"Переселившись в Ирландию, Кьеркегоры занялись тем, что привыкли делать в водах родной Исландии - ловить рыбу. Начинали они с добычи для своего пропитания, но, в отличие от апостолов, не отошли от стези своей, и слава Богу.
Уже дед Герхарда в зрелые годы сдавал в аренду несколько лодок и занят был более перепродажей рыбы, чем ловлей. Отцу Герхарда досталось отлаженное дело с арендой лодок, небольшая торговая лавка, новенькое рыболовное судно.
Хейнер Кьеркегор устроил предприятие так, что вскоре приобрёл ещё одно судно. На оба корабля нанял он капитанов-исландцев, двух нелюдимых исполинов, назначив им процент от улова, чему весьма удивились остальные судовладельцы. Прежнего капитана судна, доставшегося ему от отца, он рассчитал. Капитан брал неплохие уловы и удивился решению нового хозяина.
- Ваш батюшка был доволен моей работой, - сказал этот русобородый швед, сжимая редкими зубами короткую трубочку.
Он думал расшевелить сыновние чувства молодого хозяина.
- Возможно, Эммануэлю Кьеркегору было достаточно ваших уловов, я же хочу большего. Хейнер намеренно назвал родителя по имени, чтобы показать капитану, что дело для него важнее сыновних чувств.
- Что ж, ваше право, - сказал швед. Повернувшись к Хейнеру Кьеркегору спиной, пошёл прочь своей морской походкой.
Суда и впрямь стали брать такие уловы, что все рыбари округи сперва диву давались, а потом пустили слух, что исполины-исландцы запродали души, расписавшись кровью на ужасном контракте - будто могли видеть эту бумагу! - в обмен, получив доступ в такое море, где рыбы - вовсе не рыбы, а души умерших грешников.
Ясно, что ветер дул от менее удачливых конкурентов, но простодушные жители Уислоу верили этим байкам. Хозяйки перешёптывались и клялись, что будут голодать, а не станут покупать ни рыбёшки из жуткого улова, но рыба не предназначалась им. Оптовые перекупщики посмеивались над простаками и потирали руки, когда улов в больших корзинах выгружали из пропахших рыбой трюмов. Этим практическим людям мало было дела до разговоров, нелепых слухов, интересовала их только прибыль, барыши; ведь неспроста платили они Хейнеру Кьеркегору часть денег вперёд, когда пустые суда только выходили на лов. Хейнер Кьеркегор перестал быть торговцем, как его родитель, и тем более рыбаком, как его предки (он в море-то давнёхонько не выходил); он стал купцом, воротилой и был горд этим. Основной доход приносили ему два судна, но, как умный делец, не отказался он от предприятия аренды лодок безденежным рыбакам, потребовав подписать бумагу, по которой те должны были отдавать Хейнеру Кьеркегору столько-то фунтов рыбы в год, пока не выкупят они или дети их выданную лодку. Тут же указывалась весьма приличная сумма. Таких денег у бедных рыбаков не было. Многие подписывали контракты, вынудив не только себя, но и детей своих работать на "проклятых Кьеркегоров". Впоследствии кое-кто пытался, вернув лодку, избавиться от контракта, однако Хейнер показывал документ, где было написано, что он готов принять не лодку, а только рыбу или сумму денег.
Таким образом, устроив дело, поставив его на основательный фундамент, придав ему размах, Хейнер Кьеркегор должен был подготовить себе замену. Но всерьёз он не думал об этом, потому как имел вид здорового мужчины и, чувствуя себя вполне прекрасно, сам тянул лямку предприятия. Впрочем, сына всегда держал рядом, думая, что именно так - имея перед глазами пример отца - Герхард лучше всего обучится. Жители Уислоу, зная цепкий, акулий характер Хейнера Кьеркегора, за глаза говорили, что яблочко от яблони недалеко упадёт.
Вероятно, это был самый значительный деловой промах Хейнера, потому как, понадеявшись на здоровье, он упустил из виду, что человек-то, конечно, может предположить, но располагает всем Господь Бог, и никто не знает границы своей. Хейнер Кьеркегор умер шестидесяти пяти лет от надрыва сердечной мышцы - а ведь надеялся дотянуть до восьмидесяти! - и всё досталось его тридцатилетнему сыну.
