Я не знаю случая, когда автор отказался бы от своего права и в какой-то мере обязанности раскрыть перед своим читателем побудительный мотив его стремления написать что-то, о чём, как ему кажется, они обязательно должны знать. Предисловие как раз такое место, где писатель объясняет такую потребность, как в этой книжке проблема, которую я в ней затронул; она присутствует в нашей стране в жизни каждого человека; возможности отдельного человека решить её, до недавнего времени, были весьма ограничены. Я имею в виду строительство и распределения жилья в нашей стране. В СССР это была тоскливая и болезненная проблема; её отличало однообразие в подходе к праву иметь благоустроенное жильё. Рассказывать здесь собственно не о чем. Поэтому, казалось бы, зачем писать об этом, что здесь может быть интересного для читателя? Вот как раз для такого случая и существует предисловие, где я попытаюсь ответить на этот вопрос. Почему мне так интересно было писать об этой скучной проблеме? Потому что её решение вылилось для меня в приключение, вроде какого-то сериала, который, накручивая одну серию за другой, превратился в увлекательный цикл историй, которые были связаны между собой по времени и месту действия, составу действующих лиц и самое главное были связаны одной проходной по всем историям темой о моих мытарствах связанных с получением жилья: квартиры, которую я, наконец, получил.
: Проблема улучшения жилищных условий полжизни мучила меня, в конечном счёте, я одолел её; ей я обязан тем, что, пытаясь её решить, я гнался за ней как за Жар-птицей, в результате моя жизнь превратилась в бег с препятствиями и спортивный азарт, необходимый на столь длинной дистанции, стал стилем моей жизни, оригинальным стилем, повторять его я не пожелал бы никому. Я минимизировал свои стремления, свои способности или их задатки к чему-то другому, и это своё небогатое приданное полученное от Бога, когда появился на свет, законсервировал до лучших времен, в которые ещё долго верил, а сам превратился в винтик партийно-государственной машины и ждал своего часа, дождался, но к этому времени был выжат, как лимон, и не годился уже ни на что. Хотелось ещё много, но как бывает в спорте, чтобы поддерживать себя в форме, стал принимать 'допинг' и уже скоро без него обойтись не мог, и, конечно, сгорел. Вот о периоде этой бешеной гонки я и рассказываю в своей книжонке. Вряд ли кто-то повторит мой опыт с получением жилья, потому что теперь другая страна и другие правила игры, и жилья они касаются не в последнюю очередь. Об этом, уже историческом курьёзе с действующими лицами, некоторые из них и сегодня не последние в пирамиде власти, мне кажется, стоит прочитать. Когда я писал эту книжку, то ощущал физическое удовольствие от своего погружения в тот материал, из которого получилась эта книжка; я забывал всё на свете и начинал жить жизнью своих героев, сам находился среди них; время, потраченное на то чтобы написать книжку, для меня было долгим лечебным сном, помогло мне отвлечься от пустоты пролетающих, и всё время стремительно убывающих по их числу, оставшихся дней моей жизни.
: В книжке воспроизводится время кульминации 'застоя' и соответственно действующие тогда правила игры для игроков на политической сцене тех времен. Описывается среда, в которой существовала партийно-советская номенклатура, где-то не главной темой звучит рассказ о нравах царивших в кругу художественной богемы, поскольку мне приходилось сталкиваться с этим 'кичем' тех времен. Волею судьбы и времени это ничтожество было вознесено на пьедестал законодателей и творцов советского искусства, на самом деле эти лакеи от искусства, обслуживали правящую элиту, поэтому перед заказчиками всегда стояли вопросительным знаком с одним вопросом: 'чего изволите?'. В книжке названы своими именами реально действовавшие в те времена вожди и холуи; есть прототипы, но легко узнаваемые теми, кто жил тогда и возьмётся за труд прочитать эту книжку.
: Моё сочинение написано от первого лица, и кто-то может подумать, что все свои 'подвиги', которые я описываю, имели место на самом деле и вообще в книжке отражена хроника моей жизни тех лет. Вовсе нет. Книжка всего лишь тема с фантазиями. Говоря о современной общественно-политической жизни в стране, об этом в книжке совсем мало, я писал то, что видел, и ничего не придумывал. В других случаях, если между вымыслом и реальностью был возможен симбиоз, тогда появлялся новый сюжетный ход, и я вставлял его в повествование, и оно приобретало новую интригу. Если соединяешь вымысел и реальность вместе то, как правило, получается что-нибудь вкусное. Художественные кинофильмы без музыки всегда чем-то ущербны, это как у художника, который пишет только одной краской. Я пишу не документальную прозу и поэтому вымысел в моём сочинении вполне уместен. Книжка написана по закону ассоциаций. В психологии, когда изучают память человека, то ассоциативной теории памяти отводится особое место, такое большое значение ассоциации занимают в жизни каждого из нас.
: Я не знаю, в каком жанре написана моя книжка, сейчас их стало так много. Но если бы появился жанр ассоциативной прозы, наверно, моё сочинение можно было бы отнести к нему. Из-за увлечения ассоциациями иногда, кажется, теряется основной мотив книжки, её главная тема, но мне думается это не грех; мне нравится писать только в такой манере. Кому-то покажется лишним включение в основную тему книжки других историй, я не отрицаю иногда связанных с ней очень отдаленно. Я же с помощью ассоциаций вижу возможность сделать повествование, как мне кажется, более насыщенным и интересным для читателя.
В книжке пунктиром обозначена судьба простого человека не однажды попадавшего в сложный жизненный переплет.Это рассказ о несостоявшемся подвиге человека, подвиге, на который обрекает всех нас Господь, посылая на землю. И мой рассказ возможно в какой-то мере покаяние, без которого уходить в Вечность мне будет как-то неуютно.
Часть первая
Умереть я собираюсь в этой квартире, в которой сейчас живу. Разве что, не дай Бог, случиться какой-нибудь форс-мажор? Тогда где это произойдёт, я могу и не узнать. Отдать Богу душу, вытянуться, уставиться невидящими глазами в потолок, застыть навсегда, конечно, комфортнее всё же дома, превратиться в нечто, что уже не имеет к этому миру никакого отношения, что надо поскорее убрать, спрятать в землю, сжечь, вернуть природе. "Мои глаза подвижные, как пламя, остужены чужими пятаками", хотел эффектно, позаимствовав у М. Цветаевой строчку её стихотворения, проскочить дальше, не задерживаясь на мелочах, и как раз на них и споткнулся. Без ремарки не обойтись. Не случится этого. Нет больше тех, больших, медных, советских, прикрывающих глаза, пятаков. Жалкие, от новой поганой власти, что валяются под ногами, ими глаза не прикроешь. Знал бы, что доживу до такого дефицита припас что ли. И глаза, когда умру, прикрыть будет некому. Так как буду один. И кто-то равнодушный, приставленный к этому делу, приберет мои останки, и они превратятся в обычный земной прах.
Говорят, человек за свою жизнь должен построить дом, родить и вырастить ребёнка и посадить дерево. Тогда, считает наш мудрый народ, человек состоялся и жизнь прожил не зря.
Квартира - это единственное, что у меня получилось в жизни. Словосочетание "построил дом" я лично рассматриваю как метафору. Неважно как человек приобрёл жильё, важно, что он его имеет. Хотя бы однокомнатную городскую квартиру. Правда, вот Дмитрий Нагиев, ведущий
телепередачи "Окна", и он прав, считает унизительным для человека иметь однокомнатную квартиру и жить в ней с семьей. В командировке, на отдыхе жить в гостинице с подругой или одному в одноместном номере несколько дней, ну неделю, другую, вполне сносно. С детьми уже неудобно. А жить постоянно? Говорить и желать можно что угодно. В стране занимающей до недавнего времени одну шестую часть земной суши, с бескрайними лесами и неисчерпаемыми природными богатствами почему-то считалось так жить не унижением, а мечтой. Какая-то часть населения страны ещё совсем недавно была обеспечена хотя бы по этому минимальному стандарту страны развитого социализма. Партийно-советская номенклатура, привилегированное меньшинство, имеющее отношение к власти, жила, как и советует Нагиев. А вся остальная страна постигала азы коммунизма в коммунальных квартирах. Его приметы были особенно заметны в местах общего пользования: туалете, у рукомойника с холодной водой и, конечно, на кухне. Здесь утюгом, разогревавшимся на плите сутками, "якорили" место, чем доводили до белого каления соседей. Утюг заменялся кастрюлей только на время завтрака, обеда и ужина. Огонь газовой горелки под утюгом был всегда факелом незатухающих коммунальных войн.
Новая власть вопрос с очередью на жильё, ликвидировала быстро. "Помогла" народу, действуя по известной пословице: "Спасение утопающих дело рук самих утопающих", организовала "рынок жилья", и умыла руки. Новое, как оно себя называло, социально-ориентированное государство с первых своих шагов старательно доказывало обратное. Оно в спешном порядке снимало с себя обязательства прежнего тоже "народного" государства по социальному блоку вопросов. Так стали говорить на тарабарском языке высокопоставленные чиновники новой власти.
Итак, теперь если хочешь жить, как предлагает Нагиев, плати деньги и выбирай жильё по вкусу: с биде, с джакузи, с видом на Маркизову лужу. Нет денег, остаёшься в коммуналке при коммунизме или бомжем. В лучшем случае при своём, том, что имел и получил когда-то бесплатно от старой власти. Бомж - неологизм, обозначающий некую почти узаконенную прослойку отверженных людей, и своим вхождением в литературный язык, (раньше это было специфическое слово из милицейского протокола) и частым употреблением обязан новой власти. Старая власть, какой бы она не была, людей на улицу не выбрасывала.
До тридцати восьми лет я относился к той части людей, которым в жизни не повезло, не смог уложится в сроки, отведенные Создателем для обретения себя в этом мире, и как любой грешник был наказан, жил в коммунальной квартире. Правда, их несколько раз менял. И то не по своей воле. Случайно или это была тенденция, однако в каждой новой коммунальной квартире, куда я попадал, комнаты становились лучше, и её население становилось меньше. Всё-таки призрак коммунизма, говоря словам Маркса, бродил по стране. Хрущёв пугал предполагаемой датой его пришествия соратников и радовал народ, говорил, что коммунизм стоит на пороге, и в 1980 году мы все окажемся в нём. В последней моей коммуналке, где мне пришлось жить, была даже ванная. Это уже считалось роскошью и редким удобством. В той стране, её больше нет, отдельная квартира в городе часто для человека становилась апофеозом его жизненных устремлений. Деньги имели второстепенное значение, разве что помогали встать в очередь на жильё или ускорить получение квартиры.
Итак, моя жизнь состоялась только на треть. Для меня это было уже здорово. Я, в принципе, даже на это не мог рассчитывать. Есть такая пословица: "Не было счастья, да несчастье помогло". Эта пословица могла появиться только в России. Михаил Задорнов говоря, что фольклорное творчество русских людей иногда поражает своей парадоксальностью, конечно прав.
У меня был очередной внутренний кризис. Конфликт между моим Эго и действительностью, в которой я обитал. Я никак не мог примирить их. И тепло, выделяющееся при любой экзотермической реакции, охлаждал с помощью подручных средств, гасил душевные муки, чем придётся, не очень придираясь к качеству той гадости, которую пил. Лишь бы побольше, и недорого.
Я в это время работал в Художественном фонде и обеспечивал членов Союза художников всем необходимым для творчества, а заслуженных художников, которым было разрешено писать лики вождей для площадей и улиц города (была даже специальная, огромная как цех какого-нибудь авиастроительного завода, мастерская Ласточкина), должен был снабжать ещё импортными красками и кистями. Это была головная боль. Белка, колонок, барсук, как заклинания произносил я названия зверушек, которых разводили где-то в Голландии и когда они подрастали, в определенное время года их стригли и из стриженого ворса делали прекрасные кисти, они долго служили советским портретистам, достойным наследникам великих фламандцев; такое сомнительное право на соседство с ними наши художники заслужили, малюя лики советских вождей; рисовать кистями из ворса заморских зверушек было сплошным удовольствием, ворсинки не выпадали из держателя и не оставались на державных полных властности рисованных лицах. Кисти покупались за рубежом, на валюту и тоненьким ручейком, микроскопическими поставками поступали в страну. Распределял кисти Художественный фонд СССР, самая высокая тогда инстанция у художников. Конечно, всем не хватало. Импорта было так мало, а членов Союза художников так много; потому что стать членом Союза художников было не так сложно.
Маститость художник нарабатывал количеством испачканных холстов о счастливой советской действительности. Рисовал доярок с титьками, как вымя у коров рекордисток; счастливых, накачанных как Шварценегер, трактористов; тучные отары овец и танцующих мирных джигитов с кинжалом в зубах, не удержавших радости вот показывающих всему миру как хорошо живётся в дружной семье народов страны, в которой они живут. А что кинжал в зубах, так это для острастки. Плохих людей кругом много. Овец, нефть воруют - народное богатство. Потом художник, изобразивший на своих полотнах виртуальную действительность, устраивал персональную выставку, на которую, как на похороны, приходили только родственники и свои, и можно было в "дамки". В общем, плодились, как кролики. Вчера со мной водку пил и воблой закусывал, писал свои бессмертные творения белкой и ничего был всем доволен, а сегодня ему, подавай колонок. Среди творческой богемы много говна и чаще всего говнюки художники. Голь перекатная, пьянчуги, а гонора. Работая в Художественном фонде, я мало общался с ними. А когда приходилось сталкиваться, то удивлялся их ничтожности и думал, как такие люди могут создавать прекрасное. Даже внешне в них не было ничего привлекательного, разве что наверно кастовое: неопрятность внешнего вида и длинные, неухоженные волосы; они казались серыми, неинтересными, скучными людьми. Скупердяи страшные. Выпросить у кого-нибудь из них картинку, какую-нибудь сраную акварель, для дела, чтобы всучить, скажем, ею взятку, на заводе художественных красок, и получить без фондов всегда дефицитные краски, было невозможно. Они тряслись над своими работами, словно это были раритетные полотна Караваджо, Боттичелли или других великих художников.
