Глеб Халебски(Крутилов Глеб Валерьевич) : другие произведения.

За домом белого кирпича, у реки...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Этот рассказ повествует о двух героях, юноше и девушке из провинциального города, влюблённых друг в друга без памяти. Но в жизнь их вторгается Осень. Каждый принимает её по-своему: для кого-то это пустая, почти незаметная перемена, для кого-то - серьёзные потрясения, а для кого-то - сама Смерть. Что ждёт героев, попавших в жернова Осени? Справятся ли они с холодом Осени, смогут ли бросить вызов этому беспощадному противнику?
  Примчалась из далëких краёв осень. Вилась над землёй грива её вороного коня, рассыпалась на волосы - хладные ветры: терзали они друг друга - грызлись за лучшее место на небе, сплетались по-неосторожности в косы и падали вниз. А упав, голодными псами рыскали они повсюду, разнося на куцей шерсти своей запах осени: в каждую щель, в каждый одинокий уголок заглядывали - что-то своё искали, вынюхивали - пустое и неведомое для нас, но до боли нужное им...
   Тяжёлым свинцом, ядовитым смертной тоскою, набухали и полнели облака, кудрились от горьких слёз-дождинок и бежали: неслись по пыльному небу, тусклому и взъерошенному, как дым от пожарища, мчались неизвестными дорогами в никуда, чтобы разбиться об землю той мутью печали, которая в них сокрывалась и их тяготела...
   Тянулся по пятам всадницы серый плащ - волочился по земле бескрайней и рвался: мерцали трещины сетками молний, вслед за ними, чуть-чуть погодя, подавала голос пострадавшая ткань - завывала от боли надрывисто и протяжно - громовыми раскатами звучал над землёй её сорваный голос...
   Цеплялся плащ за ощетинные пальцы деревьев и колючие макушки травинок, за востроносые наконечники оград и заборов - оставлял там маленькие лоскутки - чёрные метки осени...
  По-разному влияли они на мир: одних усыпляли крепко-крепко до весеннего потепления, других - убивали нещадно - земле ненасытной в пищу, а третьих не могли достать - бросали, оставляли тосковать и ржаветь под ударами непогоды, как оставили год назад, и два, а то и все три...
   Но не только в природу приходит осень - заглядывает она ещё в душу: нередко попадают обрывки плаща и в людей. И тяжестью, непонятной, бывало, для человека, терзают они его изнутри, открывая двери в самые тёмные и самые потаённые глубины сознания, склоняют к самым печальным, а, иногда, к фатальным поступкам...
  Природе нет нужды бояться - для неё осень не вечна - быстро из неё уходит - напрочь выдувается тёплыми ветрами, задыхается в благоухании цветущих полей и деревьев, а вот в душе остаётся навсегда. Никто и ничто не в силах вытравить из глубин, толком не изученных досель никем, этого могучего сталеглазого демона, тень осени - тень, издали напоминающую смерть, а вблизи отличий с ней не имеющую...
   Ненароком, проходя под обнажённым деревом или уединяясь на балконе с сигаретой, поймал я один злочастный кусочек. То ли ветер занёс его ко мне в ворохе дорожной пыли, то ли сам я, нерасторопный, подобрал его вместе с одним из выгоревших листьев, которыми любил подолгу любоваться - глядеть на их плавающий неравномерный окрас и дивиться чудесам природы. Прицепилась ко мне осенняя хворь, пустила гниющие корни и в душу, и в жизнь. Но осознал это я, увы, слишком поздно, хоть и повлиять на судьбинные уловки я всё равно никак бы не смог...
   Началась моя история здесь, в приречной глубинке, вялой и нудной, но по-своему красивой: привлекательной своим упадком и духом старины, блуждающим по узким улочкам и переулкам. Изо дня в день будили меня петушиные крики: рождались они за дряхлыми спинами домов-старичков и рокотом прокатывались по окраинам города, больше напоминающим деревенские просторы, нежели всплеск цивилизации. Штор не было: невольно мог лицезреть я рассвет, алый и буйный, обжигающий красотой своей душу, а яркими отблесками пламени глаза: рассвет, сколь огненный, столь и прекрасный. Когда встречались наши с ним взоры, когда мои глаза упирались в огромное алое око, в полыхающий взгляд, самый тяжёлый на свете, который никто из живых не мог долго выдержать, что-то в моей груди обрывалось и падало вниз. Лавиной находила на меня страшная тоска: то ли вместе с солнцем являлась она из неведомых краёв, то ли вырывалась из петушиных глоток вместе с птичьими страданиями, мелкими для человека, но по-своему цепкими, собиралась в огромное, более заметное страдалище, и разлеталась по городу. На раскидистых крыльях, невиданных ни одному петуху...