Младший Кьеркегор, вопреки мнению жителей Уислоу, доверившихся сомнительной пословице, не был тем яблоком, которое откатывается недалеко от родительского древа. До годов тридцати трёх Герхард занимался семейным делом, но признаться, без всякого успеха; скорей даже, когда вмешивался он в отлаженную отцом работу, та приостанавливалась, замедлив ход, как выверенный, прекрасный механизм даёт сбой от неумелого использования. Герхард Кьеркегор понял, что не имеет ни талантов, ни каких-либо способностей к этому делу и, признавшись себе, утратил к нему всякий интерес. Затем, наговорив управляющему туманных комплиментов, сказал, что весьма доволен его работой, всецело доверяет его опыту, проницательности и надеется, что он будет трудиться так же превосходно, как прежде. В завершение беседы Герхард объявил управляющему, что повышает ему плату в счёт будущих услуг. Управляющий выслушал речь молодого хозяина стоя, выказывая уважение; поблагодарил за прибавку к жалованию; потом - заверил, что будет трудиться так же упорно и даже ещё лучше. Герхард Кьеркегор остался доволен. Управляющий тоже. Он понял, что молодой хозяин не желает работать так, как покойный родитель, а заботы перекладывает на его плечи, ну что ж...
Решив вопрос волновавших его обязанностей, Герхард Кьеркегор начал устраивать свою личную жизнь. Они с Хельгой всё давно решили, только отец Герхарда был против - из-за приданого девушки. Теперь мнение покойного мало заботило Герхарда. Они поженились. На следующий год Хельга родила девочку, через год - мальчика. Герхарду исполнилось тридцать пять лет, он был отцом семейства, имел дело (которое давало неплохой доход), хороший дом, где еды и питья было в изобилии. Что ещё нужно человеку?"
Тогда началась эта удивительная, загадочная история. Как, вы спросите, мне удалось узнать о ней? Во-вторых, из бумаг Герхарда Кьеркегора - подробных записей, которые остались; во-первых же, из свидетельств немногих людей, которые окружали его, либо кое-что помнили о нём. Больше всего пользы принесли скупые, даже слишком скупые сведения из исландской деревушки Орм, в которой потерялись следы Герхарда Кьеркегора и нашлись его записи. Мне предложили составить отчёт по этим записям и свидетельствам очевидцев. Как всякие деловые бумаги, отчёт был написан языком, который обычно ничего не говорит: он был мёртв, похож на экспонат гербария - вроде всё как в жизни, но как раз жизни там не было. Факты, обрывочные свидетельства, сухой язык протокола вытеснили жизнь человека, подменили её неким подобием; совершенно ненужными, не имеющими смысла стали вдруг записи Герхарда Кьеркегора, а ведь из-за них он оставил семью, скитался, около пятнадцати лет терпел одиночество. Я сделал отчёт. Его отправили в архив и забыли; думаю, правильно сделали. Составляя этот ненужный документ, я понял, что та, внешняя, сторона жизни Герхарда Кьеркегора не имела никакого значения. Он ел, пил, спал, передвигался, отказался от семьи и достатка, терпел нужду и лишения, впрягшись в ярмо одиночества, преследуя какую-то загадочную цель, и ключом к этой цели были подробные записи, которые вёл он на протяжении многих лет. Чего хотел, чего добивался этот человек, я не знаю, не знаю; правда, однажды мне в голову пришла мысль, но, испугавшись, я отогнал её, потому... потому что не должен был и предполагать, что возможно такое.
"Когда всё устроилось, всё наладилось в жизни Герхарда Кьеркегора, стал сниться ему этот сон. Вдруг, непонятно откуда, из мрака, из сомкнувшейся над Герхардом темноты сна, появлялся человек, одетый в одежду из звериных шкур; из-за спины торчала рукоять меча, за широкий пояс был заткнут кинжал, в руках у воина был тяжёлый топор. Лица человека не было видно - широкая металлическая пластина шлема закрывала его, только глаза холодно смотрели на Герхарда Кьеркегора. Герхард не мог объяснить, почему этот жестокий воин смотрит на него, и глядел ему прямо в глаза. Они долго смотрели друг на друга, просто смотрели - ни единого звука. Затем воин из сна поворачивался, шёл прочь. Удалившись на значительное расстояние, раскинув в стороны руки, запрокинув голову - что-то кричал изо всех сил, но Герхард Кьеркегор не слышал страшного слова. Это был самый жуткий момент сна. Герхард не боялся воина: ни его холодного взгляда, ни страшного оружия, ни того, что он кричал, как зверь. Приводило в ужас то, что он мог услышать слово, вырвавшееся из горла воина. Герхард Кьеркегор просыпался, тяжело дыша от страха; смотрел широко открытыми глазами во тьму ночи, не понимая, почему этот сон преследует его.