Я тесно соприкасался с некоторыми из художников, когда работал в обкоме ВЛКСМ. Это было в конце 60-х годов. Тимошенко, Кузнецов, Гордон ваяли монумент героическому комсомолу, к пятидесятилетию этой организации. Они стали победителями конкурса организованного комсомолом. К юбилею ВЛКСМ была утверждена премия Ленинградской комсомольской организации, и они попали в круг претендентов на неё. Первыми лауреатами премии кроме них стали: Эдита Пьеха, Александр Колкер и кто-то ещё, по-моему, тогда очень популярная актриса, Людмила Чурсина, играющая главную роль в фильме "Колдунья" по одноименному рассказу Куприна. Иосиф Абрамович Непомнящий, главный художник обкома ВЛКСМ, матом не ругался, он был в отличие от многих его собратьев по ремеслу интеллигентный и остроумный человек, всякий раз вспоминая Пьеху, говорил, что её имя у него ассоциируется с матерными словами. "Какими?" - спрашивал я его. "Эдиты в Пьеху", - ругался он и краснел от стыда, за свою, как ему казалось, страшно матерную ассоциацию.
Монумент в полный рост лепили в танковом цеху Кировского завода, а затем отлили в бронзе на заводе "Монументскульптура". С самого начала, с момента его воплощения, в натуральную величину, с ним начали происходить какие-то недоразумения. То рука оказывалась короче, то нога. Помочь молодым творцам, авторам монумента, обком партии, попросил самого прославленного скульптора страны, Михаила Константиновича Аникушина. Авторское самолюбие молодых ваятелей болезненно отнеслось к предложению о помощи. Аникушин всё же приехал. Влез на леса, возведенные вокруг монумента, поколдовал возле лица незадавшейся скульптуры, мне даже показалось, что он ласково взял за нос, проказника комсомольца, но сразу же отпустил его, чувствуя грозовую атмосферу, сгущающуюся вокруг него. Высокая энергия творчества, как грозовой разряд, пугала его. Любое прикосновение известного скульптора, к детищу молодых ваятелей, казалось, могло стоить жизни, грозило убить его. Он чувствовал себя на лесах неуверенно. "Чёрт с ними, - подумал Аникушин, - боятся его критики. Скинут ещё". Потоптался на площадке лесов, где как перед бурей, царило затишье, и полез вниз.
Скульптура должна была стоять на Комсомольской площади, в Автово, но главный архитектор города отстоял площадь и не дал поставить хромого Шурика там. Так народ стал ласково обзывать монумент Героическому комсомолу. Жалко было молодого парнишку в будёновке, с высоко поднятой рукой. Место для установки монумента нашли в детском скверике, на пересечении двух улиц, рядом с Комсомольской площадью; казалось, что парнишка в будёновке стоит здесь и указывает на гастроном, напротив скверика и даёт команду: - "Стой! Гастроном рядом", - работягам заводов им. Кирова и им. Жданова. Эти два предприятия расположились по соседству, недалеко от скверика. Где не досмотрели и сделали комсомольца калекой, было не ясно. Когда отлитого в бронзе Шурика привезли в сквер для установки его на постамент, огромный гранитный камень, монолит из карьера под Выборгом, ровно стоять Шурик не хотел: заваливался на бок. Оказался хромой. Делать было нечего. Под хромую ногу ему подложили деревянную подошву и покрасили её в цвет бронзы. Делалось всё в спешке. Времени, чтобы отлить опору под хромую ногу из бронзы или другого металла не было. Днём рождения комсомола считается 29 октября 1919 года. Установили монумент, уже в день праздника, работали всю ночь, и за несколько часов до его открытия, уже утром, закончили все работы. Заменили потом подошву на что-либо более прочное или нет, я не знаю. Кстати, по размерам камень под Шуриком больше, камня "Гром" под Петром. Однако невезенье преследовало Шурика буквально по пятам. Когда камень обрабатывали, он треснул. Его склеили эпоксидной смолой; так и привезли на место установки.
А с кистями, как главного снабженца художников, меня доставали и партком и местком, и сами художники, но помочь им я ничем не мог. Разве что с приятелем, Валерой Максимовым, заведующим отделом реализации продукции художников, завести в Старой Ладоге, на базе дома творчества художников, звероферму пушистых зверьков? Одно время он носился с этой идеей. Однако существовали непреодолимые препятствия для устройства этого проекта. Это было другое время и за такую инициативу в случае её реализации, скорее всего, посадили бы. Да и раж предпринимательства подобного рода у Валеры проявлялся только по пьянке. У него трезвого были другие заботы. Вдохновенным трудом членов союза художников у него в отделе были завалены все полки. Для хранения этой наскальной живописи больше не было места. Он единственный, кто мог избавиться от неё. Это была такая головная боль. Валеру жалели и даже предлагали поехать отдохнуть в Старой Ладоге. Но он отказывался, пьяный ходил по Союзу художников, и говорил, что не может поступить по-свински, оставить без опеки бедных художников. Кто же кроме него сможет продать их "кич", (der Kitsch - халтура); кому нужны их картины, все на одну тему: Ленин там, Ленин сям; народ и партия едины. На такую тематику клюют немногие: бани, библиотеки, дома престарелых, школы и другие культурно-просветительные учреждения. Народ же темен, не образован и кроме "Трёх медведей" другой живописи не признаёт. Покупать ничего не хочет. Потратить деньги на живопись считалось всё равно, что выкинуть деньги на ветер или пропить. Вот купить ковёр - это другое дело.
Валера знал, кого нельзя оставлять без внимания среди своих подопечных. Хороший искусствовед он поддерживал некоторых художников: с нетрадиционной ориентацией на мир вокруг, или пьющих, чтобы найти вдохновение и свои сюжеты в пьяной нирване. Альтруистом Валера не был. Просто видел то, чего другие не замечали. Талант, который обязательно прорастёт, поэтому относился к таким художникам с нежностью. Чтобы они могли сводить концы с концами, он помогал им как мог, и за бесценок скупал у них то, что они писали. Он то знал, как теперь говорят, фьючерсную цену холстов, которые отказывалась принимать к реализации оценочная комиссия Союза художников. Мода, особенно в искусстве, капризна. Это сейчас появилось слово раскрутить. А тогда мода на того или иного художника была делом случая. Иногда такой случай делал Максимова богатым человеком. За картинками, которые он когда-то купил за бесценок, вдруг начинали гоняться. Художник становился модным.
Валера обижался на художников, считая, что незаслуженно обделен их вниманием. Перед тем как уехать в Старую Ладогу на этюды, попить водочки они почему-то не заходили к нему дёрнуть барматушки на посошок, посидеть, потрендеть. Причина была одна. Валера был здоров, как бык, и мог один выпить ведро какого-нибудь пойла без всяких последствий. У художника же подобное количество выпитого, ранило его тонкую остро чувствующую натуру, вызывало что-то вроде преждевременного семяизвержения. Он ощущал после пьянки с Максимовым дискомфорт и душевную опустошенность. Художник не мог мириться с этим состоянием. Он должен был, во что бы то ни стало сохранить, состояние творческого вдохновения, иначе к чему его поездка на этюды. Средство решения проблемы было одно, похмелиться, тогда на короткое время вдохновение возвращалось, но теперь, чтобы сохранить его требовалась постоянная подпитка своего Минотавра пожирающего вдохновение, а это означало уйти в запой. Боязнь таких последствий и заставляла художников отказываться от встреч и дружеской попойки с Максимовым. Художники ценили Валеру. Много говна, созданного ими в бессознательном состоянии, в те времена не знали о виртуальном мире, говорили: "у него запой", благодаря его почти бескорыстному труду пропагандиста мазни, которую он выдавал за шедевры живописи заслуженных советских художников, оказалось в других городах и весях нашей необъятной родины, украшало там дома престарелых, школы, бани, больницы и другие социально значимые и культурно-просветительные заведения.
Я изредка встречался со своей бывшей подругой Ольгой. Она собиралась в Голландию, но не за кистями, чтобы спасти меня от партийного выговора, а просто выходила замуж. Любовь к ней подсохла, "свято место пусто не бывает", уж так устроена жизнь, моё сердце жаждало любви, и долго ждать не пришлось, одна из стрел Амура сразила меня. Теперь я был без ума от Наташи, к счастью она тоже любила меня, и я воспевал свою диву, свою богиню, свою наперсницу и подругу моих ночных игр. Мне просто необходима была аудитория и слушатели. Из меня, как из того зверя, пасть которому разрывает Самсон, бил фонтан моего чувства, я не мог сдержать его, оно должно было пробиться чем-то, хотя бы стихами, и освободить меня от переполнявших меня сладких мук разделенной любви. Я хотел рассказать о своей новой любви в форме наиболее подходящей, привычной для выражения этого чувства. И я ходил и писал плохие стихи на огромных листах-распечатках принтера ЭВМ, пил барматуху с Валерой Максимовым и пытался читать ему свою любовную лирику. К моему несчастью тот тоже был поэт. И как только я чувствовал желание прочитать ему своё глубоко личное, выстраданное поэтическое откровение, он начинал читать свои оптимистические, жизнеутверждающие вирши. Я балдел от такого нахальства, но уступал ему в соревновании. У него был зычный, хорошо поставленный голос. И мои сладкие сопли-вопли, рассчитанные на теплый приём и искренность восприятия моего визави, интимность обстановки прочтения, были неуместны в атмосфере бушующей поэзии улиц и площадей, которой кормил меня Максимов. И мне оставалось надеяться, повторяя за Цветаевой, что и "Моим стихам, ... как драгоценным винам, настанет свой черёд". Не читанные никем они оставались ждать своего часа. Они лежали у меня на столе в кабинете и иногда Максимов мимоходом, в моё отсутствие, заходил ко мне брал лист другой со стихами, и заворачивал в них холстик с картинкой из своих запасов, который, втихаря, минуя кассу бухгалтерии, кому-нибудь втюхивал. Так постепенно не озвученные пропали все мои вирши, мои дивные ночные путешествия по цветочным полям с Пегасом, который какое-то время терпел меня, даже пьяного, пока я ему не надоел, и мы расстались с ним навсегда.
Для многих членов Союза художников, пьянство являлось обязательной составляющей творческого процесса, как у спортсмена разминка, оно было допингом, позволявшим прибрести необходимую форму, другое мироощущение, примиряющее их с действительностью, создавало соответствующую ауру, и когда они работали над ликами вождей, помогало им виртуально сблизиться с ними так, что они становились дорогими и близкими, совсем домашними, и поэтому писалось легко, расковано, вдохновенно. Придавая достоверность, большое жизненное сходство и выразительность на холсте, скажем, лидеру ленинградских коммунистов, по сравнению с фотографией вроде тех, что делает тюремный фотограф, с которой художник писал портрет вождя, один из посвященных портретистов, допущенных писать лики вождей, с любовью тыкал Григория Васильевича Романова кисточкой в глаз и спрашивал его: "Ты меня любишь? Уважаешь"? И такая теплота взаимоотношений художника с образом, который в творении мастера становился живым и настоящим, не могла не поддерживаться настроением, приобретенным с помощью стаканчика барматухи. Портреты получались, что надо, как будто и, правда, вожди позировали художнику.
Но пьяницу снабженца художники терпеть не собирались. Зачем снабженцу в рутинной, как они считали, канцелярской работе вдохновение? Чтобы доставать им кисточки из колонка? На партийном собрании мне влепили выговор и предложили дирекции Ленинградского отделения Художественного фонда уволить меня. Мои дела были плохи. Можно было попробовать позировать, стать натурщиком и быть может на Фонтанке, там, где стоит скульптура писающего мальчика, задолго до этого творения появилась бы скульптура писающего мужика. Максимов вовремя осадил мой пыл стать натурщиком, объяснив, что все они педерасты. Но если я хочу заработать, то могу попробовать. Я должен был ему пять рублей и его намёк глубоко оскорбил меня. Мы объяснялись с ним в пивной, но пиво не тот напиток, который помогает рассудить спорящих. Когда дело дошло до выяснения отношений, захотелось чего-то покрепче. Кто кого уважает, вопрос был поставлен ребром, не выяснив этого, мы не могли разойтись просто так. Я требовал сатисфакции. Мы вышли из пивной на Гороховую. Впритык к двери пивной была дверь ресторана "Висла". Возбужденный спором Максимов храбро распахнул её, я знал, денег у него нет, он первый я за ним, мы вошли в ресторан. Разделись и прошли в зал. Похабные, разукрашенные неизвестно кем, живописцами или малярами, в настроении, явно навеянном выпитым перед работой стаканом барматухи, деревянные кабинки скрывали сидящих на деревянных лавках людей. В углу, в первой кабинке, один за большим круглым столом сидел какой-то усатый мужик. Максимов признался к нему. Оказалось это директор Дома культуры из станицы Вёшки, больше известной из романа Михаила Александровича Шолохова, как станица Вешинская; там и сейчас живёт и работает этот замечательный советский писатель.
- Привет! - поздоровался, как со старым знакомым, с мужиком Максимов. Добродушно улыбаясь, он подсел к нему и спросил: - Приютишь нас?
- Конечно, - с радостью согласился тот: - В Вёшках народ гостеприимный, хорошим людям мы всегда рады:
- Присаживаётесь, - пригласил он Максимова и меня к себе за стол.
Я подумал, что мужик, наверно, сидит не один, с подружкой, которую выбрал в картотеке натурщиц Художественного фонда, договорился с ней и проводит нескучный вечерок. Негласно, по существующей таксе, такая услуга картотетчицей из отдела обслуживания Художественного фонда оказывалась приезжим художникам или командированным, вроде нашего нового знакомого.
По сервировке стола я понял, что он один.
- Я смотрю, сидишь один горюешь поддержать некому, - стал раскручивать его Максимов.
- Да. Скучновато. Сейчас должна заиграть музыка будет веселей. Будут девочки. Потанцуем. Присоединяетесь.
- Ты что уже заказал их? - спросил его Максимов.
- Нет, нет. Вон через кабинку от нас сидят, сюда смотрят. Наверно неспроста.