   Всегда было так, сколько тянул я тяжкий воз моей жизни, но с наступлением новой осени это ноюще-режущее чувство под сердцем стало всё сильнее тяготить меня. Настолько остро зудело оно во мне, что, бывало, не мог я и минуты глядеть на рассвет - отводил взгляд, прятал голову под одеяло... Шли дни: сначала отодвинул я подальше от окон своё скромное ложе, а потом и вовсе закрылся от мира - позаимствовал из недр кладовой старые тёмно-синие шторы. И погрузилась моя комната в вечный мрак, по вечерам рассеиваемый лишь блёкло-жёлтым дрожанием лампочки... Так недавно было это, а кажется, что жизнь уже пронеслась галопом перед глазами. Впрочем, в моём случае так и случилось...
   Мрачен и уныл был мир моей души, окутанный клубами сигаретного дыма, и с каждым днём погружался я всё ниже и ниже во тьму, глубокую и вязкую, как в самое таинственное болото... Не уставая, сыпались мне под ноги охапки битого стекла, подбрасываемые судьбой - в кровь рассекали - шёл я на ощупь, хромой, раненый, с глазами в землю, одной ногой увязывая в могиле... Труден был путь, но ярок - подсвечен кровавым следом моим... Однако был и другой свет, рассеивающий мрак, высвобождающий из оков душу - моя возлюбленная, единственная, кто дарил мне тепло в минуты ледяного отчаяния...
   Чуть стоит мне на мгновение сомкнуть глаза - запеленить мой узкий мир, ограниченный скучным больничным потолком, миром иным, сокрытым под гнётом закрытых век, вижу я её снова. Предстаёт предо мной её образ, прекрасный до восторга и неотличимый до боли: так же играют и пляшут теплые блики румянца на её щёках, так же отливается в лучах красоты и благородства лицо, помеченное небольшой родинкой... Так же полыхают в бездонной вселенной глаз чувства, настолько сильные, что едва сдерживаются внутри... Не забыть мне этого взгляда, током разящего от макушки до стоп, острого, как дамасский кинжал - взгляда любви и обожания, смешанного с горечью скорой разлуки. Никак не забыть...
   А губы... Невероятные губы, обрамлённые изящным изгибом, благоухают счастьем и долгими вечерами, проведенными вместе - неустанно тянут в глубокий поцелуй... Невольно вызывают они сладостный вкус на языке - отголосок наших незабываемых встреч... Как я страшно любил тебя, моя дорогая, страшно люблю и сейчас, моя милая... До слёз, до боли в груди...
   Мы виделись с ней по вечерам, когда солнце начинало скрывать свою жаркую голову вуалью ночи. За домом белого кирпича, у реки, мы держали друг друга за руки, оба бронзовые в свете заката, словно две статуи, но живые, трепещущие чувствами друг перед другом и по-настоящему счастливые. Серый мир с его нудной рутиной, бесчувственными людьми, мир, лишённый всякого смысла, на время отступал - терял свою злую силу в долгих переплётах губ и нежных объятьях. Оживало и цвело сердце во взгляде её зелёных глаз, разящих необъятной любовью. В золотистых прядях, свисающих до плеч, прятал я свои руки и жадно вдыхал её запах, непередаваемый словами, одной ей присущий: всё дышал и дышал, но никак не мог надышаться... И чувствовал я в момент наших встреч, что есть на свете что-то действительно важное, что не отдал бы я никогда, ни за какие земные блага, что это - величайший дар, открытый для очень немногих... Так любить, и так быть любимым...
