экипаж. Мгновенная смерть. Она ничего не почувствовала. А я стоял, покачиваясь, и молча смотрел на её тело, на её кровь, её раскинутые руки.
  Думаешь, я вернулся в церковь? Покаялся? Нет. Нет! не тот характер и не тот человек. Природное упрямство, мстительность взяли верх.
  Я пошел домой. Сел. Долго сидел, а слезы все текли из глаз. Я видел её тело, её раскинутые руки, шею в крови. Я решил выстрадать это. Последний глоток реальности. Последняя дань настоящей жизни, которая вдруг поменялась местами с жизнью будущей, призрачной.
  После смерти возлюбленной Лестер перестал выходить из дома. Практически не ел, пил только простую воду, двигался мало. Смотрел в одну точку. Одежда мокла от слез, они текли, текли, и не было им конца.
  Это необъяснимо, но в один день он внезапно перестал видеть, как день сменяет ночь, а ночь - день. Лестер ослеп.
  - Не знаю, почему, но я не испугался. Не стал звать на помощь, да и звать было некого - я жил совершенно один. Просто привык к темноте. Не желал большего.
  Это странно, но я не стал воскрешать её в памяти, в воображении. Я не видел, не ел, сидел или лежал целыми днями в кровати, уносясь все глубже в себя, существуя одним подсознанием. Думаю, я прошел все, что мог пройти. Любовь, боль, надежда, счастье, страдания... только страха никогда не было.
  -Время не пугало тебя?
  -Нет. Оно замерло. Я перестал существовать в том значении, что принято вкладывать в это слово. Тело моё остановилось в развитии: оно больше не старело. Человеческие нужды также не интересовали меня. Я заглянул внутрь себя и увидел истинную свою внешность. Она сейчас перед тобой.
  -Значит, сейчас ты не ешь, не пьешь... даже не видишь?
  -Ну я же вижу тебя. И мир вижу.
  -Ты прозрел?
  Он пожал плечами.
  -Я не знаю, Вера. Есть ли этот мир где-то еще, кроме моего воображения, вижу ли я то, что есть, или то, что мне, как ты бы сказала, только кажется.
  -Значит, и меня ты тоже выдумал?
  -Нет, я выдумал только Зою. У неё есть выдуманное мною прошлое, которое произошло все в пять твоих, нормальных минут. У неё есть выдуманная мною цель... а ты настоящая. Стало быть, на этот раз реальности слились в одну. Я делаю и творю то, что хочу. Живу наравне с богом, если он где-то и есть. Ты веришь в бога, Вера?
  -Нет, Лестер. И никогда не верила.
  
  Дима ворочается, не спит. У него начинается жар, бред. Он мечется по дивану, пытается укрыться от чего-то и что-то ищет одновременно. Он зовет меня, но я не откликаюсь. Наконец он выкрикивает моё имя, голосом перекрывая визг дождя, хватается за ногу. Ему больно. Вокруг меня все время боль, физическая или моральная. Не я ли виной тому? Не я ли заставляю людей страдать?
  Но будет; ночь скоро закончится, и наступит новая эра - время, вакуум, пространство воображения, где нет меня. Ваше время, вновь нормальное, не тревожимое никем. Разве что Лестер когда-то вспомнит о том, что он хотел сделать мир лучше и не видел ни одной преграды осуществлению своей мечты.
  Пусть же мой опыт послужит кому-то порукой, опорой к новой жизни. Преград действительно нет; есть только человеческие жизни и счастье, которыми приходится жертвовать во благо вселенной.
  
  Пишу и понимаю: мне одной не больно. Я страдала достаточно? Но, позвольте, не выстрадал ли своё каждый человек на земле, пусть даже самый юный? Ибо в момент муки всем кажется, что это - предел и незаслуженно.
  Я спрашиваю себя: заслужил ли Лев, то, что я позволила себе? Разве мало проблем досталось ему с его болезнью, с внешней непохожестью, которую как будто не замечали одни деревенские. Его кожа, испещренная шрамами от язв, его пальцы, начавшие деформироваться, зубы, на первый взгляд обыкновенные, на деле - красноватого оттенка, - все это было частью романтики, красивого мифа, имевшего свои изъяны.
  Я теперь о Льве неслучайно: в середине июля, оправившись окончательно, забыв о повязке на руке, о самом укусе, набравшись сил, выслушав и 'переварив' информацию, поведанную Лестером, я по настоянию родителей снова поехала в деревню. Свыкнувшись с мыслью, что буду недалеко от него, я все же чувствовала себя неуютно, подъезжая на старой дедушкиной машине, вам уже знакомой, к деревне. За окном мелькали неухоженные домики, покосившиеся, древние, деревянные и кирпичные, с трубой от русской печи, отслужившей не один век, и антеннами, с резными наличниками на окнах. Подъехали к дому Марины. Во мне все замерло и разом опустилось. Я поняла: Марина умерла. Все указывало на это: пустынный, унылый двор, черная тряпка, вывешенная на окна, старая бабка, сидевшая у калитки, непрестанно вытирающая слезы.
  Марина умерла. По моей вине. Что-то тупое ранило грудь, что-то необъятное, что не могло уместиться во мне. Но перерыв после выпускного благотворно подействовал на меня, и чувства не имели более такой власти. Я пережила, кажется, все там, в парке, сидя на скамейке или гуляя вкруг озера. Не осталось отчаяния, страха, непримиримости. Возможно, отголоски ярости. А, может, и вовсе ничего.
  Дедушка притормозил. Приехали.
  Я вышла из душной машины, вдохнув свежий воздух. Но воздуха мне не хватало. И что-то все жгло внутри.
  -Дедушка, я пойду прогуляюсь. Ладно?
  -Возвращайся скоро, - проворчал дед.
  Не оборачиваясь, я медленно пошла по тропинке, что вела за деревню в сторону леса. Шла и поминутно останавливалась, прислушиваясь к себе. Но нет. Не было ни сожаления, ни раскаяния. Необъяснимое влекло меня к старой часовне, купол которой уже показался за деревьями. Я то ускоряла шаг, то замедляла. Наконец не смогла - побежала.
  Ворвалась в церквушку, распахнув деревянную дверь настежь, чуть не сорвав её с петель. Наощупь, чутко, помня уже каждый угол, каждую скрипящую половицу, пробралась к комнатке за алтарем, не думая, распахнула и ту дверь.
  Как когда-то, не видя его, я почувствовала, что он встал мне навстречу, наверное, не различая еще, кто это. Я бросилась к нему, прижалась лицом к футболке, пахнущей каким-то лекарством, может, спиртом. Обвила рукой шею, почувствовав под пальцами открытые раны, язвы. Каждое прикосновение было для него мучительно, а обида еще жила в сердце, не могла не жить.
  Марина... живая, веселая, бойкая девочка, крепкая, с сильными ногами, с полными руками и совсем детским взглядом... ты помнишь... помнишь, как она смеялась, как говорила: 'Лев, я люблю тебя'... Прости меня, Лев...
  Я жалась к нему, беззвучно, лишь прикосновениями моля о прощении, о помощи, о понимании, без которого мне теперь не выжить.
  Ты помнишь... она... она теперь мертвая... в земле... это я... все я...
  Он стоял, не покачнувшись, не прикасаясь ко мне. А я все никла к нему, пытаясь поделиться тем, что болью уже нельзя было назвать, ибо боль кончилась давно. Просто столкновением со смертью. Первым в жизни.
  Наконец Лев положил перебинтованные руки мне на спину.
  Молчал. И я молчала.
  Прости меня. Прости... пожалуйста, прости.
  
  Я и теперь не в силах сдержать слезы. Не потому, что умерла Марина или я в том виновна. Потому что он простил мне всё, принял меня, жалел и сочувствовал там, в своем изгнании, доживая, возможно, последние годы короткой жизни, отпущенной болезнью.
  Не могу сказать вам, сколько так стояла: льнула к нему, прятала лицо у него на груди, боялась или не желала отпускать его шею, разжать сцепленных пальцев. Я дышала часто и глубоко, глаза крепко зажмурила, плакала беззвучно, даже без слез, если только такое бывает.
  Постепенно прикосновение его стало мягче: не вынужденным, но ласковым. Он погладил меня по спине. По-прежнему молчал, ожидая, пока я разомкну руки.
  Наконец я отпустила его. Отступила на шаг. Не решалась поднять голову, взглянуть в его лицо, скрытое пологом темноты. Чувствовала его обиду, страшно писать - презрение. Они жгли меня стыдом.
  А ведь стыдно мне не было с того самого дня, как призналась в девять лет матери, что солгала. Три года я носила в душе свой позор. Три года я мучилась, не знала, что и как с собой сделать, лишь бы избавиться от непосильной ноши. А сознаться? Никогда. Я боялась. Это подло, низко, мелочно. Человек, в шесть солгавший, предавший лучшего друга ради того, чтобы не быть наказанным, не может, не имеет права называться в будущем порядочным и честным. Человек, в шесть лет решившийся отречься от морали, заложенной родителями, обществом, от того человеческого, естественного, что рождается вместе с нами и умирает еще при жизни, не человек вовсе... он не способен на глубокие чувства, благородные порывы.
  Что я делаю теперь? Что угодно... только не исполнение долга, я на то не способна, нет. Зов сердца. Любовь. Святая, жертвенная, вечная. Только она и существует в мире. Одна - на все континенты, всех людей, все философии и истины.
  -Хочешь увидеть её могилу?
  В его голосе не было ни жестокости, ни холодности. Но и безразличия в нем тоже не было.
  -Да.
  Прости меня. Лев, мне стыдно за эти раны на твоей коже, за твою боль, за неумолимое угасание, которое стало еще ближе. Лев...
  -Скоро зайдет солнце.
  В последовавшем молчании явно звучало: 'или ты хочешь повторить выпускной?'
  С упреком. Укором. Сожалением. Что я оказалась очередной. Дурой.
  Вспомнился мрачный взгляд дедушки, его строгое 'возвращайся скоро'.
  -Я останусь. Я...
  Я замолчала, поняла, что не могу сказать главных слов, которых он не ждал.
  Было так просто дотронуться до его руки, снова говорить на языке прикосновений и быть тем счастливой. Но я не двигалась.
  Поверите ли, стояла так, слушая его ровное дыхание, не поднимая глаз, в темноте, в теплоте его близости, еще около часа.
  -Пойдем, Вера, - наконец тихо произнес Лев.
  Распахнул дверь настежь. Зашагал из церквушки в пустоту широкими шагами. Я шла прямо за ним, едва различая в полумраке наступившей ночи высокий силуэт. Места, где мы проходили, я не узнавала. Высокая трава царапала голые колени, крапива жгла руки, ветки деревьев оставляли следы на плечах и щеках. Тропинка была еле заметна в темноте, практически не протоптана. Я угадывала следы, оставшиеся от ботинок Льва, шла за ним по сухим веткам под ногами. Пытаясь представить, в какую сторону он идет, я осознала вдруг: место, где мы находились - в противоположной стороне от деревни, дальше за часовней.
  Но вот впереди показалось массивное сооружение, большей частью бесформенное. Предназначение его угадать было невозможно: я видела нечто высокое, громоздкое, возможно - деревянное, с дырой или проемом внутри.
  Лев разбирал дорогу без труда. Он двинулся прямо на сооружение, которое оказалось аркой старого кладбища. Я ступила туда же, и тишина накрыла с головой. Она была полна естественных ночных звуков, в то же время оставаясь тишиной, дарящей спокойствие. Она слилась с темнотой, обрушилась на моё смятение, чувства, обращенные ко Льву; она подавила всё. Я ступала тихо, осторожно, мысленно извиняясь перед теми, чей прах могла топтать в темноте, не видя ни надгробных плит, ни дорог или троп, которые, конечно, исполосовали территорию кладбища вдоль и поперек. Атмосфера той ночи, того места была неповторима, удивительна. Я едва различала в кромешном мраке поломанные кресты, ловила руками воздух, силясь не упасть на влажной земле, вдыхала свежую прохладу. Это невозможно, но я ощущала чье-то присутствие. В жизнь после смерти я не верю, однако тогда чувствовала невообразимое. Доброжелательность. Гостеприимство. Будто кто-то приветствовал меня, обволакивая тишиной. Взамен забирая чувства и мысли, оставляя пустоту в душе.
  Лев внезапно остановился.
  -Подойди ближе, - сказал он.
  Прежде, чем я успела ответить, что не вижу, куда следует идти, взял меня за руку, притянул к себе. Впрочем, тут же отпустил.
   -Это она?
  -Да.
  Я стояла у могилы со свежей землей. Над ней возвышался деревянный крест. Ничего более. Ни цветов, ни фотографии, ни памятника, какие принято теперь ставить. Деревенская могила одиноко покоилась среди других, таких же невзрачных.
  Я ждала от себя слез или скорби, однако стояла молча, с вакуумом вместо души, с пустым взглядом.
  -Я совсем ничего не чувствую, - медленно произнесла я. - Прости, Марина.
  Некоторое время я прислушивалась к живой тишине вокруг, к стрекоту кузнечика, к шепоту ветра в кронах деревьев: лес был совсем близко. Потом нащупала ладонь Льва. Хотелось поймать, как когда-то, его настроение, понимать без слов, без визуального контакта. Только мы и ласковая темнота.
  Он не ответил на прикосновение. Двинулся дальше, уверенно обходя могилы.
  -Когда-то здесь было имение богатого помещика, - заговорил Лев после долгого молчания. Здесь сохранились могилы того времени. Даже самого хозяина. Хочешь увидеть её?
  -Наверное.
  -Кладбище больше, чем можно себе представить. Оно служит уже не один век. Бабка Марины долго не соглашалась, чтобы её похоронили здесь. Но то, что рядом с церковью, уже переполнено.
  -Почему бабка не соглашалась?
  -Говорила, что мертвые не примут её.
  -Разве такое возможно?
  -В воображении пожилых людей все возможно.
  -Но все-таки её похоронили здесь. Значит, есть еще в деревне здравомыслящие. А об имении люди знают?
  -Нет. Те, кто знает, напридумывали себе разных сказок и опасаются заглядывать сюда. Обходят стороной, будто это место проклятое. Страшного в нем, конечно, ничего нет. Может, только лет двести назад какая-то бабка нашептала чего, потому что мальчишка из соседней деревни мешок картошки стащил. Вот и все. Мы пришли, Вера.
  Он остановился. Передо мной возвышалось ветхое светлое здание, чем-то напоминавшее древнегреческий храм в миниатюре. Можно было предположить, что когда-то оно украшалось росписями или даже мраморными статуями, но время вкупе с человеческой алчностью оставило от былого величия лишь каркас, лишив содержания.
  -Склеп барина, - объяснил Лев. - Сомневаюсь, что тело до сих пор там. Хотя, кто знает. Уж прах человека, пожалуй, никому не нужен.
  Я обошла вокруг склепа в поисках окон; разумеется, не нашла ни одного.
  -Можно зайти внутрь?
  -Да. Насколько я помню, эта дверь с некоторых пор никогда не запиралась.
  И он с силой толкнул ржавую дверь. Та отворилась наполовину, с протяжным скрипом. Живая тишина замерла на миг от этой дерзости. Даже кузнечики перестали трещать. Затем все возобновилось с прежней невозмутимостью.
  Лев первым шагнул в склеп. Я помедлила у входа и последовала за ним.
  Вряд ли смогу теперь описать детально то, что увидела внутри. Там было темно, душно, пыльно, тесно. В центре находилось то, что можно было бы назвать каменным гробом. Я провела пальцем по крышке гроба. Пригляделась. Но не заметила ничего, кроме белой поверхности, только кожей почувствовала многочисленные трещины.
  -Ты знаешь что-то об этом помещике?
  -Почти ничего. Знаю, что он жил один после смерти жены. За его жизнь ни один крестьянин не бежал отсюда. Уж не могу судить: по строгости ли хозяина или по собственному желанию.
  -В таком случае... если про него ничего не известно... можно, я расскажу тебе о нем?
  Я обернулась к нему. Точнее, к тому месту, где предполагала его увидеть. Он стоял в стороне, у самого входа. Мне показалось, что он пожал плечами.
  -Расскажи, если хочешь.
  -Этот помещик был сущим деспотом. Он не женился вторично потому, что возненавидел женщин, презирал всякую слабость. Это был человек лет пятидесяти пяти, крепко сложенный, с военной выправкой, зоркими глазами цвета грозового неба и глубокими морщинами на высоком лбу. Он лично следил за ведением хозяйства, раз в день проведывал кухню, кладовую с одной целью: проследить, чтобы ничто не было украдено. Люди его ложились поздней ночью и работать начинали рано утром; чуть только заря, он вставал, обливался холодной водой, занимался делами, обходил все своё имение, проверяя, все ли на местах и работают ли так усердно, как следует, затем только приступал к завтраку. Сам он ел мало, все больше безвкусную, солдатскую пищу, к которой успел привыкнуть за время службы. Люди его ели и того хуже, часто недоедали, но жаловаться не смел никто: гнев барина был справедлив и ужасен. Он порол крепостных нещадно за любую провинность; наказание было одинаково суровым в случаях мелких шалостей и серьезных преступлений. Во многом благодаря этому в имении его всегда царил безупречный порядок. Он был немногословен, в жизни своей мало любил, ненавидел и того меньше. В его сердце жил холод и только. У него был сын...
  -Прости, что перебиваю, но у него не было детей.
  -Нет, были.
  -Нет, не было. У него не осталось наследников, это имение долго переходило из рук в руки, пока последний владелец не умер, и о нем не забыли окончательно, предполагая проклятье или нечистую силу.
  -Вздор.
  -Ты несешь не меньший вздор. Я думаю, нам пора. Тебя хватятся дома.
  -Уже хватились. Почему ты думаешь об этом?
  -А разве ты об этом не думаешь?
  Я ожидала ощутить его вблизи, услышать его дыхание. Наивно. Глупо. Но он стоял там же, неподвижно.
  -Думаю. Иногда.
  Лев засмеялся. Искренним, беззаботным смехом. Казалось, еще немножко - он подойдет ко мне и дружески похлопает по плечу.
  -Лев.
  -Да?
  -Прости меня.
  Он молчал.
  -Лев?
  -Знаешь, Вера, мне однажды мать сказала: взрослые никогда не просят друг у друга прощения. Слова как вода - ничего не стоят. Они стараются сделать так, чтобы не за что было извиняться. Я сейчас понимаю, что она имела ввиду.
  Я жалею о том, что он так и не простил мне произошедшего на выпускном.
  
