Вагон мерно вздрагивает в такт стуку колес. Световое пятно проплывает по стене, пустой боковушке, угрюмой мужской спине в коричневом свитере на соседней полке и возвращается к оставленному за окном фонарю.
- Всё сразу. Всё сразу. Всё сразу.
Какая дурацкая фраза.
Вот и стишок нарисовался. А можно и еще кудрявее:
- Всё сразу. Всё сразу. Всё сразу.
У жадины принцип такой.
Какая нелепая фраза.
Приятнее лень и покой.
Идиотский стишок. Ни смысла, ни красоты. "Нет, я не Байрон, я другой..." Другой. Да только не избранник. Как тяжело ворочаются мысли... Да, поэт я, в общем-то, никакой. Я - не поэт, я... Я?
Кто я? Вопреки всем ожиданиям, память не возвращалась. Вместо неё в надбровных дугах поселилась зверская боль.
- Через пятнадцать минут прибываем, - раздалось по вагону. - Девушка, вам выходить, - это уже лично мне. Проводница двинулась дальше, выкрикивая на ходу название города. Недалеко прошла. Видимо, я нахожусь в конце вагона.
Значит, я - женщина и, судя по обращению, не очень старая. Ну что ж, уже неплохо.
От резкого голоса проводницы мужчина на соседней полке зашевелился, сел. Его лицо - круглое, белобрысое, нос картошкой - портило пугающе большое и красное родимое пятно, стекающее со лба на правый глаз. Левой рукой он задрал свитер на животе, а правой, согнутой наподобие орангутаньей лапы, поскреб сначала низ живота, потом грудь, щеку и локоть левой руки. Зевнув, он проделал все эти манипуляции в зеркальном направлении, уже левой орангутаньей лапой.
Я тоже села на полке. В заднем кармане джинсов что-то неудобно впилось в вагонную полку. Неловко вывернув руку, я извлекла наружу небольшую оранжевую расческу. Надо умыться и причесаться и, как это делают другие пассажиры в соседних купе, свернуть постельное белье. Какое-то смутное чувство подсказывало, что делаю я все это не в первый раз, но я никак не могу вспомнить, когда, при каких обстоятельствах, во время каких поездок мне приходилось торчать в холодном тамбуре в очереди в туалет, глотать пыль от плохо простиранных простыней, а потом карячиться вверх, закидывая на третью полку рулет из матраса с подушковой начинкой.
К тому времени, когда я, провернув все эти манипуляции, опустилась на голую полку, дядька с пятном и в коричневом свитере уже успел умыться, покурить в тамбуре и сидел за столиком, размешивая блестящей ложечкой сахар в стакане горячего чая.
- Чай вроде не разносили, - подумала я и, стараясь не смотреть на его жуткое лицо, пронырнула на свое место.
- Я только стаканчик попросил, да кипятку из титана, - улыбнулся читатель чужих мыслей, - а чаек и сахарок свой. Выходите? Вам сумочку помочь снять?
Следуя за его взглядом, мой устремился на верхнюю боковую полку, где неясными очертаниями красовались три дорожные сумки разного размера. Первым моим желанием было отказаться от помощи случайного соседа, но я в таком случае рискую остаться без багажа. Придется уповать на память и совесть коричневого дядьки, ведь у меня оба эти качества на сегодня отсутствуют.
Коричневый не только стащил с третьей полки массивную темно-зеленую сумку, но и вызвался донести ее до выхода из вагона. Может быть, меня будут встречать, и тогда я наконец-то вспомню, кто я и зачем еду в этот неприветливый город, промелькнувший за окном обширной промзоной, широкой рекой с островом посередине, трамвайными остановками, пивными ларьками и мятыми с утра лицами аборигенов.
Мужчина в коричневом свитере вынес темно-зеленую сумку из вагона и поставил на перрон. После этого он достал пачку "Союз-Аполлона", чиркнул зажигалкой и долго курил, провожая мою спину и волочащуюся по асфальту перрона сумку внимательным взглядом. Затем отшвырнул сигарету и прыгнул обратно в теплый вагон. Усевшись у окна, он пошарил в кармане висевшей в углу куртки, извлек из него мобильник, поискал номер, а когда ответили, хмыкнул в трубку: "Это Корепанов. Здрастье. Она вышла, встречайте. Все идет как надо" и зевнул, от чего страшное багровое пятно растянулось и стало на мгновение похоже на пасть хищной рыбы...
Не встретили...
Мне становится всё неуютнее и страшнее. Было бы сейчас беспечное лето, я бы чувствовала себя беззаботнее, но вокруг стоит такая слякотная, хмурая гнусность - то ли март, то ли ноябрь, и что-то нехорошее подсказывает, что, скорее всего, второе. На вокзале царит суета, заставляющая всех бежать куда-то, подхватив обеими руками объемный багаж. Толпа выносит меня на троллейбусную остановку и, ускорив движение навстречу подошедшему троллейбусу, подхватывает и заносит внутрь. Я уютно устраиваюсь у окна, но стоит двери троллейбуса захлопнуться, понимаю, что за этот временный уют надо обязательно платить, а есть ли у меня деньги, я не знаю. Кондуктор подходит все ближе и ближе, звякая мелочью, отсчитывая сдачу, наводя на меня панику и отрывая билеты. Я лихорадочно запускаю руки в карманы пальто и - какое счастье - обнаруживаю в левом несколько крупных монет. Сдача с моих двух десяток, улыбка кондуктора, доставшаяся мне в качестве бонуса вместе с билетом, успокаивают меня, и я извлекаю из правого кармана билет на поезд, в котором только что ехала. Для меня на тот момент этот клочок бумажки стал неоценимым источником информации. Здесь я наконец-то прочла сегодняшнюю дату - 11 ноября, - название города, в котором нахожусь, название города, из которого выехала 16 часов назад, а самое главное, я нашла свое имя. Правда, в билете указывалась лишь фамилия и инициалы, но это уже кое-что!
Иванова И. В. - так меня зовут. Никаких ассоциаций. Фамилия - просто супер! Пожалуй, ужаснее была бы только "Смирнова". "А вокруг от Ивановых содрогается земля" - сказал как-то еврей Саша Черный. Инициалы многовариантны. На ум сразу пришло несколько: от банального "Ирина Васильевна" (в сочетании с фамилией особенно впечатляет) до самого изощренного, что мог придумать мой измученный надбровной болью мозг, - Изольда Варсонофьевна (не дай Бог!). Скорее всего, в сумке должны быть мои документы, надо только найти укромный уголок, где можно будет спокойно порыться в своем собственном багаже. Пожалела, что уехала с вокзала: в суете вечно спешащих, нагруженных багажом пассажиров эта манипуляция не вызвала бы подозрений окружающих.
Троллейбус неспешно шел по какому-то проспекту, увозя меня в сторону центра. Мимо проплывали кварталы сталинской застройки, небольшая прослойка домов первых пятилеток, напоминающих бараки, затем - уютные особнячки и длинные одноэтажные торговые ряды конца девятнадцатого века.
Головная боль всё не проходила.
Нельзя сказать, что память у меня отшибло всю напрочь. Я пытаюсь зацепиться мыслью за социум и понимаю, что наверно смогу воспроизвести доступную простому обывателю историю человечества: я знаю, что первой письменной цивилизацией на Земле принято считать шумерскую, что существуют определенные и неопределенные интегралы, что корень степени n из числа А - это число, n-ая степень которого равна числу А, я умею сварить яйцо вкрутую и испечь пирог с яблоками, я могу проследить отношение между эпохой Ивана Грозного и сталинизмом, а также между Шекспиром, театром "Глобус" и современной сценой, или иконами византийского письма и русским авангардизмом. А еще я понимаю, что в архитектуре среднестатистического русского города, который мы называем старинным, вся зримая история заканчивается, в лучшем случае, в середине восемнадцатого века. Благодаря пристрастию русского человека неустанно усовершенствовать ландшафт вокруг себя, найти здесь более древних зданий практически невозможно.
Единственное, что я никак не могу вспомнить, каким боком ко всей этой суете отношусь я, ИВ Иванова, и чем я все-таки занималась последние десять - пятнадцать лет. Я растворилась в стихийном всеобщем флешмобе, в уличных эмоциональных диалогах и потасовках, в рекламных баннерах: "Двухъядерный процессор! Скидка 30%!", "Банк Москвы. В партнерстве с ВТБ!", в пластиковых урнах и одноразовых стаканчиках, в противозачаточных средствах и льготных проездных билетах, в брэндовых шмотках и дисконтных картах, в этой огромной людской массе от бомжа до миллионера, от пенсионера до младенца. Я где-то между. Я - что-то среднее. Я - сахар, только что бывший куском рафинада, и размешанный в стакане горячей жидкости безжалостной рукой случая. Случая ли?
- Драматический театр! - раздалось из динамиков.
Серое помпезное здание эпохи застоя посреди забетонированной площади. Репертуар на ноябрь. "Художественный руководитель - Лев Васильев". Странно знакомая гармония слышится в сочетании имени и фамилии. Базилевс? Кто такой Базилевс? Что-то... Нет, пожалуй, ничего не напоминает, просто забавное сочетание.
Интересно, это в честь водки или какой-то столицы? Может, местное градоначальство себя тоже мнит столицей чего-нибудь. Бывают же столицы Урала, Поволжья, металлургов, деревообделочников или даже масла. Кстати, гостиница - это как раз то, что мне нужно. Да и район подходящий, судя по всему, не очень дорогой, но в центре.
Ближе к выходу! Со своей огромной сумкой создаю некое волнение и роптание сонно застывших в мерном покачивании пассажиров, последнее усилие - и я на свободе.
