Я не встречаюсь с толкачами после десяти. Слишком подозрительно уж, слишком. После работы - пожалуйста. Могу подскочить куда угодно, только не в безлюдное место. Если за мной будут следить, то как раз в безлюдном и повяжут. Так и вижу эту картину: встречаюсь с толкачом после десяти и в безлюдном местечке, как вдруг меня хватают за плечо и с ходу: а ты что здесь делаешь? Честный человек с ответом не найдётся, а я себя считаю человеком честным, никого не обманываю, никого не граблю, живу в своё удовольствие. Зачем мне тихариться? Так что с толкачами я встречаюсь в людных местах и при солнечном свете, а зимой, когда солнце заходит в четыре - при свете фонарном. Такой уж я человек, не терплю всей этой эзотерической мути, захотел продать напас - продай по-человечески, а не так, будто я с вампирами встречаюсь, ну детский сад, ей-богу.
Так что после десяти я с толкачами не встречаюсь. Но сегодня - случай вон из ряда. Этот парень упёрся намертво, я и так, и эдак уговаривал, но хоть бы что - в полночь и под мостом у Свислочи, что на Немиге. С ума сошёл, говорю ему, да там после одиннадцати одни наркоманы собираются, поле непаханое для ментов с недовыполненным планом. Но парень упёрся: под мостом и в темноте, хоть тресни, а у меня запасы на исходе, и я понимаю, что на этот раз не отвертеться. Хрен с тобой, говорю, напялил джинсы, накинул пальтецо, сунул ноги в кеды. Я уже забыл, когда в последний раз без травки спать ложился, и обламываться не хотелось. И я, значит, собрался и поехал.
Точнее, не поехал. Потому что с кухни выходит Светка и начинает орать. Она всегда орёт, у неё такой регистр, так что сразу не понять, то ли она злится, то ли просто чаю предлагает. На этот раз явно не чаю, упёрла руки в бока и орёт: куда надумал, слышь! Я обычно не обращаю внимания, но тут решил уделить пару слов: за пивом, говорю, собрался, раньше двенадцати не жди. У неё совсем крыша тогда съезжает: какое, кричит, пиво, магазины все давно закрылись, ребёнок плачет в кроватке, ты мне жизнь поломал, сволочь! У меня на это одна реакция: затыкаю уши руками и выбрасываюсь из квартиры, да я бы из окна выбросился, если б выхода не стало, но Бог до сих пор миловал: дверь на месте, ключ в кармане, захотел - ушёл, а вы уж как-нибудь сами.
Не люблю шляться в темноте. Прежний мой толкач, Артёмка, готов был обслужить в любой момент. Звоню ему, бывает, в воскресенье, семь утра, а он мне: да я уже выехал, через двадцать минут на месте буду, не опаздывай. Я подумать не успел, а он уже выехал. Хорошо, когда между клиентом и поставщиком такие отношения, если б в мире все так ладили, никаких войн бы не было, и Христу, может, не пришлось бы за наши грехи умирать. Да если бы я на Артёмке женился, я бы счастливее стал, чем сейчас. Он бы мне анашу бесплатную, а я ему... неважно, это фантазии. Главное, мы с Артёмкой были так близки, что он мне скидку делал десятипроцентную, а вам не каждый барыга и два процента скинет, так что решайте сами, кем был для меня Артёмка - возможно, братом, а возможно, святым.
Но Артёмку замели. Причём довольно по-дурацки. Он же, добрая душа, людям верить привык, а осторожности в крови не заимел. Был у него один клиент, Гришка, тот ещё раздолбай, ничего в жизни не знал, кроме как покурить и в астрал. И вот идёт намедни по улице, идёт-идёт, как вдруг на него набрасываются четыре быка и начинают побивать, сперва руками, а как на землю пал - и ноги в ход пошли. И Гришка лежит, не защищается совсем, шепчет только: "Сына не трогайте, сына моего не трогайте, прошу". С чего он взял, что у него сын есть - понятия не имею. Быки его отделали и смылись, а он всё лежит посреди проспекта и как заведённый: "Только вы его не трогайте, только сына моего, прошу, не трогайте". Так и лежал, говорят, несколько часов, пока ему не вызвали ноль-три, из скорой помощи его отправили в дурку, а из дурки - да в накрологию прямиком, тут бы истории и закончится, но для Гришки она только начиналась.
Привели его в кабинет к наркологу. А тот мужик видный, увесистый, всех из кабинета выгнал, остался с Гришкой наедине. Ну что, говорит, херовый был приход. Ой, херовый, жалуется Гришка, так колбасило, что лучше б я и не рождался. Ну, ты гляди, что у меня есть, говорит нарколог, а сам из выдвижного ящичка достаёт чек, забивает косяк и раскуривает. Я сам не видел, но мне рассказывали: Гришка глаза вылупил, за косяком потянулся, взорвал - поморщился. Доктор, говорит, вы что, реально с этого прётесь? Да это сено, а не трава. Нарколог покраснел: а что, бывает лучше? Тут имя Артёмки и всплыло. У меня, говорит Гришка, пушкарь знакомый, такую травку толкает - закачаетесь. Равнодушных не было. Всяких я встречал, говорит, отъявленных и прожжённых, так их с одной затяжки уносило. Есть у меня дружище, Черепом зовут, всё хвастался, что ни одна дрянь его не берёт, а я ему: не хвастайся, попробуй для начала, что мне Артёмка насыпал. Ну, Череп дунул раз, другой, а третьего не понадобилось. Он сначала долго-долго смотрел в потолок, внимательно так смотрел, словно дырку сверлил взглядом, а потом заговорил. И на каком языке - непонятном, чужом! Экзорцизамус те, говорит, омнис иммундус спиритус. Я говорю: чё? А он мне: омнис сатаника потестас, омнис инкурсио инферналис адверсари. И тут меня пробивает на ржач - я тоже слегка дунул, так что всё естественно, он разговаривает, я ржу, и между нами отбывается такой вот диалог:
"...омнис легио, омнис конгрегацио..."
"А-ха-ха-ха!"
"...эт секта диаболика..."
"Ха-ха-ха... ах... х-ха!"
"...эт виртуте Домини Ностри Йезу..."
"Ух-ха-ха-ха-а!"
И так далее. Наверное, стоит сказать, что это был самый вменяемый диалог за весь вечер, ну так что, доктор, хотите попробовать?