  Время будто замерло в этой комнате. Я вообразила, будто за её пределами уже светает. Но нет. Буря утихает за окном, однако ветер не оставляет своей жалобной песни. Дима зовет меня. Я кладу на время перо, иду к нему. Лестер будет скоро, пока же я должна поддерживать в нем жизнь, подавлять страдание.
  
  -Как ты?
  Глажу его волосы, трогаю горячий лоб весь в капельках пота, заглядываю в полные страха и смятения глаза.
  -Нога болит... пить... мне жарко...
  -Я знаю, Дима. Еще совсем немного. Попробуй заснуть.
  -Чего ты ждешь? Чего я жду?
  На миг в нем промелькнул тот идеальный Дима, решительный, невозмутимый, которого так жаждали девушки всего района. Голос его окреп, рука покойно легла на мою руку и чуть сжала.
  -Скажи мне, чего я жду, если обречен умереть?
  -Ты не умрешь. Просто верь мне.
  -Я всегда тебе верил. И вот теперь я здесь.
  -Возможно, я должна просить прощения за то, что теперь ты здесь. Я должна была остановить Эдгара.
  -Кто это?
  -Это... Человек, которого я люблю.
  В его глазах - непонимание. Оно быстро сменилось презрением. Обидой. Обидой человека, который столько раз шептал мне: 'Я люблю тебя, Вера'.
  -Значит, вот как. И как давно ты любишь его?
  -Всю жизнь.
  Дима поморщился, словно от боли.
  -Это для тебя слишком... банально, как бы сказала прежняя Вера.
  -Но это правда.
  -Измена? - устало спросил он.
  Боль вкупе с ожиданием выпила его душевные силы. Сердиться он уже не мог. Клонило в сон, тепло разливалось по телу, нога переставала ощущаться.
  -Нет. Не думаю. Я всегда любила его одного. Прости меня, Дима.
  -Да... сейчас я припоминаю.. ты никогда не говорила о любви. Отмалчивалась. Ты смеялась надо мной?
  Мне было горько слышать презрение в его голосе. Однако считаю, что заслужила его вполне. А потому молчала, глотая подступавшие слезы.
  -Прости меня и поверь: я не смеялась над тобой. Была искренней. Я хотела заботиться о тебе, дарить тепло, нежность, понимать...
  -Но не любить.
  -Дима, послушай. Ты забудешь обо всем. Начнешь новую жизнь. Обещаю, она сложится лучше, чем могла бы сложиться до этого!
  -Конечно, до того, как меня укусила эта тварь... и это существо...
  -Что?
  -Твой возлюбленный. Вера, ты заглядывала в его глаза? в них нет человеческого. Узкие зрачки и...
  -Дима, он такой же человек, как и ты.
  -Он монстр! Его взгляд, его походка, его движения... он словно из камня! ничего теплого, человеческого...
  -Неправда! В его груди бьется сердце, по его венам течет кровь!
  -Но это не делает его человеком.
  Я навсегда запомню Диму таким, каким он предстал в тот момент. Приподнявшись на локтях, чуть запрокинув голову, он пристально смотрел на меня, глазами, в которых зелеными огоньками плясали отблески пламени свечи, держал мою руку в своей, говорил горячо, осознанно. Как будто понимал меня.
  -В нем нет ничего, кроме дикости, природной жестокости... Вера, загляни в его глаза... ты увидишь...
  -Я вижу в них лишь своё отражение, - спокойно произнесла я. Голос показался чужим. - На рассвете мы уйдем. Ты забудешь его глаза и его дикость.
  -Что значит: уйдете? Умрете?
  -Для этого мира - да. Но не волнуйся: ты в безопасности. Утром ни о чем не вспомнишь.
  Он судорожно сгреб меня в охапку, прижал к себе.
  -Вера, опомнись... Верочка... что ты... что он с тобой сделал.. не уходи!
  -Спасибо тебе, Дима. Не волнуйся. Все будет хорошо. И со мной, и с Эдгаром, и с тобой.
  Я снова коснулась рукой его лба. Боль, бред, полузабытье вернулись. Дима схватился за ногу, на лице его отразилось невыносимость. Иногда слова 'боль' или 'страдание' ничего не стоят и не значат в сравнении с невыносимостью. Они пусты; когда же невозможно терпеть, когда безысходность и высший накал отчаяния подавляют, приходит эта самая невыносимость, вытесняя собой всякие мысли, рассуждения, волнения.
  Я оставила Диму.
  Я с ним попрощалась.
  Уже скоро здесь появится Лестер. Тогда я расплачусь с ним. За все.
  Кажется, буря совсем утихла. Я снова откладываю перо. Этот дом жив, он живет вместе с Эдгаром. Он зовет меня. И потому на время прерываю своё повествование.
  