Вид, открывшийся передо мной, жирно намекал, что где-то рядом расположен сельскохозяйственный рынок. Вдоль тесных улочек и переулков скорчились за импровизированными прилавками бабульки, продающие домашние заготовки, по самим переулкам сновали туда-сюда мужчины и женщины южного происхождения, создавая явный перекос в национальном составе среднерусского города. Даже обычные горожане, попадая в район рынка, и становясь покупателями, приобретали некие приметы, свойственные только данной категории: озабоченный, обретающий смысл в вечном поиске взгляд и навязчивое движение рукой, показывающее время от времени, где у покупателя спрятана основная сумма денег.
Оказалось, что гостиница находится в самом сердце рынка, между крытыми рядами с мясом и молочными продуктами. Еще от стихийно выхваченной мною с целью опроса покупательницы я узнала, что раньше гостиница называлась "Октябрь", а еще раньше - Дом колхозника, и обслуживала приезжающих на рынок торговцев. Выбирать не приходилось, вернее, не хотелось.
Здание "Столичной" - одноэтажное, каменное посередине и деревянное по бокам - всем своим видом как будто приглашало совершить экскурсию в советское прошлое годов этак пятидесятых.
Внутреннее убранство оправдывало самые смелые ностальгические ожидания: довольно широкий вестибюль с непомерно высокими потолками резонно завершался широкой лесенкой в четыре ступеньки, ведущей на небольшую площадку со сплошной расстрельной стеной, глухоту которой скрывала огромная картина, изображавшая набережную, романтически засыпанную осенними листьями. Почему-то подумалось, что раньше здесь красовался Сталин в белом костюме и в окружении пионеров. Какие-то плюшевые занавески, деревянные косяки в нишах.
Не успев дойти до лесенки, я услышала позади себя оклик:
- Добрый день, поселиться хотите?
Оказывается, в боковой нише, предназначенной, по-видимому, для гардероба и занавешенной красной плюшевой гардиной, располагался старый письменный стол, за которым, опираясь коленками на стул, торчало улыбающееся, подрумяненное в солярии существо с длинной челкой, глубоким декольте, искусственными ресницами и накладными ногтями.
Акриловая милашка протянула мне небольшой желто-серый бумажный листок:
- Заполните, пожалуйста. Номера у нас двух- и восьмиместные, с завтраком: кафе в правом крыле, завтрак с семи до десяти, само кафе работает до двадцати трех часов. Душ и санузел на коридоре. Давайте паспорт, я пока оформлять буду.
Если бы еще знать, где он находится, и есть ли у меня паспорт вообще. Я поставила на единственный в коридоре стул свою необъятную сумку и стала судорожно изучать ее содержимое. В основном оно состояло из пластиковых пакетов, наполненных чем-то мягким - видимо, одежда. На дне я обнаружила черный чехол с лэптопом и кожаный бумажник. Паспорта нигде не было! Зато из бумажника торчал краешек пластиковой карточки, которая при ближайшем рассмотрении оказалась водительским удостоверением с моей фотографией.
- А права подойдут? - спросила я у девушки, - Паспорт на регистрации (Какой еще регистрации? И кто меня научил так оперативно врать?)
Девушку не смутила моя ложь, она безропотно взяла извлеченные из бумажника права и начала заполнять какие-то бумаги.
- Вам восьми - или двухместный оформлять?
В отделении для денег я боковым зрением успела заметить несколько тысячных купюр и, оценив ситуацию, быстро произнесла:
- Двух...
После непродолжительной процедуры принятия денег и выдачи сдачи девушка как будто устала. Так сдувается воздушный шарик через несколько дней после праздника.
- Девятый номер! - махнула она рукой в сторону коридора, ведущего направо, и совсем отключилась от меня.
Я со своей неподъемной сумкой наперевес пошагала по широкому светлому коридору на встречу с девятым номером. Девятый оказался слишком большой для двухместного номера комнатой, посередине которой стоял обычный прямоугольный обеденный стол, а по дальним углам были раскиданы две полуторные кровати. За моей спиной скрипнул древней дверцей двухстворчатый шифоньер.
Подчиняясь какому-то непонятному инстинкту, я двинулась к кровати слева, бухнула сумку на стул рядом, сама уселась прямо поверх покрывала и заревела в голос от жалости к себе. Потом, дождавшись появления мысли, что никто не придет, чтобы меня утешить, я замолчала, вытерла слезы и решила себя уважать.
В моей правой руке всё еще потели права. А ведь до сих пор я не знаю своего имени!
- Иванова Ирма Вальтеровна, - прочитала я на пластиковой поверхности, и еще я узнала, что родилась я в Саратове в тысяча девятьсот семидесятом - простите - году. Значит, мне уже сорок два года. Честно говоря, думала, меньше, но снова зареветь уже не было сил. Сил хватило на то, чтобы разобрать половину сумки. Одежда, извлеченная из пластиковых пакетов, была неплохого качества и соответствовала моим вкусам.
Голова болела всё сильнее. Я бросила разбор сумки, потому что только сейчас поняла, что мне необходимо сделать, чтобы не болела голова. Я поняла это, уловив аромат крепкого, свежесваренного кофе. Заперев дверь в номер, я пошла на кофейный запах.
Вход в кафе гостиницы "Столичная" находился в том же коридоре, что и мой номер.
- Эспрессо? Американо? Капуччино?
Я не помню, какой именно кофе я люблю. Я не знаю, чем они отличаются друг от друга. Я попросила самый вкусный. Барменша сдержалась, чтобы не нахамить, и посоветовала выпить американо.
От порции горячего крепкого напитка голова совсем прошла и начала производить на свет какие-то мысли, напоминающие шахматную партию, на тему "как же так получилось, что я вдруг потерялась" или "приютите меня, кто-нибудь". Я вдруг подумала, что если все, что со мной произошло, случайность, то меня должны уже начать искать. Возможно, я ехала сюда в командировку или к кому-нибудь по делу и как-то неловко свалилась с полки - ведь болела же у меня нестерпимо голова! Значит, меня где-то здесь ждут, и совсем скоро всё встанет на свои места. Можно, конечно, заявиться в ближайший полицейский участок и попросить помощи. Ну а если все произошедшее со мной не случайность, а заранее спланированная игра, идущая в соответствии с чьим-то сценарием? Надо сказать, такая мысль прибавляла мне весу в собственных глазах. И я почему-то совершенно не испытывала страха, сопровождающего обычно неизвестность. В случае заговора, разыгрываемого кем-то с моим участием, я нарушу условия игры, привлекая посторонних, и спутаю все планы. Пока это делать рано. Хотелось бы знать, что со мной произошло, и что-то мне подсказывало, что разобраться во всем я смогу только сама. Что ж, я принимаю условия своего незримого кукловода, хотя и находимся мы отнюдь не в равных позициях: он знает все, а я пребываю в полном неведении и в отношении своего прошлого, и тем более в отношении будущего. И притом я нестерпимо одна. Ладно, поживем - увидим.
Тем не менее, то ли от кофе, то ли от этих шахматных мыслей мое самочувствие действительно улучшилось, и даже как-то веселее стало. Я вернулась в номер, возобновила разбор сумки, извлекая из нее и отправляя в шкаф одежду, обувь, объемную косметичку с какими-то - пока лень разобраться - баночками и бутылочками и наконец-то добралась до лэптопа. Нэтбук, как оказалось, был совершенно новым. Только что загруженное программное обеспечение постоянно просило обновлений, а как обстоит дело с интернетом в гостинице "Столичная", я не знала. Что-то мне подсказывало, что никак, поэтому я решила прогуляться по окрестностям в поисках магазина, где можно было бы купить модем. Моя невостребованность обществом перестала меня преследовать, деньги у меня пока есть - кроме налички я обнаружила еще две пластиковые карты - и я решила наслаждаться свободой под вечным русским девизом "пока не началось".
Покинув территорию рынка, я выбрала улицу и пошла по ней в надежде, что в скором времени она приведет меня к скоплению компьютерных магазинов или большому торговому центру. Спрашивать дорогу ни у кого не хотелось, и я брела наугад.
Интересно, бывала ли я здесь раньше? Унылые ряды пятиэтажек, покосившиеся, вросшие первым этажом в землю деревяшки, сияющие слепыми окнами двухуровневые особнячки, тюнингованные, как новенькая "мазда" - все эти свидетельства людского неравенства я когда-то и где-то уже видела. К какому слою общественного пирога принадлежу я сама? Я попыталась представить себя в хорошо обставленной гостиной семикомнатной квартиры, затем натянула на себя тесную кухоньку "хрущовки" и напоследок захлопнула за собой дверь, отделяющую горницу от холодных сеней русской избы. Никакого дискомфорта от мысленной примерки воображаемого быта я не ощутила. Возможно, побудь я в одной из этих ролей подольше, отсутствие опыта начало бы сказываться. Например, я не уверена, что сумею без проблем растопить печь, хотя мне кажется, что когда-то я этим занималась и вроде бы довольно успешно. Еще я, по-видимому, водила машину, а иначе, зачем бы мне водительское удостоверение?
Так, представляя себя то успешной бизнес-леди, то среднестатистической тетенькой из очереди в кассе супермаркета, то батрачкой на собственном приусадебном участке, то высокомерной сибариткой, я всё шла и шла по городским улицам и, судя по всему, уходила все дальше и дальше от центра, углубляясь в один из спальных районов с плохо развитой инфраструктурой. Видимо, я не обладаю способностью ориентироваться на местности.
Я попыталась было пойти обратно, но улица вдруг странным образом раздвоилась, а по какому из двух ее рукавов я пришла сюда, мне никак не вспомнить теперь. Как назло, людей на улице не было. Ну понятно, кто же будет гулять по жилым кварталам в будний дождливый день!