- Конечно. Хотят на халяву выпить, а потом потрахаться. Увидели интересных мужиков и сейчас прицеливаются к нашему столу. Рассчитывают поживиться за наш счёт. Кстати, познакомься, - показал он на меня: - Это начальник отдела снабжения Художественного фонда.
Мы с мужиком привстали и представились друг другу.
- Считай, тебе повезло, сам к тебе пришёл. Художники к нему на поклон ходят, - сочинял на ходу Максимов: - А ты напишешь цидульку, он завтра на свежую голову её посмотрит, скажет что есть, и передаст кладовщице, чтобы отобрала товар. Сходишь на склад получишь его и можешь возвращаться в Вёшки. Ведь ты же за этим сюда приехал? Передавай привет Михаилу Александровичу, пусть пишет и ещё долго радует людей своим творчеством.
Мужик от изумления, что так легко решился его вопрос, с которым он уже три дня ходит по Художественному фонду и в Союз художников, открыл рот. Посмотрел на меня, стал трясти мою руку и полез через стол обниматься.
- Спасибо, спасибо. Ну, Валера, не знаю как тебя и благодарить. Вот выручил. - Мужик обратился ко мне: - Поможешь, правда? Будь другом я в долгу не останусь.
- Завтра будешь его благодарить, - сказал Максимов и подмигнул мне, а сейчас распорядись, скажи-ка халдею, чтобы сообразил что-нибудь. Что-то в горле пересохло.
- Ребята, да я. Сейчас такой пир закатим. Я заплачу. Блядей возьмём, танцевать будем, наши казацкие танцы. У себя в Доме культуры, в Вёшках, я кружок танцев по совместительству веду. Ох, и спляшем!
Скоро мы вновь были довольны жизнью. Закуска, водка, девочки, которые пересели к нам из-за соседнего столика. Мужик оказался прав. Что ещё было нужно совсем не старым, возраста Христа, молодым людям? Одна из девочек уже полезла под стол и мужик, все время пока она там была, подпрыгивал до потолка, хрюкал и повизгивал от удовольствия, как поросёнок.
- Ой, ой, - стонал он и сучил ногами.
Рюмки падали водка проливалась, закуска в тарелках дрожала, как студень. Мужик покраснел, сидел потный, откинувшись на стуле, расстегнув рубашку, демонстрируя волосатую грудь.
- Максимов, - тихо спросил я его, пока девица занимала мужика: - А как я буду с ним рассчитываться? Где я возьму визу необходимую для отпуска художественных материалов на сторону?
-Ты пей, ешь, наслаждайся жизнью и ни о чём не думай. Когда председатель Союза Ленинградских художников был в Вёшках, по какому-то поводу чествовали Шолохова, то пообещал ему, что Ленинградский Союз художников будет всегда оказывать родине знаменитого писателя, любую творческую помощь, в том числе и материально-техническую; будет помогать всем необходимым для творчества местных художников, обеспечивать их художественными материалами, чтобы они могли запечатлеть на своих холстах каждую минуту жизни великого писателя, и ни в чём не испытывали нужды. Сказал это просто так, его обещания ничего не стоили, так говорили все выступающие. Великий писатель давно не в форме. Его прячут за пятиметровым забором, минуты его жизни, увы, сочтены, сам он пребывает в маразме, если и выезжает в станицу, то не дальше площади его имени, на которой проходят торжественные мероприятия, в основном ему и посвященные, но в последние годы это бывает очень редко. Так что, земляки не видят его. О том, что он ещё жив, знают из газет. Однако, слово не воробей, прохиндей с усами, что сидит напротив тебя и тает, как мороженое от сладкого минета, не растерялся, не долго думая, решил превратить слово в дело и пока писатель числится в списках живых, отоварить обещания, которые дал в своё время в Вёшках наш председатель Союза художников и немножко подзаработать на этом. Собрал бабки у своих местных художников, а также художников из Ростова-на Дону, и заявился в Ленинград полномочным представителем от Шолохова, желая получить причитающуюся дань.
Максимов замолчал. Стол перестал трястись. Девица с лицом перепачканным губной помадой вылезла из-под стола. И села, как ни в чём не бывало, рядом с распаренным усатым прохиндеем, земляком знаменитого писателя.
- Ну и что? - продолжал допрашивать я Максимова, не подозревая о том, что в этом качестве скоро окажусь сам, и мне будут задавать приблизительно те же вопросы. Я до этого случая и не подозревал, насколько неожиданным может оказаться поворот самой простой истории, не сулящей вроде никаких неприятностей в дальнейшем, разве что, как в нашем случае, похмельной головной боли.
- Ничего, - ответил мне Максимов. Я знаю, что письмо об оказании помощи подшефной станице подписано. Есть резолюция: "Оказать помощь художественными материалами из неликвидов". Усатый подмажет кого нужно и получит то, что он хочет. А мы примажемся к славе. Я скажу, что резолюцию добыл ты. А какую, он не узнает. Платить в любом случае ему бы пришлось. Никто не хочет рисковать своей задницей за так. Понял, начальник отдела снабжения? - засмеялся Максимов.
Мы как всегда надрались. Конец вечера я плохо помню. Но утром проснулся дома, один. Я подумал, что раз я почти уволен, то на работу не пойду. Занял у бабки соседки три рубля и пошёл с бидончиком к ларьку за пивом. Отстоял очередь, похмелился, наполнил бидончик пивом и пошёл домой. Никто меня не тревожил, Максимов не звонил, я на работу звонить, тоже не стал. Лежал, смотрел в потолок. С него на меня летела хищно оскалясь распластавшаяся чёрная кошка. А может быть кот? Не придавая значения такому важному моменту, как половые признаки усатого хищника на потолке, моя подруга, Наташка художница, оставила его бесполым, предоставив мне право выбрать его пол и дорисовать недостающие детали самому. А ещё на потолке были огромные следы чьих-то ног. Кто-то, убегая от моего зверя, оберегающего мой покой, и расположившегося на потолке, оставил их.
Что делать, думал я? Слегка тронутый кайфом чуть не стал читать чужие стихи: "Поздняя осень, грачи улетели ...", но вовремя остановился. За окном было пасмурно и холодно, моросил холодный, мелкий, бесконечный дождь. Тёплой одежды у меня не было. Денег тоже. Пиво утолило жажду. Как черви в голове зашевелились мысли. "Вот аскариды", -подумал я. Какой-то путаный клубок желаний, и самое сильное насытить каким-нибудь пойлом алчущий алкоголя мозг. Заняться чем-нибудь, каким-нибудь делом я был не в силах. Я вспомнил вчерашнюю пьянку. И мужика с усами, но не как главное действующее лицо, а как лицо эпизодическое. Вспомнил и забыл. Подумал, что вчера он, закончил вечер в гостинице Худфонда, где остановился. Гостиница находилась прямо в Худфонде, под крышей этого замечательного исторического здания. История этой Мекки художников началась с того, что здесь когда-то была открыта школа для художников. Финансировал и поддерживал её существование Святослав Рерих. Здесь были его знаменитые классы. Сейчас здание было в запущенном состоянии и требовало капитального ремонта, но об этом никто даже не заикался. Наши с Максимовым рабочие места находились на этаже, который выходил на лестницу, ведущую в гостиницу. Я подумал, раз Максимов не звонит, наверно, похмеляется с донским казаком. "Пойти что ли к ним"? - подумал я лениво. Отсутствие тёплой одежды остановило меня.
Мужика с усами я больше не видел. Скоро я перешёл на новую работу и в Художественном фонде появлялся только для того, чтобы напиться с Максимовым. Я его никогда не спрашивал, чем закончилась та история с шефской помощью землякам Шолохова. Валера, наверно, тоже считал, что пьянка на халяву это не повод для дискуссии: "Можно так делать или нельзя"? - и не вспоминал её. Подумать только обманули земляка самого Шолохова! Но мы же пили не за счёт писателя, нас угощал прохиндей с его родины. Просто воспользовались моментом, потрясли мошну жулика, который собирался снять пенки, прикрываясь великим именем, и хотел подзаработать. Думал всё схавать один. У Максимова глаз намётан, мимо него не пробежишь, сразу раскусил жулика и чуть, чуть его наказал.
Примерно через год, вдруг история нашего знакомства с Директором дома культуры из станицы Вёшки, для нас с Максимовым, получила неожиданное продолжение. Теперь он, возможно, невольно наказал нас с Валерой. Из-за прохиндея с родины Шолохова мы пережили приключение, которое заставило быть меня в напряжении не один день. Конец его оказался счастливым, а могло быть и по-другому. Не зря на Руси говорят: "Не отрекайся ни от тюрьмы, ни от сумы".
Осенью, в начале октября я уехал в ГДР, руководителем туристической группы по линии Бюро международного туризма "Спутник". Эта была незабываемая поездка.
Всё было славно и так хорошо, как давно уже не было. В России, особенно у нас в Ленинграде, осень не каждый год балует бабьим летом. Уже в конце августа начинает желтеть листва, хмуриться небо. Листва на деревьях какая-то скрученная, жухлая, нерадостная, вдоль дорог она покрыта толстым слоем пыли. И даже дождь не способен отмыть её, расправить, сделать веселее. К концу сентября становится и совсем холодно.
Мы уезжали из Ленинграда четвёртого октября. Только что отличилась наша славная ПВО, где-то на Курилах, над Охотским морем самолёт ПВО сбил пассажирский "Боинг" какой-то южнокорейской авиакомпании, с пассажирами на борту. Самолёт спровоцировал ПВО на этот шаг своим невменяемым поведением. Это политическое и трагическое событие было фоном нашей поездки и отравляло мне жизнь, на всех встречах, которые были запланированы графиком поездки.
В Ленинграде было холодно, моросил дождь. Я уезжал за границу, рассчитывал на тепло, в прямом и переносном смысле; рассчитывал, что атмосфера дружбы с нашими самыми заклятыми друзьями по соцлагерю, будет присутствовать на протяжении всей нашей поездки по Германии; хотелось хотя бы на время забыть, о "мрачнейшей из столиц", как написала где-то о Петербурге Ахматова. "В Петербурге я бы стал нигилистом" - ещё раньше сказал об убийственной для душевного здоровья атмосфере Петербурга Ницше, мне хотелось надеяться, что мои ожидания сбудутся и вдруг такой форс-мажор. На душе было гадко, и я целый день пропьянствовал на работе. Максимов дал мне в долг денег, и я с трудом, это было сверх установленного лимита, поменял их на марки. С учётом того, что я мог уже в ГДР поменять официально, я должен был неплохо провести время.
Я плохо помню, как встретился с группой, дорогу, так как всё время был пьян. Я переходил из одного купе в другое знакомился с теми, в ком они видели теперь отца родного, который отвечал за них партийным билетом и головой и кто должен был обеспечить им безопасную и увлекательную поездку к братьям по социалистическому лагерю, которые трудились, не покладая рук, и благодаря помощи нашей страны и своему трудолюбию, строили коммунизм быстрее и жили намного лучше нас. Мои подопечные хотели максимально возможной свободы, проще говоря, чтобы я отстал от них, и как только приедем они были бы предоставлены сами себе. Группа, в основном, состояла из студентов института советской торговли. Молодые девушки и несколько парней. Шла очевидная борьба за моё расположение. Поэтому застолье продолжалось всю дорогу. Во всех купе было одно и тоже: водка, шампанское, коньяк и милые девушки. Однако в поезде я так никого и не выбрал. Скоро я убедил их своим поведением, что одинаково неравнодушен к водке и к ним и держимордой не буду. Мой заместитель, тоже не давал повода думать, что возьмёт на себя это бремя, поскольку ни в чём не отставал от меня. Кто стукач мне сказали ещё до поездки, но вёл он себя лояльно и на все наши проделки в пути смотрел сквозь пальцы, не требовал срочно собрать партийное собрание. Он оказался неплохим парнем и позже, уже после поездки, мы с ним встречались. Он служил в девятой службе КГБ, и мы сталкивались с ним или в Смольном или на городских мероприятиях, он всегда находился где-нибудь недалеко от ложи партийно-советского истеблишмента.
Когда утром поезд остановился под сводами вокзала в Берлине и нас встретил гид, и мы вышли, чтобы сесть в автобус, который уже ждал нас, первое на что я обратил внимание, это отсутствие на улицах людей. Неслись по широкому проспекту машины, и редкий прохожий переходил на зеленый сигнал светофора улицу, или шёл по тротуару.
Праздно шатающихся не было, не видно было и туристов. Это было необычно. В Ленинграде только ночью можно было увидеть Невский пустым. В остальное время суток это всегда муравейник. Здесь же все были заняты делом, и даже туристы, которые организованно, по программе осматривали достопримечательности города. Скоро я устал всё время удивляться. От зависти к счастливым немцам сосало под ложечкой. Всё, что у них считалось естественным, у нас могло быть в виде исключения или только теоретически. Например, сверкающие чистотой общественные туалеты, где можно было сесть на стульчак и не бояться, что он будет обоссан. Туалетной бумаги было вволю. И не было вони, и давали чистое полотенце, и свободно лежало мыло!
Мне простому "совку", не привыкшему к таким удобствам, казалось, мы попали в рай. И даже осень здесь была другая. Сияло умытое чистое солнце и небо синело своим первозданным цветом, нигде не испачканное грязным дымом трубы кочегарки. Цветы встречались на каждом шагу, море цветов. Деревья стояли ухоженные, счастливые, чувствовалось, что им всё ещё хорошо и холодный дождь и ветер ещё не нарушали их жизни в тепле и неге. Казалось, что лето здесь длится вечно. Только календарь сообщал, что, как и у нас, и здесь наступила осень. Было тепло, можно было раздеться и ходить без пиджака в рубашке.