Доктор засмущался, кивнул, и Гришка тут же позвонил Артёмке. Тот даже спрашивать не стал: в наркологию - значит, в наркологию. Гришка его встретил прямо у дверей, Артёмка достал из кармана корабль, вот тут его и повязали. Где он сейчас - не знаю, но дай ему Бог столько здоровья, сколько он мне лишку не жалел.
От подъезда до метро расстояние символическое, так что я иду пешком. При свете фонарей всё кажется таким прекрасным и загадочным, хоть бери да рисуй. На солнце всё по-другому. Я, конечно, уважаю солнце больше фонарей, но оно стыда не знает - лезет в каждую щёлочку, каждый прыщик на лице высветит. Фонари - не то, они ценят личное пространство. А не нравится фонарь - так возьми и выруби. Был у меня знакомый, ненавидел солнце. Мы с ним жили в юности, снимали квартирку, так он это солнце последними словами крыл с утра до вечера. Вечно шторы задёргивал, щёлочку сделаешь - истерика. Я ему говорю: скрывайся не скрывайся, а у Бога ты как на ладони. Он и меня последними словами начал, все вы заодно, говорит, и Бог, и ты, и солнце, все вы против меня. Я только рукой махнул, не хотелось его осуждать. Как говорится, не дёргай соломинки из чужих глаз, сперва избавься от бревна в своём. Бывает, тянешь у себя из глаза бревно, тянешь, вытянул - радуешься! а не тут-то было: погляди, в глубине ещё одно торчит, ты за него хватаешься, тянешь, вытянул... Глядишься в зеркало: Господи Боже, да у меня в глазу целый дровяной склад! Так и тягаешь всю жизнь брёвна, только все не перетягаешь, глазница раньше опустеет, чем ты из глаза выгрузишь всё до последней жёрдочки, вот и к другим лезть нечего, у них свои проблемы, у тебя - свои, и каждый воюет как может.
Так что я прогулялся до метро под фонарями, наслаждаясь тихой погодой. Осенью хорошо, осенний воздух приятен коже, а запах гниловатых листьев навевает романтические мысли. Зимой - тоже хорошо, особенно когда снежок ровным слоем покрывает серый тротуар, но если снега нету, это ничего страшного, морозный воздух по утрам бодрит и разгоняет кровь по телу. А весной? И весной хорошо! Бывает, ботинки промочишь и радуешься - а чего огорчаться, рано или поздно высохнут, вода не кровушка. А летом, летом как хорошо, когда сидишь у окна и глядишь, как колышутся листья на тёплом ветру, и сам в такт колышешься... Хорошо! А плохо - это когда косяка под рукой нет. Тогда и осень не в радость, и солнце не в радость, и фонари. Так что путешествую вынужденно, неохота мне без косяка тосковать. Я спускаюсь в метро, покупаю жетон и прохожу мимо безмолвных стражей - турникетов. Я мимо них всегда с опаской, механизм дурной, возьмёт и долбанет, но на этот раз обходится - посвечивая жёлтым глазом, турникеты пропускают меня внутрь.
А не всегда везло. Иной раз не впускали. Как пару лет назад... но давайте по порядку - подогнали мне ребята мефедрон. Я с порошками не люблю иметь дела, от них приход ненатуральный, нежности нет, деликатности какой-то не хватает. Кокосом в своё время подзакинулись, он вроде хорошо-хорошо, а потом бац - и уже плохо. То есть, стоишь ты на руках, кричишь ребятам: гляньте, как умею! а через две минуты ты уже сидишь в сортире, кайфа никакого, хочется вот лечь и помереть. А тут нам, значит, подогнали мефедрон. Изначально это соли для ванн были, но какому-то торчку, наверное, так приспичило, что он их занюхал. Не знаю, в каком надо быть отчаянии, чтобы занюхивать всё, что под руку попадётся, но торчки редко потребляют нечто способом, для того предназначенным. Я не наркоман какой-нибудь, однако мефедрон торкал покруче кокаина, а депрессняк и того хуже наступал. Намучились мы с этим порошком: это как берёт тебя невидимая рука и ласково-ласково в небо поднимает, а потом без всякого предупреждения о землю - шмяк! Один раз обожглись, другой, наконец открыли хитрый способ, как обойтись без депрессняка. Закидываешься сначала мефедроном, и пока он действует, попиваешь водку из горла, трёхсот грамм обычно хватает. Мефик тебя отпускает, и ты начинаешь пьянеть. Это ещё не всё - тут нужно раскуриться, и хорошенько, тогда через час или около, едва водка начинает отпускать, как ты уже не пьяный, а накуренный. И никакого депрессняка, проверено, пользуйтесь.
Но я про турникеты говорил. Нюхнул я как-то мефика для настроения и поехал с работы домой. Захожу в метро, а навстречу - турникет. И по ногам меня! Я кричу: за что! и пытаюсь мимо пройти, а он меня по ногам, по ногам! Весь кайф обломал. Подходит ко мне дядька в форме, серьёзный такой, не шутки шутить собрался, и я ему: чува-ак! ты посмотри на это, я ничего не сделал, а падла меня бьёт, как сучку сутенёр, доколе? Дядька в форме поглядел скептически. Молодой человек, говорит, вы пьяны. А я застремался: не, говорю. Он мне: дыхните. Дыхнул. Правда, я забыл, что по собственному рецепту выпил полбутылки водки, и дядьку отшатнуло аж, а тут меня и блёв пробрал некстати, в общем, что началось - не передать. Я блюю, дядька по рации подмогу вызывает, и как по волшебству с ним рядом мент материализуется. Я ментам не доверяю, у них какое-то странное представление о законе. Так что я решил смотаться - перепрыгнул турникет, как мне сразу в голову-то не пришло, и побежал вниз по ступенькам, мент за мной, но я под мефиком развиваю скорость ахиллесову, а тут и поезд на станцию приходит, заскакиваю, осторожно, двери закрываются, я расслабляюсь, насколько это возможно под мефедроном, и меня уносит в светлое будущее.