Неприятная влажность захлюпала подмышками, в глазах зарябило. Неужели я всегда была такой чувствительной? Ничего ведь страшного не случилось - подумаешь, забрела неведомо куда. Я ведь не в лесу. "Ты ведь не в лесу и не одна", - кто-то говорил мне так в прошлой жизни...
К сожалению, сейчас я была одна. Темной пыльной громадой на меня опять обрушилось всё мое одиночество. Неожиданно. Ну а что ты хотела?
Надо успокоиться. Надо успокоиться, Ирма Вальтеровна. В конце концов, никогда не поздно обратиться в полицию. Небольшое усилие - и тебя найдут. Хочешь ли ты натянуть на себя одну из тех ролей, что только что примеривала, только натянуть навсегда, так, чтобы она приросла к твоей коже и въелась в твои кости? Хочешь ярмо на шею? В конце концов, сейчас ты никто, ты - ничья, и поэтому - свободна. Давай немного подождем, Ирма. Давай приведем свои мысли и чувства в порядок, а потом поищем выход самостоятельно.
И тут до моего слуха донеслось до боли знакомое дребезжание. Трамвай! Кольцевая трамвайная остановка! Только там так неповторимо и незабываемо визжат вагончики при резком повороте. Трамвай - это цивилизация, люди, а значит, я уже не одна.
Остановка помимо скопления людей подарила еще и огромный торговый центр, в котором я нашла и магазин сотовой связи, где купила модем с симкой, и продуктовый супермаркет. Нагрузившись сумкой с фруктами, соком, сыром и коньяком, я вышла на трамвайную остановку уже в сумерках. В ноябре темнеет рано.
Трамвайный маршрут не охватывал территорию рынка, но отсюда я могла доехать до драмтеатра, а там либо пересесть на знакомый мне троллейбус, либо пройти одну остановку пешком.
Когда трамвай докатил до театра, уже стемнело. Бетонированная площадь выглядела совсем не так хмуро, как днем. Здание театра сияло огнями, перед входом толпились нарядные люди. Как завороженная, я двинулась к кассе, на ходу придумывая, куда бы спрятать пластиковую авоську с продуктами. Название пьесы - Правда о пустоте - и имя автора мне ничего не говорили, но надпись на окошечке "все билеты на сегодня проданы" заставила немного расстроиться. Немного.
Потолкавшись некоторое время среди празднично озабоченной толпы, я двинулась к себе в гостиницу. Слякоть под ногами, ветер в лицо. Снега еще нет, но воздух уже пахнет будущими морозами. Какой темный, мрачный вечер! Первый вечер моей новой жизни. Я вспомнила, как проснулась сегодня утром на вагонной полке. Кажется, это было давным-давно, действительно в начале жизни. Если разобраться, то в моем положении не все так плохо! Меня никто не ищет, я никому не нужна, я свободна. Надо не упустить столь редкий шанс и воспользоваться этой свободой! Но для чего? Это я пока не придумала.
Ворота рынка неприветливо замкнуты на все засовы, но в углу массивной чугунной решетки можно разглядеть спасительную калиточку, через которую, видимо, и проникают запоздавшие постояльцы "Столичной".
Гостиница - единственное живое пятно в жутком пейзаже вечернего рынка. Вон и мое окно светит теплым светом. Странно...
- А у вас соседка, - оторвавшись от монитора ноутбука, встретила меня улыбкой акриловая администратор, когда я подошла к ней за ключом от номера. Образов шесть - от толстой торговки с усатой верхней губой и фрикативным "г" до прыщавой абитуриентки - промелькнуло в моем воображении, пока я шла гостиничным коридором до двери с эмалированной девяткой. Почти дойдя до номера, я развернулась и пошла обратно, сообразив, что заставка яндекса на экране ноута не могла возникнуть просто так.
- А интернет у вас есть? - спросила я девушку.
- Вай фай для жильцов бесплатно. Вот пароль! Но иногда он не запрашивает, - протянула мне карточку и снова погрузилась в недра википедии.
На протяжении моего второго похода по коридору до номера я уже гоняла в голове мысли по поводу собственной глупости, погнавшей меня на другой конец города за модемом.
Когда я наконец дошла до девятого номера и открыла дверь, света в комнате уже не было. Дурацкая ситуация! Я не знаю, что делать, когда захожу в темную комнату, в полной уверенности, что там кто-то есть. Кричать в темноту: "Здравствуйте! Извините! Давайте познакомимся!"? Или тихонечко пробраться к своей кровати и, наспех раздевшись, улечься спать? Я закрыла за собой дверь и оказалась в полнейшей темноте.
- Вы не бойтесь, зажигайте свет. Я не сплю, - раздалось из угла справа. Голос был приятным, немного надтреснутым, как будто больным, и немного в нос - женщина, видимо, простужена или недавно плакала. Таким добрым голосом, наверно, говорят учительницы начальных классов или воспитательницы в детском саду, которые любят детей и свою работу. Мне хотелось стоять и мысленно рисовать в темноте портрет этой невидимой женщины. В этой новой жизни мне часто хотелось включать свое внутреннее зрение. Мое молчание неприлично затягивалось, и я сделала над собой усилие, протянула руку и нащупала выключатель.
- В темноте трудно сориентироваться... - Я как будто извинилась. Теперь можно и представиться:
- Ирма. Я - Ирма. Только сегодня приехала. Утром. - это всё, что я могла о себе сказать.
Немного полноватая, средних лет женщина с длинными прямыми волосами, забранными в пучок, но выбившимися русыми прядями, села на кровати, хлопая белесыми ресницами над покрасневшими, слегка припухшими глазами. Точно, плакала.
- Ольга, - представилась она. - Я тоже сегодня. На недельку.
Через некоторое время, попивая чаек с коньяком (Ольга захватила с собой электрочайник), мы коротали вечер за разговорами о жизни. О жизни Ольги Афанасьевны Милюковой, учительницы русского языка и литературы Ягорбской средней школы, проживающей на четыреста третьем километре Северной железной дороги.
Оля родилась в старинной русской семье, все мужчины которой, за исключением Ольгиного отца, принадлежали к сословию белого духовенства. Афанасий Богоявленский еще в ранней юности, заразившись духом разночинства, который часто проникал в не окрепшие верой души молодых поповских отпрысков, в восемнадцать лет вступил в коммунистическую партию и первым из семьи выбрал в жены не дочь священника, а молоденькую однокурсницу из рабоче-крестьянской среды. Закончив в конце шестидесятых Литературный институт, он по распределению попал в областную газету, откуда в должности главного редактора его благополучно проводили на пенсию. Двоих своих детей Афанасий Артемьевич старался воспитывать в духе приверженности марксистко-ленинским идеалам и советским традициям. Когда старшая дочь закончила филфак местного педагогического института, и встал вопрос о распределении, жена намекнула Афанасию, что неплохо бы было пристроить Олю в редакцию газеты. Из-за этого неосторожного намека в доме Богоявленских разгорелся страшный скандал. Еще бы! Отец, урожденный москвич, не побоялся трудностей и поехал по распределению в провинцию, а из его детей хотят вырастить конформистов! Короче, пока Олина судьба решалась в домашних кулуарах, в деканате все более или менее хорошие места разобрали, Оле, лучшей на курсе, окончившей вуз с красным дипломом, пришлось ехать в самую отдаленную школу области.
"Ну ничего, - думала девочка, - это ведь, самое большее, на три года", но время текло, ежедневно привязывая Ольгу к Ягорбе. На третий год своего пребывания здесь она вышла замуж за водителя КАМАЗа с лесозаготовок, родила сына, леспромхоз выделил жилье. Так она очутилась на четыреста третьем километре. Ольга не то чтобы привыкла, а как-то приросла к своему деревянному бараку, трем комнатам с отдельным входом и маленьким огородом, к этой железнодорожной станции, к дороге в лесу, по которой каждое утро леспромхозовский ПАЗик вез ее и шестерых школьников в Ягорбу. Возвращаться в город? Куда? К отцу - ортодоксу? С годами он становился все более непримиримым, а уж после событий девяносто первого года с ним вообще невозможно стало разговаривать. Афанасий Артемьевич проклял младшего сына, частного предпринимателя, перебравшегося в Москву и открывшего там ресторанчик. Да и Оля старалась реже посещать родной дом. Даже приезжая в область на семинары по повышению квалификации, она всегда останавливалась в гостинице, где и встречалась с резко постаревшей мамой. Первое время Оля рассказывала маме всё-всё, но со временем стала менее разговорчивой: старалась реже упоминать мужа, с которым отношения совсем разладились. Оля понимала, что пить он начал в чем-то и по ее вине: Вовка Милюков, за которым бегали в свое время все леспромхозовские девчонки, сумел-таки уломать приезжую учительницу, но для первого красавца и балагура, капитана Ягорбской команды КВН, оказалось невозможным жить с женщиной, превосходство которой он подспудно ощущал ежедневно. Скандалов в доме не было, Оля не умела постоять за себя, но ее молчаливое смирение перед пьяными выходками мужа скорее напоминало забастовку. Их сын, выросший на диком сплаве классической русской литературы и вычурного диалектного мата, после школы уехал учиться в духовную семинарию, чем вызвал всеобщее удивление и яростный гнев деда. А года три назад у Ольги Афанасьевны вдруг появились симптомы непонятной болезни: поднималась ни с того ни с сего температура и могла держаться неделями, воспалялись лимфоузлы. Поставить точный диагноз никто не мог, Оля в каникулы приезжала в город и проходила обследование, но врачи только руками разводили. Вот и сейчас, выставив оценки за третью четверть, Ольга ждала вызова на очередное обследование, да только принять ее смогут лишь 12 ноября, и начало уроков литературы и русского языка в Ягорбской средней школе придется отложить еще на неделю.