Мы были в Дрездене. Все ушли по программе на два часа в знаменитую галерею наслаждаться шедеврами мирового искусства, а я недалеко от неё, на берегу Дуная, в каком-то парке остался ждать своих подопечных и пить пиво. Я не просыхал, и в этом состоянии мне казалось время, отведённое на встречу с гениальным творчеством мастеров прошлого, будет лучше провести где-нибудь в тиши на природе, за кружкой хорошего пива. Я был, конечно, не прав, но ничего не мог с собой поделать. Мне было и так хорошо, но почему-то хотелось, чтобы было ещё лучше. Был воскресный день, и в парке было много народа. Играл духовой оркестр. На открытом воздухе стояли по кругу столики, за ними отдыхали немцы, сидели и пили пиво, беседовали. Всё было чинно, пьяных не было, никто не матерился, не кричал. Это была другая культура. В центре круга танцевали пары, в основном, пожилые немцы. В старом тенистом парке, в кружевах осыпающихся кленовых листьев, я сидел и пил отличное пиво среди немцев, более или менее довольных своей моделью придуманного для них социализма, и думал, почему это немцам можно сейчас, а у нас всё только в будущем. Уютное бюргерское счастье, которое я здесь видел, наводило на крамолу. Мысли, что что-то не так в нашем королевстве кривых зеркал вместе с пивом, как яд разъедали итак непрочный бастион моей веры. "Вожди мутят воду, наводят тень на плетень и обманывают народ" - так думал я.
Поездки за рубеж становились испытанием стойкости коммунистических убеждений советских людей, убеждений, которых и тогда уже у большинства из них не было. Восемнадцать с половиной миллионов самых убеждённых сторонников коммунизма разбежались, сразу же после переворота, в 1991 году, как крысы с тонущего корабля, как только их иерархи потеряли власть, во многом благодаря тому, что рядовые коммунисты защищать своих вождей не собирались. Правящая партия давно превратилась в партию конъюнктурщиков и стала отмычкой для проникновения в более или менее сносную жизнь, трамплином для реализации карьерных устремлений. Всё было насквозь пропитано ложью. И коммунисты поплатились за это.
Кроме партийной и комсомольской организации, созданных в группе на время поездки, так требовала инструкция, мои туристки, девушки студентки инициировали создание ещё одной группы её основная задача заключалась в том, чтобы мы с Сашей не скучали и не чувствовали разлуки с родиной. Девочки опекали нас и не давали нам скучать по вечерам и ночью. Мы со своей стороны вели себя со всеми в группе весьма лояльно, никто не мог сказать, что мы держим наших подопечных в ежовых рукавицах, не даём расслабиться. Я уже говорил, несколько человек с моего разрешения уехали к знакомым в другие города ГДР. Правда, одна туристка не вернулась вовремя, пришлось разыскивать её с помощью консульства в Дрездене. Она появилась только на вокзале в Берлине, за несколько минут до отхода поезда. Это, конечно, было неприятно. Сейчас я вспоминаю работника этого консульства, незаметного, аккуратного, какого-то приглаженного белобрысого молодого человека, который помогал мне в розыске пропавшей девушки. Я закрываю глаза, и откуда-то из закоулков памяти всплывает лицо этого человека. И мне кажется, что тогда я видел и встречался и даже говорил с будущим президентом России. Это, скорее всего, конфабуляция сознания, просто мне хочется думать, что это так, в это верить, но чем чёрт не шутит, я почему-то уверен, что это был он. Я запомнил это лицо, потому что у меня в Дрездене с ним была ещё одна встреча.
Попив пивка в парке у Дрезденской галереи и не дождавшись своей группы, я решил, что встречусь с ней в галерее, а заодно, сам тоже прикоснусь к божественному вдохновению, которым отличались все шедевры живописи, скульптуры, ювелирного искусства представленные в этом собрании раритетов мирового значения; "схожу посмотрю бессмертные творения великих мастеров прошлого", - подумал я и отправился на незапланированную для себя экскурсию; стал бродить по залам знаменитый на весь мир, как наш Эрмитаж, сокровищнице человеческого вдохновения. Моя группа ходила по залам галереи, почему-то была без экскурсовода, рассеялась, и собрать её было довольно трудно, уходить никто не собирался, хотя скоро у нас был обед. Больше всего экскурсантов из моей группы было в зале, где находилась картина Рафаэля Санти, Сикстинская мадонна. Мои подопечные стояли недалеко от знаменитой картины и что-то оживленно обсуждали. В зале было довольно пустынно. Кроме членов моей группы, у самой картины стояло ещё несколько человек, они тоже рассматривали знаменитое полотно. Я услышал русскую речь. Красивая, хорошо одетая женщина, видимо экскурсовод, без малейшего акцента рассказывала какому-то солидному, важному, надутому как индюк, человеку историю картины. Потом перешла собственно к ней, к живописи, к нюансам техники и прочим тонкостям и секретам мастерства, позволившим великому художнику создать неповторимый образ Богоматери с младенцем на руках. Рядом с ними стоял ещё один человек, тот белобрысый чиновник из консульства.
Услышав русскую речь, мои экскурсанты, довольно громко обсуждавшие что-то, что поразило их в знаменитой картине Рафаэля, рванули к экскурсоводу, и я услышал как они, тыча руками в сторону картины, заговорили о лишнем пальце на руке у мадонны, руке, которой она поддерживала ребёнка. Женщина экскурсовод испуганно отпрянула от них, испугавшись такого громкого натиска соплеменников с требованием объяснить им, почему у мадонны на руке шесть пальцев. Женщина экскурсовод была из советского посольства. Возможно, она была атташе по культурным связям, а может быть, правительственных делегаций было много, там держали штатного экскурсовода. Оправившись от испуга, явно недовольная, экскурсовод сердито потребовала, чтобы обступившие её соотечественники не мешали ей, извинилась перед важным чиновником и продолжила свой рассказ. Экскурсанты из моей группы уходить не собирались, что им было до статуса этих русских, они хотели выяснить у экскурсовода, а не пьян ли был великий художник, когда писал своё божественное творение, просчитался и нарисовал лишний палец. Экскурсовод как змея уже шипела на них, глаза сверкали, демократизм общения моих студентов поверг её в гнев, она гнала моих подопечных прочь, и только вмешательство белобрысого сопровождающего спасло положение.
Он спросил кого-то из группы: - А где ваш руководитель?
Я подошёл к нему. От меня славно пахло пивом и чувствовалось, что я воспринимаю искусство, процеживая его через пивной кайф. Белобрысому это явно не понравилось. Он тоном, в котором слышался приказ, попросил меня: - Соберите группу и выведите её из зала. - Почему? У нас ещё полно свободного времени", - ответил я ему.
Я знал, что это не так, но безапелляционный тон белобрысого подействовал на меня, как на быка красная тряпка.
- Мои люди самостоятельно изучают живопись представленную в галерее и в частности в этом зале. Что мешает русскоговорящему экскурсоводу ответить на их вопрос"? - спросил я человека, который, как показалось мне, пытается командовать мной.
- Экскурсовод занята, у неё важное поручение, она работает с ответственным работником ЦК КПСС. Вы понимаете, что это такое? И не может отвлекаться, тем более отвечать на дурацкие вопросы этих девушек, видимо, студенток, которые не научились считать до пяти. Это не палец, это складка от куска материи, в которую завёрнут ребенок. Стыдно советским студентам так себя вести. Если вы сейчас же не прекратите этот балаган, я сообщу о вашей беспомощности руководителя группы на ваше место работы. И о том, что вы во время работы пьёте. Кстати, из какого города ваша группа? - спросил распекающий меня чиновник из консульства.
- Из Ленинграда, - нехотя ответил ему я.
Белобрысый сразу подобрел: - Вот видите, мы с вами земляки, а вы так себя ведёте. Объясните вашим девушкам то, что я вам сказал. Здесь продаются хорошие альбомы с репродукциями произведений живописи, которые выставлены в залах музея. Приобретите такой альбом и пусть на досуге девушки изучают картину по её фрагментам и пересчитывают пальцы у матери и ребёнка. Если опять получится лишний, то художник здесь не причём. А сейчас не мешайте нам и быстро уходите.
Мы действительно уже опаздывали на обед. Я пожал руку белобрысого, отогнал от экскурсовода неугомонных искательниц истины, собрал группу, и мы пошли обедать, благо столовая была рядом. Вот такой у меня была ещё одна встреча, с человеком подозрительно похожим на того, кто через пятнадцать лет станет президентом России.
Вечером мы собрались у моего заместителя Саши у него в номере, я был очень недоволен поведением моих подопечных в музее, сидел хмурый переживал, "а вдруг и правда белобрысый из консульства возьмёт и сообщит домой, в Союз, об инциденте в Дрезденской галерее и то, что я был не трезв. "Зачем я попёрся в галерею, - думал я: - Сидел бы в парке пил пиво, а теперь любовь к живописи может обернуться боком". Девушки из группы видели, что у меня плохое настроение, я сказал от чего, и они старались загладить свою вину. Из своих запасов притащили шампанское, у нас было своё, и я напился, чтобы забыть происшествие. Мы сидели, хмелели, и уже хотелось чего-то другого. Вспоминалась родина, березка, голенастая девушка в платье из ситца с грудью, как у Мадонны. Или тогда её на эстраде ещё не было? И она не пела и не вертела задом, как ласковый пёсик, увидевший в руках хозяина плётку? Ощущение тоски по родине становилось таким сильным, что хотелось тотчас же обнять девушку у берёзки и прижаться губами к её груди. Я вспоминал строчки стихов Пабло Неруды: - "Моя красавица! Где твои соски? Они не могут быть, как зёрнышки пшеницы. Наверно я увижу две луны, венчающих две суверенных башни". И мы отправились с подружкой из группы ко мне в номер и там искали её соски и наш поиск, конечно, не закончился на этом. Мы вместе тосковали по родине до самого утра.
Кажется Экклесиаст, сказал: 'Всему своё время, и всякой вещи под небом...' Всему приходит конец и хорошему и плохому. Наша программа пребывания в ГДР подошла к концу, и в конце октября мы уже были дома. Ленинград встретил нас холодным ветром и мокрым снегом. В ГДР я накупил шмоток, нацепил их на себя и к невзгодам надвигающейся зимы был готов. Такое со мной случилось впервые в жизни. Обычно наступление холодов, меня заставало как стрекозу в басне Ивана Андреевича Крылова. У меня никогда не было тёплой одежды. Мне никак было не скопить на неё денег. Я всегда мучительно тяжело переживал долгую, холодную, всегда серую, с грязным почти чёрным снегом, зиму. Однажды, зимой, наверно в январе, стояли сумасшедшие морозы, на замерзшем стекле трамвая я прочитал чей-то, наверно, вроде меня, такого же оборванца и неудачника, отчаянный вопль: - "Весна! Где ты!?".
В поездку, да ещё руководителем группы, я поехал, только потому, что опять работал в комсомоле. Мне совсем не хотелось "задрав штаны бежать за комсомолом" и поздно уже было, но это было лучше, чем ничего. Спустя десять лет я вернулся к тому, с чего когда-то начинал. И всё бы было ничего, но мне, когда я опять оказался среди комсомольцев, стало на десять лет больше. Я был в возрасте Христа в последний период его жизни на Земле человеком. Однако Мессия выполнил свой земной подвиг. А я даже не начинал. Богохульственно сравнивать свою жизнь с земной жизнью Бога, и всё же: "Бог всякому из нас даёт вместе с жизнью тот или иной талант и возлагает на нас священный долг не зарывать его в землю". Так считал русский писатель Иван Алексеевич Бунин и в этом он видел смысл назначения человека на земле.
Я ничего не зарывал в землю, талант к чему-нибудь долго искал у себя, но так ничего и не обнаружил. А может быть, проглядел? Как бы там не было, но, как и когда-то, сейчас я стоял там же, опять на старте, и у меня была, что поделаешь, поздновато, сколько было уже растрачено сил, последняя попытка улучшить результат и исправить в уже прочно незадавшейся жизни, хоть что-то, что ещё было возможно. Если не наверстать упущенное, то начать движение вперед и вверх, а "не катиться дальше вниз", под гору, где меня мог ждать только конец. Нет, только в гору, к вершине, своему маленькому Эвересту, который я должен был покорить. Иначе "Возвращение блудного сына" было бессмысленно.
С помощью комсомола это было сделать легче. Я знал это точно. Аппаратчиком в обкоме комсомола начинают работать в том возрасте, когда я когда-то из него ушёл. Мне был двадцать один год. Я мог ещё сидеть и сидеть. Какой жареный петух клюнул меня тогда в задницу? Мне надо было остаться, перетерпеть, и уйти, как все: на партийную, советскую, хозяйственную работу - сделать так мне ничто не мешало. Но какая-то моральной тягота висела надо мной, я не хотел быть подневольной птицей. А приходилось ею быть. Это претило мне. Я никак не мог понять, что нет и, не может быть, полной независимости от кого-то или от чего-нибудь. А мерзости жизни, вроде существующего в любом обществе огромного института холуёв - лишнее подтверждение того, что независимость и свобода понятия умозрительные и в чистом виде не существуют, а то, что подразумевается под ними есть весьма субъективные по форме и существу правовые определения осознанной необходимости поведения человека в обществе. Иерархия подчиненности объективно необходима. В человеческом обществе на ней держится мир - это аксиома. Если этого не будет, он развалится. Анархизм никогда и нигде не выливался во что-нибудь плодотворное.
Мне никак было не привыкнуть к своей работе в системе, которую попал, я психологически не мог вынести роль холуя, которая мне досталась, надо было вжиться в неё подавить брезгливость, пройти этот путь поставить для себя цель и добиться её, получить что хотел, хотя бы в качестве компенсации понесённых моральных издержек. Это был путь к синекуре, через него проходили многие, надо было только потерпеть. Все кто выдержали, тем более это было так несложно, спрятать на время своё "эго" подальше, добились своего, стали нормальными совками, и у них было всё, что могла дать им система: и свобода и независимость тоже.