Потом были другие сны: с битвами, охотой, обычным, мирным бытом... Перед Герхардом Кьеркегором мелькали обрывки чужой, далёкой, непонятной действительности, и не отпугивали уже ни человек из снов с обветренным, некрасивым лицом, ни жизнь его; напротив, всё чаще думал Герхард Кьеркегор, что такая трудная жизнь куда полнее, привлекательнее существования, которое вёл он. Сон перестал быть кошмаром, но ужас перед возможностью услышать слово, которое кричал человек, остался. Герхард Кьеркегор много думал, отчего ему, с поразительной последовательностью, стали видеться эти сновидения: туманные, не вполне понятные, но связанные присутствием в них одного и того же человека? Что это за человек? Зачем он снится? Какое к нему отношение имеет Герхард Кьеркегор? Ни на один из таких вопросов не умел он найти ответа. Скоро подобные вопросы перестали волновать. Осталось лишь любопытство к воину из сна, к его жизни и желание непременно знать, что происходит с ним тогда, когда Герхард Кьеркегор не видит снов. Забавы ради Герхард Кьеркегор решил выдумывать разные случаи с этим человеком, но ему плохо были знакомы бытовые стороны той, далёкой жизни; он принялся узнавать их из книг, исторических справочников, старых рукописей, из серьёзных трудов, из легенд и баллад, - из всего, что могло принести хоть какую-то пользу.
Со временем Герхард Кьеркегор хорошо разбирался: как снять шкуру с убитого зверя, высушить её, сделать себе тёплую одежду, как разжечь костёр под дождём, как путать следы, уходя от погони врага, - и человек из сна стал ближе, понятнее. Герхард Кьеркегор готов был придумать, записать его жизнь. Мысль эта пришла сразу; она не показалась нелепой - внутренняя работа этой мысли подготовила необходимую почву. Ещё какое-то время пребывал он в растерянности: то говорил себе, что не знает, с чего начать, то считал себя не вполне готовым. Но это было неправдой, ему не хватало первого шага, нужно было лишь взять бумагу, перо и начать, как для того, чтобы выйти из дома, нужно надавить на ручку и отворить дверь.
Первые записи Герхарда Кьеркегора - их нашли отдельно от основных записей, в доме его семьи, запертыми в ящике конторки - были очень осторожными, тщательно продуманными, они изобиловали бытовыми подробностями. Записки эти были безупречны стилистически, и отсутствием всяких погрешностей, досадных неточностей отличались от жизни, как яркий, блестящий, великолепный фрукт, выращенный в теплице, отличается от менее яркого, но более душистого, вкусного природного плода. Впрочем, Герхард Кьеркегор сумел преодолеть эту несвободу мысли.
Манера записей понемногу становилась раскованнее, живее, точно переносил он на бумагу то, чему сам был свидетелем, забывая - в восхищении от увиденного - поправлять написанное, доводить записи до совершенства. Только это и было настоящее, вернее сказать, сознательное стремление Герхарда Кьеркегора уйти от изысканности письма к грубой шероховатости жизни с её великолепными сложностями, когда о том, что и так ясно, не следует говорить долго, пространно, а лишь упомянуть, искусно намекнуть и спешить дальше, не застревая в излишних подробностях. Тогда, когда пришёл он к этой простой, но подходящей как нельзя более - к тому, о чём он писал, - манере ведения записок, ощутил Герхард Кьеркегор удовольствие от работы. Он знал теперь: это его поприще; он хорошо справляется; ему нужно продолжать это дело.