   Как страшно ненавидели мы моменты разлуки! Ядом стекали они нам на душу, отравляли счастливое время - ещё в более унылые, ещё в более мрачные краски облачался потемневший город с его скупыми огнями, частыми, как копейки на ладони попрашайки. Прекрасный лик моей возлюбленной угасал: исчезала улыбка с её губ, напрочь выцветала с лица радость в налете печали. Тухло пламя в её глазах - пеленала его солёная влага. С тоскою впивалась любимая в меня взглядом, далёким и отстраненным, крепче жалась к руке моей - вились мысли её назад по извилистым корням времен, стекались туда, где обретали мы наше мимолётное счастье... Да что говорить! Туда же стремились и мои мысли...
   Но и в моментах расставания находили мы утешение, кратковременное, но искреннее, как последнее желание. Возвращаясь, останавливались мы в укромном месте, под деревом, потухшим фонарём или подворотне, где не засекли бы нас посторонние взоры, под шепот листвы и отдалённый посвист города мы снова заключали друг друга в тесных объятьях - точно век предстояло нам не видеться.
   Лето было для нас благодатью - с утра до позднего вечера гуляли мы вместе. Днём мы купались на речке: вдалеке виделся тот самый дом белого кирпича, чья крыша укрывала нас от гнета летних дождей, где в холодные грозы грелись мы, прижимаясь друг к другу. Бывало, странное чувство внезапно настигало меня: плыла она по реке, красивая, как ничто на белом свете, и тянулись за ней, играя в сине-зелёной глади, прекрасные светлые волосы. Следовал я за любимой, разводя перед собой копны мягкой водяной гривы, но как ни старался, как ни греб сильнее, не получалось догнать её у меня - сердце тогда на миг замирало - страшная тоска овладевала мной: казалось, будто бы уходила она от меня, уходила медленно и безвозвратно, всё дальше и дальше, туда, где не смогу отыскать я её... К счастью, чувство это длилось недолго: очень скоро она разворачивалась и плыла ко мне, с улыбкой, с распростёртыми для объятий руками.
   Вечером мы лежали рядом, на холодной взлохмаченной траве - любовались звёздами под оглушительное стрекотание сверчков: здесь, на окраинах, небо отличалось кристальной чистотой, а сверчки - звонкими голосами. Крупные огни играли перед нами синим далёким огнем, выстраивались в причудливые рисунки - созвездия. Мы держались за руки и улыбались - нет большего в мире наслаждения, чем смотреть на небо с человеком, любящим тебя больше всего на свете. С таким трепетом нежности и обожания произносится каждое слово, так мягки, так нежны слова, так чувственны прикосновения!Удивительно хорошо было... До невозможности хорошо... Я любил её, а она - меня. Большее было не важно...
   Но вторглась однажды осень в нашу жизнь. Неожиданно, как обрушивается на голову осуждённого гильотина, как падает дерево, сраженное молнией... Помню, за день до этого мы крепко держались за руки и по неизвестной причине долго не могли разжать их, точно разомкнув пальцы, лишимся мы друг друга на век. А для нас ничего страшнее быть не могло...
   Полночь разбудила меня нестерпимым жжением в груди: дыхание сбивалось, лёгкие горели, будто в них запалили костёр. Слабость колючей проволокой цеплялась за ноги, тянула вниз, к полу. Кашель вырывался из глотки, точно хотел выпрыгнуть из меня совсем, вместе с дыхательными путями. Еле-еле доковылял я до ванной и откашлялся в белоснежную раковину с ощущением, будто не воздух выходит из лёгких, а самое настоящее пламя. Несколько капель громко ударились о керамическую поверхность - кровь. Только не жидкая, какой привык я её видеть, а какая-то вязкая и скомканая, вперемешку с чем-то полупрозрачным, напоминающим останки медузы. После нескольких глотков ледяной воды жжение прекратилось, но вскоре вновь напомнило о себе - снова кашель, снова кровавые сгустки в раковине...
   Тут же вспомнил я свою возлюбленную, подумал о том, как примет она жуткую новость. Как тяжело будет мне смотреть в красивые зелёные глаза, тронутые слезами, и рассказывать, пока будут они пожирать меня скорбным и любящим взглядом... Как божественны и как горьки будут поцелуи, заключённые в момент отчаяния, как крепки будут объятия и как искренни слова! Но изранят они нас похлеще булата - ведь не от радости, а от большого горя, от бессилия, как в последний раз, пройдёт наше свидание. Ведь прекрасно понимал я, что не
  жалкое воспаление лёгких, не какую-то временную хворь подцепил: я почти был уверен: рак зажал меня своей зубастой клешней...