Я же не выдержал, так как был молод и глуп и ушёл к Коле Гордееву, уверенный, что у него мне будет лучше, не будет унизительных обязанностей прежней работы, от которых меня тошнило, и я смогу реализовать себя, у меня будет интересная работа. Он был старше меня, работал в обкоме комсомола несколько лет, ему предложили хорошее место, должность заместителя директора по общим вопросам, в большом ведущем институте Госстандарта СССР. Гордеев стал там работать и собирать свою команду. Он предложил мне работать с ним вместе. В институте, не испытывающем недостатка в финансировании, он хотел создать хозяйственную структуру наподобие той, что существовала в Ленинградском отделении Академии наук СССР. Однако Управление делами Академии наук, существовало давно, было официальным учреждением, со всеми атрибутами юридического лица, и со своей хозяйственной структурой, утвержденной в Академии наук СССР. А здесь кроме частной инициативы молодого, как сейчас бы сказали, предприимчивого менеджера не было ничего. Правда, его поддерживал директор и все "киты" института, но это почти ничего не стоило. Во всей этой кухне я разобрался потом. Я пришёл на пустое место создавать что-то неведомое. Гордеев и сам до конца не знал, что собирался построить, представляя себе всё в общем виде. Но когда я начинал говорить с ним о его конкретных "революционных" преобразованиях в хозяйственной жизни института, оказывалось, что все они сводились к организации комфортной жизни небольшого круга лиц, представляющих элиту института. Вся перестройка хозяйственной жизни института базировалась на сочинениях Гордеева, которые утверждал директор. Официального статуса новая структура так никогда и не имела. Это было новообразование, которое могло рассыпаться в любой момент. Структура института, штатное расписание всё утверждалось в Москве, в Госстандарте. Насколько я знаю планово-финансовый отдел института такой ерундой, как перестройка Гордеева, всерьёз никогда не занимался. Там никому и в голову никогда не приходило переделывать утвержденное имеющееся штатное расписание, структуру существующих подразделений института, тем более вводить в неё какой-то новый отдел с непонятными функциями и всё это утверждать в министерстве. Никто не был уверен, что блажь директора завтра не пройдёт, перестройка в институте закончится, и все станут работать по старинке. Что и случилось, после смерти директора, известного ученого, академика, его знали в стране, с ним считались руководители города, ему, поэтому, было позволено многое, на любые его фантазии смотрели сквозь пальцы. Он умер и новации, которые затеял Гордеев, стали невозможны, новые руководители института таким авторитетом, как бывший директор, не обладали, и всё стало как прежде; к счастью я тогда в институте уже не работал, покинул институт.
Оказалось, что мой переход из обкома ВЛКСМ к Гордееву в институт это такая дурость. Это было так неумно и главное так очевидно, хотя бы потому, что Гриша Беляйкин, из отдела информации института, умный всезнающий еврей, кланявшийся мне до долу, когда я приезжал к Гордееву, как представитель обкома комсомола, узнав, что я стал сотрудником института и стал работать у Гордеева почти перестал замечать меня. Гриша был не только умный еврей, но и хорошо воспитанный человек. Но и он не выдержал, сказав мне: - "Ну, я еврей, у меня как ты понимаешь всё перекрыто. Мой потолок отдел, в котором я работаю. А ты зачем припёрся сюда? Поверил сказкам Гордеева? Я не думал, что ты такой дурак".
"Умный-еврей". Как кафе-мороженое, словосочетание, превратившееся в устойчивый оборот речи. Для характеристики русского устойчивое словосочетание: "русский-дурак". Гриша знал то, что мне предстояло ещё узнать. Это было трагично и почти непоправимо. Я сломал себе жизнь, купился на посулы Коли Гордеева. Он предложил мне приличную зарплату, что по тем временам было немало, и чтобы отвязаться от постылой работы, не наученный жизнью просчитывать будущее, не имеющий конкретных карьерных устремлений, выбрал самое неудачное из того, что могла предложить мне жизнь. Теперь я должен был обслуживать институтскую элиту, заниматься тем от чего бежал из обкома ВЛКСМ. Моральная тягота снова обрушилась на меня, но если в обкоме ВЛКСМ я мог твёрдо рассчитывать на неплохую перспективу в карьерном плане, то здесь не было ничего, абсолютно ничего, на что или на кого я мог опереться, чтобы продвигаться по карьерной лестнице дальше, не было точки приложения сил, не было дела, которое, если его раскрутить дало бы мне возможность в перспективе почувствовать себя состоявшимся человеком. Вечная возня с командированными: билеты, гостиницы - это постоянная головная боль, потому что на официальной основе такой сектор организовать в институте было невозможно. Всё организовывалось на личных связях, "дружбой" с нужными людьми, которая укреплялась специфическими способами. Такая дружба могла лопнуть в любой момент после финансовой ревизии института вышестоящей организацией или после вмешательства ОБХСС. В городе только обком партии, горисполком, управление делами Академии наук и ещё несколько организаций имели официальную бронь в управлении гостиниц и на билеты в железнодорожных и авиакассах. В дирекции института, безусловно, понимали, что деятельность подобной структуры не может быть законной, но предпочитали получать незаконно добытое и не интересоваться легальностью этого вопроса. Было невыносимо прислуживать какому-то институтскому начальству, которое принимало услужение как нечто заслуженное, и естественное, сложно и противно постоянно укреплять дружбу с нужными организациями, приручить людей и как ручных животных постоянно подкармливать их, чтобы не отказались от сотрудничества. Это был постоянный процесс, так могло продолжаться долго, годами и что-либо изменить здесь нельзя было в принципе. Я знал людей, занимающихся тем же чем и я в институте, работающих на Ленфильме, в других крупных организациях города. Они давно организовали нечто похожее на полулегальную систему обеспечения своих подопечных железнодорожными и авиабилетами, бронью в гостиницах города. Они официально оформляли заказ, брали за него деньги. По существу, это был криминальный бизнес. Из этих денег они содержали своих людей в железнодорожных и авиакассах, в управлении гостиниц и жили припеваючи. Они были всем довольны и работали так уже много лет. И никто не трогал их. Я не знал, как можно подобное организовать в институте. Работать же так, как делал это я, мне было невыносимо противно. Из института мне надо было бежать. Но бежать было некуда. Эта коллизия мучила меня своей неразрешимостью достаточно долго. Не обладая жизненным опытом, обманувшись в своих ожиданиях, я вынужден был терпеть моральное насилие обстоятельств собственного выбора, на которое сам себя обрёк, назад пути не было. И я продолжал работать.
Я ненавидел себя, свою мягкотелость, слабость, малодушие, но уйти из института, от Гордеева мне удалось не сразу. Самая главная причина, почему я "поступился принципами" и продолжал работать с ним, заключалась в том, что я боялся уйти в никуда, остаться без работы, без денег. Уйти было, действительно, некуда. Мне было 22 года, а я по-прежнему был никем. Ничего не умел. И мог стать разве что только почтальоном. И потом я привык к тем деньгам, которые получал, и тому, что на них можно было купить. Тогда бутылка водки стоила 2 рубля 87 копеек, коньяк - 4 рубля 12 копеек, шампанское - 4 рубля 07 копеек. В продовольственных магазинах ещё не сложно было купить хорошие продукты, к такой жизни привыкаешь быстро, и расстаться с ней бывает довольно трудно.
Я ушёл от Гордеева, фигурально выражаясь, на панель, ушел, устав от мерзостей подлой жизни, в которую вляпался по собственной глупости. Однако что делать, как жить дальше, я не знал. И действительно пошёл работать на почту. С испорченной трудовой биографией, без чьей-то поддержки, найти что-нибудь приличное было невозможно. Самостоятельные поиски работы привели лишь к тому, что я превратился в "летуна", (был такой термин среди работников отдела кадров). Так они говорили о лодырях, пьяницах, мешающих строить развитый социализм. Как правило, это были опустившиеся люди, которые нигде не задерживались и меняли работу, как перчатки. Формулировка: "Летун" - вроде волчьего билета захлопывала перед тобой двери всех более или менее приличных предприятий и организаций, где я хотел бы работать. Я стал им ещё и потому, что вовремя не озаботился о своём ангеле-хранителе. Надо мной не простиралась длань вождя мирового пролетариата, которая бы защищала меня от напастей беспартийной жизни. Уходя в "самостоятельное плавание", я просто обязан был иметь в кармане, как носовой платок, как расчёску, партийный билет. Я не сделал даже этого. В обкоме комсомола это сделать было легко. Потом, в другом месте, это сделать было или невозможно или весьма проблематично. Надо было заслужить такое право, отстоять очередь в партийной организации по месту работы.
Небезызвестный Анатолий Собчак, заведующий кафедрой университета, профессор, не смотря на свои заслуги, пробирался в члены партии несколько лет. Вот как партия берегла чистоту своих рядов. Кстати в отношении Собчака это оказалось совсем не лишним. Он предал партию, в которую так стремился попасть, сразу же, как только изменилась политическая конъюнктура. Когда из правящей партия превратилась в поносимую всеми и ответственную за все беды страны организацию. Меры расправы с коммунистами предлагались самые жёсткие вплоть до расстрела руководителей КПСС. Он струхнул и сбежал одним из первых. Потому что, видимо, по своей породе принадлежал к племени мерзавцев предателей, вроде Иуды. И он стал им, верно угадав выгоды от предательства.
Из дерьма, куда я свалился, по молодости, собственной неопытности, и просто элементарной глупости, без партийного билета в кармане и в силу психологических особенностей своего характера самому, я думаю, мне было бы не выбраться. К счастью тогда у меня были настоящие друзья и они не оставили меня в беде. С их помощью я снова оказался в обкоме комсомола, хотя бы, для того чтобы как-то реабилитировать себя, за все свои просчёты и попытаться в отличие от других молодых ребят, у которых был ещё запас времени, в ускоренном темпе, там, где это было возможно, пользуясь режимом наибольшего благоприятствования, через комсомол, достичь того, чего обычно ждут годами.
Меня вновь окружали молодые ребята, которые, сталкиваясь со мной по работе, наверно думали, что забыл здесь этот старый трухлявый пень? Не мог же я каждому объяснять, что просто у меня, не было другого выбора. Странно по тем временам, но я был безработный, нищий, с сомнительным в плане карьеры будущим.. У меня не было семьи, детей, квартиры. Я был никто. Когда меня выгнали художники, не захотели, чтобы у них начальником отдела снабжения у них был пьяница, меня пожалел Володя Череватенко. Я знал его давно. Когда уходил из обкома комсомола, рекомендовал его на своё место. Теперь он был управляющий делами обкома ВЛКСМ. Он взял меня к Косте Иванову - директору строительства Дворца молодёжи, помогать ему, достраивать Дворец молодёжи, его последнюю очередь. В дирекции строительства Дворца молодёжи работали, в основном, люди вышедшие из комсомольского возраста, как Костя, и это меня вполне устраивало. С ним мы были одного возраста, знали друг друга с детства, ходили в одну школу, вместе учились музыке. Хотели стать музыкантами. Он играл на кларнете, благородном духовом инструменте, а я на теноре, ближе к выпускному классу, я стал играть на тромбоне. Музыкантами мы не стали. После школы я и Костя опять далеко не разбегались, не теряли друг друга из виду. Так что с Костей мы дружим всю жизнь.
Дворец по существу был построен, остались мелкие недоделки, исправлять которые Костя оставил мне, а сам перешёл проректором по строительству в ГИДУВ, строить новую большую современную клинику на проспекте Просвещения, там, где теперь я живу.
Клинику так и не построили, поставили бетонный остов, возвели кирпичные стены, и Советская власть приказала долго жить, а у этих людоедов пришедших к власти были уже другие заботы. Коробка здания клиники гниёт уже лет пятнадцать, наверно скоро снесут бульдозерами и построят казино или бордель. Всё-таки теперь у нас социально ориентированное государство. Вот новые хозяева жизни и ориентируются, прежде всего, на человека с толстым кошельком - это центральный стержень политики поганой власти. Ей нужны такие центры досуга, которые будут приносить солидную прибыль в бюджет, чтобы было что разворовывать. А врачи? Что ж врачи. Спасение утопающих дело рук самих утопающих. Вместо переподготовки врачи теперь будут заниматься самообразованием. Библиотеки как будто пока бесплатные.
К весне 1980 года из дирекции строительства я остался один. Дворец был построен полностью, государственная комиссия приняла его последнюю очередь в эксплуатацию, и делать мне здесь тоже было больше нечего. Череватенко понимал моё положение, старался мне помочь, сам занимался поисками для меня работы.
Я заболел, и меня положили в филиал ?2 спецбольницы им. Свердлова. В ней, как правило, лечили всякого рода дворню, лакеев из Смольного, их семьи, мелкую партсовноменклатуру, ну и старых большевиков пенсионеров. В палате со мной лежал старый, заслуженный, но уже в маразме, большевик. Он не помнил, мочился ли он сегодня, но хорошо помнил революцию. Отряд свой "бойцов из будёновских войск", лихие кавалерийские атаки, порубанных белых. "Это были бандиты, одна мразь. Убегая из России, эти мародёры, тащили за собой всё, что только могли унести с собой. Какая там честь, достоинство благородство. Их напялили на них посмертно. Это были звери. Они грабили, убивали, насиловали. Какая там белая гвардия. Белое движение, движение освободителей России от красной чумы. Всё это чушь. "Бег", по Булгакову, - говорил старый кавалерист, - хороший фильм. Есть только большие неточности из-за позиции автора, симпатии которого явно на стороне врагов, оправдывающего их зверства, заставляющего своих героев терзаться от насилия чинимого ими. Да. Это они вешали красных на дорожных столбах и фонарях. Только того, кто это делал, не мучила совесть. "Мальчики кровавые в глазах"! Враньё! Ерунда. Не надо песен!" - закипал он, вспоминая молодость и свою правду о том времени.
Я припомнил слова этого старого кавалериста-рубаки теперь, спустя много лет, когда в угоду пришедшим к власти "победителям" заново реставрируют историю. И кто? По заказу убдюдочной власти, те, чьих предков когда-то вешали на фонарных столбах белые.