История жизни человека из сна захватила Герхарда Кьеркегора полностью, заставляя почти позабыть о реальной, внешней жизни, о тех, кто был в реальной жизни близок ему. История эта подчинила его волю, его желания, его жизнь тому только, чтобы как можно лучше показать туманную, нереальную жизнь сновидения, создаваемую его фантазией, внутренней работой его мысли. Это была какая-то чудовищная ошибка, но только не для Герхарда Кьеркегора! Для него труд сей стал смыслом жизни. Проработав над записями несколько лет, он начал понимать, что та, прежняя работа была лишь подготовкой, ученичеством, а вот теперь, теперь наступает самое увлекательное; и он должен трудиться ещё упорнее, потому как до сих пор история его топталась на месте. Прежние записи он спрятал (запер в ящике конторки); на следующий день сел за стол, чтобы начать работу заново.
Впрочем, наивно думать, что можно как-то отстраниться, отойти от всамделишной, реальной жизни, потому как она непрестанно будет напоминать о себе, точно капризный малыш, который становится лишь назойливее оттого, что на него не обращают внимания. Так случилось и с Герхардом Кьеркегором. Как только работа его обрела смысл, перестала быть развлечением, реальная жизнь принялась мешать ему как могла: то детишки устроят возню под дверью в тот момент, когда необходимо обдумать мысль; то вдруг надо идти к обеду; то управляющему, которого не было видно месяца два, теперь каждое утро требовалось обсудить с Герхардом Кьеркегором какие-то вопросы; то именно под его окном нужно устроить спор разъезжему торговцу с какой-то голосистой женщиной, а когда Герхард Кьеркегор запер окно, в доме отыскалась скриплая дверь, и её стали непрестанно отворять и затворять... Герхард Кьеркегор испытал на себе, что у этой лукавой жизни способов свести вас с ума гораздо больше, чем возможностей уклониться от них, и он убежал тогда в первый раз. Почти всё лето и часть сентября провёл он в одиночестве, снимая комнату с едой в каком-то удалённом трактире, который едва помнил, как едва помнил лицо хозяйки. Там он работал, работал... внешняя жизнь, которая мучила его в доме семьи, здесь перестала мучить; казалось, она позабыла о нём.
Потом его разыскали, вернули домой. Всё это время он не смотрел за собой, оброс волосами, бородой. Жена решила, что он сильно опустился, и плакала. Дети не понимали его, они думали, что только маленькие дети хотят убежать из дому, но зачем это делать взрослому, тем более, что дом и всё, что в нём находится, принадлежит ему? Прислуга и служащие считали, что у хозяина не всё в порядке с головой. Его постригли, побрили, вымыли, одели в чистое платье; он стал похож на прежнего Герхарда Кьеркегора, и внешняя жизнь опять стала мучить его.
За время второго побега почти год Герхарда Кьеркегора не было дома. Уже не только служащие, но - его близкие и немногие друзья укрепились во мнении, что у Герхарда Кьеркегора что-то стряслось с головой. Деньги, положение семьи позволили довести поиски до конца - Герхард Кьеркегор вновь вернулся под крышу родного дома. Его близкие наняли человека, который должен был повсюду сопровождать Герхарда Кьеркегора. Герхард был возмущён тем, что помимо этой несносной внешней жизни, теперь и родственники взялись мучить его. Родные Герхарда Кьеркегора согласились, что выслеживать человека низко, гадко, и... дали новые инструкции соглядатаю, согласно которым тот должен был тайно следить за указанным ему человеком. Герхард Кьеркегор предвидел такой оборот, но сыграл роль простака, который ничего не понял, не заметил.
Внешне он стал очень покладистым; внутри него шла гигантская работа мысли. Сопоставив все факты, Герхард Кьеркегор определил, что внешняя жизнь наиболее докучала, отрывая от работы, когда находился он в родных стенах, среди близких ему людей. Следовательно, все они состояли в тайной связи с ненавистной внешней жизнью. Нужно было скорее отделаться от этого дома, его обитателей, чтобы внешняя жизнь оставила его в покое. Очевидным стало и то, что нельзя скрываться в Ирландии, где его дважды отыскивали. Если во второй раз к нему приставили человека, то в следующий - вовсе запрут на замок, а быть может, отнимут работу его жизни. Но куда бежать, где его не смогут отыскать, пока не закончит он своего труда? Это был серьёзный вопрос; над ним всё время работала мысль Герхарда Кьеркегора, и ещё над тем, как провести упорного, вездесущего шпиона. Помощь пришла из той, выдуманной жизни. Герхард Кьеркегор припомнил: лучший способ уйти от погони врага - направить её по ложному следу, а дальше, как-то сам собою, составился план побега. В следующий визит управляющего он попросил, чтобы пришёл капитан-исландец, чьё судно стояло сейчас в порту.