- Вот завтра с утра и начну, - улыбнулась Ольга.
В первую ночь моей новой жизни на меня нагрянули бессмысленные, беспокойные сны, полные суеты и хлопот. Я все ехала куда-то на старых, ржавых машинах, шла пешком, безуспешно стараясь попасть в какой-то дом, где остался незакрытым кран, и вода хлещет, заливая соседей. Мне постоянно что-то мешало: то люди, то техника. Когда я открыла глаза, было еще темно. Составить какую-либо связную историю из приснившегося ночью я не могла.
Как ни странно, мне нравилось мое существование. Поначалу я пребывала в небольшой панике из-за отсутствия какой-либо деятельности, но где-то на третий день я стала находить прелесть в постоянном созерцании смены дня и ночи, погодных явлений и даже неодушевленных предметов. Я поймала себя на мысли, что мне бесконечно жаль суетящихся, спешащих исполнить свой человеческий долг мужчин и женщин. Временами во мне вспыхивали какие-то неясные воспоминания, коротенькие, как отдельные слоги, по которым нельзя разобрать слов. Эти воспоминания-вздохи преследовали меня, тесно переплетаясь с еще более короткими дежа-вю, создавая некий суетливый шлейф моей неспешной жизни.
Я научилась обходиться почти без еды. С утра я пила кофе в гостинице, потом шла гулять по городу, или сидела в интернете, или и то, и то, во время прогулки заходила в кафе и брала половинку супа и салат. Вечером мы с Олей, как правило, пили чай, я старалась не закусывать. Я не экономила - деньги у меня были в достаточном количестве - я просто лучше чувствовала себя голодной.
Однажды в кафе, когда я расплачивалась у кассы за свои полсупа и салат, я услышала за спиной:
- Ика! - и поняла, что женщина, а голос был женский, обращается ко мне. Моя спина, край скулы и вся фигура стали добычей весело-удивленного взгляда стриженной под мальчика худышки с большими круглыми глазами и необычайно подвижной мимикой.
- Ика, - еще раз повторила она, и я, сама не понимая почему, поспешила ее разуверить:
- Вы обознались. Извините.
Она явно не поверила, но, пожав плечами и кроме "хм!" ничего не сказав, растворилась в очереди.
Устроившись за столиком у окна, я начала поедать свой суп. Внешность женщины не вытолкнула в мою память никаких воспоминаний, но то, что узнала она именно меня, не вызывало сомнений. Почему я не ответила ей? Почему я не зацепилась за эту возможность вернуться в свою прежнюю жизнь? Ведь еще вчера и даже сегодня утром я мечтала найти хоть какую-нибудь зацепку, а сейчас судьба сама дает мне шанс, а я не хочу им воспользоваться.
Худышка с мальчишеской стрижкой уже отошла от кассы и застыла посреди зала с подносом в руках в поисках свободного места. Кафе было маленьким - всего пять столиков, - явно не рассчитанным на такой наплыв посетителей. Мы опять встретились взглядом, и я улыбнулась. Она тут же оказалась за моим столиком.
- Вы извините, что так вышло, но вы действительно очень похожи на Ирму. Мы с ней вместе учились.
- Но это наверно давно было? - рискнула я показаться неделикатной.
- У-у! больше двадцати лет прошло!
- Могли ошибиться, люди меняются с возрастом.
- Ну надо же, даже голос! Все-таки... Но, может, это ты?
- Нет, вы ошиблись.
- Понятно. Я ее видела не так давно. Мы встречались два года назад, на двадцатилетие выпуска.
Я собрала грязную посуду и встала с подносом в руках.
- А Базилевса все теперь Базилюром кличут. Как ты и хотела!
Опять этот Базилевс. Если я сейчас оглянусь на нее, то мое возвращение станет неотвратимым. Нет, не хочу повторять ошибку жены Лота, хоть и очень хочется узнать, кто же этот таинственный император.
Когда я вышла из кафе, начинало смеркаться. Неуютная пора. То ли от пронизывающего ветра, то ли от собственных мыслей меня охватила мелкая дрожь, и пока я дошла до гостиницы, все мое тело трясло не на шутку. Я зашла в гостиничное кафе, чтобы выпить чашечку кофе и согреться. Согрелась, дрожь утихла, но лучше мне не стало. Я не доверяла сама себе.
В номере было темно и тихо. За Ольгой сегодня вечером или завтра утром должен был приехать муж. Возможно, они уже уехали, не дождавшись моего возвращения. Жаль, конечно. Так получилось, что Оля стала единственным человеком в моей жизни. Темноте в номере я не удивилась, забыв на ходу, что ключ мне на вахте не дали.
В следующее мгновение я услышала тихое всхлипывание.
- Оля, что? Что случилось?
Я нажала выключатель, свет ослепил, и я не сразу заметила, что Оля резко села на кровати. Глаза ее, нос и губы припухли от слез. Сначала я подумала, что не все ладно с анализами и диагнозом, но оказалось, Ольга опять плакала из-за мужа. Его мобильный целый день не отвечает, это могло означать только одно - он пьет, и женщине придется самой тащиться на электричке до четыреста третьего. Электричка завтра утром. Я видела, что Ольге действительно плохо: порой у нее неожиданно поднималась температура, скакало давление, темнело в глазах. Добраться одной ей будет трудно. И даже не в этом дело. Вот она приедет, а пьяный Милюков валяется посреди нетопленой квартиры, и опять одна...
-Оль, перестань! Лучше приглашай в гости. Короче, завтра едем вместе, а вечером я обратно.
Оля улыбнулась сквозь слезы.
В электричке было немного народу. Сезон грибников отошел, рабочие предпочитают добираться до места на собственном автотранспорте. Мы с Ольгой да две старушки - все население мерзлого вагона.
Четыреста третий километр встретил нас неожиданно вкусным воздухом: здесь пахло прелыми листьями, влажной древесной корой, грибами, землей, и эта смесь запахов была необычайно приятна. Сам поселок произвел на меня удручающее впечатление. Успев полюбить Ольгу за ту неделю, что мы прожили вместе, я не могла поверить, что умная, чуткая, неунывающая Оля живет в таком жутком, убогом месте. Полуразрушенные деревянные одноэтажные бараки с покосившимися палисадниками, месиво грязи под ногами да начавшийся к нашему приезду моросящий дождик создавали тот неповторимый колорит, из-за которого многим моим соотечественникам хочется покинуть родину. Имя ему - безнадега.
В одном из бараков жила Олина семья: прихожая-кухня, русская печка, три комнаты - одна большая, две поменьше. Квартирка не лишена уюта. Правда, по Олиному лицу я видела, что размер запустения превзошел все ее ожидания. В дальней комнате храпел Володя Милюков собственной персоной. Наше появление никак его затронуло.
Через какие-то два часа Ольгиными стараниями из обстановки исчезли приметы Вовкиного холостяцкого времяпровождения, была растоплена печь, приготовлен обед. Мы выпили по рюмке водки, закусили наскоро сготовленным грибным супом, и Ольга предложила мне переночевать и уехать утром.
- Погуляем вечером. Я тебе здешние места покажу.
Я видела, что оставаться одной ей тоскливо. Меня никто не ждал, и я согласилась.
Не отказалась и от прогулки по окрестностям. Ольга выдала мне резиновые сапоги, мы пошли вдоль леса к развалинам церкви и заброшенному кладбищу. Оказывается, была у Ольги Афанасьевны одна страсть - краеведение. Этим увлечением она заразила и леспромхозовских учеников, и в свободные от школы дни они всемером изучали окрестности и совершали головокружительные открытия. Так они выяснили, что еще в шестнадцатом веке километрах в восьми от нынешнего леспромхоза располагалось богатое торговое село Ильинское. Два раза в году там проходили ярмарки, но к концу девятнадцатого века, когда в этих краях была проложена железная дорога, село осталось в стороне. Оно стало потихоньку хиреть, беднеть и во времена советской власти полностью исчезло с лица земли. Остались лишь руины православного храма да несколько могилок, осматривать которые и повела меня Ольга.
Полуразрушенное церковное здание можно было видеть издалека, оно находилось на пригорке и притягивало к себе, но при ближайшем рассмотрении напоминало замок спящей красавицы, подступы к которому надежно охраняли заросли могильного кустарника, стихийная свалка и жутковатая брезгливость, которую все живые испытывают перед кладбищами.
Ольга знала тайную тропку, по которой мы, осторожно огибая чугунные кривые ограды, пробрались все-таки внутрь храма.
Сохранность внутренних помещений церкви говорила, что здание никогда не использовалось в качестве склада, завода, овощехранилища или еще какого-нибудь заведения. Фантазия советских общественных деятелей обошла стороной это место, поэтому со стен из-под слоя пыли, подтеков вешних вод и кое-где облупившейся штукатурки на меня назидательно-добродушно глядели Илья-Пророк, святой Николай, Серафим Саровский, Варвара-мученица, братья-князья Борис и Глеб, а прямо над царскими вратами, дверцы которых покосились и рухнули, мудрый, всепрощающий, проникающий прямо в душу, такой знакомый взгляд Иисуса.
Уже совсем стемнело, когда мы возвращались домой, поэтому Ольга повела меня не по опушке леса, как давеча, а через освещенные улицы поселка. Так немного дальше, но зато в грязи не утонем, - пообещала она.
