Этот вторник начался гораздо раньше обычного. Одна из нас соизволил покинуть этот мир, и как раз на сегодня были назначены ее похороны. И наш клуб, практически в полном составе, отправился проводить ее в мир иной, вопреки, как нам казалось, желанию родителей и многочисленных родственников. Мы постояли во дворе отдельной молчаливой кучкой, проводили взглядами гроб и, чтобы больше не нервировать почтеннейшую публику, удалились в полнейшем молчании. Наше безмолвие продолжалось до самого моего дома. В гробовой тишине я покрыла стол нашей скатертью, под оглушительное же молчание зажгла свечи, загодя, еще со вчерашнего вечера, вставленные в канделябр. Чтобы не портить солнечным светом наше темное затворничество, я наглухо задернула шторы и оглядела собравшуюся компанию. На всех лицах было написано примерно одно и то же - не жалость и скорбь по безвременно ушедшей в расцвете лет и похороненной в подвенечном платье в лучших традициях, одной из нас, не страх своей собственной смерти, а какое-то поэтическое наслаждение мрачностью момента, так настойчиво привносимой ранее нашими страшными рассказами, и пришедшей теперь под своды этого дома в настоящей, жутковатой в своей неприглядной реальности, красоте.
Три дня назад повесилась Джулия. Никто даже представить себе не мог, что она задумала что-то подобное. Никому не пришло бы в голову, что столь уравновешенная, уверенная в себе и устроенная в жизни девушка решится на этот страшный шаг. Мы не осуждали ее. Мы не пытались найти причин, ибо слишком плохо ее знали. Мы не чувствовали себя виноватыми, поскольку считать себя настоящими ее друзьями или близкими людьми не имели права, в отличие от тех, кто подозрительно косился на нас на ее похоронах. Слезы? Ах да, эти глупые соленые капельки иссякли на наших лицах в тот момент, когда мы увидели нашу Джулию, одетую в кружевное платье и фату, окруженную цветами и плачущей родней. Слезы - это ложь.
"Наверное, это будет самое молчаливое заседание за всю историю Ордена", - подумала я, застилая стол синей скатертью. Слова - это пустое. Когда-нибудь каждый из нас окажется в этой красно-черной коробке, окруженный венками из фальшивых цветов под аккомпанемент гирлянд из фальшивых слов. Все эти люди плакали и причитали только лишь затем, чтобы заглушить собственное чувство вины. И лишь некоторые - от страха перед неизбежным. Джонатан разлил по стопкам прозрачную, словно слеза жидкость.
- Что ж, за упокой, - тихо произнес он, и все, не сговариваясь, взяли со стола стопки. - Пусть тебе там будет лучше, чем здесь, Джулия. Единственное, что мы можем сделать, это помнить.
Донован чуть более суетливо, чем обычно направился к своей сумке. Он достал из нее плоский сверток и стал сдирать с него бумагу. Это оказался великолепный фотопортрет, с которого на всех нас смотрела живым, чуть отстраненным и скептическим взглядом наша Джулия. Почти живая. Можно было пообманывать себя, представив, что она вот-вот заговорит с нами из своей посеребренной рамочки, только никто из нас этого не хотел. Она ушла... Она осталась с нами... Джулия станет вторым человеком, присутствующим в Ордене посмертно.
Никому не хотелось открывать заседание. Никому не хотелось ничего говорить. Если Мону мы, по большому счету, даже не знали, то Джулия была привычной, своей, родной... Почему же она умерла?
- На правах хозяйки сегодняшнее заседание объявляю открытым... - Мои слова повисли в воздухе. Пришедшие смотрели в никуда. Пламя одной из свечей начало потрескивать и чадить. Жаклин зябко повела плечами. Джонатан снова наполнил стопки. Все молча выпили. Не чокаясь.
- Жил на свете один человек, - начал вдруг Мигель глухим голосом. - Он был обычный. Нормальный. Ему в жизни везло, можно сказать. Он закончил престижный вуз, родители подарили ему квартиру в честь защиты диплома. Ему предложили работу по специальности, хорошо оплачиваемую, с перспективами... Через год он встретил девушку - умницу, красавицу. Женился. Все было хорошо, дом - полная чаша.
Мигель помолчал с минуту. Затем продолжил.
- Он встречал жену из роддома с букетом роз. Родители улыбались, сюсюкали с новорожденным первенцем - мальчик, разумеется. Он приехал домой задумчивым. Ночью зажег свечу и долго-долго смотрел на красивое лицо своей спящей супруги. Потом заглянул в кроватку младенца. Маленький живой комочек не спал, а смотрел на него внимательными глазенками. Не плакал. Смотрел и молчал. Утром человека нашли мертвым...
Казалось, молчание сгустилось так, что стало слышно стук наших сердец. Кровь мучительно стучала в висках гремучим коктейлем стыда и непонимания. Почему же она умерла?
- Мне кажется, - заговорил Джонатан, снова берясь за бутылку. - Что настоящие самоубийцы идут по какому-то зову. Ни при чем здесь жизненные неурядицы и безысходность - от этого случаются только неудачные попытки. По-настоящему умирают только те, кого призвали. Кто-то. Зачем-то. Я думаю, им даже ни к чему веревка, таблетки или бритва. Если бы они отказались от этих стереотипов, то смогли бы умирать и сами. Просто так, без помощи этих дешевых приспособлений...
Ночь продолжалась. Жаклин приподнялась со своего места и задула все свечи, кроме одной. Потом сказала.
- Пусть те, с кем сейчас общается наша Джулия, оценят ее по достоинству...
- Они уже оценили, - усмехнулся Джонатан. - Иначе она была бы здесь.
- А она здесь, - проговорила Жаклин тихим-тихим шепотом. - Из Ордена Ночного Вторника не выходят никогда. Даже смерть не разлучит нас...
Все снова замолчали, глядя на дергающееся, чадящее и потрескивающее пламя той свечи, которую почему-то оставила гореть Жаклин. Может быть, незримые тени тех, кто давно уже умер, и вправду сидят здесь, за нашим столом с синей скатертью? Может быть... Когда-нибудь ты расскажешь нам об этом, Джулия. А заседание на этом объявляю закрытым...