Втроём они поговорили немного о делах, о том, что последние два рейса уловы стали снижаться. Герхард Кьеркегор попросил управляющего оставить их вдвоём под предлогом обсуждения контракта капитана. После того, как управляющий вышел, Герхард Кьеркегор сказал, что разговор о контракте - лишь предлог, на самом деле он хочет просить капитана переправить в Исландию одного пассажира. Он заверил, что здесь не замешано преступление, просто человек хочет переменить свою жизнь, и желает, чтобы никто из прежде знавших людей не смог его отыскать. Капитан медленно, с достоинством отвечал, что Герхард Кьеркегор - хозяин; он выполнит его желание, пускай тут и замешано преступление, ведь, как многие говорили, он уже запродал свою душу. Кьеркегор попросил, чтобы это предприятие осталось в тайне для всех, даже для его родных и команды судна. Капитан подумав, ответил согласием. Он рассказал свой план; они условились о дне и времени... Шла беседа не дольше пятнадцати минут.
- Если управляющий спросит, о чём была речь, скажите, что я пригрозил урезать вам проценты, если уловы будут снижаться.
- Если вы не будете против, я пошлю его ко всем чертям, и скажу, что это не его дело.
- Как захотите.
Капитан встал, надел фуражку, вышел из комнаты. Герхард Кьеркегор выполнил первую часть своего плана и стал выжидать.
В день побега он отправился в контору судовой компании, занимавшейся перевозкой пассажиров в Британию. Там он узнал о ближайших рейсах компании, расспросил о ценах на билеты, навёл справки о рейсах на материк, купил кое-какие справочники. Сделал всё так, чтобы конторский служащий запомнил его личность, а для шпиона замыслы его раскрылись бы вполне. Потом - долго бродил по городу с расчётом вернуться домой к ужину. После ужина ушёл к себе и рано заснул. Родные узнали о плане побега от приставленного человека; после недолгого совещания было решено, что завтра управляющему запретят выдавать Кьеркегору сколько-нибудь значительную сумму, произведут ревизию личных средств, запрут его дорожную одежду и саквояж. Довольные, что разрушили планы полупомешанного чудака, все с лёгким сердцем пошли спать.
Всё получилось так, как задумал Герхард Кьеркегор. Глубокой ночью он достал из тайника дорожную одежду, подготовленный к побегу небольшой баул и всю свою наличность. Одевшись, вылез из окна дома. В назначенное время был у судна. Капитан ждал. Заметив пассажира, он свесился за борт, дважды качнул фонарём. Это был сигнал. Потом капитан позвал вахтенного матроса в свою каюту. Минут десять он говорил всякую чепуху. Матрос никак не мог понять: то ли капитан "под мухой", то ли "петух клюнул его в одно место". Отпустив матроса, который так и не понял, чего от него хотели, капитан заглянул в каюту, помеченную меловым крестиком. Там кто-то сидел.
- Это вы? - спросил капитан.
- Я.
- Хорошо, - сказал капитан и, не говоря больше ни слова, запер дверь.
Герхард Кьеркегор сидел в темноте каюты, окружённый тишиной. Ему не спалось. Не давала спать та буря, которая всегда бушует в груди беглеца, обхитрившего своих тюремщиков. Герхард Кьеркегор ждал рассвета, ждал отплытия, ждал и думал о том, что будет твориться у него в доме, когда обнаружат, что его нет. С рассветом судно вышло в море, взяв курс к берегам Исландии. Капитан нисколько не был удивлён, когда разглядел своего пассажира, возможно, он давно обо всём догадался.
Плаванье прошло хорошо, никто не заметил Герхарда Кьеркегора. Только кок мог предположить, что на корабле появился лишний рот, но капитан сказал, что разберётся с этим и рассчитает кока, и тех двух матросов, которые ссадят Кьеркегора на берег. Они мало разговаривали друг с другом - капитан был нелюдим, да и Герхард Кьеркегор предпочитал работу разговорам, однако во время еды им приходилось общаться. Капитан объяснил, как обращаться с компасом, где лучше обосноваться на юго-восточном побережье. Перед высадкой на берег он подарил Кьеркегору маленький карманный компас.