Желтые световые конусы выхватывали из темноты завалившиеся заборы, кое-где отошедшие от обшивки домов доски, будто бесцеремонно указывая проживающим здесь людям на их недостатки. На улице никого, кроме нас, не было. Ольга увлеченно рассказывала о селе Ильинское, о своих находках, о ребятах - следопытах, которые так увлечены краеведением. Я изредка поглядывала на ее помолодевшее лет на пятнадцать лицо и удивлялась молча. Оказывается, человеку для счастья действительно не так уж и много надо.
Из открытых форточек освещенных окон доносился запах сигаретного дыма, мясной тушенки, звуки телевизора и людские голоса.
На повороте с центральной улицы в лучах уличного фонаря я вдруг с удивлением заметила угол дома такой же, как и остальные, постройки, но чистый и ухоженный, выкрашенный в два цвета - рама и наличники шоколадно-бордовые, а сама стена терракотовая. За ровным, светло-коричневым забором - геометрический рисунок клумб и грядок с осенними цветами, подстриженными кустиками и песчаными дорожками между ними.
- Немцы, - пояснила Оля, правильно истолковав мое замешательство возле аккуратного домика. - Во время войны пленных на лесозаготовках много было. Большинство уехало, остались только две семьи - они и живут в одном доме, с двух сторон.
На этом перекрестке Оля резко свернула в боковой переулочек. Я уже было последовала за нею, как вдруг услышала:
- Ursula? Wohin gehst du? Bist du Ursula doch?
Я буквально поняла, не перевела на русский, а просто поняла, что женщина спрашивает меня, куда я иду, и являюсь ли я Урсулой. Я остановилась, облокотилась руками на забор и четко, сама себе удивляясь, произнесла:
- Nein! Ich heise Irma , - а потом уже по-русски, - Ирма Вальтеровна Иванова.
- Komm, - кивнула она, приглашая в дом.
Я поискала глазами Олю. Она стояла чуть поодаль, вне досягаемости фонарного луча, но даже во мраке сгустившейся ночи горел ее взгляд. Такого взгляда у мягкой, доброй Оли я еще не видела. Она смотрела на меня как на чужую, как на врага, без ненависти, но с той долей отчуждения, которая, наверно, может позволить убить.
Мне стало не по себе.
- Я не знаю, что ей надо... Я зайду?..
- Дорогу найдешь потом? - спросила заботливо, мягко, но льдинка во взгляде уже не растает никогда.
Амалия Генриховна Рюдигер сама не понимала, зачем она позвала в дом эту девицу. С тех пор, как ее единственный сын уехал на ПМЖ в Германию, Амалия Генриховна никогда никого к себе не пускала. Она и раньше старалась мало общаться с местными, но у сына были друзья, а мужу, так или иначе, приходилось контактировать с коллегами и соседями. В советские годы частым гостем был работник НКВД. В пятидесятые, когда, благодаря Аденауэру, последние военнопленные покинули русские земли, тракторист леспромхоза Гюнтер Рюдигер внезапно скончался от плохо залеченного воспаления легких, а Амалия, ждавшая тогда своего первого и единственного ребенка, как-то вся замкнулась в себе и стала жить назло всем. Назло всем она ежегодно сама ремонтировала дом, поправляла забор и палисадник, ровняла грядки и клумбы, добившись со временем безукоризненно аккуратного вида. Назло всем она крахмалила воротнички и фартук. Она словно давала понять окружающим, что несмотря на все невзгоды, свалившиеся на нее, она будет фрау Рюдигер, той фрау Рюдигер, которой должна быть.
Эту парочку она заприметила еще утром, но тогда в незнакомке ничего не показалось ей необычным - она и видела-то ее почти что со спины, в полупрофиль, - а сейчас, вечером, в желтом электрическом свете уличного фонаря на Амалию, не замечая ее, вдруг взглянула Урсула. Та Урсула, с которой когда-то они и дня не могли прожить друг без друга, Урсула, которая была ей роднее сестры! Верхняя губа презрительно вверх, носик сморщив - так она всегда делала, когда была недовольна или пугалась чего-нибудь, или от боли. Высшая степень дискомфорта! Помнишь, Урсула, тот чудный, солнечный день?.. Помнишь, ты наступила тогда на горной тропинке на маленькую змейку? Змея тотчас обвилась вокруг щиколотки и на мгновенье впилась чуть пониже косточки. До реки было еще далеко, и Амалия, припав к твоей ноге губами, как учили на занятиях по самообороне в BdM, пыталась отсосать яд. Было щекотно, весело, необычно, девчонки смеялись, а когда подошли к Эльцу, и Урсула опустила горящую от боли ногу в прохладную воду, обе вдруг затихли, посерьезнели. Вдруг ногу придется отнимать? Вот тогда Урсула приподняла верхнюю губку, сморщила носик, да так и застыла - с ногой в прозрачном потоке и выражением брезгливости на освещенном солнцем лице. Что это было? Когда? Кажется, сентябрь тридцать девятого... Поход в горы... Последняя мирная осень, конец детства... В мае сорокового бомбили город, погиб Отто, маленький соседский мальчик, который так любил горячий шоколад в папиной лавке.
Freiburg im Breisgau... Свободный город в Брайсгау... Бедный родной свободный город...
А летом сорокового, когда по городу поползли слухи, что бомбили свои, пятнадцатилетней Амалии приснился её первый сон.
Во сне она и Урсула качаются на качелях в цветущем яблоневом саду. Урсула так смешно складывает ступни ног, чтобы ее коричневые плетеные туфельки не спадали. Белые лепестки падают на траву, на песчаные дорожки, на черные волосы Урсулы, на ресницы Амалии... Падают и падают... Падают и падают... Девчонки смеются, болтают о ерунде. Вдруг Амалия слышит такой родной голос. Это их зовет Гюнтер, брат Урсулы и ее, Амалии, жених - их помолвка состоялась прошлой осенью. Он кричит, выкликая их по именам, а девушки смеются и удивляются, что он их не видит, не слышит. Лепестки падают на землю, и скоро вся земля покрыта белым, ветки покрыты белым. Девушки прыгают с качелей, падают на четвереньки прямо в белое, и это уже не лепестки яблонь, а снег, холодный, обжигающий ладони и коленки. Так много снега, как еще никогда не бывало. Голос Гюнтера все дальше, все отчаянней. Амалия и Урсула встают и идут на зов. Девушкам идти всё труднее и труднее, ноги, обутые в легкие туфельки, утопают по щиколотку в снегу. Гюнтер кричит, снег идет, и во всем этом какая-то чувствуется смертельная безнадежность. От этой безнадежности Амалия просыпается, вся в холодном поту.
Она вспомнит этот сон позднее, когда им с Урсулой действительно придется ползти по заснеженному полю два с половиной километра, чтобы наконец-то встретиться с пленным Гюнтером Рюдигером. Урсула была младшей сестрой Гюнтера, но не только брата надеялась найти она в ледяной России. Амалия знала, кого ищет лучшая подруга, но этот человек почему-то был неприятен Амалии. Какая-то темная личность. Сейчас-то она понимает, что это была элементарная детская ревность. Из-за этого человека они и поссорились в первый раз тогда, еще во Фрайбурге... А потом эта трещина все разрасталась и разрасталась, и уже здесь, в СССР, достигла таких размеров, что развела бывших неразлучных подруг насовсем.
Амалия до сих пор не может простить себе, что не хватило ей тогда мудрости пойти навстречу. Первое время они жили вместе в леспромхозе, но уже не разговаривали друг с другом. А когда силами НКВД из пленных немцев организовали оркестр, и Карла, мужа Урсулы, перевели в город, вот тогда они окончательно потерялись.
- Девочка, найди ее! Могилку ее найди! Я тут совсем одна, я так хочу съездить к ней, на могилке посидеть, рассказать всё.
Мне стало жаль ее, но что я могла ей сказать? Я подумала о ее соседях за стенкой. Ведь они тоже немцы, как сказала Ольга. Амалия перехватила мой взгляд:
- Эти? - она кивнула в сторону перегородки. - Да они и в Германии никогда не были. Молодые. Их родители умерли давно... Поговорить не с кем...
Когда за окном темно и мерзко, любое жилище покажется раем. Молочно-белая с золотым вензелем чашечка настолько тонка, что сквозь нее просвечивают пальцы моей руки. Чай давно выпит, но из салфетно-фарфоровой, пахнущей апельсинами и ванилью, комнатки старой немки уходить тем более не хотелось. Но как бы то ни было, наступившая ночь погнала меня прочь из этого созданного назло всему миру уюта.
Ольга дождалась меня у окна и, не зажигая света - два часа ночи, все уже спят! - уложила на диване в гостиной, снабдив вторым одеялом - к утру протопленная на ночь квартирка должна выстудиться.
На следующее утро дождь лил как из ведра. Будильник прозвенел без пятнадцати семь. В кухне уже весело трещали дрова в печи, Ольга заваривала чай, а умытый и причесанный Владимир Милюков хлебал разогретый на электрической плитке грибной суп.
Провожали до станции вдвоем. Вещей у меня, кроме навязанной с большими усилиями банки клубничного варенья, не было, и совместное провожание стало, скорее всего, актом примирения между супругами. Наконец пришла электричка, я загрузилась в полупустой сонный вагон и понеслась к городу, где, по словам Амалии Генриховны, окончила жизнь Урсула Хесслих, урожденная Рюдигер, на которую я похожа как две капли воды.
2
К концу второго тысячелетия от Рождества Христова человечество изрядно поглупело, и в результате коллективный мозг начал производить такие блага цивилизации, как стиральная машина, электрическая лампочка или батарея центрального отопления. Вместо того, чтобы совершенствовать и обогащать свой духовный мир, как делали наши предки, мы со всем усердием, на которое способны, обеспечиваем комфортное существование нашим телам. Можно подумать, что не тела мы зарываем потом в землю на корм червям!