  
  Глава 11.
  Я тихо отворила дверь комнаты, заменившей родной дом на эту ночь. Вдаль уходил темный, длинный, узкий коридор. Крыша над ним в нескольких местах прохудилась или вовсе была ликвидирована вандалами - тяжелые капли дождя с гулким эхом ударялись о каменный пол, группируясь лужами и ручейками, стекали к моим ногам. В одну из прорех в крыше виднелся лоскут неба, будто висевшего над самой моей головой, давившего, угрожавшего в любой момент обрушиться; несколько звезд на нем, словно вышитых серебряной нитью; узкая и блеклая луна, темные тучи, которым удавалось чернеть на без того черном небе. От ветра, что гулял по полуразрушенному дому, постоянно скрипели, хлопали двери в тех комнатах, где они еще остались; откуда их не успели забрать когда-то нищие или дети. Атмосфера более всего походила на вымышленную, постановочную, которую вероятнее всего встретить в фильмах ужасов. Мысль эта вызвала у меня улыбку. Постояв минуту у порога комнаты, где лежал Дима, горела свеча, капли дождя не бились об пол с странным звуком, чудом сохранились стекла в маленьких окнах, я пошла по коридору, ощущая на губах, щеках, шее холодную влагу.
  Первая комната, что попалась мне, оказалась просторной. На окнах висели обрывки атласной материи, в центре возвышалась кровать без перины, со сломанной ножкой и изодранным балдахином; в углу стоял раскрытый массивный сундук, привинченный к полу, служивший когда-то вместо шкафа. Стены были высокие, покрашенные в темный цвет, определить который в полумраке я не могла, скорее всего - серый. Комната казалась неестественно пустой из-за дисгармонии простора, предполагавшего роскошь, широкий размах и бедности, аскетичности обстановки. Это впечатление можно было приписать времени, однако я знала: с тех пор, как здесь жил Эдгар, мало что изменилось. Пока в других комнатах когда-то полы были устланы дорогими коврами, нельзя было пройти, чтобы не задеть 'шкап' или статуэтку, к которым тяготел старый помещик, жилище Эдгара оставалось пустым и унылым. Впрочем, он редко проводил здесь дни, ночи еще реже. Когда-то Эдгар, как и я, боялся темноты. Памятуя об этом, отец часто в качестве наказания запирал его на ночь в чулане, что на первом этаже. Оттуда не проникали вопли маленького барина, который 'изволил опять не послушаться папеньку'. Впрочем, Эдгар кричал недолго. Повзрослевшим, каким он считал себя в возрасте десяти лет, он молча ходил по чулану причудливой, круглой формы, касался пальцами стены, наблюдал в маленькое окошко луну, а за ней и рассвет. Иногда он садился, прислонившись спиной к холодной стене, прикрывал глаза и засыпал, чувствуя, как где-то в подполье грызутся мыши, а по рукам, добираясь постепенно до тела, бегают тараканы, которые водились здесь в огромном количестве. Порой случалось, его держали день без еды, питья, общения. Эдгар знал, что старый помещик время от времени подходил к двери и прислушивался, ожидая услышать извинения или мольбу. Потому молчал. А когда выпускали наружу, никогда не извинялся. Помещик спрашивал:
  -Ты подумал о своем поведении, Эдгар?
  Угрюмо глядя на него исподлобья, он отвечал:
  -Да, отец.
  Тогда помещик гладил свою редкую бороду, делавшую лицо его и черты еще более строгими, словно выточенным из камня, пронизывал сына взглядом своих внимательных серых глаз и говорил:
  -Матушка твоя все видит, Эдгар. И она недовольна тобою.
  Не спрашивая разрешения, Эдгар уходил. До боли сжимал кулаки, пока поднимался по лестнице в свою комнату, пропуская мимо ушей смешки или сочувствующие восклицанья дворни. Тихо закрывал за собой дверь, жалея в сотый раз, так как не может запереть её на ключ. Подходил к зеркалу, что висело по правую сторону от того места, где я стояла. От него теперь только крючок и остался. Долго и пристально смотрел на своё отражение, в свои глаза, будто говоря сам с собою. Глаза его были точь-в-точь, как у отца, цвета грозового неба, холодные, жесткие, вечно следящие за вами из-под сдвинутых бровей, между которыми пролегла, уже на всю жизнь, складка недовольства. Потом отходил. Молчал. Медлил, уставясь в пол. И вдруг со всей силы бил кулаком по стене в нескольких сантиметрах от зеркала. Бил снова и снова... на пол капала кровь. Он не чувствовал боли. Пытался выпустить то неясное, дикое, агрессивное, что душило его и жгло, но все еще - тогда - поддавалось контролю.
  Я подошла к стене рядом с крючком, зажгла фонарь. На грязно-сером темнели коричневые и бурые пятна. Я провела по нам пальцем. Его боль. Его неистовая сущность. Его отчаяние. Как жаль, Эдгар. Как жаль, что не было меня тогда в твоей жизни. Жаль твоего одиночества, непонятости, дикости. Но все это окупится сполна. Обещаю.
  Я направилась к кровати. Она больше, чем современная двуспальная. Широкая, жесткая. На ней давно нет перин, и я опустилась на деревянную дощечку. Как когда-то опускался Эдгар.
  Он сидел, низко опустив голову, прижав кровоточащие руки к смятым простыням. Иногда час или два. Голод изредка напоминал о себе, но он не обращал внимания. Он ненавидел отца. Пытался справиться с этим. И не мог. Тогда он доставал из-под подушки медальон. В нем не было цены, медные створки открывались с трудом. Эдгар долго смотрел на женщину в медальоне. Отец говорил, будто он совсем не походил на свою мать. Эдгар не верил, обижался, подолгу искал схожие черты в лице Надежды Михайловны. Те же высокие скулы, аккуратный нос правильной формы, вьющиеся русые волосы с медным отливом, большой рот. Только его губы всегда крепко сжаты, а она приветливо улыбается с портрета. У неё нет сдвинутых бровей и взгляда исподлобья. У неё большие, выразительные глаза с поволокой, которые будто говорят: 'я люблю тебя, сынок'.
  Эдгар не помнил и не знал свою мать. Надежда Михайловна, миловидное, юное создание невысокого роста, с тонкой фигурой и лицом доброй феи, умерла через год после его рождения, успев примирить мужа, над которым только она одна и имела власть, с действительностью и оставив сынишке чудное зарубежное имя, которое вычитала из романов. Ходили слухи, что старый помещик сам отравил молодую жену, однако вскоре они утихли. Горе Ивана Алексеевича было безутешно, искренне, на этот раз - поистине непримиримо. Когда же доктор намекнул ему, что роды подорвали здоровье жены, а без них она прожила бы еще хоть сто лет, совсем обезумел. Месяц избегал сына, копию матери, запирался, прятал от людей слезы. Один сидел в своей комнате, вглядываясь в тот самый медальон. Думал. Наконец все перечувствовал, пережил. Поклялся воспитать сына так, чтобы Надежда Михайловна могла бы им гордиться. Но так и не смог перестать винить его в потере любимой женщины.
  Я заметила, что дождь перестал. Звезды шептали надо мной о грядущем спокойствии и счастье, небо казалось бескрайним. Я поднимала голову и чувствовала только нежное дуновение ветра на коже. Ни дождя, ни бури. Неужто угас гнев природы?
  Я поднялась и прошла в другую комнату. Дверь была заперта или, лучше сказать, когда-то заколочена. Возможно, именно поэтому любопытные искатели приключений посчитали своим долгом взломать её первой. Дверь попросту вырубили.
  В комнате царила странная тишина. Здесь также, как в предыдущей, ощущалась неестественность, но совсем иначе. Эта комната была маленькая, даже миниатюрная. Она до сих пор сохранила в себе следы былой роскоши, изысканной и утонченной, несмотря на то, что хозяйка её пленила людей своей простотой. В центре также возвышалась кровать, почему-то с периной и убранная, стены были увешаны картинами с разбитым стеклом или почерневшими лицами, на полу остались следы от ковров, что долгое время тут лежали. У окна стояли маленькие и аккуратные, как все здесь, потрепанные кресла с отломанными подлокотниками. В воображении моём всё тут же пришло в то состояние, в каком оно находилось когда-то. Тюль на окнах, цветы на подоконнике, свежий воздух, напоенный ароматом ландышей, уют и покой. Только хозяйки нет, а в комнату вход закрыт всем, кроме старого помещика да девки, раз в день проветривающей и убирающей помещение. Иван Алексеевич пожелал оставить все, как при жене. Он приходил сюда и подолгу смотрел на её портрет в медальоне. Однажды он забыл запереть дверь. Эдгар застал его в комнате Надежды Михайловны. Через плечо взглянул на вещицу в руках отца. И впервые увидел мать. Трудно передать словами то, что сделалось с ним тогда. Складка на лбу разгладилась, в глазах мелькнуло недоумение, любопытство и вдруг - радость. Робкая улыбка тронула губы. Все его существо охватил восторг; интуиция подсказала, кто перед ним. Стоило ему протянуть руку, как отец резко обернулся. Смерил его взглядом, в каком всегда стремился за строгостью скрыть обиду, немой вопрос: 'за что?' и выгнал вон.
  Эдгар не мог после того жить, учиться, думать покойно. Ему уж минул двенадцатый год, он не имел друзей и считал, что не нуждается в них нисколько. Он обходился своим одиночеством с гордостью, будучи уверенным в том, что так должно, что все живут так, а те, кто живет иначе, точно, делает что-то неправильно. Иногда он говорил с отцом, когда тот совестился и вспоминал любимую Надежду, её мягкость, доброту, когда ему казалось, что она бы приласкала сына... Он сам, как мог, старался ласкать его и утешать, раз даже погладил по голове. Эдгар отскочил и дико глянул на отца, ожидая удара или подвоха.
  Что было его моралью в те годы? Эдгар много учился, читал, но все проходило словно мимо, сердце его и душа оставались глухи к страданиям, порывам, размышлениям героев. Он не знал любви; не знал даже, есть ли она на самом деле. Вложенные отцом понятия вроде гордости, человеческого достоинства, верности, прочно укоренились в его сознании. Среди них нашлось даже такое, как честь. Но они с отцом понимали её по-разному. А потому Эдгар выждал удобный момент и выкрал медальон с портретом матери.
  Иван Алексеевич догадался, кто вор, тут же, прочел это в лице сына, в его упрямо сжатых губах и вздернутом подбородке.
  -Отдай, Эдгар, - медленно произнес он.
  В голосе скрывалась ярость, которая по каплям сочилась из сердца старого помещика в сердце сына. Но Эдгар молчал. Не отводил глаз.
  -Я повторяю: отдай мне медальон, - громче повторил отец. - Иначе я прикажу тебя выпороть.
  После третьей попытки получить ответ, встреченной невозмутимым молчанием, Иван Алексеевич исполнил своё обещание.
  Я спустилась на первый этаж, осторожно ступая по шатающейся лестнице. В одном месте нога моя нащупала лишь пустоту - я едва удержалась. Падать здесь нельзя - скорее всего, я попаду в тот подвал, откуда Эдгар вынес Диму. Змеи. От одной мысли о них меня передернуло. Впрочем, их присутствие здесь вполне объяснимо. Может быть, лет десять или двадцать назад гадюка, обитающая в лесу неподалеку, заползла сюда. Место темное и влажное, гадюка осталась. Появилось потомство, а затем и еще одно. Вряд ли Эдгар в лучшей из традиций пафосных режиссеров или писателей, которые стремятся запугать других и себя, ребенком играл со змеями, они его любили, признавали за своего или что-то вроде этого. Он не питает к ним никаких симпатий... впрочем, в то же время нисколько не боится.
  Я пересекла просторный холл под открытым небом, приметив, что ветер снова поднялся. На ладонь мою упали капли дождя. О волосах и говорить не приходится: они давно намокли и высохнут лишь в относительном тепле возле свечи, возле Димы. Открыв наугад первую дверь наружу, я попала во внутренний двор. Посветила фонариком, поняла: я на правильном пути. Вдалеке, за кустами, белел плоский широкий камень, наполовину выступающий из земли. Если бы была у предметов память, я могла бы сказать с уверенностью: этот камень помнит одни лишь страдания, поверхность его стала за долгое время скользкой от человеческой крови и слез. Именно здесь, на глазах у всех, на древнем камне, который, кажется, стоял здесь, вделанный, с сотворения мира, наказывали провинившихся. Барин был строг, не щадил никого, будь то девка или мужик, или его дворецкий. По его глубокому убеждению, которое должны были разделять остальные, все были равны в прегрешениях и в наказании.
  Я ближе подошла к камню и также, как до того стены, коснулась рукой. Я видела Эдгара, хрупкого мальчика, обнаженного по пояс, с худыми, острыми плечами, спутанными волосами, упавшими на лоб. Он смотрит исподлобья на отца, который стоит на крыльце. Наблюдает за ним. Два мужика стоят по обе стороны камня, крепко держат молодого барина за руки. Впрочем, он не вырывается. Прут заносится над напрягшейся спиной. Свист в воздухе, и красная полоса алеет на белой коже. Эдгар дернулся, запрокинул назад голову, зажмурился, до крови закусил губы. Смолчал. Снова свист, и снова содрогание всем телом. Мужики крепче держат молодого барина, вокруг собрались дворовые. Женщины шепчут о том, что нельзя так с малым, и втихую крестятся, мужчины смотрят, как Эдгар, исподлобья, неодобрительно. Одна девка бросилась было вперед, жалко мальчонку стало. Удержали. Сам барин прикрикнул. Чтобы не мешали. Стоят, смотрят. Свист. Прут распорол кожу. По щекам двенадцатилетнего мальчика бегут слезы, но он не открывает глаза. Он представляет себе портрет, изученный до мельчайших подробностей, который впечатался в сознание и уж всегда с ним. Мама. Мама мягкая, добрая, ласковая. Он не вполне понимает, что это такое, бывают ли на свете такие женщины, есть ли она где, эта ласка. Но знает, что мама его была такой. Самой лучшей. И молчит, глотая слезы. Он не отдаст медальон.
  Его боль - моя боль. Я вздрагивала, борясь с призрачным желанием кинуться к мальчику младше меня на четыре года, обнять, утешить, успокоить. Доказать, что есть в мире и ласка, и любовь. Но меня тогда не было в его жизни. И долго еще не будет.
  Наконец вернулась в дом. Уже не сомневаясь, уверенно пошла прямо, завернула налево. Я оказалась в зале с уцелевшим потолком, просторной, с светлыми стенами, с чуть заметным возвышением в центре. Когда-то на этом возвышении стоял длинный стол, покрытый идеально белой скатертью. На окнах висели идеально белые шторы, обстановка идеально подходила случаям, здесь отмечавшимся: обед с друзьями старого помещика, заключение различных сделок, которые современным языком назвали бы деловыми, чьи-то дни Рожденья, свадьбы. Эдгара сюда не пускали, а когда отец заседал там с кем-то, непременно возвышая свой звонкий голос, обсуждая доход или прибыль, он уходил в маленький сад, устроенный еще при матери, подолгу сидел там на лавке. Его обижало пренебрежение Ивана Алексеевича, но даже самому себе он бы не решился в том признаться.
  Эдгар рос замкнутым, сдержанным, нелюдимым. Он много читал, пробовал вести дневник. Но и на бумаге не мог позволить чувствам вырваться наружу. Эдгар возмужал рано; уже к четырнадцати годам тело его вполне сформировалось. Мальчишеская хрупкость уступила место крепкой фигуре, широким плечам, высокому росту. Теперь он смотрел на окружающих не исподлобья, а сверху вниз, сознавая своё, бог знает в чем, превосходство. В нем не осталось беззащитности, черты стали грубоватыми, даже резкими, глаза хранили выражение дикое, неприступное, темно-русые волосы беспорядочно спускались на плечи. А между тем чувствовалась в нем некая утонченность, что-то изысканное, доверчивое, нетронутое. Он говорил спокойно, тихо, никогда не кричал; людям смотрел прямо в глаза, не выказывая при том ни капли симпатии. В нем крепла сила, все то неузнанное, неведомое, желанное, что приносит первая юность. Он словно ждал. Ждал и не верил, что дождется, а, дождавшись, сможет признать. Принять. Он все также часто смотрел на портрет матери, прижимая его к груди, улыбался ей одной. Он тосковал, сам не зная, по чему. Он любил фантазировать, лежа ночами в саду или в своей постели. В воображении все было иначе. Картины ярче, а чувства ближе. Там не было людей - он в них не нуждался. Было что-то, пока необъяснимое, ему самому неясное, прекрасное и величественное, чего он ждал и иногда, не желая себе признаться, боялся.
  Эдгар меньше слушал отца. Когда тот бранил его, опускал глаза, уходил в себя, думал о матери. Когда отец однажды попросил повторить сказанное им, Эдгар честно сказал:
  -Я не слушал твои слова, отец.
  Отец ничего не ответил. На следующий день заставил его прислуживать за обедом в трапезной, куда были приглашены соседи по случаю богатого урожая.
  -Это мой сын, - глотнув водки, весело заявил Иван Алексеевич гостям, - вон как трудится!
  Эдгар метнул на него ненавидящий взгляд. Рука его с кувшином задрожала. Весь он в одно мгновение превратился в комок нервов и ярости. Он непроизвольно сжал кулак, побледнев. Кувшин треснул и раскололся; на скатерть, на рубашку Эдгара брызнуло вино вперемежку с кровью.
  -Экий ты неловкий! - крикнул Иван Алексеевич, в гневе приподнимаясь из-за стола.
  Гости притихли.
  -Ты посмотри, щенок, что наделал! Весь обед мне испоганил! А со скатертью что! - старый помещик успел изрядно выпить, кричал на сына, путая его с дворовым, - а ну убирай сейчас же!
  Эдгар не двигался. Кровь капала на скатерть.
  -Да поворачивайся ты! - снова крикнул Иван Алексеевич.
  Он раскраснелся. Встал из-за стола, подскочил к сыну.
  -Ну! - нетерпеливо воскликнул он у самого уха и замахнулся на сына.
  Эдгар не выдержал. Он вывернулся и схватил отца за запястье.
  -Ты не ударишь меня, - едва сдерживая ярость и желание убить этого человека на месте, отчеканил он, - больше никогда!
  Стоя на том самом месте, где еще долго лежал нетронутый разбившийся кувшин, я слышала его голос. Словно все со мной, словно это меня унизили.
  С тех пор что-то новое появилось в отношениях отца с сыном: Иван Алексеевич стал его бояться. Эдгар теперь завтракал и обедал с отцом, будто испытывая его терпение.
  Я покинула бывшую трапезную с облегчением. В темноте я совсем запуталась, коридоры дома показались бесконечными лабиринтами. В результате оказалась в той половине, где жила прислуга. Комнаты были маленькие, пустые, неуютные. И сейчас, и тогда здесь почти не было мебели, не было занавесок на окнах. Только узкие кровати или солома, железные сундуки да образок в углу. Я шагнула в одну из комнат. И его воспоминания накрыли с головой.
  -Настасья!
  Я узнала голос Эдгара. В нём есть уже привычная сдержанность, холод и кажущаяся неприязнь к собеседнику. Впрочем, чаще - равнодушие.
  Полная девушка, вся словно состоящая из округлостей, подняла голову от пялец. Одета она была просто и бедно. Старый барин считал: дворне нечего наряжаться. Лет пять назад он подарил всем парадные платья, заставлял одевать их только, когда приезжали его друзья. Но Настасья была хороша собой и без особых убранств. Толстая коса золотистых волос, округлое лицо, четко очерченные губы, голубые глаза. У неё были обнаженные до локтей полные руки с гладкой кожей, высокая грудь под тонкой тканью застиранной рубахи, широкие бедра и совсем маленькие, точно кукольные, босые ноги. Работала Настасья ладно и споро, не поднимая головы, избегая старого барина, а молодого она и вовсе боялась. Он казался ей все равно что зверем, переменчивым, диким. Иногда она замечала на себе его пристальный взгляд, в котором застывало хищное выражение. Тогда все валилось у неё из рук, Настасья густо краснела, прятала глаза. Эдгар же продолжал смотреть на неё без выражения, но вместе с тем с странным ожиданием; молчал. Настасья кляла себя и весь белый свет, спешила уйти...
  -Тут я, барин, - тихо отозвалась она.
  Работа в руках её замерла. Игла дернулась и кольнула палец. Настасья не заметила этого.
  -Почему не работаешь?
  -Да как же, барин. Вот, рубашку чиню...
  -Хорошо, - отмахнулся Эдгар, не дослушав. - Ты сегодня убираешь комнату покойной барыни?
  -Я, батюшка.
  -Так я тебе помогу. Ты скажи, когда начнешь. И вместе уберем.
  Эдгар не улыбался. Складка меж бровями проступила резче. Он мрачно взирал на Настасью. Та перестала дышать.
  -Нельзя это, барин. Иван Алексеевич запретили...
  Эдгар подошел к ней.
  -Ты отказываешь мне, Настасья? - как всегда, тихо, со скрытой угрозой в голосе, спросил он.
  -Нет, барин, просто...
  -Встань, Настасья.
  Девушка отложила шитье. Медленно поднялась. Она оказалась лицом к лицу с Эдгаром.
  -Подойди ближе.
  Настасья боялась поднять глаза. Боялась сделать шаг. Боялась пошевелиться, вздохнуть, вздрогнуть. Дрожь прошла по её телу.
  -Ближе, Настасья.
  Она сделала маленький шажок. Дыхание Эдгара шевелило завитки волос на её лбу. Настасья крепко зажмурилась. Ужас охватил её. И мало в нем было той естественной робости, что охватывает невинных девушек перед близостью мужчины. Это был ужас перед силой, что таилась в Эдгаре. Дикой и непредсказуемой.
  Он больно сжал её руку повыше локтя.
  -Ты запрещаешь мне зайти в комнату матери?
  -Не велено, барин, - чуть слышно прошептала она.
  То, что случилось потом, она помнила урывками, точно обрывки из кошмара. Эдгар заломил ей руки. Страшно смотреть на него, она жмурится крепче. Но молчит. Не кричит, не зовет о помощи. Почему? Бог весть... страх сковал её. Она ловит губами воздух в промежутках между голодными, жадными поцелуями. А потом снова он кусает её губы, нёбо, язык, впивается в неё, и нечем дышать. Его руки грубые, ладони жесткие, его глаза (она на миг взглянула в них) горят огнем. Тем, что сдерживал долгие годы, прятал от отца, от людей, от себя самого. Его прикосновения её жгут как каленым железом. Он царапает её грудь, её белую кожу. Она спохватывается, хочет кричать, но он не дает опомниться. Рвет на неё платье, толкает на жесткую кровать. Краем глаза она замечает: дверь закрыта. Никто не придет, не услышит. В это время дня эта часть дома пустует.
  -Пустите, барин... - одними губами шепчет она, слезы брызжут на его рубашку.
  Он молча давит её своим телом. Мнет в ладонях мягкую, податливую плоть. Задирает юбку, а вскрик глушит новым опустошающим поцелуем. Он подобен зверю, он неистовствует; в нем страсть клокочет вместе с ненавистью, он хочет выразить что-то, но не может, не знает, как, и лишь прижимается грудью к её груди, льнет губами к воспаленным губам.
  -Барин... - выдыхает Настасья, прежде чем он врывается в неё.
  Грубо, властно он берет её тело без спросу, повинуясь желанию. В его глазах, в чертах, в сжатых губах прячется дикость. И вместе с тем страх. Что женщина не способна подарить то счастье, о котором он втайне мечтает, что писатели и поэты книг, им прочитанных, все врут о блаженстве, о том, что забывается в такие моменты все на свете, что тогда лишь человек узнает и смысл, и высшую благодать жизни. Настасья бьется под ним. Но хватка его крепкая, мертвая. Зрачки не движутся, отыскивая судорожно её взгляд. Внезапно он замирает. Секунды собираются в комок, наскакивают друг на друга, не зная выхода. Он зол. Он разочарован. Его брови сдвигаются в прямую линию, складки в уголках рта выдают ярость. Настасья, изнемогая от боли и ужаса, также замирает под ним, не движется, не дышит, не живет. Только бы поскорее кончилось. Только бы не было над ней этих звериных глаз. Одной рукой Эдгар жмет на её шею. Душит. Другая проникает в неё, жадно исследует, мнет, царапает. И снова - поцелуй. Вдруг хватка барина слабеет. Настасье кажется: это она отходит в мир иной. В груди вспыхивает мимолетная радость - кончилось! Нет. В неё ударяет горячий поток. Так страшно, больно, ново, что нельзя терпеть, но она не смеет и пошевелиться. Странно. Что-то в лице барина меняется. Словно и зверю больно. Большим пальцем он обводит её черты, трогает лоб, щеки, губы. Целует шею. И вдруг падает на её обнаженную грудь, прижимает её к себе и сам к ней жмется точно ребенок. Прячет лицо. Она чувствует мокрое на груди. Его ладонь покоится на её спине, другая замирает на животе. Его спина сотрясается от рыданий. Только всхлипываний не слышно. Эдгар плачет молча, стыдясь своих слез и не стыдясь того, что сделал. Он зол. Одинок. В отчаянии. Он ощущает странное облегчение, и вместе с тем душа мается, не зная покоя. Все не так... и любовь не та. Все вздор, есть только то, что гложет его, ярость, боль, сила, которой едва хватает воли управлять. Обида на весь мир и тоска по матери. По любви, которой был лишен. По ласке.
  Настасья дышит прерывисто и часто. Она боялась барина. Теперь - ненавидит. Она влажная, в крови, ей больно. У ней на груди рыдает чудовище. Но почему-то она кладет руку на голову Эдгара. Его волосы мокрые, спутанные. Она проводит ладонью по его волосам. Эдгар на миг замирает, как несколько минут назад. Словно ждет чего-то. Глубокий и тяжелый вздох. Потом он встает. Молча одевается. И, не взглянув на распростертую Настасью, уходит. Слезы застилают ей глаза.
  Все прошло будто передо мной. Я коснулась каркаса кровати, что была свидетельницей того страшного поругания. Села на неё, но тут же вскочила: перед глазами тело девушки, по милости Эдгара ставшей женщиной, её белая рука, свешивающаяся безвольно с кровати, её остановившийся взгляд в потолок. Эдгар, что ты наделал... Что ты сделал с той девушкой и своей жизнью, со своими чувствами, своей душой? Она истерзана бурей переживаний, океаном боли, невысказанного и непереданного. Как понимаю я тебя, Эдгар. Но презираю твой поступок... И все равно люблю тебя и все прощаю, ибо ты есть часть души моей, моё отражение, моя боль, моя вселенная.
  После того я неверным шагом вернулась наверх. Знаете, ведь не прошло и трех минут, как Эдгар стремительно ворвался в комнату Настасьи, нашел её в прежнем положении. Приподнял её и обнял, шепча слова утешения вперемежку с 'прости', отер её кровь, снова обнял. Он обнаружил в себе вдруг нежность, которой не было выхода. Он весь переменился, и только глаза да складка меж бровями остались прежними. Настасья медленно приходила в себя. Она очнулась и сказала одно:
  -Уйди.
  Эдгар не хотел уходить. Он целовал её руку, её лицо. Настасья повторила:
  -Уйди... чудовище.
  Тогда он ушел. Долго ходил по дому, по саду. Он стал задумчив и молчалив более, чем когда-либо, если только такое могло быть. Иван Алексеевич сначала недоумевал, пробовал даже расспрашивать. Однажды ему тихо, на ухо, донесли о случившемся. Никто о том не говорил, но все всё знали, как водится. Отец решил было поговорить с сыном, но, заведя разговор, осекся. Эдгар смотрел на него безучастно, с равнодушием; в то же время с небывалой ненавистью, словно собирался в чем-то обвинять. Отец поспешно отослал его и зарекся говорить и думать о личной жизни сына.
  