   Всю жизнь не мог терпеть я белоснежный цвет больниц и их химический смрад. Ненавидел ту вялость болезни, гнили подобную, которая пропитывает вдоль и поперёк больничные коридоры, палаты, самих людей - вообще всё в стенах снежного дворца, местом, где учатся терпеть, а иногда - и умирать. Но выбора у меня не оставалось - не смерти боялся я, а разлуки с любимой: не хотелось оставлять мне её на растерзание жестокому миру, ещё надеялся я прикрыть её, сберечь, не желал, чтобы убивалась она над моим бездыханным телом в страшной истерике - боялся за неё и очень любил. Живут люди с раком, порою даже долго... Завтра, сразу после встречи, решил я твёрдо обращаться в больницу...
   Тот день был хмур: дождь, как будто живой, без устали барабанил в окно, ветер гонял по улицам охапки листьев, смешанных с мелким разноцветным мусором. После монотонной учёбы, формального общения с людьми, ничем мне не интересными, отправился я на речку, предвкушая встречу, пожалуй, самую тяжёлую для нас обоих...
  Сердце бешено колотилось, напоминая мне умирающего животного. В первые на моём веку мне приходилось так волноваться...
   В заведомое время прибыл я на место, неся в груди необузданный вихрь чувств: так хотелось увидеть её, обнять покрепче, полюбоваться ей, прежде чем неизбежно рассказать то, что должен... Но любимой на месте не оказалось... Почти час я ждал её, с надеждой глядя на пыльную дорогу, исхлестываемый вдоль и поперёк плетью ветра. Трясущимися от холода и от неудержимого волнения руками, размешанного ноющей болью в сердце, я тридцать раз набирал заветный номер. Гудки томно и нудно жужжали в трубке, останавливались, а потом шли снова - полчаса не прекращал я попыток. Ничего больше поделать не мог...
   Я долго стоял один возле дома, смотрел, как солнце прячется за реку. Уныло и тоскливо подмигивали бронзовыми отблесками заката окна, белый кирпич слегка розовел в тёплых лучах. Трава и невысокий камыш, ещё не утратившие красок жизни, выглаживались вдоль берега синхронно с водой, будто кто-то невидимый проводил по ней рукой - как кота гладил против шерсти. Тёмные глазки домиков, низеньких, почти в человеческий рост, глядели на меня из-за далёкого берега то ли сочувственно, то ли просто так, из интереса: много лет заброшенные и одинокие, они точно искали контакт с им подобными - окунувшимися в ту же беду. И, вот, отыскали, в моём лице... За ними простирались степи: широкие и неисхоженные, где золотые урожаем, а где и пёстрые диким полем - желтыми, сиреневыми, синими цветами - на все вкусы островками. Только ветер мерил их своим конем, вдоль и поперёк изъезжал их... Он и доносил сюда, из-за речки, их родное до глубины души благоухание - запах степей, бескрайних, как и то, что у нас за душой... То, что не сможем мы извлечь оттуда никогда. То, что останется навсегда невыявленным и сокрытым от всего и от всех... То, что и есть мы на самом деле...
   Так красивы и так тоскливы были эти пейзажи! Замечал я ещё давно, что невозможно без грусти любоваться природой - обязательно закрадывается во внутрь что-то печальное, разрастается и заполняет всю душу - тяготит и восхищает... Но нет счастья в этом восхищении, есть только ноющая грусть... Красивая и восторженная...
   А она всё не приходила... И так скверно на душе было...
  Где же ты, моя дорогая, любимая? Та, рядом с кем всё обретает прелесть и смысл, та, без которой нельзя уйти от тоски? Почему не пришла ты ко мне в такой значимый день? Непредсказуема жизнь, бесчувственна и бурляща - может быть, последний раз могли увидеться мы, а завтра - с потрохами съест меня рак...
   И тут раздался звонок... Я с воодушевлением выхватил телефон из кармана, настолько быстро, насколько это было возможно и... Разочарование кольнуло сердце - тревожил меня незнакомец. Почему-то в самые лирические моменты объявляются какие-то люди, совсем ненужные и неинтересные, отвлекают от главного. Может, не со злости делают они это, но от этого ничего не меняется - по-прежнему остаются они для нас мешающими и неловкими...