Mola tantum salsa litant, qui non habent tura, - говорили древние, прекрасно понимая, что мука и соль никогда не дадут того благородного воспарения, какой бывает лишь от настоящего фимиама. Жители Эллады для розжига Олимпийского огня использовали только древесину белого тополя. Ученые труды византийских богословов проникнуты тончайшей поэзией и глубоким смыслом.
Олимпийский огонь сегодня загорается от газовой горелки.
Левка Васильев с рождения жил в густонаселенной коммуналке, в детстве на общую кухню старался выходить как можно реже и пользоваться различными бытовыми электроприборами к своим сорока девяти годам так и не научился. То есть, он конечно знал, на какую кнопку нажать, чтобы включить стиральную машину, вскипятить воду в чайнике или разогреть в микроволновке ужин на завтрак, но каждый раз эти процедуры он проделывал с изрядной долей внутреннего дискомфорта.
Зато Левка умел и любил ставить спектакли. Он был режиссером от бога. Заваривая еще в мыслях новый спектакль, он прекрасно знал, каких дровец подкинуть на алтарь сцены, чтобы вновь сооружаемый костер зажегся в сердцах зрителей правильным пламенем. Он прекрасно понимал, что театр - искусство насколько сиюминутное, настолько и коллективное, и дым от возжигаемого им каждый раз нового огня рассеется через мгновенье, не оставив видимого следа, а посему, дабы незримый след все-таки остался, процесс возжигания должен быть точно продуман и правильно выдержан. Вся его жизнь была подчинена этому жреческому служению. Он не обращал внимания на мелочи, он жил в парении над бытом, и только откликнувшись как-то на ставшее уже привычным "Лев Олегович", Левка вдруг почувствовал, как он одинок. Вот тогда-то он и начал отмечать 18 ноября.
Когда-то у него была семья. Потом - еще одна. И еще, и еще. Он не замечал, как рождались и росли его дети, ведь жены интересовали его, пока могли служить фимиамом для его спектаклей, а потом он быстро охладевал к ним. Он ругал себя. Называл маньяком. Но ничего не мог с собой поделать - жить с использованным фимиамом было выше его сил.
Но было одно исключение из этого правила. Его вторая жена, Катюша Кирсанова, перестав быть его женой, тем не менее, не перестала существовать для Льва как актриса. Они до сих пор работают в одном театре. В Катюше горел огонек настоящего таланта. Если надо поднять спектакль на высокий, фестивально-заграничный уровень, всего лишь отдайте главную роль Кирсановой. А уж она, обладая при внешней хрупкости инженю-кокетт глубоким внутренним потенциалом, всегда вытянет любую работу. За особое доверие режиссера ее недолюбливали в труппе. Как же, он только с ней и возится, и даже если в пьесе совсем нет для нее ничего подходящего, не сомневайтесь, Базилюр допишет!
Когда же к нему прикрепилось это дурацкое прозвище? Давно-давно, на старших курсах театрального института красавца и бесспорного лидера Льва Васильева все звали Базилевсом. Ходила среди студентов такая байка - действительно только байка, - что во время поступления вчерашний школьник так смутился перед лицом приемной комиссии, что просто замолчал. Юрий Анатольевич Поздняков, набиравший курс, посмотрел строго и спросил;
- Как? Базилевс? = в голосе Позднякова появились угрожающие нотки, и все находившиеся тут замерли в ожидании традиционного: "Вон из искусства!", но мастер вдруг произнес;
- Вы же лев, так и ведите себя достойно царя зверей.
Юноша, будто обдумывая эти слова, медленно пошел по кругу. Он начал движение робким заморышем, а вернулся в исходную точку великолепным Львом. Немного расставив ноги, он густым красивым голосом начал:
- Послушайте, ведь если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно...
Вот так и зажглась его звезда. И быть бы ему сегодня уже заслуженным или даже народным, если бы Лев Олегович не бросил актерскую карьеру и не поступил в ГИТИС на режиссерский.
А потом, это уже здесь, в театре, кто-то перекомкал Базилевса в Базилюра. Говорили, что чей-то ребенок, подслушав разговоры взрослых, переврал незнакомое словечко на свой, ребенкин, лад.
Однако сегодня понедельник. Выходной. Вчера, 18 ноября, Кирсановой исполнилось сорок два года. Стихийно отметили в театре, а сегодня он придет к ней домой с маленькой бархатной коробочкой - она так любит украшения! - и большим букетом ее любимых желтых хризантем, и они посидят вдвоем, поговорят о работе, немного выпьют, и на ночь глядя он уйдет к себе, оставив Катюшу в обществе ее двух кошек.
Только сначала надо заскочить ненадолго в театр забрать оставленный вчера на режиссерском столике сотовый да подписать кое-какие бумаги. Ведь это у актеров сегодня выходной, а в бухгалтерии самое что ни на есть начало рабочей недели, а худрук нужен всем. Левка очень надеялся, что его пребывание в театре не затянется дольше тридцати - сорока минут, как бывало затягивалось довольно часто. Задержался он часа на полтора и когда вышел из театра, уже начинало смеркаться - дни в ноябре коротки.
Катюша жила в однокомнатной квартире панельной пятиэтажки - полчаса от театра на троллейбусе. Раз в год, в ноябре, по традиции, заведенной несколько лет назад, он садился на пятый троллейбус и ехал через реку, почти на самый конец города, поднимался на третий этаж и звонил в квартиру, из которой доносился заманчивый аромат пирога с яблоками.
Помимо пирога Васильева ждала еще запеченная в духовке курица, замысловатый салат из грибов и яблок, ворох свежих актерских новостей, которыми Катюша с удовольствием делилась с художественным руководителем, и бутылка виски.
Именинница тут же приколола к платью серебряную змейку с изумрудным глазком. Вообще она сегодня была возбуждена и слишком - как показалось Васильеву - весела. Сначала он даже подумал, что она уже изрядно выпила, но прикоснувшись к уголку ее губ с поздравительным поцелуем, ощутил только давно знакомый Катюшкин запах без примеси алкоголя. Что-то с ней происходило.
- Левушка, ты помнишь Вадика Томского? Он у нас сезона полтора вроде продержался? Помнишь, в "Ловушку" за две репетиции ввелся?
Левка помнил Томского. Не красавчик, но была в нем та природная капля обаяния, которая делает актера настоящим артистом, а из простого мужика лепит заправского донжуана. Из-за этой капли Васильев и сманил его из московского коммерческого театра, да только вышло хуже. Прочно войдя в репертуар, Томский вдруг - не могу без большого города! - бросил театр перед самой новогодней кампанией. Подписывая трудовую книжку, Васильев с улыбкой пообещал, что обратно не возьмет никогда.
- ...до следующего октября, - донеслось до Васильева.
- Что до октября?
- Контракт! Вы совсем меня не слушаете, Лев Олегович! - когда Катерина сердилась, она всегда переходила на "вы". - Сейчас Томский в Бельгии, работает в варьете. Теперь самое главное: он зовет меня к себе.
- Куда? В варьете? По кафешкам плясать?
- Да, по кафешкам! А тебе-то что? Ты мне не мать, не сестра и не любовница, - отшутилась она фразой Остапа Бендера.
Васильев знал, что не может претендовать на Кирсанову, что она имеет право поступать, как хочет, что он и так виноват перед ней. Но этот мальчик! Зачем он ей? Разве он сможет дать ей то, что она заслуживает? Он ведь погубит ее.
Молчание затянулось. Они сидели на разных концах дивана, уставившись в экран телевизора. Оба прекрасно понимали, что глупо как-то получилось, оба хотели перевести разговор на другую тему, но тема всё не находилась. Катюша взяла в руки пультик и начала перескакивать с программы на программу. Смотреть было нечего. Она отшвырнула пульт и тупо уставилась в экран телевизора. Может, зря она сейчас завела этот разговор? Но другого такого случая не представится. В театре они никогда не остаются наедине, прийти к нему в кабинет она не могла - вся труппа наблюдала за их давно угасшими отношениями, а просто подать заявление об уходе было бы предательством. Все-таки Васильев много сделал для нее: заметил ее на дипломном спектакле, пригласил сразу на главную роль и, в конце концов, сделал из нее актрису.
- ... можно просто съесть, - тарахтел репортер непоставленным, визгливым голосом. По подиуму шли модели в шоколадных нарядах. - Однако автора не смущает недолговечность его шедевров. Ведь девушки получают прекрасную возможность почувствовать на собственной коже, что такое жизнь в шоколаде!
- Вспомнил! - вдруг заорал Базилюр. Катюша даже подскочила на месте и с удивлением обернулась к нему.
- Я вспомнил, где видел эту женщину!
- Эту? В шоколадном сарафане?
- Да нет. Я вчера телефон забыл в театре.
И Васильев рассказал, как сегодня, перед тем, как приехать к Катюше, он заскочил в театр за телефоном, заодно - подписать кучу бумаг для бухгалтерии. Телефона в кабинете не оказалось, и Лев Олегович вспомнил, как для разбора вечернего прогона зачем-то спустился в первый ряд, а телефон оставил на столике в зале. Туда он и вернулся сегодня. В зале, понятно, было темно, и он не сразу понял, что по сцене кто-то ходит. Кто это мог быть в выходной? Голос был чужой, своих он всех различал на слух мгновенно. Когда глаза привыкли к темноте, в тусклом свете дежурки материализовалась женская фигура, двигавшаяся явно по мизансценам. Так и не дойдя до режиссерского столика, Лев Олегович вжался в стену и прислушался. Женщина бросала реплики, выслушивала ответ воображаемого партнера и шла дальше. Текст показался знакомым. Когда она вышла на авансцену и начала монолог, он окончательно узнал пьесу. Это был Ануй. "Жаворонок". Финальная сцена: Жанна и Варвик спорят о костре. Женщина репетировала Жанну.