Гутаперчивых холуёв всегда достаточно и как не прискорбно даже в искусстве. И вот мы слышим: "Господа офицеры" - поёт Газманов о тех "спасителях" России и о новых спасителях, которые в 1993 году опозорили Россию, расстреляли парламент танками, потом позорили её в Чечне. Это они готовы терпеть позор страны и дальше, множество мелких, подлых людишек, примазавшихся к перевороту, присвоивших себе воинские звания, которых они не заслужили. В том бардаке, который они устроили, придя к власти, это было несложно. Не имеющие понятия о том, что такое армия, офицерская честь, "герои" Чечни, вроде афганца Грачёва, политрука пожарной части Степашина, сразу стали командармами. Их старания не пропали даром, боеспособной армии в России не стало, доведённый до нищеты кадровый офицерский корпус разбежался, ища у нуворишей, на стороне, лучшую долю. И вот теперь все они встают и подпевают холую, наёмнику. Поражает массовый психоз. Он охватывает и порядочных людей присутствующих на шабаше кремлёвского запевалы, когда в гипнотическом опьянении от его натуженного волчьего воя они впадают в транс, и тоже начинают подвывать шаманящему певцу. Бедные, потерявшие разум люди.
Каждый вечер, когда все засыпали, кавалерист надевал кальсоны, больничную куртку, всовывал ноги в тапки и строевым шагом на подгибающихся ногах выходил в коридор. Медсестра уже кимарила у себя в каптёрке он проходил мимо неё на выход, спускался по лестнице выходил во двор и шёл к проходной. Обычно дальше ему путь был закрыт. Бдительный вахтёр вызывал медсестру и она возвращала его в палату. Она спрашивала его: - Дед, куда ты собрался?
- Куда? Куда? - недовольным голосом отвечал он ей: - У меня задание от самого товарища Буденного. Разгромить белых. Много их, сволочей, опять развелось. Хочу порубать их всех к чёртовой матери!
Этих лихих кавалеристов, настоящих воинов и офицеров не осталось совсем. Где они? Марк Бернес пел когда-то про их исчезновение: "Не в землю нашу полегли солдаты, а в белых превратились в журавлей". Жаль, рановато. Их ненависть к классовому врагу, умение воевать, и побеждать, эти бесценные, боюсь потерянные навсегда, качества командиров Красной армии пригодились бы сегодня.
Я вышел из больницы. Была весна, пригревало солнышко и, несмотря на то, что мне пока ничего не светило, на душе было радостно, хорошо, как всегда в солнечный день весной. Я поехал в Смольный, хотел зайти к Череватенко, его на месте не было, зашёл в соседнюю комнату, где сидели его сотрудники, молодые ребята. Я поздоровался с ними. Овчинников, которого я уже знал, приветствовал меня: - А, начальник, уже выздоровел? Так я узнал, что Володя Череватенко взял меня к себе, в управление делами, уговорил, (это был один из его многочисленных талантов) Колякина, первого секретаря обкома комсомола, согласиться с моей кандидатурой. Сказал, что без меня ему никак не обойтись, ещё не все вопросы по Дворцу молодёжи улажены, впереди ревизия ЦК ВЛКСМ, будут проверять и строительство Дворца молодёжи, правильность расходования средств на его строительство, в общем, я нужен, и решением секретариата Череватенко утвердил меня в должности заведующего сектором управления делами обкома ВЛКСМ. Я перешёл дорогу Овчинникову, он стал моим подчинённым. Это не слишком обрадовало его. Он думал, что это уже его место, но расстраиваться по этому поводу не стал. Сорок рублей разницы в окладах заведующего сектором и его погоды не делали. Иерархии подчиненности в обкоме комсомола он не придерживался. Вёл себя независимо, если ему что-нибудь не нравилось, не смотря на должность того, кто пришёл к нему с какой-нибудь просьбой, мог отшить любого. Сережа прятал своё едва прикрытое хамство, свою "независимость", и становился паинькой только если к нему обращались секретари обкома комсомола, с которыми нельзя было не считаться. И потом, скажем, Валя Маскаленко, новый секретарь обкома комсомола, председатель детской областной и городской пионерской организации, молодая, симпатичная, обаятельная, умная женщина, настоящий вожак Ленинградской пионерии; он выполнял её просьбы с особым удовольствием и не просто как подчиненный, но и как хорошо воспитанный галантный мужчина, он был большой любитель молодых симпатичных женщин. Появление Маскаленко отметил и Григорий Васильевич Романов. По сравнению со своими предшественницами, засушенными старыми девами, в ней чувствовалась истая женщина. Она любила хорошо одеваться, косметику, ей нравилось внимание мужчин. От их лести расцветала, её щёки румянились, как у барышни на выданье. Череватенко, у него было чрезвычайно развито чутьё на конъюнктуру, что-то почувствовал и сразу стал виться вокруг неё. Ну и конечно, как и всем остальным, наверно, она не могла не нравиться и ему тоже.
- Хочешь? - достав из стола бутылку водки, предложил мне Овчинников.
- А, что уже пора? - спросил я его?
- Это у кого какой режим дня, - видимо, оправдывая своё предложение выпить, пояснил он мне ситуацию: - По соседству пьют с утра.
Рядом был кабинет заместителя Череватенко. Каданцев только что перешёл на работу в обком партии, в управление делами, стал заведующим сектором обслуживания зарубежных делегаций. Его кабинет был пока свободен. Мы с Овчинниковым и ещё двумя моими новыми подчиненными переместились туда. В кабинете на широком, низком, по колено, подоконнике сидели двое. Между ними стояла литровая бутылка водки. Входящим в кабинет её не было видно. Окно загораживала приставка стола для заседаний. Разговор между сидящими был уже на уровне: "Ты меня уважаешь"? Один из сидящих на подоконнике, Слава Жуков, увидев в руках Овчинникова бутылку водки, спросил его: - "Зачем? У нас ещё есть. Присоединяйтесь". Стаканы, как всегда, в Смольном были из тонкого стекла. Стоял графин с водой и полоскательница. В общем, кабинет для работы был готов, укомплектован всем необходимым.
- Чем закусываете? - поинтересовался Овчинников.
- Рукавом. Был плавленый сырок, но уже съели. Скоро на обед пойдём, - ответил ему Жуков.
- В таком виде?
- А что тебе не нравится? Гульфик застёгнут. Галстуки подтянем. И мы в форме. Сегодня понедельник и обед пропустить никак нельзя. На первое суп с псковскими снетками. Такая роскошь. Вы с нами пойдёте?
- Нет, - сказал Овчинников: - У нас новый начальник. Не разрешает, - засмеялся он: - Если только попозже. Сейчас вот с ним на брудершафт выпьем, на счёт привальной договоримся, уточним дату, когда проставит, и тоже пойдём.
Слава посмотрел на меня.
- Так я его где-то видел. Ты где работал? - спросил он меня.
- В Дворце молодёжи.
- Ну, вот, видишь, теперь сразу вспомнил. Мы Новый год справляли там вместе.
Я не помнил его. Поскольку вырубился ещё до Нового года. Но на всякий случай поддакнул ему.
- Да, да. Было такое дело.
- Ну, ты тогда и нажрался, - обрадовал меня хорошей памятью Слава: - Лез на сцену и хотел играть с Голощёкиным. Мои ребята еле тебя оттащили от музыкантов. Потом всё танцевал с какой-то девицей. Ничего. Твоя подруга?
- Да. Вместе работали.
Мы успели выпить только по рюмке, как в кабинет заглянул Череватенко: - Ты что, с ума сошёл? - грозно глядя на меня, спросил он. Я думал он сейчас будет ругаться, решив, что пьянку организовал я. "Вот подставил, - подумал я про Овчинникова, - наверно специально".
-Ты же только из больницы и уже хлещешь водку с этими алкашами. Они с утра пьют. У них горе. Володька Спирин проиграл чемпионат по самбо - объяснил мне Череватенко причину ранней попойки в кабинете его заместителя.
Спирин сидел на окне и был вторым участником пьянки.
- Ты чего мешаешь горевать людям? Иди работать - Череватенко стал выгонять Овчинникова из кабинета.
- Мы просто присоединились, у нас радость большая, новый начальник, тоже надо отметить, - ухмыльнулся Овчинников.
- Вот видишь, обращаясь ко мне, сказал Череватенко: - У него всегда повод выпить найдётся. Теперь ты его будешь погонять. Спесь и наглость сбивать. Не всё мне. Надоело. Где билет Колякину? Он сегодня уезжает в Москву, - стал распекать он своего подчиненного.
- Ты мне про билет ничего не говорил.
- Почему? Вот говорю. И чтобы, как всегда, было одноместное купе, без девятнадцатого места не появляйся. Понял?
Череватенко посмотрел на меня: - Пойдём со мной, я тебе объясню, как с ними надо работать.
Мы вышли в коридор и пошли к нему в кабинет.
- Ты кончай эти упражнения. Будешь с ними водку пить, они тебе на голову сядут и поедут. Будешь за них всё делать сам. Тем более Овчинников знает, что ты работал в управлении делами. Я хотел тебя сегодня к Колякину сводить, чтобы он тебя хотя бы узнавал при встрече.
- Я думал, что сегодня ещё не работаю. И вообще узнал, что ты взял меня к себе только сейчас.
- Теперь знаешь. Завтра выходи на работу. Я проведу тебя по кабинетам, познакомлю со всеми, потом зайдём к Колякину. Ты мне в своё время помог. Мне жаль, что у тебя всё так сложилось. Так рвался сбежать из комсомола. У тебя было столько надежд связанных с новой работой. Была такая отвальная. Я помню, провожали, как будто ты не меньше чем премьер-министром уходил работать. Солидный институт. Гордеев же брал тебя на какую-то самостоятельную, денежную работу. Но каков Гордеев? Так, подставить. Сделать тебя своим холуём. Так обмануть! И не уйти от него. Не образования, не профессии, кому ты нужен? В общем, попал в расставленный им капкан. Приманкой была большая зарплата, которую он обещал.
- Гордеев здесь не причём. Надо было самому думать, хотя бы о перспективе карьерного роста, если буду работать у него, а не о сиюминутной выгоде, которая измерялась в рублях. Вот и вляпался в дерьмо. И потом я не мог не уйти, надо было освободить тебе место, - я засмеялся.
-Ты не член КПСС?
- Нет.
- Ну, вот видишь. Совсем плохо. Будем думать, как тебе помочь. У тебя же ничего нет. Ты все эти годы прожил впустую. Самое главное для тебя сейчас жильё. Только это может оправдывать твоё возвращение. Буду стараться, надо тебя выручать. Яйца седые, а у тебя ни кола, ни двора, - в свою очередь рассмеялся Череватенко.
Володя захлопнул французский замок на двери. Достал из холодильника початую бутылку армянского коньяка, лимон.
- Давай, выпьем за тебя, за твоё возвращение, за твои успехи.
Мы выпили, и он заторопился: - Ладно, я побежал к Кaлякину. Ты сейчас домой? - спросил он меня.
- А куда же?
- Правильно. Не пей больше с этими оболтусами. А завтра, как штык, в 9.30 жду тебя на рабочем месте.
За десять лет моего отсутствия в управлении делами сменилось несколько управляющих делами, главный бухгалтер и тот сменился. А что касается остальных работников управления делами, то за это время управление делами выдержало не одну ротацию кадров. Молодые, но уже с хваткой хозяйственника инициативные ребята, поработав немного в управлении делами, приобретя стартовое ускорение, которое давала работа в аппарате обкома комсомола, приглядев себе, приличное место в какой-нибудь солидной организации города, как правило, с рекомендацией профильного отдела обкома партии уходили туда трудиться.
В отличие от меня, "лоха" они не уходили из комсомола, не лизнув от номенклатурного пирога, сливками с которого разрешалось, (всё-таки надёжный резерв партии), запачкать нос и аппарату обкома комсомола. Чтобы уйти и не получить новое жилье или не улучшить старое таких дураков (кроме меня) в комсомоле не было.
В функциональном плане в работе управления делами за десять лет изменений почти не произошло. Финансово-хозяйственная деятельность: составление и выполнение бюджета Ленинградской организации ВЛКСМ, ревизионная работа в организациях ВЛКСМ, мелкая хозяйственная работа, (Дворец молодёжи не в счёт, его начинали строить ещё при моём первом появлении в комсомоле, формально строительство подчинялось управлению делами, но там была своя дирекция строительства), материально-техническое обеспечение праздников и всех мероприятий, которые проводил в городе и области комсомол, и, наконец, холуйские обязанности, по обеспечению более или менее комфортного существования секретарей обкома и горкома ВЛКСМ. Здесь многое Череватенко делал сам, не передоверяя эту работу никому из своих подчиненных, особенно если это были приватные просьбы первого секретаря обкома ВЛКСМ.
Я привычно включился в работу. Всё было знакомо, кроме людей, сотрудников, молодых ребят, с которыми я должен был теперь работать в одной упряжке. Усилий, чтобы между нами установился контакт, не потребовалось. Мы быстро спелись и спились и стали одной командой. Череватенко регулярно устраивал нам разносы, но это было так, для профилактики, он считал, что они необходимы в воспитательных целях, и серьёзных последствий, как правило, не имели. Володя был человеком оригинальным. Имел ярко выраженную индивидуальность. Его стиль поведения позволил ему нажить и врагов и друзей. И тех и других у него было много. К своим подчиненным относился, как барин, тем не менее, по пустякам не обижал. Человек не жадный, он после успешно проведенного большого городского мероприятия, ревизии ЦК ВЛКСМ, после приёмов иностранных делегаций, отдавал своим подчиненным всё, что оставалось не съеденным, недопитым. А оставалось, как правило, много: алкоголь, сигареты, конфеты, шоколад. По тем временам сплошной дефицит. В общем, под ключ от нас, его не прятал. Скоро я втянулся в такую жизнь, и мне иногда казалось, что и не было десятилетнего перерыва в моей работе. Я чувствовал себя так, как будто никуда не уходил. Подобная амнезия благотворно действовала на меня. Если бы можно было, я бы выбросил отрезок впустую прожитой жизни, забыл его навсегда. Там так мало было хорошего.
Я проработал в обкоме комсомола почти уже год, съездил в Германию, вернулся, продолжал работать, как, вдруг, прошлое, как гром среди ясного неба, само напомнило о себе. Мне позвонил Валера Максимов, с которым теперь я почти не встречался. Вот только перед поездкой в ГДР взял у него взаймы денег. Я подумал что-нибудь насчёт долга. Но Валера по телефону со мной разговаривать не стал, а попросил приехать в Художественный фонд завтра часам к двум дня.
