Весь день я был дома - читал, слушал музыку, немного писал, правил, ругал себя. Около месяца назад у меня появилась грыжа в пояснице, и любое движение мое сопровождалось болью, но я привык. Сильно позже я прибег к таблеткам и зарядкам, за выполнением которых вполне походил на тибетского монаха, рыскающего руками и ногами в воздухе, вылавливающего озарение.
Господи! - думалось мне, - мне восемнадцать, а я так мало могу! Только лежать, форсировать потроха квартиры, почти бесцельно, перебираться из сортира - "желудка" на кухню - "печень", оттуда в спальню "лимбическую систему" квартиры. Здесь можно смотреть в окно, которое выходит на желтую стену какого-то склада, примыкающего к рынку. Смотреть в окно можно очень долго; никто не в силе отнять у меня права на это. Оно - мое абсолютное право, в любой момент, насколько захочу. Стена исписана и изрисована, учитывая, что узенькое пространство между моими окнами и ею было почти нелюдимо, ее часто манерно метили. Сначала меня это бесило, но потом я привык к моим пижонами. С чего то я стал их так называть; "во, еще один пижон", - говорил я, мерно покачивающейся спине.
Время не текло, по крайней мере - здесь. Или само существование в комнате обрело столь статичную форму, что я как-бы выпал из общего потока, прибился к берегу, увяз в водорослях или какой другой растительности... да, время не текло!
Я сидел на кровати, смотрел на заставленный книгами стол. Их орошал болезненный, рассыпчатый свет лампы накаливания. Компьютер гудел с открытым файлом, как полгода, начатого романа. Слова его были тяжелы и неоднозначны. Слова его были про то, как часто я плевался, плелся ночными холодными улочками, пьяный, напевающий что-то под нос, выискивающий в городе нечто родное и похожее мне. Набирал в домофоне номер квартиры, пьяно говорил, что это "я". Умывал лицо, падал на кровать, бессознательно смотрел на загруженный книгами стол. Совсем рядом, передо мной - зовет меня он, говорит, мол, садись... пиши! Пошел к черту, стол! Пошел к черту...
Прогулка часто заводила меня в "Современник". Парк, где собиралась уже знакомая мне компания. Иногда она неприлично разрасталась, порой состояла из трех, четырех человек, но в любой вечер она неизменно бесновалась на одной из излюбленных лавок. Когда я приходил туда, то пил с ними дешевое пиво в пластиковых бутылках, мы курили средние сигареты, слушали музыку и говорили о пустяках. Мы дополняли пейзаж парка своими бездумными молодыми чертами, загнанными в угол провинции - прячась от скуки, одиночества, серых многостроек мы сидели здесь. Готовые к труду, обороне и отрочеству.
Они - ежедневно, я приходил редко, но был этому в большей степени рад. Покупал пиво, сидр, смеялся с нелепицы, которую мы называли жизнью... смеялись все, и смех наш будет впитан в тела могучих сосен "Современника". Пока, конечно все не спилят и не пустят на зубочистки... или гробы... наши гробы
- Ринат, - спросил меня Капрал. Был у нас такой парень. Капрал, потому что львиную долю жизни он отдал школе мужества, ходил с ними в походы, маршировал, стрелял, носил военную форму и отдавал честь. - Посоветуй почитать! - Все знали о моей любви к книгам и накануне экзаменов дробили меня вопросами; мне экзамены не грозили - мой аттестат, как год лежал в школе. Это мне не помешало в недолгой работе поваром и охранником, да и вообще - это мне мало чем помешало.
Недалеко от нас на скейтах катались подростки, крутили их, подпрыгивали, угарали. В зубах сигареты - под ногами плоскость, а за нею вечность и безумство. Молодой взгляд, татуировка на руке, свободная черная футболка. Они ехали в "никуда".
Я перечислял ему книги, а друзья мои весело спорили о ставках на хоккей, мне тоже было весело, я не любил хоккей, но так обожал когда о нем громко и живо спорят.
- Ринат! - Выдернули меня, - а ты бы как ставил?
- Думаю, ставить нужно так, чтобы не упало. - Отвечаю и смеюсь. Пиво расчесывает мне кадык, гладко и холодно зарываясь во мне.
К ночи все расходились, попрощавшись, перекинувшись контрольными шутками. Домой идти было минут двадцать, и за это время все внутри переворачивалось - взгляд яснел, а осознание одиночество в себе крепло ... с каждым шагом, с каждым вдохом, с каждой дорогой, которую повезло перебежать вброд красному светофору. Позвоночник давал о себе знать, и в каждом дворе приходилось садиться на лавку, курить, смотреть в клочья окон... и все же смеяться с сегодняшних шуток, сценок. Смеяться, светя наружу кафельными зубами - а дальше ничего, ничего, ничего. Только дорога домой... дороги все ведут не в Рим, дороги все ведут... домой. Кажется, так когда-то я написал в своих стихах, или иначе... не помню.