Вот как сейчас. Сажусь в полупустой вагон и проникаюсь духом путешествия. Тем, кто без воображения, ездить скучно, а я обычно прикрываю глаза и представляю себя верхом на драконе. Или в ракете на Марс. Или в герметичной капсуле, что уходит глубоко под воду - ну, типа, в этом духе. Тут и косяка не нужно, достаточно глаза прикрыть, а мозг уже достроит. Только сегодня мой мозг глюканул: нет бы в космос меня отправить, нет бы на драконе покатать, а он мне начинает рисовать то, что и без него существует. Сижу с закрытыми глазами, а передо мной жена возникает, ребёнок в кроватке - да откуда он взялся? То есть, я знаю, откуда дети берутся, но вот не помню, хоть убей, чтоб этот у нас рождался. Впрочем, помню, Светка всё беременная ходила, а я её поддразнивал: жирная ты, говорю, а не беременная. А потом - ребёнок... И здоровый какой! Поиграться с ним забавно, без сомнения, но круглые сутки играть не станешь, а этот малыш похлеще амфитаминного кролика: играйся с ним, и всё тут. Серьёзно, мальчишка возник из ниоткуда. Бог завещал нам плодиться, вот я и расплодился по накурке, Светка его втихаря от меня родила, а потом в дом притащила - гляди, мол, сын. Всё смешалось в памяти, всё рассыпалось, фрагментов целых недостаёт... Как несколько лет назад, когда у меня два дня из памяти выпало, до сих пор не знаю, что со мной тогда происходило.
Но - давайте по порядку. Подогнали мне ребята клоназепам. Один товарищ мой, что с детства страдал эпилепсией, брал его по рецепту, и однажды пришёл к тому, к чему пришёл бы любой мыслящий искатель приключений: увеличил дозу в несколько раз. Конечно, он не мог не поделиться, и на шумной вечеринке, под голоса девчонок, десятки их вокруг, я закинулся тремя таблетками, в ушах вдруг зашумело, я протянул руку и, ощупав грудь прелестной незнакомки, сказал: запомни, я всегда буду популярен среди девчонок, потому что у меня есть борода, понимаешь? бо-ро-да. Это последняя осмысленная фраза, которую я тогда произнёс, а потом меня накрыло, и я покинул тело, как покидают юдоль страдания и скорби, чтобы направить шаги свои в небесную финифть.
Очнулся два дня спустя. Но это выяснилось позже, а тогда казалось, что я проснулся, как обычно, поутру, а рядом со мной возлежала незнакомка, такая прекрасная, что у меня даже встать не осмелился, так что я лежал и любовался, а потом сказал: иди за меня замуж. И незнакомка, открыв глаза, начала орать в дурном регистре, и я узнал её - да это ж Светка, я уже её когда-то замуж звал, она даже согласилась, дура. Была она тогда беременной? Вроде нет ещё. Допускаю, что именно в эти дни я зачал своего сына - а может, она как раз тогда его и родила. Как бы ни было, по воле Божией вернулся я домой, а где был и что творил - не знаю и знать не хочу, храни, Господь, мои воспоминания в секрете.
И разве я говорю, что жалею о сыне? Да ну, вы что, я ж не чудовище, люблю детей, особенно таких, которые не слишком о себе воображают. Но нынешние младенцы - это кошмар. Как говорит мой друг Гера: хуже дедов наши родители, мы хуже их, а наши дети и внуки будут ещё порочнее. Не таким было моё поколение в младенчестве. Понятно, мы тоже орали и пачкали пелёнки, но, по крайней мере, ничего о себе не воображали. Ты посмотри на нынешних, какой умный вид на себя напускают, говнюку ещё годика нет, он слова по-человечески сказать не может, а смотрит на тебя как на крысу. Вот она, болезнь нашего времени - высокомерие, мы всё думаем, что лучше прочих, а Бог нам посылает детей, которые на собственных родителей глядят свысока уже с младенческих лет. Мой сын не такой. Может, он тупица, но не гордец. Другой, едва научившись болтать, мне сразу бы сказал: руки убери, анашист грязный, от тебя за десять километров вонь. А мой всегда мне рад, даже когда я по накурке его с котом путаю, вместе с малышом тогда смеёмся, заливаемся... Ну а про чужих и говорить не хочу, если они себя в колыбели воображают академиками, так дальше им лишь хуже будет, и родители с ними намучаются, но без толку - ни в грош не поставят родителей, и останутся те в одиночестве худшем, чем до явления отпрыска на свет.
А поезд притормаживает у Немиги. Как раз и время около полуночи, и мне пройтись тут пять минут. Выбираюсь на свежий воздух, здесь фонари светят, люди шастают, но там, куда я направляюсь, царят мрак и дикость, дикость и мрак. Иду по дорожке, что выложена битой плиткой, и спускаюсь вниз по ступенькам - под мост. Тут меня ждёт барыга, я его раньше не видел, но барыгу узнаю в любой толпе, вот и сейчас - вижу, в раздутой куртяшке, сверкает глазами, он меня тоже узнал, я ж говорю, между клиентом и толкачом связь образуется, пусть они и впервые сотрудничают. Стоит, спиной упёрся в стену, руки в карманах, делает вид, что любуется... чем бы там ни было.
И я к нему, значит, подхожу. Тот глядит строго, ну, я понимаю - любой пушкарь всегда на стрёме, без этого никак. Он глазами на меня сверкает, я ему подмигиваю, он кивает с пониманием. Я тихонько вынимаю кошелёк - это если б мы при свете дня да в людном месте сошлись, я сильно бы не тихарился, мало ли какие у нас тёрки, но в полночь под мостом тёрки могут быть только мутными.
Так что меняемся мы быстро и без лишних движений. Но не расходимся: барыга на меня глядит, словно ждёт чего-то, а я и сам чего-то жду, как будто бы предчувствие в душе, как будто назревает что-то странное, чего назвать нельзя, а лишь прочувствовать, и мне от этого так неприятно-жутко, что хочется быстрей смотаться, только ноги не идут. И я стою.
Ну чё, говорит барыга, запросы ещё будут. Я жму плечами: у меня запросы маленькие, дунуть на ночь, попуститься и в кроватку. Барыга молчит, губу жуёт. А кокаинчика не хочешь, спрашивает. Я руку выставляю, как тот мужик с плаката: нет, увольте, неохота мне всю ночь беситься, завтра на работу, как-никак. Барыга щурится, я вижу, у него процесс мыслительный идёт, но терпеливо жду, пусть и охота поскорей свалить. Он заговаривает наконец, и медленно так, слова растягивая: герыча могу подогнать, если увлекаешься. Тут я однозначно головой трясу: никакого герыча, я закон нарушать не собираюсь, пусть наркоманы всякие в болото лезут, я не из этих. Барыга ржёт: а сейчас ты закон, значит, не нарушаешь? Я ему: видишь ли, закон - такая штука, его понимать буквально не стоит, и надо тонко чувствовать, когда закон гонит, а когда по делу говорит. Светофор, например, полезное изделие, по закону на красный ходить запрещено, на перекрёстках оживлённых далеко не уйдёшь, жди себе, на рожон не лезь, живи и дай другим жить. Ну а если светофор в какой-нибудь глухомани стоит, где машину днём с огнём не сыщешь? Тогда закон гонит, если хочет, чтоб мы только на зелёный ходили, ей-богу, я же не идиот, чтобы стоять на месте, когда спокойно могу на ту сторону перейти. Я вреда никому не чиню, хоть и грешен по сути своей адамовой, но безгрешных нет, есть высокомерные, свои грехи умаляющие, в чужих копающиеся, а герыча твоего я не хочу, спасибо.