Выбравшись из шлюпки, покрытый капюшоном плаща, Герхард Кьеркегор, не сказав ни единого слова, зашагал прочь. Позади он слышал всплески вёсел - лодка возвращалась. Перед тем как скрыться за мысом, Герхард Кьеркегор обернулся, взглянул на силуэт корабля на воде, поблёскивающей под светом луны, как мятая фольга, и пошёл, оставляя море за спиной. Он шёл на запад, а не на восточное побережье, как советовал ему капитан, чтобы никто не мог знать, где его можно найти. Светящийся в темноте компас капитана и купленная тайком от всех карта были его помощниками. Чтобы не привлекать внимания нездешним платьем, в каком-то селении купил он поношенную одежду, а в другом - обменял свою дорожную одежду и баул на пищу.
Герхард Кьеркегор шёл и шёл, сверяясь по карте и компасу, останавливаясь лишь на отдых и ночлег, и никогда ему не было так хорошо. Он узнал, что умеет много вещей: обсушить одежду под дождём, найти себе еду (именно найти, а не купить), заночевать под открытым небом, сделав логово из ветвей и листьев; и совсем ни к чему оказалось многое, без чего он раньше не представлял своего существования. Было хорошо, как тогда, когда выдумывал он и записывал жизнь чужую, непонятную, влекущую, а теперь она превратилась в его настоящую, реальную жизнь, и одинокое путешествие Герхарда Кьеркегора было приятным, радостным.
Деревушка Орм стала концом пути. Десяток домишек стоял у самого леса; с другой стороны раскинулся огромный луг, за которым тянулись длинной цепью холмы с редкими деревьями. В небе висела далёкая призрачная дневная луна. Когда Герхард Кьеркегор спустился с холмов и пошёл по лугу к темневшим вдали маленьким домикам деревни, трава доходила до пояса и выше. Краски неба, луга, леса опьяняли. Когда совсем рядом из травы выпорхнула стайка птиц, он вздрогнул от испуга, почему-то вспомнил свой удивительный сон, и вдруг понял, что это именно то место, куда он шёл.
В доме было чисто, светло, пахло дымом печи, едой. Женщина в простой одежде, с волосами, подвязанными цветной верёвочкой, смотрела, как Герхард Кьеркегор ел. Она гладила по русой голове мальчика, прятавшегося у неё в юбке и оттуда краем глаза наблюдавшего за незнакомцем. Потом дверь отворилась; в комнату вбежала девочка. Её волосы были точно так же перевязаны верёвочкой, как у женщины; увидев незнакомого человека, она залилась румянцем, выбежала прочь. Женщина засмеялась, что-то сказала, указывая рукой на дверь, потом она повторила слово. Герхард Кьеркегор сказал:
- Я хочу остаться. Хочу жить здесь.
Женщина улыбнулась, развела руками. Герхард Кьеркегор повторил. Женщина вдруг вышла из комнаты. Мальчик остался один перед незнакомцем. Он тоже выбежал в двери. Герхард Кьеркегор слышал, как за дверьми шептались дети, подглядывая за ним. Немного погодя опять вошла женщина, за нею шёл старик. Старик сел ближе к двери, а женщина - прямо напротив Герхарда Кьеркегора. Она улыбнулась, показала на старика.
- Я хочу жить здесь, - медленно сказал старику Герхард Кьеркегор.
Старик сидел, опустив голову. Все молчали.
- Когда-то я был рулевым на английском судне, - медленно сказал старик. Герхард Кьеркегор думал, что он никогда не заговорит.
- Потом решил - хватит с меня моря. Не любил я море. Мне всегда нравились холмы, зелень трав, вот мы с женой и перебрались сюда.
Старик опять замолчал. Женщина внимательно смотрела на Герхарда Кьеркегора, за дверью детишки тоже примолкли. Было очень тихо.
- Живи, если охота, - опять заговорил старик, - места хватит. Видал, сколько домов, а нас тут всего пять семей будет - разбежались остальные, потому как глушь здесь, красота.
Старик ещё что-то сказал. Женщина закивала головой и повторила за ним.
- А где мужчины? - спросил Кьеркегор.
