Люди шли. Где-то за спиной, за близким горизонтом всё так же тяжело клокотало и булькало, но никто не оглядывался назад.
Шли по разъеденному гусеницами и колёсами шоссе на восток, к розовому, осторожно разгорающемуся восходу, но никто не оглядывался на пульсирующее в пол-неба зарево.
Шли молча. Никто уже не плакал, потому что слёзы кончились ещё там, дома. Никто уже не бился в истерике, смирившись с бедой. Никто уже не бросался с кулаками на редких солдат, таких же высохших, безмолвных, тяжело бредущих в размазанной по дороге толпе.
Шли. Спотыкаясь о невидимые в полутьме узлы и чемоданы, брошенные прямо на искалеченный асфальт. И сами без сожаления роняли под ноги то, что было ещё совсем недавно казалось дорогим и ценным, а превратилось в ненужную обузу.
Шли, постепенно расслаиваясь на сильных и слабых. Шли, теряя на ходу близких и знакомых. Течение дробило человеческий поток на молекулы в два-три человека, ещё способных вцепиться друг в друга, удержаться рядом, но большие группы размывались в этой проклятой веренице.
Шли. Кому-то ещё казалось, что самые тяжёлые, горькие мили вот-вот будут пройдены и наступит облегчение. Оно же было обязано наступить! Но это была ложная и глупая надежда. Такая же глупая, как и оставшаяся у тех, немногих, обострившаяся за последние часы надежда на "своих". Которые, конечно же, вот-вот встретятся им, холодя кровь восторгом стальной мощи. Встретятся. И неудержимой лавиной хлынут мимо несчастных туда, на запад, где в слепящем огне белого фосфора корчились в предсмертных конвульсиях их родные дома.
Шли по дороге, по которой когда-то ездили разноцветные автомобили, сверкающие зеркальными стёклами междугородники и длиннющие фургоны. Теперь же это шоссе было напрочь убито войной. И техника, сокрушавшая своей массой асфальт, размолотившая, местами превратившая его в месиво, эта техника была здесь же, руку протяни. То узнаваемая, с белеющими пятнами имперских эмблем, то доведённая до состояния непонятного, перекуроченного хлама. Техника брошенная, сгоревшая, разбитая, целая.
Мёртвая с виду зенитная самоходка, тёмной глыбой приткнувшаяся у обочины, вдруг оглушительно взревела и окуталась облаком смрадного дизельного выхлопа. Народ шарахнулся в сторону, но течение живого ручья не прекратилось ни на секунду.
Из люка угловатой башни высунулся военный и долго что-то кричал, размахивая руками. За грохотом двигателя разобрать хотя бы слово было невозможно, и, зло сплюнув, военный исчез. Тяжёлый многоствольный блок дёрнулся вверх и с визгом принялся раскручиваться, а зенитка рванула в поле, расплёскивая из-под широких гусениц жирную землю и разворачивая на ходу башню. Люди, уходившие в неизвестность, даже не посмотрели в её сторону.
"Ааааааааааах!" Выстрелы сливались в непрерывный вой, заставляя присесть и закрыть уши руками. Выгибаясь и распадаясь на звёздочки, огненная струя хлестнула в зенит. Ещё раз: "Ааааааааааах! Ааааааааааах!" Высоко-высоко что-то вспыхнуло и тусклыми каплями медленно потекло вниз. Зенитка умолкла и укатила куда-то во тьму.
И всё вернулось на круги своя. Усталое шарканье ног, тяжёлое дыхание и глухой, как через подушку, звук канонады за спиной. Любой, кто увидел бы сейчас себя со стороны, в сереньком, неверном свете осеннего утра, не узнал бы собственное лицо. Постаревшими, больными, выжженным изнутри были все. Долгие годы ожидания, слёз, отчаяния закончились горем, которого боялись, от которого наивно открещивались, читая бодрые столичные сводки с фронта...
Утверждают, что нельзя услышать подлетающий снаряд. Что-то связано там со скоростью звука. Возможно, это правда. Но война шла так давно, что дети рождённые в самые первые месяцы вспыхнувшей и позорно увядшей весны, уже давно вытянулись и уходили теперь с матерями в рассвет. Инстинкт выживания, обострённый страхом и годами до невозможности, плевал на законы физики.
Война шла давно. И у многих внезапно, сразу и вдруг защемило сердце, заставляя броситься врассыпную. Бездумно и дружно.
- Ракета!
- Ракета!
- Раке-е-ета-а-а!
Дорога опустела. Боеголовка, разогретая бешеной скоростью, была ещё где-то там, в светлеющем небе, жадно пожирая последний участок траектории. А люди, оступаясь, падая и снова вскакивая, бежали и бежали со ставшей такой опасной дороги. В поле, в полувыбитый войной лес, куда угодно. Только прочь отсюда.
Никто не задумывался, что смерть может упасть не на узкую ленту шоссе. Бежали. И прокатившаяся через секунды волна оранжевых фонтанов, слизнувшая с поверхности остовы брошенной техники и ничейный скарб, только впустую потратила силы.
А люди постепенно выползали обратно и снова шли по горячему, дымящемуся, испятнанному новыми дырами и разломами асфальту.
Шли, повиснув на локте более сильного соседа. Шли, не поднимая головы навстречу новому дню. Шли и шли...