Барыга подмигивает: ладненько, дай угощу тебя своей особенной. Я не сразу понял, что мне предлагают, как понял - стал отнекиваться, но без большой охоты: вижу, чувак хочет за знакомство дунуть, а кто я такой, чтоб пренебречь радушием. Он тут же и косяк скрутил, и хоть я застремался - ночью, под мостом! -- но не успел сказать и слова, как он мне уголок в рот сунул и поджёг - перед глазами огонёк всплясал на две секунды и погас, я потянул в себя горячий дым, зажмурился и задержал дыхание. Кто знает, что он мог подсыпать, но барыга своего клиента не обидит, это я точно знаю, между ними связь высокая, почти что братская, ведь правду говорят: если ты не доверяешь своему барыге, кому вообще ты можешь доверять?
Когда мне было девять, папаша запер меня в кладовой. Чтоб не носился, как он выразился, и я остался там до ночи, в темноте разглядывая столпившиеся на полках банки, повисший на крючке дождевик, сапоги, что валялись у дверей, старое ненужное тряпье, сбившееся ворохом в углу... Через несколько часов всё начало оживать: зашевелилось кучное тряпьё, заскрипели сапоги, плащ пришёл в движенье, задёргал рукавами, а из-за банок, из неведомых глубин, на меня взглянули жёлтые глаза. Собственно, это был первый мой приход, как я понял десять лет спустя, он же - один из самых сильных, самых нехороших. Хочу сказать, теперь со мной творилось что-то близкое. Ноги примагнитились к земле, но так случается, ничего странного, и тени обрели объём, и звуков стало больше, чем обычно. Барыга улыбается - так улыбаются, когда хотят сказать какую-нибудь гадость, но улыбка всё шире и шире, и вот я не могу уже смотреть, как он растягивает рот, мне неприятно, мне паскудно изнутри, уйди, я говорю, зачем смотришь. Поворачиваю влево и бреду, с трудом переставляя ноги, рядом шумит речка Свислочь, но не как обычно шумит, а булькает зловеще, словно под водой пускает пузыри мутировавший рак. В какой-то миг я понимаю, что это только начало, и бью себя изо всех сил, чтоб попуститься, и снова бью, и снова бью, и снова. За спиной у меня смех. Так смеются, когда хотят сказать: ты в наших руках, парень, мы наблюдаем за тобой, куда бы ты ни шёл - мы следом, вот и всё, что тебе стоит знать.
Отвяньте, говорю, мне надо вверх по лестнице забраться, чтобы без эксцессов. А лестница высокая, ещё и заворачивает хитро вбок, задачка не из лёгких, в общем. Тут надо Богу довериться, что Он тебе, ничтожному, поможет до вершины невредимым доползти. Я хотел прочитать "Отче наш", но испугался, что напутаю слова и вообще покачусь с лестницы, которую одолел уже на две или три ступеньки, в темноте сложно сосчитать. Когда б не вера, я бы просто сел и зарыдал от немощи, и никуда бы не пошёл, ветхий человечишка, груз плоти тянет его к земле, скорбь душу подчиняет, нет существа более одинокого в богооставленности своей, а если ещё и дунет, так вообще дна не чувствует. Я другой, мне домой нужно, к семье, сына поцеловать перед сном, хотя когда я его целовал на ночь - ни разу, наверное, ну так всё бывает в первый раз, зайду к нему в комнатку и скажу: посмотри на своего папу, он такой шмали дунул, что в зеркале себя не узнаёт, глупый, глупый папа, он всё равно тебя любит, дай поцелую, вот так. Вырастешь, сына, мы с тобой на двоих косяк раскурим, первый раз лучше с родителем, а не в какой-нибудь подворотне. В подворотне не дуй, тебе куриного дерьма в косяк забьют и посмеются. Захочешь дунуть - я тебе вырублю качественный стафф и по дешёвке, отец я или не отец, в конце концов. Ах, дурачок, да что ты понимаешь в жизни... Я уже почти на середине лестницы, ловлю взглядом потусторонний свет проспектных фонарей: так далеко и близко, так близко и так далеко.
Знаешь, сынок, ты людям доверяй не слишком - доверяй одному Богу. Был у меня один барыга, я его знал едва, но доверился, а он мне такой дряни подсыпал, что я вот уже триста лет по лестнице поднимаюсь и до сих пор подняться не могу. Хуже было, только когда я раскурился с дядей Геной - ты его не знаешь, слава Всевышнему - и он меня захотел в кровать уложить, а я решил, что меня хотят изнасиловать, и все те долгие часы, пока он тащил меня от стола к кровати, я молился Господу, чтобы он избавил меня от унизительной боли - отбиваться сил не было. Незадолго до того я содержательно беседовал с кокосом, который открывал мне будущее. Я разглядывал его мелкие ворсинки, а из ворсинок этих складывались целые полотна, и в них я видел, что меня ожидает через секунду, через две секунды, через десять лет... Там на столе ещё был ананас, но он неинтересный оказался, некоммуникабельный, а кокос меня заинтриговал, мы с ним характерами сошлись, что называется, но потом пришёл этот козлина, дядя Гена, и потащил меня к кровати - ему, видите ли, захотелось дать мне отдохнуть, а что я будущее своё мог изучить, так это ему по боку, на это он с размаху клал. Не будь таким, сынок, не обламывай людям кайф, если человеку плохо, вполне возможно, что ему на самом деле очень хорошо.