У подъезда я бросал в сигарету в темноту, пьяно набирал в домофоне номер квартиры, пьяно говорил, что это "я. Умывал лицо, падал на кровать, бессознательно смотрел на загруженный книгами стол. Совсем рядом, передо мной - зовет меня он, говорит, мол, садись... пиши! Пиши... хорошо, отвечал на этот раз я и садился писать. Большинство каракуль тесной тетради никогда не покидало.
Я писал, писал, но слова оступались об запятую и все падало, умирало, гасло. Попытка начать сначала, но пациент потерян, реанимация тщетна! "Пип-пип-пип",- жуткое мление мед аппаратуры, как часы, но хуже. Часы тянут время вперед, а эти - назад. "Пип-пип-пип".
В стену летела ручка, тетрадь захлопывалась, остывший чай залпом допивался... и в побеге от ночи я шел в ванну. Битый чай лежал в ней и читал, слушал музыку, тем самым задолбав всех.
- Ты там уснул? - Голос матери за дверью.
- Сейчас, - отвечал я.
Выходить не хотелось, совсем. Хотелось остаться в ванне, слиться с ней, стать ее формой, телом, ее материей и вместить всего себя, все свои вектора и широты мыслей в ее белую фигуру, полную изгибов и статичного умиротворения. Выходить не хотелось.
Господи! Мне восемнадцать, а я так мало могу!
Снова мне не спалось и я вышел на улицу, в ночную, безрадостную, но отчего-то нужную мне, чистую. В наушниках пел Курт Кобейн, моросил дождь и мои чернявые жесткие проволочные кудри обмокали. У бордюров спали машины. Я сел на лавку во дворе, уставился в фонарь над подъездом, закурил. Дым развеялся, а за ним возникло многоглазое, дремлющее бетонное чудовище с плеядой дверей, водосточных труб, сырым блестящим асфальтом. На мне были джинсы, футболка, пальто, черные кроссовки... на левом возникла замечательная дыра в области большого пальца; на новые денег не было, я мог попросить, но не хотел, к черту! Работу я менял слишком часто, чтобы обеспечить себе стабильный заработок, бедность теснила, но я привык. Джинсы протирались, но плевать! Что вообще может заботить, когда в уши пел Кобейн, третий раз - одну и ту же песню! Я начал подпевать. Я встал, закружил... расстегнутое пальто, образовав некий плащ, закружило мне вслед. Я пел все громче, двигался быстрее! Песня рвалась сквозь пространство, сквозь расстояния, свергая мысли, свергая усталость и сонливость! Революция сознания! Да здравствует вождь! Новый вождь рассудка! Гитарное соло! Гитарное соло, которое я проиграл на невидимой гитаре, встав на лавку - промокший, но мимолетно счастливый! Поднятый аккордами, глядящий в лицо милосердному городу, моему городу!
Вспыхнули две фары, сконфуженный таксист отчалил от поребрика и умчался... надеюсь, он был сконфужен!
Я уничтожил бычок об камень и выбросил в урну. Сел слушать Вивальди, будто ничего и не было. Буйство стало отступать от тела, нечто легкое протекало вдоль мыслей и чувств, дыхание участилось. Я уже было хотел идти, как что-то почувствовал в боку... нечто теплое и неожиданное. Под пальто ко мне залез пушистый серый кот, он уютно сложился в полукруг и замурлыкал. В оцепенении посмотрев на кота, я снял наушники, осторожно погладил его.
- Привет, - говорю. Он мне ничего не ответил.
Я почувствовал внезапную горечь! Я... я не мог дать ему надежду, подарить любовь, позволить привыкнуть, а потом уйти. Я не мог после этого уйти! Вытащив его из под бортов пальто, говорю:
- Дружище, я не могу тебя взять, я живу не один, а они не примут тебя, дружище, прости! Ты потом приходи, в лучшие времена! Обязательно приходи.
Мне восемнадцать, а я так мало могу!
Он смотрел на меня и мяукал, его посыпал холодный дождь. Я хотел было спрятать его под пальто, но не мог... потом придется уйти, бросить, и чувство невыносимой горести вывернуло меня, кажется, легкими к ушам. Я встал, быстро зашагал в соседний двор, не поворачиваясь, чтобы ничего не слышать, не видеть... не видеть этого не согретого и ненужного кота. Я закурил, посмотрел в окна, с промокших кудрей моих вода стекала на глаза и я, переживая какие-то эфемерные сознательные конвульсии, сел на лавку. Я достал свой дневник, ручку... очертил вверх страницы и стал писать, поддавшись, почти инстинктивному желанию... огибая буквами пятна от впившихся в бумагу капель... в унисон нашептывая написанному... в голову рвался силуэт кота, боль из позвонков, одиночество и ненужность. Все вокруг погасло. Я начал писать:
"Весь день я был дома - читал, слушал музыку, немного писал, правил, ругал себя..."