Я приехал в назначенное время к нему в отдел, огромную комнату, всю заставленную стеллажами с работами художников, принятыми к реализации художественным советом Ленинградского союза художников. Это была головная боль Валеры, его хлеб, его работа. Художники, свалив груз ответственности за реализацию своих "шедевров" на Максимова теперь только иногда забегали в Худфонд, в бухгалтерию, посмотреть список проданных работ, за которые уже можно было получить деньги в кассе.
Валера был талантливым человеком. Одна из граней его таланта на сегодняшнем языке делового человека звучно называется менеджер по продажам. Только благодаря своему самобытному "менеджменту" он превратил, охраняемое горбатенькой кладовщицей, говно, которым забрасывали его художники, из собрания неликвидов, не в покрытый пылью забвения склеп работ мастеров изобразительного искусства, а в оживленное место, где всё время крутились люди, текла непонятная подводная жизнь, гремел зычный голос Валеры и за столом с барматухой, за беседами с посетителями, незаметно делались дела. Пустели стеллажи, куда-то исчезали бесчисленные "бесценные шедевры", и художники шли получать свои деньги в кассу Худфонда. Валера, слюнявя пальцы в углу у своего сейфа, тоже крыжил какие-то "бабки".
И сейчас за столом у него сидел незнакомый мне гость, и Валера, пил с ним барматуху. Им помогала горбатенькая Ира. Она очень любила это занятие. Правда, пила, как птичка. Валера не делал трагедии из того, что его подчиненная пьёт на рабочем месте с начальником, и даже был не против этого. В общем, всё было как всегда.
- Познакомься, - когда я поздоровался со всеми, представил меня гостю Максимов.
- Майор Петров, следователь ОБХСС, из Ростова на Дону, - представился гость. "Мало ли с кем пьёт Максимов, - подумал я: - Наверно Ростовское управление внутренних дел заказало портрет Ленина, и майор приехал взять заказ".
"Каждое изображение Ленина, выполненное на холсте красками, уникально, раритет, авторская работа, произведение искусства высочайшей пробы и мастерства", - обычно просвещал Максимов неискушенных в искусстве людей, приехавших получить заказанный ими портрет дорогого Ильича в кепке или без неё, в зависимости от того, каким они хотели видеть вождя. И сбывал им очередную халтуру. Размер картины и имя художника определяли её цену. Доверяли рисовать Ленина только членам Союза художников СССР. Столько именитых и не очень, художников-дармоедов, кормилось этим и набило руку на изображении лика вождя пролетариата. Они могли нарисовать его с закрытыми глазами, ночью, в полной темноте, в комнате без окон. Говорят у скульптора Томского, когда ему доверили ваять памятник Кирову, сначала ничего не получалось. Не мог перестроиться, рука рисующая голову Кирова, упрямо придавала ему сходство с Лениным. Еле вытравил вредную привычку, едва не пришлось учиться заново, как Репину, рисовать левой рукой.
Так что, вождь и после смерти заботился о процветании одного из "важнейших для нас искусств", неважно, что эти слова Ленин сказал о кино. Массовость производства кинопродукции о Ленине могла сравниться с Ленинианой в изобразительном искусстве.
Рисовал Ленина в Ленинграде целый комбинат, КЖОИ, (Комбинат живописно-оформительского искусства). Эту льготу ("монопольку" или как теперь принято говорить - "эксклюзивное право") для художников КЖОИ в Союзе художников СССР и в Министерстве культуры СССР отстоял чуть ли не сам Романов, первый секретарь Обкома КПСС. Продукция мастерской Ласточкина производила на него большое впечатление. Мастерская формально входила в состав КЖОИ. Лики вождей, которые она периодически малевала, для площадей и улиц Ленинграда и других городов страны Романову очень нравились. "Выглядят лучше, чем в жизни", - говорил, он кому-то, смеясь.
Оказалось, что майор Петров приехал в Ленинград в Художественный фонд совсем по-другому делу. Он оторвался от застолья, когда я появился у Максимова и сказал ему: - "Сделаем перерыв мне надо переговорить с Крутковым". Меня неприятно поразило то, что он назвал меня по фамилии и вообще знает её. Я сел за стол, собираясь выпить, думал Максимов нальёт мне барматушки, но он показал бутылкой вина на гостя. "Послушай его", и плеснул винца только себе.
- Я хотел переговорить с вами - обратился ко мне майор.
Максимов опрокинул стаканчик барматухи, махнул рукой своей кладовщице, заторопился из комнаты вон.
- Мы уходим, вы можете говорить, мешать вам не будем, - сказал он, обращаясь к майору.
Тот не поддержал его инициативы и попросил остаться.
- Вы можете понадобиться мне. Дело у вас с Крутковым общее, а Ира пока мы говорим, пусть куда-нибудь сходит.
Я струхнул. Подумал: "Какое ещё дело?" Максимов вернулся за стол и сел напротив меня.
- Валерия Дмитриевича я уже допросил, - сказал майор и что хотел, выяснил. Очень многое зависит от ваших показаний, - нагнул он голову в мою сторону:
- Я приехал по делу Снегирёва, директора дома культуры станицы Вешки, о спекуляции художественными материалами, которые он приобрёл в Ленинграде, в Художественном фонде, по письму, за наличный расчёт. Это было год назад. Снегирёв дал признательные показания, признал свою вину и рассказал где и как он приобрёл дефицитные художественные материалы. Снегирёв показал, что с помощью Максимова познакомился с начальником отдела снабжения Художественного фонда, который за взятку помог ему с визой на письме, разрешающей отпуск дефицитных художественных материалов со склада. Снегирёв получил их и распорядился ими по-своему усмотрению. Поэтому я здесь и должен буду официально допросить вас, поскольку в деле, пока, подчеркнул майор, вы и Максимов проходите главными свидетелями.
- Почему я? - возмутился Максимов.
Майор поднял руку и остановил его. Тот был готов с пеной у рта, возбужденный выпитой барматухой, отстаивать свою непричастность к делу, которое шьёт ему следователь. - Я вам уже всё объяснил. Пока всё строится на признательных показаниях обвиняемого. Чтобы выяснить вашу роль в этом деле я должен во всём разобраться. Поэтому помолчите, пожалуйста. Я должен допросить Круткова и если у меня при допросе возникнут к вам вопросы, вы поможете мне, и будете говорить.
Майор достал бланк допроса, записал мои данные и стал меня допрашивать по делу, о котором я ничего не знал. Его интересовал визит в Художественный фонд Снегирёва, о котором я почти ничего не помнил.
- Печально, - подытожил он результаты допроса: - Год назад начальником отдела снабжения были вы, правда, Снегирёв называет не вас, а другого человека с очень похожей фамилией. Может быть, запамятовал? А? Потому что показывает, что взятку получил от него начальник отдела снабжения.
- Снегирёв может с таким же успехом сказать, что дал взятку Папе Римскому.
- Возможно. Вот только художественные материалы обвиняемый получал не в Ватикане, а у вас.
- Ну и что? Докажите, что взятку получил именно я.
- Н да. Если бы это было так просто, я бы не приехал к вам. Видимо, без очной ставки со Снегирёвым не обойтись. Я этот вопрос утрясу в прокуратуре в Вёшках и о том, какое принято решение сообщу вам.
- Странно как-то получается, товарищ майор, "без меня, меня женили", я смотрю, получается что-то вроде этого. Снегирёв дал взятку другому человеку, вы предъявляете обвинение в получении взятки мне, - возмутился я логике майора.
- Пока не обвиняю, спрашиваю. Начальником отдела тогда были вы и вам отвечать. Признаться в получении взятки или дать вразумительное объяснение того, что тогда произошло. Вы должны доказать мне свою невиновность.
Мне хотелось, как и Максимову бить себя кулаком в грудь и кричать, что я не виновен, но вместо этого я только расстроено заметил: - Чушь какая-то.
- Напрасно вы так думаете. В деле много белых пятен. И без вашей помощи эту шараду нам не решить. Вот, оказывается, Максимов продал Снегирёву для дома культуры в Вёшках по вдвое завышенной цене, за наличный расчёт, картины. Опять же, этот факт фигурирует в деле со слов Снегирёва. За полученные под отчёт деньги отчитаться он не может. Картины есть, а документов на них нет. Говорит, потерял. Максимов обещал прислать копии накладных и приходный ордер и не сделал этого. Вы ничего не можете сказать по этому факту?
- Не по адресу, майор обращаетесь. Ищите накладные в бухгалтерии. Чего проще.
- Не беспокойтесь, обязательно найду. Просто время дорого. Завтра уже улетаю. Помогли бы следствию, - сделал он мне предложение и при этом гнусно усмехнулся, - вам это зачтётся. И засмеялся: - Расстроились? Се ля вив. Извините, плохо шучу. У меня к Максимову ещё есть вопросы, а с вами пока всё. Вы свободны.
Я не мог оторвать задницу от стула и остался сидеть за столом. Мне не хотелось уходить и уносить с собой это поселившееся во мне чувство ожидания новых неприятностей. Какая-то растерянность оттого, что я не знал, что мне делать охватила меня. Майор откинулся на стул и увлеченно рассуждал: - Вообще дело симпатичное. Я собираюсь на пенсию, эффектный финал моей карьеры "следопыта" мне бы не помешал. Если бы в этом деле я смог поставить жирную точку, припереть вас фактами к стенке, - размечтался он, - но пока их нет, - загрустил он.
Увидев, что я побледнел, засмеялся.
- Опять шучу, - заметил майор, - шутки у меня такие вот дурацкие. Простите, - извинился он за свою прямоту, милиционера дознавателя. Однако, не смотря на бестактность своих слов, стал развивать свои садистские фантазии и дальше в том же духе.
- На лицо преступный сговор, взятка, спекуляция, целый букет статей Уголовного кодекса. Так как? Поможете? - улыбаясь, обратился он к нам с Максимовым.
Валера Максимов, не теряющий самообладания и способности шутить в любой ситуации, решил разыграть "следопыта":
- Конечно, товарищ майор, поможем. Обязательно поможем. Ира! - позвал Максимов свою помощницу.
Ира стояла под дверями своей кладовой и одновременно кабинета Максимова и в щёлочку приоткрытой двери внимательно слушала, о чем говорил следователь. Услышав, SOS своего повелителя и собутыльника, вошла в комнату.
- Открывай сейф - грозно нахмурив брови, велел ей Максимов, сейчас предъявим улики преступления майору. Горбатенькая, маленькая, раскрасневшаяся то ли от выпитого, то ли оттого, что услышала, Ира подняла голову, и непонимающе посмотрела, на великана начальника. Он нетерпеливо приказал ей:
- Доставай из сейфа всё, что там у тебя припрятано: - Ты что там хранишь?
Ира захромала к сейфу и открыла его. Максимов тоже подошёл к нему и широким артистическим жестом достал оттуда: бутылку Массандровского портвейна, по бутылке "Салхино" и "Кагора" и всё это показал майору.
- Вот, товарищ майор, полюбуётесь, вместо выручки от реализации билетов художественной лотереи и денег за проданные картины наших лучших художников, мои сотрудники используют сейф не по назначению для своих нужд и хранят там запрещенные к употреблению на рабочем месте горячительные алкоголизирующие напитки. Я редко проверяю содержимое сейфа. И вот результат моей халатности. Полностью признаю свою вину. Обнаружив в сейфе своей сотрудницы, материально-ответственного лица, не числящиеся за ней материальные ценности, тем более не имеющие отношения к хранимым в сейфе особенно ценным предметам художественного творчества, я как непосредственный начальник кладовщика, должен их конфисковать в присутствии свидетелей. Вы согласны со мной, товарищ майор?
Майор потупился и молчал, не зная, что сказать. Максимов своей выходкой поставил его в неловкое положение. Ему было жалко хроменькую, да ещё и горбатую Иру. Какую радость она могла себе ещё позволить? Он не хотел её обидеть. Максимов понял, что переиграл, майор его шутку не понял и сейчас откажется пить вино из сейфа, пожалеет Иру. Чтобы не вспугнуть его Максимов срочно ретировался со своим желанием произвести конфискацию содержимого сейфа и сменил гнев на милость:
- Ира, так и быть в виде исключения, сегодня я не буду этого делать. Видишь у нас гости. Ты сейчас отдашь нам это вино в долг.
Разрумянившаяся Ира уже попрощавшаяся со своими запасами сказала Максимову тоном, каким прощают провинившихся людей:
- Хорошо, но так и знай, только до завтра и чтобы вернул такое же вино, которое ты у меня сейчас забираешь. Иначе я заберу у тебя второй комплект ключей от сейфа, и ты не сможешь больше утолять своё похмельное недомогание, лакать мой кагор.
- Какая гадость - сморщился Максимов.
- Однако ты пьёшь, чтобы придти в рабочее состояние.
- Никогда.
- Ладно, тебя люди ждут. Возьми бутылки и иди за стол.
Ира закрыла сейф и села с нами. У неё была маленькая рюмочка, и когда она пила было такое ощущение, что она как птичка своим острым носиком клюёт из неё. Майор, прежде чем приложиться к стакану, в моём присутствии, так как пил с Максимовым до меня, забил себе алиби:
-Учти Максимов то, что я пью с тобой, ничего не значит, ты пока не под судом, - не удержался съязвить он, - против тебя конкретного, доказанного ничего нет. Так что, возможно, всё это выдумка Снегирёва, ты чем-то обидел его, что-то не поделили, и он тебя тянет в сообщники. Но я не из тех с кем вот так на брудершафт можно договориться. Может быть, мы ещё встретимся. У меня не дрогнет рука дать зеленый свет делу, если вы с приятелем окажетесь виновны.
- Ну, гражданин майор, вам бы не дознавателем в ОБХСС работать, а в ЧК, вылитый Феликс Дзержинский. Выпьем за славного представителя советской милиции. Гиб! Гиб! Ура! - приветствовал Максимов человека, от которого кроме неприятностей ждать было нечего. Это было единственное заявление майора. После этого он стал пить вино и делал это не хуже нас, легко и одухотворенно. Скоро он забыл о своей роли "мента" и в итоге оказался славным мужиком. Мы нажрались. Когда майор был трезвый мы забыли спросить его в какой гостинице он остановился. Теперь делать это было бесполезно, и Максимов отнёс его на себе в гостиницу Художественного фонда.