А тут и лестница закончилась. Я даже застремался, но пришёл в себя: мы так порою привыкаем к трудностям, что нас пугает гладкая дорожка. И дальше что? Идти-то всё равно придётся, я же знаю, что если присяду, то это надолго, не отдыха, но борьбы нам завещал Христос... или я что-то путаю? Может, Он наоборот сказал: берегите силы, много не трудитесь, блаженны будете. Нет, такого Он не говорил, мысли бесовские, прочь. Я знаю, что асфальт мягкий, и полежать на нём приятнее, чем на груди у толстой тётки, что идёт мне навстречу, всё, прошла мимо, только глянула злобно, будто я виноват, что она растолстела, как на убой... Но ложиться нельзя, ведь жизнь - это путь, и пройти его следует достойно, не утонув мордой в земле, даже если сильно хочется. Как говорит мой друг Павлик: жизнь - это путь, и пройти его следует достойно, а я ему: Павлик, это не твои слова, не ври, ты их где-то спёр, да у Матвея в одной строчке больше смысла, чем во всей твоей жизни, и Павлик злится, а ответить нечего - сам прекрасно знает, что я прав, слова его годятся, чтобы девочек дурных опутывать красивыми речами, а мудрости в них нету - показуха, тлен, и ничего боле.
А мне тем временем понадобилось перейти дорогу. Несложная задача, но я завис, пока горел зелёный, а двинулся уже на красный, и не успел я достигнуть бордюра, как передо мной явился АПОЛЛИОН. Громадный, десять метров росту, хотя если приглядеться, то едва ли выше меня, но страшный и толстый, с пылающим взглядом, явился и рёк он: молодой человек, вы куда направляетесь, не видите, красный горит. От страха я не помнил себя, но нашёл силы сказать ненавистному Аполлиону: простите, недоразумение стряслось, я дальтоник, цвета не различаю, помню только, что красный сверху, но тут я, кажется, смотрел вниз головой и перепутал. Я видел, как Аполлион наливается яростью, меня слушая, и воскликнул: остерегись и отойди от меня! Это было лишним, я понял по его глазам, но когда он протянул ко мне руки, я ощутил его страх: ангел бездны боялся меня, ибо на устах моих было имя Божье, я раскинул руки и расхохотался, зная свою мощь, о, небо! О, Царствие небесное! К тебе ли я направил стопы и навстречу ль сыну Божиему двигаюсь? Аполлион посрамлён был, узрев, что меня не догнать, его ядовитые стрелы не достигли моей спины, я вышел победителем, но на всякий случай нырнул во двор, пусть теперь хоть обыщется, я слился с обстановкой и сгинул во мраке.
А во дворе царит декаданс. Это вам не проспект, где даже в полночь горят фонари. Здесь не то что фонарь - спичку стыдно зажечь, люди в такие дворики по малой нужде ходят, а не любоваться видами. Вон стоит лавочка, я даже во мраке вижу, что она вся расписана, и явно не стихами. К счастью, меня немного попустило, не то бы я надолго здесь завис. Возвращаться на проспект не хочется, думаю пробраться к метро закоулками, хоть бы на недоброжелателей не наткнуться. Сейчас всякий, кто не спит и шарится в потёмках - недоброжелатель. Мне не страшно, лишь слегка не по себе, я ступаю осторожно, чтобы не споткнуться, ориентируюсь на угол дома, за который намерен завернуть, ну а там... а там посмотрим. Я почти уверен, что если продолжу свой путь, то в конце концов куда-нибудь да выйду.
Людей пока не встречаю, а вот собаки бездомные бегают. Я их не боюсь. Они логичны, их поведение легко предугадать, а ежели бросается на тебя такая собака, нужно крикнуть громко: Господи, спаси! -- она тебя тогда не тронет, и чем громче крикнешь, тем скорее убежит. Я уже наметил было новый угол дома, за который хочу завернуть, как вдруг меня опять накрыло, что за шмаль такая мощная. А может, меня и не отпускало - может, мне приглючилось, что меня отпустило, а теперь глюк закончился, и я опять ни хрена не соображаю. А может - меня как молнией бьёт - может, мне вообще всё приглючилось?! Может, это и есть моё нормальное состояние, а что я раньше считал нормальным - просто глюк. Господи, я-то думал, что меня накрыло, а меня наоборот - отпустило, вот почему мне так некомфортно! Что ж, придётся мириться, реальность невыносима, вокруг какие-то ветки, в глаза лезут, я отмахиваюсь, а они ещё назойливее, и по лицу хлещут, и в волосах путаются, идти невозможно. Но у меня есть цель - я вижу угол дома и спешу вперёд, чтоб завернуть, ведь за каждым углом меня ждут новые пути, один из которых приведёт домой.
Домой! Какое сладкое слово - домой. Раньше я спокойно мог заночевать у любого кореша, но теперь - только домой. А друзей всё меньше остаётся, все такие серьёзные нынче, с кем раскумаривался лет десять назад - те уже бизнес свой заимели, смотрят свысока, близко не подходи, мол, ты не из нашей компашки. Славка у меня вообще месяц жил, когда из общаги выселили, кушал мою жрачку, курил мою шмаль, пять лет прошло - он уже хозяин ресторана, я сам не в курсе был, знакомые сказали. Хотел напроситься к нему на бесплатный ужин, ха! куда там -- отбрил, как щенка. После мы с ним уже не общались, я даже не знал, что он умер, до меня слухи дошли два года спустя, сердце прихватило, только тридцать стукнуло, жениться не успел, детишек не оставил, что с рестораном сталось -- я не в курсе.
Звоню я тогда нашему общему другу Сергею. Говорю: чего на похороны Славки не позвали? я вроде не чужой вам. Серёга в крик: на похороны не позвали? да потому не позвали, что ты на похороны Толика кота притащил! Я говорю: не тащил я кота, он сам за мной увязался, а я ж не живодёр на улице животное бросать. Только Серёга меня не слушает, кричит: мы у гроба, понимаешь, скорбели, а ты кота притащил! что за человек! Я ему доказывать не стал, а сам подумал: неужели грех большой за мной? Толик ведь мёртвый, а кот живой, он более в моём сочувствии нуждается. Я его тогда, после похорон, домой принёс и у себя поселил, женатым ещё не был, так этот кот меня ночами грел, мурлыкал... Нет, стоп, я уже был женат! Меня просто Светка с кровати выгнала, сказала: принёс кота - вот с ним и спи. И спали мы с животным на полу, пока Светка меня не простила, она у меня такая, зла долго держать не может, иначе б не знаю, как мы с ней жили - убила бы меня, задавила, как клопа, и в жизнь бы не раскаялась.