   Сначала я не хотел отвечать, но телефон настойчиво просил об обратном - и я снял трубку. На удивление, это не был злосчастный консультант какой-то известной сети или новая стоматологическая клиника, звонила её мать - той, кого я так любил. Осушило горло злое причувствие, которое оправдалось впоследствии, но намного сильнее, чем я ожидал...
   С ужасом я выслушивал её выплаканный сухой голос, временами прерываемый сухим кашлем. Говорила она много, даже слишком, но пулей засели в голове моей только несколько фраз, шокирующих меня до глубины души, остальные пронеслись сквозь меня - на фоне тех злосчастных слов их не было вовсе...
   Несколько секунд я стоял в недоумении, окаменевший от головы до ног: никак не мог поверить... С ужасом повторял я у себя в голове эту жуткую новость, страшнее которой выдумать не мог: "Умерла, задохнулась в дыму пожара, умерла"...
  На минуту мне даже почудилось, что всё происходящее - сон, гадкий и мерзкий, медленно переходящий в кошмар. Насмешка откуда-то сверху над моей любовью... Но такой сон действительно шёл, и назывался он жизнью - и осознание скоро обрушилось на меня громоздкой скалой - грудой ясных и отчётливых мыслей, чтоб разбить меня вдребезги: такого отчаяния я не испытывал ещё никогда. Это была моя первая истерика - вопль боли, ужаса, и страха - всё слилось воедино и рухнуло на меня одной огромной глыбой.
   Долго, со слезами на глазах, с рвущим душу отчаянием, я катался по земле, где когда-то лежали мы рядом, где любовались мы звёздным небом. С силой бил я руками землю, вырывал траву и волосы, до невозможности хотелось кричать, но крик почему-то застревал в горле, в каком-то горьком комке, и не в силах был вырваться наружу. Ничего не видел я перед собой, будто смерть уже забрала меня, а тело билось в агонии, чтоб скоро последовать за душой в тёмное царство... Не думал, что человеку может быть так плохо...
   Только через несколько минут я, грязный и изможденный, с руками в крови и земле, немного опомнился. Я лежал на спине и смотрел в серое плачущее небо: дождь всё падал и падал, точно со мной оплакивая потерю. Не описать перемен, случившихся со мной за это краткое время. Что-то сломалось во мне, или, вернее сказать, умерло - какая-то неполноценность, раздробленность объявилась внутри, как будто меня, стеклянного, бросили силой об камень: и разлетелся я на множество кусочков... Настойчиво стояла перед глазами наша последняя встреча: как смотрели мы друг другу в глаза, как разговаривали мы, с нежностью держась за руки, как мечтали о счастливом будущем, где будем мы неразлучны...
   Я неторопливо поднялся и сбросил с себя куртку, следом - рубашку: в груди болело невыносимо, точно меня насквозь пробили ржавым прутом, и только ветер, единственный мой союзник-санитар,
  холодной лаской немного приглаживал рану... Забрал бы ты меня прямо сейчас, ветер, чтоб не чувствовать, не видеть всего этого! Развеял бы ты меня по полям и по рекам, пронёс бы над теми милыми домиками и городом, чтоб потерял я способность чувствовать, чтоб уснул я навек...
   Гонимый своим отчаянием и болью, которая хоть и притихла, но не ушла, я подобрёл к берегу. Серая, под цвет неба, вода тянула к себе, будто звала. И я упал - бросился добровольно в её объятия, вероятно, последние, которые мне придётся испытать на себе. Ледяная вода приласкала - я почти перестал чувствовать боль, и я поплыл - неторопливо двинулся к заходящему солнцу, навстречу своей прячущейся за горизонт жизни... И, вдруг, померещилась мне она, красивая, как ничто на белом свете, с волосами, вьющимися по воде, уплыващая всё дальше и дальше... Только теперь не обернётся она обратно, не поплывёт ко мне в объятия. А то страшное чувство тоски больше не уйдёт никогда...
   Я выбрался из реки: мокрый, почти синий, стоял на берегу, раскачиваемый в стороны ветром. Но выплыл на берег уже другой я - прежний я пошёл ко дну, не смог вернуться... Точнее, не захотел...
   Домой я вернулся глубокой ночью, весь прокуренный, дрожащий, с сожженными в прах чувствами - про лечение своей болезни я больше не думал...