  Дописываю этот отрывок о жизни Эдгара. Трудно было ходить по дому, вспоминая детство и юность его, еще труднее о том писать. Волосы мои все еще чуть влажные; очередная свеча догорает и, кажется, вовсе не греет; Дима наконец забылся беспокойным сном. Он то и дело просыпается, стонет от боли, что распространяется от колена по всему телу, его мучит жажда. Наверно, я могла бы сейчас облегчить его страдания. Но не хочу. Он завтра все это забудет. И вы когда-то забудете написанное. Невозможное останется недостижимым, призрачным, даже глупым. В глубине души я понимаю это. Все же пишу. С надеждой на то, что когда-то кто-то переступит черту между вымыслом и реальностью. На этот раз не принося в жертву своих близких, друзей, чувства и самую жизнь.
  
  
  Глава 12.
  Я прощалась с Димой почти на ваших глазах. Однако история с тем Димой, которого я знала всего месяц назад, оскорбленным, униженным моей пьяной выходкой, возмущенным моей тайной и, на его взгляд, бесспорно любовной связью со Львом, не закончилась разрывом. Впервые в жизни первой на мировую решилась я. Дима был мне нужен? Отвечу честно: нет. Я нуждалась в привычном укладе жизни, хоть на короткое время, чтобы привыкнуть в нынешнему и понять, что значил прежний. Что я потеряла, приобрела, что дали новые возможности, открывшиеся так внезапно. Мне казалось, вернется Дима, вернется всё: уверенность в завтрашнем дне, надежность, постоянство. Словом, то, что я ненавидела, от чего стремилась избавиться когда-то , вдруг понадобилось мне снова.
  Впрочем, решиться сделать первый шаг оказалось не так просто, как я думала. Я долго ходила возле телефона, ожидая, не зазвонит ли он вдруг. Но чудес не бывает, телефон не зазвонил, Дима не услышал моих мысленных просьб, а лучше сказать: молитв. Наконец стыд и вместе с тем смех над собой взяли верх. Июль подходил к концу, стало быть, со дня нашей размолвки прошло около месяца. Подумать только, он ни разу не позвонил, не спросил, как я, что делаю, хорошо ли провожу время с новым знакомым...
  Длинный гудок.
  'Возьми трубку'.
  Пауза. Снова гудок.
  'Ну бери же, Дима...'
  Он не взял, а во мне взыграла гордость. Широкими шагами я мерила свою комнату, вспоминая все, что между нами было, до мельчайших подробностей, каждый вечер, каждую ночь. Я не чувствовала себя оскорбленной; не числилось, по ощущениям, за мной и вины.
  'Если после этого он позвонит, я не стану отвечать'.
  Мобильный медленно, словно нехотя, завибрировал в кармане. На экране высветилось его имя. Секунды я слушала переливчатую мелодию звонка. А потом вдруг пришло понимание того, что я должна сделать. Не знаю, как, когда, даже зачем. Просто это показалось естественным в тот момент. Не размышляя более, я ответила.
  -Ты что-то хотела, Вера? - сухо спросил он.
  -Я сожалею о том, что случилось на выпускном.
  -И твой друг, очевидно, тоже?
  -Да. Я хочу, чтобы ты знал: это просто мой знакомый. Я... я хотела, чтобы ты ревновал.
  Молчание. Если бы я не знала точно, с какой целью это делаю, залилась бы краской стыда и непременно положила бы трубку.
  -Тебе это удалось, - медленно сказал Дима.
  -Мы можем встретиться?
  -Не знаю.
  -У тебя появилась другая девушка? Я все понимаю, Дима, я только хочу погулять с тобой. У неё нет поводов для ревности, если ты не хочешь...
  -Нет.
  -Что?
  -У меня нет другой девушки.
  Я осеклась. Но в том весь Дима. Из напускного благородства он месяц страдал молча, отвечал на вожделеющие взгляды печалью, словно говоря: 'я тверд в своем решении'. Могу заручиться, девушки от того вожделели его еще больше, он рассказывал им о том, как плохо поступила с ним его девушка, но что он по-прежнему её любит, а большеглазые нимфы с пониманием кивали головой и робко дотрагивались до его руки. Красивые парни без вредных привычек в наши дни обречены на общество таких вот очаровательных нимф и их вселенское понимание и заботу.
  -Что ж... может быть, мы можем просто поговорить где-то в кафе?
  -Я не думаю, что нам есть о чем разговаривать.
  -Дима, ты когда-нибудь напивался?
  -Конечно.
  -А я нет. И больше никогда не буду. Мне... мне правда стыдно.
  Я прикрыла в изнеможении глаза. Очередная ложь. Стоит ли она того?
  -Хорошо, Вера. Я приеду в три.
  Он отключился. Я осела на пол. Или сейчас, или никогда. Или я и вправду на что-то способна, или кто-то из нас ошибся. Скорее всего, Лестер. Скорее всего, это просто сказка, она снится мне. И в то же время я верю ей; желаю её.
  Дима был таким же, как всегда. Уверенный в себе, чуточку снисходительный, очень красивый, с длинными волосами, с массивной цепью на шее, с мягким выражением глаз. Я в очередной раз подумала, что недостойна его со своей поистине мышиной внешностью.
  -Привет.
  -Ты хотела поговорить?
  Я не знала, с чего начать. Я вдруг испугалась самой себя, а еще больше того, что ничего не выйдет. Что делать? Как сказать? Лестер, впервые в жизни ты нужен мне!
  Но Лестера поблизости видно не было. Этот экзамен мне предстояло пройти в одиночестве.
  -Да, Дима... Пойдем... в парк.
  Он пожал плечами. Шел рядом, отставая на шаг, опустив голову. Упрямился.
  Я остановилась. Взяла его за руку. Он пробовал высвободить руку.
  -Не отталкивай меня. Пожалуйста.
  Ума не приложу, кого я в тот момент ненавидела больше: себя или Диму. Скорее, себя.
  Он опять пожал плечами. Рука его лежала в моей руке. Я попробовала сконцентрироваться. Мысленно вернулась к той ночи. Ничего не было... обыкновенный выпускной, я немного выпила, мы пошли гулять... гуляли до утра, ничего более... он целовал меня, я смеялась, говорила про экзамены, про наше будущее, про то, как сильно люблю его... я верю, что так оно и было... так и было...
  -С тобой все в порядке?
  Я открыла глаза. Дима смотрел на меня со смешанным чувством недоумения и неприязни. Недоумения было больше.
  -Ты помнишь, что случилось на выпускном?
  Он вырвал руку и пошел вперед. Не вышло. Он все помнит. И вдобавок думает, что я над ним издеваюсь.
  -Дима, подожди... я не хотела обидеть тебя.
  -Ты никогда этого не хочешь, - сквозь зубы бросил он.
  Я догнала его. Остановила. Обняла.
  -Прости меня, - прошептала на ухо.
  А сама все представляла, что ничего не было.
  Дима ушел, смягчившись, почти помирившись со мной. Он поверил в то, что я сожалею и в то, что он мне нужен. Но главное осталось неизменным.
  Обидно? Больно? Горько? Нет. И злорадства, как ни странно, тоже не было. Только осознание того, что сказка не выходит за свои собственные рамки. Иначе она просто перестанет быть сказкой.
  -А я так не думаю.
  За спиной голос Лестера. Сарказм в голосе. Насмешка.
  -Сейчас ты скажешь, что наблюдал за мной и очень разочарован.
  -Меня и близко не было. У тебя на лице все написано большими буквами.
  Я подошла к своему подъезду. Резко обернулась к нему.
  -Значит, я ни на что не способна?
  Лестер улыбнулся. Но в глазах жило безразличие.
  -Значит, так.
  -И ты ошибся?
  -И я ошибся.
  -И все напрасно.
  -Так точно.
  -Значит, Зоя больше не будет меня преследовать.
  Он развел руками. Улыбнулся еще шире.
  -А вот это уже извините...
  Я едва удержалась от того, чтобы ударить его. Лестер заметил это. Расхохотался.
  Я ткнула пальцем в его грудь.
  -Твоя вина. Я не та. Не вселенское зло и ни на что не способна.
  -Именно.
  -Тогда почему ты смеешься?
  -Просто я умею плакать, смеясь. И тебе советую научиться.
  Я замолчала, внимательно за ним наблюдая.
  -Это не правда, - после паузы сказала я. - Тебе не грустно.
  -Напротив. Я в тебе разочарован. Столько трудов насмарку. А ты просто замечтавшаяся девочка.
  -Да...
  я медленно пошла к себе, не сомневаясь в том, что он испарился в воздухе.
  
  Итак. Я ни на что не способна. Не могу менять действительность, живую и подвижную в моем воображении, не верю в чудеса, пасуя перед ирреальностью, что стараниями Лестера ниточкой протянулась между прежним миром и тем, который вдруг стал возможен. Лестер нашел меня, заставил познать и примириться с новыми возможностями, не только своими, но и людей, всей вселенной. Стало быть, все: метания, сомнения, смерть Ульяны, страдания близких, мои собственные страдания, - напрасны? Стало быть, я и вправду 'просто замечтавшаяся девочка'? Тогда зачем неудовлетворенность окружающим и уверенность в том, что может и должно быть иначе? Зачем произведения с попытками разобраться, построить именно тот мир, правильный, с отсутствием невозможного, с иллюзорными, в то же время самыми крепкими законами? Как жить теперь, зная о том, что все есть, не выдумка, не мечта, только у меня не хватило сил или смелости воплотить её в жизнь тогда, когда стояла ближе некуда? Что думать о том моменте, когда дождь вокруг на ощутимое мгновение перестал, по ладони моей скользнул солнечный лучик, Зоя удивилась, испугалась, но все-таки не поняла?
  В голове путались десятки вопросов. Ответов не находилось. Я не показывалась на улице, ненавидела солнце, яркое и жгучее, проникающее сквозь шторы в мою комнату, чистое небо, теплый, влажный воздух; думала, отыскивая все новые вопросы, сопротивляясь собственному желанию обратиться к Лестеру, где бы они ни был, почти запершись от окружающей действительности. Вдруг впала в учебу, начала с упоением читать классиков, длинный список литературы, какие всегда бывают перед десятым классом в школе. Пролистывала учебники, повторяла правила, вспоминала языки. Нарочно не бралась за ручку, предавая все задумки, неосуществленные сюжеты, которые так хорошо было бы воплотить летом, когда есть время и спокойствие.
  До сих пор спрашиваю себя: бежала ли я от грусти или других переживаний? Я стыдилась, злилась или впала в отчаяние? Нет... Постоянное равнодушие спасло и тут. Я старалась, пусть неосознанно, все спрятать и подавить. Характерная моя черта - сдержанность - проявилась ярко, оправдала себя вполне, избавила от душераздирающих истерик или банальных слез в подушку по ночам.
  Я не вспоминала о Диме, хоть он несколько раз порывался встретиться со мной с целью после этого отвезти к себе домой; всеми силами пыталась выбросить из головы Лестера, считая, что все кончено. Его разочарование подтолкнуло наконец к тому, о чем я так долго просила: оставить меня в покое. Я даже перестала думать о Марине, которая, несмотря ни на что, часто снилась мне или приходила на ум. А все-таки затворничество продолжалось недолго. Мне позвонила Зоя (до сих пор ума не приложу, откуда у неё мой номер) и пригласила, как всегда робко, но голосом, на который невозможно ворчать и раздражаться, в кино. Признаюсь вам, в последний раз я была в кино месяца четыре назад и не имела желания вновь идти туда. Но не отказала Зое, тем более, что она пообещала общество интересных, а, главное, незнакомых друзей. Я настояла на мистическом триллере... ближе к вечеру мы пошли.
  Фильм поразил своей банальностью. Классическая утопленница с бледным, белым лицом, черными волосами, непременно длинными и спутанными, с огромными глазами и какой-то ужасной меткой на лбу; классический заброшенный дом (совсем как тот, в котором я сейчас нахожусь), с черными окнами, нарочно, по задумке режиссера, напоминающими пустые глазницы мертвеца; классическая тишина, которая давит на нервы и внезапный громкий звук; классическое, страшное, так что хочется зажмуриться, чудовище с топором... Весь фильм я зевала. С передних рядов то и дело слышались вскрики. Задние напряженно молчали. Зоя сидела рядом со мной. Пару раз я с усмешкой отметила: она закрывала глаза даже тогда, когда на экране играла маленькая, вполне безобидная, милая девочка, при виде утопленницы зажимала рот рукой, чтобы не кричать, а к концу сеанса, который, по закону жанра, был далек от счастливого, из-под опущенным ресниц её показались слезы.
  -Ты чего? - шепнула я минут за пять до логического на мой взгляд конца, когда чудовище неминуемо должно было превратиться в кучку праха.
  -Мне жалко.. её...
  -Кого?
  -Девушку.
  -Мертвую?
  -Да...
  Я задумалась. В самом деле, в наше время не осталось почти столь чувствительных барышень. Только Лестер мог придумать для себя это невинное создание, чтобы выпустить его в большой мир, жесткий и беспринципный, без защиты.
  На экране вновь замаячила фигура в белом саване, который больше напоминал ночную рубашку. Девушка глядела мутными, безумными глазами, была белее рубашки, постоянно молчала, тянула к зрителям руки, начавшие разлагаться. Зоя вздрогнула. Я пожала плечами.
  