А я уже за четвёртый угол завернул, к пятому подбираюсь, и что-то мне он совсем не нравится. Чувствую какую-то засаду, но разобраться пока не могу, просто иду вперёд -- вот ещё один угол обогнул, чувствую себя так, словно полгорода пешком обошёл, но двигаюсь дальше, кто я без цели своей? пустота в оболочке, нету меня. Сейчас моя цель - поцеловать на ночь сына, хотя сомнительно, что это будет "на-ночь", такими темпами я поцелую его "под-утро", если не следующим вечером. Возьму его на руки и скажу: сынок... не помню, как тебя зовут, но разве это главное? кота я тоже не помню, как зовут, для меня он просто кот, а ты просто сын, не знаю, зачем маленьким детям давать имена, лежит в кроватке такой сопливый комочек, а ему: Александр! да какой он Александр, это просто младенец... Так вот, возьму его на руки и скажу: сын, если б не ты, я бы домой не вернулся. Твой смысл существования - придавать смысл моему существованию. Я жалею иногда, что женился на твоей маме, но это всё мелочи. Мама о тебе заботится, и я тоже забочусь, но в более высоком, метафизическом, что ли, смысле. Я о тебе часто думаю, даже когда накурюсь. Пелёнки менять не люблю, грудью кормить не умею, так что пользы от меня пока мало, но когда ты вырастешь, я тебя научу всему, что знаю, только дайте мне выбраться из этих... трущоб, я уже полночи здесь хожу, углов обогнул немерено, да мне до Бельмопана идти ближе, чем до метро, ей-богу, как я оказался здесь, кто помнит?..
В общем, где-то после сотни углов я посмел признаться, что всё это время кружил вокруг дома. По инерции делаю ещё два круга и стопорюсь, глядя по сторонам: теперь уж точно непонятно, откуда я пришёл и куда мне направляться. Это во-первых. Во-вторых, я понимаю, что на самом деле меня не отпустило, а примерно наоборот. В-третьих, я наконец признаю, что в косяке том было что угодно, но не классическая шмаль, а в-четвёртых... а в-четвёртых, мне приходится принять, что я весьма одинок и беспомощен, и мне не остаётся ничего, кроме как уповать на милость Божью, а в своём жутком состоянии я не способен даже толком уповать.
Я призываю образ толкача, укурившего меня до полусмерти, воображение рисует его детально, на лица у меня память фотографическая: и родинку припомнил на носу, и неровную щетину, и сросшуюся бровь. Цвет глаз забыл, но это мелочь, я считаю, таким только романтичные дамы интересуются. Ну, пускай голубые. Довершаю образ кепочкой, и вот он, как живой, перед моим внутренним взором. Я гляжу на него с укоризной, спрашиваю: что ж ты мне подсыпал, падла. Он ухмыляется в ответ, молчит, но и молчание красноречиво: я слышу в нём издёвку. Он не просто молчит, но о чём-то. Отмахнувшись, я готов его забыть, но где там - созданный мной образ плывёт следом, и ухмылка на его лице противная, мерзко на него смотреть. Я говорю: не надейся, ничего больше у тебя не возьму, в городе других пушкарей хватает. А он мне: у-у, тебе не понравилось? да ведь это последний писк моды, я тебя удивить хотел, а ты расстраиваешься. Все торчки на этом сидят, ты послушай: шмаль, пропитанная ацетилированным опием, немножко эфедрина, ну и мята для вкуса... да, забыл назвать главный компонент: фенциклидин. Я ему: ты гонишь, хотя неудивительно, ты ж плод моего воображения, заткнись, что ли. А он мне: сам ты плод своего воображения, и после этих слов я так загнался, что даже отвечать ему не захотелось - я молча отлипаю от стены и направляюсь во тьму.
Я не спрашиваю себя, верным ли иду путём, иначе сомнения меня парализуют, и отчаяние придёт по мою душу. Я знаю, что такое отчаяние: запертый отцом в кладовке, пленник великана, я уже не верил, что увижу свет, и бездна отворилась мне. И тогда я познал ад - вы верите? -- и в аду не было огня, и в аду не было чертей, а были там лишь страх, и безнадёга, и уныние. У меня не оставалось выбора: я стал на колени и начал молиться, впервые в жизни, неумело, шёпотом, но всё громче, чтобы голос перекрывал мысли, и когда я наконец заорал со всей дури: Боже, помоги! -- отец открыл двери, чуть-чуть удивлённый, слегка недовольный, он сказал мне: чего кричишь? -- а я смотрел на него, коленопреклонённый, и не ощущал уже ни страха, ни отчаяния, ни радости, ни благодарности, ни жизненной энергии, поверьте, всякому ребёнку нужен папа, я любил своего, а он меня? тоже, не сомневаюсь ни минуты, нельзя своего сына не любить, когда мой вырастет, я подарю ему велосипед.
Если увижусь ещё. Может, и не было ничего, а я до сих пор сижу в кладовке, и всё это вообразил, чтоб страх изгнать, и отец мне дверь не открыл, а значит, никогда уже не откроет. Я натыкаюсь на железную решётку и цепляюсь за прутья, за решёткой - двухэтажный п-образный домик, зловещий во мраке, это детский садик, догадываюсь я, и мне туда вроде незачем. Перебирая прутья, двигаюсь вправо, пока решётка не заканчивается. Тогда иду вперёд, стараясь огибать деревья. На пути у меня пятиэтажка, окна не горят, но я вижу свет - как бы с неба, и если это знак, то очень вовремя, потому что я опять чуть было не засомневался.
А сомнения порождают сомнения, стоит только начать. Бывает, усомнишься: а верно ли идут часы? -- и вот ты уже сомневаешься в самой концепции времени, и в существовании своём сомневаешься. Нет чтоб жить да радоваться, ты думаешь: а ну как меня нет? Кто сказал, что я есть, если меня нет? Никогда не было, когда-нибудь не станет, могло не быть вообще - так может, меня нет? И сидишь, накуренный, грёбу даёшься: как всё интересно в мире устроено, вроде бы я есть, а на деле - нет меня, ну и дела. Друг мой Валик научил: жить, говорит, много проще, когда тебя не существует. А ведь правда, начнёт Светка кидать предъявы, а я ей в ответ: нету меня, чего докопалась. И лежу такой не при делах, а ей и возразить нечего, скандалить начинает, не понимает, дура, философии. Жаль, что одного меня нету, лучше б её тоже не было. Зато когда умрёшь и ударишься в печаль от того, что не стало тебя, достаточно лишь вспомнить: да ведь и не было никогда - и сразу легче будет, и покинешь себя самого без сомнений, и соединишься с Богом, если будет на то Его воля.