  
  
  
  
   Из морга мы ехали вместе: я и любимая. Я сидел рядом с гробом, и поглаживая глянцевую крышку, и неустанно говорил... Я изливал свои чувства, признавался в любви, изо всех сил сдерживая порывы отчаяния... Вспоминал, как первый раз встретились мы, как познакомились, как заключили наш первый поцелуй, открывший двери в земли небывалого, и, казалось, невозможного счастья. Вспоминал звездное небо, дом у реки с узенькой скамеечкой, вспомнил, как согревал я её, прижимая к себе во время грозы. Напоминал ей, как танцевали нити молний над рекой, как свеж был день, пахучий озоном и степью... А главное - ей...
   И не мог отделаться я от чувства, что не в пустоту летят мои слова: как будто внимательно слушает любимая меня из гроба: казалось, что не закрыты её зелёные глаза, а на губах зияет улыбка - что тоже со мной вспоминает она ушедшие дни. И, если бы не проклятая крышка, бросилась бы она ко мне и обняла меня... Крепко-крепко...
  Мимо нас, в окне, мелькали подворотни, одинокие фонари и деревья - места нашего недолгого счастья - недолгих остановок, частички счастья огромного, которое вдребезги разбилось - и никто уже не в силах собрать его...
  Так я хотел хоть раз взглянуть на неё...
  И я увидел... Увидел её в последний раз в белых перинах, бледную, но такую же красивую, почти как живую. Однако не ответила она мне на последний поцелуй, в миг, когда коснулся я губами её холодного лба, не открыла своих прекрасных зелёных глаз, как это бывает в сказках... Но я успел почувствовать её запах... Такой любимый, такой родной... Который я больше никогда не почую...
   И закрыли её от меня навек - засыпали тяжелой землёй...Предательская тьма, как кладбищенский чернозём, стала собираться вокруг глаз... От горя, неописуемого словами, я лишился чувств...
   Очнулся я на кровати, в окровавленной рубашке и пиджаке.
  Как раз тогда моя тайна стала явной: испуганные гости глядели на меня, пока я выплевывал возгле одинокой могилы какие-то вязкие прозрачные крылья откуда-то изнутри себя: как медузы в море, плавали они в кровавой жиже, под кустом. Провинциальный врач развёл руками: нужно ложиться в больницу немедленно. И меня положили с двумя стариками. Одного, перекошенного, вынесли на следующий день: сквозь сбитый сон, последний в моей жизни, слышал я жуткий хрип и, проснувшись, встретился я с рассеяным взглядом покойника. Вскоре - увезли второго мужчину, тоже навсегда. Не трудно было догадаться, чего ждали от меня - третья коляска у стены была предназначена мне... За полумутным стеклом, наполовину прикрытым жалюзи, посыпались крупные белые хопья - первый снег выпал. Для меня - последний, поэтому - самый красивый... Броситься бы к подоконнику, как в детстве, и прилепиться к стеклу - смотреть, как одевается в белую шубу город. Предвкушать, как весела будет прогулка, думать о санках, о друзьях, о предстоящих новогодних праздниках... И просто по-детски радоваться зиме, как я уже давным-давно разучился... Закурить бы... В последний раз...
   Нет ничего сильнее любви и смерть не может стать ей преградой: если сильна любовь, то объявится в углу комнаты тень, тень до жуткой боли в груди знакомая. Двинется она к тебе и протянет руки. С горестью, со слезами коснешься ты их, мраморных и холодных, прижмешь к себе как при жизни трепещущее тело. И будешь стоять, вдыхая запах знакомых волос, смотреть прямо-прямо туда, в эти глаза, скрытые уж пеленою смерти... И миг счастья, чудом проскользнувший сквозь рвущую боль и страдания, на долю секунды коснётся тебя. И почувствовуешь ты на мгновенье себя невыносимо счастливым, таким счастливым, что нельзя и описать... И будешь говорить ты, вне себя прижимая к себе бледный силуэт: "Боже, как я тебя люблю! Как я тебя люблю, моя дорогая, милая, любимая!"
   И сейчас, доживая свои последние часы, иногда ощущаю я это незабываемое чувство и радуюсь. Ведь скоро мы встретимся, дорогая. Всё тише вздымается моя грудь, всё меньше воздуха остаётся во мне... Очень, очень скоро встретимся мы снова... За домом белого кирпича, у реки...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"