- Помнишь, твой дипломный спектакль? После этой роли я в тебя и влюбился.
- Влюбился он! Просто увидел во мне универсального солдата - и Наф-Нафа, и леди Макбет.
- У-тю-тю! А скромные-то мы какие!
Катюша уже пожалела о том, что сказала, поэтому поспешила спросить:
- А женщина кто? - Катюша почти догадалась, кого назовет Васильев, и почему-то напугалась.
- Не помню, как ее звали... Она с тобой на одном курсе училась. Из поволжских немцев, кажется... Как он, - Левка указал на телевизор, - сказал "жизнь в шоколаде", я так и вспомнил. Тогда еще так не выражались, я от нее впервые услышал.
- Ирма Хесслих. Ика. Она тоже репетировала Жанну, во втором составе, только потом как-то так получилось...- Катюша встала, взяла с полки пачку "L&M", потрясла ее и закурила тонкую сигарету. - В общем, в некоторых местах она была слишком холодна, слишком рассудочна, перед премьерой Поздняк ее снял с роли... Вообще-то, мастер ее любил. Что-то в ней такое было необычное. Как у всех полукровок. Помню, мы тогда распазгались в пух и прах из-за этой роли. Мне казалось, что теперь-то всё улеглось. Помнишь, два года назад я ездила на двадцатилетие выпуска? Мы там с ней встретились, очень мило общались. Она давно в театре не работает. Рассказывала, как ей повезло с работой, как много она зарабатывает, какая у нее взрослая, умная дочь, учится в Праге. Расстались почти друзьями... А на днях решила пообедать в кафе на Кировском и вдруг смотрю - Ика собственной персоной. Казалось бы, встретить знакомого в чужом городе такая удача, но она почему-то сделала вид, что не знает меня. Странно. Я не стала особо приставать. Может, она в нашем городе тайком, и не хочет, чтобы ее здесь видели.
- А почему она полукровка? Мне казалось, она поволжская немка.
- У нее мать, кажется, татарка, а отец - немец. Только не поволжский, а самый настоящий, германский, из семьи военнопленных, вроде...
Благодаря этой полузабытой странной Ике, вечер закончился почти мирно: Базилюр больше не вспоминал про Томского, Кирсанова не заговаривала про свой грядущий отъезд. А когда он, потоптавшись на прощанье в прихожей, вздохнул и вышел прочь, она начала было собирать посуду, но потом бросила все, пошла к телефону и долго набирала международный номер.
- Вадим, привет! Я не поздно? Да, знаю, два часа. Я поговорила с ним... Ничего хорошего... Не знаю... И в репертуаре я слишком плотно... Не знаю... Постараюсь... Да, я понимаю...
Она понимала, что ждать ее никто не станет. Она понимала, что она просто устала от одиночества и однообразия, что заманчивость этого предложения иллюзорна и сиюминутна, и возможно через месяц она пожалеет о своем решении. Она понимала, что Вадим моложе ее на восемь лет, она его совсем не знает. Это пугало, но и притягивало одновременно. Почему он позвал именно ее? Нашел и позвал. В конце концов, если во всем видеть какой-нибудь подвох, то лучше не жить. Сидеть взаперти и медленно скисать...
Лев Олегович возвращался домой в пустом троллейбусе и в который уже раз переваривал их разговор. Почему это его так задело? Почему он не хочет отпустить ее, теперь уже чужого ему человека? Да пусть она катится, куда хочет! В конце концов, это ее жизнь. Вновь и вновь прокручивая их диалог, вспоминая реплики, как актер, он восстанавливал перспективу и смысл, выстраивал внутренний монолог. Он пытался понять себя, ведь ее понять не сложно - засиделась, хочет праздника, на то она и актриса. А он? Почему? И тут он понимает: страшно не то, что она уезжает, а то, что она пренебрегает им как режиссером. Перестала верить? Если она перестала, кто же тогда ему поверит? Если самый преданный актер уходит ради мифической радости, может разбежаться вся труппа, он останется один. А в театре это равносильно смерти. В театре одному нельзя. Театр - табор, общага, семья. Нет, надо ее задержать. Надо придумать нечто такое, что не даст ей уехать.
"Нас утро встречает прохладой", - запел мобильник в сумке. Опять оставив недомытую посуду, Катюша бросилась на его поиски. Едва успела, чтобы услышать язвительный голос Васильева:
- А кошек с собой возьмешь или здесь бросишь?
- Не волнуйся, тебе не навялю. Спокойной ночи.
Ну что ж, можно паковать вещи.
3
Сегодня с утра льет дождь. Вернее, утром он только моросил, а сейчас порывы ветра рваными толчками швыряют косые струи на камень набережной, на чугунную ограду, на скамейку и меня: мои джинсы, куртку, волосы, щеки. Я сижу на скамейке и жду, когда уровень дождя достигнет уровня моих слез, что переполняют меня изнутри. Я хочу, чтобы дождь плакал за меня, а я была бы спокойна и довольна. Но пока мы плачем вместе и никак не можем остановиться. В "Столичную" возвращаться не хотелось. Пожалуй, я сменю место жительства, я найду где-нибудь одноместный номер. Денег у меня достаточно: две пластиковые карты и наличка, всего тысяч на двести. Рублей, конечно.
Что со мной вчера произошло? Никак не могу собрать мысли и привести их в порядок. Я насквозь промокла и уже не чувствую рук и ног. Я захожу в ближайшее кафе, выходящее окнами на набережную, а затем, напугав своим неприкрыто мокрым видом официантку, сажусь за низкий столик - кафе оформлено в китайском стиле - и заказываю шоколадное фондю и травяной чай. Пламя горелки цвета индиго успокаивает и собирает мои мысли в единый букет.
Вчера все началось с того, что я не попала в архив. Вернувшись из Ягорбы, я решила для себя, что на следующий же день отправлюсь в областной архив, чтобы найти хоть какие-то сведения о пленных немцах и их женах. Почему-то мне вдруг пришло в голову, что именно с этой давней историей как-то связано мое сегодняшнее положение вне общества и вне себя. Я залезла в интернет в поисках адреса. Оказывается, архивов в городе куда больше, чем я предполагала: есть архив новейшей политической истории, нотариальный, муниципальный, объединенный межведомственный и архив по личному составу. Я почему-то подумала, что именно этот архив и сможет мне помочь, но наконец-то найдя его в бесконечных старинных переулках и дворах, я наткнулась на безнадежно запертую дверь с прикрепленной скотчем бумажкой: санитарный день. Других планов на этот день у меня не было. Куда податься, я не знала и слонялась по городу. Настроение - так себе, но, в общем-то, жить можно.
"Жить можно" - это до того момента, пока я не увидела его. Вернее, сначала я увидела огромный яркий плакат: "Акция! 10 роз за 249 рублей!" За полотнищем находился небольшой цветочный магазинчик с огромным окном, вернее, одна стена у него была стеклянная. Юная продавщица стояла лицом ко мне, а посетитель - спиной. Как я поняла, что это он, до сих пор сама не понимаю. Он выбирал цветы, желтые хризантемы, открывал рот, жестикулировал и тыкал пальцем в напольную вазу, откуда девушка доставала тот или иной цветок. Я смотрела на него через стекло, ничего не слышала, но голос его звучал во мне, а еще я чувствовала его запах - я так хорошо его помню. Он, конечно, повзрослел - сколько ему сейчас? Лет сорок семь, хотя нет, уже сорок девять... Немного пополнел, жесты стали плавные и медленные, но это был он, мой первый мужчина.
Сначала из небытия, из мрака моей утраченной памяти, возник шмель. Он был толстым, пушистым, сонным и злым, как и полагается осенним насекомым. Зачем он проснулся тем душным сентябрьским вечером? Только для того, чтобы ужалить меня в плечо? Или чтобы через двадцать с лишним лет заставить меня вспомнить, как медленно садилось солнце, удлинялись тени, ныло плечо и горели губы. И этот запах. Запах его тела - горьковатый, полынный, приправленный коньяком и табачным дымом, но чуть-чуть. Я не помню, что он мне говорил, не помню, почему я позволила его рукам расстегивать мою блузку - пуговку за пуговкой. Но я помню, как потом осталась совсем без одежды, окутанная только его руками и голосом, как он вошел в меня, ожидаемо, но все равно внезапно, как я, неожиданно для себя, сделала все, чтобы мое тело стало податливым, как пластилин, мягким и чутким. Необычно было ощущать его и внутри себя, и снаружи, и в то же время видеть прямо перед собой сверху его лицо, густую пшеничного цвета челку, щеки, искаженные своей расслабленностью, серо-голубые глаза, в которых постепенно таяла нежность и проявлялся холод охотничьего азарта. Взгляд становился все жестче и жестче, я как завороженная следила за этим взглядом. И так до самого конца, пока он не откинулся головой назад, а потом и совсем оторвался от меня, а когда открыл глаза вновь, в них была бесконечная усталость.
Я пыталась и никак не могла вспомнить, что было до и после той ночи. В кромешной тьме беспамятства вновь и вновь возникал тот внезапно проснувшийся шмель, его укус, потом поцелуй Базилевса в мое ужаленное плечо. Да, его все звали Базилевс! И как неразрывно, оказывается, это имя связано для меня с театром.
Будто подтверждая мои мысли, Базилевс вышел из цветочного киоска и направился через площадь к зданию театра. Готовый букет он оставил в вазе на прилавке. Видимо, заберет потом.