- За зверем ушли. Скоро будут. Выбирай себе дом да живи. Мы тут хорошо живём, красота. Поможем.
В разных местах время идёт по-разному: в городах оно спешит, подгоняемое прогрессом и движением цивилизации, в удалённых областях, в глуши - едва движется. Но это медленное движение времени обманчиво для поверхностного человеческого мышления, оно - как гиблое место трясины: с виду обычное, но стоит только попасть внутрь, не сопротивляться, как сам станешь его частью, и не будешь уже ломать голову над тем, отчего здесь так тихо, спокойно, размеренно. Герхард Кьеркегор давно потерял счёт дням, месяцам, годам, проведённым на границе леса и огромного луга. Ленивое время удалённых мест победило; впрочем, не очень-то он сопротивлялся...
Жил Герхард Кьеркегор в домике у самого леса. Поначалу он мало работал над своими записями, другие мужчины учили его охотиться, помогли починить дом, он научился у них солить на зиму мясо, варить пиво, сеять и жать, печь хлеб... Старик сказал правду - здесь жили, помогая друг другу, и не лезли с вопросами. Понемногу Герхард Кьеркегор выучился языку; первое время старик был его переводчиком. А когда над головой была крыша, и в достатке еда да питьё, и горели дрова в печи, тогда появилось вновь желание работать. Чтобы достать бумагу, Герхарду Кьеркегору нужно было идти в город. Город находился в пяти днях ходьбы от деревни. Там Герхард Кьеркегор обменял свои ирландские деньги, купил в лавке толстую пачку бумаги, чернил. Потом он всегда покупал здесь бумагу, чернила и перья. В лавке его запомнили.
В записях Герхарда Кьеркегора было не слишком много исправлений, вероятно, он долго, тщательно обдумывал, прежде чем записать на бумаге. Работалось очень хорошо; он достиг того, чего хотел: никто не мешал работе, и жизнь приносила ему удовлетворение. Единственного, чего хотелось Герхарду Кьеркегору, чтобы работа продвигалась размеренно (как нынешняя жизнь), чтобы хватило её надолго...
Как бы медленно ни сочилось время, оно не стоит на месте. Глубокие морщины залегли на лице Герхарда Кьеркегора, волосы его опустились на плечи, поседели, а борода касалась груди. Ему давно не снился когда-то казавшийся кошмаром сон - возможно потому, что он вёл именно такую жизнь, как человек из сна. Он много узнал об этой жизни, много записал на бумаге; иногда ему казалось, что он действительно пережил то, о чём писал. Как-то он почувствовал, что скоро должен наступить конец его труду. Тогда Герхард Кьеркегор определил себе работать не более двух-трёх часов в день, чтобы растянуть удовольствие, потому что он уже ощутил на себе тяжесть годов, - уж лучше записи прервёт смерть, чем работа жизни его вдруг завершится. Что он станет делать потом?
Чувство это, появившись однажды, появилось ещё и ещё. Герхард Кьеркегор совсем бросил писать, он нагрузил себя хозяйственными трудами, иногда сверх необходимой меры, чтобы только занять себя, отвлечь от привычки и желания работать над записями. Так, например, сделал он запас дров гораздо больший, чем можно израсходовать даже за самую суровую, долгую зиму.