  После фильма компания, громко обсуждая чудовище, втайне радуясь тому, что кошмар закончился, а прохладный темный зал позади, направилась к ближайшему парку с озером. Я шла чуть в стороне, нарочно отставая, прислушиваясь с улыбкой к периодическим возгласам: 'а помнишь, когда...' и 'Черт, я чуть в штаны не наделал!'. Остановились у какого-то мелкого водохранилища. Я села прямо около воды, на траву, не боясь испачкать джинсы. Рядом пристроился чрезвычайно худой и высокий мальчик с острым носом и острыми чертами лица, Зоя, еще какая-то серьезная девушка с большими выразительными глазами и шариком в руках. Я нарочно села вдали от Зои, ближе к мальчику. Не прошло и минуты, как Зоя незаметно оказалась около меня.
  -Ну что? - спросил мальчик без особого интереса, - круто было?
  -Угу.
  Я смотрела в воду. Мысли витали где-то далеко за пределами города, в маленькой, тесной церквушке; оттуда двинулись к кладбищу и рожденной в глубинах воображения истории о строгом барине и сыне, который непременно должен был существовать.
  -...и вот когда эта девушка... - увлеченно рассказывал мальчик Зое, - сняла с себя водоросли...
  -Утопленница? - рассеянно переспросила я.
  -Ну да. И вот когда...
  Подтянув к себе ноги, положив на них скрещенные руки, склонив голову, я размышляла. Глупые и вместе с тем такие естественные подростки. Увлеченные, страстные, бойкие. Марина тоже была такой. За что она умерла? за ошибку Лестера? За моё безразличие ко всему, отсутствие совести, морали, принципов? Рядом со мной сидит её убийца. Я говорю с ней, ласкаюсь к ней. Я заставила её поверить в то, что по ладони моей пробежал солнечный луч...
  Вдруг в груди всколыхнулась ненависть. Украдкой я взглянула на Зою: лицо её исказилось. Страдание, боль, страх. На что еще способна эта девочка, кукла, неживая, без прошлого и будущего?
  -А вообще-то мы сидим рядом с водой, - невпопад начала я и заговорщицки оглядела компанию, - совсем близко. Можно протянуть руку... и там из воды высунется белая рука. На дне лежит девушка. У неё открытые глаза, зрачки не движутся; волосы чуть колышутся под водой. На губах улыбка. Она смотрит в твои глаза и тянет к тебе руки с длинными-длинными ногтями. А вокруг ногтей кожа почти исчезла. Там неприкрытая плоть. И на открытых участках груди кожа отходит от...
  Крик. Отчаянный, громкий. Я никогда до того не слышала и уж больше, конечно, не услышу такого крика. Востроносый мальчик отскочил от воды, будто и вправду увидел там нечто похожее на описанное существо. Девочка выпустила из рук воздушный шарик. Побелела. Даже губы её побелели. Зоя неотрывно глядела в воду, вцепившись в мою руку.
  -Вера... - пробормотала она.
  Я проследила за её взглядом. Сглотнула вскрик.
  Из воды показалась рука. Длинная, тощая, с длинными ногтями и выступающими венами.
  Я медленно поднялась на ноги. Также медленно вверх тянулась рука. Вот уже показалось запястье. Я глянула в воду. Всё внутри похолодело. Та самая молодая женщина лежала на дне. С широко открытыми глазами. Я скорее почувствовала, чем поняла: утопленница мертва. Она существует... как кукла что ли. Как муляж. Я догадалась: если дотронуться до её руки, она ухватит тебя своими страшными пальцами только потому, что ты этого ожидаешь, но не по воле хозяйки. У этого не было сознания. А между тем нужно было срочно что-то предпринимать.
  -Лестер! - прошептала я.
  Нет ответа.
  -Лестер! - более требовательно. Вслух.
  Ничего.
  Рука показалась из воды по локоть. С неё лохмотьями свисает кожа.
  -Лестер! - крик в пустоту.
  'Ну что ты так орешь, - прошелестело в голове, - никуда я не приду. В спасители не нанимался. Сама сделала, сама расхлебывай'.
  Я глубоко вдохнула.
  Этого нет. Этого нет. Нет. Водохранилище пустое. На дне только мусор, грязь. Дно каменное, скользкое, там ил, немножко песка, по нему неприятно ступать босыми ногами... там холодная вода, с водорослями, бог весть откуда взявшимися, с пустой бутылкой из-под лимонада. Если провести рукой по воде, не наткнешься на белую кожу. Не вскрикнешь. Там пусто. Пусто...
  Выдох получился каким-то неестественным. В воду. Я была в том самом водохранилище, глотала мутную воду, а где-то надо мной ярко и весело светило солнце.
  'Лестер!'
  'Сама, Вера, сама. Попробуй еще раз'.
  Сухо. На траве сухо. Дыхание свободное. Спокойное. Солнце припекает. Я подношу руку к глазам, смотрю на гладь воды. Ничего. Умиротворение и мысли о сыне. Чьем сыне? Не помню. Я ничего не помню, я задыхаюсь!
  'О сыне барина'.
  Барин. Его нерожденный сын. Он был. Точно был. Теплая трава под пальцами.
  Мне нечем дышать.
  Однако в следующее мгновение я хватала ртом воздух. Настоящий, горячий воздух. И одежда на мне была сухая. Только в легких, в животе что-то булькало. Я все-таки глотнула этой мутной воды и никуда она не делась!
  Я дико озиралась вокруг. Ребята также дико смотрели на меня. Что они видели? Что я сделала? Я только что превратила фантазию в реальность. Чуть не утонула. И Лестер мне не помог. Мысли вернулись к фантазии. Я сделала это... я способна. Я могу!
  В голове копошилась боль. Смятение. Но больше не было страха, и шок постепенно проходил.
  -Извините... я не хотела, - сказала я.
  Ответом мне было молчание.
  'Где же ты, черт бы тебя побрал', - в тоскливом спокойствии подумала я.
  -О, вот вы где, детишки, - бодро воскликнул Лестер у меня над ухом, - а я-то обыскался вас.
  Как до того ненависть к Зое, во мне всколыхнулось мимолетное желание его задушить. Он даже не взглянул на меня.
  -Очень жаль, ребятки, но вынужден украсть у вас этих очаровательных барышень, - он положил одну руку на мою талию, другую - на Зоину, - очень, очень жаль.
  Лица востроносого мальчика и большеглазой девочки прояснились. О чем-то тихо переговариваясь, они пошли в противоположную от нас сторону.
  -Я хочу тебя убить, - с отсутствующем видом, голосом, показавшемся мне самой чуть ли не веселым, произнесла я.
  -Дерзай.
  -Что было бы, если бы я умерла?
  -Я бы сказал, что сожалею.
  -А если серьезно? Ты бы не помог мне?
  Лестер задумался. Улыбнулся. Развел руками.
  -Нет.
  -Но все-таки я не ошибка.
  -Очевидно, это так, дорогая.
  -А я думала, для тебя Зоя дорогая.
  Я обернулась к ней. Зоя мелко дрожала, поминутно вытирая выступавшие слезы. Она переводила взгляд с Лестера на меня и обратно.
  -Пожалуйста... Сережа... Вера... объясните мне... где та девушка?
  -Ты еще не поняла, милая? Её создала и потом убила Вера.
  -Это не так.
  -Это именно так.
  -Я никого не убивала.
  -Но её же нет.
  Зоя затряслась от рыданий. Уткнулась в плечо Лестера. Он недовольно приподнял белесые брови, но промолчал.
  -Можно ей тоже стереть память? - тихо спросила я.
  -Ты что-то сказала, Вера?
  -Да, что ты негодяй.
  -Могла бы этого и не говорить.
  -Скажи же ей что-нибудь.
  Лестер заставил Зою оторваться от плеча. Посмотрел ей в глаза.
  -Послушай, малышка. Ты не просто так чувствуешь связь с этой девушкой. Верой. Вы связаны. Куда она, туда и ты. Ты как бы отражение её желаний и эмоций. Она обладает интересными способностями, проявление которых ты сейчас видела. Что еще тебя интересует?
  -Лестер!
  -Ах да. Меня зовут не Сергей, а Лестер. Мне не тридцать, или сколько я там наплел тебе, а гораздо больше. А тебя и вовсе нет в этом мире. Я тебя придумал. И последнее: и Вера, и я знаем о том, что ты убила Ульяну и Марину. Вот теперь, пожалуй, всё.
  Зоя не произнесла ни слова. Во мне проснулась нечто, что можно было бы назвать жалостью к этой девочке. По щекам её снова потекли слезы.
  -Перестань плакать, Зоя. Мне надоело это.
  Он взял её за руку, как отец берет непослушного ребенка.
  -Пойдем домой.
  Он сделал шаг вперед, когда я резко остановила его, развернув за плечо к себе лицом.
  -Это же не представление. Это же не для меня. Ты не станешь заставлять её забыть. Это все правда... да? - быстро зашептала я.
  В лице его, как когда-то, мелькнуло знакомое страдание. Твердость. Ожесточение.
  -Правда. Мне надоела эта беззащитная и робкая Зоя.
  -Но ты создал её.
  -Знаю.
  Он повернулся, чтобы уйти. Потом вдруг остановился.
  -Вера!
  -Что?
  -Я не дал бы тебе умереть.
  
  Все складывалось чересчур просто. Логично. Я начинающая. Лестер выступает в роли учителя. Он готовит меня... для себя самого? Он заточил себя в клетку мудрости и знаний. Он один. Люди проходят мимо, живут, любят, страдают. А он только существует, обладая абсолютным волшебством и знаниями, в то же время не в силах ответить самому себе вопрос: видит ли он окружающее своими ослепшими глазами? Или все это - очередная иллюзия, готовая исчезнуть в любую минуту? Он жил в постоянном напряжении? Или давно махнул рукой даже на то, что происходило в его собственном воображении?
  Я не хотела отвечать на эти вопросы. Я вернулась домой, легла на кровать, ту самую, где когда-то спала свою последнюю в жизни ночь Ульяна, широко раскинула руки, вперила взгляд в потолок. Сон не приходил; впрочем, я не ждала его. Не искала ответов, не выдумывала новых вопросов. Пусть остается так, как есть. Скоро лето закончится, я пойду в 10 класс, стану еще на год ближе к литературному институту. Зачем мне эти способности в мире, где я все равно бессильна что-либо кардинально изменить? Что мне делать теперь? Оживлять своих героев? Они будут неживые, как эта утопленница или бесполезные, как игрушка Лестера. Обманывать учителей или одноклассников? Зачем? Мир никогда не изменится, в моей воле изменить лишь свой собственный. Продолжить своё одиночество еще на пару веков. Мне одной, с таким же со временем абсолютным волшебством, как у Лестера, не нужна вечность. Я буду горда собой и одинока. Нет, хватило и в жизни осознания себя единственной в целом мире.
  Мой литературный дар ничего не стоит, вы видите это прекрасно по сему произведению. Мировая культура не оскудеет от исчезновения из неё очередного графомана. Да и не хочу я думать о мировой культуре, когда на кону собственная судьба. Мне важнее то, что выбрала: быть рядом с любимым, опорой ему и пониманием, развеять его тоску, приглушить боль. Я в ответе за него, люблю его. А больше ничего не нужно для счастливой вечности. Я предаю жизнь, которая могла и была бы когда-то как две капли похожей на жизнь Лестера. Его ошибка достойна быть уникальной в своём роде. Я совершу свою для того, чтобы тот, кто прочитает когда-то эти строки, не повторил её. Сама же уйду счастливой вполне, с осознанием того, что лучше придумать и сделать уже ничего не могла.
  
  Рассвет близко, однако еще не светлеет горизонт, не загорается молочными отблесками темный простор старинного имения, скрытый ночью и пылью времени. Моё повествование отнюдь не подошло к концу, да и впереди - последнее свиданье с Лестером. Потому продолжаю.
  На следующий же день после случая с утопленницей я поехала на дачу. Дед зарекся отпускать меня одну гулять дальше, чем за калитку. В последний раз, когда я вернулась глубокой ночью от Льва, он поднял на поиски весь дом и даже соседей. Я сказала, что заблудилась в лесу. На том все и кончилось.
  Теперь нужно было искать способ снова уйти ко Льву ближе к ночи, когда жара спадет, тени опустятся на верхушки деревьев, что окружают древнее имение, частью которого была церквушка. Признаюсь вам, я сделала просто: сбежала. Не думая об объяснениях, гневе деда, последствиях своего ужасного поступка и о том, что за очередную провинность меня могут отправить в город.
  Лев стоял рядом, почти вплотную, так что я слышала его дыхание, весело говорил о погоде, предстоящей учебе, шутливо вспоминал выпускной. Мне на минуту показалось, будто он забыл о том, что произошло на выпускном между нами. Сколько я могла судить в темноте, мимолетно касаясь ладонью его руки или щеки, язвы почти зажили, более не причиняя боли. Но боль в душе, и мне стоило знать об этом лучше других.
  -Мне надо кое-что тебе сказать.
  По звуку я поняла, что Лев уселся на диван. Похлопал рукой рядом с собой.
  -Я слушаю, маленькая Вера.
  Как давно он не называл меня так... и как сильно я соскучилась за этим.
  -Я теперь или скоро буду способна на всё.
  Лев ничего не ответил. Я ощутила, что вся его напускная веселость исчезла.
  -Это связано с тем человеком, которого на выпускном называли Лестером?
  -Да.
  Я рассказала ему все, не ограничиваясь одними фактами: упомянула и о вопросах, которых в последнее время стало слишком много, и об одиночестве, от которого нет почти надежды когда-то избавиться. Я не боялась, что Лев удивится, не поверит, откажется понять. Он был в моей жизни именно тем, кого порой принимают за подарок судьбы или неба. Он понимал, принимал, был чем-то сродни родственной душе; а все-таки я не любила его той любовью, которой любят вторую половинку. Которой я люблю Эдгара.
  -И знаешь... я не уверена, будто нужно прикладывать усилия, чтобы развиваться, идти вперед, добиваться прогресса; чтобы с той же легкостью проходить сквозь стены, по щелчку пальцев менять окружающее на своё усмотрение, по мановению руки испаряться в воздухе. Я не уверена, что все это необходимо мне.
  -Разве не этого ты хотела?
  -Выходит, этого. Я, считай, добилась своего... доказала кому-то, только бог знает, кому, что все возможно. Но мир, большинство, все равно так никогда и не приемлет новых правил, не свыкнется. Да и не хочется доказывать людям для них невозможное.
  -Чего же ты хочешь?
  -Наверное... покоя. Неодиночества. Чтобы в кои-то веки не притворяться счастливой.
  -И как собираешься этого достичь?
  -Не знаю.
  Я пожала плечами. Прислонилась спиной к спинке дивана. Но отчаянно хотелось прислониться к кому-то. Чтобы обнял за плечи. И не отпускал. Никогда.
  -Пойдешь гулять со мной? - тихо спросил Лев, пожав зачем-то мою руку.
  -Да. Но тогда ты приведешь меня к деду и представишься женихом, иначе он запрет меня в доме на оставшееся лето или того хуже, отправит в город.
  -Нет проблем.
  -Вообще-то я пошутила.
  -А я нет.
  
  Я упросила его показать мне имение барина. Лев упрямился недолго, отговариваясь тем, что там теперь крапива, все заросло; это не кладбище, которое изредка, при свете дня, посещают люди. Туда давно уже никто не ходит, там нет троп, а сад и центральная аллея, по преданиям, удивительной красоты, потеряли свою прелесть, каменные арки обрушились, прямые линии дорог стерлись под обсыпавшейся землей. Но, кажется, его самого привлекал ореол некоторой загадочности, который окутывал словно дымкой это место.
  -Только не жалуйся, если завтра все будет ныть, и руки распухнут от крапивы, - предупредил он.
  -Нет, я непременно к тебе приду и начну жаловаться.
  