Подождав немного перед служебным входом, я зашла за ним. Я была уверена, что меня остановят в дверях, и я буду вынуждена повернуть обратно, но, к моему удивлению, на вахте никого не оказалось, я на мгновенье остановилась в ожидании вахтера, но он не появился, и мне пришлось проследовать дальше. Каким-то животным чутьем я нащупала вход на сцену, - она показалась огромной! - и тут что-то произошло. Внутри меня вдруг откупорилась какая-то пробка, и чужая жизнь полноводной рекой потекла через всю меня, заполняя закоулки моего нутра. Я с непонятной уверенностью вдруг почувствовала в себе средневековую девушку, французскую крестьянку, знавшую, что именно ей суждено спасти свою страну. Это было похоже на сон или раздвоение личности: я одновременно находилась и там, и тут. Я видела вокруг пустую, слабо освещенную сцену, черные коридоры кулис, призрачно мерцающую люстру под потолком зала, спинки кресел, ровными рядами выступающие из темноты, но в то же время я холодела от ужаса в каменном мешке руанской тюрьмы, где мне суждено вести спор с почти реальным лордом Варвиком о смерти и бессмертии.
Боковым зрением я уловила в темноте зала какое-то движение, подумала, что вот сейчас меня выгонят, а спор о спасении еще не закончен, я еще не решилась на мученическую смерть. Шорох в зале прекратился, но я понимала, что кто-то смотрит на меня, следит за ходом нашего диалога. Я чувствовала этого незримого зрителя и снова возвращалась сюда, брала его и тащила за собой в Руан.
Когда спор с Варвиком был закончен, чернота зеркала сцены неумолимо потянула меня в яму зала, и я поняла вдруг, что мне здесь больше нечего делать. Стало вдруг неуютно посреди пустого пространства, захотелось спрятаться, уйти, и я спустилась в зал. Там никого уже не было. Я поспешила покинуть здание театра. На вахте сидел поджарый мужчина лет шестидесяти. Я попрощалась с ним как ни в чем не бывало и вышла вон.
По пустынной театральной площади осенний ветер гонял ненужные бумажки и пакеты. В скором времени ветер нагнал на небосклон сизую тучу, принесшую промозглый мелкий дождичек. И тут же они на пару - ветер и дождь - стали изгонять из меня всё теплое и уютное, только что поселившееся внутри: и ту давнюю, звенящую ночь, обжигающую поцелуями, и фантастически реального лорда Варвика, и подвиг, и невидимого зрителя, и канифольный запах сцены, и торжественную пыль кулис. Как много людей проникло в меня за это короткое время: сначала Базилевс - в воспоминании, - затем Жан Ануй, затем режиссер, имени которого я не помню, но его воля, как и воля автора, заставившего меня - Жанну мыслить и чувствовать именно так, а не иначе. Ни ветру, ни дождю не удалось вытравить из меня это моё.
Вернувшись в "Столичную", я залезла в интернет, забронировала на две недели одноместный номер в гостинице под названием "Corinthia", а утром собрала вещи, рассчиталась за десять дней, попрощалась с Настенькой, дежурившей в тот день, и ушла.
Разбирая вещи, в недрах своей необъятной сумки наконец-то обнаружила паспорт. Полистав его, я узнала, как зовут моего мужа и дочь, где я, скорее всего, живу, но написанное на бумаге ничего не всколыхнуло у меня внутри.
Оказывается, работа в архиве насколько сложна, настолько и увлекательна. Во-первых, я не знала, с чего начать, и тут мне пришла на помощь Ольга. Мы с ней периодически созванивались, в одном из разговоров я упомянула о необходимости посетить архив, умолчав, правда, о том, откуда взялась эта необходимость. Оля посоветовала обратиться к своей бывшей однокурснице, Наташе Быковой, которая вот уже несколько лет возглавляет один из архивов города. С Наташей, которая за эти годы успела превратиться в Наталью Борисовну, мы познакомились и даже подружились. Она обеспечила мне доступ к документам, и целую неделю я пролистывала подшивки газет за сорок четвертый, сорок пятый, сорок шестой годы. Перед моим мысленным взором, как за окном скоростного поезда, промелькнули чужие жизни, полные лозунгов, тревог и надежд на лучшее будущее. Газетная информация сводилась, в основном, к решениям партии и правительства, нечетким портретам передовиков производства, афише местного театра и клубов на последней странице. Правда, в одном из сентябрьских выпусков на той самой последней странице мне попалась небольшая заметка о хулиганской выходке каких-то подвыпивших молодчиков, которые попытались избить музыкантов, играющих в летнем ресторане. Заметка была выдержана в странном шутливом тоне, и только дочитав до конца, я поняла, почему: музыканты были немецкими военнопленными, и подгулявшие "патриоты" вызывали у автора скорее симпатию, чем желание заклеймить позором. Перечитав заметку более внимательно, я поняла, что где-то в городе в те времена был - а может, существует до сих пор - парк с прудом, посередине которого, на острове, в летнем кафе на деревянной эстраде по вечерам играл небольшой оркестр из бывших военнопленных. Возможно, эти музыканты не имели никакого отношения к тем, кого я разыскиваю, однако я тут же вспомнила рассказ Амалии Рюдигер, где, кажется, прозвучало, что человек, которого полюбила Урсула, был скрипачом. Карл Хесслих, так вроде его звали. Разумеется, ни имен, ни каких-либо иных сведений о немецких музыкантах заметка не сообщала. На всякий случай я выписала фамилии дебоширов и автора, хотя найти кого-нибудь из этого списка я не надеялась. Правда, на всякий случай спросила, прощаясь, у Натальи Борисовны, не знает ли она журналиста по фамилии Иткин и с инициалами К. Н.
Наташа задумалась и покачала головой.
- А знаешь, что, - сказала она вдруг мне вдогонку, - ты можешь спросить в редакции. У нас тут прошлым летом две недели один корреспондент просиживал - искал материалы для юбилея газеты. Я тебе сейчас телефон и фамилию напишу.
В "Corinthia", не то что в "Столичной", суетно и многолюдно. Но у меня отдельный номер с ванной, телевизором и прихожей - шум из коридора почти не долетает. Я звоню Константину Романову, корреспонденту из газеты, и договариваюсь о встрече на завтра.
Редакция находится довольно далеко, за рекой, минут сорок на троллейбусе.
Теряя пуговицы и нервы в переполненном троллейбусе, я почти пожалела, что была так нетерпелива и назначила встречу на самое начало рабочего дня. На последней остановке перед рекой народ неожиданно схлынул, и в полупустом салоне стоять остались только я - потому что засмотрелась на проплывающее под мостом бревно - и какой-то сухонький старичок, белый как лунь, с непропорционально большим лицом, крупным носом и улыбкой - Nussknacker, подумала я, но перевести на русский не успела, потому что вдруг брякнула о ступеньки трость, а старичок, одной рукой только что сжимавший трость, а другой - державшийся за поручень у выхода, выпустив из рук и то, и другое, стал вдруг заваливаться назад и в сторону. Я еле успела подскочить к нему, подхватить под мышки и крикнуть "Остановите!" Из-за упавшей трости дверь заклинило, и нам не сразу удалось выбраться наружу.
Потом мы долго сидели вдвоем на придорожной скамеечке. Может, и не очень долго, но я успела вызвать "скорую", сбегать за минералкой в ближайший киоск, позвонить Романову и отменить встречу, привести в чувство деда и перевести на русский "Nussknacker", только русское залихватское "Щелкунчик" совсем не подходит дедульке. Когда приехала "Скорая", он совсем уже пришел в себя, и мне грозил штраф за ложный вызов, но возраст и авторитет деда сделали свое дело - нас не только оставили в покое, но и вызвали такси. Поскольку встреча в редакции уже была отменена, я дождалась машину, погрузила туда деда и его трость и безоговорочно повезла его обратно в город, домой.
-Додик! Что случилось? - выплыла навстречу полная дама с глазами навыкате. - Девушка, сколько мы вам должны?
Я развернулась, чтобы уйти, как вдруг только что пришедший в себя Додик бросился за мной, и через совсем короткий промежуток времени мы втроем сидели на кухне и пили чай. Пышнотелая супруга маленького Nussknackerа не умолкая жаловалась на его рассеянность, желание везде успеть, и взывая к его благоразумию, требовала остепениться, сообразно возрасту. Мне почему-то показалось, что приди старичок домой в одиночестве, всего этого монолога не было бы, а взрыв ее красноречия был направлен исключительно на "свежие уши". Может, в молодости женщине приходилось много выступать на публике, и теперь она томится без аплодисментов? Я же украдкой посматривала на старинные настенные часы в надежде успеть все-таки переговорить с Романовым, ведь утро еще не закончилось - все мои приключения заняли каких-нибудь полтора часа, и сейчас всего половина одиннадцатого.
Наконец возможность смыться из гостеприимного дома реализовалась, и, зашнуровывая кроссовки в прихожей, я дослушивала рассказы о приключениях Додика. Однако моя просьба помочь с замком усыпила бдительность супруги, и инициативу робко перехватил муж. Не переставая улыбаться, мужчина сообщил мне, что вот уже шестьдесят лет работает фотографом, и его знают в городе практически все - это я поняла еще по поведению бригады "Скорой помощи" - и, протянув визитку, пригласил меня к себе в ателье.
Уже на лестнице я взглянула на визитку. "Давид Наумович Иткин" - прочла я под изображением старинного фотоаппарата на треножнике. Первым моим желанием было броситься назад, чтобы расспросить Давида Наумовича о наличии у него родственника с инициалами КН, но решив, что его супруга не даст мужу рта раскрыть, я решила найти его на работе и поговорить наедине.