В деревенском доме, на чистой светлой кухне сидели двое: Митяй, хозяин дома и его гость Петька, племянник бабы Веры.
Митяй был худым жилистым мужиком лет шестидесяти. Его подвижное, неаккуратно бритое лицо выдавало натуру тонкую и нервную. В родной деревне вдали от интернета и прочих благ он жил одиноко и спокойно, не отказывая в помощи соседям.
Митяй заерзал на табурете, горделиво расправляя плечи:
— Ты, пей чай-то, пей! И на мед налегай! Собственный, между прочим, со своей пасеки!
Он был моложе и выше Митяя, но весь какой-то нескладный, к тому же сильно сутулился. Непослушные светлые волосы торчали в разные стороны, на широком гладком лице моргали большие глаза.
— А я люблю погорячей... — проговорил Митяй степенно, шумно отпивая из своего стакана.
Он впервые увидел Петьку два дня назад, встретил его с бабкой Верой у колодца. Бабка, знакомя их, теребила уголки платка и заискивающе заглядывала соседу в глаза: "Петей его зовут. Родня он мой. Племянник. Жил долго... в другом месте. А теперь со мной будет. Тихий он и не говорит совсем, не обижай." Митяй улыбнулся. "Нам здесь наглые нешибко нужны, а поболтать я и за двоих горазд. Пусть приходит в гости послезавтра, чаю выпьем", — сказал он бабке, с интересом рассматривая нового знакомого.
На кухне летала пара мух, назойливо кружась над миской с медом. Митяй мимоходом отгонял их рукой и нетерпеливо тараторил:
— Так вот! Был у меня батя, пчёл держал. И я сызмальства при пасеке — то тут, то тат помочь. Потом, конечно, все прахом пошло, но о пчёлах я никогда не забывал. А тут все сложилось как-то... ну я и решился.
Митяй снова отхлебнул чая и сбивчиво продолжил:
— Здесь недалеко столярная мастерская была, там Иннокентий, столяр наш, гробы для местных работяг стругал. Доски брал никудышные, двух одинаковых не найти. А на обивку кумач старый, раньше из него в клубе транспаранты малевали. Жуть, одним словом. Гробы зато выходили копеечные, даже власти районные иногда брали. Для одиноких или неопознанных. Иннокентий, пока жив был, горбатился в столярке своей, а как помер, так и дело его померло. Не нашлось больше дураков за гроши с таким делом возиться. Приехали власти милицейские, Иннокентия в его же гроб определили, а мастерскую на замок закрыли и бумажкой опечатали. А там этих гробов еще с десяток оставалось.
И тут осенило меня, что от добра бесхозного можно пользу поиметь. Как ночи потемнее стали, я тачку наладил и к сараю. Пару досок от задней стенки оторвал да внутрь. Одним словом, перевез к себе гробы, что покрепче оказались. Тряпки с них ободрал и на доски разобрал. Пригодных деревяшек половина получилась, остальные совсем гниль, в печку стыдно кинуть.
Вот из этих досок я ульи пчёлиные и сколотил. Ладные получились. Краской голубой покрасил — загляденье.
— М-м-м... — снова закивал собеседник.
— Да не мычи ты! Слушай дальше. По весне, купил я пчёл. Шесть семей молодых, в ящиках, по две рамки в каждом. Лучше, конечно, чтоб четыре рамки было, но жадность проклятая обуяла. Откормились пчёлы в ящиках, окрепли немного, плодиться начали, и решил я переселить их в новые ульи. К тому времени уж и первоцвет начался, дух с луга пошел пряный хоть ложкой ешь.
Повисла долгая пауза. Потом лицо Митяя вдруг жалобно скривилось, голос задрожал:
— А они... пчёлы эти... из моих ульев... покружили, покружили и улетели! — взвизгнул он и горько, по-детски заплакал. — По три тыщи за каждую семью вы-вы-выложил... своих к-к-ровных... копил, да занял еще... а они... — всхлипывал он, давая волю прорвавшейся тоске.
Прошла минута. Митяй почти успокоился и, громко высморкавшись в тряпку, продолжил:
— Только одна семья пчёлиная осталась, которую я в свой старый улей устроил. Я его еще пацаном вместе с батей строгал. Помню заноз насажал, все пальцы вспухли. Улей кривой получился - страсть, так на чердаке и лежал все время. Выкинуть душа не позволила — память ведь, с батей делал. Он тогда еще пил несильно, — добавил Митяй тихо.
Его глаза как будто остекленели и память унесла его в далекое прошлое. Через минуту он очнулся и посмотрел на гостя, словно не понимая, откуда тот взялся. Митяй громко икнул, приходя в себя, и снова затарахтел:
— Так в этом улье детва — молодняк пчёлиный, валом повалил! Все рамки от сот трещат! И мед уже с первого взятка был, как слеза чистый! Вкуснее никогда не ел. Ты угощайся, не стесняйся, медок знатный! — улыбнулся он гостю.
В избе повисла тишина. Вихрастый Петька громко хлюпал чаем и ел ложкой мед, жмурясь от удовольствия.
Вдруг его глаза сузились, на лице появилось загадочное выражение. Митяй наклонился к собеседнику и, осторожно подбирая слова, заговорил:
— Я вот... Я тут подумал: неспроста ведь пчёлы улетели, не обмануть их, понимают для какой судьбы те дощечки из ульев были. Верно почуяли?.. Как думаешь?
— М-м-м... — Петька закивал, соглашаясь.
— И я о том же! — подхватил Митяй. — Не может жизнь продолжаться в доске гробовой!
Они снова надолго замолчали. Каждый молча допивал свой чай. Гость постучал ложкой по пустой миске:
— М-м-м... — промычал он и вопросительно посмотрел на хозяина.
— Еще меда положить? Сейчас! — воскликнул Митяй обрадованно и, хрустнув коленками, поднялся с табурета.
Он налил гостю меда из банки, смахнул с ее края липкую каплю и облизнул палец. Потом, видя, как Петька жадно принялся за дело, не удержался:
— А ты что все мычишь-то? Язык от меда прикусил?! — засмеялся он.
— М-м-м... — обиженно залопотал Петька и уронил ложку на стол.
— Ну извини, извини! Не со зла я! — смутился Митяй и по-доброму посмотрел на гостя.
Петька качнул в сторону головой и вдруг широко улыбнулся.
— М-м-м... — попытался он что-то выговорить.
Помучавшись немного, Петька вытер рукавом мокрые губы и виновато посмотрел на Митяя.
— Тяжко, наверное, бессловесным на свете жить? — прошептал Митяй. — А может наоборот, небеса смилостивились. От соблазна языком чесать отвели. и разума отпустили ровно столько, чтоб для радостей малых хватило. Судьба она и есть судьба... Ты кушай медок-то, кушай.
Петька счастливо улыбался, осторожно поднося ко рту полную ложку меда.