  Лев шел первый. Откуда он знал дорогу, известно лишь ему одному. Мы обогнули уже знакомое читателю кладбище, прошли по лесу, пару раз наткнулись на тупики - места, где когда-то упало дерево или заросшие до такой степени, что продираться сквозь них не представлялось возможным. Ветки царапали в кровь мои обнаженные руки, царапали лицо, распороли щеку; крапива жалила кожу немилосердно, комары как будто вознамерились вытянуть из меня всю кровь до последней капли. Но Лев испытывал все то же, что испытывала я, и молчал. Потому, из упрямства, я шла следом безропотно, ругая себя за преувеличенное внимание к физическим ощущениям, которые, право же, ничто в сравнении с тем, что я увидела.
  Лес расступился - взору открылась поляна, залитая молочным светом. Высоко в небе висела полная луна, освещая едва заметные дорожки, которые составляли подобие лабиринта; несколько каменных скамеек, массивных и почти разрушенных; пару пьедесталов, на которых когда-то, должно быть, возвышались бюсты. Теперь можно было лишь догадываться о великолепии, что царило здесь раньше, о роскоши, вобравшей в себя красоту природы и красоту, творимую человеком; о людях, которые едва ли не каждый день прогуливались по этим аллеям, разделенным местами ровными рядами кустов или невысоких деревьев.
  -Удивительное место, не правда ли?
  Лев обернулся ко мне. Лунный свет открыл мне впервые за долгое время его внешность. Часто я только чувствовала её под пальцами, угадывала в темноте или сумерках, видела мимолетно в свете зажженной спички или свечи. Он почти не изменился с момента нашей первой встречи. Те же мутно-зеленые глаза, крупные, приятные и будто располагающие к доверию черты лица, черные волосы, бледная кожа, испещренная следами язв. Эти следы стали заметнее после выпускного. Кого-то они могли бы оттолкнуть, даже испугать. Но мне дорого было это лицо и эти шрамы. Я взяла его за руку.
  -Да. Волшебное.
  И мы пошли вперед, по дорожке с каменной кладкой, которая местами обвалилась. Обошли аллею по кругу, вдыхая свежий ночной воздух, думая каждый о своём. Вдруг Лев остановился. Сказал:
  -Я покажу тебе кое-что. Не представляю, как это могло сохраниться здесь. Но ты должна увидеть.
  Я не отвечала. Моя рука была в его руке - этого достаточно. Больше никогда и ни с кем, даже с Эдгаром, я не смогу говорить на языке прикосновений, которому научил меня Лев, который может передать больше самых выразительных и искренних слов.
  Мне дорог Лев, все, что с ним связано. Я оставляю память о нем в этой рукописи, надеясь на то, что он проживет еще долго, хоть, признаюсь, это маловероятно. Я хочу для него счастья. Верю, что и это счастье, для него одного, есть в мире. И что он успеет найти его.
  Он снова вел меня в лес по тропинке, которую я не различала. Но он шел уверенно, твердо, один раз повернул направо... вот тогда я увидела настоящее чудо, несравнимое с тем, что теперь подвластно моей воле и моему воображению.
  Закрытая ветками деревьев, которые опускались почти до самой земли, расположенная в своеобразной природной нише, передо мной стояла каменная статуя. Мне трудно вспоминать о том моменте, еще труднее передать на бумаге то, что я тогда почувствовала. Статуя была на низком пьедестале, тем не менее - выше меня примерно на две головы; у неё отсутствовали руки, ноги были вылеплены небрежно, словно в спешке; торс, массивный и неуклюжий, с накинутым на плечи плащом, скрывавшим практически полностью одежду, мало походил на человеческий. Я оценила это в секунду, а в следующую секунду взгляд замер. Голова чуть наклонена вперед, взгляд белых глаз без зрачков исподлобья, складка меж густых бровей, крупные, чувственные губы, спутанные волосы падают на плечи. В его лице я увидела сразу все: власть, силу, злость на себя и весь мир, тоску, грусть, решительность, непреклонность, жесткость...
  Надо ли говорить, читатель, что тогда я впервые увидела Эдгара, не догадываясь о том, кто он, был ли он, или это случайный человек, случайная фантазия скульптора. Я только смотрела в его лицо, неотрывно, не сознавая, где нахожусь, не понимая, что это просто статуя, старая, с отломленными руками, давно уж своё отслужившая. А я - живая.
  -Вера?
  Я не слышала Льва. Он звал меня, дергал за руку, трепал по плечу, но я не могла оторвать взгляда от глаз Эдгара. Тогда он провел ладонью перед моими глазами. Визуальный контакт прервался.
  -Это он, - шепнула я севшим голосом.
  -Кто?
  -Сын.
  -Чей?
  -Помнишь... Помнишь, я говорила, что у барина был сын?
  -Вера... - я почувствовала, что Лев улыбнулся. - Ты бредишь.
  -Пусть так. Но это он. Это... как его зовут? - я перевела невидящий взгляд на Льва. Повторила медленно, по слогам, - как его зовут?
  Лев пожал плечами.
  -Ты спрашиваешь меня, как зовут статую?
  -Да, - нетерпеливо отозвалась я. - Имя, имя!
  -Вера, я не знаю, как зовут эту статую, - мягко проговорил он.
  -Знаешь! - я вдруг почувствовала в себе то, что когда-то разглядел Лестер; что я так долго прятала в душе от мира. Неуемная ярость, зашкаливающие эмоции. - Ты знаешь! - почти крикнула я.
  -Хорошо. Его зовут... эм... э...
  -Ну!
  -э... Эдгар. Да. Эдгар.
  Наверное, в тот момент я была как две капли воды похожа на Эдгара. Требовательность, настойчивость, жесткость, граничащая со злобой, ненависть проглядывает в чертах. Ненависть скрывает боль, копившуюся слишком долго, чтобы угаснуть в момент.
  Я подошла к статуе. Подняла руку, сумев дотянуться только до груди. Коснулась пальцами складок плаща в том месте, где предполагала сердце.
  Разумеется, читатель, чуда не произошло в тот момент. Эдгар не ожил, сердце его не стало биться. Да и не Эдгар вовсе это был, а лишь его подобие, прототип. В чертах статуи я увидела черты человека, запечатлела их в памяти. Интересно, полюбила ли я эти черты уже тогда?
  -Пойдем, Вера. Я еще должен объясниться с твоим дедом, а скоро рассвет.
  -Нет, это лишнее.
  Он устало вздохнул. Я поняла, что спорить бесполезно.
  
  Не знаю, о чем Лев говорил с дедом. Он легонько подтолкнул меня в сторону дома, оставшись у калитки, в то время как дед о чем-то спрашивал его. Я успела заметить только, как он погрозил Льву кулаком. Но быстро смягчился и ругаться не стал. Минут через десять, не дождавшись деда, я пошла спать.
  
  
  Глава 13.
  
  Дима бредит, просит меня то о воде, то о жизни. Он уже не открывает глаз, непрестанно меняет положение, пытаясь улечься так, чтобы боль немного утихла. Но несмотря ни на что боль продолжает разъедать тело, яд делает своё дело. Еще несколько часов, и его нельзя будет спасти.
  Для того я и звала Лестера. Дима, Лестер, Лев будут, должны жить дальше. Только я не хочу.
  Я слышу шаги. Узнаю тяжелую, но вместе с тем тихую поступь Эдгара и легкую - Лестера. Они замирают у неплотно прикрытой двери, доносится глухой звук удара. Я предполагаю, что Эдгар решил разобраться с Лестером по-своему, пока я не увидела его. Но вот кто-то нажимает на ручку двери. Я откладываю на время перо.
  
  Что ж... Признаться, теперь хочется неотрывно смотреть на языки пламени, что греют мои пальцы. В глазах нет слез, в сердце нет боли, а все-таки в двери замкнутого этой ночью мира скребется тоска. Я вспоминаю разговор с Лестером и понимаю в сотый раз, что права в своём выборе. Нет настроения писать, однако дело близится к своему логическому завершению, я чувствую, что скоро солнце появится из-за горизонта. Потому пишу как есть.
  Как я и предполагала, Лестер вошел в комнату с кровавой отметиной на щеке. Она тут же исчезла, будто впиталась в его белую кожу. Волосы его теперь были длинные, прямые и совершенно белые, глаза неестественно светлые, с россыпью ледяных осколков, губы бледные, пожалуй, даже синеватые, словно у трупа. Впрочем, нельзя говорить о Лестере как о живом человеке: он порождение собственной фантазии, не более того. На губах его не было привычной усмешки, в которой презрения больше, чем смеха. Во взгляде не читалось, точно сквозь пелену или маску, страдание. Только грусть, скопившаяся за несколько веков.
  Я взглянула на Эдгара. Он крепко держал Лестера за запястье, брови почти сошлись на переносице, в глазах полыхала ненависть. К непонятному для него человеку, который игнорировал его, ко мне, которая знала этого человека и приняла его без агрессии, к той части моего прошлого, от которого я не успела еще отказаться и которое пролегало пропастью между нами. Я снова видела в Эдгаре загнанного зверя, отчаянного и отчаявшегося.
  -Эдгар... спасибо тебе.
  Я медленно подошла к нему, делая вид, что Лестера нет рядом. Коснулась ладонью его щеки. Заглянула в глаза, встретившись с собственной яростью.
  -Я люблю тебя, - тихо произнесла я.
  Ярость улеглась. Я гладила его волосы, чувствовала его руку на своей талии. Другой рукой он все еще держал Лестера. Я успела заметить, как Лестер улыбнулся. Обернулась - и правда, нечто, похожее на улыбку, осветило его лицо. Только усталость и обреченность стерли тут же эту улыбку.
  -Нам нужно поговорить, - сказал он.
  Эдгар почти силой привлек меня к себе. Сжал до боли руку.
  Прежде, чем я успела предотвратить новую вспышку, Лестер легко взмахнул рукой, и все вокруг залила пронзительная, чистая голубизна неба. Небо было над головой и под ногами, я ступала по облакам.
  -Привет, Вера. Ты затеяла что-то... - он помолчал, - весьма оригинальное.
  Я пожала плечами.
  -По-моему, ты сам все знаешь. И сам нашел Эдгара.
  Я ожидала насмешек над тем, что я повторяю его ошибки, что не удержалась и вообще головой не думаю. Однако Лестер и не думал смеяться. На лице его застыло серьезное выражение, смесь смирения и обреченности.
  -Да. Потому что мне нужно поговорить с тобой. Теперь, когда все позади, ты сделала свой выбор...
  -Позволь заметить, что не в пользу так называемого добра.
  -Это неважно. Ты сделала выбор, и достаточно.
  Я покачала головой.
  -Ты не знаешь о том, что после этого я сделала еще один выбор.
  Он спросил без удивления:
  -Этот Эдгар? То же, что Зоя? Я уже понял.
  -Я остаюсь с ним.
  -Понимаю. Будешь жить в этом доме?
  -Нет. В вечности.
  Лестер вдруг остановился. Повернул меня за плечи к себе и долго смотрел в лицо. Лед таял.
  -Ты убьешь... вас обоих?
  -Не упрекай меня в этом. Так будет лучше для всех. Эдгар не сможет жить в современном мире. А я не смогу жить без него. Все просто. Логично.
  -Это глупо.
  -Ты бы никогда не сделал этого для Зои, не так ли?
  Я говорила почти грубо, почти со злостью, вспоминая то, что с ней стало. Всему виной была я? Лестер? Или она сама? Или случай помог нам? Кто знает это теперь...
  -Я не любил её. Но...
  -Но тебе одиноко. Но ты не решаешься. Может, даже впервые в жизни. Но ты боишься идти дальше. Ты так устал от бесконечных 'но', что готов позволить тому, что живет внутри, вырваться наружу?
  Я вспоминала день, когда он говорил мне то же. Кажется, это было пару месяцев назад. или вечность?
  -Я не боюсь. И решился говорить с тобой прямо. Я в два раза тебя старше...
  Я глядела под ноги, на облака, проплывающие подо мной, мимо, рядом. Легко и призрачно. В нашем мире все призрачно. Даже люди.
  -Это не мешало тебе до сих пор. И с Зоей встречаться тоже не мешало.
  -Ты права.
  -И с самого начала ты хотел, чтобы её место заняла я.
  Он ничего не ответил. Шел рядом, опустив голову. Потом опять остановился. Порывисто схватил меня. В его глазах по-прежнему жил один лишь холод. Пока я не поняла, что и он потух. Угас, как угасал медленно Лестер.
  -Оставайся со мной, - на одном дыхании выпалил он. - Мы пойдем вместе по дороге вечности. Ты способна... ты быстро учишься, ты сможешь!
  -Что я смогу? Менять реальность?
  -Мы сможем изменить целый мир!
  -Как ты пытался изменить мой? Я не хочу менять мир или людей, Лестер. Пойми.
  -Чего же ты хочешь?
  Наблюдая за ним, я почему-то думала, что лед рано или поздно тает. Вместо осколков, которые ранят, остается лишь холодная вода.
  -Уйти с тем, кого люблю. Кого создала. За кого я в ответе. Я хочу посвятить себя ему, свою жизнь, своё творчество, все для него одного. Я вся только для него... а ты сам выбрал своё одиночество. Я не хочу, не обязана жить, как ты. Да, правда, я мечтала о том, что могу теперь. Но я хотела чуда лишь для себя одной. Видишь, Лестер, я эгоистка: забираю чудо с собой. Для этого мира - все равно, что в могилу. Может быть, люди скажут, если когда-то прочтут то, что пишу этой ночью, будто я жертвую. Но я люблю Эдгара, как ты мечтал любить Зою. Я не брошу его. В нем отражение, сгусток того скверного, злого, отчаянного, забитого, что ты увидел во мне когда-то. Наверное, это по моей вине он страдает.
  В глазах Лестера показались слезы. Я поняла наконец, откуда это ледяное выражение глаз, всегда будто смотрящих в одну точку. Лестер так и не прозрел.
  -Мы сможем жить вне времени и вселенной... и изменить...
  Я положила руку ему на плечо.
  -Ты один сделаешь это. Кто знает, наверняка в мире есть еще подобные нам. Ты найдешь себе компаньона, друга. Только береги его пуще Зои. Вы вместе сможете изменить мир к лучшему. Откроете людям тепло, искренность, настоящее солнце и настоящую свободу. Я же изменила мой мир и теперь единственное, чего хочу - подарить его Эдгару. Твоя вечность и моя существуют рядом. Но они никогда не пересекутся. Мне жаль, Лестер. Но это правда.
  -Ты уверена? - шепотом спросил он.
  -Да. Я хочу попросить тебя. Там, в комнате, лежит Дима. Его укусила змея, он умирает. Дай ему жизнь.
  -Ты хочешь, чтобы я поверил, будто он жив?
  -Именно. Если бы я осталась здесь, я бы сама сделала это. Но как только я уйду, все иллюзии исчезнут.
  -А мне нужно жить, чтобы жил этот мальчик?
  -Ты будешь жить ради будущего. Ты не должен уходить, Лестер. После всего, что прошел, что пережил. Ты найдешь в себе силы идти вперед.
  -Хорошо. Я сделаю, как ты просишь.
  Он прикрыл на мгновение глаза. Облака исчезли. Я снова оказалась рядом с Эдгаром.
  Лестер подошел к нему и долго смотрел в его глаза, не обращая внимания на то, что Эдгар с каждой минутой все больше загорался ненавистью, хотел ударить его.
  -Да. У вас одна ярость на двоих, - произнес он. - Одна душа. И одна вечность.
  Не говоря больше ни слова, он направился к Диме, поднял его на руки, шепнув что-то. Дима обмяк в его руках, лицо его прояснилось. Боль отступила.
  -Прощай, Вера, - сказал он. - Прощай, Эдгар.
  И испарился из моей жизни и этой истории. Быстро и мимолетно, как мог сделать только он.
  Эдгар обернулся ко мне, ожидая объяснений. В душе его клокотала буря. Кулаки сжимались и разжимались.
  Я обняла его, спрятав лицо на его груди.
  -Не спрашивай меня. Пожалуйста... я люблю тебя. А этих людей никогда больше не увижу. Я твоя. Твоя, Эдгар.
  Он водил ладонью по моей спине, щекой жался к волосам. Я знала, что ярость не исчезнет. Она может только остыть. Но на то нам и дана вечность. Чтобы справиться с ней. Вместе.
  -Все хорошо? - спрашиваю я тихо и поднимаю на него взгляд.
  Эдгар сидит за столом напротив меня. Наблюдает, как я пишу. Он спокоен. В его глазах нежность.
  -Да, Вера, - также тихо отвечает он.
  Я счастлива, читатель. До конца осталось совсем немного. Больше мы с Эдгаром не расстанемся.
  