На следующий день майор появился у Максимова где-то около двенадцати часов дня. Ему было плохо, но похмелиться он отказался. Конечно, ему было не до следственных действий, а вечером он улетал. В бухгалтерию он не пошёл и вообще больше нашим делом не занимался. Максимов отвёз его в аэропорт, и он улетел.
Мы с Максимовым перевели дух. "Надолго ли?" - подумал я. Обещание майора вызвать нас на очную ставку со Снегирёвым по-прежнему не давала мне покоя. Я спросил Максимова, - Чем закончились проводы?
- "Сидите, и не потейте", - так коротко и внятно определил ситуацию майор, - успокоил меня Максимов: - беспокоится, как будто нам особенно нечего. Майор сказал, что поднимать вопрос об очной ставке в прокуратуре не будет. Посадить Снегирёва хватит и того, что на него есть. Хотя бы за спекуляцию дефицитом. Майор подтвердил, что уходит на пенсию, и у него нет особого желания это дело форсировать. Тем более поставить красивую жирную точку, как это вчера он нам обещал. Наш "следопыт" не думает, что подобный красивый эндшпиль получится и у того, кто займётся делом после него. Раздувать дело проверять соучастников настоящих или мнимых на кого показал Снегирёв, никто не будет. Времени нет. Дело Снегирева оформят и отправят в суд. На этом всё и закончится. У них других не раскрытых дел по горло. Нужны показатели раскрываемости. И это самое главное сегодня. Гоняться за ветром в поле никто не будет. "Живите и не тужите", - благословил меня на прощание майор, мы с ним облобызались и выпили на брудершафт по рюмке коньяка, - закончил свой отчёт о проводах не званного гостя Максимов.
Мне от рассказа Максимова легче не стало. Он меня не успокоил. И самое главное я не знал с кем поделиться своей тревогою по поводу той напасти, которая вдруг свалилась на меня. "Быть может, - думал я, - пока не поздно надо что-то предпринять, позвонить в Ростов на Дону и закрыть неожиданно возникший неприятный вопрос. Кто может это сделать? Я работал в обкоме комсомола и многие из тех с кем я общался, могли бы это сделать. У меня были знакомые в административном отделе обкома партии и в ГУВД, но обратиться по такому щекотливому делу я ни к кому из них не мог, не было уверенности, что захотят помочь, а мои неприятности могли стать известными Череватенко или кому-то из секретарей обкома комсомола. Я ходил и всё держал в себе, каждый день, ожидая, что неприятности продолжатся, и незаконченная история станет раскручиваться дальше.
Андрей Катанян, из моего отдела, заметил, что я хожу, какой-то смурной, задумчивый, занятый явно не радостными размышлениями, словно меня гложет какая-то болезнь, одолела меня и мучает, - не выдержал и спросил:
- У тебя что геморрой или подруга триппером наградила? Ходишь, словно в воду опущенный, - подколол он меня.
Мы сидели в баре Дома журналистов и приняли уже достаточно, чтобы тревога ушла и мне стало легче. Этого не произошло.
- Расскажи, может быть, я тебе смогу чем-нибудь помочь, легче станет, нежели одному сражаться, - предложил он свою помощь.
Я не выдержал своего одиночества, мучающих меня днём и ночью бесплодных, мучительных раздумий, как выйти из положения, в котором оказался, был пьян, и всё рассказал Андрею. Единственно, что он посоветовал это не говорить ничего Череватенко. Володя был перестраховщиком, как, впрочем, все чиновники совпартноменклатуры, и таких историй не любил. "Украли у него или он сам украл" - разбираться бы не стал, а выгнал меня. Вообще такая система перестраховки в партийных, советских и комсомольских органах тогда была правилом. "Нет дыма без огня" - пословица, наиболее точно отражающая руководящий принцип отношения к человеку оказавшемуся в деликатной ситуации. На всякий случай в сомнительных делах если бумерангом они могли бросить тень на руководителя, доказана вина подчиненного или нет от него освобождались априори.
Я продолжал работать и ждать худшего. Примерно через месяц после визита следователя из Ростова на Дону, вечером в дверях своей комнаты я нашёл повестку с вызовом на очную ставку в прокуратуру станицы Вёшки Ростовской области. Довольная соседка, сияющая, как медный таз, от удовольствия сделать подлость, громко, вслух, чтобы слышали и другие соседи, пересказала мне содержание повестки. Потом добавила: "Я расписалась за тебя в повестке". Я совсем упал духом. Скоро позвонил радостный Максимов, он тоже получил повестку.
- Представляешь? - обрадовал он меня, - мы полетим к Шолохову за казённый счёт.
-Ты читай, что написано в самом низу повестки мелким шрифтом, - поубавил я его радость. И прочитал ему: "Явка к месту проведения следственных мероприятий осуществляется за свой счёт. Компенсация стоимости проезда в общем вагоне поезда возможна только после суда.
- Надули! - заорал Максимов в трубку: - Я сейчас приеду, не падай духом, собирайся в дорогу, вылетаем 25 октября, не забудь тёплые вещи, в камере холодно, - выпалил всё это он возбуждённый, видимо уже дунувший, и морально готовый к дальнейшим перипетиям судьбы и загоготал счастливым смехом, словно неожиданно выиграл в лотерею.
- Допрыгался? - Не успокаивалась соседка: - Что ж вы там, в Ростовской области натворили? Кого ограбили. Я вот своего мужика посадила и тебя хотела отправить за ним. Так вишь, заступников нашёл, помогли, не дали в обиду. Нет, есть правда на земле, теперь тебя засадят, комната освободится, от пьяницы отдохнём и шлюхи ходить не будут.
Я ушёл к себе в комнату унять зуд, чтобы невзначай, не выдержав поганого языка соседки не трахнуть её утюгом по голове, который стоял у неё на плите круглые сутки. Молодая деревенская баба, стерва, каких надо поискать, вела бесконечную войну со мной и со всей квартирой. От свершившейся несправедливости и моего бессилия что- либо изменить я находился в таком состоянии, когда готов был на всё. Открыть военные действия и валтузить эту бабу до изнеможения, так как не контролировал себя. Примчавшийся Максимов спас меня. Находивший язык с кем угодно, он уже ворковал с моей зловредной соседкой. Когда я закрыл за ним входную дверь, он с суровым видом приказал мне: - "Иди в комнату, я сейчас приду".
Через какое-то время Максимов вошёл в комнату, прикрыл дверь и напустился на меня:
- Тебе сейчас только не хватало сцепиться с этой шлюхой. Все твои друзья поимели её?
- Кроме тебя. Ты, почему отстаёшь? - спросил я Максимова.
- Ну, у меня к ней романтическое отношение. Я люблю её платонически. Почему ты не можешь оттрахать её? Видно же невооруженным глазом перед тобой "истекающая соком сука". Удовлетвори её и она будет тебе ноги мыть. Ваша вражда окончится. Наступит мир и тишина. А так она отправит тебя на пятнадцать суток. Дополнительный компромат, он тебе сейчас нужен? Из-за неё ты опоздаешь на встречу с великим человеком.
- Это Снегирёв великий человек?
- Дурак ты. Конечно Михаил Александрович Шолохов.
- Он что тебя приглашал?
- Нет. Пока только станичный прокурор, - засмеялся Максимов. Но это неважно. Мы побываем на земле, великого писателя, на его родине, наверняка увидим его дом, родных и близких ему людей. Этого достаточно, чтобы мы ощутили ауру его присутствия где-то рядом с нами. Вёшки, ты только представь себе, там везде витает дух Шолохова. И этим всё сказано.
- Он что уже умер?
- Типун тебе на язык. Что у тебя есть выпить?
- Ничего.
Максимов достал две литровые бутылки венгерского вермута.
- Какая дрянь, - оценил я его пойло.
-Что поделаешь, зато много. Тебе надо снять напряжение. Нужна релаксация. Иначе ты дойдёшь до ручки. Истаешь, не дотянешь до Вёшек, как измученная перелётная птица, а ты мне нужен, ты мой талисман, у нас всегда, когда мы вместе, всё хорошо кончается. Так и быть я признаюсь тебе. Я страшно трушу.
- По тебе этого не скажешь. Лучше скажи-ка не следователю, а мне. Ты Снегирёву "левые" картинки втюхал?
- Даже если бы это было так, не понимаю, почему я в этом должен признаваться тебе. Давай пить. О деле ни слова.
Часть вторая
После того, как я получил повестку, для меня ничего не изменилось. Я по-прежнему ходил на работу, чем-то занимался, но всё было пресное, неинтересное, временное, так мне казалось, уже ненужное и лишенное смысла. Я просто тратил отпущенное мне время, чтобы забыться и не думать о том, что предстоит. Предстояло что-то ужасное, и мне было жаль жизни, которая только стала налаживаться, и я стал к ней привыкать: работе, людям, которые меня окружали. "Неужели, - думалось мне, - я всё это должен потерять". Состояние просто невыносимое. Неизвестность пугала и я хотел бы через эту пропасть между знанием и незнанием, чтобы не томиться, не мучиться ожиданием неизбежного, без подготовки, без разбега взять и перелететь. Я ждал 25 октября так, как, наверно, солдат предстоящего боя, мне не терпелось броситься в неизвестность, порвать путы времени, чтобы узнать, что будет со мной.
О моих неприятностях узнал Овчинников. Андрей Катанян не сдержал слова и рассказал ему о том, что меня прихватил ОБХСС Ростовской области и теперь мне предстоит очная ставка с обвиняемым, от которой много зависит. Я могу из свидетеля превратиться в подельника обвиняемого со всеми вытекающими отсюда последствиями. Эта новость стала для них поводом повеселиться, и они стали издеваться надо мной, пугая меня всякими мерзостями тюремной жизни. У меня создалось такое впечатление, что Овчинников не верил в мою невиновность, успевший, как аксиому, усвоить нехитрую житейскую мудрость "нет дыма без огня" - он не пытался подвергнуть её сомнению. Априори, уже считал меня участником афёры, о которой ему рассказал Катанян, издевался надо мной, не то в шутку, не то всерьез, задавал провокационные вопросы; не задумывался над тем, что это может быть мне неприятно:
- Сколько на этом деле, за которое тебя прихватили, ты поимел? - спрашивал он меня.
Вполне серьёзно интересовался: - Тебе не обидно будет тянуть срок, не за пять же пиастров ты будешь сидеть? Спрятал их надёжно? А то оставь нам, мы тебе передачи носить будем. Постараемся, чтобы сидел здесь, в "Крестах" или в "Металлострое". Мы здесь у кого надо попросим, тебя там библиотекарем назначат.
Они были молоды, мои коллеги по работе и особой чуткостью не страдали. Иногда казалось, что вокруг меня собрались молодые, но уже испорченные жестокие, чёрствые, безжалостные люди. Конечно, это было не так, они сочувствовали мне, но мои неприятности, мой страх перед предстоящим испытанием для них был ещё и поводом для забавы. И они от души старались повеселиться.
К 25 октября Овчинников подготовил мне подарок. Накануне, я пришёл на работу и увидел на столе объёмистый пакет, аккуратно завёрнутый в подарочную бумагу и перевязанный красивой лентой. У нас был человек, который умел это делать. Этому ремеслу Череватенко специально посылал его учиться в Гостиный Двор, в отдел сувениров. Володе часто приходилось сталкиваться с проблемой вручения различных подарков: официальных, от Ленинградского комсомола, но гораздо чаще, так сказать, приватных и надо было, чтобы всё это выглядело красиво. В борьбе за расположение к комсомолу или персонально к нему, подарки нужным людям занимали важное место как средство укрепления таких связей и они не могли быть плохо оформленными. Сам он, естественно, такой ерундой заниматься не хотел, вот нашёл выход из положения.
В кабинете в это время уже находились все.
- Что это? - спросил я у Овчинникова: - Мы решили немножко поддержать тебя. У тебя же нет специальной одежды и обуви, нет ничего для тех мест, куда ты собираешься. Наверно, пригодится, если тебя посадят.
Этот чёрный юмор достал меня. А что я мог поделать? Ребята развлекались, как могли. В пакете оказались: рабочие сапоги-говнодавы, комплект тёплого нижнего белья, состоящий из рубашки и кальсон, несколько пачек сухарей и колотый сахар в матерчатом мешочке, чай, бутылка водки и железная кружка. Я в бешенстве закинул всё в шкаф. В комнате стоял не умолкающий хохот. Овчинников возмущался: - "Ты что обалдел?! Псих! Разве так можно обращаться со столь ценным подарком. Вот, наверно, бутылку водки разбил".
Зашёл, услышав шум Череватенко.
- Ну, что тут у вас? Что за веселье с утра? Делать всем нечего? Прутков! Ты что им работы не можешь найти? Плохо руководишь подчиненными, придётся вынести этот вопрос на партийное собрание. Проведём его завтра, 25 октября. И хлопнув дверью, вышел из комнаты.
- Ну, вот доигрались? - со злостью накинулся я на Овчинникова.
- Да не ссы кипятком, ты же завтра всё равно на работу не выйдешь, он до твоего возвращения всё забудет. Ну а задержишься, тогда партийное собрание мы проведём без тебя с твоим заочным участием - ухмыльнулся он, не удержавшись от невинного желания напомнить мне о моей беде, чтобы сыграть со мной в кота и мышку, и испуганную мышку дёрнуть за хвост ещё раз. Подошёл к шкафу, встряхнул пакет, достал из него сухари и бутылку с водкой.
- "Ну что? Выпьем на посошок"? - спросил он меня. Мы выпили, и я поехал домой собираться в Вёшки; из дома позвонил Череватенко и отпросился у него за свой счёт, по семейным обстоятельствам на три дня. Он даже не поинтересовался, какие у меня могут быть семейные дела. По обыкновению неразборчиво буркнул: - "Хорошо, давай", - и бросил трубку. Про партийное собрание он уже, видимо, забыл. Здесь в городе я обрубил все концы в теперь уже прошлое и был свободен. Впереди была неизвестность.