Валик однажды сказал: так ведь и Бога тоже нет. Но это уж совсем неубедительно прозвучало. В то, что Валика нет, я поверить готов. И что меня нет - тоже готов. А вот что Бога нету или Светки - в это не верю, они мне постоянно о себе напоминают, их присутствие в моей жизни неисчерпаемо. Бог есть, и Светка есть, и сын мой тоже существует, поэтому только и продолжаю идти, если бы их не было, я на месте стал бы и стоял, пока не умер. Остаётся признать: меня нет, а Бог есть, и пока Он есть, я тоже как бы есть, хотя на самом деле нет. С этого начинается каждое сомнение, этим оно и заканчивается.
А у меня тем временем подламываются колени, я сам не ожидал от них такой неверности, но получается так, что я больше не могу стоять - и я падаю. Падаю на землю, она мягкая, я телом чувствую, какая она мягкая и рыхлая, мне хочется в ней утонуть. Приподнимаюсь на локтях, чтоб избежать искушения, я чувствую: стоит закрыть глаза - и не открою их до самого утра, если утро вообще наступит, раз уж сомневаться, так почему бы и не в этом. Приподнимаюсь на локтях и, выдержав борьбу против себя, ползу, как неловкая змейка, не знаю, откуда взялись силы, пока могу - двигаюсь, а там посмотрим. Может, потиху домой приползу и, чтоб не мучиться, крикну под окном: Светка! Она мне дверь откроет, зачем иначе я женился, если ночью в собственный дом не могу попасть по причине того, что ползу на локтях и рукой до замка не дотягиваюсь.
Полз я, впрочем, не слишком долго - подумалось, что с тем же успехом можно и ногами идти, так что я встал и пошёл. И правда, удобнее. Моя воля - я б вообще не ползал, ходил бы только. Хотя и ползать иногда нужно, в особых случаях необходимо даже. Сейчас я рад, к примеру, что слегка прополз, грязь, земля на руках -- они вернули меня из области абстрактного в мир конкретики, а конкретика в том, что у меня одежда грязная и ладони содраны в кровь. Вернусь домой - Светка крик подымет, а что толку, я же чище не стану от её криков, а вот злее -- запросто, я ведь не святой, будь я святым, меня б вообще не волновало, чистый я или грязный, бедный или богатый, счастливый или несчастный, живой я или мёртвый, в конце концов.
Прохожу сквозь арку, что ведёт прочь со двора, и вот я снова вижу свет. Проспект пустует, фонари вдоль дороги горят для меня одного. Мимо проезжает автомобиль, его рык всё громче, потом всё тише, и опять - безмолвие, мёртвый город. Пустые улицы так красивы и многозначительны, я не человеконенавистник, но мне вдруг захотелось, чтобы все исчезли - хоть на недельку, а улицы бы царственно пустовали, и я бродил бы, накуренный и ошеломлённый, -- а впрочем, тоже бы исчез, чтоб не портить картину, но кто бы насладился величием пустынного города? Нет, лучше пусть никто не исчезает, так я думаю, подходя к бордюру, за которым начинается дорожное полотно. Издалека нарастает автомобильный рокот, и я вытягиваю руку, как нацист, и повторяю про себя: Господи, помоги мне добраться домой, я растерян и напуган, я пошёл по ложному пути, но Ты меня простишь, я знаю, дай мне шанс, хоть один, верни меня семье, пока она ещё ждёт.
И Господь слышит меня. Автомобиль тормозит, дверь приоткрывается, и я не без труда усаживаюсь в кресло, стараясь не удариться головой. Кто здесь? -- нет ответа, два безымянных незнакомца, сошедшиеся в безлюдном мире: это ведь не может быть случайностью. Из приличия стараюсь пристегнуться, но задача сложная, и я бросаю это дело, чтоб не выдать себя. Незнакомец на меня глядит, я захлопываю дверцу, и мы трогаемся - он везёт меня по проспекту, сворачивает у парка и едет, едет, невозмутимо наблюдая за дорогой: в этот миг он кажется мне единым со своим автомобилем, как птица едина с крыльями, нет, ужасное сравнение; как плоть едина с духом, вот так гораздо удачнее.
И меня отпустило, кажется. Сквозь лобовое стекло я гляжу, как навстречу мне летит мир, парковые деревья по обеим сторонам дороги, они сменяются одноэтажными домами, тут вообще какая-то стройка, а вот уже дома пошли пятиэтажные, девятиэтажные, гаражи... какой-то спальный район, в общем, и я вспоминаю, что забыл назвать адрес, но язык отчего-то не поворачивается, я молча наблюдаю, как навстречу мне летит дорога, исчезает бесконечно под ногами, уже не знаю, говорить мне или нет, если водитель везёт меня по своему усмотрению, а вот и многоэтажки остались позади, мы на пустыре, и здесь машина тормозит, плавно подъезжая к обочине. Я смотрю в окно: поросшее сорняками поле, уходящее в ночь, когда-нибудь и его застроят, когда-нибудь и сюда придут люди, а мой труп никогда не найдут, если только землю не разроют в нужном месте, мало ли, какие чудеса случаются. Поворачиваюсь к водителю, тот смотрит на меня тяжёлым взглядом, двигает челюстью, как будто жуёт, и молчит. Я говорю: ну что, приехали? Молчит. Я пытаюсь дверь открыть, и в этот миг он хватает меня за руку. Только не романтично, как парень, бывает, девушку на свидании, а очень даже больно, под локоть, своей огромной ручищей. И шепчет на ухо: кошелёк. С чего он взял, что у меня вообще есть кошелёк? Может, я зажимом для денег пользуюсь. Но нет, угадал, падла: кошелёк-то я действительно ношу, и деньги там есть, и отдавать мне их не хочется, и не отпустило меня, на самом деле, прибивает до сих пор.
Вытаскивает деньги из кармашка, пересчитывает: и это всё? Тьфу! он ещё и недоволен, деньги за бесплатно от меня берёт, ещё и кривится. Я говорю: ну да, всё. А он в другом кармашке находит чек со шмалью, и тут мне уже не до смеха, это ж я на вечер покупал, себе, а не ему. И так мне шмали жалко, что губа начинает подёргиваться, и в глазах щиплет. Получается, всё зря. Деньги - это ладно, хрен с ними, я ещё заработаю, а вот за шмалью опять придётся ехать. Водитель трясёт чеком и спрашивает: это что? А я не знаю, что ответить, гляжу только, как он разворачивает и шмаль мою просыпает себе на колени, ладно бы выкурил, но он её, сволочь, себе на колени всю рассыпает!