  Разумеется, я не могла даже думать о таком, когда впервые увидела его. Там, среди деревьев, перед статуей, я знала одно: что-то в жизни, в сознании моём переменилось. Теперь все станет иначе.
  Я не ошиблась. Мир вокруг действительно изменился. Теперь небо было цвета его глаз, ветер шептал об ирреальности его голосом, касался кожи его прикосновениями, уверенными, обжигающими, такими естественными в то же время. Теперь будущее обретало смысл, озвучить который я не могла для себя, не решалась, не умела; не понимала, что происходит во мне и вокруг. Эдгар виделся мне везде, я пленилась его образом, думала лишь о нём. Не спрашивала себя: был ли он на самом деле? я только гадала, как, где, чем он жил, кому верил, кого любил. Да и любил ли когда-то?
  Лестер, бывший тогда еще рядом, казался мне только другом, человеком, который способен узнать все мои тайны, мои способности, но не в силах понять чего-то сокровенного, чему названия я не могла дать. Дима так навсегда и остался слишком идеальным, надежным, даже добрым. Однако я не любила его, не была с ним близка душевно, а физическая близость в конечном счете значит не так много. Лев был другом, старшим, понимающим, одиноким тем же стылым, ненавистным и в то же время родным одиночеством, что и я, говорил со мной обо всем. Мы болтали в темноте, касаясь руками рук, мы слушали живую тишину. Если бы был бог на свете, я воскликнула б: 'Боже! Почему ты не дал мне любить его?' Но я не любила Льва так, как дОлжно любить свою вторую половинку, своё отражение, пусть искаженное временем, болью, жизнью. Ждала своего Эдгара, даже не подозревая о его существовании.
  Читатель... я ждала его всю жизнь. Когда мечтала о чуде, когда писала свои рассказы, когда думала о будущем или прошлом, когда смотрела на горизонт, я ждала его. Дождавшись счастья, не хочу иного, кроме как уйти на покой, посвятить себя любимому, быть рядом. Пусть же с вами когда-то будет тот, кем для меня стал Эдгар. Если Бог помогает вам, говорю со всей доступной мне искренностью: 'дай вам Бог!'
  Дима еще звонил мне, но я не слышала его. Он предлагал встретиться, спрашивал о здоровье, о том, как у меня дела. Я отвечала односложно, а однажды отрезала:
  -Кончено, Дима. Прости, если можешь.
  Молчание в трубке. Я тогда жила на даче, виделась со Львом почти каждый вечер, вспоминала о статуе с лицом Эдгара и часто любовалась небом над головой.
  -Ты бросаешь меня?
  У него все тот же голос. Немного низкий, грубоватый, но теплый, какой заставит любую девушку потерять голову от восторга.
  -Нет... я прошу тебя бросить меня. Я прошу тебя остаться моим другом. Но я больше не хочу этой роли.
  -Ты играла со мной?
  -Нет... Дима, кажется, я поняла, что такое настоящая любовь.
  -Кто он?
  -Я не знаю...
  -Кто он? - Дима кричал в трубку. Он был в бешенстве, он неистовствовал.
  -Я правда не знаю.
  -Говори!
  -Хорошо... я попробую. Он где-то есть. Или рядом. Не знаю, где он, что с ним, даже когда он жил. Я только знаю, что мне его не хватает. Всегда не хватало. А я принимала это за что-то другое.
  -Ты помешалась на своих рассказах, Вера, - терпеливо сказал Дима. - Это пройдет.
  Я улыбнулась. Вышло что-то грустное, едва напоминающее улыбку прежней Веры.
  -Нет, Дима. Прости меня, если можешь. Это уже никогда не пройдет. Мне не хочется говорить 'прощай'. Поэтому до свиданья.
  Не дождавшись его ответа, я вырубила телефон. Выключила его, закинула в одну корзину с учебниками, которые давно не открывала. Что-то подсказывало: они больше не понадобятся.
  Я отправилась ко Льву. Дождалась у него ночи. Я просила его отвести меня к тому месту, где статуя. Где Эдгар. Лев отказывался. Видимо, он вообразил, будто вид статуи слишком волнует меня. Он помнил еще мой требовательный голос, моё лицо, когда я хотела знать, как зовут статую. Поэтому говорил примирительно:
  -Не нужно этого сегодня. Потом сходим. Лето еще не окончилось.
  -Нет, сегодня. Пожалуйста. Я не найду одна дорогу.
  -Никто тебя одну и не пустит, маленькая Вера.
  -Лев...
  Я почти плакала. Я так хотела снова дотронуться до плаща, что укрывал фигуру, до груди, до пьедестала. До лица дотронуться не могла: не достала бы.
  -Ну вот что. Не ной. Пойдем в имение.
  -Барина?
  -Да.
  -Там же жил Эдгар... это его сын. Ты знал о том, что это его сын?
  -Вера, это только твоя фантазия.
  Я выпрямилась. Отстранилась от него (мы сидели на диване рядом). Сказала ровным голосом:
  -Ты же знаешь, что я все могу. Моя фантазия дорогого стоит. Не веришь?
  Он похлопал меня ладонью по тыльной стороне руки.
  -Верю. Пойдем туда, где жил Эдгар.
  Надо ли говорить, читатель, что Лев привел меня в тот самый дом, где нахожусь сейчас?
  Я долго стояла перед черным полуразрушенным зданием, в котором едва угадывалось роскошное строение позапрошлого века. Пустые окна с выбитыми стеклами, темнота, казавшаяся сущностью дома, словно только она и жила в нём, почерневшие и местами погнившие деревянные доски, бесконечные скрипы, доносившиеся изнутри, в живой тишине ночи, - всё это вы могли бы встретить в любом романе, где упоминается хоть вскользь о заброшенных домах. Я же видела это перед собой. Прежде, чем Лев успел сказать, что дальше мы не пойдем, я шагнула на ступень веранды. Она покачнулась, но вес мой выдержала. Не раздумывая, я быстро взбежала на крыльцо, распахнула дверь, едва не сорвав с петель, и шагнула внутрь.
  Меня обдало сыростью и духотой. Внутри дома царила тишина, но то была мертвая тишина. Все звуки, будь то жужжание комара над ухом, стрекот кузнечиков под ногами, легкие порывы ветра, треск ветки, остались снаружи, будто за непроницаемой стеной. Скрипы досок, которые доносились из дома, оказались лишь игрой моего воображения. Создавалось впечатление, будто я ступила в вакуум: даже если сейчас рядом произойдет взрыв, тишина останется неизменной.
  Сзади неслышно подошел Лев. Положил руку мне на плечо.
  -Эдгар? - очень тихо спросила я, удивляясь тому, что все-таки слышу звук своего голоса.
  -Нет, Вера. Не стоит разгуливать по этому дому.
  -Ты же не веришь во всю эту чушь?
  -Конечно, не верю. Просто у фонарика села батарейка. И здесь запросто можно провалиться в какой-нибудь подвал.
  -Значит, ты боишься?
  -Разумеется, я боюсь за тебя.
  Но дом уже звал меня, тишина накрывала с головой, голос Льва доносился сквозь пелену сознания.
  -Вера, Эдгара здесь нет, - чуть громче произнес он, - пойдем отсюда, послушай меня.
  Я вдруг осознала: вопреки логике, Эдгар был здесь. Он оставил здесь свою энергию, мысли, чуть ли не осязаемые признаки своего присутствия. И он до сих пор где-то здесь. Его сознание заперто где-то рядом, оно греет меня, тянется к моей душе. Оно составляет одно целое с той статуей в глубине аллеи.
  Не ответив Льву, я двинулась по коридору. Мысленно я звала Эдгара, но он не отвечал. Только был рядом и словно направлял меня. Я заглядывала в комнаты, касалась пальцами стен, мебели, точнее того, что осталось от неё. По-прежнему не различая ни одного предмета, двигалась уверенно, не боялась оступиться и уж тем более - провалиться. Эдгар бы не позволил... он был где-то здесь... он страдал здесь, переживал все самоё яркое и важное в жизни, любил и ненавидел, смирялся и боролся... здесь он боялся, властвовал, мечтал. О чем мечтал Эдгар? В какой комнате жил? Что там, за следующей дверью? Почему я не вижу даже своих рук в этой кромешной темноте? Вопросы всплывали в голове, но странно: не вызывали любопытства или желания ответить. Я резко остановилась.
  -Лев!
  -Что?
   Где-то в метре от меня раздался его негромкий голос.
  -Я поняла!
  -Что именно?
  -Мне самой нужно ответить на вопросы, которые задает этот дом.
  -Дом задает тебе вопросы?
  -Я не чокнутая. Я просто люблю этого человека. А он где-то рядом. Точно рядом. Я чувствую. Здесь все пропитано его энергией и его прошлым.
  -В таком случае расскажи мне о его прошлом, - без особого интереса предложил он.
  Я пошла дальше по коридору, ведя ладонью по стене, задевая то и дело паутину.
  -Ему не хватало любви. Не видишь одиночества в этом доме?
  -Я вообще ничего не вижу.
  -Здесь все пропитано одиночеством. Каждый за себя. Понимаешь? Никто не постоит за тебя, никто не поможет. Ты один. Сам. Только сам. Но ты должен жить. Как же ты жил?.. нельзя жить без надежды; не верить, не ставить перед собой цели. Ты любил... Мягкая улыбка и открытый взгляд... Молодая женщина, которая всегда с тобой.
  -Может, любовница?
  -Не знаю... Ты любил её больше всего на свете. Она помогала тебе... Но её не было рядом. Твоя мама.
  Сзади послышался глухой звук, словно кто-то споткнулся.
  -Ты цел? - спросила я.
  -Относительно.
  -Он похож на мать. Но больше на отца. Поэтому они не ладили.
  -Ты точно чокнутая, маленькая Вера.
  Я обернулась, встретившись лицом к лицу с темнотой.
  -Запомни раз и навсегда, - отчеканила, - я чокнутая, теперь навсегда - открыто. Я всю жизнь к этому стремилась. Я могу сделать так, что прямо сейчас ты провалишься в дырку, которой еще секунду назад не было в поле!
  Лев не отвечал. Я снова двинулась вперед.
  'Откуда эта агрессия? Что со мной происходит? Эдгар, ты слышишь меня? я знаю, что ты слышишь... Как будто это не мои чувства. Чужие. Неужели твои? Откуда в моём сердце эта внезапная боль? твоя боль?'
  -Лев?
  -Что?
  Я прислонилась спиной к стене. Задыхалась. Тело ломило от усталости. Тоска разрывала грудь.
  -Прости. Это не я. Пожалуйста, прости. Вера бы никогда не сказала так и уж тем более не сделала.
  Или сделала бы? В конце концов, Эдгар подобен моему отражению.
  -Ничего. Может быть, нам пора? - мягко спросил он.
  -Подожди немного... - я сделала глубокий вдох.
  'Что ты делаешь? Ты не хочешь, чтобы я ушла? Ты... любишь ли ты кого-то? Способен ли вообще любить?'
  Боль вместе с отчаянием переполняла меня. Я медленно сползла на пол. Что-то юркнуло из-под подкосившихся ног. Крыса. Плевать...
  -Вера, вставай. Пойдем отсюда.
  Лев нащупал сначала мою голову, затем мою руку. Попытался приподнять.
  -Подожди. Я никогда не была так близко к нему. Он здесь. Я чувствую.
  Лев опустился рядом со мной на корточки.
  -Послушай, Вера, - тепло произнес он, - реальность все-таки существует наравне с твоим миром. Она есть. И ты в ней есть, как бы ни хотелось верить обратному. В реальности ты придумала себе человека, который нужен тебе. И хватаешься за него, как за соломинку. Но это твоя фантазия. Я верю: ты на всё способна. Даже на это. Но изначально Эдгар всегда был не любовью, а фантазией.
  Я молчала.
  -Ну же. Пойдем. Я проведу тебя к дому. Скажу твоему деду, что между нами ничего дурного, я просто твой друг. Ты ляжешь в мягкую постель и уснешь. А завтра будет новый день, новые мысли...
  -Нет. Пойми, Лев, у меня ощущение, будто я наконец близка к тому, о чем мечтала всю жизнь. К счастью.
  -Разве ты счастлива сейчас?
  -Я так хочу его увидеть... Прижаться к нему... По-моему, я люблю его, Лев. Темнота обнимает меня, а кажется, будто это он.
  Лев вздохнул.
  -Я твой друг. И желаю тебе только добра. Но если ты сейчас не поднимешься и не пойдешь со мной домой, мне придется силой тебя забрать.
  Я прикрыла глаза. Из глубины души поднималась подлинная буря. Пришлось приложить немало усилий, чтобы погасить её. Лев мой друг. Хороший, искренний друг, который понимает меня.
  Понимал. До этого момента.
  'Эдгар, ты понимаешь. Ты-то знаешь, что ты настоящий. Я чувствую твоё одиночество в сто раз острее, чем своё. Твоё затравленное состояние. Ты не виноват... Я обязательно вернусь. Здесь в воздухе твоя тоска и агрессия. Жди меня...'
  -Хорошо. Сейчас пойдем.
  -если злишься на меня, можешь сказать об этом, - примирительно сказал Лев.
  -Нет... Последнее время мне слишком дорого обходится злость или хотя бы негодование на кого-то, - грустно ответила я.
  Мы вернулись в деревню; я не переставала думать об этом. Я действительно рассердилась на Льва, нет нужды, что чувство это быстро улеглось и угасло. Почувствует ли Зоя мимолетный порыв?
  Признаться, мне не пришлось ждать слишком долго, чтобы ответить на этот вопрос. Уже на следующий день в окно я увидела знакомую тонкую фигурку. Надо думать, Зоя приехала в деревню первой электричкой. И теперь направлялась к старой церкви.
  Как была, в ночной рубашке, я выскочила на улицу. Вскоре догнала Зою, шла за ней, то и дело останавливаясь, переводя дух, следя за тем, чтобы расстояние между нами было достаточным для того, чтобы она не увидела меня. Зато я видела её прекрасно. Низко склонив голову, словно согнувшись под непосильной тяжестью, прижав руки к груди, она шла, не разбирая дороги. Плечи её вздрагивали: Зоя плакала. Мне вдруг пришло в голову: также она, наверное, плакала, когда шла убивать мою тетку, когда множество раз вредила Диме. В конце концов, когда она оборвала жизнь юной девочки, младше её самой... Лестер совершил ошибку, вдохнув в это хрупкое тело столько нежности, кротости, искреннего сострадания к людям, заставив её помимо воли подчиняться моей затоптанной агрессии и спрятанной в равнодушии ненависти. Он дал своему творению, которое намеревался любить и лелеять, одни лишь страдания.
  -Стой, Зоя! - крикнула я.
  Она порывисто обернулась.
  -Вера?
  -Стой, где стоишь. Ни шагу дальше. Я не позволю тебе калечить своего друга. Сколько можно лезть в мою жизнь? Ты сковала меня по рукам и ногам, я не вправе чувствовать, ругаться, обижаться, злиться, я жить не могу свободно! Сколько это будет продолжаться? До самой смерти? Нет, уволь, мне надоело! Я простила тебе тетку, Диму, даже Марину! Но Льва я никогда тебе не прощу!
  Голос мой становился все громче; внутри поднималась ненависть, смешанная с яростью, с тем, что, пожалуй, только в шестнадцать и доступно человеку: жгучая, черная злоба, всеобъемлющая, в то же время чистая, без надежды, без случайных мыслей о том, что это пройдет, утихнет, как утихает любой взрыв гнева. Злоба, что теперь живет в Эдгаре, словно в сосуде, злоба, которая не давала мне покоя все годы, пока не встретила Лестера, та самая злоба, которую он разглядел во мне, поднялась на поверхность и обрушилась на Зою. Раньше я понимала, что этого заслуживает вовсе не Зоя, но тот, кто её придумал.
  Однако я давно приняла решение. Тот выбор, перед которым когда-то, в самом начале нашего знакомства, Лестер поставил меня, наконец был сделан. Я до сих пор не думаю, будто это выбор между добром и злом. Между собой и собой. Не знаю, имела ли право поступать так, как поступила с Зоей. Знаю только: для себя, для Эдгара, для той реальности, в которую мы вступаем, это единственно верное решение.
  -Вера, пожалуйста, не надо... - по её лицу струились слезы, в глазах отражалось неподдельное страдание.
  Мне показалось, Зоя еще больше похудела. Она словно стала прозрачной. Тонкие до неестественности руки, огромные глаза, впалые щеки. Боль была в каждой черте, в опущенных уголках рта, в скорбном наклоне головы.
  -Нет, я слишком долго молчала! Я все знала и молчала, продолжая покорно принимать от тебя все новые и новые удары. Я не хочу, не могу больше сдерживаться. Ты чувствуешь, что переполняет меня? Я ненавижу тебя. На этот раз - именно тебя.
  Она отступила на шаг. Точно хотела скрыться от моих слов, эмоций. От меня. Или от себя.
  Наверное, я должна корить себя за то, что толкнула её к краю пропасти. Но предоставляю это право читателю.
  В одно мгновение Зоя выхватила откуда-то, скорее всего, из кармана куртки, нож. Я успела заметить только, как в лучах восходящего солнца блеснуло лезвие. В следующую секунду на светлой куртке в районе груди расплылось темное пятно. Зоя покачнулась. Она бы упала, если бы Лестер не удержал её.
  Он появился рядом в тот момент, когда она ударила себя ножом. До встречи с ним в этом доме, описанной ранее, я спрашивала себя: почему он не пришел на секунду раньше? Почему позволил ей убить себя?
  Впрочем, я давно нашла ответы на все вопросы. А о тех, что не нашла, предпочла забыть.
  Лестер прижимал её к себе, обнимал. Шептал что-то на ухо. До меня донеслось последнее, что он сказал:
  -До свиданья, девочка моя.
  Глаза её закрылись. Тело стремительно бледнело. Мне показалось, будто оно становилось прозрачным. Не обращая на меня внимания, Лестер продолжал держать её в объятьях, пока наконец в руках его ничего не осталось.
  -Прости.
  -Это твой выбор, - тихо сказал он.
  И сам испарился, не прощаясь. Я чувствовала: он не упрекал меня. Не винил. Может быть, даже был благодарен за то, что я наконец сделала это.
  Читатель, трудно поверить, но я чувствовала и другое. Лестеру больно было прощаться с девочкой, сотворенной им для равновесия в собственном и - как он думал - целом мире.
  -Ты думаешь, он в самом деле сожалеет? - сухо спросил Лев.
  Я пришла слишком рано, не потрудившись зайти домой и переодеть ночную рубашку: хотела быстрее рассказать ему о том, что случилось. Поделиться. Найти понимание, которого с каждым днем становилось все меньше. Я застала его с какой-то девушкой. Она покорно подставила ему руку, затем шею. Ушла, тихонько прикрыв за собой дверь. Я не стала расспрашивать его.
  -Я не просто думаю. Я почувствовала это.
  -Вполне возможно. У вас странная связь.
  Я покачала головой.
  -Ничего странного. Я не хочу иметь с ним дело. Знаешь, Лев, я все чаще хочу одного: уйти.
  -Откуда? И куда? - в голосе его послышалась тревога.
  -Совсем. В покой. Я одного боюсь: одиночества. Слишком много его было в моей жизни. Слишком больно.
  -Когда я последний раз слышал такие слова, я узнал потом, что человек, их произносивший, выбросился из окна. Ты меня пугаешь, маленькая Вера.
  Я пожала плечами.
  -Я говорю вполне искренне. То, что чувствую. Мне надоела реальность. Или сама жизнь. Мне даже ирреальности больше не нужно, Лев. Теперь я свободна, как ветер, могу хоть уничтожить планету. Но мне это не нужно.
  -Чего же ты хочешь?
  -Маленький кусочек счастья. Простого или сложного, чудного, мудреного - неважно. Своего. С любимым человеком. У меня ощущение, будто я выполнила то главное, зачем была рождена. Достигла цели, которую сама себе поставила. Но я так и не нашла счастье. Я не чувствую даже удовлетворения. Это неправильно.
  Лев долгое время молчал. Потом похлопал меня по руке.
  -Ты странная девочка, но я рад, что встретил тебя. Мне кажется, Вера, ты тут не только затем, чтобы поведать о том, что Зои больше нет.
  -Я хочу к Эдгару.
  В сантиметре от моего лица чиркнула спичка. Лев испытующе глядел на меня.
  -Уж не то ли это счастье, о котором ты толкуешь?
  -Не знаю. Может быть. Просто отведи меня туда.
  -Сейчас?
  На этот раз он поднес спичку к своему лицу, осветив многочисленные шрамы. Не сводил с меня внимательного взгляда.
  -Нет. Потом. Когда стемнеет. Когда будет не больно, - зачем-то быстро добавила я.
  Лев долго убеждал меня в том, что это пустая затея. Он упрашивал, потом снова убеждал. Наконец сошлись на том, что он запретил мне входить в дом.
  Скорее всего, Лев не верил, что я послушаю его. Однако он ошибся: постояв несколько минут у крыльца, я пошла в сторону, намереваясь обойти дом.
  -Ты куда, Вера?
  -Посмотреть, что там, дальше. Имение не может состоять только из кладбища, церквушки, самого дома и аллей. Должно быть что-то еще.
  -Там заросли. Ты не пройдешь!
  -Знаешь, что там?
  -Я не помню. Ничего интересного.
  Эти слова подстегнули моё любопытство и желание во что бы то ни стало пробраться за дом. Игнорируя крапиву и острые ветки кустарника, что рос буквально повсюду, я пробиралась вперед.
  -Вера, стой! - донеслось из-за спины.
  Но снова голос потонул в пелене или дымке. Я словно слышала его далеко-далеко.
  Лев догнал меня почти у самого миниатюрного здания, казалось, только и состоявшего, что из грубо сколоченных досок и покатой продырявленной крыши. Дверь и вовсе у сего сооружения отсутствовала.
  -Что это?
  -Старая конюшня. Я же говорил: ничего интересного.
  Я вошла в стойло. Задумчиво глядела на место, где когда-то, следуя логике, стояла лошадь.
  -Ты не прав, - медленно произнесла я, - совсем не прав. Эдгар любил лошадей... Так вот в чем была его отрада. Вот что он любил. Я знала, что он не мог быть таким затворником. Кому-то же надо дарить своё тепло... Он любил этих животных. Понимал их. Им тоже хотелось на волю. Он проводил часы напролет здесь, в этой конюшне. Ты не чувствуешь этого?
  Я вопросительно взглянула в пустоту.
  -Нет, Вера. Я чувствую только обилие комаров.
  -Здесь повсюду - его энергия. Его мысли. Его тоска.
  -То же самое ты говорила в доме.
  -Но здесь явственнее. У него была лошадь... любимая. Нина.
  -Ты бредишь.
  -Пусть так, но она была. Он говорил с ней. Рассказывал о том, как обращается с ним отец. Как ему хочется к матери. Она появилась в хозяйстве, когда ему было всего тринадцать. Хромой жеребенок... Но он выходил её. Она была вся черная, с белым пятнышком меж глаз, пугливая. Её хотели усыпить, но он не дал. Знаешь, что он сделал?
  -Нет, Вера. И знать не хочу.
  -Он закрыл её собой и сказал, что сначала пусть усыпят его. Глупенький... Он думал, будто усыпить все равно, что убить. Он так боялся потерять своего единственного друга. Знаешь, ведь Эдгар очень преданный. Если он полюбит - то на всю жизнь. Он заставил её встать на ноги. И даже ездил на ней.
  -Вероятно, она стояла на том самом месте, где ты сейчас, - саркастически заметил он.
  -Именно. А когда ему было восемнадцать, стало быть, пять лет назад для того возраста, в каком он сейчас, он упал с лошади. Нина взбрыкнула, он не удержал поводья. Повредил руку. На всю жизнь остался продольный шрам чуть выше локтя. Ему было больно...
  -Не думаю.
  -Ты не понял. Больно от того, что Нина предала его. Он ударил её.
  -Любимую лошадку? Негодяй какой.
  -Да. Ударил между ушами. Знаешь, когда лошадей хотят запугать, бьют именно между ушами.
  -Знаю. Что же Нина?
  -Стояла покорно... А потом ткнулась мордой в раненую руку. Эдгар снова ударил её.
  -Прямо-таки изверг.
  -Ты не понимаешь... Он боялся враждебности. Он повсюду видел её. И прежде всего - от отца. Ему казалось, его предали. И он хотел отомстить, а самому от того было лишь больнее.
  -Вера, это бред, - спокойно произнес Лев.
  -Все так было, - равнодушным тоном отозвалась я.
  