Тогда и вернулись сны. Герхард Кьеркегор смог заставить себя не трудиться над записями, но он не мог остановить внутренней работы мысли. Опять этот человек смотрел на него; теперь лицо его было не столь сурово, а глаза - согреты теплом узнавания. Герхард Кьеркегор вновь видел битвы, мирную жизнь, и жизнь эта не была для него далёкой, незнакомой. Это была его жизнь. Он знал её, потому что все эти годы Герхард Кьеркегор жил этой жизнью, лишь на какое-то время попадая в чужую, внешнюю действительность, где у него была семья, были деньги, и какое-то дело, связанное с торговлей. Это у него, воина и охотника! В этом был абсурд, Герхард Кьеркегор всегда чувствовал его, но только теперь, когда годы его клонились к закату, он понял, что всегда записывал именно свою жизнь. Великий Один дал ему возможность, пребывая в личине какого-то Герхарда Кьеркегора, прожить истинную жизнь славного воина. Но кто же тогда он на самом деле? Как избавиться от позорной маски, прикрывшей его истинную суть? Припомнился сон, где воин кричал неслышимое слово, и то, как пугался он этого слова. Вот в чём тайна, вот где хранился ответ - он всегда был с ним, вернее, в нём. Это ужасное слово и было настоящее имя его! "До чего я был слеп и глуп, но теперь с помощью твоей, Один, прозрел я, и готов принять имя своё, чтобы стать, наконец, тем, кто я есть, принять судьбу свою". И Один услышал призыв. Перед недремлющим взором человека вновь появился воин в одежде из звериных шкур. Шёл он по дороге; за спиной его был меч, а в руках держал он тяжёлый боевой топор с двумя отточенными лезвиями. Потом воин остановился и, запрокинув голову так, что длинные волосы его свободно висели, кричал слово, раскинув в стороны сильные руки. И спали запреты, и отверзся слух, и слово вошло в человека, потому что жизнь свою положил он на поиски себя и достоин был милости. Слово звенело, металось внутри человека, и он не мог удержать его, и оно вырвалось вон, разрывая рот в чудовищном крике, и в момент этот слились воедино двое, ибо назвавшийся истинным именем своим не может оставаться в личине, но - достоин себя.
Соседи Герхарда Кьеркегора слышали этот крик. Какое-то время не могли они двинуться с места от ужаса; когда оцепенение прошло, все бросились в дом. Он был пуст. В комнате натоплено, в печи горели дрова, но не было там никого, только на полу лежал топор, которого никто раньше не видел у чужестранца. Тяжёлый топор, было у него два округлых лезвия. Очень страшный топор. А Герхарда Кьеркегора никто больше не видел. Озабоченные случаем этим, селяне отправили двух мужчин в город, чтобы они рассказали властям о загадочном исчезновении. Власти прислали жандарма и человека вместе с ним, который расспросил жителей очень подробно, занося что-то в маленькую книжечку, затем обследовал дом, где нашёл записи и бумаги, по которым определили, что имя пропавшего было Герхард Кьеркегор, а ещё - был он житель ирландского городка Уислоу. Особый интерес у любопытного человека вызвал топор, который он тщательно осмотрел, опробовал остроту лезвия и всё удивлённо цокал языком... Он очень внимательно, через увеличительное стекло, осмотрел пол в комнате и всё время приговаривал: "Где же кровь? Вот что непонятно!" Потом, забрав с собою всё, что отыскалось в доме Кьеркегора, жандарм и тот другой человек уехали обратно в город. Это странное дело приняло ход обыкновенного расследования. Послали запрос в город Уислоу. Ответ на запрос был в высшей степени интересен: оказывается, что Герхард Кьеркегор пропал более десяти лет тому и родственники сбились с ног, разыскивая его на континенте.
По просьбе бедной супруги Герхарда Кьеркегора, Хельги (которую подкрепила она суммой денег), и с официального согласия управления полиции Уислоу, я отправился в Исландию, чтобы разобраться и закрыть это старое, покрытое пылью минувших лет дело, покоящееся в нашем архиве. Однако старания мои не дали результатов больших, чем достиг исландский полицейский чиновник. Все были согласны с тем, что раз нет тела, нет и преступления. Им казалось, что Герхард Кьеркегор вновь бежал, окрутив всех вокруг пальца. Но зачем, если никто там не беспокоил его? Я понимал, что дело зашло в тупик. Всё, что было в моих силах, - это составить тот самый отчёт, который был совершенно нелепым для разумного человека, но устраивал закон. Отчёт приняли, прочли, сдали в архив. Через пару лет все забыли про Герхарда Кьеркегора; ну, быть может, жена ещё изредка вспоминала его.
Я тоже не забыл. Когда читал я его бумаги, и когда писал свой отчёт, одна вдруг пришедшая в голову мысль поразила моё воображение. Я никому не сказал о ней, потому как меня сочли бы ненормальным, - даже жене Герхарда Кьеркегора, хоть, признаюсь, очень хотел сделать это во время нашей беседы после моего прибытия из Исландии. К удивлению моему, мысль эта не забылась, и всегда, когда я думал об истории Герхарда Кьеркегора, будоражила она моё воображение. В конце концов, я записал своё понимание этой истории, но никогда не покажу рукопись: ни своему начальству, ни жене Герхарда Кьеркегора, ни его детям; потому, быть может, что сам не всегда верю этим записям."