Нет, не всю: кое-что осталось, завернул обратно в чек, сунул в кошелёк, а кошелёк отдал. Вали отсюда, говорит. Я чуть не расплакался: всё-таки мир не без добрых людей. Деньги забрал, и шмаль мог бы взять, а не взял. Благослови его, Господи. Я выкатываюсь из машины и гляжу ей вслед, пока рокот не затихает вдали. Теперь я совсем одинок. И мне очень плохо.
Мне плохо, во-первых, потому, что на хавчик пробивает, а хавчика нет. Во-вторых, мне хочется любви, в высоком смысле, разумеется. Я знаю, Бог меня любит, но именно сейчас мне хочется, чтобы меня любил не только Бог. Пусть бы рядом хоть собака была, хотя нет, собака тебя не обнимет, не скажет: чувак, ну что ты в самом деле, я ж с тобой, не падай духом. Да и кто меня обнимет? век искренности миновал, разве что по плечу похлопают, и то без удовольствия, из чувства долга как бы - хлоп-хлоп, чувак, не кисни. Какая уж тут любовь. Я в пустыне, и нет со мной ни ангелов, ни диких зверей, а Сатана меня сюда завёл и кинул, что ему толку со мной возиться, искушать меня нет смысла, я поведусь легко, только не на царства и на славу их, а на такую уже хрень, что Сатане сделается стыдно за меня, и так он будет посрамлён.
Да что Сатана. Мне самому за себя стыдно, давно уже, последние лет двадцать, но я привычный, не зацикливаюсь. Сейчас моя задача - найти обратный путь, далеко отъехать не могли, и если я пойду вдоль дороги, то рано или поздно вернусь в город, может, попутку словлю - денег не осталось, второй раз не ограбят, ну а шмаль... спрячу её в нагрудный карман, спокойнее будет. Я не то что жадный, но сама ситуация - одиночество, пустыня, грабёж, вероятность голодной смерти, бесплотные духи, витающие рядом, -- поймите правильно, сама ситуация меня очень сильно напрягает.
Да, на бесплотных духов я лишь теперь обратил внимание. Сперва я принял их за тёмные всполохи, порождённые колебаниями в атмосфере, но это именно духи, и намерения у них недоброжелательные. Они сгущаются вокруг меня, пока я двигаюсь вперёд, и нашёптывают, нашёптывают какую-то ерунду. А Вадик-то заначку всю себе прибрал, шепчет один из духов, -- прибрал, а сам сказал, что кончилось. Я отмахиваюсь: изыди, говорю, я и сам знаю, что Вадик себе заначку оставил, знал всегда и простил давно. Дух растворяется в воздухе, на его место приходит другой, он шепчет: Светка у тебя зарплату тягает из кошелька, ещё и посмеивается, а ты не замечаешь, лох позорный. Я держу ответ: всё замечаю, но неужели мне скандал теперь устраивать? пускай тягает, обиды не храню. Дух рассеивается, но третий уже пускает яд в правое ухо: ты, говорит, не думай, что идёшь путём, угодным Господу, тебя давно уж Сатана соблазнил, ты ему жизнь свою доверил, за что в аду тебе гореть. И я говорю: знаю. Тоже мне, Америку открыл. Не так уж я горд, чтобы считать себя достойным Божьей милости, но милость Его открывается и недостойным, а теперь, обращаюсь к духам, отгребитесь от меня, пока я вам по мордам не настучал, и плевать мне, что вы духи, в своём нынешнем состоянии я тени принимаю за тела.
И духи, убоявшись, отгрёбываются, только один шепчет на прощанье: не питай иллюзий, ты уже в аду. Я улыбаюсь вслед: сегодня мне досталось, это правда, но похождения мои на муки адовы не тянут - так, разминка. И пусть мне духи не бздят, я-то знаю, как выглядит ад, я помню его с детства: ад по внешнему виду совсем не отличается от кладовой, только нет в нём ни надежды, ни свободы воли, что естественно: появись в аду надежда и свобода воли, и это будет уже не ад, а простая человеческая жизнь, которую так-сяк ещё можно перетерпеть.
Я долго иду. По идее, мне уже должен явиться рассвет, но вместо этого я вижу своего барыгу, он идёт навстречу, протягивая руку, но не чтобы поздороваться, а ладонью кверху, будто манит меня ближе, и я подхожу ближе - выбора нет, мы с ним как два поезда на одних рельсах. Ещё ближе - теперь я вижу родинку, и глаза его не голубые, как я думал, а бесцветные, он хватает меня под руку и тянет прочь, я понимаю, что сопротивляться нету сил, и расслабляюсь, успокоенный немочью. Послушай, говорю, я твою гадость курить больше не буду, не предлагай даже. Толкач негромко хмыкает, увлекая меня всё дальше от дороги. Песок под ногами темнеет, превращаясь в золу. Я говорю: ты меня теперь не отпустишь. Вопрос против воли оборачивается утверждением, я гляжу по сторонам, но дороги нет, вокруг пустыня с необъятным горизонтом, небо чёрное, как некролог. Я говорю: прости меня, папа. И папа смотрит на меня тяжёлым взглядом: это ты меня прости, сынок. Я поднимаюсь на ноги и покидаю кладовую, а что было дальше - не помню, сплошная вакханалия, я спотыкаюсь, но твёрдая рука меня придерживает - не падаю, я продолжаю ход, и темнота сгущается вокруг, как армия французского сопротивления.
Ещё раз оборачиваюсь, так, на всякий случай: вдруг за мной спешат потерянные воспоминания. Говорю: слышь, друг, я должен вернуться, меня ждёт кое-кто. Барыга смотрит на меня бесцветно, и хоть кругом темно, я почти уверен, что взгляд его сочится нежностью и братственным сочувствием. Не отвечает, и ладно; больше я не оборачиваюсь. Пока мы двигаемся - так быстро, что почти летим, -- я замечаю впереди два красных огонька и уже не отвожу глаз. Что-то судьбоносное вершится, и я хочу спросить, но не могу - вопрос невыразим, я открываю рот беспомощно, молчу, два огонька сверкают передо мной, не приближаясь и не отдаляясь, и я начинаю плакать, когда понимаю, что гляжу в горящие зрачки вечности, к встрече с которой я так и не успел подготовиться.