  Я поднимаю глаза на Эдгара. Всё это время он неподвижно сидел напротив меня, немигающим взглядом наблюдая за бегом пера. Но тело его расслаблено. Он любит меня и не ожидает подвоха. Я откладываю перо.
  -Покажи мне, пожалуйста, свою руку, - прошу его.
  -Какую?
  Вместо ответа я встаю, обхожу стол. Подхожу к нему вплотную, закатываю рукав рубашки. Кожа его бледная, белая, с золотистыми волосками. Выше локтя - блеклая линия длиной в десять сантиметров. Я дотрагиваюсь до шрама. Инстинктивно Эдгар отнимает руку.
  -Разве больно? - спрашиваю я.
  Он качает головой. Улыбается. Целует меня, одной рукой обнимая за талию.
  -Мы всегда будем вместе.
  -Да, Эдгар. Рядом с тобой - моё счастье. Скоро рассвет. Первые блики ложатся на верхушки деревьев. Видишь? Нам осталось меньше часа.
  Он крепче прижимает меня к себе. Вместе с ударами сердца в его груди я слышу страх.
  -Я люблю тебя.
  -Я тоже люблю тебя.
  Я возвращаюсь к перу. Странно. Еще в начале ночи близость Эдгара обдавала холодом. Пальцы мои коченели. В груди будто разгоралось ледяное пламя. Теперь мне тепло и радостно рядом с ним.
  Вдруг я слышу шаги. Я узнаю шаги. Но этого не может быть.
  
  Мне пришлось спешно отложить перо. Сейчас по щекам текут слезы. Капают на листы бумаги. Мешаются с чернилами. Я бессильна что-либо исправить. Но выбор сделан, и я не жалею. Остается лишь окончить задуманное, дописать рукопись. И уйти.
  Дверь отворилась; прежде, чем вошедшего осветило пламя горящей в комнате свечи, я знала, кто это. Лев стоял в дверях, высокий, невозмутимый, с прищуренными от света глазами. Он переводил глаза с меня на Эдгара и обратно. Молчал.
  -Эдгар? - мрачно спросил он.
  Эдгар медленно поднялся из-за стола. Сделал несколько шагов по направлению ко Льву. Остановился. В душе его копилось негодование. Холодная ярость, вызванная Димой и Лестером, восставала.
  -Я помню тебя, - с расстановкой произнес он.
  Внутри у меня все замерло от этого неестественно спокойного голоса.
  -Ты говорил, что меня нет. Что я выдумка. Фантазия. Просто так. Из прихоти.
  Я тоже поднялась из-за стола. Сказала твердо:
  -Что было, то прошло, Эдгар. Ты жив, ты рядом со мной, это главное.
  Но он, кажется, не слышал меня. Поглощенный своими мыслями, ненавистью, он приближался к Эдгару. Лицо его заметно побелело. В глазах полыхал холодный огонь.
  -Я убью тебя, - прошептал он.
  Лев смотрел на него без страха. Скорее, с интересом. Постепенно интерес этот сменялся отвращением. Он отступил на шаг.
  -Я убью тебя! - крикнул Эдгар.
  Рванулся ко Льву, но я успела удержать его за руку.
  -Лев, уйди!
  В окно без стекла ворвался порыв ветра, захлопнув дверь. Лев оказался за дверью. Я крепко держала Эдгара за руку. Впрочем, он без труда высвободился через полминуты. Взглянув в его лицо, искаженное гневом, я поняла: на этот раз Эдгар не остановится ни перед чем.
  Я решительно преградила ему дорогу к двери. Буря обрушилась на меня.
  -Ты любила его! Ты тоже предала меня! Все, все предатели! - кричал Эдгар.
  Из-за двери слышался приглушенный голос Льва.
  -Вера, уйдем со мной! Неужели ты не видишь? Это животное! Ты придумала монстра! Пойдем со мной, пока не поздно!
  Я прижималась спиной к двери, за которой стоял Лев. Там, за дверью, было то, что многие назовут спасением. Возвращение к реальности. К тихой, размеренной жизни с предсказуемым завтра. Или к бурной действительности, которая станет раскачиваться под моими ногами каждый раз, когда я попытаюсь найти понимание своих способностей у другого человека. Я чувствовала, даже сквозь дверь, тепло Льва. Я видела искаженное лицо Эдгара, выражение его глаз - и правда, как у загнанного зверя. Но я приняла его таким. Любила его. Мечтала быть только рядом с ним.
  Наверное, в тот момент я совершила последний в своей жизни обдуманный поступок. Не поддалась панике. Сохранила самообладание.
  -Немедленно уходи отсюда, Лев, - отчетливо и громко произнесла я, - и больше никогда, никогда не возвращайся сюда. Забудь этот вечер, забудь о том, что знал меня. Я стану для тебя такой же выдумкой, как Эдгар. Просто иллюзия. Ничто. Уходи! Я не хочу больше видеть тебя.
  Эдгар надвигался на меня.
  -Отойди, Вера!
  -Нет.
  Я смотрела в его глаза. Его боль - моя боль, его страх - мой страх, его ненависть - моя ненависть.
  -Ты знаешь, я люблю тебя. Но я, как и ты, способен на всё.
  'даже убить меня', - внезапно пронеслось в голове.
  -Уходи отсюда! - повторила я Льву, зная, что он не двинется с места.
  Эдгар подошел ко мне вплотную. Я чувствовала его прерывистое дыхание на своём лбу. Рука его поднялась. Я прикрыла глаза. Сейчас он ударит меня.
  Рука опустилась на моё плечо. Он с силой отодвинул меня от двери и распахнул её, оказавшись лицом к лицу с Львом. Тот смотрел на него с вызовом, будто заявляя: 'я не боюсь тебя'.
  -Уходи из этого дома! - в последний раз воскликнула я.
  Лев обернулся ко мне. В глазах его плескалась печаль. Боль. За меня.
  -Глупая маленькая Вера, - тихо сказал он.
  -Замолчи! - воскликнул Эдгар.
  Прежде, чем его кулак достиг щеки Льва, я оказалась между ними.
  -Не нужно этого цирка! Пожалуйста, Эдгар!
  Вдруг я почувствовала, что сзади кто-то подхватил меня за талию. Потом земля на мгновение ушла из-под ног. Лев просто отбросил меня в сторону. Поднявшись на ноги, я увидела, что они, сцепившись друг с другом, балансируют у края лестницы. Лев оступился, и они вместе скатились по ступеням вниз, чудом не провалившись в подвал.
  Эдгар придавил противника своим телом, оказавшись сверху. В руке его блеснул нож... такое уже случалось. Когда Зоя покончила с собой. В её руке тоже был нож. Она тоже хотела причинить вред моему другу.
  Лезвие прижалось к горлу Льва.
  -Нет! - вырвалось у меня. Я хотела сбежать по ступеням, но Эдгар издал что-то, напоминающее рык.
  -Стой, где стоишь!
  Я застыла на месте. Меня охватила паника. Пожалуй, впервые в жизни.
  -Пожалуйста, Эдгар, - чужим голосом произнесла я. - Отпусти его. Отпусти этого человека.
  Эдгар молчал. Нож в его руках не дрогнул.
  -Посмотри на меня, Эдгар. Я навсегда твоя. Не причиняй мне боль. Не дай ему умереть. Если ты меня любишь...
  Он поднял на меня глаза. В них я прочла приговор раньше, чем он сделал то, что сделал.
  В ушах до сих пор сдавленный шепот Льва:
  -Не плачь, маленькая Вера. Мне все равно недолго осталось...
  И всё. Рана, кровь, мой крик, безумная боль, разорвавшая на части, брызнувшие слезы, его безумные глаза.
  Лев вздохнул в последний раз, захлебнувшись кровью. Его не стало.
  -Нет!
  Я упала на ступени. Закрыла лицо руками. Рыдания рвались из груди. Льва больше нет. Нет! Нет! Я не верю. Зачем? Как? Как это могло случится? Как Эдгар мог убить его? Нет. Не верю. Не верю...
  Я пишу, а слезы капают и капают на бумагу. Через несколько минут меня не станет. Останется только эта боль. И еще любовь, причиняющая мне еще большую боль. Если только есть в мире что-то хуже этой боли.
  Я сидела на ступеньке. Слезы застилали глаза. Я почувствовала, что Эдгар стоит надо мной. Минуты тянулись с мучительной медлительностью, растягиваясь в вечность. Две минуты назад Лев был жив. Три минуты назад он был жив. Пять минут...
  Эдгар опустился рядом со мной. Обнял за плечи. Этими же руками он только что перерезал ему горло.
  -Ты всё еще любишь меня? - спросил он.
  Я смотрю прямо перед собой. Слезы высыхают на щеках. В груди пустота.
  -Да, - ответила я.
  И вот теперь я заканчиваю своё повествование. Сейчас я поставлю точку. Возьму Эдгара за руку. Посмотрю в его глаза. Я не буду улыбаться ему. Не могу.
  Кажется, Эдгар больше не боится нашей мнимой смерти. И я не боюсь и не изменю решения. Все кончено.
  Пусть для вас, читатели, живет Лестер. Пусть он борется за добро, учит вас глядеть в ирреальность и видеть что-то кроме выдумки. Пусть мой пример не принесет вам ничего, кроме праздного любопытства или скуки. Я ухожу. Не потому, что мне в реальности нет места - я могла бы создать его. А потому, что истинное место моё таково: быть порождением собственной фантазии, любить своё отражение, свою темную сторону, быть рядом с ним.
  Прощайте.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"