Сауна. Турецкая баня. Русская баня с парком. И т. д. И т.п. На разные вкусы, выбирай любую, не хочешь в баню - мойся в ванной.
В послевоенной тульской деревне (ни в 40-е, ни в 50-е, ни в 60-е...) бань не было вообще, а о ванных там и слыхом не слыхали. Раз в неделю приводили себя люди в чистое состояние кто как мог.
В семье стариков, где жила с ними ещё и маленькая внучка, в холодное время года в субботу большая русская печь, сложенная самим стариком-хозяином, топилась по-особому: так чтобы под и свод прогрелись до нужной температуры. После протопки печи выгребались уголь и зола. Под застилался свежей соломой, в углу печи стоял большой чугун с тёплой водой. "Первопроходцем был дед. Как умещался в чреве печки этот высокий старик, было для наблюдавшей за всем этим девчонки большой загадкой. Но недолго она оставалась наблюдателем.
Через несколько минут, после команды деда из печки: "Старуха, подавай!", она становилась и сама активным участникам действия. "Подавали" её, подавали прямо в печь. Только что не на лопате, как это делала злыдня Баба-Яга в русских сказках, подавала родная бабушка. Девчонка упиралась, влезать в эту преисподнюю не хотела, но бабушка подталкивала это упирающееся создание, дед подтаскивал её за руку, и на соломе девочка въезжала в темноту кромешную. В печи она блажить переставала, страх сковывал всё её маленькое тельце. Дед укладывал её на живот и объяснял, что нужно полежать несколько минут, чтобы прогреться. От страха у неё внутри всё холодело, и поэтому согреваться ей приходилось гораздо дольше, чем ожидали дед с печью. Но постепенно с девчонки начинал течь пот. Вот тогда-то наступал черёд веника, берёзового, заготовленного ещё дедом с внучкой летом в маленьком весёлом лесочке. Окунув веник в чугун с водой, дед хлестал девочку им по спинке, попке, ногам, по пяткам. Сначала это казалось пыткой, но постепенно она привыкала. Берёзовый дух успокаивал, массаж прутьями и листьями расслаблял. Она, расслабившись, начинала даже подрёмывать.
После того, как маленький клиент был "готов", снова раздавалась команда деда: "Старуха, принимай!" Открывалась полузакрытая заслонка, и бабушка за руку тащила девчонку из печи обратно. Та, чумазая от сажи, распаренная и полусонная, сваливалась прямо в подставленное под загнетку корыто. Дальше шло обычное примитивное мытьё в этом корыте. Одетая в свежее бельишко девочка отправлялась на печь, где она в тепле и чистоте испытывала настоящее удовольствие. А поскольку ей старики доходчиво объясняли, что без должного прогрева и парения в печи, мытьё в прохладном доме закончится простудой, она их за все свои вынужденные мытарства быстро прощала, тем более что болезни этого военного анемичного ребёнка и так доставали через край.
Итак, девочка на печи отдыхала. А в продолжающемся ритуале наступала очередь деда. Сначала была продолжительная пауза, и он парился в независимом режиме. Делал это он, закрыв заслонку почти наглухо. Через несколько минут бабушка спрашивала его: "Дед, ты там жив?" Ответ был бодрый: "Жив!" Проходило время, и вопрос повторялся. Повторялся и ответ, из которого всё больше и больше уходила бодрость. После четвёртого-пятого раза в голосе бабушки появлялась тревога, а в голосе старика чувствовалась явная неуверенность в том, что он жив. Старуха всё-таки понимала, что он скорее жив, чем не жив и торопила его категоричным приказом: "Вылезай!" Но не тут-то было. Этот приказ дед выполнять и не думал. Соизволил он его выполнить раза с третьего - четвёртого, когда бабушка начинала браниться. Собрав последние силы, а их оставалось слишком мало, чтобы выползти из печи самостоятельно, дед по сантиметрам начинал продвигаться на выход. Каждый раз процедура эта заканчивалась благополучно только благодаря маленькой старушке, едва достававшей до плеча своего высокого мужа. И каждый раз она, непонятно откуда, находила в себе силы, чтобы спасать его. Может быть, печь волшебным образом помогала в этом спасении, ведь старик-то был её создателем. Как бы то ни было, упираясь ногой в край печки и ухватив старика за руку, бабуля тащила своего мужа опять-таки по сантиметрам вместе с соломой из чёрного жерла на свет божий. Девчонка, сидевшая на печке, каждый раз переживала, чем же закончится противоборство за деда бабушки с печью. Но всё кончалось благополучно. Худое тело старика падало в тоже корыто, где он даже сидеть сначала не мог: всё сползал в него. Но бабушка ловко управлялась с этим большим ребёнком, и укутанный в простыню дед доставлялся в кровать. Не без трудностей. Шёл он, как раненый боец, опираясь перекинутой рукой на женино плечо.
Мягкий плюх в кровать и вздох облегчения деда были сигналом для девчонки. Кубарем она скатывалась с печки, укладывалась с дедом рядом и просила рассказать сказку. Сразу сделать этого он не мог. Слишком слаб был его голос. Но через несколько минут он обретал свой обычный баритон, и фантасмагорическая банная сцена сменялась сказочными картинками. А потом, уже за чайным столом, он затягивал свою любимую арию: "О, дайте, дайте, мне свободу, я свой позор сумею искупить...". Внучка, допивая пятый стакан чая, подтягивала и пела дисконтом. Дед иногда делал ей замечание: "Не в лад! Не в лад!" Сам-то он пел хорошо, и петь любил. Репертуар его помимо нескольких арий из опер включал и русские народные протяжные песни. Он не только хорошо пел, но и был прекрасным печником. Ещё парнишкой вместе с артелью печников клал печи в Большом театре в Москве! Там-то он и пристрастился к пению арий. В этом плане был первым дедом на деревне. И деревенские мужики старого певца приглашали на совместные праздники, и не только из-за песен, свой пай он вносил наравне со всеми, а пить не пил совсем. Из поколения в поколение передаётся в семье шутка: мы приобщены к большому искусству - наш дед (а теперь уже прапрадед) в Большом театре... печи клал!
Но вернёмся в небольшой дом, занесённую снегом избу на краю деревни, к старикам и малой белобрысой девочке. Они сидят втроём за большим столом. На нём стоит и шумит самовар. В их маленькой семье этот зимний вечер заканчивается любовью и согласием, как и многие другие вечера. А русская печь и воспоминание об этих вечерах более шестидесяти лет согревают душу теперь уже довольно пожилой женщине, которая в конце сороковых годов ХХ века была маленькой и счастливой девочкой.